Так прошел месяц. Даже больше. Сержант Василиу принес мне пару сапог из кожи! Не из резины! Они даже почти хороши на меня, чуть-чуть большие. Чулок не было, но вместо них были бумаги. Я опять могу ходить! Мое настроение тоже исправилось благодаря повару, который давал мне гораздо больше еды и утром и в обед. Я не нуждалась в этом крошащемся хлебе, которые мне давали швейки-проститутки. Я даже могла найти немного еды для моих стариков. Я всегда приносила им свечи. Они зажигали эти свечи перед сном и чувствовали какое-то облегчение, когда смотрели на дрожащий свет свечей. Иногда старичок рассказывал мне какую-нибудь историю. Его рассказы были фантастические сказки о евреях, христианах, русских украинцах и даже татарах. Все рассказы кончались хорошо. Я стала к ним привыкать. Называла их дедушка и бабушка. Они меня называли красная шапочка. Я слышу голос моего папы! Я открываю, что наш повар не умеет читать письма своей жены. Письма написаны по-румынски, как будто их писал какой-то «писатель» из деревни, а может быть и учитель. Я ему их читаю, пять-шесть раз каждое, он их знает наизусть. Я не смею его спрашивать, кто написал эти письма и почему он не может их читать. Раз он мне сказал, что он очень плохо видит. Он любил слышать из моих уст эти красивые слова. Эти письма были подписаны «твоя жена, любящая и верная». Звали ее Мария. Но имя моего повара было мне не известно. Я его называла «господин повар». Он был очень этим доволен. Он давал мне кусочки сахара, которые он держал в маленьком узелке в своем кармане. Его борщ был каждый день все лучше и лучше (под моим влиянием). В одну из пятниц, прежде чем я оставила теплую и пахучую кухню, он спросил меня, что я делаю в воскресенье утром.

– Как всегда, – говорю я. – Приношу воду из колодца, а потом сажусь в угол и жду, пока день закончится.

– Завтра праздник!

– А! А! Да.

Понятия не имею что за праздник, попробую не открывать свое незнание.

– Я сам принесу воду! – героически заявляет он. – Ты красиво оденься и пойди проведать свою акушерку.

Я ему рассказала о ней только хорошие вещи.

– Я знаю, что ты не жидовка, – говорит он потихоньку. – Ты не должна быть тут в лагере. Все это знают, но нельзя, чтобы это вылетело изо рта, понимаешь?! Плутоньер не может признаться в своей ошибке. Ты можешь идти, я тебя прикрою, даже завтра и послезавтра. Иди туда, чтобы тебя помыли, постригли и сделали все, что тебе надо. Но помни, что с темнотой ты должна вернуться. Если наши полицейские, которые следят за жидами, тебя не найдут это очень плохо кончится, поняла?

– Поняла!

На следующий день я встаю очень рано и направляюсь к акушерке. Еще темно. Никто меня не видит. Снег почти совсем растаял. Но земля, еще замерзшая как камень. После часа дороги я дохожу до дома акушерки. Никого нет во дворе, а печка на дворе конечно не горит. Наверно печка горит внутри, я чувствую запах дыма. Я ищу комнату Стасика. Смотрю через окно. Стасик не спит. Я стучу ногтем по стеклу окна.

– Стась, Стась! Станислав! Открой уже, наконец, окно!

Стас прилипает носом к стеклу, его глаза выходят из орбит, рот у него открыт и он шепчет, но я не слышу, хотя понимаю:

– Боже Матка Стаховенска!

– Это я, Таня! Открой уже окно!

Он читает по моим губам, открывает окно, затаскивает меня за воротник, и ставит посреди комнаты.

– Ой! – говорит Стасик. – Ты наверно полна вшей, блох и всякой другой грязи, от тебя идет ужасный запах, моя бедняжка! Я тебе сейчас же сделаю ванну и дам тебе одежду этой страшной старухи.

– Что ее здесь нет?

– Нет, нет! Она спит в одной деревне. Там две роженицы. Ты можешь здесь остаться даже на два дня.

– Я не могу. Я должна быть вечером дома.

– «Дома»?! Что такое «дома»?

– Ну, в лагере, я там сплю на полу.

– Ты выглядишь ужасно, пойдем на кухню, я подогрею тебе молоко и большой кусок хлеба.

Мы заходим на кухню, это и столовая, и кухня, и гостиная и даже «библиотека», все в одной комнате. Без церемоний Стасик меня раздевает, с большим удовлетворением он бросает все мое «белье» прямо в мусор на дворе. Осматривает свои руки, а потом кладет мое верхнее пальто, мой шерстяной свитер, не знаю, как он у меня появился, и мою длинную юбку прямо в горячую печь. Стасик смотрит на меня с удовлетворением, пока я стояла в «натуре».

– Это убьет вшей и все остальное! – торжественно заявляет Стасик.

– Я надеюсь, что это не убьет мое пальто!

– Не бойся! Я уже делал так, это все мне известно! – заявляет мой ближайший друг. – Залезай в горячую воду.

