Я продолжила путь. И вдруг по дороге я понимаю, что я ушла в сторону от дороги. Я вижу, что больше нет электрических столбов, которые указывают мне путь. Я теряюсь. Страшно. Очень страшно. Идти не трудно, но куда?! Передо мной стелется ровное белое поле, монотонное, без какого-либо знака, за который можно ухватиться взглядом. После нескольких часов пути я вижу что-то темное вдалеке передо мной, но понятия не имею, что это такое. Я приближаюсь к заборам и продвигаюсь вовнутрь. Я попала в колхозный хлев, оттуда вывели всех животных, румынские войска угнали их на убой. Там были открытые сооружения с полками, на которых раньше хранили зерно. К моему удивлению, на этих полках было много сена. Я вскарабкалась наверх по лестнице, это было очень высоко, прямо под крышу, моя одежда была тяжелой и мокрой. Танины валенки превратились в тесто, а потом замерзли. Там было тепло. Я закапываюсь в совершенно сухое сено и засыпаю.

Под утро я просыпаюсь от холода и от запаха керосина, которым мазали мне волосы вчера для уничтожения вшей. Я не была особенно голодной, но все-таки я откусила кусочек хлеба с салом, который мне дали перед моим уходом. Жуя этот кусок хлеба, я подумала об этой чудесной семье, которую мне пришлось оставить позади. Я очень сожалела, что необходимо было их оставить. Это было нужно для их личной безопасности. Типичная украинская семья, люди довольно молодые – 30, 40, а может быть и 50 лет. Дети не умеют определять возраст! У родителей и бабушки было определенное образование, они учились в школе. Начальная советская школа – это пять-семь лет учебы. Такие школы были в каждой деревне и местечке. Многие не учились дальше. Но некоторые оканчивали и десятилетку, а кое-кто попадал в университеты и высшие школы. В ближних городах было мало учеников из деревни. Эти люди были довольно грубоватые, но на мое счастье отнеслись ко мне с большой теплотой. Иногда я даже видела слезинку в уголках глаз хозяйки.

Но что делать с моей шапочкой? Я носила теплую красную шапочку, еще купленную в Кишиневе и завязанная под подбородком. Моя хозяйка попросила меня заменить эту шапочку платком. Я не хочу отказываться от последней вещи из моего прошлого существования. Я не хотела отказываться от памяти о моем папе, который говорил:

– Моя красная шапочка, мой любимый, маленький гномик.

Я сохранила шапочку. Когда я была там, наверху, я вдруг поняла, что эта шапочка очень опасна. Ее можно увидеть издалека на фоне белого снега. Моя красная шапочка может меня выдать! Эти хорошие люди дали мне свою старую одежду. Все эти вещи были разных цветов, я их не помню. Со слезами я зарыла мою красную шапочку в сено. И решилась расстаться с ней совсем. Было очень тяжело. Я надеваю одну из тряпок на голову и продолжаю жевать мой кусок хлеба. Слезы текут. Хлеб очень сухой. Нет воды. И нет вокруг снега, который можно было бы взять в рот вместо воды. Вдруг я слышу странные звуки.

Отряд румынских солдат в их типичных шапках похожих на вареники входят во двор. Они тащат молодую женщину на середину двора. Девушка кричит дикими криками. Я смотрю сверху и вижу всю сцену. Девушка была очень молода. Может 15-16 лет. Они ее притащили за руки прямо на середину двора. Она была одета только в блузку и юбку, на ней не было ничего теплого. Я не понимаю, почему они так мучают ее? Они ссорятся между собой, оставляют в стороне оружие и бросаются на нее один за другим. Когда они ее насилуют, она страшно кричит, а они ее бьют и ругают. Это продолжается долгое время. Пока ее крики не начинают ослабевать. Ругательства прекратились, но «действие» продолжается! Эта картина возвращалась ко мне много-много лет. Только по прошествии многого времени, я поняла, что они делали. Девушка умерла, а они продолжали насиловать ее, пока все «члены общества» не получили свое. Они орали:

– Теперь я! Теперь я!

Они насиловали труп. Все, до последнего солдата.… К ее счастью, она скончалась, и больше ничего не чувствовала. Я не знаю, откуда они ее приволокли.

