Прошло много дней. Доктор ко мне не заходил, только главврач проведывала меня несколько раз, чтобы посмотреть на состояние моих рук и ног. Я ее очень уважала и видела, что она находится под давлением.

– Как состояние моих ног!– спросила я. – Я могу уже ходить?

– Смотри, Таня, снаружи еще холодно, ветер и грязь. Не стоит туда выходить. Так что лежи в кровати, пока нет необходимости вставать.

Мое сердце сильно забилось. Я поняла, что что-то происходит за кулисами.

– Вас спрашивали власти о надобности содержания меня в больнице? И вообще интересуются моей судьбой и мною?

Она смутилась, и я замечаю, что ей не удобно. Я почувствовала волну тошноты, и сердце продолжало сильно биться.

– Да,– сказала она с сомнением. – Они хотели с тобой поговорить.

– Так почему они не поговорили?

– Они поговорили, но с румынским доктором. Сейчас связь с ними проходит только через него.

– Я уже не должна переводить?

– Пока он здесь, ты можешь быть спокойна.

– В каком смысле?

– Таня, ты задаешь слишком много вопросов! Пока ты в этой кровати, я отвечаю за тебя!

– Спасибо, но разве нет больше больных солдат?

– Есть. Но «он» о них заботится,– когда говорят о румынском враче, всегда употребляют только «он». – Скажи мне, Таня, ты с ним разговаривала?

– Да, он отвез меня в свою комнату, дал мне настоящий чай и даже коржики!

– Прекрасно! Я рада, что хотя бы он добр к тебе. Он рассказал тебе что-нибудь о себе?

– Нет, нет.

– Он сказал тебе, что он еврей?

Софья Федоровна не использовала слово жид.

– Почти нет, потому что я и не спрашивала.

– Что ты думаешь об этом человеке?

– Ничего особенного, он военный врач.

– Он добрый? Он приятный?

– Я знаю? Я не ела его коржики.

– Почему? Они не были вкусные? Мы выпекли их в нашей пекарне для него.

– У вас есть пекарня? – я спросила с возмущением. – И хлеб вы печете?

– Да, и хлеб.

– Тогда почему он так крошится?

– Ты не поймешь. Это зависит от составляющих. Сколько муки и сколько отрубей кладут в хлеб.

– Но, Софья Федоровна, почему кладут отруби в хлеб?

– Таня! Сейчас мы учим урок про хлеб?

– Хорошо, хорошо. Недостаточно муки.

Я вижу, что она теряет терпение и хочет закончить разговор, спрашиваю ее прямой вопрос:

– Софья Федоровна, куда я пойду, когда смогу ходить?

– О, до этого еще много времени. Не волнуйся. Все хотят взять тебя домой.

Она погладила меня по голове и ушла. Я поняла, что перешла все границы. У меня была сильная тошнота.

Через несколько дней, когда прибыла роженица в сопровождении заботы, криков и молитв акушерки, опять стало интересно. Снова появились сопровождающие, связки с горячей хорошей едой. Запахи наполнили нашу маленькую комнатку. Рождение, скорей всего, очень важное дело. Все было очень интересно. Снова обогрели комнату. Мне кажется, что был апрель. Снег почти полностью растаял. Украинская грязь захватила дороги. Все, кто входили в нашу комнату, снимали свой сапоги около внешней двери для того, чтобы не запачкать пол. Сестры заявляли, что комната «стерильная».

Вдруг что-то случилось в коридоре. Крики.

– Куда поместим маленькую девочку? Куда?

– В родильную?

– Может в большую комнату?

– Ни в коем случае не в большую, она там замерзнет. Там всегда только тиф. Это комната заразных болезней, ты разве этого не знаешь?

Голос главной, Софьи Федоровны, тихий и властный.

– Успокойтесь! Переведите ее в комнату Тани.

«А!– сказала я себе.– Какая прелесть! Здесь будет девочка!»

Акушерка стояла в двери, вся красная, потная, взволнованная и кричит:

– Маленькая четырехлетняя девочка, какая сладкая девочка. Поставим тут кровать, рядом с Танечкой, чтобы она смогла за ней приглядывать.

