К неопределенному времени, как и к любому другому сложному маневру, следует относиться со всей осторожностью: необходимо предугадать намерения противника, внимательно изучить его поведение и правильно оценить последствия, к которым оно может привести.

До ее прихода оставалось всего полчаса. Дон Хайме бегло взглянул на свое отражение в зеркале и остался удовлетворен. Никому из его знакомых не удалось сохранить в такие годы столь блестящую форму. Благодаря худобе и энергичным, четким движениям, наработанным неустанными занятиями фехтованием, издали его можно было принять за юношу. Он тщательно побрился своей старой английской бритвой с ручкой из слоновой кости, аккуратно подровнял тонкие седые усы, расчесал белые волосы, немного вьющиеся на висках и затылке; пробор с левой стороны был безупречен, словно его прочертили по линейке.

Предвкушая первое свидание, он был счастлив, точно молодой офицер, впервые надевший форму... Это почти забытое чувство ничуть его не тяготило, напротив, бодрило и радовало. Он открыл свой единственный флакон одеколона, спрыснул им руки и осторожно нанес благоухающую прохладную влагу на щеки и шею. Вокруг его глаз собрались тонкие морщинки: он улыбался.

Дон Хайме не ожидал от этой встречи ничего обнадеживающего: он был слишком благоразумным человеком, чтобы тешить себя пустыми мечтами. Однако он с удивлением замечал, как новые переживания постепенно захватывают его. Впервые его учеником была женщина, и то, что эта женщина – Адела де Отеро, придавало всей ситуации особую прелесть, которую он, сам не зная почему, осознавал как некое эстетическое удовольствие. Его необычный ученик – противоположного пола. Ему удалось с этим смириться, подавить возмущение, загнать предрассудки в столь дальний угол, что их слабый ропот уже не был слышен. И внезапно он ощутил свежесть и новизну: случилось нечто совершенно новое, чуждое его доселе однообразному существованию. Дон Хайме без сопротивления отдался тому, что совсем недавно пробуждало в нем лишь тяжелые предчувствия и невеселые мысли, – захватывающей игре оживших чувств, в которой единственным действующим лицом был он сам.

Без четверти пять дон Хайме последний раз обошел дом. В кабинете, одновременно служившем гостиной, все было на своих местах. Консьержка, трижды в неделю мывшая в квартирах полы, аккуратно протерла висящие в зале зеркала; тяжелые портьеры и полуприкрытые ставни создавали в зеркальном отражении уютный золотистый полумрак. Без десяти пять он последний раз осмотрел себя в зеркале, поспешно пригладил волосы и расправил складки одежды. На нем был привычный рабочий костюм – рубашка, узкие брюки, тонкие кожаные туфли; все безупречной белизны. Поверх костюма он надел темно-синюю куртку английского сукна, вышедшую из моды, довольно заношенную, но удобную и легкую, которая – он знал это – придавала ему безупречно элегантный вид. Вокруг шеи он повязал платок из тонкого белого шелка.

Когда маленькие настенные часы уже готовы были пробить пять, он сел на диван в кабинете, положил ногу на ногу и рассеянно открыл книгу, лежавшую на соседнем столике: потертый том «Мемориала Святой Елены» . Он перевернул несколько страниц, тщетно пытаясь сконцентрировать внимание на чтении, однако вскоре вновь поднял взгляд на часы: семь минут шестого. Он посетовал было на женскую неточность, но внезапно его охватил страх: а что, если она не появится? Он уже начал терять надежду, как вдруг раздался стук в дверь.

Фиалковые глаза смотрели на него лукаво и оживленно.

– Добрый день, маэстро.

– Добрый день, сеньора де Отеро.

Она обернулась к служанке, стоявшей позади нее на лестнице. Дон Хайме узнал смуглую девушку, открывшую ему дверь на улице Рианьо.

– Ты свободна, Лусия. Зайди за мной через час. Девушка подала хозяйке маленькую дорожную сумку и, поклонившись, вышла на улицу. Адела де Отеро вытащила из шляпки длинную булавку и протянула шляпку и солнечный зонтик маэстро. Затем она сделала несколько шагов по кабинету, и, остановившись напротив портрета, произнесла те же слова, что и накануне:

– Какой красивый человек!

Дон Хайме заранее обдумал, какой прием следует оказать даме, и решил держать себя с ней так же, как со всеми остальными учениками. Он нахмурился и покашлял, словно давая понять, что Адела де Отеро явилась к нему не для того, чтобы рассматривать портреты его предков. Холодным и одновременно учтивым жестом он пригласил ее пройти в зал. Она посмотрела на него с интересом и удивлением и покорно кивнула в знак согласия, словно послушная школьница. Маленький шрам в правом уголке рта походил на загадочную улыбку, столь волновавшую дона Хайме.

Войдя в зал, маэстро отдернул одну из портьер, и в окно ворвался поток солнечного света, вспыхнувшего в высоких зеркалах. Лучи солнца ярко осветили сеньору де Отеро, превратив ее замерший против света силуэт в золотой столп. Она огляделась, приятно удивленная обстановкой этого необычного помещения; у нее на груди сверкнул камешек фиалкового цвета. От дона Хайме не ускользнуло, что эта загадочная особа всегда надевала что-нибудь под цвет глаз; их редкий оттенок она умела использовать с выгодой для себя.

– Как мило! – воскликнула она с неподдельным восхищением. Дон Хайме бегло окинул взглядом зеркала, старинное оружие, портьеры и пожал плечами.