Когда они закончили это «действо» то схватили ее за тонкие ручки. И потащили со двора. Ее широкая черная юбка заметала следы крови, которые тело оставляло за собой. Все кончилось, наступила тишина. На земле в снегу остались следы тяжелой армейской обуви. Место, где лежала эта бедная девочка, было помечено красной кровью на белом снегу. Что делать? Что остается делать? Спать. Я засыпаю.

На следующий день я услышала, как телеги приближаются к амбару и голоса, но на этот раз на русском и на украинском. Телеги были загружены, но я не видела чем. Я не хотела, чтобы меня там видели. Я проскользнула к лестнице и потеряла платок, который был у меня на голове. Я тут же поднялась назад и стала искать свою красную шапочку, иначе я бы замерзла. Я проскользнула еще раз, по той простой причине, что не могла спуститься по-другому. Валенки цыганки Тани были тяжелыми, жесткими. Вдобавок ко всему они были мокрые насквозь. Я должна была оттуда убежать как можно скорее. Я вышла из других ворот двора, чтобы не встретится с теми, кто собирался туда зайти. Я продолжила свой путь на восток почти бегом. Я ориентировалась по солнцу. Я вновь увидела электрические столбы по краю дороги. Дорога не была дорогой. Она была испещрена следами колес от телег. Следующая остановка была в маленькой деревушке с несколькими домами. Когда я подошла туда, я поняла, что там живут совершенно другие люди. Я их боялась. Они разговаривали на молдавском языке, на румынском наречии. Там было огромное количество солдат, которые ходили вокруг домов. Они, по всей видимости, остановились в деревне. Мне пришлось обойти деревню. Это было крайне сложно. Дальше я шла по снегу. Я не знаю, сколько прошло времени. Солнце садилось очень рано. Я слышала голоса пьяных парней, которые пели и ругались. Они прошли передо мной, обошли меня сзади – я не могла сбежать. Я испугалась. Мои ноги дрожали. Это мой конец. Они меня схватили, распахнули мое пальто и оторвали все пуговицы. Они увидели огромный железный крест, крест цыганки Тани, который висел у меня на шее.

– Она не наша! Она жидовка!

– А что с этим крестом на ее шее? – спросил один из них – может она не еврейка?

Я молчала. Я не хотела с ними разговаривать. Мой русский акцент меня выдаст. Я сказала:

– Нет. Нет, нет, нет…

– Что будем с ней делать?

– Давайте перетащим ее в конюшню.

– А если она не жидовка, тогда что?

– Ну и что… она и так сдохнет.

Они меня оттащили в дальнюю конюшню. Около ее стен лежали трупы и умирающие люди. Мне ясно, что это конец. Отсюда я не уйду. Я очень ослабла. Меня кинули посередине и ушли. Я спала или потеряла сознание.

Я проснулась, услышав разговор на украинском и идише. Я боялась раскрыть глаза. Я слушала разговор:

– Эта девочка еще жива. Разденем ее?

Произошло совещание на идише. Двое мужчин в сапогах и двое молодых парней решили, что мне не нужны мои валенки, потому что я и так должна умереть. Они проверили мои валенки, один сверху, а другой снизу, и решили, что они достаточно хороши и забрали их. Это были расхитители трупов. Молодой парень стянул одеяло с одного из трупов и накрыл мои ноги. У него было «золотое сердце». Позже уже я поняла, что это жестокое время научило их не обращать внимания ни на что, что вызывает жалость. Каждый должен быть сам за себя. Это принцип.

То, что только что произошло, было ужасным. Я посмотрела направо. Ряд трупов лежит около стены. Наполовину раздетые. Слева целая семья спит, а может быть, умерла. Вся эта семья умерла, я поняла это потому, как вши ползали у них по лицам. Вдруг я вижу девочку, очень близко ко мне, в такой же шапочке гномика, но синего цвета. Я знаю, кто это. Я не помню, как ее зовут. Я собрала немного снега и решила кинуть его в нее.

– Тата, – она сказала, открывая большие синие глаза – Тата, это ты? Я Вера. Я сидела справа от тебя в школе. С Галей. Ты меня не помнишь?

Я удивилась. Невозможно было узнать Веру. Она стала другой.

– Верочка? Где твои мама и папа?

Она опустила голову и сказала:

– Они не умерли. Они тут рядом со мной. И я тоже.

– Давай спать, завтра поговорим.

Вдруг мне показалось, что я стану через несколько часов такой же, как Верочка. Ученица гимназии двенадцати лет. Верочка была в порядке. Всегда в порядке. Ничем не отличалась. Жаль. Мы уснули.