Без стыда я залезаю в большое корыто, наполненное горячей водой. Стасик не смотрит на меня, но бросает большой кусок мыла прямо в воду. Я плескаюсь в корыте долгое время. Чувствую себя изумительно.

– Не выходи из воды. Возьми ножницы и состриги свои длинные волосы, я не хочу их трогать.

– Я не хочу стричь волосы. – Умоляю я.

– Стриги, дура!

Я стрегу. Волосы падают в корыто. Стасик следит за мной орлиными глазами. Когда я заканчиваю, он бросает мне простыню, которая должна заменить банный халат. Я выхожу из воды. Он тащит корыто медленно-медленно через двор и осторожно выливает воду. Он стоит во дворе и ждет пока, я оденусь в белье нашего общего врага. О, чулки из шерсти!!! Как я удивлена! Эта маленькая одежда точно на меня!

– Ты можешь зайти. – Кричу.

Стасик входит, открывает рот и смотрит на меня с удивлением.

– Я не верю. Это ты, Танька? Ты похожа на мальчишку!

– Почему тебе вдруг стало важно, на кого я похожа? Перестань смеяться надо мной!

– Ну, пошли пить молоко, я тебе нагрею.

– Стась, скажи, а мое пальто и шапочка не сгорят в печке?

– Если и сгорят, то я тебе дам другие.

– Что? Эти вещи принадлежат акушерке? Она толста как корова!

– Да, нет! Конечно нет, это не ее, не волнуйся. Она получает мешки одежды для нуждающихся. Я тебе дам еще «домой», как ты называешь эту противную дыру, в которой ты живешь.

– А она то не заметит, что ей чего-то не хватает?

– А, нет, тут лежат мешки на мешках с вещами. Сиди, пей молоко, а я дам тебе хлеб прямо из печки.

Стасик принес сливочного масла, он мажет мне его на хлеб и смотрит, как я его с удовольствием поедаю.

Я наслаждалась всем, у меня нет слов, чтобы объяснит мое чувство облегчения.

– Она не вернется вдруг?

– Я же говорю тебе, что она ушла вчера и будет там, по крайней мере, три дня.

– А если вдруг роженица все сделала в одну ночь и она вдруг вернется?

– Как ты глупа. Осталась дурой, как и раньше. После родов, два или три дня, надо заниматься ребенком, забыла!

Стасик смотрит на меня и смеется.

– Стасик, ты знаешь, я забыла, что ты такой красивый…

– Ты что с ума сошла? Я красивый? Ты красивая!

– Я красивая? Ты делаешься дураком все больше и больше из-за этой акушерки. Если я красивая, то ты совершенно сумасшедший!

Стасик смеется очень громко и приносит мне зеркало. Мы оба смотрим в маленькое зеркало. Стасик – он Стасик. А я … не я! Чужая девушка, не может быть, я же девочка, ребенок. Стасик, безусловно, ничего не понимает, он мальчик.

– Ой, – говорит Стасик. – Ой, ой, ой! Ты даже не знаешь, насколько ты красива! Это твое счастье.

– Мое счастье, что я красива или что я этого не знаю!

– Замолчи! Мне надоело вообще с тобой разговаривать. Я ненавижу девочек.

Стасик, наконец, вспомнил мое несчастное пальто, которое почти сгорело в печке. Запах горящей шерсти начал распространятся по комнате. Очень осторожно, Стасик вытащил палкой мое серое пальто «уменьшилось» в печи, а моя красная шапочка превратилась в шапочку младенца.

– Ты не бойся. – Сказал он, в ответ на мое жалкое выражение лица. – Все будет так, как и было.

– Как?

– Сейчас увидишь, я это делаю со всеми вещами, которые она приносит.

Стасик берет вешалку. Представьте себе – вешалку! Я смотрю на нее с большим уважением. «Наверно, акушерка очень богатая» – говорю я про себя. Он очень красиво вешает мое измученное коротенькое пальто на вешалку. Над ним вешает красную шапочку, выносит все во двор и вешает все на веревку. – Ай, ай, ай, на улице ведь все это замерзнет. А что произойдет, если из этого ничего не выйдет?

– Ты не бойся, вот сейчас ты увидишь, мы оба прилипли носами к стеклу и смотрим на мое пальто, от которого идет пар. Стасик улыбается с уверенностью.

– От тяжести влаги оно вернется к себе. – Говорит он с уверенностью.

У меня было чувство, что он не так уж и уверен в себе, но я молчу. Мы сидим у стола и пьем чай из морковки.

– Расскажи мне, как там у жидов?

– Ужасно!

– А Анюта?

– Ее мама приехала и забрала ее…

– А ты, дурочка, попала в ловушку, когда пошла ее освобождать. Я тогда говорил тебе это!

– Не было другого выхода, она была малютка!

Я ему рассказываю, что происходит в лагере.

– А, я понимаю… в Варшаве это называлось гетто…

– Гетто? Это что за слово?

– Я думаю, что это старинное немецкое слово. Они пользовались этим словом, чтобы указать место заключение евреев.

– Расскажи мне о гетто.

– А тебе это зачем нужно? Это тяжелая история.

– А мне не мешает, расскажи.

– Хорошо.