– Обычный зал для фехтования, – возразил он, но в глубине души был польщен.

Она отрицательно покачала головой и покосилась на свое отражение в зеркале.

– Нет, не обычный. Этот рассеянный свет, старинные шпаги на стенах, темные портьеры... – Ее глаза несколько дольше обычного вглядывались в глаза дона Хайме, который смущенно отвернулся. – Наверное, тренироваться здесь – настоящее удовольствие, дон Хайме. Все это так...

– Старомодно?

Она нахмурилась, не улыбнувшись шутке.

– Я не то хотела сказать. – Чуть хрипловатый голос звучал неуверенно, она искала подходящее определение. – Я хочу сказать, что здесь... витает дух декаданса. – Она повторила слово, словно оно пришлось ей по вкусу. – Декаданс в его самом прекрасном значении; это как увядший цветок или хорошая старинная гравюра. Когда я с вами познакомилась, я подумала, что ваш дом именно таков.

Дон Хайме нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Близость этой женщины, ее непринужденное поведение, граничащее с бесстыдством, жизненная сила, исходившая от ее великолепного тела, приводили его в трепет. Дон Хайме твердо решил не позволять наваждению овладеть собой. Он постарался перевести разговор на интересную для них обоих тему и спросил ее, не принесла ли она с собой более подходящего платья. Адела де Отеро успокоила его, указав на маленькую дорожную сумку.

– Где я могу переодеться?

Дону Хайме показалось, что в ее голосе прозвучал вызов; досадуя на себя, он отогнал вздорные мысли. В то же время он чувствовал, как его все больше захватывает эта необычная игра, и усилием воли приказал себе не уступать пустым старческим бредням. Он сухо указал ей на дверь чулана, где обычно переодевались ученики, и, не обращая на нее более внимания, словно позабыв о ее присутствии, стал проверять крепость одной из досок помоста, возвышавшегося на полу. Когда она проходила мимо него к гардеробной, он искоса взглянул на ее лицо и заметил на губах легкую усмешку, которую тут же объяснил игрой света и тени или обманчивым впечатлением от странного шрама, придававшего ее лицу загадочное выражение. Она прикрыла за собой дверь, но не плотно, а оставив щель в несколько дюймов. Дон Хайме сглотнул, стараясь сохранять спокойствие. Узкая щель полуприкрытой двери притягивала его взгляд, словно магнит. Борясь с магическими чарами, исходившими из гардеробной, он упрямо рассматривал носки своих туфель. До него донесся шорох нижней юбки, и ему неумолимо представилось смуглое тело в душном полумраке чулана. Он с досадой отогнал от себя навязчивое видение.

«Ради всего святого! – Все его существо превратилось в немую мольбу, хотя он не ведал, к кому именно она обращена. – Ведь это же знатная дама!»

Он сделал два шага по направлению к одному из окон, поднял голову, и ослепительные лучи солнца разогнали вздорные мысли.

Адела де Отеро сменила свое муслиновое платье на амазонку коричневого цвета без единого украшения; юбка была легкая и достаточно короткая, чтобы не сковывать движений, но при этом достаточно длинная, чтобы скрыть ноги, оставляя неприкрытыми обтянутые белыми чулками лодыжки лишь на несколько дюймов. На ней были спортивные тапочки на плоской подошве, придававшие ее движениям грацию балерины; белая блузка с застежкой на спине и круглым вырезом без воротника; блузка была довольно тесная и подчеркивала форму груди, взглянув на которую старый учитель фехтования почувствовал смущение и неловкость. При ходьбе ее мягкие плоские туфли придавали ей изящество великолепного животного и одновременно подчеркивали в ней что-то мужское – дон Хайме давно заметил это необычное сочетание в ее четких, легких и гибких движениях.

Без каблуков, подумал он, эта женщина похожа на кошку.

Фиалковые глаза искоса поглядывали на него, внимательно следя за произведенным эффектом. Дон Хайме старался казаться невозмутимым.

– Какие рапиры вы предпочитаете? – спросил он, полуприкрыв веки; солнечное сияние, в котором купалось ее чувственное тело, ослепило его. – Французские, испанские или итальянские?

– Французские. Мне нравится, когда мои пальцы свободны.

Маэстро удовлетворенно кивнул. Он тоже любил рапиры французского типа, без гарды, с изящной тонкой ручкой. Он подошел к висящим на стене рапирам и задумчиво осмотрел их. Быстро прикинув ее рост и длину руки, он выбрал подходящую рапиру – великолепное оружие толедской работы, гибкое и тонкое как тростинка. Адела де Отеро взяла рапиру, глядя на нее с восхищением; неторопливо обхватила правой кистью рукоятку, взвесила и, повернувшись к маэстро спиной, уткнула наконечник в стену, заставив рапиру максимально согнуться. Завороженная ее великолепием, она восхищенно взглянула на дона Хайме; ее пальцы с нежностью поглаживали гладкий металл: так мог вести себя только знаток, способный по достоинству оценить качество оружия столь высокого класса.

Дон Хайме протянул ей стеганый нагрудник и помог надеть его; зацепляя крючки, он невольно коснулся кончиками пальцев тонкого шелка блузки. Чуть слышный аромат розовой воды опьянил его. Он старательно застегнул нагрудник, смущенный близостью изящно склонившейся вперед прекрасной шеи; матовая кожа нежно светилась из-под густых волос, собранных перламутровой заколкой. Застегнув последний крючок, маэстро с неудовольствием обнаружил, что его пальцы дрожат, чтобы скрыть охватившее его волнение, он поспешно принялся расстегивать свою куртку и завел банальный разговор о том, как важен нагрудник в учебных поединках. Адела де Отеро тем временем надевала кожаные перчатки; она бросила быстрый взгляд на дона Хайме, недоуменно слушая его неожиданно страстную речь.

