В последней трети XV века в Испании под руководством Кастильского королевства возникла могущественная монархия, в скором времени вышедшая на первый план среди европейских держав. Подобным продвижением она во многом обязана личности и деятельности той, что вошла в историю под именем Изабеллы Католички. Вехами этой эволюции являются четыре даты:

1) 1468 год: инфанта Изабелла объявлена наследницей кастильской короны;

2) 1469 год: Изабелла становится супругой принца Фердинанда, сицилийского короля, сына и наследника короля Хуана II Арагонского;

3) 1474 год: после кончины короля Энрике IV Изабелла провозглашает себя королевой Кастилии;

4) 1479 год: Фердинанд наследует своему отцу, арагонскому королю; отныне два из трех политических образований Иберийского полуострова объединены под одним скипетром; в стороне остается лишь королевство Португалия.

Чтобы достичь такого результата, Изабелла (сначала одна, а затем вместе с супругом) провела десять лет в битвах со своими внутренними врагами, оспаривавшими ее права в Кастилии, и с внешним противником — Португалией, встревоженной гегемонистскими устремлениями образовавшегося альянса «Кастилия-Арагон». Война за наследство — междоусобная война, отягощенная вторжением португальцев, — вот та цена, которую пришлось заплатить будущим католическим королям ради прихода к власти. Этот кризис наметил три рода проблем:

1) Династическая проблема: кому по праву должна отойти корона Кастилии?

2) Политическая проблема: кто займет первое место в королевстве — королевская власть или группировки знати?

3) Дипломатическая проблема: как сохранить равновесие Иберийского полуострова и убедить Португалию в том, что новая монархия ей не враждебна?

 

Династическая проблема

 Данная проблема при прочих равных условиях напоминает ту, что в XIX веке превратится в карлистские войны. Если ей и придавали столь большое значение, то лишь потому, что выход из создавшегося положения зависел от основных, иначе говоря важнейших вопросов о природе и реалиях власти. Это не означает, что речь шла о надуманной проблеме или о второстепенном вопросе: каждая из партий была заинтересована в том, чтобы ссылаться на права и законность, но эти споры плохо скрывали непримиримые политические позиции. В теории все просто: Кастилия не знала Салического закона; корона передавалась по праву первородства, причем сыновья шли перед дочерьми, но, как мы увидим далее, правило это можно было истолковать иначе. В жизни дело обстояло гораздо сложнее: Хуан II, король Кастилии с 1406 по 1454 год, был женат дважды. В первом браке с Марией Арагонской на свет появился сын, будущий Энрике IV. Во втором браке с Изабеллой Португальской родилось двое детей: дочь Изабелла (будущая Изабелла Католичка, появившаяся на свет 22 апреля 1451 года, вероятно, в Мадригал-де-лас-Атлас-Торрес, неподалеку от Медина-дель-Кампо) и сын Альфонс (1453 год).

В своем завещании Хуан II определил порядок наследования трона в соответствии с существовавшей традицией:

1) Энрике и его дети;

2) после них — Альфонс и его дети;

3) после них — Изабелла.

Энрике IV, ставший королем в 1454 году, в свою очередь сочетался узами брака дважды. Первой его супругой была Бланка Наваррская. Несмотря на двенадцать лет совместной жизни, брак будто бы не состоялся на деле, что должно было подтвердить его аннулирование, провозглашенное в 1453 году епископом Сеговии. Второй супругой короля в 1455 году стала Хуана, сестра португальского короля Альфонса V. Лишь спустя семь лет, 18 февраля 1462 года, королева явила миру дочь Хуану, которую кастильские кортесы, созванные в Мадрид в мае, признали наследницей трона. В то время еще никто не пытался оспорить легитимность принцессы, крестной матерью которой стала ее тетка, будущая Изабелла Католичка. Лишь позднее, в ходе политической борьбы, некоторые представители знати станут утверждать, что их вынудили признать законность Хуаны. Дело в том, что часть аристократии старалась ослабить королевскую власть и добиться от нее политических и материальных привилегий — владений, титулов, пенсий. Эта группировка была готова использовать любые средства, чтобы дискредитировать короля. Так, сначала распустили слухи, а затем и объявили публично о том, что принцесса приходится дочерью не королю, а его фавориту Бертрану де ла Куэве (вот откуда ее прозвище Бельтранеха — «дочь Бертрана»). В 1464 году вспыхнула междоусобная война. 28 сентября мятежники обвинили Энрике IV в том, что он отдал королевство своему фавориту; они потребовали, чтобы король признал принцессу Хуану незаконнорожденной и назначил наследником престола своего сводного брата Альфонса. Энрике IV пошел на ряд уступок: он согласился лишить принцессу наследства, но отказался признать ее незаконнорожденной. Наследником трона он провозгласил своего сводного брата Альфонса, надеясь тем самым потушить мятеж. На такой шаг он решился без особых колебаний, будучи уверен в том, что дальнейший брак Хуаны и Альфонса позволит сохранить права дочери. Король явно не отдавал себе отчета в том, что его первая уступка повлечет за собой ряд других.

Таким образом, династическая распря, как кажется, вспыхнула из-за альковных секретов кастильского двора: кто был отцом ребенка, родившегося в 1462 году, — король или его фаворит? В том, что королева вела фривольную жизнь, никто не сомневался; ей приписывали множество любовных приключений, утверждая, что на ее счету есть по меньшей мере два незаконнорожденных ребенка, не считая Бельтранехи. То, что она питала слабость к Бертрану де ла Куэве, возможно, но уже не так очевидно. Однако враги Энрике IV взяли на вооружение и другой аргумент: в любом случае Хуана не могла быть дочерью короля, поскольку тот был импотентом! Что послужило причиной такого утверждения? Грегорио Мараньон (медик, интересовавшийся историей и ее тайнами) внимательнейшим образом изучал документы современников короля, но так и не пришел к окончательному заключению. Энрике IV, как кажется, не был уличен в мужском бессилии: во время процедуры расторжения первого брака (кстати, так и не получившего «завершения») некоторые женщины заявляли о своих любовных связях с королем. Тогда эксперты пришли к другому заключению: король оказался жертвой сглаза — он был бессилен в отношениях с королевой, что не мешало ему, однако, вступать в отношения с другими женщинами... «Архиепископ [Толедский, Каррильо] и его партия заявляли о мужском бессилии короля в то время, когда того окружали любовницы; и, путем невероятного процесса во всех государствах, они объявили, что его дочь Хуана — это плод прелюбодеяния, незаконнорожденная дочь, не имеющая права на власть», — воздал дань этому ученому спору остроумный Вольтер. Заметим, сам Энрике IV всегда утверждал, что принцесса Хуана — его законная дочь, даже когда он был вынужден лишить ее наследства, уступая давлению со стороны заговорщиков из числа знати. Такое малодушное поведение вероятно было продиктовано слабостью и одновременно расчетом: правитель думал выиграть время, надеясь на то, что дело уладит будущий брак между его сводным братом Альфонсом и Хуаной, права которой в подобном случае оказались бы ущемленными лишь внешне.

Согласие между королем и его врагами царило не более полугода. Знать вознамерилась свергнуть Энрике с престола, заменив его Альфонсом. Именно так они поступили 5 июня 1465 года в Авиле в ходе гротескной церемонии — авальского фарса: у куклы, изображавшей Энрике IV, отобрали символы королевской власти — корону, меч и скипетр, — после чего пинком ноги сбросили на землю. Не теряя времени, мятежники объявили королем одиннадцатилетнего Альфонса. Правда, через три года, 5 июля 1468 года, сей марионеточный правитель неожиданно скончался. Тогда мятежники обратили свои помыслы к его сестре, будущей Изабелле Католичке. Последняя — в ту пору ей было семнадцать лет — дала вовлечь себя в игру, но лишь до известной степени. Сначала она отказалась публично заявить, известно ли ей, кто был настоящим отцом Хуаны — король или его фаворит Бертран де ла Куэва. Чтобы удалить из игры крестницу, внезапно ставшую соперницей, Изабелла выдвинула другой аргумент: второй брак Энрике IV не имеет законной силы. В самом деле, Хуана Португальская была двоюродной сестрой короля; последний, прежде чем жениться на ней, должен был получить разрешение на брак между кровными родственниками. Поскольку король пренебрег этим шагом, дети, рожденные в браке, должны были считаться незаконными: они не имели никакого права на трон. Официально Изабелла всегда придерживалась именно такой позиции — искусный ход, позволивший ей не выражать своего мнения по щекотливым вопросам (мужское бессилие Энрике IV и его супружеские неприятности). Если признать второй брак короля действительным, то Хуана, пусть даже и настоящая дочь Энрике IV, на будет считаться законнорожденным ребенком и покинет список претендентов на трон.

На деле некоторые из сторонников Изабеллы продолжали критиковать частную жизнь короля. Да и сама Изабелла, похоже, поддавшись уговорам советников, по крайней мере один раз прибегла к этому аргументу, хоть и полунамеком. Аскона приводит документ, составленный, по его мнению, 1 марта 1471 года и получивший широкую известность в королевстве: в частности, его вывесили на вратах собора в Бургосе. В ответ на нападки Энрике IV Изабелла все же позволила себе открыто намекнуть на личную жизнь короля: «Не обманываясь, я могу сказать, подобно святой Сусанне, что любое мое участие в этом деле причинит мне беспокойство: безмолвствуя, я наношу ущерб моим интересам — отвечая, я задеваю короля, моего брата»; приближенные Энрике IV порицали поведение принцессы; «конечно, я должна бы защищать свою честь, — отвечала Изабелла, — но тем самым мне пришлось бы поставить под сомнение честь короля, моего брата, а ведь он намного старше меня, и все, что касается его, касается и меня. К тому же даме знатного рода не приличествует высказываться о делах подобного рода. Потому я ничего не скажу: Господь и люди вынесут справедливый приговор моему поведению и образу действий короля». Этот текст, скрепленный подписью Изабеллы, но составленный её советниками, уникален. В целом, Изабелла придерживалась юридических аргументов: она основывалась на завещании Хуана II, чтобы потребовать для себя титул наследницы короны.

Изабелла сохранила дистанцию между собой и мятежниками и в другом вопросе: она отказалась от предложения объявить ее королевой, поскольку стремилась сохранить в будущем престиж монархии. Она довольствовалась титулом принцессы Астурийской — этот титул, начиная с Хуана I (1379-1390), принадлежал наследникам трона Кастилии. 18 сентября 1468 года, во время встречи в обители иеронимитов Торос-де-Гвискандо вблизи Авилы, Энрике IV сдался: соотношение сил было явно не в его пользу. Он лишил Хуану наследства, вдобавок признав ее незаконнорожденной — не потому, что она могла оказаться плодом прелюбодеяния королевы с Бертраном де ла Куэвой, а потому, что его брак с кузиной Хуаной Португальской был заключен без надлежащего разрешения Святейшего престола. Отныне Изабелла, отстаивая свои права, будет придерживаться этого соглашения, невзирая на то, что договор этот был буквально вырван из Энрике IV, оставшегося без поддержки в королевстве.

Однако у принцессы Хуаны остались сторонники, настаивавшие на том, что ее права были попраны; принцесса, по их мнению, была и остается единственной законной наследницей трона. Этому спору предстояло вспыхнуть с новой силой после кончины Энрике IV. Заговорщики считали, что решать проблему необходимо путем переговоров между сторонами. Такое желание изъявлял и папа Сикст IV — вопрос о престолонаследии должно вынести на третейский суд (legibus potius quam armis et facto). Однако 13 декабря 1474 года, в Сеговии, узнав о смерти своего сводного брата, Изабелла, поставив всех пред свершившимся фактом, объявила себя королевой Кастилии. Законность этого шага, по ее мнению, не давала повода к обсуждению: она не могла пойти на компромисс или начать торговаться в деле такого рода. Однако ее способ восшествия на трон вызывает сомнения: а что если она заняла престол, ей не принадлежавший? Аскона, досконально изучивший источники, утверждает, что Хуана не была незаконнорожденной — она действительно была дочерью короля. Она стала жертвой политической игры, оказавшейся выше ее понимания, ставкой в которой оказалась власть. Мятежники пустили в ход против Энрике IV его сводного брата Альфонса, а затем его сводную сестру Изабеллу, думая тем самым получить преимущество над будущим правителем. Расчет оказался ошибочным: взойдя на престол, Изабелла будет защищать права короны — особенно от тех, кто, дискредитировав Энрике IV и подорвав его власть, неосмотрительно решил сделать её королевой.

Похоже, что Изабелла ополчилась на свою крестницу, словно опасаясь того, что ситуация обернется не в ее пользу. Во время переговоров с Португалией, положивших конец войне за наследство (соглашение в Алькасовасе 4 сентября 1479 года), участь принцессы Хуаны стала предметом долгих запутанных дискуссий. Для Изабеллы этот вопрос стал основной точкой спора между двумя державами: «Все в нем». Она лично провела первую часть переговоров, а затем потребовала от своего кастильского полномочного представителя, Родриго-Мальбонадо де Талаверы, ежедневно сообщать ей о том, как продвигается дискуссия. Обе партии не могли договориться практически ни по одному вопросу. Представители Португалии предлагали двойной брак: на принцессе Хуане, которую португальцы считали законной наследницей Энрике IV и Хуаны Португальской, должен жениться наследный принц Хуан Кастильский, первенец Изабеллы, в то время как старший сын принца Хуана, наследник португальского трона, возьмет в жены кастильскую инфанту Изабеллу. Но королева не желала ничего слышать. Сначала она настаивала на том, что ее крестница должна отправиться в монастырь или же остаться жить в Кастилии под надежным присмотром. Наконец она согласилась выдать Хуану за своего старшего сына — правда, брак должен состояться тогда, когда жениху исполнится четырнадцать лет, то есть в 1492 году, поскольку принц родился в 1478 году; до этого времени Хуана будет находиться под опекой Португалии. Однако в договор была внесена статья, которая позволяет аннулировать предшествующие договоренности: наследный принц Кастилии сохраняет возможность отказаться от брака — в таком случае Хуана получит большую компенсацию.

На самом деле королева Изабелла не хотела, чтобы ее сын женился на той, кто была её соперницей и снова могла ею стать. Доказательством может послужить эпизод, произошедший шестнадцать лет спустя. Речь в данном случае идет о человеке, которого называли третьим королем Испании из-за его политического влияния при дворе — кардинале Мендосе. На смертном одре он позволил себе дать последний совет государям: наследный принц должен взять в жены Хуану. Услышав это, Изабелла воскликнула: «Кардинал бредит — он потерял рассудок». Главное заинтересованное лицо, принцесса Хуана, все прекрасно понимала. Бесплодному тринадцатилетнему ожиданию гипотетического брака она предпочла монастырь. 5 ноября 1479 года Хуана начала свой испытательный срок в монашеской обители Санта-Клара в Коимбре. 15 ноября следующего года она дала обет — под пристальным взором духовника Изабеллы Эрнандо де Талавера, который взял на себя обязательство проследить за тем, чтобы ни одна формальность не позволила впоследствии аннулировать этот обет. Но недоверие Изабеллы не исчезло. При очередной смене власти в Португалии она потребовала от новых преемников — сначала от Хуана II, затем от Мануэля I — соблюдения статей договора, заключенного в 1479 году. Хуана ни в коем случае не должна была покидать своей обители. На деле Хуана неоднократно покидала стены монастыря под различными предлогами, всякий раз в сопровождении маленького двора, как и приличествовало ее положению: дело в том, что в октябре 1480 года король Альфонс V Португальский пожаловал ей титул инфанты — отсюда имя «Сиятельная сеньора» (Excelente Senhora), которым ее величали в Португалии. В 1483 году Хуана некоторое время жила во дворце графини д'Абрантес. Всякий раз, когда она покидала обитель, Изабелла выражала свой протест при помощи дипломатии. Она потребовала от папы римского, чтобы тот обязал Хуану безвыходно оставаться в своем монастыре, как то предписывал ей обет. Сикст IV уступил просьбе (1 марта 1484 года). Вплоть до своей смерти, наступившей в 1530 году, Хуана будет считать себя королевой Кастильской; именно так она будет величать себя в своих письмах — «я, королева» («Yo, la reina»). Однако по прошествии времени опасность, которую она могла представлять, отошла на задний план; отношения между Кастилией и Португалией в конце концов стали более доверительными и дружескими. Наследный принц Кастилии так и не женился на Хуане, однако кастильская инфанта Изабелла в 1490 году стала супругой Альфонса, старшего сына португальского короля, который вскоре ушел из жизни; в 1495 году она сочеталась узами брака с королем Мануэлем I.

Упорство Изабеллы, с каким она стремилась обречь свою соперницу на лишение свободы, ретроспективно освещает династическую распрю. В 1479 году королева расправилась и с внешней, и с внутренней оппозицией — отныне никто не оспаривал ее прав. Чем же было вызвано такое ожесточение против Хуаны? Вероятно, тем, что Изабелла все же считала ее законной дочерью Энрике IV, а потому она представляла серьезную политическую угрозу. В любой момент Хуана могла напомнить о своих правах, объединить недовольных и внести раздор в дела Кастильского королевства. К тому же попытки использовать принцессу в политических целях действительно были. Чтобы оказать давление на католических королей, король Хуан Португальский поговаривал о браке Хуаны с Франциском Фебом, королем Наварры. После смерти Изабеллы (ноябрь 1504 года), когда отношения между королем Фердинандом Арагонским и Филиппом Красивым, супругом кастильской королевы Хуаны Безумной, накалились до предела, первый даже стал подумывать о женитьбе на «Сиятельной сеньоре». Поскольку португальский король выступил против такого шага, Фердинанд взял в жены Жермену де Фуа, племянницу Людовика XII. Согласно Диего Клеменсину, король Хуан II Португальский просил Хуану отказаться в его пользу от ее прав на кастильскую корону: документ, подтверждающий это, якобы был составлен 15 июля 1522 года, но его держали в секрете. Неясно, зачем было португальским королям после 1479 года по-прежнему относиться к Хуане как к инфанте, если бы они сомневались в законности ее рождения. Потому следует признать очевидное: с юридической точки зрения Изабелла не являлась законной наследницей. На помощь ей пришли обстоятельства: успех узаконил ее положение, и Испании не пришлось об этом пожалеть.

 

Королева Кастилии

 Одностороннее решение Изабеллы объявить себя «королевой и владычицей» Кастилии (13 декабря 1474 года) задело не только сторонников Хуаны, предполагаемой дочери покойного короля, — оно шокировало и Фердинанда Арагонского, человека, ставшего в 1469 году ее мужем. Теперь же, когда его звали лишь «законным супругом» королевы, Фердинанд понимал, что его роль свелась к не слишком славной роли принца-консорта. Если Изабелла действовала быстро, не дожидаясь возвращения супруга (который находился тогда рядом со своим отцом в Арагоне), то потому, что знала — арагонцы, как и некоторые кастильцы, предпочли бы, чтобы ими правил Фердинанд. На то были две причины. Прежде всего, закон не давал ясных указаний насчет права женщин управлять страной. Конечно, в случае отсутствия наследника мужского пола женщина получала и передавала права на наследование короны, но следовало ли из этого, что она могла управлять единовластно? Редкие прецеденты, возникавшие в Средние века, указывают на то, что в подобных случаях королевством правили муж или сын — и отнюдь не в качестве соправителей. Далее, Фердинанд считал, что он обладает тем же правом управлять Кастилией, что и его супруга: его отец Хуан II был по происхождению кастильцем, а сам Фердинанд являлся прямым наследником династии Трастамаров.

В ответ на эти притязания Изабелла сослалась на соглашение, заключенное в Сервере 7 марта 1469 года еще до ее брака, — целью последнего было установить права каждого из будущих супругов. Договор заметно ограничивал права Фердинанда: любой документ, подписанный им, должна была скрепить подписью и его супруга; будущий король мог покинуть территорию Кастилии лишь с согласия своей жены; любая инициатива, предложенная им, должна была получить ее согласие... Хайме Висенс Вивес был вправе назвать условия этого контракта унизительными. Фердинанд, бесспорно, надеялся, что они не будут истолкованы буквально, но в декабре 1474 года его постигло разочарование. Отношения супругов становились все более натянутыми. 2 января 1475 года Фердинанд встретился с супругой в Сеговии, однако вопрос об управлении королевством был решен лишь 15 января. То, что вошло в историю под именем «Сеговийских соглашений», можно свести к двум пунктам:

1) Изабелла не поступилась ничем из своих прав и принципов, оставшись единовластной обладательницей короны. Ее личная победа создала прецедент: с этого времени за женщинами в Кастилии стали не только признавать возможность передавать права престолонаследия, но и самим осуществлять королевские прерогативы.

2) На деле Фердинанд получил всю полноту власти, он даже был признан полноправным королем. Отныне все официальные документы будут издаваться от имени Фердинанда и Изабеллы (именно в таком порядке имен), но гербы Кастилии будут предшествовать гербам Арагона. Королева будет назначать людей на гражданские и военные должности; доход от налогов используют с общего согласия. Отныне королевская чета формирует настоящий союз, о который будут разбиваться интриги или манипуляции — «одно волеизъявление на двоих», пишет хронист Пульгар. Королевская пара всегда будет действовать сообща, поэтому сегодня даже историки не могут сказать точно, что из великих достижений правления следует приписать Фердинанду, а что — Изабелле. В одном их мнения совпадают: внешняя политика и военные действия находились в ведении Фердинанда, а внутренняя политика была уделом Изабеллы, хотя, по правде говоря, довольно сложно очертить те области, в которых каждый из них действовал самостоятельно — настолько полным оказывается сходство их действий в больших и малых делах. Инициалы и эмблемы этих правителей (ярмо и гордиев узел — символ короля, пучок стрел — символ королевы) можно увидеть на монетах и общественных зданиях. Что же касается официальных документов, все они начинаются стереотипной формулой: «сделано королем и королевой» или «король и королева постановили».

 

Брак Фердинанда и Изабеллы

 Упорство и решительность, проявленные Изабеллой в борьбе за свои права на корону Кастилии, — несомненный знак политического призвания; это незаурядное качество для юной девушки, в шестнадцать лет ставшей принцессой Астурийской (1468 год), а в двадцать три года пришедшей к власти (1474 год). Разумеется, она прислушивалась к доводам небольшой группы советников, окружавших принцессу в ее резиденции в Оканье с октября 1468 по март 1469 года. Об этих людях — Гонсало Чакон, Альфонсо де Квинтанилла, Фернандо Нуньес, Алонсо де Паленсиа, Родригес де Лилло — нам известно немногое, но ясно, что они были причастны ко всем решениям, которыми был отмечен путь Изабеллы к власти. Они предоставили в распоряжение юной принцессы свои познания в истории, свою осведомленность в правовых вопросах и свой литературный талант, чтооы помочь ей в составлении документов и воззваний, а также в принятии важнейших решений. Даже если первоначальный замысел принадлежал Изабелле, её политический гений никак не может умалить тот факт, что её советникам отводится роль первого плана. Политика всегда нуждается в людях, умеющих находить политические аргументы, облекать их в соответствующую форму и распространять их. В то судьбоносное время в распоряжении Изабеллы оказался настоящий «кабинет», компетентный и эффективный, искусный в способах продвижения в мире политики и прекрасно владеющий приемами пропаганды.

Делом, тщательно продуманным и подготовленным Изабеллой и ее советниками, стало бракосочетание с наследником арагонского престола. Брак инфанты был и остается государственным делом: он позволяет заключить или расторгнуть политический или дипломатический союз. Говоря о браке Изабеллы, следует выделить два его этапа: до и после ее назначения наследницей кастильского престола. До 1468 года она занимает своего рода пассивную позицию: матримониальные союзы находятся в ведении ее сводного брата, короля Энрике IV. После 1468 года Изабелла, перехватив инициативу, сама решает, что ей следует делать; она не спрашивает совета Энрике IV и даже идет против его воли.

Сначала король хотел выдать Изабеллу за Карла Наваррского, принца Вианского, то есть за наследного принца Наварры: тем самым король хотел расстроить планы короля Хуана II Арагонского, намеревавшегося женить своего сына на дочери португальского короля, что стало бы первым шагом на пути к конфедерации Арагона и Португалии. Смерть принца в 1461 году положила конец этим начинаниям. Гораздо более серьезным оказался план, разработанный Энрике IV в 1466 году. То было время гражданской войны, находившейся в самом разгаре. Королю угрожала коалиция знати. Чтобы расколоть ее, Энрике IV пошел на сделку с великим магистром Калатравы, доном Педро Хироном, братом маркиза Вилена: он предложил ему руку Изабеллы в обмен на его выход из коалиции. Хирон предложение принял, но 2 мая 1466 года его настигла внезапная смерть — в тот момент, когда он отправлялся в путь, чтобы встретиться со своей нареченной. Провозглашение Изабеллы наследницей трона, состоявшееся в 1468 году, изменило ситуацию. Юная принцесса Астурийская намеревалась пустить в ход все, что было способно утвердить ее верховную власть. Выбор супруга в таком деле оказывался определяющим фактором, поскольку с его помощью принцесса могла заручиться мощнейшей поддержкой Арагона или Португалии. В марте 1469 года Энрике IV был склонен отдать свой голос в пользу португальской партии: Изабелла станет супругой Альфонса V, короля Португалии, а принцесса Хуана (Бельтранеха) будет выдана за старшего сына короля, будущего Хуана II. Самому Энрике IV, как видно, подобный проект сулил выгоду: он позволял оградить права его дочери, которую он лишил наследства лишь по принуждению; португальский брак служил бы именно этой цели. Маркиз Вилена поддержал план короля по причинам менее достойным — он желал избавиться от Изабеллы, которая, похоже, не соглашалась быть пешкой в чужой игре.

Действительно, принцессу Астурийскую нелегко было одурачить. Она прекрасно осознавала — для того, чтобы начать царствовать, ей не обойтись без поддержки извне государства. На португальцев, как она понимала, ей надеяться не стоит, а потому обратила взор на Арагон. Ведь король Хуан II Арагонский (а сам он, повторим, был кастильцем по происхождению) всегда живо интересовался делами Кастилии. Став принцессой Астурийской, Изабелла превратилась в многообещающую партию: женив на ней своего сына и наследника Фердинанда, Хуан II исполнил бы свое давнее заветное желание: играть в Кастилии роль первого плана. Итак, у старого короля Арагона и Изабеллы появились общие интересы. Кто же сделал первый шаг? Вероятно, Хуан II, поручивший своему доверенному лицу, Педро де Перальта, предпринять все возможное, чтобы воплотить этот проект в жизнь. Перальта появился в Кастилии в ноябре 1468 года. Неимоверно высокой ценой ему удалось заручиться поддержкой главных советников Изабеллы. В самой Кастилии арагонским кланом руководил очень влиятельный человек — архиепископ Толедскии Каррильо.