Прошло много времени. Сколько – я не знаю. День, ночь еще день, неделя. Я не знаю. К моему счастью, я все время спала. Верочка не говорила. Я тоже. Снился мой родной дом: лето, акация цветет. Сладкий запах стоит в воздухе. Мишка и я, мой дорогой друг из соседнего двора, стоим у моих знаменитых зеленых ворот. Мы ведем разговор, серьезный разговор. Я помню эту картину, когда Мишка мне заявил, что он и его мама вскоре уедут в Казахстан. Я плачу.

– Не уезжай в Казахстан, Мишка! Зачем тебе? Останься тут.

– Мама говорит, что надо удалиться скорее отсюда. Будет воина.

– Никакой войны не будет, – говорю я, – все в порядке.

– Ты не понимаешь. Ты маленькая дурочка!

Мишка всегда меня обижал, мне это совершенно не мешала любить его «колоссальной» любовью! Моя первая любовь, Мишка!

– Ты не понимаешь!

Я видела во сне наш подвал. Наш таинственный подвал, в котором хранили всю еду, все покупки и в особенности соленые огурцы. Вино и все остальное меня не интересовало.

Мишка о них ничего не знал! У Мишки были часы его папы в виде луковицы на золотой цепи. Он страшно гордился своими часами. Игра была в том, что тот, кто сходил по лестнице, она была очень крутая, должен был сидеть определенное время, а часы были у того, кто был наверху. Было очень важно, очень, очень важно, как можно дальше сидеть внутри, не плакать и не боятся, тот, кто оставался наверху, держал часы в руках. У меня было преимущество, я великолепно видела в темноте и обожала соленые огурцы. Я вскарабкивалась на бочку, засовывала руку по локоть и лопала соленые огурцы. Мишка орет на дворе:

– Тата, что с тобой?

Я отвечаю очень серьезно, чтобы он не понял, что я кушаю:

– Я тут смотрю на все. Сейчас я приду. Не бойся.

Я всегда побеждала Мишку, он страшно боялся темноты. Два кусочка шоколада всегда попадали в мой рот. Бедный Мишка никогда не видел бочку с солеными огурцами! Это все было очень приятно, но сейчас холодно, очень холодно, и я тоскую по Мишке. Я вижу моего золотого сеттера, моего песика. Он пришел меня согреть и вымыть мне лицо. Я открываю глаза, никого нет! Вдруг я вижу маму в зеленом платье, бальном платье! На ее шее жемчуг. На ее красивых руках брильянтовые кольца. Она ласкает мое лицо.

– Папа и я вернемся скоро. Спи спокойно в своей кроватке.

Вдруг я слышу пианино. Мама играет, и тетя Руля поет.

Раньше я ненавидела это пианино, а теперь я мечтаю о нем.

Мишка орет во весь голос:

– Есть тут кто-то живой?!

Голос Мишки прямо в моих ушах! Я открываю глаза и вижу мальчика с раскосыми глазами и желтоватым лицом. Монгольский тип смотрит прямо мне в глаза, жует пирог и держит большой кусок в руке.

– Мишка, это не ты. Что ты тут делаешь?

– Я Мишка-узбек, проснись! Как тебя зовут, девочка?

– Татьяна, – заявляю я. – всегда Татьяна!

– Татьяна, вставай, я тебе дам еду.

– Оставь меня в покое. Я не могу встать. Я не хочу! Оставь меня, уходи отсюда! Я не хочу есть. Я скоро умру.

– Дура! – орет Мишка мне в ухо.

Я проснулась.

– Дурак, ты не видишь, что я наполовину мертвая?

– Это мы еще посмотрим.

Этот странный Мишка сует мне в рот кусок пирога наполненный чем-то желтым. Я не могу жевать, не могу глотать. Рот мой сух, а горло опухло. Я все выплевываю.

– Хочешь воды?

– Воды! Воды!

Этот новый Мишка взял несколько кусков дерева, старые вещи и немного бумаги и сделал маленький костер. Взял валявшуюся неподалеку жестяную коробку старую и помятую. Наполнил ее снегом и нагрел на костре. Приблизил к моим губам, я обожглась. Он открыл мне рот двумя пальцами и прямо в горло влил мне горячую жидкость. В моем теле горячая волна. Необыкновенное чувство счастья широко открываю глаза. Я его вижу. Он улыбается, белые зубы, я тоже.