– А вы, маэстро, пользуетесь нагрудником? Дон Хайме снисходительно улыбнулся.

– Иногда, – ответил он и, повесив на спинку стула куртку и платок, подошел к стене и снял французскую рапиру с квадратной гардой. Небрежно взяв ее под мышку, он встал перед ученицей, которая замерла на помосте в ожидании поединка, держа рапиру острием к полу. Ее ступни касались одна другой под прямым углом, пятка правой ноги прижата к пятке левой. Стойка была безупречной: в любой момент она была готова к защите и нападению. Дон Хайме внимательно изучал ее позу, не заметив, однако, ни малейшей погрешности. Одобрительно покачав головой, он надел перчатки и указал на защитные маски. Они молча стояли друг перед другом. Адела де Отеро отрицательно покачала головой. – Надо закрыть лицо, сеньора де Отеро. Вы же знаете, рапира...

– Чуть позже.

– Бессмысленный риск, – возразил дон Хайме, восхищаясь хладнокровием новой ученицы. Она, без сомнения, знала, что попадание безопасного наконечника учебной рапиры в лицо может нанести ее красоте непоправимый ущерб. Адела де Отеро словно угадала его мысли: она едва заметно улыбнулась; или, быть может, загадочный шрам вновь обманул дона Хайме.

– Потом я непременно последую вашему мудрому совету, маэстро. Не хочу быть обезображенной.

– Ваше доверие мне льстит, сеньора. Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы...

Ее глаза вспыхнули странным огоньком.

– Первая битва – с открытым лицом. – Казалось, дополнительный риск разжигал ее еще больше. – Только один раз, обещаю вам.

Дон Хайме не переставал удивляться: эта женщина была упряма как дьявол. И невероятно тщеславна.

– Я снимаю с себя всякую ответственность, сеньора. Мне будет очень жаль...

– Прошу вас.

Дон Хайме вздохнул. Он явно терпел поражение. Настало время взять в руки рапиры.

– Ни слова больше.

Они поприветствовали друг друга, готовясь к поединку. Адела де Отеро действовала безупречно: она держала оружие неожиданно уверенно и твердо, положив большой палец на рукоятку сверху и крепко прижав сбоку указательный палец и мизинец. Рукоятка была на уровне груди, острие рапиры поднялось чуть выше. Она наступала классическим способом, на итальянский манер: к маэстро были обращены только правая сторона ее лица, острие рапиры, рука, плечо, бедро и носок, – все в одну плоскость, колени слегка согнуты, левая рука поднята вверх, кисть над запястьем. Дон Хайме невольно восхитился ее фигурой: Адела де Отеро походила на кошку, готовую к прыжку. Она опустила веки и прижала подбородок к шее. Глаза ее тускло мерцали, как в лихорадке; губы, обычно столь чувственные и выразительные, несмотря на шрам в правом уголке рта, были плотно сжаты и превратились в тонкую прямую линию. Все ее тело казалось напряженным, словно сжатая пружина, и опытный глаз дона Хайме отметил, что для этой странной женщины по имени Адела де Отеро происходящее было чем-то гораздо более значимым, чем просто занятное времяпрепровождение, случайный каприз. Стоило вложить в ее руку рапиру, как она мгновенно превратилась в опасного и безжалостного соперника. И дон Хайме, давно научившийся угадывать особенности характера человека по его манере сражаться, понял, что эта женщина несла в себе какую-то удивительную грозную тайну. И когда он, стоя перед ней, поднял рапиру и приготовился к защите, он сделал это так же внимательно и осторожно, как если бы перед ним был опытный соперник с боевой шпагой. Казалось, ему грозила неведомая опасность: игра вовсе не была невинным развлечением. Его старый профессиональный инстинкт никогда не ошибался.

Едва они скрестили рапиры, как маэстро понял, что некогда эта дама обучалась у великолепного учителя фехтования. Он сделал несколько атак, проверяя ее реакцию: она защищалась невозмутимо, спокойно сохраняя дистанцию. Маэстро догадывался, что перед ним противник чрезвычайно опытный. Достаточно было видеть, какую позицию она приняла в начале битвы, и уверенность, с которой она держала рапиру, чтобы мгновенно определить, к какому типу фехтовальщиков принадлежит его ученица. Адела де Отеро, без сомнения, умела сражаться. В ней чувствовалась странная смесь агрессии и спокойствия: она отважно бросалась вперед, но при этом сохраняла достаточное хладнокровие, чтобы внимательно контролировать действия опасного соперника, хотя маэстро неоднократно провоцировал ее на различные выгодные ему действия. Адела де Отеро благоразумно придерживалась уколов в четвертый сектор, стараясь при этом действовать сильной частью рапиры; когда же маэстро менял тактику, ставя ее в более жесткие условия, она легко уходила от атак. Как бывалый фехтовальщик, она смотрела не на лезвия рапир, а в глаза своего противника.