Таким образом, брак Изабеллы и Фердинанда нельзя назвать браком по любви, пусть даже будущие супруги немногим отличались по возрасту: принцессе в 1469 году исполнилось восемнадцать лет, ее жениху — семнадцать. Их брачный проект планировали, исходя из сугубо политических соображений. Путь к вершине власти для Изабеллы лежал через арагонский альянс, поскольку португальцы в целом отдавали предпочтение ее сопернице Хуане. Помимо этих личных соображений речь шла и об участи Иберийского полуострова. Королевства и княжества христианской Испании мечтали возродить политическое единство на полуострове, и основой этого единства должны были стать матримониальные союзы. Кастилия, в силу ее центрального положения, могла выбирать между Португалией и Арагоном. Два раза ей почти удавалось довести дело до конца: в начале XII века, когда Уррака, дочь Альфонса VI Кастильского, стала супругой арагонского короля Альфонса Воителя; это была первая попытка объединить короны Кастилии и Арагона, но все закончилось гражданской войной, а потому продолжения не последовало. В конце XIV века чуть было не объединились Кастилия и Португалия: в 1383 году португальская инфанта Беатриса должна была наследовать своему отцу Фердинанду I, не оставившему после себя наследника. Однако ее супругом был король Хуан I Кастильский, из-за чего в стране сложилась сильная оппозиция. В Португалии вновь вспыхнула гражданская война. Многочисленные португальские группировки поддерживали незаконнорожденного сына покойного короля, магистра Ависского ордена, который в конечном счете одержал верх и, разбив кастильские войска в битве при Альжубарроте (1385), правил в Португалии под именем Жоана I.

В этих неудачах нет ничего удивительного. Мусульманское вторжение 711 года раскололо политическое единство Иберийского полуострова. Реконкиста — это дело рук уже разделенных христиан из независимых, соперничавших между собой королевств. Конечно, эти соперники осознавали свою принадлежность к единой для них общности, выходившей за пределы политических границ, — иными словами, все они осознавали свою принадлежность к Испании, но каждое королевство в конечном счете обрело свои неповторимые черты. Первые сообщества христиан складывались на основе собственных обычаев и языков; они создавали собственные правовые структуры и учреждения. Возможно, разговор о нациях в данном случае преждевременен, однако, без сомнения, вожди и народы осознавали свою самобытность и защищали ее. Вот почему проекты, направленные на преодоление политической раздробленности и воссоздание утраченного единства, порождали волну оппозиции и часто оканчивались гражданскими войнами вкупе с вторжениями извне. Подтверждением чего может служить ситуация, сложившаяся в 1468-1479 годах.

В 1468 году, как и в двух первых случаях, внешнеполитические соображения переплелись с доводами внутренней политики. Кастилии в очередной раз предстояло сделать выбор между Португалией и Арагоном. Если решение оказалось бы в пользу Португалии, то королевой Кастилии, скорее всего, предстояло стать принцессе Хуане. Если Изабелла хотела оказаться на троне — а она, как кажется, твердо решила стать правительницей, — ей нужно было опираться на Арагон, а значит, стать супругой наследника Хуана II. Мы уже говорили о том, что последний не менее убежден в необходимости подобного союза: об этом красноречиво свидетельствуют значительные денежные суммы, потраченные им для того, чтобы заручиться поддержкой окружения Изабеллы, однако мы бы исказили смысл столь значимого события, если бы свели дело к простым подсчетам материального характера. Спору нет, окружение Изабеллы действительно было подкуплено арагонцами, но принцесса приняла решение самостоятельно, исходя при этом из соображений совершенно иного характера.

Изабелла и король Арагона были в равной степени заинтересованы в том, чтобы найти общий язык. Предварительные переговоры, очевидно, начались в сентябре

1468 года, как только Изабелла стала признанной наследницей кастильского трона. Закончились они в январе

1469 года. 7 марта 1469 года полномочные представители Изабеллы встретились в Сервере с Фердинандом, за несколько недель до этого получившим титул короля Сицилии, который уступил ему отец. Обе стороны подписали брачный контракт, основные статьи которого мы привели чуть выше. Одно время документ этот держали в тайне ради Изабеллы, желая спасти ее от возможных репрессий со стороны ее сводного брата, короля Энрике IV. В середине мая 1469 года Изабелла покинула Оканью под предлогом встречи в Аревало со своей матерью; она осталась в Вальядолиде под защитой могущественного сеньора, адмирала Фадриго Энрикеса Кастильского, который приходился её будущему супругу дедом по материнской линии. 8 сентября она сообщила королю о принятом ею решении, понимая, что тем самым она порвала с ним. Помимо этого она попросила своего жениха «приблизиться» к Кастилии, чтобы бракосочетание состоялось как можно скорее. Действительно, времени было мало: требовалось застать противников врасплох, прежде чем они успеют отреагировать. Король Арагона колебался, не желая отпускать от себя единственного сына, но в конце концов пошел на риск. Фердинанд покинул Сарагосу 5 октября, сделав при этом обманный ход: он двинулся на восток и лишь потом отправился в сторону Вальядолида, переменив платье и взяв с собой только шестерых товарищей, переодетых торговцами. В пути он выдавал себя за конюшего этой компании и, убедительности ради, заботился об их лошадях. 7 октября «торговцы» оказались на территории дружественной державы, в Бурго-де-Осма, — лишь тогда Фердинанд вернул себе свой царственный облик. 9 октября, уже в сопровождении надежного эскорта, он прибыл в Дуэньяс, находившийся неподалеку от Вальядолида. Наконец, 19 октября архиепископ Толедский Каррильо соединил руки Фердинанда и Изабеллы. Молодожены состояли в близком родстве, поэтому необходимо было получить разрешение на подобный брак, однако архиепископ, и глазом не моргнув, воспользовался буллой папы Пия II от 28 мая 1464 года. Разумеется, это был подлог, но Каррильо хорошо знал нравы римской курии: если Изабелла и Фердинанд потерпят крах в своем намерении править Кастилией, их брак будет признан недействительным; в противном случае, если все получится, папа римский не упустит шанса урегулировать ситуацию. И действительно, 1 декабря 1471 года папа Сикст IV подписал разрешение на брак (булла «Oblatae nobis»).

 

Двойная монархия

 Прежде чем Изабелла и Фердинанд будут признаны королями Кастилии, им предстояло справиться с внутренней и внешней оппозицией, стремящейся оспорить их права. Весной 1475 года началась длительная гражданская война; положение усложнило португальское вторжение, поскольку Португалия приняла сторону соперницы Изабеллы, принцессы Хуаны. Однако в сентябре 1479 года все препятствия остались позади: мятежники молили о пощаде, а Португалия подписала мирный договор. Несколькими месяцами ранее, в январе того же года, Фердинанд унаследовал после смерти своего отца арагонскую корону. Однако не стоит думать, что с этого момента началась эпоха национального единства Испании — нет, то было время установления двойной монархии. Отныне Кастилией и Арагоном правили одни государи, но в политическом устройстве этих королевств ничего не изменилось: вплоть до конца XVII века обе короны сохраняли свои независимость, институты, экономику, денежные единицы, таможни, языки... Иностранцу могло показаться, что двойная монархия — это своего рода политическое единство, что отразилось в мгновенно укоренившейся привычке называть это «единство» Испанией, а его правителей — королями Испании. Однако Фердинанд и Изабелла, как и пришедшие им на смену Габсбурги, продолжали величать себя королями Кастилии, Арагона, Валенсии, графами Барселоны и т. д., но не королями Испании, что было предложено в 1479 году. Действительно, хронист Пульгар упоминает о проблеме, занимавшей умы Королевского совета в тот момент, когда Фердинанд стал королем Арагона: не должны ли Фердинанд и Изабелла отныне носить титул королей Испании, поскольку в их власти оказалась наибольшая часть полуострова? В конце концов было решено ничего не менять. Однако обсуждение это достойно тем, что привлекло внимание к основополагающему вопросу. В конце XV века под «Испанией» подразумевалось лишь географическое пространство — все его обитатели назывались испанцами, будь то португалец, каталонец или кастилец. Именно это имел в виду поэт Камоэнс в XVI веке, проводя черту между кастильцами и португальцами, ибо «все мы — испанцы». В самом деле, все они были наследниками вестготской Испании, «потерянной» со времен вторжения мавров, но «жаждущей освобождения». Приняв титул королей Испании в январе 1479 года, в то время как война за наследство еще не завершилась, Фердинанд и Изабелла действовали бы на свой страх и риск: они могли задеть чувства Португалии и еще больше усложнить задачу, заключавшуюся в восстановлении единства Иберийского полуострова.

Решение вопроса, оставленного в 1479 году, будет пересмотрено лишь в XVIII веке династией Бурбонов. Теперь же земли, оказавшиеся во власти католических королей, были организованы в соответствии с трехступенчатой системой: нижний уровень — совокупность королевств и сеньорий (reinos у senorios); ряд королевств и сеньорий образуют корону; совокупность нескольких корон — монархия. Так, кастильская корона включала в себя древние королевства Кастилию, Леон, Толедо и т. д., плюс провинции басков; в 1492 году в состав короны вошел эмират Гранада, а еще через несколько лет в нее вошли Канарские острова, Индии и королевство Наварра. Арагонскую корону образовали королевства Арагон, Валенсия и каталонские графства — плюс Балеарские острова и королевство Сицилия, ставшее ее частью в 1460 году; в начале XVI века в состав арагонской короны вошло Неаполитанское королевство. Именно так на свет появилось государство, почти не имеющее аналогов в Европе: политическое образование, объединяющее народы, обладавшие различными языками, самобытными традициями и своей национальной историей. При этом каждый из них сохранял административную автономию и даже собственную экономику (как и собственные таможни), в то время как правящая династия оставила в своем ведении лишь военные и дипломатические дела. Повсеместное распространение получил принцип, сформулированный в XVII веке юрисконсультом Хуаном де Солорсано Перейрой: каждая из территорий, входящих в состав монархии, должна быть управляема так, как если бы король, правящий всеми, управлял только ею.

 

Авторитарная монархия

 Чтобы прийти к власти, Изабелла — сначала одна, затем с помощью мужа — использовала с выгодой для себя политические разногласия, которые расшатывали королевство; однако с самого начала она знала, что будет делать, когда взойдет на трон: восстановит престиж и авторитет короны, помешает тому, чтобы какой-либо один клан мог навязать свою волю государю. Одни её сторонники поддерживали эти устремления, другие — нет: они даже не принимали юную девушку всерьез. После победы они намеревались подчинить её своему влиянию и править за нее; они слишком поздно поняли свою ошибку, когда увидели, что королева решительно настроена положить конец ослаблению королевской власти.

В числе этих обманутых видное место занимает архиепископ Толедский Каррильо. Он был одним из самых энергичных творцов победы Изабеллы; именно он был одним из тех, кто в 1468 году добился, чтобы её объявили наследницей престола. Он предоставил в распоряжение принцессы своих воинов, чтобы обезопасить её от посягательств со стороны короля Энрике IV. Благосклонно относясь к сближению с Арагоном, он с одобрением встретил помолвку Изабеллы с Фердинандом и лично обвенчал принца с принцессой в октябре 1469 году; по этому случаю он без особых угрызений совести сфабриковал папскую буллу, которая разрешала им вступить в брак, невзирая на кровное родство. Каррильо поступил так вовсе не потому, что верил в особые достоинства и добродетели Изабеллы. Это был в первую очередь феодал, нежели служитель Церкви: как и другие представители своей касты, он хотел ослабить королевскую власть во имя собственных амбиций. Для него, как и для остальной знати, Изабелла была орудием: если он и старался возвести её на престол, то лишь потому, что думал, будто эта неопытная девушка будет настолько признательна ему за поддержку, что оставит реальную власть в его руках. Обещали ли что-нибудь будущие государи архиепископу во время своей свадьбы в 1469 году? Давали ли они ему гарантии того, что не предпримут ничего без его совета и станут действовать только вместе с ним, «как если бы составляли одно тело и одну душу»? По крайней мере так дают понять недоброжелательно настроенные хронисты. Но даже если предположить, такое соглашение действительно имело место — а это было вовсе не в обычае у будущих короля и королевы — маловероятно, чтобы Фердинанд и Изабелла собирались его соблюдать. В любом случае очень скоро — год спустя после свадьбы, — в тот самый момент, когда политические перспективы молодых принца и принцессы стали довольно туманными, Карри-льо, убеждавший их пойти на некоторые уступки, чтобы сохранить шансы на корону и добиться присоединения новых сторонников, натолкнулся на высокомерный отказ. Фердинанд очень надменно обошелся с прелатом, который выводил его из себя тем, что постоянно напоминал о своем политическом опыте: «Когда я стану королем, — в конце концов не сдержался он, — архиепископ Толедский не будет править за меня». Если Изабелла сумела повести себя более дипломатично, она придерживалась тех же настроений. Задетый Каррильо задумался, не ошибся ли он в своих расчетах. И хотя королю Хуану II Арагонскому удалось успокоить разгневанного архиепископа, прежней искренности как не бывало. В 1474 году Каррильо, обманувшись в своих надеждах, казалось, оставил лагерь Изабеллы. Он, правда, подтвердил сеговийскую прокламацию и вновь занял место в окружении новых государей; вместе с кардиналом Мендосой он разработал формулировку, которая, гарантируя исключительные права Изабеллы на престол, позволяла Фердинанду царствовать в Кастилии. Но первые шаги королевской четы его разочаровали. Изабелла совершенно не была расположена делить власть с кем-либо еще, кроме своего мужа. Каррильо понял, что его одурачили. Он дал понять это Изабелле и даже пригрозил ей: «Когда я взялся за нее, то была юная девчушка, которая только и делала, что пряла; но я верну её обратно к веретену!». Но королева не сдавала позиций, и Каррильо вновь покинул ее лагерь, встав во главе воинов, которых он вооружил на собственные деньги, чтобы сражаться с королями. Потерпев поражение, архиепископ попросил у правителей прощения и получил его, но при дворе он больше не появлялся.

Каррильо — самый яркий представитель из тех феодалов, кто остался в дураках после того, как они помогли возвести на трон правительницу, твердо решившую управлять единолично. Изабелла желала власти. Добившись ее, она не стала делить ее ни с кем, кроме супруга. И еще: власть она разделила лишь после того, как позаботилась, чтобы её права были соблюдены досконально. Духовенство, знать и города должны были смириться с этим. Режим, установившийся в 1474 году, нельзя назвать абсолютной монархией: он не затронул промежуточные органы управления (советы, кортесы, муниципалитеты), но отвел им второстепенную роль, запретив им вмешиваться в политику. Это — монархия авторитарная.

 

На пути к единой Испании

 В последней трети XV века началась подготовка к политической унификации Иберийского полуострова. Вехами этого пути можно назвать браки между кастильскими и португальскими правителями; пожинать плоды такой политики довелось Филиппу II в 1580 году. Прелюдией же этого процесса стала уния Кастилии и Арагона, предусмотренная будущими королями во время их бракосочетания в 1469 году и реализованная в 1479 году. Предшествующие соображения не должны затмить основного факта: монархия католических королей — это еще не национальное единство Испании, но уже нечто большее, чем личная уния, оставлявшая полную (или частичную) независимость территориям, оказавшимся в их власти. Карл В. Обрен, изучавший сборник поэм Эрверея Дезэссара (компиляция, которую можно датировать 1463 годом), нашел в нем стихи на кастильском наречии, написанные авторами из всех регионов Испании. Он обнаружил в них различные мотивы, как арагонские, так и кастильские, которые в свою очередь имели галисийско-португальские корни. Этот факт позволил ему сделать вывод о том, что данное поколение поэтов «характеризуется прежде всего общностью мотивов, что само по себе является предзнаменованием духовного и территориального единства Испании». Действительно, с середины XV века культура на всем полуострове становится общей.

Кастильцы, баски, арагонцы, каталонцы и жители Валенсии не только чувствовали себя испанцами, но и испытывали гордость при мысли о своей принадлежности к данному политическому образованию. Это чувство зародилось еще до появления на свет нашего династического союза и заявило о себе уже в 1469 году. Узнав, что принцесса Изабелла собирается выйти замуж за принца Фердинанда, дети Кастилии, по словам хронистов, не могли скрыть своей радости, тогда как сам брак этих правителей лег в основу песенных и игровых сюжетов: «Цветы Арагона прибыли в Кастилию. И дети водружали маленькие знамена и, притворяясь, будто скачут на лошадях, гарцевали на тростниковых палках, крича: „Да здравствует Арагон, да здравствует Арагон!"» Даже если мы оставим в стороне пропаганду — а мы знаем, что в окружении Изабеллы ею не брезговали, — нам может показаться, что бракосочетание юных правителей, препятствия на пути к их браку (Фердинанд пошел на риск, чтобы добраться до Изабеллы в Кастилии) и его романтическая сторона (жених и невеста никогда ранее не виделись) помогли будущим королям стать популярными и подготовили умы к тому крепкому согласию, которое должно было возникнуть между народами. Еще до того, как союз корон стал действительным (2 февраля 1475 года), циркуляр Изабеллы уже рекомендовал служащим кастильского королевства обходиться с арагонскими подданными так, как если бы они были кастильцами. Скоро, поясняла королева, два народа станут единым целым: «следовательно, суть справедливо и правомерно то, что поданным арагонского короля будут помогать и покровительствовать, как подданным Кастилии, что их будут рассматривать и учитывать так, как если бы они были кастильцами». Из этого примера видно, сколь неверно считать кастильцев и арагонцев чуждыми друг другу. Чтобы поощрить и укрепить союз, политическая воля правителей опиралась на спонтанную реакцию народов.

 

Превосходство Кастилии

 Арагон и Кастилия, эти две составляющие монархии, не были равны — первое место занимала Кастилия. Чтобы объяснить, чем это вызвано, нелепо говорить о кастильском экспансионизме. Достаточно просто взглянуть на карту: под Кастилией находятся две трети территории двойной монархии. Неравенство этих королевств подчеркивают и демографические данные: в 1500 году в Кастилии насчитывалось около шести миллионов жителей, в то время как на территории арагонской короны проживало чуть менее миллиона. Подобную ситуацию сложно представить сегодня, поскольку мы привыкли к обратной картине. Действительно, с XVIII века такие периферийные области, как кантабрийское побережье с Астурией и Бильбао, средиземноморские порты (Барселона, Валенсия, Аликанте) и атлантические порты (Севилья, Кадис), становятся средоточием экономической деятельности на полуострове, в то время как центральные его области (в частности, обе Кастилии) приходят в упадок или влачат жалкое существование. В XV и XVI веках все было иначе: регионы, находившиеся в самом сердце Испании, между Бургосом и Толедо, были тогда более населены и развивались более динамично, будучи связаны с портовыми зонами Кантабрии и Андалусии. Для того чтобы стать одним из наиболее ярких очагов торговли, Севилье не требовалось открытия Америки. Сегодня в это трудно поверить, но в конце Средних веков и в начале Нового времени (приблизительно между 1425 и 1575 годами) у Кастилии не было причин завидовать самым развитым в те времена странам. Мы отсылаем читателя к работам Иларио Касадо Алонсо, опровергнувшего большинство общепринятых идей.

Создание в 1494 году консульства в Бургосе свидетельствует о расцвете, пришедшемся на первые годы XV века. Торговцев из Бургоса можно было встретить повсюду, особенно в Северной Европе (Брюгге, Руан, Нант) и в Италии (Флоренция). Эти торговцы вовсю пользовались новыми приемами: они создавали торговые компании, вели бухгалтерию, использовали векселя и страхование... Основной статьей экспорта являлась шерсть — и не только она. Вспомним о той колоссальной коммерческой империи, которую построили Бернуи. В XVI веке они доминировали на рынке пастели. Центральная их резиденция находилась в Тулузе (Жан де Бернуй), тогда как представители этой компании обосновались в Антверпене, Лондоне, Руане, Нанте, Бордо, Толедо, Сеговии, Куэнке... Это «наиболее развитое торговое общество наивысочайшей сложности, которое ничем не уступало своим итальянским и немецким коллегам». Компания контролировала все процессы, от сбора урожая до розничной продажи. Бернуи ввели новейшие методы эксплуатации, реализации сбыта и финансирования. Тулузенская ветвь Бернуев взяла на себя контроль над продукцией, а бургалезская ветвь занималась торговлей на полуострове, не говоря о том, что оба предприятия вели продажу в других областях Европы. Помимо пастели Бернуи продавали и другие товары: кастильские и иноземные ткани, медь, зерно, перец, железо, шелк, бархат, мясо и т. д. Они спекулировали и вкладывали средства в земельную недвижимость, частную сельскую собственность и юридические учреждения. Они ссужали деньги монархам и частным лицам. Они получали доход с рент, выплачиваемых государственной казной и продавали её векселя. Они взимали налоги, продавали буллы, работали страховщиками, выступали посредниками в делах морского страхования... «Благодаря используемым приемам, структуре капитала и объемам торговли кастильские коммерческие предприятия XV и XVI веков оказались в ряду передовых компаний своего времени», — заключает Иларио Касадо.

Севилья, расположенная на юге, находилась на пересечении двух торговых артерий: первая связывала средиземноморские порты с Фландрией и Англией посредством Гибралтарского пролива; вторая открывала пути к Черной Африке, Сахаре и Северной Африке. Так же можно проследить экономическую ось, проходившую от кантабрииских портов (Сантандер, Бильбао) до Севильи и Кадиса через города центральной зоны, связанные с торговлей (Бургос), финансами (Медина-дель-Кампо) и мануфактурным производством (Сеговия, Куэнка, Толедо). Процитируем Пьера Вилара: «В период с 1350 по 1500 год арагонская корона в своей активной зоне, Каталонии, постепенно теряла силы, в то время как энергия Кастилии, несмотря на очевидный хаос, вызванный династическими и дворянскими распрями, возрастала. Кастилия открыла в себе возможности, которые впервые в ее истории позволили ей вступить в большую международную экономику». Учитывая эти условия, мы можем понять, почему католические короли, а затем и их ближайшие преемники, уделяли столь пристальное внимание Кастилии: это была основа их могущества. И напротив, пренебрежение Арагоном, Каталонией и Валенсией появилось вследствие того, что эти области предоставляли куда как меньше ресурсов. А потому неудивительно то, что во главе двойной монархии оказалась Кастилия.

 

Завершение Реконкисты

 Знаменательное событие продемонстрировало всему миру динамизм новой Испании: взятие Гранады, с которого начался 1492 год. В ночь с 1 на 2 января отряд христиан занял Альгамбру. На рассвете три пушечных выстрела возвестили об успешном окончании предприятия. Днем последний эмир Боабдиль передал королю и королеве ключи от города. Отныне весь Иберийский полуостров был освобожден от власти мавров; период, начавшийся с мусульманского вторжения в 711 году, завершился, Реконкиста была закончена. Христиане так и не смирились с тем, что их стране была уготована судьба, подобная той, что постигла Северную Африку, — судьба романизированных и христианизированных земель, которые затем навечно отошли к исламскому миру. Изо всех сил они не прекращали бороться ради того, чтобы политически и религиозно возродить объединенную Испанию — неотъемлемую часть христианского мира. В этом заключался смысл Реконкисты.

Одной из целей войны за Гранаду было добиться спаянности между двумя составляющими двойной монархии. Но эта была непростая задача. Перед этим потребовалось укрепить положение Изабеллы на троне, которую провозгласили королевой Кастилии в 1474 году: но её права на престол были оспорены сильной аристократической партией, пользовавшейся поддержкой Португалии. И только в 1479-1480 году власть Изабеллы окончательно упрочилась. Гражданская война не прошла бесследно: часть знати с недовольством восприняла тот факт, что ей пришлось отойти на второй план, уступив место зарождающемуся авторитарному государству. Объединение монархии Кастилия-Арагон было еще шатким, поскольку являлось исключительно формальным. Война за Гранаду стала удобным случаем сблизить два политических образования в рамках общего предприятия, найти для аристократии поле боя, где она могла бы сражаться во имя славы и выгоды, и увлечь христианский народ вперед во имя возвышенной цели — организовать последний крестовый поход и покончить с исламом в Испании.

Гранадский эмират, последний уцелевший политический осколок ислама на полуострове, казался неопасным противником со своей территорией примерно в 30 тысяч кв. км (то есть современные провинции Гранада, Альмерия и Малага) и населением по меньшей мере три сотни тысяч человек. Вдобавок эмират платил дань Кастилии и являлся её своеобразным протекторатом. Тем не менее война, которая вспыхнула в начале 1482 года из-за локального инцидента, затянулась на десять лет и потребовала от христиан значительных усилий как в финансовом, так и в военном отношении. Последним эмирам Гранады, столкнувшимся с решимостью католических государей, явно недоставало силы воли. С начала столетия Гранаду раздирали клановые междоусобицы (наиболее известной из них, по крайней мере в литературе, является распря Сегри и Абенсерахов) и соперничество на самой вершине власти. Боабдиль оспаривал власть над эмиратом у своего дяди Загаля. Католические государи смогли воспользовался этими сварами. Дважды Боабдиль попадал в плен к войскам Изабеллы и Фердинанда, и оба раза его опускали на свободу в обмен на обещание помогать христианам. Второй раз его пленили в 1487 году. Тогда Боабдиль обещал сдать Гранаду после того, как Загаль выйдет из игры, что произошло в 1489 году. Но власть того, кого прозвали «Младшим королем», не была так велика, как думали. В город Гранаду, окруженный со всех сторон, стекались тысячи беженцев, побежденных в предыдущих кампаниях (и среди них было много христиан-вероотступников), часто настроенных непримиримо: им нечего было терять и они были полны решимости сражаться до конца. Этими обстоятельствами можно объяснить кажущееся нежелание Боабдиля выполнять свои обязательства: на самом деле он просто не мог делать все, что ему хочется, в Гранаде.

Весной 1491 года Фердинанд и Изабелла приказали построить у ворот Гранады новый город, Санта-Фе, где обосновались двор и военное командование. Шло ли дело к последнему штурму? Нет; вверх над последним бастионом сопротивления было суждено взять дипломатии.

Гонсало Фернандес де Кордоба — крупный военачальник и будущий герой Итальянских войн — и Эрнандо де Сафра заключили соглашение 25 ноября 1491 года. Боабдиль согласился сдать Гранаду, но выдвинул требования, на первый взгляд показавшиеся неприемлемыми: неприкосновенность людей и имущества, свобода вероисповедания для мусульман, которые сохранят в своем распоряжении мечети и культурное достояние, будут судиться по законам Корана, гарантии, что вероотступники не подвергнутся преследованиям... Торопясь покончить с войной, католические государи приняли все условия.