Меня сделали сиделкой, сказала я себе с гордостью.

Принесли кровать, белые простыни. Большая редкость: почти все белье было темно-серого цвета. «Он», наверно, не давал мыло для стирки. Вносят маленькую девочку, очень маленькую, всю в рыжих кудряшках. Ее кладут под одеяло и говорят:

– Все что тебе будет нужно, говори Тане.

По ее взгляду, я понимаю, что эта маленькая девочка в ужасе. Она не понимает, что ей говорят. Ситуация начала усложнятся. В это время из комнаты вывели людей, потому что акушерка делала знаки, наверно, опасные – приближаются роды. Я стала большим специалистом в этом. Крики роженицы и гораздо более убедительные крики акушерки. Все это пугало крошку. Она начала плакать. Сразу же рядом с ней села одна из женщин, которые находились в комнате, и обняла ее. Девочка начала успокаиваться. Я начинаю плакать. Это были слезы ревности.

После того как новорожденный вышел на свет божий, он взорвался ужасными криками, сопровождаемыми счастливым смехом всего окружения.

– Поздравляем! Поздравляем!

Целуют роженицу, новорожденного, забывают маленькую девочку и, конечно же, и меня. Счастье всех участников представления измерялось громкостью криков, которые сопровождали роды. Все это было мне знакомо и уже не интересно. Свертки, белые с «ушками», распространяли сводящие с ума запахи. Мой рот наполнился слюной. Эти запахи мне знакомы с кухни моей бабушки. Моя бабушка дирижировала приготовлением еды в нашем доме.

Мое внимание сосредоточилось на лице малышки. Рыженькая. Большие карие глаза. Маленький носик и круглый рот. Малюсенькие ручки, покрытые коричневой коркой, так знакомой мне. Слава богу, что я от них совершенно избавилась. Кажется, ее руки замерзли, так же как и мои. Вопрос, где это произошло и когда? Похоже, что эта девочка пришла не из Бессарабских колонн, а из какого-то местного изгнания. Прошло много времени с тех пор, как нас выгнали. С тех пор прошло два рождества, а теперь уже Пасха. Интересно, снег и иней не хотели нас оставлять. Эта девочка, наверно, замерзла после Рождества, но она была в каком-то другом месте. Вопрос только, в каком?

Сопровождающие роженицу, наконец, вышли из комнаты, и акушерка положила младенца в маленькую коляску с подушками. Пришла очередь малышки! Сестры вошли вдвоем: сестра Поплавская и Вера. Обе сочувственно всплакнули, гладили крошку по голове и спросили:

– Как тебя зовут? Как тебя зовут?

Они заслоняли ее лицо так, что я не могла его видеть, но слышала тонкий и звонкий голосок.

– А-ню-та!

Всеобщее восхищение.

– Анюта! Анюта! – повторяли сестры и целовали ее.

Вдруг неожиданность.

– Я не евр-р-р-рейка! – говорит Анюта.

Гортанный звук «ррр». Катастрофа. Происхождение Анюты ясно. Я превратилась в каменный столб. Настоящая катастрофа. Как мы это переживем?!

Я испугалась! Очень испугалась. Сразу же подумала, что со мной случится в создавшейся ситуации. Я сказала себе: в этой больнице теперь три еврея: я, румынский доктор, а теперь еще и эта рыженькая девочка в веснушках. Маленькая куколка. Где она была до этого? Похоже, что и она мерзла в снегах. Ее маленькие сладкие ручки были покрыты сухой коркой кожи, которая отпадет со временем. Это так трудно – использовать одеревеневшие руки. Я это испытала на себе. Я избавилась от этих корочек только месяц назад или два. Мои руки в хорошем состоянии. Я могу рисовать, писать и держать вилку. Но, самое важное, это то, что я могу переворачивать листы в бесконечных книгах. Я читала днем и ночью. Кстати, румынский врач тоже принес мне книгу. Он считал, что эта книга подходит мне по возрасту. Было довольно сложно читать ее из-за языка. Вообще я считала себя взрослой, потому что читала только взрослые книги. Книги, которые приходили ко мне с больничного чердака, были очень разные. Например: история русской революции; Достоевский – собрание сочинений; Золя – собрание сочинений; Бальзак – собрание сочинений. Впечатляет, нет? Очень разнообразная тематика. Их литературную глубину не всегда я могла понять. В общем-то, у меня такое впечатление, что бесконечное чтение на протяжении более чем года что-то таки сделала. Я училась думать, размышлять, становилась не по возрасту развитой девочкой.