Дон Хайме нанес батман в третью позицию и ложно атаковал, прежде чем перейти к уколу в четвертый сектор. Он все еще проверял ее реакции, не нанося решающего укола. К его величайшему удивлению, Адела де Отеро ничуть не смутилась, и в какой-то момент ее рапира сверкнула всего в нескольких дюймах от его живота: с неожиданной храбростью она нанесла низкий укол во второй сектор, и в этот миг с ее губ слетел хриплый боевой клич. Маэстро поспешно отбил нападение, злясь на себя за то, что так легкомысленно утратил бдительность. Однако она тут же восстановила свои силы, отступила на два шага назад и затем, подавшись вперед, вновь атаковала в четвертый сектор. Губы ее были крепко сжаты, глаза пристально вглядывались в лицо противника; весь ее вид выражал предельную собранность и решимость.

– Великолепно, – пробормотал дон Хайме достаточно громко, чтобы она могла его расслышать, но она не выразила ни малейшего удовольствия от полученного комплимента. Ее межбровье пересекла вертикальная морщина, со лба по щеке сбежала капля пота. Юбка, казалось, не слишком сковывала ее движений; она держала рапиру чуть согнутой рукой, пристально наблюдая за доном Хайме. Он подумал, что в этот момент она была не такой обворожительной, как обычно; красота сохранилась, но сейчас казалось, что ее тело вот-вот задрожит от напряжения. Безусловно, в ней было что-то мужское. Более того, что-то темное и дикое.

Адела де Отеро не меняла своей позиции: она по-прежнему держалась на одной плоскости, чуть склонившись вперед и слегка откинув назад голову. Она без труда сохраняла правильную осанку, столь восхваляемую сторонниками классического стиля, – дон Хайме сам настойчиво рекомендовал ее своим ученикам. Он приблизился на три шага, и она тут же сделала три шага назад, сохраняя дистанцию. Он нанес укол в третий сектор, и она ответила ему, безупречно парировав полукруговой четвертой защитой, что показалось ему чрезвычайно ловким маневром. Маэстро поразило то, как чисто была выполнена эта защита, считающаяся одним из сложнейших действий; узнав ее секрет, фехтовальщик овладевал техникой высочайшего класса. Он выждал, чтобы Адела де Отеро атаковала в четвертый сектор, отразил нападение и нанес укол, обойдя руку; укол неминуемо настиг бы ее, если бы он намеренно не задержал наконечник в дюйме от ее тела. Она оценила маневр, отступила на шаг, не опуская рапиру; глаза ее сверкали от ярости.

– Я плачу вам не за то, чтобы вы играли со мной, как с начинающим, дон Хайме. – Ее голос дрожал от гнева. – Если вы должны уколоть, то уколите.

Маэстро пробормотал извинения, удивленный столь бурной реакцией. Мгновение спустя она упрямо насупилась, предельно сосредоточиваясь, и внезапно кинулась в атаку с такой яростью, что он едва успел парировать четвертой защитой, хотя ее напор заставил его отступить. Он сохранил дистанцию, но она возобновила нападение, нанося батманы, атакуя с необычайной скоростью и сопровождая каждое движение хриплым возгласом. Его поразило даже не само нападение, а тот яростный напор, с которым набросилась на него эта женщина. Дон Хайме медленно отступал, завороженно глядя на жуткое выражение, исказившее лицо противницы. Он увеличил дистанцию, но она продолжала наступать. Он вновь попытался увеличить дистанцию, парируя четвертой защитой, но Адела де Отеро приблизилась, нанесла батман и в конце концов уколола вниз. Отступив в третий раз, дон Хайме парировал низкой пятой защитой. «На сегодня хватит», – подумал маэстро, решив немедленно покончить с нелепой ситуацией. Но она вновь парировала третьей защитой и проворно атаковала в четвертый сектор, не дав ему времени опомниться. С громадным трудом дону Хайме удалось выйти из этого унизительного положения, он принялся осторожно наступать, выжидая удобный момент, чтобы обезоружить ее сухим четким движением. В следующий миг он поднял безопасный наконечник и приставил его к горлу противницы. Ее рапира со звоном покатилась по полу. Адела де Отеро отступила назад, глядя на приставленный к ее горлу наконечник с таким отвращением, словно только что избежала укуса змеи.

Они смерили друг друга взглядом, не произнеся ни слова. Дон Хайме с удивлением отметил, что ее лицо уже не дышало яростью. Злоба, искажавшая ее черты во время битвы, сменилась холодной и несколько ироничной улыбкой. Он заметил, что она довольна тем, что заставила его пережить неприятный момент, и почувствовал некоторую досаду.

– Разве можно вести себя столь безрассудно?.. В поединке с боевым оружием это могло бы стоить вам жизни, сеньора. Фехтование не игра.

Она откинула назад голову и весело расхохоталась, словно девчонка, которой удалась невинная шалость. Ее щеки пылали после недавнего напряжения, а над верхней губой блестели мелкие капельки пота. Ресницы тоже казались влажными, и в сознании дона Хайме пронеслась далекая и смутная мысль: именно так должно было выглядеть ее лицо после любовных объятий.

– Не сердитесь на меня, маэстро. – Ее голос и черты действительно совершенно преобразились: лицо излучало мягкость, нежное очарование теплой, одухотворенной красоты. Учащенное дыхание все еще вздымало ее грудь. – Я лишь хотела показать, что у вас нет оснований держаться со мной покровительственно. Если у меня в руке рапира, я ненавижу, когда со мной обращаются как с женщиной. Вы имели честь убедиться, что я могу быть достойным соперником, – добавила она, и в ее голосе дону Хайме послышалась смутная угроза. – А укол должен оцениваться независимо от того, кто его нанес.