Договор предусматривал, что Боабдиль сдаст Гранаду через шестьдесят дней, то есть 25 января 1492 года, но умонастроения в городе ускорили развитие событий. Напряжение жителей возрастало. Боабдиля обвинили в измене: повсюду искали способ сорвать передачу города. В итоге взволнованный эмир сам вечером 1 января

1492 года стал торопить католических государей вступить во владение Альгамброй, чтобы поставить всех перед свершившимся фактом и не допустить нарушений общественного порядка.

2 января Боабдиль прибыл в массив Альпухаррас, который отдали ему в качестве феода. Впрочем, он не остался там надолго. В обмен на крупное возмещение в октябре

1493 года он согласился окончательно покинуть Испанию и отправился в Фес, где скончался спустя сорок лет. Его бывшее королевство будет присоединено к землям кастильской короны. Исповеднику королевы, монаху иеронимиту Эрнандо де Талавере поручили возглавить новое Гранадское архиепископство. Деятельный и преданный сановник Эрнандо де Сафра получил распоряжение преобразить экономический и социальный пейзаж королевства: восстановить, заселить, вдохнуть новую жизнь сельское хозяйство, ремесло и торговлю. Его стараниями политическая и социальная реорганизация бывшего эмирата — перемещение населения, экспроприация и размещение кастильских поселенцев — была проведена в рекордно краткие сроки. Оставалось ассимилировать побежденных мусульман, не нарушая при этом ноябрьское соглашение 1491 года. С этой точки зрения успех будет гораздо менее очевидным.

Отвоевание Гранады возымело необычайный резонанс во всем христианском мире, где его восприняли как реванш за взятие Константинополя, произошедшее на сорок лет раньше, в 1453 году. Свидетели, присутствовавшие при событии, сообщили обо всем увиденном. Один итальянец, уверявший, что ему было поручено привести к Изабелле и Фердинанду пленных христиан из Альгамбры, сообщил об этом римскому кардиналу; один француз, который также уверял, что присутствовал при сдаче Гранады, составил детальное повествование о случившемся, напечатанный в Париже под заглавием «Знаменательнейшее, достопамятное и победоносное взятие города Гранады». В Париже и Лондоне пели «Тебя, Бога, хвалим» и прославляли случившееся. Но самыми пышными празднования были в Италии. В Неаполе, во дворце Кастель Капуано, Саннадзаро поставил две пьесы: «Взятие Гранады» и «Триумф славы». В Рим посланец принес известие 2 февраля. Тотчас во всех церквах зазвонили колокола, город осветился праздничными огнями; устроили благодарственные процессии к храму Св. Петра и Св. Иакова. Папа Иннокентий VIII отслужил торжественную мессу и благословил верующих. Празднования продолжались до конца апреля: турниры, поединки, публичные чтения, концерты, пиры и даровая еда и питье. На Навонской площади построили деревянную башню и изобразили сдачу Гранады; шествия представляли католических государей в экипаже с Боабдилем в ногах. Испанец Родриго Боржиа — через шесть месяцев он будет избран папой и возьмет себе имя Александра VI — устроил корриду. Очевидцы говорили, что в Риме было сложно пройти, не натолкнувшись на каждом углу на мимов, гладиаторов, бродячих музыкантов... Во дворце кардинала Риарио для элиты была сыграна латинская комедия «Изгнание из Гранадского королевства», посвященного последним дням мусульманской Гранады; текст комедии был издан в следующем году в Риме, затем в Базеле, в 1492 году; его переиздавали по крайней мере шесть раз до конца столетия.

 

Испанский — общий язык

 Превосходство Кастилии в большей степени заметно в области культуры. То, что мы называем испанским языком, на деле является языком кастильским, на котором написано большинство произведений испанской литературы. С XIII века леонское наречие почти полностью исчезло, уступив место кастильскому языку. В арагонском королевстве изменения произошли гораздо позднее, однако процесс этот был необратимым; бесспорно, тому способствовало восхождение в 1412 году на престол кастильской династии Трастамаров. Во всяком случае распространение кастильского языка было стремительным: на арагонском языке перестали говорить в начале XVI века. Сегодня его следы можно обнаружить лишь в диалектах, на которых говорят в деревнях в Южных Пиренеях. Еще одна сфера, сохранившая арагонский язык, — литература. В XIII веке португало-галисийский диалект, господствовавший на всем Иберийском полуострове, был языком лирики, независимо от национальности поэта, — именно на этом языке писал король Альфонс X Кастильский, слагавший любовные или благочестивые стихи. В XV веке положение в корне изменилось: отныне языком поэтов становится кастильский; на нем же начинают писать португальцы, в силу чего в образованной португальской среде получают распространение оба языка, португальский и кастильский. Ситуация двуязычия сохраняется вплоть до XVII века; то же самое происходит и в странах Арагонской короны.

Языковая эволюция оставила свой след в поэтических сборниках того времени, называемых «кансьонерос». Так, в «Кансьонеро Баэны» вошли стихи, популярные при правлении Хуана II Кастильского (1406-1454), а в «Кансьонеро Стуньиги» — стихотворения, которыми чествовали при дворе короля Альфонса V Арагонского, называемого Благородным (1416-1458). «Кансьонеро Эрберея Дезэссара», о котором мы упоминали, отражает тенденции, бытовавшие в придворной и литературной среде Наварры приблизительно в 1460 году. В этих трех «кансьонерос», а также в других, менее известных сборниках, преобладали произведения, написанные на кастильском языке, тогда как авторы многих из них были португальцами или каталонцами. Их литературные сюжеты и эстетические вкусы сходны, что свидетельствует о культурном единстве, о чем мы уже писали выше: народы полуострова, разделенные политическими границами, осознавали свою принадлежность к единой культурной общности; будучи португальцами, кастильцами или каталонцами, все они чувствовали себя испанцами.

Расцвету кастильского языка в XV веке сопутствовал рост могущества Кастилии, ставший показателем той жизненной силы, которую заключали в себе ее экономика и демография. Ученый-гуманист Небриха (1440-1522) предвидел этот расцвет уже в 1492 году, в год взятия Гранады и первого плавания Христофора Колумба! 18 августа ученый представил на суд королевы свой последний труд, грамматику кастильского языка. Труд незаурядный: вплоть до сего времени не было составлено ни одной грамматики, посвященной народному языку. Изабелла была удивлена: кому и как может принести пользу подобное произведение? Ответ последовал не от Небрихи, а от Талаверы, нового архиепископа Гранады: варварским народам, подчинившимся Испании, нужно будет дать закон и навязать язык победителя; эти нации будут изучать кастильский язык, подобно тому, как народы, попавшие во власть Рима, изучали латынь. Именно так грамматика Небрихи нашла свое оправдание. О чем тогда думал Талавера? Вряд ли о колонизации Америки: в тот момент каравеллы Колумба не достигли даже Канарских островов. Скорее всего, его мысли текли по руслу, открывшемуся после недавнего завоевания Гранады, — он думал о великом крестовом походе против ислама, в ходе которого Испания обоснуется на берегах Северной Африки и освободит Гроб Господень...

Подобные намерения и помыслы свидетельствуют об уверенности, порожденной успехом, и доверии к будущему, появившемуся, конечно, благодаря Провидению, но также благодаря заслугам королей и порядку, воцарившемуся в Кастилии. Из Гранады были изгнаны мавры; объединенная Испания стремилась к новым победам; вот почему она нуждалась в едином языке. Небриха подхватит мысль Талаверы: «Когда мы размышляем о древних произведениях, написанных ради того, чтобы сохранить память о прошлом, на ум не может не прийти мысль о том, что язык всегда является верным спутником власти; оба они рождаются, развиваются и расцветают в одно время, в одно время они же и угасают».

Siempre la lengua fue companera del imperio: культурное превосходство всегда сопутствует превосходству политическому — и экономическому, добавим мы сегодня. Идея эта не нова: Небриха взял ее у итальянского гуманиста Лоренцо Валла, который, разумеется, имел в виду латынь — латынь, пришедшую с римскими легионами; латынь, позволившую установить закон и распространить более развитую культуру. Испания — наследница Рима; кастильскому наречию суждено стать испанским языком, языком универсальным, каким в свое время была латынь. Эта идея витала в воздухе. Испания 1492 года уверена в себе и в собственной миссии, горда своими успехами. Шесть лет спустя, в 1498 году, посол католических королей в Риме Гарсиласо де ла Вега (отец одноименного поэта) сознательно нарушил дипломатический обычай, заявив в присутствии папы и представителей Франции и Португалии о превосходстве кастильского языка над всеми другими языками христианского мира. Однако в 1498 году кастильский язык был еще далек от проторенного пути: лишь через век испанская литература, которую никто и не помыслит называть кастильской, завоюет сердца образованных европейских читателей, а испанизмы в большом количестве проникнут во французский язык, на котором говорили во Франции во времена Людовика XIII. Небриха предвидел это. С 1492 года кастильский язык одержал верх над другими языками Иберийского полуострова, превратившись в язык культуры. Факт этот примечателен еще и тем, что данная эволюция была спонтанной: никакое политическое давление не заставляло поэтов Каталонии, Валенсии и тем более Португалии писать на кастильском наречии; они пользовались им по доброй воле, признавая превосходство языка, принадлежавшего самой динамичной политической группе полуострова. В 1611 году лексикограф Себастьян де Коваррубиас отметил этот факт в своем «Сокровище кастильского, или испанского, языка». В 1737 году это подтвердил и Грегорио Майанс-и-Сискар из Валенсии в своих «Началах испанского языка»: «Под испанским разумею я тот язык, на котором мы, испанцы, говорим, когда желаем, чтобы нас поняли окружающие». Кастильский в конечном счете стал испанским языком точно так же, как тосканский язык стал итальянским; иными словами, это не только язык, на котором говорят в его родной местности, — это язык, распространившийся за ее пределами и обогатившийся областными вариантами, что не мешало ему при этом оставаться самим собой.

 

В период с 1478 по 1502 год Изабелла и Фердинанд приняли три взаимодополняющих решения: они добились от папы создания инквизиции, изгнали иудеев и обязали мусульман Кастильской короны перейти в католическую веру. Все эти меры преследовали одну цель: установление единства веры. Так закончился длительный период, который принято идеализировать, — период, когда на территории Испании якобы в добром согласии жили приверженцы трех религий Священного Писания. Это красивый, но ложный постулат. Не стоит путать толерантность со свободой мысли и совести. Отношения между мусульманами, христианами и иудеями, установившиеся на Иберийском полуострове в период с VIII по XV век, были и оставались напряженными. Главенствующие религии (ислам, а затем христианство) терпели, если угодно, присутствие «иноверцев», но глагол «терпеть» в данном случае заключал в себе пренебрежительный оттенок. Терпеть существование другой религии значило мириться с соседством тех, кого осуждали, но не могли изгнать в силу различных причин: либо на это не хватало средств, либо с такими соседями мирились как с неизбежным злом. Так повседневная мораль осуждает прелюбодеяние, но оно настолько распространено, что преследование его законом превратило бы жизнь многих в один нескончаемый конфликт. Следовательно, «мириться» или «терпеть» — значит закрывать глаза на сей факт, даже если это ведет к ослаблению предписания или способствует его нарушению.

Против подобной терпимости, напоминавшей своего рода снисходительное отношение к заблуждениям, выступал пастор Рабо-Сент-Этьен, говоря от имени протестантов Франции на заседании Национальной Ассамблеи 22 августа 1789 года: «Ваши принципы базируются на том, что свобода мысли и голоса — это право неотъемлемое и незыблемое [...]. Я требую французских прав для двух миллионов дееспособных граждан. Им нужна отнюдь не терпимость — они требуют свободы! Терпимость! Призрение! Прощение! Милосердие! Все это в высшей степени несправедливые идеи в отношении инакомыслящих, поскольку истинно то, что различие религий или воззрений не является преступлением. Терпимость! Я требую, чтобы это слово запретили — и оно будет запрещено, это несправедливое слово, изображающее нас гражданами, достойными сожаления, виновными, которых прощают!»

 

Испания трех религий

 В средневековой Испании допускали сосуществование религиозных меньшинств, однако никто не был расположен признавать их равными главенствующей религии. Немногие готовы были задуматься над притчей о трех перстнях — над этим древним преданием, положенным в основу драмы «Натан Мудрый» (1778-1779) немецкого писателя Лессинга. Султан Саладин, желая поставить Натана в затруднительное положение, потребовал от него ответа: какая религия — христианство, иудаизм или ислам — является истинной. В ответ Натан рассказал притчу об отце семейства, который, почувствовав приближение смерти, задумался о том, кому из сыновей своих он должен отдать знак первенства — драгоценный перстень. И тогда велел он сделать еще два перстня, как две капли воды похожих на первый. Таким образом, каждый из сыновей получил по перстню, но кому же из них достался настоящий? После раздумья судья заявил, что он не может разрешить этот спор: три сына — в которых читателю не составит труда узнать три религии Священного Писания — равны перед Богом, подобно тому, как неотличимы друг от друга три перстня. Их отец поступил мудро, отказавшись отдать предпочтение одному из своих чад. Его сыновья должны извлечь из этого урок: им нужно уважать друг друга, ибо никто из них не может быть уверен в том, что является владельцем настоящего перстня — или хранителем истинной веры. В интересующее нас время ни мусульмане, ни христиане, ни иудеи не были готовы признать за другими свободу вероисповедания — иными словами, они отказывали иноверцам в их «праве на ошибку» и не принимали их точки зрения. Все они были в равной степени убеждены в том, что именно их народ является хранителем истины; они и только они почитают истинного Бога. Именно в этом смысле средневековая Испания была «толерантна»: она допускала присутствие религиозных меньшинств как крайнее средство, навязанное историей. Появление христианских сообществ в мусульманской Испании и мусульман в христианских королевствах (не говоря об иудеях, осевших повсюду) стало возможным лишь в силу обстоятельств. В исламских землях, правда, закон о зимми (dhimmi) предусматривал для «народов Священного Писания» (иудеев и христиан) особые условия: их не принуждали переменить веру; за ними признавали особый статус, что, однако, не означало равного с мусульманами положения — напротив, христиане и иудеи были ущемлены в гражданских и юридических правах. Тем не менее этот статус позволял им сохранять не только свое имущество, но и свободу вероисповедания, а также юридическую автономию: они самостоятельно управляли своими общинами. Взамен эти неверующие были вынуждены платить обременительные подати. Иудеи быстро влились в мусульманское общество. В качестве делового языка и языка культуры многие из них избрали арабский — вот почему власти охотно поручали им непопулярные виды работ (например, сбор податей). Нередки случаи, когда иудеи занимали посты на высших уровнях власти, но в данном случае речь идет скорее об исключениях, о личном продвижении. В целом же подавляющее большинство их единоверцев жили более чем в скромных условиях. Кроме того, социальное положение «придворных иудеев» провоцировало гнев толпы, что приводило к преследованиям и гонениям евреев в трудные времена. Высокие должности, занимаемые ими, явно противоречили закону о зимми, запрещавшему неверующим иметь власть над правоверными. Свержение с вершин власти оказывалось столь же быстрым, сколь быстрым было и восхождение. Процветание иудеев в ту эпоху было возможно лишь из-за нестрогого соблюдения мусульманскими властями правил; оно полностью зависело от воли правителей.

Успехи арабизации, а затем исламизации мало-помалу сократили количество христиан, проживавших на мусульманской территории. Многие из них приняли ислам или же перебрались в христианские королевства на севере. В XI веке веротерпимость в мусульманских землях распространялась только на иудеев и на христианское меньшинство; оказавшись без объекта, она исчезла (конец XI века — середина XII века) вследствие второй волны мусульманского вторжения. Альморавиды и еще в большей степени альмохады (и те и другие — выходцы из Марокко) сохраняли непримиримую позицию в отношении неверующих. Изгнанные иудеи нашли приют в христианских королевствах, правители которых оказали им хороший прием, поскольку те явились из стран, опередивших в развитии христианскую Испанию: «пришельцы» разбирались в политическом, экономическом и социальном устройстве мусульманского общества и владели новейшими торговыми приемами. Итак, христианские короли поощряли иудеев поселиться на своих землях, несмотря на католическую Церковь, которая, начиная с IV Латеранского собора (1215 год), изыскивала способы ограничить общение между иудеями и христианами, желая свести его исключительно к экономическим контактам. Так появился запрет на смешанные браки; запрещение, не позволяющее иудеям использовать для работ христиан или занимать должности, которые дают им власть над христианами, и т. д. Правда, короли и не думали следовать этим указаниям: для них евреи были прекрасным подспорьем в освоении вновь обретенных земель. Однако в христианской Испании, как в недавнее время и в мусульманской Испании, и речи не шло о равенстве евреев и приверженцев главенствующей религии. Знаменитый правовой кодекс «Партиды», составленный кастильским королем Альфонсом X (1252-1284), дает на этот счет точное и ясное указание: иудеям дозволено жить среди христиан в своего рода пожизненном плену, «дабы одно только их присутствие напоминало о том, что они — потомки тех, кто распял Бога нашего Иисуса Христа». Такое наставление было в духе литургических текстов, которые с VII века по 1959 год призывали «слуг христовых» помолиться в страстную пятницу за «вероломных иудеев» (pro perfidis judaeis). Конечно, в данном случае слово «вероломство» означало отсутствие веры или неверие, но в конце концов оно приобрело значение «коварство», культивируя тем самым враждебные чувства христианского народа.

Итак, в средневековой Испании «с грехом пополам» сосуществовали три религии, но лишь две доминирующие культуры: сначала арабская, а затем христианская. Первая из них была богатой и блистательной — вплоть до XI века, пока ее не сменила вторая. Иудеи успешно ассимилировались и в том и в другом обществе, что позволило им играть роль посредников между этими двумя культурами. Именно в таких условиях в средневековой Испании появились еврейские общины (aljamas), обладающие относительной автономией. В них действовало самоуправление под началом собственных магистратов, в общинах имелись собственные синагоги, школы, кладбища. Эти «aljamas» не были гетто: евреи выбирали места для поселений по собственной воле. Если они и предпочитали селиться в определенных кварталах, то лишь из соображений удобства, чтобы жить поближе к синагоге, талмудической школе или кошерной мясной лавке, куда они ходили за покупками. Таким образом, на «окраинах» доминирующего христианского общества сформировалось микрообщество, включавшее в себя двести тысяч испанских евреев. Его члены в большинстве своем вели скромную жизнь ремесленников или мелких торговцев. Лишь небольшая группа занималась крупной торговлей и обладала богатствами, позволявшими при необходимости ссужать деньги королям, прелатам, сеньорам и частным лицам. Правители, князья католической церкви и крупные феодалы охотно поверяли евреям руководство своими делами и заботы о сборе налогов, податей и различных пошлин. Именно эта сторона деятельности подпитывала в народе ненависть к евреям.

 

Эра конфликтов

 Евреи помнят об опыте Иосифа. Они знают: когда «съедают тощие и худые коровы прежних семь коров тучных», как в Египте эпохи фараонов, первыми жертвами становятся евреи. События в Испании XIV века это подтвердили. Начальный период закончился, и на смену ему пришла конфликтная стадия. Изменился не менталитет — изменилась обстановка. Дело в том, что «золотой век многорелигиозной Испании» совпал с периодом территориальной, демографической и экономической экспансии. Иудеи и христиане способствовали общему процветанию и сообща пользовались его плодами; воинствующий «антииудаизм» Церкви и монахов находил мало откликов. Социальные, экономические и политические потрясения XIV века, сопровождавшиеся распространением черной чумы, изменили ситуацию: за подъемом последовал спад, начались сложности и затруднения. Однако в подобном положении пребывал не только Иберийский полуостров: смятение царило во всей Европе. Люди, оказавшиеся перед лицом таких несчастий, не понимали, что могло их вызвать; они мнили себя жертвами проклятия, наложенного на них в наказание за свершенные грехи. Монахи призывали неверных покаяться и вернуться на путь истинный. И вот тогда присутствие среди христиан «народа-богоубийцы» показалось возмутительным и греховным. Все обернулось против евреев. Так, их обвиняли в том, что они сеют чуму, отравляя ею колодцы. Первая волна преследований пришла из Франции — тот самый крестовый поход «пастушков», который в 1321 году достиг Наварры: тогда в Памплоне были уничтожены еврейские общины. Двадцать лет спустя аналогичные действия были произведены в Барселоне и других каталонских местечках. Евреев начали обвинять в том, что они оскверняют освященные гостии и совершают ритуальные убийства. Именно к этому времени относится проблема еврейского ростовщичества.

В Средние века действовало правило: единоверцам, будь то христиане или иудеи, нельзя отдавать друг другу деньги под проценты. Однако христианин мог ссудить деньги иудею — и наоборот. Ссуда не являлась предосудительной практикой: подобные действия были регламентированы законом, который устанавливал официальную процентную ставку: 20% — в арагонской короне, 33,3% — в кастильской. Но помимо официальной ставки существовал и ростовщический процент. В период рецессии заимодавцы торопились получить деньги обратно, и должники утверждали, что стали жертвами ростовщических махинаций. Кортесы приняли сторону последних, требуя отсрочки и даже аннулирования части долгов. Короля призвали рассудить спор, однако и сам монарх, испытывавший денежные затруднения, нуждался в том, чтобы евреи предоставили ему ссуду — правда, для этого необходимо было, чтобы и у самих евреев наличествовала нужная сумма, то есть чтобы они получили обратно деньги от частных лиц. К тому же усиление королевской власти зависело от установления эффективного государственного аппарата: бюрократия, военные расходы и т. д., что требовало еще более существенных денежных поступлений. А сбор налогов опять же был возложен на евреев. Таким образом на свет появился стереотипный образ еврея, сосущего кровь бедняков, причастного к налоговому притеснению и извлекающего из него выгоду. Проблемой занялась оппозиция. Энрике Трастамарский обвинил своего сводного брата, кастильского короля Педро I, в том, что тот окружает себя евреями и потворствует им. Первые массовые избиения евреев (в 1355 году в Толедо) были совершены сторонниками Трастамары: его солдаты — и французские наемники во главе с Дюгекленом — весной 1366 года уничтожили еврейский квартал Бривьески. В апреле 1366 года Энрике Трастамарский собственной персоной торжественно въехал в Бургос и потребовал от городских евреев огромного выкупа: те, кто не сможет его выплатить, будут обращены в рабство и проданы. В 1367 году население Вальядолида принялось громить еврейский квартал с криками «Да здравствует король Энрике!». Синагоги были разграблены.

В связи с гражданской войной антииудаизм начали использовать в политических целях, превратив его в идеологическое оправдание социального конфликта, изначально не имевшего религиозных корней. Голод, резкие повышения цен и налоговый гнет стали причиной возникновения социальной напряженности и противостояния «бедные — богатые». Антииудаизм способствовал тому, чтобы направить недовольство и гнев по другому руслу — иными словами, обрушить его на евреев. Следует помнить и другое: иудеи могли рассчитывать, что только сильная и уважаемая королевская власть способна их защитить. Подтверждением этому стали трагические события 1391 года.

Начиная с 1378 года Фернандо Мартинес, архидьякон Эсихи в Андалусии, воспользовался крайне сложной обстановкой в демагогических целях. Инфляция и вздорожание цен обрекали простой народ на нищету. Архидьякон, действуя по собственной инициативе, призвал истинных верующих разорвать любые отношения с иудеями и разрушить синагоги. В марте 1382 года по просьбе архиепископа Севильского король Хуан I приказал ему умерить свой пыл. На это предупреждение Фернандо Мартинес не обратил ни малейшего внимания. Тогда архиепископ решил временно отстранить последнего от должности и привлечь его к ответственности, но пока суд да дело, прелат отдает богу душу (в июле 1390 года), и управляющим диоцеза стал не кто иной, как сам возмутитель спокойствия. Спустя несколько месяцев умер и король; его сыну и наследнику Энрике III исполнилось всего одиннадцать лет. Две эти кончины, последовавшие одна за другой, развязали архидьякону руки. Воспользовавшись периодом безвластия, наступившим как в высших эшелонах власти, так и в севильском диоцезе, он пошел в своих провокациях еще дальше. Первая смута, начавшаяся в январе 1391 года, была подавлена муниципальными властями, но ничто не могло остановить второго мятежа, последовавшего в июне того же года. Дома были разграблены, евреи убиты; те, кому удалось спастись, устрашившись, обратились кто в христианскую веру, кто в бегство. Вспыхнувшая в Севилье смута понемногу охватила все королевство. Страны арагонской короны не избежали той же участи. Повсюду царило беззаконие: избиения, насилие, грабеж. Монахи, воспользовавшись ужасом, царившим в еврейских общинах, занялись прозелитизмом с удвоенной энергией; одни иудеи обратились в католичество, другие бежали.

События 1391 года должны быть истолкованы как вспышка классовой ненависти, обращенной против евреев, чему способствовало бездействие власти. Аналогичные процессы можно было увидеть повсюду. Проповеди монахов нищенствующих орденов будоражили умы. По мере того как народ внимал речам проповедников, каждое воскресенье твердивших о евреях как о порочных существах, поголовно виновных в смерти Христа, в их душах копилась ненависть, которая в тот или иной день должна была выплеснуться. Мысль о том, что евреи только и делают, что ссужают деньги под процент, превратилась в устойчивую, повсеместно распространенную идею. Отсюда — представления о том, что причиной нищеты христианского народа являются ростовщики-евреи, наживающиеся на его бедах.

 

Новые христиане

 Вихрь событий 1391-1415 годов оставил сильный след в испанском иудаизме, внеся в него серьезные изменения. На всем Иберийском полуострове осталось около ста тысяч иудеев, не перешедших в иную веру. Иудаизм вновь обрел право на законное существование, с ним снова примирились, однако он уже не был прежним. С XV века предпочтительнее становится говорить не об испанском иудаизме, но об испанских евреях. Отныне принято отличать тех, кто продолжает исповедовать иудаизм (собственно иудеи), от тех, кто перешел в другую веру, кого теперь называют новыми христианами или «conversos» (новообращенными).