– Прекрасно, Татьяна, – говорит этот странный монгольский Мишка. Он полон гордости за свой успех.

Он меня кормил, как птичку, маленькими кусочками прямо в рот. А потом заставил меня пить еще воду из жестянки.

– Попей еще немного!

– Мои руки замерзли, и я не могу держать жестянку.

– Тебе нужно в больницу!

– Тебя действительно зовут Мишка?

– Меня зовут иначе, но в армии меня называли Мишка-узбек… Мое имя ты никогда не сможешь одолеть!

– Тебе сколько лет?

– Семнадцать. Я большой.

– Ты можешь быть другим Мишкой? – дурацки спросила я.

– Никогда я не могу быть другим.

– Почему ты меня кормишь?

– Не знаю. Пирог был большой, я поискал кого-нибудь разделить его с ним. Этот пирог был большой, очень большой.

– Кушай ты то, что осталось. Я все равно не могу глотать.

Мы сидим долго. Мишка осматривает мои руки и ноги. Он решил, что они совершенно отморожены. Нашел много тряпок, разорвал их на полосы и завернул мне ноги «как в армии».

– Так.

– Зачем ты это делаешь?

– Ты обязательно должна дойти до больницы. Ты тут совсем не можешь оставаться.

– Как? Я совсем не могу ходить!

– Дура, – радостно сообщил мне Мишка, – ты все можешь! Все! Не спи и следи, когда взойдет луна. Выйди из ворот и иди прямо. Найди столбы, электрические столбы, понимаешь. В стороне дороги. Ты совсем не такая дура, как ты кажешься, ты понимаешь?

– А куда я дойду?

– В большую деревню, городок, который называется Любашевка.

– А что там?

– Больница, большая больница, пойми, больница. Я сам лежал там с тифом. Они меня вылечили. У тебя много вшей, тебе обязательно нужно туда попасть.

Я пощупала свои волосы и ничего не почувствовала, мои руки были совершенно отморожены.

– А ты, почему был в больнице?

– Удрал из плена.

– А ты сейчас куда?

– На восток! На восток!

– А почему?

– Там есть леса.

– Ну и что?

– В стороне реки Буг много лесов. В лесах – партизаны. Я к ним иду!

– Я тоже хочу туда! Возьми меня с собой.

– А я тебя не возьму! Ты больна и ты малютка, я не буду умирать из-за тебя.

У нас обоих слезы на глазах. Он погладил меня по щеке. Оставил мне еще кусок пирога и исчез. Он исчез за открытыми воротами и пропал в слеплящем свете зимнего солнца.

Я повернулась налево к Верочке. Моя милая одноклассница. Я ее спрашиваю:

– Ты видела и слышала все?

– Я все видела и слышала, – говорит Верочка, – но я не знала, что есть такие люди, как этот мальчик. Я на твоем месте никуда бы не пошла. Лучше всего спи. Смотри сны как в кино, это чудно, а потом умираешь и все.

– Скажи, может, ты пойдешь со мной ночью?

– Не знаю, может быть. Разбуди меня, если я усну, перед тем как ты уйдешь.

Я старалась не засыпать. Ночь упала рано. Я посмотрела на Веру и крикнула. Она мне не ответила. На сей раз, этот сон был роковой. Вера, хорошая, симпатичная, милая девочка! Верочка уснула. На сей раз навсегда.

Я собрала свои тряпки, поправила свой портянки. Было трудно, мои пальцы меня не слушались. Встала и вышла на холодную зимнюю дорогу, покрытую серебристым снегом и освещенную полной луной. Я иду с большим трудом и очень осторожно, боюсь, что мои портянки могут развязаться. Я хромаю по сугробам. Не чувствуя ног. Не чувствую рук тоже. Узелок, который у меня был в руках, исчез. Вдруг колокольчики! Сани с колокольчиками! На санях лежат укрытые шубами два немецких офицера, а лошадка бодрая бежит. Не могу убежать, нет сил. Останавливаюсь. Кучер спрашивает меня и смеется:

– Куда ты, красная шапочка, куда?

– В больницу.

– А почему?

– Папа и мама уехали, поезд разбомбили, а я осталась одна. А сейчас не могу ходить, замерзла.