С таким доводом дон Хайме вынужден был согласиться.

– В таком случае, сеньора, прошу вас принять мои извинения.

Она поклонилась ему с необычайным изяществом.

– Я принимаю ваши извинения, маэстро. – Волосы, собранные на затылке, немного растрепались, и на плечо упала темная прядь. Она подняла руки и заколола волосы перламутровой заколкой. – Мы можем продолжить?

Дон Хайме подобрал с пола рапиру и подал ее донье Аделе. Хладнокровие и выносливость этой женщины поразили его. Во время битвы надетый на острие его рапиры металлический наконечник несколько раз оцарапал ей лицо, но она ничуть не испугалась и не отступила.

– На этот раз мы наденем маски, – сказал он; Адела де Отеро согласно кивнула.

Они надели защитные маски и встали в исходную позицию. На миг дон Хайме пожалел, что металлическая решетка почти полностью скрыла ее лицо; однако он все же различал блеск ее глаз и белую линию зубов, блестевших, когда она, восстанавливая дыхание, разжимала губы, готовясь ринуться в новую атаку. На этот раз поединок прошел без эксцессов; она сражалась с абсолютным спокойствием, безупречно чередуя действия, вела себя сдержанно и осмотрительно. Хотя ей так и не удалось уколоть противника, пару раз дону Хайме пришлось пустить в ход все свои навыки, чтобы отразить уколы, которые, без сомнения, застигли бы врасплох любого фехтовальщика, чуть менее опытного, чем он. Рапиры тихо звенели в тишине зала, и дону Хайме пришло в голову, что Адела де Отеро была на уровне достойнейших мастеров, каких ему доводилось встречать в жизни. Поединок становился все напряженнее, и вскоре дон Хайме, позабыв о поле своей новой ученицы, принялся отражать атаки со всей серьезностью, на какую только был способен. Несколько раз ему пришлось уколоть ее, чтобы не быть уколотым самому. В этот вечер Адела де Отеро получила общим числом пять уколов в грудь; это было не слишком много, учитывая мастерство ее соперника.

Когда часы пробили шесть, они опустили рапиры, изможденные жарой и напряженностью боя. Она сняла маску и вытерла пот полотенцем, предложенным доном Хайме. Затем вопросительно посмотрела на него, ожидая оценки.

Маэстро улыбался.

– Невозможно поверить, – признался он искренне, и она прикрыла веки, словно кошка, которую погладили за ухом. – Как давно вы занимаетесь фехтованием?

– С восемнадцати лет. – Дон Хайме попытался мысленно определить ее возраст, отсчитывая от этой цифры, и она угадала его намерение. – Мне сейчас двадцать семь.

Дон Хайме вежливо изобразил удивление, давая понять, что считал ее значительно моложе.

– Вы плохо меня знаете, – холодно возразила она. – По-моему, глупо, когда люди пытаются скрыть свой возраст и выглядеть моложе, чем они есть на самом деле. Отказываться от своих лет – это все равно что отказываться от себя самого.

– Мудрые слова.

– Всего лишь здравый смысл, маэстро. Обыкновенный здравый смысл.

– Это не совсем женская черта.

– Вы бы удивились, узнав, как много женских черт у меня отсутствует.

В дверь постучали, и на лице доньи Аделы мелькнула досада.

– Это, должно быть, Лусия. Я просила ее зайти за мной через час.

Дон Хайме извинился и пошел открывать. Действительно, это была служанка. Когда он вернулся в зал, Адела де Отеро уже скрылась в гардеробной. И опять дверь осталась приотворенной.

Маэстро повесил рапиры на стену и подобрал с пола маски. Когда Адела де Отеро вышла из раздевалки, на ней было прежнее муслиновое платье. Она расчесывала волосы, держа перламутровую заколку в зубах. Волосы у нее были ухоженные, черные, длинные, спадающие намного ниже плеч.

– Когда же вы покажете мне ваш знаменитый укол?

Волей-неволей дону Хайме пришлось признаться: эта женщина была достойна овладеть секретом укола за двести эскудо.

– Послезавтра в это же время, – сказал он. – В мои задачи входит обучение технике самого укола, а также и способам его отразить. Учитывая ваш опыт, думаю, через два или три занятия вы овладеете им в совершенстве.

Она была явно польщена.

– Мне будет очень приятно посещать ваши занятия, дон Хайме, – произнесла она просто, словно внезапно почувствовала к нему доверие. – Это наслаждение – сражаться с таким... восхитительным знатоком классики. Сразу видно, что вы принадлежите к старинной французской школе: прямая осанка, вытянутая нога, атака только в самом крайнем случае... Фехтовальщиков, подобных вам, осталось мало.

– К сожалению, сеньора. К величайшему сожалению.

– И еще я заметила, – добавила она, помолчав, – что вы очень необычный фехтовальщик.. У вас есть то, что знатоки называют... кажется, sentiment du fer . Я правильно произнесла? Этим редким качеством владеют лишь особенно одаренные фехтовальщики.

Дон Хайме рассеянно кивнул, давая понять, что ему это безразлично; но в глубине души он был тронут проницательностью доньи Аделы.

– Это всего лишь результат большого труда, – ответил он. – Подобное свойство – нечто вроде шестого чувства; оно словно продлевает чувствительность пальцев, держащих рапиру, до самого острия... Это особый инстинкт, который предупреждает о намерениях противника и иногда всего за долю секунды позволяет предотвратить его укол.