В Барселоне, Валенсии, крупных городах Андалусии и Кастилии (Севилья, Кордова, Толедо, Сеговия, Бургос) «conversos» образуют многочисленные группы по принципу профессиональной принадлежности: мелкая и крупная торговля, ремесленничество, финансы. Так, в Бургосе, в одном из крупных интернациональных центров по продаже шерсти, появились настоящие купеческие династии, родоначальниками которых были новообращенные; их торговые компании заняли на этом рынке доминирующие позиции. Вновь открывшимся обстоятельством является то, что обращение евреев позволило им получить доступ к промыслам, которые были и оставались для них под запретом. Отныне в общественных делах и занятиях принимает участие относительно многочисленная группа новообращенных: в ходе XV века они входят в состав муниципальных властей, становясь эшевенами или членами городского правления. Другие получают доступ в круги духовенства или вступают в ряды монашеских орденов; благодаря своему культурному уровню они быстро поднимаются по служебной лестнице, добиваясь ответственных или престижных постов каноников, настоятелей...

Такое социальное продвижение новообращенных не могло не вызвать реакции. И если элитарные круги — королевская власть, аристократия, церковная иерархия — поощряли ассимиляцию «conversos», то народные массы были настроены к ним враждебно. Антииудаизм былых времен не видел большой разницы между иудеями и новообращенными, осуждая их в равной степени: плебс по-прежнему был убежден в том, что и те и другие его эксплуатируют. Как и в XIV веке, экономические трудности, связанные с политическими потрясениями, прекрасно подошли для всяческого рода провокаций. В 1449 году мятежи захлестнули Толедо; в 1467 и 1473 годах смуты, подобные тем, что бушевали в 1391 году, охватили и Андалусию.

Однако, несмотря на то что сосуществование христиан и евреев было отнюдь не гармоничным, последние все же обладали автономией, которая теоретически предоставляла им защиту от произвола. Известно, что большие еврейские общины формировали «aljama» — эквивалент городского управления, бывшего в ходу у христиан. Во главе «aljama» вставал совет, чья роль сравнима с ролью эшевенов, — эта ограниченная группа управляла общиной, опираясь на указы («takhanot»), написанные на иврите и испанском языке. Основной задачей «aljama» было распределять и взимать налоги, а также заботиться об интересах общины. Кроме налогов, причитавшихся правителям (более высоких, чем те, что взимались с христиан), «aljama» собирали подати, предназначенные для оплаты общих служб, например для поддержания раввинов и синагог. Последние были не только местом проведения служб: именно там проходили главные собрания, заседал суд, работали талмудические школы, собирались братства, которым было поручено помогать больным и нуждающимся, и т. д. У «aljama» были собственные магистраты, творившие правосудие в соответствии с предписаниями Торы; при этом истец имел возможность обратиться в королевский суд.

Мусульмане, оставшиеся в христианских землях (мудехары), обладали тем же статусом. Когда продвижение Реконкисты заставило их перейти под власть христиан, они получили определенные гарантии: христианские правители обещали уважать их язык и веру, права и обычаи, традиционные празднества. Всякий раз, когда их становилось много, мудехары, как и евреи, могли создавать автономные сообщества, носившие то же имя — «aljama». В этих общинах существовала собственная социальная иерархия: «alamin», которому были поручены экономические и финансовые вопросы (по сути он исполнял роль посредника между местным сеньором и жителями общины); совет старейшин; общее собрание; «alfaquis» (священнослужители); муэдзин; каиды — магистраты, как и нотариусы. Последние заведовали общим имуществом общины, составляли и приводили в исполнение завещания, вели учет браков и разводов, вершили правосудие (как уголовное, так и гражданское), когда дело касалось исключительно мусульман, однако их приговоры должны были пройти через судебные органы христиан. «Aljama» располагали по меньшей мере двумя общественными зданиями: мечетью и скотобойней (дабы не было сомнений в том, что животные были умерщвлены в соответствии с кораническим законом).

Итак, в XV веке христианская Испания превратилась в страну, одной из характеристик которой стало то, что сегодня мы называем коммунитаризмом. Преобладающее христианское общество «мирилось» (в оговоренном нами смысле этого слова) с присутствием еврейских и мусульманских общин, низведенных, разумеется, к подчиненному положению. Оно признавало за ними права, принимало во внимание их административный, налоговый и особенно юридический статус, а также учитывало принадлежность человека к той или иной общине (в том числе и к христианской) в зависимости от исповедуемой им религии. Каждая из этих трех групп обладала персональным статусом и особыми законами. Подобная ситуация не могла не удивлять и даже возмущать иноземных путешественников, пораженных тем, что «неверные», евреи и сарацины, пользуются в Испании полной свободой, имеют свои мечети и синагоги, говорят на родных языках, носят традиционную для своего народа одежду, отмечают собственные праздники... С интересом, но чаще с негодованием эти путешественники подмечали все, что свидетельствовало в Испании о неопровержимом восточном влиянии: гортанное произношение, одеяния, развлечения, кушанья, способ садиться на коня... Пройдет немало лет после создания инквизиции, изгнания иудеев и насильственного обращения мусульман, но западная Европа по-прежнему будет хранить в своей памяти образ Иберийского полуострова, «зачумленного» вследствие долгого сожительства с семитами, — образ страны, более напоминавшей владения Востока, нежели христианские земли.

 

Инквизиция

 Такова была обстановка в Кастилии, когда на престол взошли католические короли: с одной стороны, сосуществование христиан, иудеев и мусульман, переставшее быть мирным, порождало беспорядки; с другой стороны, такое положение вещей казалось анахронизмом в Европе, уже давно признавшей себя христианской. Короли решили действовать в двух направлениях: они намеревались восстановить порядок, лишив при этом Испанию ее особенного положения, то есть отказавшись от коммунитаризма, характеризовавшего ее доселе.

Хронисты и историки восхваляют королей за то, что они вернули в страну порядок и безопасность. Это была одна из намеченных ими целей. Установление порядка принесло пользу как евреям, так и всем подданным страны. С преступлениями против личности и собственности было покончено; сама королева не раз ручалась за это — например, 6 сентября 1477 года в письме, направленном еврейской общине Севильи: «Я беру под свое покровительство евреев из „aljamas", все общины в целом и каждую в отдельности, как беру я под свою защиту их жизни и имущество; я защищаю их от любого нападения, какой бы природы оно ни было [...]; я запрещаю убивать их, истязать, наносить им увечья; я запрещаю также оставлять безнаказанными их обидчиков, мучителей и убийц». 12 августа 1490 года королева изъявила в Бургосе свою волю, желая, чтобы евреи спокойно жили в Кастилии на правах подданных короны. Примерно в это же время испанские евреи, обращаясь к своим единоверцам в Риме, радовались тому, что им посчастливилось попасть под власть столь справедливых и благосклонных к ним правителей. Не раз на этот счет замечали: если бы Фердинанд и Изабелла умерли в 1491 году, то приговор, вынесенный им современным еврейским миром, был бы совершенно иным.

Одновременно с восстановлением порядка католические короли хотели покончить со сложившейся религиозной ситуацией, казавшейся им недопустимой. Речь шла о том, чтобы в кратчайшие сроки заставить своих подданных отказаться от «коммунитаризма» в пользу христианского образа жизни. В первое время умы королей занимала не столько проблема сосуществования трех религий, сколько неразбериха, царившая вследствие этого «сожительства» в народных нравах и представлениях. Новообращенных обвиняли в том, что они не являются приверженцами истинной веры и живут двойной жизнью: на публике они выполняют все обязательства, возложенные на них католической верой (ходят на мессы и богослужения, как и другие христиане), но в своих жилищах втайне от всех проводят религиозные обряды по закону Моисея, почитают шабаш и иудейские празднества, а некоторые даже проходят обряд обрезания. Конечно, среди тех, кто обратился в католичество, чтобы спастись в 1391 году от разъяренной толпы, или кто стал католиком во время кампаний прозелитизма в начале XV века, были и те, кто тайком вернулся к вере отцов, когда, как им показалось, опасность миновала; они, как говорили, были «иудействующими».

Однако же соблюдать старые ритуалы было небезопасно. Действительно, согласно каноническому праву, крещение накладывает на душу христианина неизгладимую печать; даже если человек крещен принудительно, ситуация складывается необратимая: крещенный, хочется ему того или нет, безраздельно принадлежит Церкви и не вправе вернуться к прежней вере. Такие предписания могут шокировать наших современников, но они тем не менее входят в официальную доктрину Церкви, о чем напоминает нам последнее официальное издание катехизиса. Ошибкой было бы полагать, что сегодня они забыты. Дело Мортары, развернувшееся в Италии в XIX века, и не столь давний случай с детьми Финали, произошедший в послевоенной Франции, доказывают обратное.

Если законы канонического права еще не так давно заявили о себе в такой стране, как Франция, то можно ли удивляться тому, что на них ссылались в таком обществе, как Испания XV века? Крещенные, вернувшиеся к иудаизму, считались еретиками, и Церковь была вправе потребовать поддержки государства, чтобы покарать отступников. Голоса в поддержку наказаний стали раздаваться все чаще. Некоторые новообращенные с рвением неофитов вступили в борьбу как с евреями, так и с марранами (теми, кого начали называть «иудействующими»): первые, по их мнению, упорствовали в своем заблуждении, а вторые опорочили всех новообращенных, заставив усомниться в их искренности. В середине XV века именно из-под пера двух «conversos» вышли самые едкие памфлеты, направленные против их бывших единоверцев. В тексте, написанном в 1459 году («Fortalitium fidei»), францисканец Алонсо де Эспина утверждает, что иудействующие заслуживают изгнания, а иудеи одним лишь своим присутствием мешают новообращенным ассимилироваться полностью. Если в своем очерке «Lumen ad revelationem gentium» (1465) иеронимит Алонсо де Оропеса и выступает в защиту «conversos», то делает это лишь для того, чтобы еще сильнее обрушиться на иудеев и тех, кто втайне исповедует их веру. Он также убежден в том, что одно присутствие иудеев в христианском обществе побуждает других обращаться в иудейскую религию, и, в свою очередь, советует применять к иудействующим суровые, строжайшие меры. Тогда кастильский король Энрике IV решил обратиться к папе, намереваясь получить разрешение на создание инквизиции; затем, правда, он утратил интерес к этому делу.

И дело здесь не только в тайном исповедании иудейской веры. В Испании начали проявляться и материалистические тенденции, редкие для других стран или вовсе в них отсутствующие. Люсьен Февр приложил немало усилий, чтобы доказать, что неверие не входило в «духовный инструментарий» человека XVI века: тогда нельзя было и помыслить, что кто-либо может называть себя материалистом или атеистом. Но пример Испании доказывает обратное. Инквизиция будет преследовать многих людей, обвиненных в речах такого толка: «Как и все живые существа, человек рождается, растет и умирает; а после смерти нет более ничего». Подобные утверждения оказались возможными в стране, в которой сосуществовали три религии, заронившие в некоторые души склонность к скептицизму («все религии друг друга стоят») и даже к вольнодумству («нет ничего трансцендентного или сверхъестественного, нет и религии»). Единственный советник человека — это разум: таковы были идеи, бытовавшие в среде евреев, разрывавшихся между своей верой и навязанным им христианством; именно такие мысли приводили к своего рода безразличию к любой религии. Существование этих убеждений подтверждает анонимный памфлет, ходивший по Севилье в 1478 году. Его автор был убежден в том, что ничто не мешает человеку исповедовать одновременно и иудаизм, и христианство; напротив, иудаизм позволяет совершенствовать христианство, поскольку он его превосходит. Автор делает оговорки в отношении догмата Святой Троицы и иконопочитания, утверждает, что иудеи слишком умны, чтобы поверить в тот вздор, что несут священники, и иронизирует по поводу суеверий, распространенных в католическом простонародье. Именно в такой среде, проникнутой скептицизмом и материализмом, появляется на свет книга «Селестина» (1499). Труд этот пропитан духом, не имеющим ничего общего с католическим: его персонажей нельзя назвать грешниками, но при этом они остаются равнодушными к учениям Церкви. Перед нами произведение, чуждое любой идее трансцендентного и рекомендующее, как кажется, обратиться к подлинной, естественной вере и морали. Через сто пятьдесят лет философское переосмысление этой идеи появится в трудах Спинозы, выходца из семьи португальских евреев.

Отсюда понятно, в какое смятение повергали государственных мужей и отцов Церкви публичные проявления взглядов, столь мало сходных с постулатами традиционного католицизма и доминирующей идеологии. Не слишком ли далеко зашли власти в толерантности? — вот что давали понять королеве Изабелле уже с 1475 года. Монахи напоминали о «адских устах», кои славят дьявола и поносят Бога нашего и Богоматерь. Они же, как и другие, находили, что в королевстве стало слишком много богохульников, вероотступников и ложных новообращенных. Многие «conversos», по их словам, используют новую веру для того, чтобы получить доступ к общественным должностям и церковным бенефициям, но при этом почти открыто исповедуют иудаизм: делают обрезание своим детям, не занимаются никакими делами в шабаш, читают иудейские молитвы, отмечают Пасху и другие иудейские празднества, погребают умерших в соответствии со своими обычаями. Недоверие к евреям проникло во все круги общества. В 1477-1478 годах, в ходе своего путешествия по Андалусии, католические короли на несколько месяцев задержались в Севилье, что позволило им лучше разобраться в ситуации.

Именно во время пребывания королевской четы в Севилье было принято решение о создании специального суда, призванного строго наказывать иудействующих: это и была инквизиция. В 1507 году Фердинанд подтвердил принятое решение: по его словам, в тот момент нельзя было действовать иначе, ибо положение в Андалусии становилось угрожающим. От кого же исходила эта инициатива, от короля или королевы? Ответить можно, не опасаясь ошибиться: от короля. Действительно, нам известно, что по меньшей мере двое из влиятельнейших советников королевы — кардинал Мендоса, архиепископ Севильский, и Эрнандо де Талавера — отказывались использовать насилие для обращения неверных в христианство. Суть проблемы от них не ускользнула: множество «conversos» получили недостаточное религиозное образование или не получили его вовсе; как требовать от них почитания и исполнения христианских законов, если многим из них они неведомы? Как можно наказывать за ошибки, проистекающие из незнания? Однако сомнения подобного рода не волновали окружение Фердинанда. В своей «Истории инквизиции», изданной в начале XIX века, Льоренте, по долгу службы прекрасно разбиравшийся в тайнах этого института, тщательно изучил ходы и действия, которые привели к созданию инквизиции, и без малейших колебаний признал в них руку короля Фердинанда. В конце века к такому же выводу пришел другой специалист в этой области, Г. Ч. Ли: в большом корпусе писем, предназначавшихся служителям инквизиции, крайне редко можно обнаружить подпись Изабеллы, тогда как подпись Фердинанда встречается очень часто. В этих документах король почти всегда использует первое лицо единственного числа, оставляя в стороне «множественное величия»: он говорит о «моем сборщике штрафов», «моей счетной палате», «моем совете» (речь идет о совете инквизиции). Говоря о последней, Фердинанд, как кажется, не придает значения соглашению 1475 года, в котором говорится о том, что на официальных актах должны стоять две подписи, короля и королевы. В архивах инквизиции хранится крайне мало документов, в которых можно найти упоминания Фердинандом «сиятельнейшей королевы, дражайшей и любимейшей супруги»; все выглядит так, словно король полагал, что этот орган находится исключительно в его ведении, а посему можно предположить, что именно он желал его учреждения. Льоренте к тому же замечает, что в своем завещании королева Изабелла не оставила ни единого упоминания об инквизиции, тогда как Фердинанд, напротив, посоветовал своим преемникам сохранить этот институт. А потому резонно будет заключить, что именно Фердинанд, навязав свою точку зрения, учредил в Испании инквизицию, несмотря на то что сегодня многие стремятся забыть о его роли и возложить всю ответственность на его супругу, обвиненную в данном случае в фанатизме.

Как бы то ни было, короли получили от папы Сикста IV буллу «Exigit sincerae devotionis» от 1 ноября 1478 года (дата основания испанской инквизиции), однако прошло еще два года, прежде чем они воспользовались предоставленной им возможностью. Отсрочка эта, вероятно, объясняется нежеланием королевы ввязываться в дело, грозящее беспощадными репрессиями. Ее ближайшие советники, должно быть, убедили ее помедлить с приведением буллы в дело. Гораздо лучше было бы учить и наставлять новообращенных, а не жестоко наказывать их: таким образом можно было бы уменьшить количество иудействующих и, возможно, обойтись при этом без строгих мер. Мендоса велел выпустить катехизис, который был разослан во все церкви диоцеза, и попросил священников посвятить все свое время религиозному просвещению паствы и особенно новообращенных. Талавера лично отправился в Севилью, чтобы проповедовать в ней слово Божье — и предупредить «conversos» о преследованиях, кои грозят обрушиться на них, если те не поменяют образ жизни. Оба деятеля были убеждены в том, что карательный процесс еще можно задержать. Однако их кампания в целях евангелизации была затеяна слишком поздно и не принесла желаемого результата. «В том не было большого толку», — признал хронист Пульгар, бывший из числа «converso» и ненавидевший инквизицию. Новообращенные христиане Севильи не приняли всерьез этого запоздалого наставления. Такое поведение не могло не убедить сторонников строгих мер в правильности их действий. Государи уступили. 27 сентября 1480 года они назначили первых инквизиторов, которые тотчас же обосновались в Севилье.

Испанская инквизиция — это церковный суд, подчиненный государственной власти. Именно этот момент отличает ее от инквизиции в XIII веке, призванной бороться с вальденсами и катарами. Инквизиторы XIII века изымали из-под обычной юрисдикции епископов миссию защищать веру и пресекать ересь; их желанием было поручить эту заботу папе и только ему одному. В Испании же папа отказался от такой прерогативы в пользу мирской власти: он предоставил Фердинанду Арагонскому и Изабелле Кастильской назначить инквизиторов, которым поручено вести дознание насчет новообращенных, вернувшихся к иудаизму, и привлекать к ответственности как их, так и их сообщников. Оговаривалось, что эти инквизиторы получат «ради защиты веры» судебный орган, полномочия и власть, какие ранее принадлежали епископам. 27 сентября 1480 года, на основании буллы об учреждении, короли назначили первых инквизиторов для областей Кастильской короны; Фердинанд в конечном счете получил ту же привилегию для Арагонской короны. Спустя три года по предложению государем папа назначил верховным инквизитором Торквемаду, поручив ему, в свою очередь, выбрать провинциальных инквизиторов. В 1488 году Иннокентий VIII допустил, что когда-нибудь короли предложат ему преемника Торквемады, которого он назначит на место последнего. Такая процедура будет сохраняться вплоть до упразднения института в 1834 году: папа назначает верховным инквизитором того, кого представляет ему король Испании, и облекает его властью, данной ему для борьбы против ересей. В свою очередь верховный инквизитор передает полномочия, полученные таким образом, провинциальным инквизиторам. Таким образом, испанская инквизиция полностью зависела от верховного инквизитора — то есть от государства, его назначившего.

В принципе инквизиция предназначена была защищать религиозную ортодоксальность, но на деле ее создали для того, чтобы наказать «иудействующих». Это и беспокоило современников, среди которых были и те, кто ставил под сомнение не принципы подобного судебного органа, а его конкретную подоплеку. Религия — один из факторов сплоченности общества; следовательно, вполне законно подвергнуть строгому наказанию тех, кто, отойдя от церковного учения, угрожает тем самым расколоть это единство. Критику вызывали как методы инквизиции, в частности тайное судопроизводство, так и дискриминация, чьей жертвой становились новообращенные: преследуя лишь одну из форм ереси (ересь иудействующих) и лишь одну категорию еретиков (тех, у кого в роду евреи), инквизиция противоречила принципам универсальности католицизма, согласно которым есть лишь одна паства и один пастырь. Все христиане — братья во Христе и сыновья одной Церкви, независимо от времени их крещения. С того момента, как было решено преследовать одну категорию еретиков, любой новообращенный становился в глазах общества потенциальным преступником, подозреваемым, парией. Подобная критика выводила на уровень основной проблемы: имеют ли люди право навязывать религиозные убеждения в принудительном порядке? Должно ли государство следить за чистотой религии? Вместе с инквизицией в конце XV века утверждается первая форма современного тоталитаризма: государство уже не довольствуется тем, чтобы требовать от своих подданных соблюдения законов и уважения общественного порядка, — оно навязывает им идеологию и а priori считает подозрительными тех, кто не исповедует официальной религии.

Католические короли желали покончить с той враждебностью, жертвой которой стали новообращенные. Для этого, по их мнению, существовало только одно средство: заставить «conversos» полностью уподобиться христианам, отказаться от всех привычек и обычаев, говорящих об их «иудейском прошлом». К досаде вящей, чтобы распознать иудействующего, чаще всего опирались на внешние или второстепенные признаки: как и иудеи, иудействующие не ели свиного мяса... Так, поведение индивида было истолковано как признак, на основании которого делали вывод, остается ли человек преданным вере своих предков. В доказательство того, что новообращенный отказался от прежних обычаев, от него требовали, чтобы он вел себя в повседневной жизни как «старый» христианин. С таким же успехом от них могли потребовать умереть и возродиться. Это вызывало определенную критику — ведь гораздо легче поменять политическое мировоззрение или религиозные убеждения, нежели отказаться от привычек, обретенных в раннем детстве. Как человек определял, что перед ним иудей или иудействующий? По слухам, по злопыхательству и кривотолкам — по запаху! Еврей скверно пахнет: у него зловонное дыхание, так как он любит жаренье! Действительно, придерживаясь книги Левита, иудеи, а вслед за ними и марраны, «отказывались пользоваться животными жирами. Они готовили исключительно на масле, и в конце концов такой образ действий закрепился в сознании многих как специфический обычай иудаизма». По правде говоря, не только евреи употребляли в пищу оливковое масло — это обычная практика жителей Средиземноморья. Такой обычай удивлял пришельцев из северных и центральных областей полуострова, проникавших на юг по мере продвижения Реконкисты в XIII веке. Реконкиста на самом деле характеризуется двойным движением: вытеснением мусульман и наводнением занятых территорий поселенцами с севера. Когда кастильцы заняли долину Гвадалквивира, в распоряжении христиан оказались обезлюдевшие города и деревни. В ходе веков «старые» христиане, вновь заселившие Андалусию, оставались верны обычаям своих родных мест. Они продолжали готовить еду на сале: оливковое масло внушало им отвращение постольку, поскольку они видели в этом иудейский или мусульманский обычай. Им понадобилось немало времени, прежде чем перенять эту привычку, — вероятно, это произошло незадолго до начала XVIII века. Конечно, инквизиторы не смешивали веру с культурными или антропологическими константами, но христианский плебс в таких тонкостях не разбирался; для него отказ от употребления в пищу свинины, прозвучавший от сына или внука еврея, был равносилен признанию в том, что его собеседник продолжает исповедовать иудаизм. С самого начала преследования иудействующих нашли твердую опору в народных предрассудках и предубеждениях, которые сами гонители продолжали разжигать.

В кратчайшие сроки новый судебный орган уточнил, каким будет его поле деятельности, и уладил вопрос об организации своего учреждения и судопроизводстве. Сначала суд принялся за иудействующих (вплоть до 1530 года); позднее он займется псевдомистическими сектами (alumbrados) и протестантами. Вдобавок к этому инквизиция расправлялась с гомосексуализмом, двоеженством, безнравственным поведением священников, колдовством, богохульством... в той мере, в какой это поведение не соответствовало заповедям учения. Но в целом она не забывала о своем первоначальном предназначении: ее интересовало не то, что делают люди, но то, что они думают. Не нравы, но вера.

Инквизиция — единственное учреждение Старого порядка, в чьей компетенции находились все сословия и вся совокупность территорий монархии; она не считалась с привилегиями духовенства и знати; она действовала в Кастильской и Арагонской коронах, несмотря на юридический статус этих земель. Фердинанд проявил на этот счет особую заботу: он навязал инквизицию Арагонской короне в ущерб ее привилегиям (fueros). Инквизицией управлял совет (Consejo de la Suprema y general Inquisition; сокращенно — Suprema, «верховная»), возглавляемый верховным инквизитором. В главных городах располагались ее автономные трибуналы, в состав которых входили по меньшей мере два инквизитора, асессор, общественный обвинитель (fiscal) и прочих подручных, не говоря о помощниках, работающих добровольно и без оплаты — их звали «близкими» Святейшей инквизиции.

Учрежденный ради того, чтобы покончить с ересью иудействующих, трибунал инквизиции должен был бы исчезнуть в то же время, что и проблема, его породившая. Можно считать, что цель эта была достигнута в 1500 году. Наибольшей смертоносной силой инквизиция обладала, как кажется, в период ее становления. За двадцать лет ценой страшных репрессий суд расправился с испанскими иудействующими. С 1500 года этот вид ереси почти не встречается в деятельности трибуналов; оно вновь занимает первое место с появлением в последние годы XVI века португальских «conversos». Однако утверждение о том, что иудаизм был искоренен, было бы преувеличением. В Испании еще оставались марраны — на первый взгляд католики, но в действительности исповедовавшие иудаизм, — правда, их становилось все меньше, и жили они в постоянном страхе разоблачения.

Нужно ли было продлевать существование инквизиции, превратив ее в постоянно действующий трибунал? Соответствующие указания наводят на мысль о том, что ее создатели намеревались учредить временный судебный орган, предназначенный для борьбы не сколько с ересью в целом, сколько с иудействующей ересью. Это, впрочем, и шокировало таких людей, как Талавера или Пульгар. После смерти королевы Изабеллы в 1504 году нашлось множество людей, критиковавших методы инквизиторов и указывавших на их злоупотребления; эти же люди пытались убедить новых правителей — Филиппа Красивого и его окружение — упразднить судебный орган, который, казалось, устарел и вызывал осуждение у части населения. Смерть Филиппа, наступившая в 1506 году, положила конец этим надеждам. В 1507 году в Кастилию вернулся король Арагона, начавший править ею от имени своей дочери, королевы Хуаны Безумной. Этот человек придавал слишком большое значение учреждению, навязанному обществу, несмотря на критику со всех сторон; вскоре ему стало казаться, что оно может стать инструментом в руках власти. Ей вовсе не запрещено «подсказывать» инквизиции, чем та должна заниматься в областях, не имеющих ничего общего с защитой веры, — до такой степени, что некоторые историки усматривают в инквизиции ранние проявления регализма. Во вступлении к закону трибунала, обнародованному в 1484 году, можно отметить знаменательную в этом отношении фразу. Верховный инквизитор Торквемада использует следующую формулу: «По приказу сиятельнейших короля и королевы... я, настоятель Святого Креста... верховный инквизитор и т. д.», открыто признавая, что он повинуется королям. При других обстоятельствах Торквемада пользуется аналогичным выражением: «их светлость приказывают...». Яснее выразиться нельзя: верховный инквизитор открыто ссылается на светскую власть, хотя формально он получил свою миссию от папы. Фердинанд же без колебаний отдает распоряжения трибуналу, не опираясь при этом на посредничество Торквемады. Он не терзается сомнениями, доверяя инквизиторам задачи мирского характера. Так, в ноябре 1480 года фра Диего Магдалена, назначенный инквизитором Валенсии, получает приказ следить за всеми чиновниками короля, от генерального наместника до последнего из своих порученцев. Иными словами, вот та основная роль, которую Фердинанд отводил инквизиции; этот орган был нужен больше ему, чем Изабелле. Понятно, что король воздержался от ее упразднения: раз инквизиция достигла своей главной цели, значит, она и в дальнейшем может приносить государству пользу. Его преемники пришли к тому же заключению. Вот одна из причин, позволивших инквизиции продлить свое существование вплоть до 1834 года.