Я слышу себя и удивляюсь, насколько я равнодушна. Я стала такой, как Вера, по дороге в другое место. Немецкие офицеры остановили сани и говорят по-немецки:

– Дас ист айн кляйнес метхен. Вогин гейст ду? (Это маленькая девочка. Куда ты идешь?)

– Нах дем шпиталь – в больницу.

Оба офицера остановили кучера, сошли и смотрят мне прямо в глаза. Они были очень расстроены.

– Дас метхен шприхт дойч. (Эта девочка говорит по-немецки.)

– О, йа! О, йа! – отвечает другой.

– Ком, ком, – зовет он меня.

Мне начали задавать разные вопросы, посадили меня в сани, укрыли меховыми шубами. Их страшно интересовало, почему я говорю на немецком.

– Как это так хорошо ты говоришь по-немецки?

– Их бин айн фолькс дойче. (Я родилась немкой.)

Это была одна из моих уловок, которым я научилась, когда пряталась в деревнях. На Украине было много немцев, которые остались со времен первой мировой воины. Они создали там прекрасные деревни. В советский период их деревни не становились колхозами. Эти люди были очень верующими и находчивыми. Когда началась война между Германией и СССР, Сталин решил выслать в Сибирь, чтобы они не стали «пятой колонной». Их посадили на поезда и силой перевезли в Сибирь, где, как я узнала позже, часть из них исчезла. Их дети бродили по снегу, по бездорожью, в точности так же, как еврейские дети, покинутые родителями, и дети цыган, которые потеряли своих родителей. Так много разных детей-сирот!

Если вернуться к моей истории – мне было ясно, что моя няня немка сумела засунуть мне в голову несколько выражений, которые мне так помогли. Потом были слезы. Немцы начали рассказывать друг другу о своих, и они не знают, живы ли они, потому что почта не ходит. Меня это все не интересовало, я хотела спать. Меня накрыли мехом и говорили обо мне, как о ком-то, кого не существует.

– Куда отвезем эту девочку? – спрашивали они себя и кучера.

– В больницу? Куда?!

– Девочка вот-вот умрет. Отвезите ее в больницу.

Этот диалог бегло продолжался с обеих сторон. Я спала. Сани остановились. С меня сняли мех, и я начала дрожать от холода. Я увидела красивые деревянные ворота и большой колокол рядом.

– Это церковь?

– Нет, – ответил мне кучер. – Это больница. Зачем тебе нужна церковь?

Высокий офицер громко позвонил в колокол. Ночь, все спят. Слабый свет в боковом окне. Второй офицер спустился и ударил прикладом автомата по двери, готовый выломать замок. Вдруг вся их мягкость исчезла. Я увидела, что они настоящие немецкие офицеры. Я почти потеряла сознание. Дверь открылась. Жуткими криками они сообщили медсестре, что у них есть больная немецкая девочка, и что они приедут завтра ее проведать. Если ее не найдут, то сожгут больницу. Меня переводят в приемную, укутав меня овчиной. На стене я увидела календарь. Число: 29 декабря 1941. Два дня до нового года.

– Что будем делать с немецким гаденышем?

– Оставим ее здесь на ночь, к утру замерзнет.

Я лежала на деревянной лавке. Смотрела на число на календаре. На трубе под календарем выросла сосулька, которая когда-то была водой. Она выглядела как рог, который вырос из крана.

– Но они сказали, что вернутся и сожгут больницу. Это не шутка. Мы можем потерять больницу, если они вернуться.

– Да ну, они не вернуться! Что им до этой девочки? Она и так наполовину мертва.

Несмотря на то, что мои глаза были открыты и ясны, они решили, что я не выживу. Они собрали свой инструмент, которым перед этим пользовались, и положили его на поднос. Я поднялась с лавки и прокричала:

– Я не немка. Я не немка! Я настоящая русская девочка! Мои родители пропали. Не оставляйте меня! Позаботьтесь обо мне. Я вам помогу. Я знаю много языков.

– Как тебя зовут?

Две потрясенные медсестры смотрели на меня, сняли с меня красную шапочку, увидели мои светлые волосы, коротенький носик, круглые, широко раскрытые от волнения глаза. Их сердца наполнились жалостью.

– Как тебя зовут, девочка? – спросила одна из сестер, совершенно потрясенная.

– Татьяна Петренко, – я ей ответила звонким голосом.

У меня в классе была девочка с таким именем. Я не знаю, что с ней случилось.

Я поступила в больницу. Моя судьба определилась.