– Я бы тоже хотела этому научиться, – сказала она.

– Невозможно, сеньора. Это приходит с опытом. Здесь нет никакого секрета; ничего, что можно было бы приобрести за деньги. Чтобы развить в себе это умение, нужна целая жизнь. Такая, какую прожил я.

Казалось, она что-то вспомнила.

– Кстати, об оплате, – произнесла она, – я хотела бы знать, что вас больше устраивает: наличные или чек, который у вас примут в любом банке? В Итальянском банке, например. Я хотела бы продолжать заниматься с вами в течение еще некоторого времени после того, как я освою технику укола.

Дон Хайме вежливо запротестовал: для него было бы честью предложить свои услуги даме, в деньгах он не нуждался, посему разговор о них был просто неуместен.

Посмотрев на него холодно, она напомнила ему, что собирается воспользоваться его профессиональными услугами и его занятия с ней должны строиться на тех же условиях, как со всеми другими учениками. Затем, считая разговор завершенным, она ловким и быстрым жестом собрала волосы на затылке и скрепила их заколкой.

Дон Хайме надел куртку и проводил свою новую ученицу в кабинет. Служанка ждала на лестнице, но Ад ела де Отеро, казалось, не торопилась. Она попросила стакан воды, затем довольно долго с откровенным любопытством изучала корешки книг, стоявших на полках.

– Я отдал бы мою лучшую рапиру за то, чтобы узнать, кто обучал вас фехтованию, сеньора де Отеро.

– И что же это за рапира? – спросила она, не оборачиваясь; стоя возле полки, она бережно провела пальцем по корешку «Мемуаров Талейрана».

– Миланский клинок работы самого д'Аркади. Она прикусила губу, словно прикидывая, выгодна ли ей предложенная сделка.

– Заманчивое предложение, но я не могу его принять. Если женщина хочет быть привлекательной, она должна окружать себя тайной. Скажу лишь одно: это был превосходный учитель.

– Я уже имел честь убедиться в этом. А вы оказались способной ученицей.

– Благодарю.

– Это чистая правда. Если вы позволите мне высказать кое-какие догадки, осмелюсь предположить, что ваш учитель – итальянец. Некоторые ваши действия типичны для этой достойнейшей школы.

Адела де Отеро прижала палец к губам.

– Поговорим об этом в другой раз, маэстро, – произнесла она вполголоса тоном заговорщика. Она осмотрелась и кивнула на диван. – Я могу сесть?

– Прошу вас.

Она опустилась на вытертую, табачного цвета, кожу софы, и ее юбки мягко зашелестели. Дон Хайме стоял перед ней, чувствуя некоторую неловкость.

– А где вы, маэстро, обучались фехтованию? Дон Хайме посмотрел на нее удивленно.

– Ваша наивность очаровательна, сеньора: вы отказываетесь рассказать мне о вашей юности, а в следующий миг задаете мне тот же самый вопрос... Разве это справедливо?

Она мягко улыбнулась.

– По отношению к мужчинам все справедливо, дон Хайме.

– Звучит жестоко, сеньора!

– И искренне.

Дон Хайме посмотрел на нее задумчиво.

– Донья Адела, – произнес он неожиданно серьезно, с такой обезоруживающей простотой, что его слова прозвучали без малейшего оттенка светскости. – Я отдал бы все на свете, чтобы иметь возможность собственной рукой написать вызов и отправить секундантов к тому человеку, который вложил в ваши уста столь горькие слова.

Она взглянула на него сперва растерянно, потом, когда поняла, что ее собеседник не шутит, – удивленно и благодарно. Она хотела что-то сказать, но замерла с приоткрытым ртом, словно услышанные только что слова доставили ей невыразимое наслаждение.

– Это, – произнесла она, – самый изысканный комплимент, какой мне когда-либо доводилось слышать.

Дон Хайме облокотился о спинку кресла. Он был слегка обескуражен и хмурился. Ему вовсе не хотелось заигрывать с ней, он просто выразил вслух свое чувство. А что, если он выглядит в ее глазах смешно? В его-то годы!

Она почувствовала его замешательство и, желая исправить положение, как ни в чем не бывало вернулась к исходной теме разговора.

– Вы собирались рассказать мне, дон Хайме, когда вы начали заниматься фехтованием.

Маэстро благодарно улыбнулся.

– Когда служил в армии, – ответил он с готовностью.

Она посмотрела на него с интересом.

– Вы были военным?

– Совсем недолго.

– Наверное, форма вам очень шла. У вас и сейчас превосходная фигура.

– Сеньора, прошу вас, не надо тешить мое тщеславие. Мы, старики, очень чувствительны, и такие вещи, особенно когда их произносит хорошенькая молодая женщина, чей муж, без сомнения...

Он умолк, внимательно наблюдая за ее реакцией: она вот-вот должна была проговориться. Но Адела де Отеро спокойно смотрела на него, ожидая, чем закончится фраза. В следующий миг она достала из сумки веер, но так и не раскрыла его. Когда же она заговорила, взгляд ее снова стал холодным.

– Значит, вы считаете меня хорошенькой женщиной?

Дон Хайме смутился.

– Разумеется, – проговорил он со всей искренностью, на какую был способен.

– Такой вы собираетесь описать меня вашим друзьям в казино?

– Видите ли, сеньора де Отеро... Вероятно, мой долг сообщить вам, что я не хожу в казино и у меня нет друзей. Однако даже в том предполагаемом случае, если бы оба эти обстоятельства имели место в моей жизни, я никогда бы не опустился до того, чтобы упоминать имя дамы.