Сколько жертв на ее счету? В начале XIX века на этот вопрос попытался ответить Льоренте. По его словам, с момента основания инквизиции по начало XIX века судебному разбирательству подверглись 340 592 человека; 31 913 человек были сожжены, 17 659 были казнены заочно («в изображении»), 291 021 возвращен в лоно церкви или приговорены к меньшим мерам наказания. Это спорный подсчет: Льоренте упрекали в том, что он завысил число жертв. Двадцать лет назад за эту проблему взялись Хайме Контрерас и Густав Геннингсен, воспользовавшись более солидной базой. Эти историки выяснили, что в целом в суде разбиралось 125 000 дел. Они утверждают, что смертная казнь была вынесена в 3,5% случаев, но только 1,8% осужденных были казнены, остальных приговорили к смерти заочно. Итак, на счету инквизиции за все время ее истории около 10 000 приговоров, устанавливающих наказание в виде смертной казни.

Эта цифра отличается от тех, что нам обычно озвучивают. Религиозные войны в Европе унесли гораздо больше жизней. Одна лишь Варфоломеевская ночь (24 августа 1572 года) в Париже положила на их алтарь по меньшей мере 3000 жертв — больше, чем можно было насчитать жителей в иных городах Франции. В наши дни подобные рассуждения слышны все чаще; это дает понять, что испанская инквизиция — всего лишь один из общих симптомов религиозной нетерпимости, характеризующей всю Европу, а потому нет смысла уделять ей особое внимание. О тенденции ограничить значение инквизиции красноречиво свидетельствует папская декларация «Память и Примирение», в которой католическая Церковь просит прощения за все злоупотребления, совершенные этим трибуналом; при чтении документа складывается ощущение, что этих прискорбнейших правонарушений в конечном счете было меньше, чем тех, что были совершены другими религиями. Однако проблема, поставленная инквизицией, не сводится к статистическим данным и мрачным подсчетам. Против этой тенденции обезличить испанскую инквизицию — иными словами, простить ее, хотите вы того или нет — можно выдвинуть следующий аргумент: испанская инквизиция не является проявлением религиозной нетерпимости, как в других странах Европы. В своей работе, посвященной Эразму Роттердамскому, Марсель Батайон внес ясность в этот вопрос: «Испанские репрессии отличаются не столько жестокостью, сколько мощью бюрократического, полицейского и судебного аппарата, коим располагала инквизиция. Ее централизованная организация плотной сетью покрывала весь полуостров; ее информаторы находились даже за границей [...]. Поскольку эдикт веры предписывал каждому сообщать о замеченных им преступлениях против общей веры, вовлеченным в инквизиторскую деятельность волей-неволей оказался весь испанский народ». В силу такой характеристики сравнение с другими странами становится неубедительным. Повсюду в других странах наблюдались вспышки религиозной нетерпимости, оставлявшие после себя тысячи жертв, — вспышки, предшествовавшие более-менее мирным периодам или следовавшие за ними. Нетерпимость в Испании, конечно, обернулась меньшими потерями — и все же это была нетерпимость, которой вдобавок придали официальный характер; нетерпимость организованная и бюрократизированная, сохранявшаяся гораздо дольше, нежели в других странах.

 

Изгнание евреев

 Инквизиция обрушилась лишь на тех новых христиан, о которых думали, что их обращение не было ни полным, ни искренним. У тех, кто предпочел остаться иудеем, пока оставалось право соблюдать обряды своей религии. Однако с самого начала правления, одновременно с тем, как католические короли дали понять, что не допустят никаких покушений на евреев, власти ввели в силу старые распоряжения, вплоть до сего дня остававшиеся мертвой буквой закона. Отныне евреи обязаны были носить круглый знак и жить в закрытых кварталах (juderias), отделенных от остального города; им было дозволено выходить из своего квартала в течение дня, чтобы заниматься делами, но проводить ночь и обедать они должны в его стенах. Эти дискриминационные меры — так в Испании впервые были созданы гетто, — казалось, не слишком взволновали евреев. Наведение в обществе порядка и покровительство королей казалось им более существенными гарантиями, чем все эти притеснения, которые они, возможно, считали временными. Декрет об изгнании 1492 года застал их врасплох, они совершенно не были готовы к такому повороту событий. Однако если осветить это событие в ретроспекции, то меры, ему предшествовавшие, можно истолковать как желание сделать жизнь евреев невыносимой.

Фердинанд и Изабелла были уверены в том, что инквизиция заставит «conuersos» ассимилироваться; в конце концов все новые христиане откажутся от обрядов, унаследованных от иудаизма, и с этого момента ничто более не будет отличать их от других христиан, что позволит обществу сделать большой шаг на пути к сплочению. Но верховный инквизитор Торквемада был уверен в другом: для ускорения процесса надобно изгнать иудеев, бывших, по его мнению, главным препятствием на пути ассимиляции «conversos». Действительно, те и другие состояли в родстве, их связывали рабочие и дружеские отношения. Одним лишь своим присутствием иудеи постоянно напоминали новообращенным о возможности вернуться к иудаизму; пока они оставались испанскими евреями, «conversos», оказавшись под их воздействием, с трудом отказывались от прежних привычек и веры своих отцов.

К этому официальному объяснению, которое можно найти во вступлении к эдикту об изгнании, некоторые историки относятся скептически: не мог ли это быть всего лишь предлог, скрывающий истинные намерения его инициаторов? Не была ли эта проблема — вопрос о религии марранов и иудействующих — создана искусственно, чтобы исключить этническое меньшинство или уничтожить социальный класс? Именно такой позиции придерживается Б. Нетаньяху. Согласно этому историку, в 1480 году марраны находились в процессе ассимиляции, и количество иудеев постоянно уменьшалось; инквизиция же прервала этот процесс, подтолкнув мужчин и женщин, готовых принять новую веру, обратно к иудаизму. Доказательством, по словам Нетаньяху, служит то, что большинство евреев, изгнанных из Испании, предпочли обосноваться не в мусульманских странах, где они могли бы свободно исповедовать иудаизм, а в христианских владениях — в Португалии, Франции, Италии — где, как они понимали, их ожидало немало трудностей. Аргумент этот вызывает два возражения. Прежде всего многие евреи нашли прибежище в Османской империи, где им действительно оставили право исповедовать свою религию. Далее, некоторые евреи были убеждены в том, что эдикт об изгнании будет отменен, в силу чего они отправились в ближайшие страны — в надежде на то, что вскоре им можно будет вернуться в родные края. Кроме того, аргумент Нетаньяху базируется на постановлениях, вынесенных раввинами Северной Африки насчет обвинений, выдвинутых против марранов. Эти раввины, покинувшие Испанию во время преследований 1391-1415 гг., могли лишь выказывать суровое отношение к тем из своих единоверцев, у кого недостало смелости, чтобы сохранить свою веру, кто предпочел материальный комфорт или был соблазнен рационалистическими идеями. На деле упорство иудейского ортодоксального меньшинства и тайное исповедание иудаизма марранами подтверждено многими документальными данными.

Но если предположить, что Нетаньяху прав, следует задаться вопросом: каковы были истинные намерения католических королей? Два аргумента — расизм и корыстолюбие — можно исключить.

В том, что христианский плебс ненавидел иудеев, не стоит и сомневаться; то, что именно это чувство инквизиторы использовали в демагогических целях, и вовсе не вызывает сомнения. Об этом свидетельствует огласка дела, названного «делом ребенка-мученика из Лагардиа», которое развязали за несколько месяцев до издания декрета об изгнании. В 1490 году был задержан «conversos», в суме которого оказалась священная гостия; дело закончилось тем, что новообращенный «признался» в ужасном преступлении, совершенном несколько лет назад группой евреев. Мальчишка-христианин из Лагардиа, небольшого предместья в землях Толедо, якобы был убит, а затем распят в терновом венце, после чего у него вырвали сердце; все это произошло в страстную пятницу. Следствие, начатое 17 ноября 1490 года, вынесло смертный приговор, оглашенный 16 ноября 1491 года в ходе аутодафе в Авиле; главные обвиняемые были сожжены заживо. Ритуальное убийство входило в обычный арсенал антииудаизма, но то, что это преступление вылилось в такой судебный процесс, как в Авиле, — событие исключительное. В следующем веке испанская инквизиция будет весьма скептически относиться к исчезновениям или кончинам детей, приписываемым колдуньям; прежде чем начать судебный процесс, она будет настаивать на предъявлении вещественных доказательств, которые могли бы установить факт преступления в неоспоримой манере. Однако в 1491 году инквизиторы Авилы довольствовались устными «свидетельствами» и «признаниями» обвиняемых. Атмосфера во время судебного процесса была накалена, что позволяет догадаться, каким оказался вердикт. На первый взгляд, между процессом в Авиле и изгнанием иудеев, о котором решено было через несколько месяцев, нет никакой связи. Вполне возможно, что этот суд, предназначенный для того, чтобы указать на пагубное влияние иудеев на новообращенных, был затеян Торквемадой ради того, чтобы убедить правителей в том, изгнание евреев крайне необходимо. В Испании этот процесс наделал много шуму. Авильский вердикт был зачитан с кафедры, переведен на каталонский язык и отправлен в разные уголки Арагонской короны. Обнародование этого дела, возможно, способно объяснить, почему испанские евреи, несмотря на их отношения с двором, не осмелились бороться против готовившейся меры, а также то, почему у них нашлось столь мало защитников.

Однако если мы можем сказать наверняка, что в Испании были мужчины и женщины, ненавидевшие евреев и новообращенных, то мы не можем вынести подобного обвинения королям. Как до, так и после учреждения инквизиции в их окружении находились иудеи и «conversos», не говоря уже о том, что некоторые из них занимали высокие посты. Один из «converse», Эрнандо де Талавера, был исповедником королевы и играл главную роль во внутренней политике с 1474 по 1492 год — в тот год его назначили первым архиепископом отвоеванной Гранады. После изгнания евреев ничего не изменилось: «conversos» по-прежнему исполняли перворазрядные должности. Намеревались ли государи пойти на поводу демагогии, угодить тем, кто ненавидел евреев, но при этом не разделять их взглядов? Это на них не похоже. В государственных делах они не колеблясь навязывали свою волю таким могущественным и организованным сословиям, как знать и духовенство. Почему же в деле, касающемся евреев, их должно было заботить, что думают на этот счет их подданные? Их желанием было не уничтожение евреев, а их ассимиляция и искоренение иудаизма. Они надеялись на то, что, большая часть иудеев, оказавшись перед печальной необходимостью выбора, обратятся в христианскую веру и останутся в Испании. Антисемитов такой расчет не устраивал. Для них еврей оставался евреем; если он переходил в иную веру, он становился католиком, но не переставал быть евреем. Аргумент, основанный на корыстолюбии монархов — на их желании захватить имущество евреев, приговоренных к изгнанию, — не более надежен. Католические короли не стали бы лишаться покорных налогоплательщиков ради непосредственной выгоды. Как заметил Домингес Ортиц, исключение богатеев из общества — не лучшее средство для того, чтобы улучшить налоговые сборы в столице. Финансовые дела инквизиции отнюдь не процветали, да и сами католические короли признавали, что изгнание евреев было не лучшим предприятием в экономическом отношении. Королева, кстати, отдавала себе отчет в том, как скажется такая религиозная политика на экономике страны: временный застой в делах, упущенная выгода для государства и т. д. Однако не в первый и не в последний раз в истории правители жертвовали экономическими интересами ради политических или идеологических целей. Тогда, быть может, католические короли уступили требованиям знати, стремящейся уничтожить зарождающийся буржуазный класс, угрожавший ее интересам? Кто знает, может, перед нами эпизод из классовой борьбы? Однако ни иудеи, ни новообращенные не составляли гомогенного социального класса, несмотря на тенденцию к эндогамии, прослеживавшуюся у тех и у других. Среди них были богатые и бедные (причем бедных больше, чем богатых), их не объединяла общая профессия. Были ли они солидарны меж собою? Вряд ли. Иудеи упрекали новых христиан в вероотступничестве, тогда как «conversos» порой сурово относились к иудеям и марранам. Кроме того, еще нужно доказать, что испанская буржуазия состояла в основном из иудеев или «conversos». Наконец, нельзя сказать, чтобы знать в ту эпоху остро ощущала угрозу со стороны буржуазии. Конечно, она утратила часть своей политической власти, но зато сохранила значительное экономическое могущество, да и социальное влияние ее никуда не исчезло; знать оставалась одним из столпов режима. Можно спросить себя, в чем именно евреи могли их стеснять. Даже предположив, что иудеи и новообращенные являлись составляющими зарождающейся буржуазии, стоит ли утверждать, что эта буржуазия противостояла знати? Нам так не кажется. Интересы богатых кастильских бюргеров и аристократов дополняли друг друга. Они не были антагонистами — их объединяла эксплуатация рынка шерсти: одни были скотоводами и владельцами пастбищ, другие являлись экспортерами шерсти.

Приняв все это во внимание, мы приходим к выводу о том, что объяснение, данное во вступлении к эдикту об изгнании, — самое правдоподобное из всех объяснений: правители хотели создать необратимую ситуацию; искореняя иудаизм, они надеялись подавить иудействующих.

Нам известно о трех версиях эдикта об изгнании:

1) первый, подписанный только верховным инквизитором Торквемадой, датируется 20 марта 1492 года; он подписан в Санта-Фе и предназначен для епископа Героны.

2) второй, подписанный Фердинандом и Изабеллой, составлен в Гранаде 31 марта 1492 года; это самый известный документ; он касается стран Кастильской короны.

3) третий также составлен в Гранаде 31 марта 1492 года, но подписан одним Фердинандом; он действителен для стран Арагонской короны.

По всей очевидности, текст Торквемады служил образцом для двух других, что доказывает определяющую роль инквизиции в этом деле. Однако правители, должно быть, признали, что созданный ими судебный орган превышает полномочия: его власть должна распространяться только на христиан, то есть на новообращенных, но никак не на иудеев — последние находились в ведении королей и только их; следовательно, именно они должны были обнародовать эдикт об изгнании.

Три версии эдикта являются вариантами, каждый из которых по-своему значим. Первый и второй варианты ограничиваются изложением аргументов идеологического характера: присутствие иудеев мешает новообращенным ассимилироваться; в документах не содержится ни одного намека на ростовщичество. Третий вариант демонстрирует гораздо более суровое и даже оскорбительное отношение к евреям, обвиненным в том, что они ссужают деньги под непомерно завышенные ростовщические проценты. В нем вновь можно обнаружить классические обвинения средневекового антииудаизма: «омерзительный» обряд обрезания, «вероломство евреев», «проказа» иудаизма... Арагонская версия эдикта об изгнании подтверждает, что идейным вдохновителем религиозной политики католических королей был Фердинанд Арагонский.

На уход из Испании эдикт предоставил иудеям четыре месяца. Они имели право распродать свое имущество, но, согласно законодательству, им запрещалось увозить с собой золото или деньги; правда, оставалась возможность воспользоваться векселями, взятыми у банкиров, и получить по ним деньги уже за границей. Если учесть ситуацию и навязанные евреям сроки, можно понять, сколь огромные затруднения испытывали они, пытаясь вернуть деньги по имевшимся у них долговым требованиям и продать свое имущество по справедливой цене. Многие покупатели тянули до последнего момента, чтобы заявить о своей готовности купить что-либо, и добивались продажи за смехотворную цену. Банкиры же продавали векселя, предлагая заинтересованному лицу самые невыгодные условия.

Вопреки тому, что иногда писали, эдикт открыто не требовал от евреев выбирать между обращением или изгнанием — он лишь предусматривал возможность изгнания: по истечении четырехмесячного срока, указанного в документе, страну должны были покинуть только иудеи. Тех же, кто тем временем успевал принять крещение, предписание не затрагивало. Многие, поняв смысл эдикта именно таким образом, предпочли обратиться в христианскую веру, нежели дать себя ограбить или оставить землю своих предков. Некоторые из таких обращений католические короли предали широкой огласке в надежде, что за ними последуют и другие: они даже согласились стать попечителями старейшины Авраама, главы еврейской общины Кастилии, и его зятя, раввина Майра, с помпой крещенных в монастыре Гваделупы. Многие евреи последовали примеру своих духовных наставников. Другие же удалились в изгнание. Сколько иудеев покинуло Испанию? Если принять в расчет «обращения в последние минуты» и возврат к прежней вере после крещения, их число нельзя назвать точно: вероятно, от пятидесяти до ста тысяч иудеев, то есть меньше половины евреев, населявших Испанию. Некоторые отправились в Португалию, другие добрались до Италии или Северной Африки. Большинство же осело в Османской империи (в Салониках, Константинополе, на греческих островах), где вплоть до XX века сохранились некоторые из обычаев, принесенных иудеями из родных краев, а также их язык — сефардский язык, произошедший от кастильского языка, такой, каким он был в 1492 году. Вот каким образом на Востоке появились сефардские общины.

Последствия этого изгнания для Испании во многом преувеличены. Оно не повлекло за собой экономической катастрофы, самое большее — временный застой в делах. Дело в том, что роль евреев была более ограниченной, чем полагали. Большинство из них были скромными ремесленниками, торговцами, мелкими заимодателями. Редко кто среди них становился зажиточным бюргером, имеющим доступ к зарубежной торговле; те же, кому представилась такая возможность, обратились в христианскую веру еще в конце XIV века, из чего следует, что эдикт об изгнании их не касался. Эта мера знаменует поворот в текущей религиозной политике. Веками христианская Испания относилась к мусульманам и иудеям скорее благосклонно, поскольку она не могла поступить иначе. В 1492 году одновременно с окончанием Реконкисты начинается другое завоевание — Испанию захлестывает европейское христианство: отныне она стремится стать страной, подобной другим странам христианского мира, который в течение долгого времени не принимал в свое лоно иных религий, кроме католической.

Можно добавить вторую причину: обязательным условием для создания нового государства (цель, намеченная католическими королями) была, по их мнению, единая вера. Они не считали, что должны сохранять еврейские общины, владеющие особым статусом, дозволявшим им самоуправление. Они отказались от перспективы сделать Испанию страной, в которой сосуществовали бы несколько культур. С этой точки зрения Испания католических королей не являлась исключением из правил: она предваряла все то, что станет правилом в Европе, в которой ни одна нация не настроена признавать ни право на своеобразие, ни своеобразие права какого-либо религиозного меньшинства. Повсюду, а не только в Испании, государь, опираясь на принцип «вера, закон, король», считает себя вправе навязывать религию своим подданным. Везде, в любой стране можно найти суверена, в одиночку решавшего то, какой будет религиозная модальность его государства, поскольку подданные будут придерживаться вероисповедания своего правителя — «чья власть, того и вера» (cujus regio ejus religio). Нантский эдикт не должен ввести нас в заблуждение: если в 1598 году Франция и покончила с религиозными войнами, то произошло это вовсе не из-за желания положить конец религиозной нетерпимости; здесь сыграли свою роль усталость сражающихся сторон и желание избежать гражданской войны. Как известно, победа над религиозной непримиримостью оказалась временной, так как в 1685 году эдикт упразднили. Чтобы принудить французских гугенотов перейти в католицизм, Франция Людовика XIV ввела драгонады — методы, ничем не уступавшие приемам испанской инквизиции. В своей «Политике, извлеченной из Священного Писания» Боссюэ заявлял, что «правитель должен использовать свою власть, чтобы уничтожить в своем государстве ложные религии». Лафонтен, Лабрюйер, госпожа де Севинье, Фонтенель поздравляли Людовика XIV с тем, что ему удалось «отчистить» королевство от нежелательных элементов. Теми же доводами и аналогичными определениями пользовались в Испании в конце XV века. Принудительная ассимиляция или изгнание: такова была альтернатива, в течение веков предлагаемая западному сообществу.

Инквизиция и изгнание евреев — бесчеловечные меры, и подобных мер следует остерегаться и по сей день. Нельзя уподобить Испанию католических королей нацистской Германии, как порой это делали, как нельзя сравнивать религиозную политику первой страны с тем «окончательным решением», которое вторая страна стремилась осуществить. Морис Агюлон выступал против употребления слова «геноцид» в отношении войны в Вандее: «Именно за Освенцим, этот концентрационный лагерь, предназначенный для поголовного истребления еврейского народа, нацистов обвиняли в „геноциде", в буквальном и этимологическом смысле этого слова. На совести нацистов и Орадур, преступление омерзительное и жестокое, но, увы, в большей степени традиционное. В свое время Людовик XIV точно так же „орадуризировал" в Пфальце, а Симон де Монфор — в Лангедоке, однако сегодня никто и не думает говорить об их действиях как о геноциде. Это были ужасы войны, ведущейся „по-старинному" и не ставящей целью искоренить целый народ. У якобинцев и патриотов был свой Орадур — в Вандее: деяние столь же отвратительное, нам нелегко признаться в этом. Но говорить о геноциде в данном случае недопустимо. Либо это слово берется в буквальном смысле, и тогда позорящее обвинение оказывается безосновательным. Либо, уступая языковой моде и инфляции слов, его начинают употреблять, когда хотят рассказать о массовой бойне. В таком случае для определения специфики гитлеровской программы необходимо найти другое слово, ибо в силу повсеместного хождения слова „геноцид" с нацистского преступления словно снимается часть вины». Такой же вывод можно сделать относительно религиозной политики католических королей. Можно обвинять Фердинанда и Изабеллу в нетерпимости и вменять им в вину методы, противоречащие нашим гуманным принципам, но мы не имеем права обвинять их в умышленном, сознательном желании уничтожить целый народ. Они решили покончить с иудаизмом, но не истребить иудеев; они желали, чтобы евреи остались в королевстве, но лишь после обращения в католицизм, поскольку, по их мнению, еврей, обращенный в католическую веру, перестает быть иудеем и становится христианином. Как известно, точка зрения нацистов была иной — они планировали уничтожить евреев.

Изгнание в 1492 году пятидесяти тысяч испанских евреев — увы, не исключительный случай. Современная история преподносит еще более страшные примеры варварства, в котором могут оказаться виновными цивилизованные нации, действующие во имя интересов государства. Вспомним о череде насильственных перемещений, происходивших по окончании Первой мировой войны вдоль новых границ, об участи Центральной и Восточной Европы, оказавшейся между соперничавшими империями. В ходе XX века некоторые народы трижды «меняли гражданство» по мере очередного изменения границ. После Второй мировой войны Венгрия, Болгария и Румыния должны были обмениваться своими национальными меньшинствами, а из Польши, Восточной Пруссии и Чехословакии были изгнаны два миллиона немцев...

 

Принудительное обращение мусульман

 Иудаизм не был единственной религией, допускаемой в средневековой Испании. Статусом, сравнимым со статусом еврейских «aljamas», пользовались и многочисленные мусульманские общины. Мудехары — так называли мусульман, живших в христианских землях, — владели собственными мечетями (в Толедо мечеть находилась в центре города, рядом с собором), магистратами, толкователями Корана... До 1492 года они жили на территории монархии, и расселение их не было равномерным. На землях Кастильской короны проживало от двадцати до двадцати пяти тысяч мусульман. Большая их часть находилась в долине реки Гвадианы и на севере королевства Мурсия, гораздо меньше их было в долине Гвадалквивира (не больше двух тысяч), в бассейне Тахо или в таких городах, как Сеговия, Авила, Вальядолид или Бургос. На землях Арагонской короны мудехары располагались в долине реки Эбро (около тридцати тысяч) и в королевстве Валенсия (более двухсот тысяч); в двух этих регионах они являли собой компетентную, покорную и не требующую больших забот рабочую силу, которой пользовались местные сеньоры.

Захват Гранады добавил к этим областям еще один мусульманский очаг. Теперь под юрисдикцией Кастильского королевства оказалось более двухсот тысяч мудехаров, разместившихся большей частью в горном массиве Альпухаррас. Соглашение о капитуляции Гранады, подписанное в ноябре 1491 года, недвусмысленно гарантировало мусульманам свободу исповедания и сохранение их культурных традиций. Некоторые из окружения католических королей были этим удивлены; во время капитуляции Гранады они предлагали воспользоваться удобным случаем и заставить мусульман обратиться в христианскую веру либо покинуть страну. Но Изабелла и Фердинанд отказались применить к мудехарам Гранады ту меру, к которой они принудили в апреле 1492 года иудеев. В их сознании эта проблема была не столь волнующей: мусульмане жили в стороне от основного населения; иудеи и новообращенные, напротив, в повседневной жизни смешались с христианами, часто занимая значительные посты в муниципалитетах или в церковной иерархии, чего не случалось с мудехарами, покорным и работящим населением. Вдобавок ко всему, капитуляция Гранады лишила это население элиты и правящих классов.

Католические короли, однако, намеревались сделать из отвоеванной Гранады христианскую землю и убедить ее население отказаться не только от ислама, но от своих языка и исконных обычаев. Эта задача была поручена новому архиепископу, Талавере, который решил действовать в евангельской манере: убеждать и увещевать. Действительно, по его мнению, добытое силой не может жить вечно; более действенные способы — любовь и милосердие. Талавера знал арабский язык и советовал своему духовенству изучить его так, чтобы уметь общаться с мусульманами. Он издавал катехизисы и учебники на арабском языке, используя его в качестве языка литургии. Таким образом ему удалось завоевать симпатии населения — люди почитали его как святого, называя христианским alfaqui. Ему удавалось убеждать мусульман перейти в католичество, и теперь он призывал их, раз уж они стали христианами, постепенно отказаться от привычного образа жизни. В своем повседневном поведении, в своей манере одеваться и питаться новообращенные должны перенять привычки христиан и постепенно раствориться в их сообществе.

