Конец лета 1942-го. Я одета. Стою перед зеркалом в коридоре и смотрю на себя. Мне трудно поверить, что эта высокая, худая девочка, одетая в бедные, но чистые и аккуратные вещи – это я. Это летние вещи. Пальто цыганки Тани исчезло. Я спросила у сестры Павловской:

– Что я буду носить зимой?

– Что ты волнуешься за зиму?! Пока что жарко. Когда придет зима, мы тебе что-нибудь найдем. Мы же здесь, нет?!

Почему мне не понравился этот ответ. У меня было предчувствие, что придет зима и принесет с собой новые несчастья. Через час придет акушерка, чтобы забрать меня и отвести к себе домой. В конце концов, я сдалась. Согласилась. У меня не было другого выбора. Со мной уже все попрощались и дали мне маленькие подарки, чтобы я их помнила. Некоторые даже плакали. Доктора прощаться не пришли. Сестры говорят, что они заняты с вновь прибывшими больными.

– Ты будешь нас навещать, что ты волнуешься?! Это не далеко.

– Ты уже можешь ходить. Ты придешь пешком.

– У акушерки большой дом! Красивый! Отличный зеленый сад. У нее с голода не умрешь!

Все смеются. Все веселые. Я грустная.

– Что будет с Анютой? – спрашиваю.

– Не волнуйся, Анюта пока что остается в больнице.

Я вхожу попрощаться с Анютой. Я обнимаю ее. Я плачу. Она плачет.

– Таня. Таня. Таня. Не оставляй меня. Я не хочу быть одна. Моя мама меня оставила, и ты меня оставляешь. Что со мной будет?

Я стою в смятении. Спрашиваю себя, сколько же лет этой маленькой Анюте? Она говорит как взрослая. Я молчу. Я не знаю, что будет. Над нами сгустились черные тучи. Страх.

Одиннадцать часов. Лицемерная акушерка вплывает в больницу в облаке улыбок и поцелуев. Я не верю. Я не верю. Я не хочу идти к ней. Я ее ненавижу. Вдруг появляется Людмила Александровна. Она улыбается.

– Как хорошо! Ты начинаешь новую дорогу! Ты будешь счастлива. Тебе будет хорошо! Правда, Евдокия Ивановна?

Акушерка очень довольна тем, что смогла схватить меня в свои когти.

Боже, она собирается сделать из меня монашку. Что мне делать?

В сопровождении объятий и пожеланий мы выходим из стен больницы.

Я оборачиваюсь. Смотрю на здание, под крышей которого я была спасена от смерти и пережила много разнообразных событий. Здесь мне дали почувствовать, что я не одинока. За мной ухаживали, кормили меня даже тогда, когда не было еды. Я чувствовала, что это больше никогда не вернется. Никогда!

Мы пошли пешком. Мне было трудно. Акушерка, наконец, перестала говорить. Через час очень тяжелой, для меня, «прогулки», мы подошли к ее дому.

Дом был похож на все остальные дома. Но с черепичной крышей. Большой двор, справа курятник. Посреди двора стояла печь. На ней висели кастрюли и сковородки. Рядом стояли две скамейки.

– Здесь вы готовите?

– Да, летом.

– А где зимой?

– Как и все, в печке, которая стоит в центральной комнате. Ты тоже будешь готовить. Ты тоже, ты тоже. У меня ты не будешь бездельничать, как в больнице. Научишься работать! Подожди, вот придет зима, и ты увидишь! Ты всему у меня научишься!

Эти угрозы были сказаны с фальшивым смехом. Холод пробежал у меня по спине. Большая собака, похожая на волка, подошла ко мне. Положила лапы мне на плечи и стала лизать мне лицо. Я обняла ее.

– Хорошо, что ты здесь – говорю я псу. – Я не буду одна.

Акушерка рассмеялась.

– Какой же ты клоун! А я что? Никто?!

Я молчу. Вдруг я замечаю светловолосого мальчика выше меня на пол головы.

– А это кто? – спрашиваю.

– Это? Стасик. Стасик, подойди, познакомься с Таней. Не стесняйся.

Стасик стоял во дворе, далеко от меня. Склоняя голову, он недоверчиво смотрел на меня. Я подошла к нему, счастливая, что у меня есть с кем поговорить, и я не буду одна.

– Привет, Стасик. Я Таня. Давай дружить?

Стасик не ответил. Он стеснялся и совсем не был рад моему появлению.

– Вы познакомились? – сладеньким голосом сказала Евдокия Ивановна. – Стасик, разведи огонь в печке. Надо готовить суп.

Стасик, не отвечая, подбежал к печке и начал разжигать огонь. Он работал с большой точностью. По его плечам я заметила, что он боится хозяйки дома. Мы вошли в дом. Дом был прибран точно так же, как и другие дома. Большая комната, в которой печка и кровать рядом, напротив входа. По середине стоит большой и тяжелый стол. Рядом с ним две лавки. На правой стене полка с книгами. В левом окно, а под ним небольшая деревянная кровать.

– Ты будешь спать здесь, – заявила акушерка.

Я заметила, что ее тон стал другим. Теперь она раздавала приказы. Справа от входа были еще две комнаты. Одна из них была комната акушерки. Слева были «холодные комнаты». Там хранились молоко, овощи и разные продукты.

– Как хорошо, у вас есть книги. Я очень люблю книги.