Я думала, что румынскому врачу надо посмотреть крошку, а я смогу спросить его, как можно скрыть ее происхождение. Несмотря на то, что я не выносила доктора из-за его двуличности. Он верен врагу и себе как еврей? Мои суждения слишком резки. Хорошо или плохо. Середины нет! Я знаю, что он разберет ситуацию лучше, чем я. Так что делать? Я позвала сестру Поплавскую, мою большую подругу, специалиста по сплетням. Я посоветовалась с ней по поводу Анюты.

– Что делать? Спросить доктора или нет?

– Да, надо спросить этого жида, что делать с малышкой, чтобы полицаи не утащили ее сразу в гетто. Там она не выживет.

– А…

Гром посреди ясного неба! Есть гетто в Любашевке? Что такое гетто?

– Гетто – это немецкое слово. Я не знаю, что это означает. Это что-то похожее на тюрьму. Ой-ой-ой какая тюрьма. Любашевка почти город. Скажем, очень большая деревня. В этой тюрьме только жиды.

– Вы их видели?

– Не дай бог! Я не видела таких вещей и не хочу!

– Так что вы думаете? Спрашивать его или нет? Да? Нет?

– Спроси его. Этот жид очень любопытный! Он все знает. Кроме того, малютка из его породы. Тоже маленькая жидовка.

– Хорошо. Скажите ему, что я прошу его зайти ко мне. У меня есть несколько вопросов.

Когда она вышла, я подумала, что со мной произойдет, если они узнают, что я тоже маленькая жидовка. Дверь открылась, и румынский врач вошел во всей красе, в мундире и с широкой улыбкой. Он подошел к маленькой девочке, потрепал ее за щеку, сказал ей что-то на румынском и вытащил из кармана конфету, как я и думала.

– Какая прекрасная малышка! Теперь у тебя есть новая подруга. Ты довольна?

Я не знала, что ответить. Теперь я боялась за нас обеих. Сестра Поплавская «приклеилась к его хвосту» и слушала все, что он говорил. Понятно, что нам нельзя было говорить. Даже на румынском могли проскочить опасные для меня слова, пища для размышлений для этой сестры-сплетницы. Румынский врач сразу понял ситуацию. Он не идиот, подумала я. Весь в улыбках, он вытащил стетоскоп и проверил грудь крохи.

– В легких ничего нет, – сказал мне. – Сердце в порядке. Через месяц-два можно будет отправить ее домой.

Я не знала, что и сказать. В присутствии сестры я не хотела говорить ему, что девочка еврейка, то, что было всем очевидно с того момента, как она открыла свой сладкий ротик и стала перекатывать «р-р-р-р-р..». Что делать? Как ему намекнуть?

Вдруг меня осенило:

– Ты знаешь, – сказала по-румынски. – Эта девочка похожа на тебя.

– Чего? Она ведь рыжая, а я черный!

– Но она из той же расы.

– А, это серьезная проблема. Об этом надо подумать.

Слово «раса» видимо было знакомо сестре. Она посмотрела на меня, улыбнулась и подмигнула.

– Понимающий – поймет! – сказала она по-русски.

Все время разговора девочка лежала на кровати с широко раскрытыми глазами.

– Сколько тебе лет? – спросила сестра.

– Мне четы-р-р-р-е.

– Большая и красивая девочка! – сказала сестра и поцеловала ее.

Доброе сердце было у сестры Поплавской.

– Знаешь, Танечка, ты уже можешь прогуляться вокруг нашего города. Скажи ему. Скажи ему сейчас, что тебе уже можно выехать в коляске, но не сходить с нее, и посмотреть все, что ты хочешь.

Акушерка вернулась с коляской. Она слышала последнее предложение сестры.