Такая апостольская миссия требовала терпения и времени; она не приносила зрелищных результатов, даже несмотря на то что обращения, которых добились таким образом, оказались более надежными. Когда в июле 1499 года католические короли вернулись в Гранаду, им показалось, что ничего не изменилось: Гранада осталась арабским городом; большинство населения все еще было пропитано исламскими традициями. В ноябре 1499 года к королям присоединился архиепископ Толедский Сиснерос. Этот моиах с темпераментом крестоносца, впервые оказавшийся в бывшем эмирате, был возмущен увиденным и услышанным. Его занимала проблема «elches», христиан, обращенных в ислам. В глазах инквизиторов это были ренегаты, подлежащие соответствующим санкциям, однако в соглашении, подписанном в ноябре 1491 года, короли обязались не допустить гонений против «elches». Талавера свято чтил это указание и присматривал за тем, чтобы инквизиция не развязала в бывшем эмирате какого-либо судебного процесса. Сиснерос же видел вещи в другом свете: в соответствии с каноническим правом «elches» — это отступники; каноническое право «главнее» гражданского, а следовательно, против него нельзя выдвинуть такое обещание, как соглашение о капитуляции Гранады. Убедил ли Сиснерос королей? Как бы то ни было, после отъезда королевы в 1499 году он повел себя так, словно добился всей полноты власти. Отныне он не занимался собственно «elches» (пока еще нет), но заставлял крестить их детей без согласия их родителей; альбасинскую мечеть он превратил в христианскую церковь; он повелел прилюдно сжечь тысячи книг, посвященных кораническому учению (четыре или пять тысяч, некоторые из них — шедевры книжного дела). Расправы избежали лишь научные произведения, в основном книги по медицине: Сиснерос отдал их в дар университетской библиотеке в Алькале.

Постановления архиепископа вызвали протест и породили сопротивление. Мусульмане бывшего эмирата почувствовали себя обманутыми: соглашение 1491 года было нарушено. 18 декабря 1499 года в Альбасине убили альгвазила (полицейского чиновника), которой направлялся на задержание одного «elche». В городе начались волнения. Графу де Тендилья, вице-королю Гранады, удалось восстановить в городе спокойствие, но демонстрация силы оставила свой след. Сиснерос поспешил закрепить успех: в христианство обратилось огромное множество устрашенных мусульман, за восемь дней крещение получили три тысячи! Население Альпухарраса, однако, взялось за оружие: в январе 1500 года началось восстание. Фердинанду пришлось собрать войска и организовать карательную экспедицию, дабы навести порядок. В ходе зимы 1501 года вспыхнули новые смуты — на сей раз в горах Ронды. Назревало всеобщее вооруженное восстание. Вернувшись в Гранаду, католические короли притворились, будто считают этот мятеж нарушением со стороны мусульман соглашения 1491 года, которое они не намерены более соблюдать. Мусульман вынудили выбирать между крещением и изгнанием (июль 1501 года). Большинство обратилось к первому решению. Они стали ядром того сообщества, которое отныне будут называть морисками: формально они являлись христианами, но на деле не изменили ни одному из своих исконных обычаев и остались мусульманами. Очевидно, короля Фердинанда это не заботило. «Мое мнение, как и мнение королевы, таково: необходимо крестить мусульман; если они не являются христианами, то ими будут их дети и внуки», — заявил он. Мера была распространена 12 февраля 1502 года на всех мудехаров Кастилии, а затем, в 1516 году, на мусульман Наварры после присоединения этого королевства к Кастильской короне. Существовали еще мусульманские общины Арагона и Валенсии — они будут подвергнуты насильственному обращению уже при Карле V.

И вновь нам сложно определить, какова ответственность в этом деле каждого из монархов. Король Арагона, как кажется, принимал в нем деятельное участие. Вряд ли инициатива подтолкнуть мудехаров Гранады к восстанию принадлежит именно ему, однако мятеж этот стал для него поводом для аннулирования уступок, сделанных в ноябре 1491 года. Уступила ли Изабелла воле своего супруга? В это верится с трудом. И все же... Талавера и Сиснерос пользовались полным ее доверием; и тот и другой были ее исповедниками. Но Талавера был отстранен, и меньшее, что можно сказать — Изабелла не сделала ничего, что помогло бы ему избежать этого унижения. Что же касается Сиснероса, вполне возможно, что он действовал по собственному почину. Но если он и поступал таким образом, то потому, что надеялся на одобрение своих мер впоследствии; без сомнения, он полагал, что уловил волю короля, который, как в этом, так и в других случаях, настоял на своей точке зрения.

Вот уже несколько лет (и хронисты того времени это подтверждают) Изабелла, похоже, не вела государственных дел с тем упорством и решительностью, какие отличали ее действия в прошлом. Все те же хронисты точно указывают момент, когда свершилась эта перемена: октябрь 1497 года, то есть после смерти принца дона Хуана, наследника, на которого короли возлагали большие надежды. Дон Хуан мог бы управлять Кастилией и Арагоном на равных основаниях; он закончил бы работу по модернизации, которую начали его родители. Кончина принца была воспринята как катастрофа. «Вместе с этим принцем были похоронены надежды и чаяния целой Испании», — писал хронист Ангьера. Для королевы эта смерть стала первым испытанием (первым «ударом скорби», пишет хронист), оказавшим сильное влияние на эту мать и правительницу, тревожащуюся о судьбе королевства. За первым ударом судьбы последовали другие испытания: старшая дочь королей, Изабелла, ставшая супругой португальского короля Эммануэля и оказавшаяся наследницей после смерти дона Хуана, умерла год спустя, родив сына Мигеля. Последний тут же был провозглашен наследником Португальской, Арагонской и Кастильской корон, однако маленький принц, в свою очередь, ушел из жизни 20 июля 1500 года. Право наследования перешло к другой дочери — Хуане, супруге Филиппа Красивого, принца из дома Габсбургов. Душевное здоровье Хуаны, вошедшей в историю под именем Хуаны Безумной, доставляло немало беспокойств ее родителям, опасавшимся того, что их монархия достанется чужеземной династии — что, впрочем, и произошло в 1516 году, после смерти Изабеллы и кончины короля Арагона: Кастильская и Арагонская короны отошли будущему Карлу V. Все эти злоключения, как и перспектива увидеть свой труд напрасным, глубоко потрясли королеву; с 1497 года она уделяла государственным делам гораздо меньше внимания. Это незаметное самоустранение объясняет то, почему король Арагона берет на себя все больше инициатив. А потому вполне вероятно то, что в 1500-1502 годах именно он вынес окончательное решение относительно мусульман Гранады.

 

Стоит повторить то, о чем мы говорили ранее: Изабелла и Фердинанд старались не делать и не говорить ничего такого, что могло бы навести на мысль о разногласиях меж ними; это был способ обезоружить интриганов, искавших способов столкнуть государей в каком-либо конфликте. Считалось, что короли всегда действуют сообща и принимают одинаковые политические решения даже порознь, будучи оторваны друг от друга. Вот почему нам так мало известно о том, какая политическая мера принадлежит королю, а какая — королеве. Соответствующие указания позволяют, однако, предположить, что иностранной политикой в целом занимался Фердинанд. Вплоть до 1474 года Кастилия поддерживала добрые отношения с Францией, несмотря на соперничество в вопросе о Наварре. Отныне Фердинанд выстраивает дипломатические отношения монархии так, чтобы они соответствовали устремлениям Арагонской короны. Действительно, Франция и Арагон противостоят друг другу в Пиренеях (спорные области — Руссильон и Сердань) и на юге Италии. «Большой западный альянс», по выражению Хайме Висенса Вива, задуманный Фердинандом, был нацелен главным образом на то, чтобы изолировать Францию и завязать торговые и династические отношения с Англией, а также с герцогством Бургундским и Фландрией. Это объясняет, почему в 1496 году Хуана, дочь католических королей, становится супругой Филиппа Красивого, наследника бургундских герцогов и дома Габсбургов; на следующий год принц дон Хуан, наследник католических королей, берет в жены Маргариту Австрийскую, дочь герцогини Бургундской и Максимилиана, будущего императора Священной Римской империи. У обоих браков будут неожиданные последствия, которые подготовят приход к власти в Испании Габсбургов. В конце XV века и первых годах XVI века Испания, помимо этого, одерживает верх над Францией в их итальянском споре: Неаполитанское королевство входит в состав Арагонской короны и сохраняет такое положение в течение двух веков.

 

Христофор Колумб

 Если европейской и средиземноморской политикой Испании, похоже, управлял Фердинанд, то не совсем ясно, в чьем ведении находились вопросы, касающиеся экспансии в Атлантике. Складывается впечатление, что в этой области игру вела Изабелла, что именно она оказалась у истоков американской политики, поддавшись доводам Христофора Колумба.

Перед тем как представить в Кастилии свой проект установления прямых контактов с Китаем и Японией через Атлантический океан, Колумб тщетно искал поддержки Португалии. Последняя с головой ушла в другой проект: достичь Азии, обогнув Африку. К тому же португальцы уже предчувствовали, что дело близится к развязке: действительно, в 1487 году Бартоломео Диаш обогнул мыс Доброй Надежды. Но если в Португалии Колумб появился слишком поздно, то в Кастилию он прибыл слишком рано, в тот момент, когда Изабелла и Фердинанд отдавали все свои силы войне с Гранадой. 20 января 1486 года короли приняли генуэзца в Алькала-де-Энаресе; они предложили Колумбу сопровождать их в поездке в Гваделупе, а также решили предложить его проект экспертной комиссии, которая на деле не заслужила тех насмешек, которыми осыпали ее некоторые публицисты. Комиссию возглавлял монах-иеронимит Эрнандо де Талавера, исповедник королевы, человек, чье участие можно обнаружить во всех больших делах королевства: война за наследство, создание ополчения под именем Святой Эрмандады, финансовая реформа 1480 года, реорганизация королевства в том же году, война в Гранаде... И если католические короли потребовали от Талаверы рассмотреть проект Колумба, значит, они отнеслись к нему серьезно. Сама комиссия включала в себя людей значительных: преподавателей университетов, правоведов и моряков («sabios, letrados у marineros»), которым было предложено ответить на три вопроса, возникших при рассмотрении проекта:

1) теоретическая проблема: можно ли утверждать с научной точки зрения, что проект этот покоится на серьезных основаниях?

2) юридическая проблема: не нарушает ли экспедиция Колумба постановления международного права, в частности договоры с Португалией?

3) техническая проблема: если ответ на предшествующие вопросы окажется положительным, сможет ли Кастилия осуществить подобную экспедицию, имеются ли у нее необходимые для этого материальные средства?

Комиссия собиралась по меньшей мере трижды: осенью 1486 года в Саламанке, весной 1487 года в Кордове, в конце 1490 и начале 1491 года в Санта-Фе, рядом с Гранадой. Прежде чем отклонить проект Колумба, она долго расспрашивала его создателя. Позволим себе опровергнуть легенду: нет, эксперты не были невежественными монахами-ретроградами — напротив, в комиссию входили ученые, знакомые с последними достижениями в географической, астрономической и математической областях. Они не хуже нас знали, что земля круглая, и допускали теоретическую возможность того, что в Китай и Японию можно попасть, отправившись в путешествие через Атлантический океан, то есть взяв курс на запад, а не на восток. Если они и высказывались против проекта Колумба, то лишь потому, что сомневались в его научном обосновании и техническом исполнении (о юридических вопросах мы расскажем далее). Во-первых, в расчетах Колумба были найдены грубые ошибки: опираясь на научные источники, не слишком хорошо им усвоенные, он оценил расстояние между мысом Сан-Висенте и Японией в 105о, тогда как в действительности оно оценивалось в 180°. И эта ошибка не была единственной. Так, Колумб допустил просчет в градусном измерении Земли. Он полагал, что длина градуса равна 45 морским милям (Птолемей утверждал, что она равняется 50 милям, тогда как на деле она равна 60 милям). Два этих просчета привели к тому, что расстояние между Канарскими островами и Японией было сведено к 2400 милям, вместо 10 600 миль! По мнению Колумба, Япония находилась на одной линии с тем, что сегодня мы называем Саргассовым морем, и никто — ни Колумб, ни члены комиссии — не подозревал тогда о существовании Антильских островов. Эксперты обратили внимание именно на эти огрехи; от них не ускользнуло то, что реальное расстояние между западной оконечностью Европы и восточными границами Азии гораздо большее, чем заявлял Колумб. К замечаниям научного характера добавились соображения технического толка: на борту каравеллы невозможно разместить столько продовольствия и воды, сколько нужно для того, чтобы преодолеть такой путь без остановок. Вот почему проект Колумба был ими отклонен.

В глазах экспертов этот генуэзец был пустым мечтателем и дилетантом. И они не заблуждались. Колумб искал «потерянный рай». Он поверил в его «обретение» в ходе своего третьего путешествия, достигнув устья Ориноко: по его мнению, эта огромная река могла брать свое начало только в земном раю. В начатой им в 1501 году «Книге пророчеств», которую он продолжал писать вплоть до 1504 года, Колумб говорил об открытии нового пути в Иерусалим. Он хотел восстановить храм согласно пророчеству, появившемуся в конце XIII века: «Он придет из Испании — тот, кто восстановит цитадель Сиона». Колумб был убежден, что провидение возложило на него миссию, что все его начинания подкреплены Священным Писанием. Как не согласиться с комиссией, убедившейся в том, что она имеет дело с мечтателем? Научные же познания Колумба были крайне невелики. В Португалии, вероятно, он слышал разговоры о письме и карте, которые Тосканелли, астроном и медик из Флоренции, послал лиссабонскому канонику Фернандо Мартинесу (25 июня 1474 года). В этом послании Тосканелли объяснял, как можно добраться до восточных берегов, отправившись на запад, то есть как достичь Азии, предприняв плавание через Атлантический океан. Колумб выслушивал множество мнений, читал все, что попадало в его руки: Библию, географические труды (среди них — «Historia rerum ubique gestarum» Пия II, «Образ мира» Пьера д'Айи, «О разнообразии мира» Марко Поло, «Естественная история» Плиния); его воображение воспламеняли рассказы путешественников, которые повстречались с монголами. Прочел ли он все эти книги перед тем, как отправиться в большое путешествие? Вряд ли: Колумб собирал библиографические материалы, чтобы защищаться против нападок хулителей, лишь с 1497 года. С уверенностью можно утверждать лишь то, что он никогда не учился; его считали «idiota», что на языке того времени означало самоучку, человека, чьи знания не подтверждены каким-либо университетским дипломом. А в Испании в те времена презирали самоучек; дипломы являлись предметом почитания, тогда как у Колумба не было ни одного подобного документа. Впрочем, он легко признавал это, называя себя нигде не обучавшимся дилетантом и необразованным моряком. В «Книге пророчеств» он признается: ни умозаключения, ни математика, ни карты не принесли ему в открытии Индий никакой помощи — это просто-напросто сбылось пророчество Исайи. Безусловно, Колумб был искусным мореплавателем, но эксперты, суждением которых руководствовались короли, имели все основания опровергнуть его теоретические выкладки.

Можно, правда, предположить, что Колумб поведал комиссии не все — или же он пытался подкрепить свою теорию о существовании земель, о которых он уже знал или слышал, псевдонаучными аргументами. Действительно, в соглашениях 1492 года есть фраза «то, что открыто»; итак, Колумб хвалился тем, что он уже бывал в той стороне, где, по его мнению, находилась Азия. Можно предположить также, что документы, касавшиеся соглашений в Санта-Фе, были составлены лишь по возвращении Колумба из первого путешествия, весной 1493 года. В подобных условиях слова «то, что открыто» не кажутся странными; следующее же упоминание в этом договоре («экспедиция, в которую он намеревается отправиться ныне») тогда могло бы относиться ко второму путешествию, которое Колумб собирался предпринять. Был ли Колумб первооткрывателем? Существует гипотеза о «protonauta», о «неизвестном мореплавателе», который по воле волн и течений пересек Атлантический океан, а потом, перед своей смертью на Мадейре в 1478 году, поведал этот секрет Колумбу. Некоторые хронисты XVI века (Фернандес де Овьедо, который не верил в этот рассказ, Лопес де Гомара, Акоста) упоминают об этом человеке, а Инка Гарсиласо даже называет его имя: Алонсо Санчес, уроженец Уэльвы. Быть может, Колумб открыл правду лишь францисканцу Марчене из монастыря Рабида, что объясняется той безоговорочной поддержкой, какую мореплаватель получил от этого монаха. Эта гипотеза не так уж и абсурдна: действительно, можно предположить, что этот «protonauta», возвращавшийся из Гвинеи, был унесен ветрами в сторону Малых Антильских островов. Хуан Перес де Тудела вдобавок замечает, что на линии Канарских островов, приблизительно в трехстах-четырехстах милях от острова Ферро (Иерро), португальский корабль повстречался с лодкой, управляемой женщинами с Гвадалупы: их суденышко было подхвачено течениями и унесено в открытое море, а пассажиров подобрали моряки, возвращавшиеся из Африки. Как и португальцы, с которыми мореплаватель часто встречался в Лиссабоне, на Мадейре и в Африке, Колумб всегда был одержим манией секретности: он опасался, что у него украдут открытие и его лавры достанутся другому. Поэтому нет ничего неправдоподобного в том, что, предлагая своей проект комиссии, он мог бы утаить самые убедительные аргументы и не сказал ничего такого, чем успел бы воспользоваться его воображаемый соперник. Поведение допустимое, но приведшее Колумба к поражению.

Несмотря на свои горести и осложнения, последний не терял надежды. Прибыв в Кастилию, он обзавелся полезными связями в различных кругах — это и богатые андалузские сеньоры, такие, как герцоги Медина Сидония или Мединасели, и францисканцы из обители Ла-Рабида, неподалеку от порта Палое в Ньебле (эти монахи были сведущими во всех вопросах, касающихся мореплавания, космографии и миссионерства). Колумб нашел слова, способные увлечь и тех и других. Аристократов, которые с давнего времени вкладывали деньги в рейды к Северной Африке и в Атлантический океан, источник прибыли (золото и рабы), он соблазнил барышами, какие могли принести далекие экспедиции. Монахам он дал понять, что и ему не чужда мысль о привлечении в лагерь христианства новых верующих. Любовь к авантюрам и риску, соблазн наживы и рвение миссионера, нерасторжимо спаянные в первооткрывателе, снискали ему симпатии и предоставили поддержку, которая позволила ему войти в окружение монархов. С I486 года он, став частым гостем при дворе, следовал за ним во всех его поездках по Испании. 2 января 1492 года, когда Фердинанд и Изабелла принимали капитуляцию эмира, Колумб находился в Гранаде: «Я видел, как знамена королей реяли над башнями Альгамбры», — позднее скажет он. Там же, в Гранаде, он обрел двух из самых преданных ему друзей, францисканца Антонио де Марчена и доминиканца Диего де Деса. Последний (будущий архиепископ Севильи) занимал в 1492 году видное положение, будучи наставником наследного принца дона Хуана. Благодаря ему Колумб добивается того, что его принимают у себя короли. Победа над маврами привела всех в состояние экзальтации: все только и говорили о крестовом походе и евангелизации. Научные возражения против проекта Колумба оставались теми же, но мореплаватель был убежден, что теперь ему все удастся, и не колеблясь выдвинул непомерные требования. Он поступил опрометчиво, ему отказали в продолжении дискуссии и спровадили прочь. На этот раз, казалось бы, были потеряны все надежды. Смирившийся Колумб удалился, как вдруг его нагнал посланец, который попросил его спешно вернуться ко двору. Неожиданная развязка: собеседники Колумба, еще вчера относившиеся к нему враждебно, приняли все его требования — ему будут пожалованы чин адмирала океана и должность вице-короля открытых земель, ему предоставят право выбрать трех кандидатов на любой ответственный пост и право взимать налог в 10% со всех богатств, которые будут приносить открытые земли. Наконец, короли согласились оплатить его экспедицию. Размах пожалований и уступок, оговоренных в соглашениях Санта-Фе от 17 апреля 1492 года, был столь непомерен, что, осознав это впоследствии, корона откажется выполнять свои обязательства. К концу долгого процесса, который завершится в 1536 году, наследники Колумба сохранят чин адмирала, но им придется отказаться от всех других прав в обмен на крупное денежное возмещение и две сеньории: маркизат Ямайка и герцогство Верагуа.

Соглашения 17 апреля свидетельствуют о кардинальной перемене позиции, занимаемой королями в отношении проектов Колумба. Сегодня известно, что поворот этот произошел благодаря усилиям монаха-доминиканца Диего де Деса и казначея Луиса де Сантангеля. Именно они нашли нужные доводы, заставившие королеву Изабеллу изменить свою точку зрения. Главная заслуга принадлежит доминиканцу — позднее Колумб сам признает это; когда мореплаватель был близок к тому, чтобы все бросить, Диего де Деса убедил его остаться; благодаря ему Индии были завоеваны для Кастильской короны. Как ему удалось переубедить королеву? Деса привлек ее мыслью о той огромной службе, которую она сослужит Богу, и о славе, которая воссияет над Испанией, если Колумб вопреки всем ожиданиям преуспеет в своем предприятии. Экзальтация, не прошедшая с момента взятия Гранады, оправдывала самые безумные мечты: победа над маврами была воспринята как знак свыше, говорящий о том, что Кастилии уготована исключительная судьба. А вдруг Колумб — орудие этой судьбы? В конце концов, чем рискует корона? Лишь небольшой денежной суммой.

Последний дозод принадлежит Сантангелю. Предприятие Колумба, в которое можно вложить не очень-то много денег, может обернуться большой прибылью, обращается он к королеве. Действительно, случается, что моряки Палоса нарушают запрет о рыбной ловле к югу от мыса Бохадор, в зоне, оставленной Португалии. Стало быть, их можно приговорить к тому, чтобы они предоставили в распоряжение короны две полностью оснащенные каравеллы. Почему бы не поделиться ими с Колумбом? Это соображение показалось королеве привлекательным: в самом деле, в начале августа генуэзец отчалит из Палоса с этими двумя каравеллами; плюс третьим кораблем и, сверх этого, 1 140 000 мараведи, которые вложит в дело корона. Вот во что обошлось первое путешествие Колумба. Вопреки легенде, королева не продавала и не закладывала свои личные драгоценности ради этого предприятия. Как и не жертвовали ради него своими деньгами новообращенные иудеи, как Сантангель: в данном деле последний играл роль королевского казначея, но не вкладчика капитала. Необходимые для экспедиции суммы были взяты из бюджета Святой Эрмандады; принимая это во внимание, можно сказать, что деньги на расходы предприятия были взяты из кармана простого народа Кастилии.

Колумб вышел из порта Палоса 3 августа 1492 года, но истинной датой отплытия следует считать б сентября — после вынужденной стоянки на Канарских островах. В ночь с 11 на 12 октября Родриго де Триана, несший вахту на «Пинте», заметил землю — вероятно, это был один из островов Лукайского архипелага, ныне остров Уотлинга. 24 октября корабли достигли Кубы, а 5 декабря — Эспаньолы (Гаити). В обратный путь Колумб отправился 26 января 1493 года. 11 февраля он был вынужден сделать остановку на Азорских островах, 4 марта его корабли добрались до Лиссабона, и, наконец, 15 марта Колумб вернулся в Палое, привезя с собой скромный «улов»: семерых индейцев, несколько попугаев, немного золота и жемчуг. Правда, такой «добычи» оказалось вполне достаточно для обоснования необходимости новых экспедиций. Стартовой точкой второго путешествия (25 сентября 1493 года), подготовленного с большим размахом — 17 кораблей и 1500 человек, — стал Кадис. В ходе этой экспедиции были исследованы Малые Антильские острова (Доминика, Мари-Галант, Гваделупа, Антигуа, Пуэрто-Рико). 11 июня 1496 года Колумб возвратился в Кадис. В ходе третьего путешествия, начатого 30 мая 1498 года на восьми кораблях, Колумб высадился на континенте, на берегах нынешней Венесуэлы, затем обследовал Тобаго, Гранаду, Маргариту... Тем не менее его методы и приемы колонизации вызвали немало критических замечаний; в конце концов встревоженный двор, спохватившись, отдал приказ задержать Колумба и вернуть его в Испанию. Генуэзец защищал себя как мог; он добился возвращения себе свободы и 11 мая 1502 года пустился в свое четвертое и последнее путешествие, целиком и полностью посвященное поискам прохода в районе совр. Гондураса. 7 ноября 1504 года он вернулся в Кадис, однако теперь он был не единственным мореплавателем, чьи корабли отправлялись к новым землям. Короли снаряжали и другие экспедиции, во главе которых теперь встали Алонсо де Хойеда, Хуана де ла Коса, Америго Веспуччи, Перо-Алонсо Ниньо, Винсент-Яньес Пинсон, Диего де Лепе, Родриго де Бастидас... Колумб ушел из жизни в Вальядолиде 20 мая 1506 года — вероятно, вследствие ревматоидного артрита. Колумб всегда был убежден в том, что он открыл путь в Азию, однако его современники убедились в обратном уже в 1497-1498 гг., в ходе путешествий Джона Кабота и других мореплавателей к берегам Ньюфаундленда. В 1502 году все признали очевидное: найден не путь в Азию — открыт новый континент. В 1507 году вогезец Мартин Вальдземюллер предложил назвать его Америкой в честь Америго Веспуччи, мореплавателя-соперника Колумба, — так последний лишился духовной награды за свое открытие. В самой же Испании восторжествовала сила привычки: вплоть до середины XVIII века новый континент чаще называли Индиями и реже Америкой; даже сегодня его коренные жители зовутся индейцами.

 

Тордесильясский договор

 Комиссия, возглавляемая Талаверой, не высказала своего мнения относительно последствий, которые может произвести проект Колумба в области международного права. Вопрос этот встал ребром, когда первая экспедиция Колумба достигла положительных результатов. Поэтому католические короли поспешили обратиться к папе и получить от него инвеституру на открытые территории или на те земли, которые предстояло открыть; таково было содержание булл, подписанных в 1493 году папой Александром VI. Стоит напомнить, что речь идет об инвеституре феодального типа: считалось, что миром правит папа — следовательно, он может пожаловать светским сеньорам земли, не являющиеся собственностью какого-либо сеньора-христианина. Инвеститура — вознаграждение за миссионерскую деятельность, заключающуюся в евангелизации новых территорий: таким образом папа поручил католическим королям заботу об обращении их жителей. Интересы Португалии были соблюдены: мир поделили на две части воображаемой линией, проведенной от полюса до полюса; все, что находилось в ста милях к востоку от меридиана, проходящего через острова Зеленого Мыса, отходило португальцам, а все то, что расположено на западе от него, стало кастильской территорией.