Она задумчиво посмотрела на него, как будто размышляя, насколько искренни его слова.

– Так или иначе, – добавил дон Хайме, – всего мгновение назад вы изволили назвать мою фигуру превосходной и тем не менее не обидели меня. И я не спросил вас, употребите ли вы это слово, рассказывая обо мне вашим подругам за чаем.

Адела де Отеро весело рассмеялась, и дону Хайме не оставалось ничего другого, как последовать ее примеру. Веер соскользнул на ковер, и маэстро поспешно поднял его и протянул ей, все еще стоя на одном колене; в этот миг их лица сблизились почти вплотную.

– У меня нет подруг, и я не пью чай, – ответила она, и дон Хайме, замирая от восторга, заглянул в глаза фиалкового цвета, которые он никогда раньше не видел так близко. – А у вас были когда-нибудь друзья, я хочу сказать, настоящие друзья, люди, которым вы могли бы доверить вашу жизнь?..

Он неторопливо поднялся. Чтобы ответить на этот вопрос, ему не требовалось напрягать память.

– Это была не совсем дружба... Я имел честь провести несколько лет в обществе маэстро Лусьена де Монтеспана. Он обучил меня всему, что я знаю.

Адела де Отеро шепотом повторила это имя; было очевидно, что она слышит его впервые. Дон Хайме улыбнулся.

– Ну конечно, вы ведь еще так молоды... – Он посмотрел куда-то вдаль, затем снова обратил свой взгляд на нее. – Лусьен де Монтеспан был лучшим фехтовальщиком, какого я когда-либо знал. В те времена никто не мог с ним сравниться. – Мгновение он, казалось, обдумывал свои слова. – Ни один фехтовальщик.

– Значит, вы учились во Франции?

– Да. Чтобы стать учителем фехтования, я учился целых одиннадцать лет. Я вернулся в Испанию в середине века, в тысяча восемьсот пятидесятом году.

Глаза фиалкового цвета смотрели на него пристально; можно было подумать, что их владелице доставляло какое-то болезненное удовольствие извлекать на свет сокровенные воспоминания старого маэстро.

– Наверное, вы скучали по родине. Я хорошо знаю, что это такое.

Дон Хайме ответил не сразу. Он понимал, что Адела де Отеро принуждает его говорить о себе самом, к чему он по своей природе совершенно не был склонен. Но сидящая перед ним женщина обладала таким обаянием, что он поддался ее чарующей власти и все больше проникался к ней доверием.

– Да, сеньора, со мной действительно происходило что-то подобное, – проговорил он, покоряясь магической силе, исходящей от его собеседницы. – Но на самом деле все это было... несколько сложнее. Мое путешествие я бы скорее назвал бегством.

– Бегством? Вы не похожи на тех, кто устраивает свою судьбу подобным образом.

Дон Хайме улыбнулся, чувствуя нарастающую тревогу. В нем мягко и властно оживали воспоминания, и он вовсе не собирался впускать в них Аделу де Отеро.

– Я говорю образно, – добавил он осторожно. – Наверное, я несколько преувеличил. Хотя после всего, что со мной тогда произошло, это, возможно, и было самым настоящим бегством.

Она прикусила нижнюю губу, по-видимому, сгорая от любопытства.

– Расскажите мне об этом, маэстро.

– Быть может, я расскажу вам эту историю чуть позже. Как-нибудь потом... На самом деле это для меня не слишком приятное воспоминание. – Он умолк, словно внезапно что-то вспомнив. – И вы ошибаетесь, считая меня непохожим на тех, кто спасается бегством. Все мы однажды убегаем. И я не исключение.

Адела де Отеро задумалась; губы ее были приоткрыты, она разглядывала дона Хайме так внимательно, словно пыталась на глаз снять с него мерку. Затем она сложила руки на коленях и посмотрела на него с нескрываемой симпатией.

– Да, давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз. Я имею в виду вашу историю. – Она сделала паузу, наблюдая явное недоумение дона Хайме. – Не могу понять, как такой известный человек... Поймите, я не хочу вас обидеть... Конечно, я понимаю, что вы знали в жизни и лучшие времена...

Дон Хайме с достоинством выпрямился. Вероятно, как она только что заметила, у нее не было ни малейшего желания обидеть его. И тем не менее он был задет.

– Наше искусство интересует людей все меньше, – произнес он, почувствовав укол самолюбия. – Все реже честь защищают с помощью холодного оружия; пистолет проще в обращении и не требует такой строгой дисциплины, как шпага. Фехтование превратилось в праздное и легкомысленное занятие, – последнее он произнес с презрением. – Теперь его называют «спорт»... Словно речь идет о гимнастике!

Она раскрыла веер ручной работы. Его опахальная часть была усеяна множеством белых крапинок, изображающих цветущий миндаль.

– Вы, конечно, против такого подхода к фехтованию...

– Разумеется. Я преподаю искусство и отношусь к нему так, как когда-то учили меня самого: серьезно и с уважением. Я классик, сеньора.

Она взмахнула веером и рассеянно покачала головой. Быть может, перед ее взором возникли образы, которые только она могла видеть и понимать.

– Вы поздно родились, дон Хайме, – сказала она спокойно. – Или же просто не умерли в надлежащий момент.

– Как странно, что вы мне такое говорите.

– Что именно?