– Замечательно! Прекрасно! Скажи, скажи ему, что я покажу тебе нашу красивую церковь! Ты сможешь помолиться за здравие малютки! Ты уже выздоравливаешь, слава богу! Ты обязана, помолится богу и поблагодарить его за то, что ты уже можешь ходить.

– Я еще никуда не выхожу! Софья Федоровна сказала, что мне еще нельзя.

– А-а-а… – сказала сестра. – Софья Федоровна знает, что говорит. Она главная.

Румынский врач посмотрел на меня и подмигнул. Я испугалась. Что он имел в виду? Он знает? Он уверен, что я тоже? Он принесет нам беду!

На следующее утро Анюта заинтересовалась мной, но в основном ее заинтересовала Элли и сверток с завтраком. Это выражалось в одном единственном, но очень значащем слове: яйцо!

– Я хочу яйцо!

Элли встала напротив ее кровати, посмотрела на нас своим холодным серым взглядом и сказала:

– Боже мой, еще один рот, который надо кормить! До каких пор будет продолжаться это издевательство? Вы что думаете, что я ваша прислуга?

Помолчав секунду, я решила:

– Элли, не надо ничего приносить завтра, и вообще не надо. Спасибо тебе, ты можешь идти.

– Спасибо тебе! – сказала Элли, и вышла, хлопнув дверью.

Анюта почти все время спала, и просыпалась только тогда, когда просила позвать сестру.

– Таня, пи-пи!

Или:

– Таня, хлеб!

Так это продолжалось несколько недель. Я привыкла к Анюте. Она была удивительно умная. Она умела молчать. Не говорить опасных вещей. Ее чувства были очень обостренны, как у маленького звереныша. Я спрашивала себя, знакомить ли ее с мышатами. Я думала, что это может быть ей очень интересно, но я боялась, что она испугается и закричит, сестры обнаружат мышат и отравят их. Еще одна забота!

После нескольких недель совместного проживания, я начала очень симпатизировать малышке. Я видела, что и она меня любит. Однажды она сказала:

– Таня, у тебя есть сестра?

– Нет!

– Я буду твоей сестрой, чтобы тебе не было скучно!

Это очень тронуло меня. Мне кажется, что и я привязалась к Анюте.

Доктор часто заходил проверить дыхание, принося с собой конфеты для нас обеих. Моя астма усилилась. Во время приступов он делал мне укол. Ингаляторов не было, никто и не знал об их существовании. Лечение астмы – единственное – заключалось в ведении сосудорасширяющих препаратов. Тяжело поверить, но я каждый раз слышала слово «адреналин». Это объясняет сумасшедшее сердцебиение, которое появлялось после укола. Дыхание освобождалось и настроение поднималось. Я прекрасно дышала! Доктор подчеркивал, что эти уколы его имущество. Он говорил это, как будто ожидал, что я его поблагодарю. Я ничего не сказала. Людмила Александровна и Софья Федоровна знали о моей астме, но их способы были очень примитивные: взять бумажный пакет, заполнить воздухом, вдохнуть весь воздух и снова его наполнить. Снова и снова. У меня не очень получалось это сделать. Я полюбила уколы адреналина, несмотря на сердцебиение. Но после этого я не могла заснуть всю ночь.

Однажды я начала плакать. Я хотела спать, но не могла. Сестра разбудила доктора. Все же было преимущество в том, что он жил в больнице. Доктор пришел с другим уколом и сказал:

– Это морфий! Это тоже мое!

– Я теперь засну?

– Сама увидишь! – говорил он победным голосом.

И действительно! Так и было, но мои просьбы морфия участились. После морфия мир казался прекрасным. Когда остальные врачи узнали о процедурах румынского доктора, они запретили ему давать мне эти препараты. Он очень обиделся, потому что ставили под сомнение его врачебные способности. Тогда в картину вошла хорошая и добродетельная акушерка. Когда она услышала от сестер, что мне дают от астмы, она, конечно же, помолилась шестнадцать раз, перекрестилась пятьдесят, и в следующий раз принесла мне сушеную траву, которую давали мне пить как чай. О чудо – астма пропала на какое-то время.