Португальцы, однако, не согласились с таким разделом: они протестовали против того, что рассматривали как результат односторонних поправок, внесенных Кастилией в договор, который был подписан четырьмя годами ранее, 4 сентября 1479 года в Алькасовасе. Данное соглашение, заключенное ради того, чтобы покончить с противостоянием двух держав, ограничивало сферы влияния этих стран в Атлантическом океане: Португалии отошли территории, расположенные ниже Канарских островов, вдоль берегов Гвинеи, за исключением самих островов и противоположного африканского берега от мыса Агер (мыс Рир, чуть к северу от Агадира?) до мыса Бохадор. Недовольная разделом, указанным в буллах Александра VI, Португалия потребовала новых переговоров. 7 июня 1494 года проблема была решена в городе Тордесильяс: Кастилия согласилась передвинуть демаркационную линию на 370 миль к западу от островов Зеленого Мыса.

Пойдя на такие уступки, кастильцы, естественно, надеялись на компенсацию. Договор отводил каждой из двух держав территории, занимавшие 180° земной поверхности. В 1493 году Кастилия и Португалия почти не интересовались Америкой — континент еще не был открыт; в те времена их взоры были устремлены на Дальний Восток, богатый золотом, пряностями, жемчугом, драгоценными камнями... Переместив линию раздела на запад, Кастилия согласилась с тем, что южные воды Атлантического океана перейдут во владение португальцев. Таким образом, Португалия контролировала путь к мысу Доброй Надежды; ей же должна отойти и Бразилия, открытая в 1500 году Педро Кабралом. Однако Азия возместила Кастилии ее потери в Атлантике. В начале XVI века Кастилия предъявила права на Молуккские острова и Малакку как на зоны, входящие в сферу ее влияния; позднее та же история повторилась с Филиппинами. Это привело к череде конфликтов, которые частично были улажены Карлом V (Сарагосский договор 1527 года); в более приемлемой манере этот вопрос будет решен в XVIII веке. В конце XV века раздел земель был проведен, так сказать, в геометрической манере, при помощи линий, произвольно проведенных на карте: горизонтальное деление в Алькасовасе (Португалия оставила за собой то, что находится к югу от Гвинеи) и вертикальный раздел в Тордесильясе. В XVIII веке областью спорных вопросов, возникавших между Португалией и Испанией, оказалась в большей степени Южная Америка. Испания намеревалась положить конец португальскому экспансионизму в регионе Ла-Плата. Проблему эту урегулировал Мадридский договор (1750), названный «Tratado de limites» (Договор о границах). Обе стороны решили более не ссылаться на границы, очерченные Тордесильясским договором; при разграничении сфер влияния были использованы иные критерии, в частности, географические объекты. Таким образом, приоритет был отдан линии раздела, пролегающей по естественным водным границам, иными словами, по бассейнам Ориноко, Амазонки и Ла-Плата; Португалия держала в своей власти оба берега Амазонки, начиная от слияния ее с Жапурой, тогда как Испания сохранила возможность навигации по Ла-Плата.

 

Канарские острова и Марокко

 До смерти Изабеллы (1504 год) еще никто не думал о последствиях путешествий во имя открытий, но об одном, отнюдь не ничтожном их следствии уже могли догадываться: Кастилия собиралась отказаться от Северной Африки. Мы уже говорили, что в 1479 году католические короли позаботились о том, чтобы сохранить для себя Канарские острова и противоположное побережье Африки. В то время завоеваны были только небольшие острова архипелага, подчинявшиеся власти андалузских сеньоров. Короли оставили за собой Канарские острова не столько для себя, сколько для базы, предназначенной для дальнейшего продвижения в Марокко. Уже в 1344 году Кастилия противилась тому, чтобы Канарские острова были возведены в ранг независимой монархии. Так, Альфонс XI ссылался на то, что он, как наследник вестготских королей, вправе предъявлять права на Тингитанскую Мавританию, бывшую, по его мнению, составной частью Римской империи, а затем вестготской монархии. Его преемники никогда не отказывались от такого африканского наследства. В конце XV века они решили «взять Марокко в клещи», высадившись на другом берегу Гибралтарского пролива, с одной стороны, а с другой — на берегу, противоположном Канарским островам. В их намерении было вернуть себе господство над территориями, которые когда-то подчинялись вестготским королям (историческая перспектива), обеспечить безопасность Иберийского полуострова (стратегическая цель), восстановить в бывших христианских землях, оказавшихся под влиянием ислама, католическую веру (религиозные устремления) и, наконец, утвердить господство Кастилии над западным Средиземноморьем и Северной Африкой (политическая перспектива). Взяться за решение этих амбициозных задач можно было после отвоевания Гранады. Чтобы достичь поставленной цели, католические короли подготовили почву. Они убедили андалузских сеньоров отказаться от любых прав на Гран-Канария, Пальма и Тенерифе, которые и будут конфискованы в пользу короны соответственно в 1480-1483, в 1492-1493 и в 1493-1496 годах. С 1485 года Фердинанд и Изабелла провозгласили себя «королями Гран-Канарии и всех островов, от нее зависящих». В 1487 году они решили присоединить Канарские острова к Кастильской короне. Тогда никто не планировал назначать на острова вице-королей — такой способ впоследствии будет практиковать Карл V в Мексике и Перу. На Канарских островах, напротив, учредили институты, подобные кастильским органам управления: муниципалитеты и магистраты, должные творить правосудие (при этом у истца сохранялась возможность обратиться в канцелярию Сьюдад-Реала или, в конечном счете, в Королевский совет Кастилии). Архипелаг, вероятно, считали скорее западной оконечностью Кастилии, нежели «полигоном» для будущего завоевания Нового Света; по сути, это не колония — это продолжение королевства.

Когда Реконкиста закончилась, а Канарские острова были присоединены, короли смогли заняться планом продвижения в земли Северной Африки. В 1494 году они получили от Александра VI буллу, позволявшую им завоевать королевство Тлемсен, при этом права португальцев на королевство Фес задеты не были. В тот же год Эрнандо де Сафра, уполномоченный королей в королевстве Гранада, предложил захватить Мелилью, конечную остановку караванов, перевозивших золото Судана через Сахару; эта операция была проведена через три года, в 1497 году. В 1509 году в Оране высадился кардинал Сиснерос. Захват власти в Северной Африке, казалось, мог завершиться успешно, но дело приостановилось, и проект завоевания Марокко был отложен окончательно: открытие Нового Света перевернуло все планы. Внимание Кастилии от Африки отвлек Христофор Колумб.

 

Изабелла и индейцы

 Папа Александр VI даровал католическим королям инвеституру на открытые земли в Атлантическом океане, а также на те территории, которые будут открыты; взамен он облек их проповеднической миссией, распространявшейся на обитателей этих земель. «Короли (в особенности королева) со всей ответственностью выполняли это поручение», — не упускают случая напомнить нам те, кто в наше время решает вопрос о беатификации Изабеллы. Обращены были миллионы индейцев, добавляют они; после проповедей апостолов это, по их мнению, самое большое предприятие в истории, посвященное евангелизации. Конечно, возражают критически настроенные оппоненты, но какой ценой она далась? Открытие, а затем завоевание и колонизация обошлись в миллионы жертв; большинство выживших индейцев были приговорены к принудительным работам, если не к рабству.

О демографической катастрофе, постигшей континент, писал еще епископ Чьяпаса Бартоломе де Лас Касас: его «Краткое описание о разрушении Индий» (1552 год) говорится о пяти миллионах жертв. В наши дни ученые Беркли, занимающиеся этноисторией (Бора, Кук), попытались подвести под это утверждение научную базу; по их подсчетам, к моменту завоевания Америки ее население насчитывало более ста миллионов жителей, тогда как в начале XVII века их осталось не более пяти миллионов. Такие цифры немного смущают. Аргентинский этнолог Анджело Розенблат предложил гораздо более скромный подсчет: изначально население не превышало четырнадцати миллионов жителей.

О цифрах можно долго спорить. Однако относительно масштабов катастрофы дискуссий не возникает: коренное население американского континента растаяло в течение одного века; погибли по меньшей мере три четверти жителей, а возможно, и больше. Как объяснить столь мощный упадок? Говорить в данном случае о геноциде (порой можно услышать именно это утверждение) будет безосновательно по причине, указанной мною выше. Конкистадоры никогда не доходили до этого. Даже если бы они и захотели, у них все равно не хватило бы сил перебить такое множество людей. Впрочем, в их интересы это не входило: они нуждались в рабочей силе, а следовательно, в людях. В сражениях погибали тысячи, но не миллионы людей. Принудительные работы оказывались такими же смертоносными, как битвы, и даже более: ловцы жемчуга на Карибских островах не смогли долго выдерживать режим, обязывавший их всегда нырять все глубже и глубже. Переноска и работы в рудниках были не менее разрушительными. В целом же демографический спад объясняется двумя факторами: болезнями и травматизмом вследствие завоевания.

До прихода европейцев американский континент оставался изолированным от всего мира: это был своего рода огромный остров, лежавший за пределами Евразии и Африки. Его обитатели оказались слабее завоевателей в биологическом плане: они были подвержены любой инфекции, и этот аспект имел драматические последствия. Удар оказался тем более жестоким, поскольку в Мексике и Перу испанцы вступали в контакт с населением, жившим очень кучно, и заражали их неизвестными им доселе инфекционными болезнями. Это хорошо известный феномен, возникающий каждый раз, когда человеческая группа, вплоть до сего времени живущая уединенно, выходит из состояния изоляции; встреча с окружающим миром для нее фатальна. Миссионеры замечали это: одно лишь посещение европейцами деревни сеяло смерть среди ее коренных жителей, словно дыхание пришельцев заставляло отдать богу душу. К смерти мог привести обычный насморк, а о серьезных болезнях и говорить нечего. Так, в Сан-Доминго в 1518-1519 годах свирепствовала эпидемия оспы, почти поголовно искоренившая индейское население; европейцы, получившие иммунитет в детстве, или более крепкие, сопротивлялись ей лучше. Солдаты Кортеса завезли вирус в Мексику. Оттуда эпидемия перекинулась на Гватемалу, спустилась к югу и в 1525-1526 годах достигла империи инков. В этих густонаселенных регионах индейцы умирали как мухи. На смену оспе пришла корь (1530-1531), затем одна из разновидностей тифа (1546) и грипп (1558-1559), не говоря о дифтерии, свинке и т. д. К инфекционному удару следует добавить и душевный травматизм: в ходе завоевания традиционное общество было либо разрушено, либо исчезло. Индейцы перестали верить в своих богов, покинувших их. Многие потеряли вкус жизни и умирали вместе с семьями от голода и отчаяния или кончали жизнь самоубийством; женщины делали аборты. Разлученные пары оставались бесплодными. Демографический подъем начался лишь незадолго до начала второй половины XVII века.

Была ли королева Изабелла ответственной за эту череду несчастий? Катастрофа приобрела известные нам масштабы уже после ее смерти. Лас Касас, всегда благоволивший к королеве, замечает: «Самые большие несчастья начались после того, как до Америки долетела весть о смерти королевы Изабеллы. При жизни она не переставала требовать, чтобы с индейцами обращались как можно мягче, принимая меры для того, чтобы сделать их счастливыми». Действительно, именно это советовала королева в приписке к своему завещанию: доброе и справедливое отношение к индейцам. Можно даже согласиться с тем, что в 1504 году — год смерти Изабеллы — завоевание только началось. Тем не менее именно к этому времени был отдан ряд распоряжений, которые в ближайшем будущем серьезно усугубили участь индейцев.

Колумб был разочарован той незначительной выгодой, какую принесли его первые путешествия; вопреки ожиданиям, добыча оказалась гораздо меньшей. Вот почему наиболее приемлемым решением, способным сделать экспедицию доходной, стало привезти индейцев в Испанию и продать их в рабство. Обратимся к рассказу Лас Касаса:

«Адмирал [Колумб] горячо желал, чтобы короли могли получить прибыль и возместить все свои расходы; так, он полагал обратить индейцев в рабство, привезти их в Испанию и продать их, чтобы выплатить жалованье солдатам и обогатить королей — или по крайней мере возместить их убытки [...]. Так, он решил заполнить рабами корабли, которые вернутся из Кастилии, и отвезти их на продажу на Канарские и Азорские острова, на острова Зеленого Мыса и туда, где найдутся покупатели, готовые заплатить хорошую цену. Именно такой торговлей рассчитывал он оплатить расходы экспедиции и возместить ущерб королей».

Колумб сам предложил королям эти проекты в одном из писем:

«Во имя Святой Троицы, отсюда [с Антильских островов] возможно отправить всех рабов, которых можно будет продать [...]; в Кастилии, Португалии, Арагоне, Италии, на Сицилии и островах, которые принадлежат Португалии или Арагону, а также на Канарских островах, требуется множество рабов...»

«Во имя Святой Троицы»! Это выражение несколько смущает Лас Касаса, который, благоволя к Колумбу (в его глазах генуэзец избран провидением для распространения на берегах Америки слова Божьего), старается найти ему оправдание: Колумб не разумел того, что делает; он нигде не учился (по era letrado); он верил, что творит добро... Как бы там ни было, 29 октября 1496 года три корабля, приняв на борт более трехсот рабов-индейцев, отправились в Кадис. Узнав об этом, Изабелла не сумела скрыть своего раздражения: «По какому праву адмирал обратил моих подданных в рабство?» Она отдала приказ отменить продажу и вернуть индейцев на родину. Лас Касас, поведавший нам об этих распоряжениях, добавляет то, что заставляет задуматься: почему обратно отослали только эти три сотни индейцев, но не всех других, уже проданных Колумбом в рабство? Священник находит лишь одно объяснение: Колумб убедил королеву в том, что эти индейцы были захвачены в ходе справедливой войны, а согласно существующему в те времена обычаю победители имели право продавать пленников в рабство. Извечное желание Лас Касаса найти оправдание королеве... Тем не менее этот эпизод, как и слова Изабеллы, дает понять, что королева не была против рабства. По-видимому, она позволяла торговать «черным золотом» на Антильских островах. Действительно, в перечне товаров, которые командор Овандо, назначенный губернатором Антильских островов, имел право покупать или продавать, можно прочесть: «золото, серебро, жемчуг, рабы, негры, попугаи». Торговля неграми была тогда прерогативой португальцев — именно они поставляли рабов в Кастилию. Колумб оказался единственным, кто всерьез полагал, что средством пополнения государственной казны может стать продажа рабов-индейцев. Конечно, он наткнулся на незамедлительный отказ королевы, но чем был вызван этот запрет — ее человеколюбивыми принципами? В это можно поверить, но нельзя сбрасывать с весов и экономические соображения: привоз в Европу индейцев и продажа их в рабство на рынках, где главенствовали португальцы, которые с давних времен запасались в Африке «эбеновым деревом», не принесли бы Испании большого дохода.

Королева отказалась содействовать Колумбу, когда тот решил заняться работорговлей, и рекомендовала в своем завещании относиться к индейцам гуманно; она же поручила командору Овандо в 1502 году сменить Колумба на его посту губернатора Эспаньолы. Овандо, входивший в окружение наследного принца дона Хуана (а следовательно, его можно считать одним из доверенных лиц королевы), привез с собой двадцать миссионеров-францисканцев и 2500 ремесленников, работавших во всех отраслях, — таким образом командор решил воплотить в жизнь амбициозный план колонизации. Правда, едва оказавшись на берегу, испанцы отказались возвращаться к своим занятиям — хотя их привезли сюда именно для этого! — и пустились на поиски рудников, которые они будут разрабатывать при помощи подручной силы: подневольных индейцев. Овандо, не потерявший, однако, власти (он энергично расправился с бунтовщиками — как с испанцами, так и с индейцами), предоставил им свободу действий. Даже лучше: он сам узаконил принудительный труд. В то время в Испании командорам военных орденов (а Овандо — один из них) поручали (encomendar) определенное количество подданных, обязанных работать на них. По этой модели Овандо и организовал «encomienda» (энкомьенду): испанским колонистам дозволялось использовать индейцев, чтобы извлечь доход из земель. Злоупотребления такого режима не замедлили проявиться. У францисканцев, прибывших вместе с Овандо, казалось, не было возражений. Совершенно иной была реакция доминиканцев, прибывших в 1510 году: в крайне решительных выражениях они осудили эксплуатацию, к которой прибегли испанские колонисты. Однако зло уже было содеяно — к тому времени было уже слишком поздно возвращаться к исходному порядку вещей. В 1512 году Фердинанд Арагонский попытается «очеловечить» «энкомьенду», но заставит лишь придать принудительному труду легальный статус. Во времена правления Карла V университетские профессора Саламанки (во главе с известнейшим и авторитетным Франсиско де Виториа), доминиканец Лас Касас и другие богословы и миссионеры поставят под сомнение саму идею колонизации: никто не имеет права завоевывать независимую страну и подвергать ее жителей ненавистной «опеке» под видом «помощи в развитии». Они же изобличат негласное рабство, лежащее в основе «энкомьенды» и подневольного труда. Император, откликнувшийся на призывы этой кампании, отменит «энкомьенды» в 1542 году, однако впоследствии он будет вынужден сделать обратный ход под давлением колонистов и некоторых из его советников: имперская политика нуждалась в деньгах Америки... И на протяжении веков индейцев будут продолжать эксплуатировать. Таковы непредсказуемые последствия соглашений 1492 года, позволивших Колумбу отправиться на поиски Нового Света.

 

«Золотой век» Испании и французский классицизм

 Вплоть до конца XVII века во Франции фактически не было книг па истории Испании, и уж тем более не существовало произведений, посвященных католическим королям. И все же французы не теряли интереса к своему главному противнику. Основными вехами соперничества, столкнувшего нации в конфликте, оказались сначала итальянские войны, затем Наварра и, наконец, политика Карла V и его наследников. В целом же французы упрекали Испанию в том, что она проводит империалистскую политику (ее правители стремятся к «универсальной монархии») и использует религию, дабы оправдать эту цель.

Тем не менее антипатия не помешала французам плениться плодами культуры той страны, которая благодаря католическим королям заняла в Европе видное положение. Они бранили империалистскую Испанию, но все же мирились с влиянием «сильного народа, огромной империи [...], культуры более утонченной, чем наша», как писал Фернан Бродель. В XVII веке из Мадрида пришла мода на белила и румяна, духи, перчатки, сапоги, туфли... со всеми этими предметами роскоши Францию познакомила Испания. Ее престиж утвердился также в области языка и литературы. Французский язык пестрел испанизмами, как в наши дни он переполнен англицизмами, а это верный признак культурного влияния. Увлечение испанским было настолько велико, что Сервантес мог написать: «Во Франции никто, ни мужчина ни женщина, не упустит случая изучить кастильский язык». Конечно, это преувеличение, но оно связано с исключительным моментом в истории культурных отношений между двумя странами. Не осталось в стороне и литературное влияние. Французскому читателю нравились три жанра: очерк, роман и пьеса. Французская духовность XVII века также во многом обязана испанским источникам. Пьер Берюль ввел во Франции реформу кармелитов. В Пор-Рояле искали и находили методы для изучения испанского языка, читали и переводили произведения святой Терезы. Культурная гегемония Испании, продолжавшаяся до конца XVII века, свидетельствует о превосходстве, которое покоилось не только на военной мощи.

Чтобы удовлетворить свое любопытство, французы черпали сведения об Испании из более или менее точных рассказов, самым известным — и самым противоречивым! — из которых является, без сомнения, «Путешествие» госпожи Ольнуа. Она не упустила случая упомянуть об инквизиции; по ее словам, инициатива в ее создании принадлежала Торквемаде: он убедил Изабеллу, что ее долг — наказывать еретиков, а Изабелла, в свою очередь, по совету исповедников убедила Фердинанда распространить такое правосудие в Арагонской короне.

«До того как Изабелла Кастильская взошла на трон, доминиканец Хуан де Торквемада, ее духовник, впоследствии ставший кардиналом, взял с нее обещание наказывать неверных и еретиков, как только это окажется в ее власти. В 1483 году она обязала Фердинанда, своего супруга, добиться от папы Сикста IV булл, позволяющих учредить пост Верховного Инквизитора в королевствах Арагон и Валенсия, во главе которых ее супруг находился. Надобно заметить, что Фердинанд ввел эти должности в своих государствах, а Изабелла — в своих, однако же королева добилась этого поста для Торквемады. Впоследствии папы распространили свою юрисдикцию на все страны католических королей».

Здесь слегка намечено то, что станет общим местом во всей французской историографии: Изабелла Католичка не намеревалась учреждать столь одиозный суд, как инквизиция. Она уступила под давлением своих исповедников и духовенства, а поскольку она была крайне благочестивой, то не осмелилась противиться их воле.

Рассказы о путешествиях предназначались для публики, тяготевшей к живописности и фольклору; они давали ей то, что она желала в них найти. Во Франции издавались и более серьезные произведения, чьи авторы не жалели сил ради того, чтобы предоставить об Испании информацию и свидетельства, соответствующие исторической действительности. Самой известной среди таких книг была «Общая история Испании» Луи Тюрке де Майерна (1572— 1664), доктора-протестанта, родившегося в окрестностях Женевы или неподалеку от Лиона. Данное произведение, посвященное королю Генриху III Наваррскому (будущему Генриху IV Французскому), — это рассказ об истории Испании от древнейших времен до присоединения Португалии к испанской монархии (1580). Книга выдержана в антииспанском духе. Для Майерна Испания — главный враг Франции. Как истый гугенот, он сурово осуждает религиозную политику, проводимую за Пиренеями, придерживаясь при этом относительно объективной позиции. Он не нападает на католических королей — напротив, он хвалит их за то, что они восстановили порядок в своих владениях: «Правосудие и мир понемногу начали возвращаться в Испанию, когда принцы Фердинанд и Изабелла получили доступ к коронам Кастилии и Леона». Майерн рисует Изабеллу просвещенной королевой, которой нравилось общество образованных людей; правительница, замечает он, быстро освоила латынь. Он говорит о ней как о «принцессе, наделенной великими добродетелями, которые могут затмить некоторый излишек амбиций и другие несовершенства оной натуры. Особенно примечательны в ней религиозное рвение, чистота, щедрость и человечность».

Больше века «История» Майерна была чуть ли не единственным источником, из которого образованный французский читатель мог почерпнуть сведения об Испании. Лишь в 1718 году появилось другое произведение, целью которого было представить общий взгляд на соседние страны: «Современная Испания». Его автор, аббат Жан де Вайрак (1664-1734), хорошо знал Испанию, в которой провел десять лет во времена войны за наследство. Судя по полному названию («Современное описание Испании, в коем изложены историческая география страны, установление монархии, революции... правомочия короны, ранг принцев и грандов... форма управления... нравы... и обычаи испанцев; все это извлечено из основных законов королевства... и лучших авторов»), эта книга скорее живописует картину современной Испании, нежели представляет исторический рассказ. Результат оказался удовлетворительным — не найдется ни одного испанца, кто затруднился бы признать это. Вайрак упоминает о прошлом лишь для того, чтобы лучше очертить современное состояние страны. О католических королях автор говорит немногое: все начинания и все достижения правления он приписывает одному Фердинанду и почти не упоминает об Изабелле.

«Истории» Майерна и аббата Вайрака были написаны французами для французов. Однако существовала история Испании, служившая авторитетом; это был труд отца-иезуита Хуана де Марианы (1535-1624), изданный на латинском языке в 1592 году: «De rebus Hispaniae». Maриана остановил свой рассказ на взятии Гранады (1492). По просьбе «ученых и влиятельных персон» он решил продолжить его вплоть до смерти короля Арагона (1516) таким образом, чтобы включить в повествование сведения о великих открытиях, об итальянских войнах и завоевании Неаполитанского королевства, об экспедиции Сиснероса в Оран и о присоединении Наварры. Позднее он добавил общие сведения из истории вплоть до 1621 года включительно. Одновременно с доработкой своего труда Мариана решил перевести его на кастильский язык, чтобы книга приобрела большее число читателей. Первое испанское издание появилось в 1601 году. Дополненная таким образом, история Марианы, множество раз переизданная на латинском и кастильском языках, получила признание не только в его родной стране, но и за границей. Иностранный читатель отметил достоинства стиля и непредвзятость изложения: действительно, автор не колеблясь выносил суровый приговор поведению того или иного правителя. Во Франции изящный стиль Марианы, «столь учтиво и понятно описавшего историю Испании на латинском и кастильском языках», пришелся по вкусу Доминику Бугуру (1628-1702). Жан Шаплен (1595-1674), завсегдатай Пор-Рояля, обычно суровый по отношению к «испанской учености», похвально отозвался о достоинствах «великого писателя» Марианы. В своем «Историческом и критическом словаре» (1696) Бейль посвятил Мариане, автору «истории Испании, которую некоторые почли шедевром», большую статью на семи листах. В нем же он поместил лестный отзыв Рене Рапена, автора «Размышлений об истории»: никогда еще ни один историк не прославлял свою родину так, как это сделал Мариана. Конечно, добавляет Бейль, Рапен — иезуит, как и Мариана, и, возможно, найдутся те, кто скажет, что он пристрастен, однако достоинства испанского историка признали даже протестанты. Англичанин Томас Блаунт в своей знаменитой «De Censura celebriorum Authorum» писал, что Мариана завоевал пальму первенства среди тех, кто пишет на латинском языке; он привлекает внимание отличным красноречием, осмотрительностью, свободой изложения; большой поклонник свободы, он часто слишком суров в своих суждениях относительно королей и своей собственной страны.

Несмотря на эти похвалы, книга Марианы никогда не была переведена на французский язык в XVII веке. В 1696 году Бейль повторил в «Истории научных трудов» анонс от ноября 1693 года: французский перевод «Истории» Марианы вот-вот должен выйти в свет. Бейль приветствовал этот шаг: «Публика ждет момента, когда она будет наслаждаться этой работой», однако новость была преждевременной. Обещанный перевод никогда не будет издан, как и другое сочинение в десяти томах, подготовленное аббатом Вайраком; анонс об этом издании появится лишь в 1723 году.