– О смерти в надлежащее время. – Дон Хайме потупился, словно принося извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась ему забавной, однако было очевидно, что все это говорилось всерьез. – В нашем веке умереть в надлежащее время становится все сложнее.

– Интересно, маэстро, что вы называете «смертью в надлежащее время»?

– Вряд ли вы сможете это понять.

– Вы так думаете?

– Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете что-то, но мне это безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать...

– ...с женщиной?

– Вот именно.

Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его к лицу, закрыв шрам в уголке рта.

– Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.

Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу. В его серых глазах больше не было оживления; их блеск потух.

– Да, вы правы, – произнес он устало. – Таков мой собственный выбор. Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит... Простите, сеньора... Вероятно, для вас мои слова – лишь старческий бред.

Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.

– Нет. Но меня смущает отсутствие у вас практического взгляда на жизнь, маэстро.

Хайме Астарлоа поморщился.

– Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот так называемый практический взгляд на жизнь мне чужд. Конечно, вы весьма проницательны... Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать отсутствие подобного взгляда за нечто высокоморальное. Для меня это, скажем так, вопрос эстетики.

– Эстетику на хлеб не намажешь, маэстро, – пробормотала она, усмехнувшись. Казалось, ее переполняли соображения, которые она не осмеливалась высказать вслух. – Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.

Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.

– Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, – произнес он тихо. – Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.

***

В сумерках зажигались первые фонари; улицу заливал бледный газовый свет. Фонарщики с длинными шестами выполняли свою работу неохотно, частенько останавливались, чтобы зайти в таверну и утолить жажду. В районе Восточного дворца небо все еще было светлым, и виднелись силуэты домов, стоящих рядом с Королевским театром. Окна, открытые навстречу нежному вечернему ветерку, освещались дрожащим светом масляных фонарей.

Проходя мимо соседей, сидевших в плетеных креслах на углу улицы Бордадорес и занятых оживленной беседой, дон Хайме вежливо поздоровался. Утром в окрестностях площади Майор собрались студенты; ничего особенного, однако, не произошло – так считали члены тертулии в кафе «Прогресо», рассказавшие ему последние новости. Дон Лукас предположил, что компанию смутьянов, кричавших «Прим! Свобода! Долой Бурбонов!», без труда разогнал вооруженный отряд блюстителей порядка. Разумеется, версия Агапито Карселеса (презрительные нотки в голосе, вздох, изображающий порыв к свободе) сильно отличалась от мнения сеньора Риосеко, который считал смутьянами даже алчущих справедливости патриотов. Карательные отряды, единственная опора пошатнувшейся монархии «ее величества» (издевка в голосе, коварная усмешка) и ее злосчастной камарильи, саблями и плетьми вновь подавили святое дело народа... и так далее. Значит, решил про себя дон Хайме, парочка конных жандармов, этих грозных призраков в блестящих треуголках, все еще разгуливает по окрестностям.

Подойдя ко дворцу, дон Хайме увидел вооруженных алебардами солдат, стоящих в карауле. Остановившись, он облокотился об изгородь, тянувшуюся вдоль сада. Летний замок был сплошным темным пятном, над которым ночь пощадила последнюю бледно-голубую полоску. Вдоль изгороди неподвижно стояли любители вечерних прогулок, задумчиво глядя, как последний отсвет заката торжественно и печально гаснет на темных небесах.

Внезапно дона Хайме охватила глубокая меланхолия, объяснения которой он не находил. Будучи по своему складу человеком, живущим скорее воспоминаниями о прошлом, чем событиями, происходящими в настоящем, он любил созерцать свою грусть; но в этом созерцании, как правило, не было страдания; не испытывая боли и тоски, дон Хайме уносился в мир приятных грез с завораживающим горьковато-сладким привкусом. Он погружался в это блаженное состояние осознанно и, пытаясь иногда осмыслить свои переживания, воспринимал их как единственное накопленное им за целую жизнь сокровище, которое когда-нибудь уйдет с ним в могилу, угаснет вместе с его душой. Эти воспоминания и ощущения, которые он бережно хранил, заключали в себе целый мир. В отстраненном созерцании прошлого видел дон Хайме залог ни с чем не сравнимого состояния, называемого им спокойствием, душевным миром, единственным плодом мудрости, который могла пожать полная несовершенства человеческая природа. Перед его глазами проплывала целая жизнь – безмятежная, бесстрастная и доступная его пониманию; в ней не было места сомнениям и неуверенности; она походила на устье широкой полноводной реки. Но вот незадача: стоило появиться фиалковым глазам – и хрупкий мир преобразился, явив свою истинную мятежную природу.

Он пока не знал, насколько велика была грозящая ему опасность. Так или иначе, его дух был далек от страстей, мгновенно охватывавших душу во времена молодости; к донье Аделе он испытывал лишь зрелую позднюю нежность, порождавшую безотчетную тоску. «Неужели это все?..» – растерянно спрашивал он себя, ощущая разом и облегчение, и разочарование. Облокотившись на ограду, он задумчиво созерцал наступление сумерек. Горизонт стремительно темнел. «Значит, на большее я уже не способен?..» Он улыбнулся, уйдя в размышления о себе самом, о своей бодрости, энергии, о силе своего духа, старого и усталого, но все же способного восстать против апатии, возраставшей из-за неуклонного ветшания тела. И в этом тяготившем его смутном чувстве, смешанном с тревогой и томительным предощущением опасности, дон Хайме угадал ту самую легендарную лебединую песнь, последний мятеж все еще гордого духа.