Чтобы как-то компенсировать обиду румынского доктора – как это поменять его чудесное лечение какими-то «вонючими травами», как он называл народные лекарства, – было единогласно решено, что меня надо вывезти на коляске на свежий воздух. Они решили обратиться к доктору за помощью.

– Девочка не дышит! Она должна дышать воздухом! – говорили они.

Обе были одного мнения. Людмила Александровна попросила доктора запрячь свою коляску. Армия предоставила ему коляску и кучера. Они предложили доктору прокатить меня за городом и ни в коем случае не в городе. Он полностью согласился. Я очень боялась этого момента.

В одно утро зашел в палату доктор и победно заявил:

– Я приведу коляску. Скажи сестрам, чтобы они тебя одели в твои теплые вещи. Я беру тебя на прогулку!

Он позвал сестер и попросил меня перевести им его слова. Сестры посчитали эту идею прекрасной.

– Таня, – сказала сестра Поплавская. – Он дурак, дурак, но у него есть сердце, есть!

Оказалось, что кроме железного креста Тани, все вещи были сожжены в тот день, когда я поступила в больницу, перед прошлым рождеством. Все было полно вшей, грязное и порванное. Обуви не было.

– Не страшно, – сказали добрые женщины. – За час мы оденем тебя, как куклу.

Одна принесла теплое пальто, заполненное ватой. На ноги нашли закрытые туфли, очень большие для меня. Внутрь положили вату, для того чтобы я смогла наступать. Теплое и чистое нижнее белье принесли из кладовой. Вот я, прекрасно одетая. Только шапки не было. Чтобы исправить ситуацию, мне сказали выйти в коридор и подождать пока, кто-нибудь принесет мне головной платок, и я буду красивая.

Доктор ушел собираться, сестры исчезли, а я вышла в коридор. Первый раз за долгое время я стояла своими ногами на полу! Большое событие! Огромное! Какая прелесть! Я стою…

Я передвигаю правую ногу. Я передвигаю левую ногу. Держусь за ручку двери. Я дрожу, я открываю дверь. Повезло, что дверь близко. Дверь открывается. Коридор. Большие часы над столом сестер. Коридор пуст. Я держусь за стену, чтобы не упасть, ноги еще слабы. Очень слабы. Я смотрю в конец коридора. Напротив себя я вижу большую девочку, высокую, очень высокую. Кто это? Новенькая? Я понемногу продвигаюсь к ней, она идет ко мне. Это я! Как такое может быть?! Черные волосы! Но ведь у меня светлые! Боже, это я? Я волнуюсь, я шатаюсь. Я чувствую, что вот-вот упаду. Я пытаюсь удержаться за стену, но соскальзываю… Кто-то меня ловит сзади.

– Глупенькая, – говорит доктор. – Тебе нельзя выходить одной. Давай, садись в это кресло. Я пойду, приведу коляску.

– Доктор, – я кричу. – Я не хочу ехать!

Он меня не слышит. Выходит и сразу же возвращается с коляской. У меня нет времени убежать. Что же делать? Он аккуратно усаживает меня в коляску. Он одет в шинель и шапку. Я должна сказать, что он очень красив. Некуда бежать. Все потерянно.

– У меня нет головного платка! – я заявляю. – Подождем, пока принесут.

Он снимает свою меховую шапку и силой одевает ее на меня. Я утопаю в мехе. Он весело смеется. Все потерянно.

Вдруг за нами выбегает сестра Поплавская.

– Нашла! Нашла! Твоя красная шерстяная шапочка! Мы ее выстирали и сохранили. Она как новая. Сними эту глупость со своей головы! – кричит сестра.

Доктор понимает, в чем дело снимает этот ужас с моей головы. Он продолжает смеяться. Теперь и я смеюсь. И сестра смеется. Она завязывает мне шапочку под подбородком и говорит волшебную фразу:

– Ты красная шапочка!

Сразу же я вижу перед собой папу. Мы выходим, он меня поднимает и сажает в красивую повозку, почти такую же, как у моего деда. Доктор садится рядом со мной, обнимает меня левой рукой и говорит:

– Поехали!

Мы едем.