– Я знаю. – Сказала акушерка. – Я знаю. Но здесь у тебя не будет времени читать. У меня тебе надо будет работать весь день, чтобы заслужить свой обед. У нас едят два раза в день. Утром пьем стакан молока и идем работать. В обед овощи и хлеб. И вечером, после работы, мы едим суп и идем спать.

– Это очень много, – говорю я, чтобы что-то сказать.

– Теперь отдыхай.

Улыбки исчезли. Она собрала кое-какие вещи и вышла, не сказав ни слова. Я слышала, как она кричит:

– Стасик, Стасик! Не теряй время! Ты поставил суп? Иди собирать огурцы! Когда я вернусь, мы их засолим.

Я лежала на предназначенной для меня кровати, смотрела в потолок и пыталась думать. В этом доме все чужое и неприятное, кроме пса, конечно же. Через некоторое время я встала и пошла в огород. Там я нашла Стасика, который срывал огурцы и клал их аккуратно в корзину.

– Помоги мне собирать. – Сказал он, не смотря на меня.

– Тогда у нас потом будет время посидеть дома и поговорить? Я хочу кое-что понять.

Я начала собирать. Проблема была в том, что нужно было стоять. Мне было тяжело. Каждый раз мне надо было садиться на землю и отдыхать. Стасик, наверно, понял мое положение и сказал:

– Уже достаточно огурцов. Хватит на десять банок. Ей больше не надо.

– Зачем она это делает? – спрашиваю.

– Она их продает. Люди у нее покупают. Она из всего извлекает выгоду. – Нахмурившись, говорит Стасик.

– Правда, что ты ее не любишь? Правда?

Стасик смеется.

– Не люблю?! Я ее ненавижу. Подлая ханжа! Делает вид, что она верит в бога. Делает вид, что она хорошая. Молится целыми днями и таскает меня в церковь.

– Тебя тоже она таскает?

– Ох! Целыми днями я торчу в этой церкви. И говорю молитвы, которые я ненавижу. Это не мои молитвы и церковь не моя.

– Что значит не твоя?

– Ты не христианин?

– Я больше христианин, чем многие! Я католик! У нас церковь – это церковь!

– Я ничего не понимаю. Каждая церковь – это церковь.

– Ты маленькая и глупая. Есть разные.

Я не верила своим ушам. Это странно. Попробую аккуратно спросить:

– Стасик, а что такое католик?

– Это как православный, но у нас другие праздники. Наши священники не женятся, как эти, с Украины, у которых жены и куча детей! Наши священники – святые.

– Что плохого в женитьбе?

– Ох! Садись уже, не стой, а то еще свалишься. Что за вопросы ты задаешь?! В какую церковь ты ходишь? В такую, как здесь?

Я была в смятении и не знала, что сказать.

– Я еще не была здесь в церкви. Не видела. В Кишиневе я ходила в церковь с няней каждое воскресенье. Было очень красиво. Священники пели низкими голосами и у них были бороды. Иконы были красивыми и блестящими. Был хороший запах.

– Ты не видела, что здесь. Тут все очень бедно. Румыны все украли, и мне рассказывали, что во время советского правления она вообще была закрыта. Иконы остались без своих украшений и вообще сложно разобрать образ. В воскресенье ты увидишь сама. Целый день будешь стоять на коленях и говорить «Отче наш».

– Поживем, увидим! – отвечаю. – Откуда у тебя другая церковь? И вообще, что ты тут делаешь?

– Ты не успела приехать, как уже меня допрашиваешь! – сердито сказал Стасик. – Пошли уже! Вставай! Пошли в дом. Я хочу пить.

Он зашел в дом, а я плелась сзади, с трудом передвигая ноги. Мы «дома». Мы сидим за столом. Стасик соизволил налить мне стакан воды.

– Скажи мне, откуда ты? – я не прекращаю спрашивать.

– Я – поляк! – сказал Стасик с гордостью и пронзил меня взглядом синим, как небо и холодным, как лед. – А ты откуда? Что такое Кишинев?

– Это мой родной город. Большой и красивый город.

– А-а-а… это тот город, который переходил из рук в руки. Сначала русские, потом противные румыны, потом опять русские и снова румыны, как и сейчас. Так что, ты румынка?

Я не знала, что сказать. Я была в смятении. Я не знала, что для Стасика лучше. Гадкие румыны или противные русские.

– Так кто ты? – нажимал Стасик.

– Я не знаю. Я думаю русская.

– Но ты говоришь на румынском так же, как они.

– Я учила румынский. Я должна была учить. Они заставляли всех детей учить язык и петь их военные песни.

– Их дети ходили в армию?

– Нет, это не было армией, но похоже. Подожди, я тебе объясню. Ты помнишь комсомол?

– Конечно, я помню. Было здорово. Мы пели песни, был двор, на котором мы тренировались и выступали. Мы читали стихи со сцены.

– Теперь ты понимаешь. Румыны делают то же самое, но противно и не здорово.

– Ты тоже делала?

– Нет, папа давал мне справку, что я больна.

– Ты получала наказания?

– И да, и нет.

– Ты смешно говоришь. Что значит «и да, и нет»?

– Стасик, ты поляк. В Польше все было по-другому. И это теперь не важно. Мы теперь в одной тарелке.

– Таня, теперь скажи мне правду, но только правду: где твои родители? Их убили?

– Да.

– Они их убили?

– Да.

– Ты осталась одна?

– Да. А ты?

– Я тоже. Я один. Пошли на двор, начнем солить огурцы и надо проверить суп.

Я поняла, что у нас со Стасиком общая беда. И мы не знаем, что нас ждет.

Мы вышли во двор.