Итак, эрудиты и просвещенные люди долгое время были единственными, кто читал исторический труд Марианы либо в его исходной латинской версии, либо в кастильском варианте. Другие вынуждены были довольствоваться разнородными произведениями, такими, как анонимное «Подробное описание истории Испании, извлечения из Марианы, Тюрке и других авторов», вышедшее в 1628 году, или опять же анонимная «История Испании», приписываемая графине д'Ольнуа; этот труд, принадлежавший, возможно, перу госпожи де Ларош-Гилен, был «извлечен из Марианы и других знаменитых испанских авторов». Можно вспомнить и об «Общей истории Испании» в девяти томах, издаваемой с 1723 по 1726 год аббатом Моро де Бельгардом, которого упрекали в том, что от Марианы в его труде практически ничего не осталось. Но почему же труд Марианы постигла такая участь? Возможно, что «История» Майерна несправедливо отнеслась к его истории. Возможно также, что сам он стал во Франции жертвой дурной славы, которую принесло ему другое произведение, «De Rege et Regis institutione», появившееся в 1599 году и не раз переиздававшееся. В этом очерке Мариана развивал классическую схоластическую доктрину о происхождении и обязанностях политической власти: король, злоупотребляющий своей властью ради удовлетворения личных амбиций в ущерб общему благу, ведет себя как тиран; в таком случае его подданные имеют право делать ему предостережения и, если король настаивает на своем, сместить его и даже убить. Мимоходом Мариана упоминал о тирании Генриха III и не без удовольствия описывал действия его убийцы, Жака Клемана, которого считал орудием божьим. После убийства в 1610 году Генриха IV Сорбонна обвинила иезуитов и, в частности, Мариану в том, что они вложили нож в руку Равальяка; по ее же требованию 4 июня 1610 года Парижский парламент велел сжечь книгу. Это обстоятельство, конечно, не принесло Мариане популярности во Франции XVII века, несмотря на доброжелательные отзывы просвещенных людей.

«История» Марианы была переведена на французский язык лишь в 1725 году. Отныне именно в ней образованный французский читатель находил самые необходимые сведения по истории Испании в целом и о правлении католических королей в частности — об этом историческом периоде автор оставил самый хвалебный отзыв. Переводчик (падре-иезуит Шарантон) старательно придерживался оригинала; когда у него появлялись замечания относительно того или иного персонажа, он оставлял их в форме заметок внизу страницы. Вот о чем говорится в примечании насчет инквизиции: «Вовсе не стоит удивляться или быть недовольным Марианой, если во всех тех эпизодах, в которых он повествует об учреждении трибунала инквизиции, он придерживается мнения, столь отличного от наших идей и убеждений. Но, будучи испанцем и составляя свой труд в стране, где этот трибунал почитали (но, вероятно, еще более страшились), мог ли он высказаться иначе? Чем бы он рисковал, если бы решил написать об этом в отличной манере? Поэтому все, о чем он повествует в этом месте, не произведет большого впечатления на французов и не заставит их поменять свои убеждения или чувства». Это примечание обладает особым смыслом. В начале XVIII века одни французы критиковали некоторые испанские институты, особенно инквизицию; другие (например, Монтескье) спрашивали себя о причинах, повлекших упадок Испании, но ни те ни другие не выносили абсолютно негативных суждений насчет страны, которую фактически считали одним из злейших врагов Франции. Дело в том, что французы черпали сведения об Испании из испанских произведений (Мариана) или французских книг (Майерн), которые были написаны на основе испанских источников, среди которых вновь можно обнаружить Мариану.

 

Век Просвещения

 С 1700 года французская династия заняла в Мадриде место Габсбургов. Отныне Франция и Испания не только не имели поводов для вражды и соперничества, но и готовы были объединиться против Англии, чьи планы, связанные с Америкой, представляли угрозу для их территорий. Вскоре это сближение подкрепили «семейные пакты». Понятно, что французы еще сильнее, чем прежде, заинтересовались историей страны, являвшейся теперь их союзником. В 1741 году иезуит Жан-Батист Филиппото (1682-1755, известен под именем Дюшен), назначенный наставником детей Филиппа V, издал в Париже «Краткое изложение истории Испании», которое испанский иезуит падре Исла, славящийся своей образованностью, вскоре перевел на испанский язык с примечаниями и комментариями, предназначенными для того, чтобы подчеркнуть достоинства своего французского коллеги. Падре Исла особо оценил манеру, в какой Дюшен говорил о католических королях. Дело в том, что французские историки порой отзывались о них как о жестоких и коварных самозванцах, о лицемерных правителях без чести и совести, о людях, способных замаскировать свою тиранию под религиозное рвение, служившее прикрытием и для честолюбия, подталкивавшего королей к созданию универсальной монархии. По словам падре Ислы, французские историки утверждали, что католические короли узурпировали трон Кастилии и Леона, ущемив права инфанты Хуаны, обычно называемой Бельтранехой. К счастью, Дюшен, продолжает падре Исла, восстанавливает истинное положение дел, как это делали до него другие, более объективные французские историки — например, епископ Нимский Флешье, автор биографии кардинала Сиснероса, предоставившей ему возможность создать панегирик Изабелле, этой великой, столь изящной и столь достойной похвал королеве.

В середине XVIII века во Франции появились три новые книги по истории Испании. Первая — перевод испанского труда; два других произведения были созданы французами. Две книги повествовали об общей истории, тогда как третья была посвящена католическим королям.

В период с 1700 по 1727 год в Мадриде были изданы шестнадцать томов «Synopsis histdrica chronoldgica de Espania», повествующих о событиях вплоть до 1589 года. Автор, Хуан де Феррерас (1652-1735), — один из первых просвещенных людей, участвовавших в Испанской Академии, которую учредил в 1713 году Филипп V, ориентируясь на образец Французской Академии. В 1716 году его назначили директором Королевской библиотеки. В своей книге Феррерас критически, с особым вниманием отнесся ко всем искажениям в области фактов, ко всем приблизительным оценкам и неточностям, вкравшимся в историю Испании, — к ошибкам и огрехам, от которых не был застрахован и сам Мариана. Фейо, этот бенедиктинец, который в первой половине XVIII века поставил себе целью развеять многие заблуждения и предрассудки, счел рвение Феррераса чрезмерным, утверждая, что если бы у того был повод сражаться с легковерием, он зашел бы слишком далеко и начал бы питать недоверие ко всем и вся. Эти соображения так понравились некоему Вакету д'Эрмийи, что в 1751 году он решил перевести Феррераса на французский язык. В предисловии д'Эрмийи выражал удивление по поводу того, что никто во Франции еще не осмелился издать «точную и верную» историю Испании; он раскритиковал произведение Майерна и не пощадил Мариану, чью репутацию он почел раздутой и добытой незаконным путем. Произведение Марианы казалось ему «в высшей степени неточным — либо из-за небылиц, принятых им на веру, либо из-за фактов, которые он перепутал с другими фактами»; «Мариана вовсе не заслуживает того большого доверия, которое питают к нему его поклонники».

Зато «Краткое изложение» Феррераса представлено как «самое точное и разумное произведение, какое только есть в Испании». Отрывки, посвященные католическим королям (они занимают VII и VIII тома), д'Эрмийи почел достойными всяческих похвал. Изабелла, в частности, представлена как образец правительницы, чьи исключительные добродетели глубоко почитаемы простым народом:

«Весь мир признает, сколь велика утрата, если из жизни уходит столь великая королева; не было собора, монастыря, города или деревни, где не звучали бы общие молитвы во здравие королевы, ибо люди любили ее от всего сердца.

Лучшие из похвал не в силах описать героические добродетели этой прославленной королевы, какой не было и не будет равных в Испании. Именно ее вера и ее религия полностью разрушили магометанство в ходе завоевания королевства Гранада, когда мы с удовольствием узрели развевающееся над алькасаром знамя с крестом вместо полумесяца. Желая сохранить чистоту веры, королева, охваченная религиозным рвением, весьма способствовала учреждению трибунала инквизиции и изгнанию иудеев из ее королевства, не обращая внимания на выгоды, которые извлекли из их контрибуций.

Она сумела заставить грандов бояться ее и уважать [...]; она сурово покарала преступников; она очистила свои королевства от воров и убийц, что было сделано, когда в стране появилась Священная Конфедерация или конгрегация [Священное Братство] [...]. Но добродетелями, прославившими ее, были чистота и непорочность. Ни до, ни после брака она не говорила и не делала ничего, что не свидетельствовало бы о величайшей скромности и поразительной осмотрительности [...]. Венцом ее добродетелей, наконец, явилось величие души и удивительное благоразумие. Несмотря на обилие прекрасных качеств, она не могла не стать предметом злословия и клеветы; ибо всегда найдутся псы, которые лают на луну. Таково людское мнение».

Несмотря на то что Феррерас приписывает Фердинанду некоторые достоинства, гораздо чаще он все же изобличает его недостатки:

«Одни упрекают его в том, что он умел держать свое слово лишь постольку, поскольку находил в этом выгоду; но если истинно то, что он впадал в такой грех, то стоит признать, что грех этот был общим для всех правителей того века. Все знают, что ему не были чужды человеческие слабости, ибо достоверно известно, что у него было несколько внебрачных детей [...]. Его можно считать основателем испанской монархии, поскольку он объединил королевства Кастилию, Арагон, Сицилию, Сердань и Наварру, а также потому, что он заложил основы испанского владычества в Америке».

Таким образом, Феррерас способствовал распространению во Франции общего мнения: роль «злодея» в паре, образованной католическими королями, играет Фердинанд (он злонамерен, он тиран... и он же враг Франции), тогда как Изабелла, напротив, обладает всеми достоинствами (ее единственным недостатком оказывается набожность, заставляющая ее ни в чем не отказывать ни своим духовникам, ни Церкви).

Эти характеристики можно отыскать и во французской историографии, появившейся во второй половине XVIII века.

В «Опыте о нравах» (1756) Вольтер охотно признавал, что Европа вот уже больше века ощущает на себе воздействие испанской культуры:

«Испанцы обладали значительным преимуществом над другими народами: на их языке говорили в Париже, Вене, Милане, Турине; их мода, их манера писать покорили умы итальянцев; начиная со времен Карла V вплоть до начала правления Филиппа III Испания вызывала уважение, какого не добивались другие народы».

Пассажи, которые Вольтер посвящает католическим королям, свидетельствуют о глубокой информированности автора и его стремлении вынести справедливое суждение. То, что он говорит о деградации королевской власти во времена правления кастильского короля Энрике IV, почти дословно могут повторить наши ученые современники. В 1468 году в Авиле мятежные дворянские группировки лишили трона законного короля, затем принудили его лишить наследственных прав свою дочь и назначить наследником короны сначала своего сводного брата Альфонса, а затем — сводную сестру Изабеллу. Брак Фердинанда и Изабеллы в 1469 году стал отправной точкой возвышения Испании. Вольтер изображает католических королей скорее правителями-партнерами, нежели супружеской парой:

«Они жили вместе, но не как супруги, чье общее имущество находится во владении мужа, а как два монарха-союзника. Они не испытывали друг к другу ни любви, ни ненависти. Виделись они редко, у каждого из них был свой совет. Они ревностно относились к исполнению своих обязанностей, а королева вдобавок ревновала неверного супруга, отдававшего все высокие должности своим незаконнорожденным детям. Однако их неразрывно связывали общие интересы, и действовали они в соответствии с одними и теми же принципами, постоянно говоря о религии и благочестии, всегда сообща достигая поставленных целей».

Для Вольтера, который в данном случае отступил от общего мнения, принятого во Франции, и выразил мнение большинства испанских авторов предшествующего века, Фердинанд является самым динамичным элементом существующей двойной монархии: именно он одерживает победу над Гранадой — Изабелла же вступает в борьбу, когда она уже на исходе (это неточно); именно Фердинанд в конечном счете принимает все решения:

«Европа видела в Фердинанде мстителя за веру и правителя, возродившего свою отчизну. С этих пор его стали называть королем Испании. Действительно, владея Кастилией благодаря супруге, Гранадой — благодаря своим войскам, а Арагоном — благодаря своему происхождению, он не властвовал лишь над Наваррой, которую он завоевал впоследствии».

Разумеется, Вольтер выносит суровый приговор инквизиции и религиозной политике монархии. Интересное замечание: титул католического короля писатель оставляет только для Фердинанда; он никогда не пользуется выражением «Изабелла Католичка» — только «Изабелла Кастильская».

В 1758 году в Париже появился «Хронологический очерк истории Испании от ее основания до нынешнего правления», написанный Жозефом-Луи Рипо (1724-1793, он же Дезормо), библиотекарем принца Конде, ставшим впоследствии, с 1772 года, официальным хронистом дома Бурбонов. Дойдя в своей книге до правления католических королей, Дезормо переходит на торжественный тон: «Итак, мы подошли к самому благополучному времени испанской монархии» (том III, с. И). Он же отдает явное предпочтение Изабелле, а не Фердинанду; более того, он низводит последнего до бесславного ранга правителей-консортов, отводя ему роль простого исполнителя. Говоря о Соглашениях Сеговии (январь 1475 года), принятых относительно управления королевством, Дезормо отмечает:

«Ознакомившись с решением, оставлявшим за ним лишь бесполезный титул короля, Фердинанд был готов отправиться в Арагон, но его супруга удержала принца своими ласками и убедительными речами. Соглашение вступило в силу 15 февраля. Историки называют принца и принцессу королями, но на деле единственным правителем — королевой — была Изабелла. Действительно, она всегда удерживала супруга в сильнейшем подчинении. Он же — не более чем генерал, первый министр и муж королевы».

По мнению автора, решение изгнать иудеев принадлежит Изабелле:

«Победу одержала точка зрения королевы; эта правительница полагала, что сможет следовать (без последствий) примеру, который подала несколькими веками ранее Франция: ее сильнейшим желанием было повелевать только христианами» (ibid., p. 87).

Только ей следует воздать должное за то, что она поддержала проект Христофора Колумба:

«Небеса уготовили ей славное деяние: привлечь к католической религии массу народов, лишенных этого неоценимого преимущества. Движимая одним лишь этим устремлением, Изабелла, величайшая правительница и в то же время самая добродетельная принцесса своего времени, видя, что казна королевства истощена, с радостью отдала свои алмазы и драгоценности ради оснащения кораблей. Сантангель, один из главных инициаторов предприятия, воспротивился жертвам, принесенным королевой, которая была готова отдать все, что было у нее ценного, и за свой счет снабжала экспедицию необходимыми средствами» (ibid., p. 94).

Заключение автора проникнуто благожелательным отношением к королеве:

«Изабелла, бесспорно, самый лучший образец королевы и женщины из всех, что знала история. К изяществу и красоте своего пола она добавила величие героической души, глубокие знания политика и ловкость искусного министра, взгляды законодателя и блестящие качества завоевателя, честность доброго горожанина и точность неподкупного магистрата, нежную любовь к роду человеческому. Одним словом, она сочетала в себе все добродетели, которые дарят великим правителям бессмертие. Ее упрекали в гордыне, жестокости, честолюбии и стремлении злоупотребить властью; хотя она любила супруга, они частенько ссорились из-за Кастилии, управление которой королева приберегла для себя. Однако единственным средством, способным остановить короля и побудить его бросить своих любовниц, было предоставить ему чуть больше власти. Изабелла понимала это, но достоинство или гордость ее были столь велики, что она предпочла скорее пострадать от той боли, которую причиняет страстной женщине ревность, нежели отказаться от своих законных прав на королевство» (ibid., p. 153).

Три года спустя, в 1761 году, аббат Миньо издал первое французское произведение, посвященное исключительно католическим королям: «История католических королей Фердинанда и Изабеллы». Этим автором был не кто иной, как племянник Вольтера. Он пользовался достойными доверия источниками (Ангьера, Небриха, Люций-Маринео Сикуло, Сурита, Бенцони, Антонио Эррера и др.), почерпнув их в компиляции Андреаса Шотта «Hispania illustrata»; кроме того, автор со всей учтивостью заметил, что Мариана и Феррерас великолепно раскрыли тему, за которую он взялся. В предисловии Миньо указывает на два положения, которые он намеревается развить в своем труде:

1. «Правление Фердинанда и Изабеллы является началом возвышения Испании» (р. V).

2. Отсутствие симпатии к персонажам, чьи деяния он намерен описать: «Обманщик Фердинанд заставляет ненавидеть вероломство; Изабелла, огнем и мечом обращавшая народы в христианскую веру, заставляет вспомнить об истинном смысле Евангелия, далеком от гонений и преследований (р. VIII). [...] В этих людях нет ничего чистого; политика Фердинанда всегда была коварной и зачастую несправедливой; набожность Изабеллы была педантически точной и кровожадной; вся Европа сетовала по поводу неискренности первого, тогда как вся Испания страдала от слепого рвения второй» (р. II).

Миньо настаивает на том, что роль первого плана играла Изабелла, превосходившая своего супруга, к которому она не испытывала доверия, а потому прилагала все силы к тому, чтобы отодвинуть его на задний план:

«Нельзя отрицать того, что Фердинанд обладал достоинствами; он был умен, проницателен, отважен, сдержан, старателен, способен заниматься умственным и физическим трудом — но также несправедлив, алчен, лицемерен, непостоянен и завистлив. Так, он обязан был своей супруге твердостью и решительностью, восхищавшими в его поведении, — на самом деле он лишь брал пример с супруги. Союз двух этих монархов и их интересов часто приводил к тому, что их характеры были слиты воедино. Лучшим доказательством того, что Фердинанд и Изабелла не были похожи, является то, что они прожили всю жизнь вместе, хотя и не особо любили друг друга. Сильная и возвышенная душа королевы Кастилии покорила податливый и лживый ум Фердинанда, который, будучи более честолюбивым, чем она, давно понял, что может надеяться лишь на первое место рядом с супругой, если она соблаговолит поддержать его. Фердинанд шел к вершине извилистыми путями, Изабелла — своими собственными силами. Королева наводила страх на тех, кого приходилось сдерживать, но любила и вознаграждала верных слуг; Фердинанд завидовал чужим талантам, репутации, успехам, которые должны были служить только ему [...]. Изабелла хотела властвовать; Фердинанд хотел завоевывать. При жизни Изабеллы король Арагона согласовывал свою политику с ее взглядами; лицемерие, ему присущее, никогда не проявлялось до тех пор, пока он не оказался единовластным правителем Испании. Наконец, Фердинанд обладал всеми недостатками Изабеллы и никогда не поднимался до ее достоинств» (t. II, р. 352-353).

Изабелла, продолжает Миньо, не лишена храбрости. В начале своего правления она оказала сопротивление населению Сеговии, взбунтовавшемуся из-за того, что она передала фьеф одному из своих самых горячих сторонников, Кабрере. Главной ее заботой было заставить уважать правосудие. Она поддержала проект Колумба, но также отдала приказ относиться к американским индейцам гуманно. Однако ее достоинства имели и обратную сторону: «Строгость нрава Изабеллы изгнала со двора любой вид галантности».

Миньо сурово осуждает учреждение инквизиции и изгнание евреев, приносивших пользу экономике страны: более разумной политикой было бы убедить иудеев обратиться в христианскую веру. Изабелла, заключает Миньо, безусловно, была великой королевой: она восстановила мир и порядок в своем королевстве; она превратила Испанию в великую страну, но оказалась лишенной евангельского духа, которого все вправе ожидать от христианского правителя:

«Она никогда не была знакома ни с духом Евангелия, ни с тем, какой может быть людская власть над разумом [...]. Она полагала, что убедить человека могут страх и алчность. Ее мудрое правление восстановило в Испании порядок и справедливость, но она же познакомила ее с гонениями и лицемерием вместо веры, которую она намеревалась в ней укрепить» (t. II, р. 181).

Вплоть до середины XVIII века образованные французы были неплохо информированы относительно истории Испании. Критика, которая порой излетала из их уст, не мешала им признавать, что Испания была (или бывала) великой страной, что она в значительной степени способствовала развитию литературы, искусства и мысли. В целом французы знали об Испании то, о чем рассказали им хорошо осведомленные соотечественники (Майерн, Вольтер, Миньо) или авторитетные испанские историки (Мариана и в малейшей степени Феррерас). Ситуация изменилась во второй половине XVIII века. Испания более не играет роли первого плана на международной арене; ее писатели не обладают такой читательской аудиторией, какая была у Сервантеса или Лопе де Веги; на испанском языке читают все меньше и меньше. В нынешней Франции в моду входит Англия, о чем свидетельствует Вольтер в «Философских письмах» (1734).

Итак, не стоит удивляться тому, что влияние Англии, распространившееся в образованных кругах, вытеснило испанскую моду. В области исторических исследований произошло то же самое: место испанцев заняли англичане. А англичане, как известно, не испытывали к Испании никаких дружеских чувств: они не простили ей того, что она осталась католической страной и завоевала колониальную империю, что не могло не вызывать у них зависти. Вехами изменений, произошедших в литературном мире, стали две даты, два имени, два звания. В 1769 году на свет появились три тома «Истории Карла V» Уильяма Робертсона, шотландского пресвитерианца; в 1837 году американец У.-Х. Прескотт опубликовал свою «Историю правления католических королей». Произведениям сопутствовал огромный успех. В период с 1769 по 1837 год свои методы, выводы и точки зрения диктовала англосаксонская и протестантская историография. Соответственно, это не могло не отразиться на оценке Испании. Еще в 1756 году Вольтер с удовольствием отмечал успехи испанской культуры. В 1783 году в «Систематической энциклопедии», выпущенной домом Панкука, скромный служащий по имени Массон де Морвийер, которому было поручено написать статью об Испании, не нашел ничего лучшего, чем испестрить свой доклад о географии и экономике замечаниями относительно управления, инквизиции, боя быков, развития искусств, литературы и науки. Испания — «народ пигмеев» — оказалась предметом общих рассуждений следующего толка: «Вероятно, это самая невежественная страна в Европе, искусства в ней угасли, науки, торговля!» Более всего привлекает внимание одна фраза: «Чем мы обязаны Испании? И что именно за два века, за четыре, за десять веков Испания сделала для Европы?»

Какой путь был пройден всего лишь за четверть века! Заслуги Испании оказались недооцененными, а самой ей теперь отводилось незначительное место среди европейских стран. В первом издании своей «Истории цивилизации в Европе» (1828) Гизо развивает мысль о том, что цивилизация предполагает прогресс, а толчком к прогрессу послужила Реформация:

«Повсюду, куда проникала Реформация, повсюду, где она играла важную роль победителя или побежденного, основным, преобладающим, неизменным ее результатом оказывался огромный прогресс в области действия и свободы мысли, ведущий к эмансипации человеческого духа».

Страны, не принявшие Реформации, продолжает Гизо, сами исключили себя из цивилизованного мира:

«Посмотрим, что происходит в странах, куда не проникла религиозная революция, где она была задушена с первых же шагов, где она не могла получить никакого развития. История говорит нам, что в таких странах человеческий разум не получил свободы; две большие страны, Испания и Италия, могут подтвердить это. В то время как в разных уголках Европы, в которых сыграла большую роль Реформация, человеческий дух в течение трех последних веков приобрел доселе неизвестные активность и свободу, в тех уголках, куда Реформация не проникла, он стал податливым и инертным».

В сущности Гизо сказал то же самое, что и Массон де Морвийер, но сделал это в тщательно подобранных и осторожных выражениях, как подобает хорошо воспитанному человеку.

 

XIX век

 Те испанцы, что XIX веке отстаивали либерализм, защищали похожую точку зрения. Для них упадок Испании объяснялся нетерпимостью, фанатизмом и инквизицией, воплотившей все это в себе. В позиции либералов, однако, есть два нюанса: они перекладывают ответственность за эту гибельную политику скорее на Габсбургов, чем на католических королей, и отдают приоритет скорее Изабелле, чем Фердинанду. Биография Диего Клеменсина «Elogio de la Reina Catdlica», изданная в Мадриде в 1821 году, является прекрасным подтверждением этой точки зрения. Изабеллу хвалят за то, что она установила вехи национального единства и подчинила себе дворянство; ей почти прощают учреждение инквизиции и изгнание евреев. Что касается Фердинанда, либералы обычно отодвигают его на второй план, а каталонцы вдобавок упрекают его в том, что он содействовал развитию кастильского централизма, что привело к исчезновению Каталонии. Эти идеи не так далеки от тех, что выражали в то же время французские историки. Во Франции тоже старались очернить Фердинанда и превознести Изабеллу (особенно в консервативных и католических кругах); Изабеллу рисовали королевой, давшей отпор ереси и революции, тогда как авторы-протестанты, напротив, обвиняли ее в фанатизме.

В первые годы XIX века появилось «Краткое изложение общей истории» (Париж, 1801-1807, 12 томов) Анкетиля, не содержащее почти ничего оригинального в том, что касалось истории Испании и правления католических королей. Анкетиль попросту повторил то, о чем говорилось в современном испанском «Compendio de la historia de Espana» Аскарготы (в Париже эта книга издавалась несколько раз, как в переводе, так и на родном языке автора). Анкетиль говорит о взаимном согласии правителей, благодаря которому у Испании был период процветания как во внутренних, так и во внешних делах, однако он изобличает жестокие действия последующей религиозной политики: иудеи, «тридцать тысяч семей, покинули страну, унося с собой несметные богатства. Испанские правители полагали, что заплатили за свое спокойствие, принеся в жертву столько подданных и сокровищ. Но чтобы не лишиться желаемого результата, они предоставили инквизиции, уже существовавшей в Испании, жестокую власть, которая сделала этот трибунал столь грозной силой» (ibid.).

В 1823 году в Париже был издан «Краткий очерк истории Испании», принадлежавший перу просвещенного любителя Альфонса Рабба (1786-1829), который был известен в основном как критик-искусствовед и автор литературных произведений, поместивших его в ряд предтеч французского романтизма — свое почтение ему засвидетельствуют и Виктор Гюго, и Бодлер. Рабб интересовался и историей. Помимо очерка об Испании читателю известны его «Очерк об истории России» (1825) и «История Александра I» (1826). В политическом отношении Рабб после нескольких месяцев служения Бурбонам стал придерживаться скорее левых взглядов. Его точка зрения насчет католических королей — характерный для либералов способ представления эволюции Испании, произошедшей с конца XV века. Особый акцент сделан на двух идеях. Первая — упадок Испании объясняется религиозной нетерпимостью и завоеванием Америки:

«Падение испанского могущества объясняется тремя основными причинами. Прежде всего изгнание арабских семей, произошедшее в давние времена (последствия этой меры проявились гораздо позднее, через множество лет): действительно, мавры были сведущи в различного рода ремеслах [...]. Завоевание Нового Света, которое обычно рассматривается как одна из причин резкого возрастания испанского могущества, стало также причиной упадка Испании [...]. Наконец, третья причина упадка — инквизиция; мне эта причина кажется основной и даже единственно достаточной» (p. XIV-XVI).

Вторая идея: Изабелла, безусловно, во многом превосходила Фердинанда, однако сама она находилась в сильном подчинении у духовенства:

«Королю Фердинанду блестяще оказывала содействие его супруга-королева (р. 217).

История никогда не разделяла их имен [...], и это то меньшее, чем обязана она этой великолепной королеве, без которой правление Фердинанда, ее супруга, не было бы отмечено столь великими деяниями. Если бы король оставался один, его ловкая политика позволяла бы ему придерживаться своей линии, невзирая на необузданные и легкомысленные амбиции грандов, однако это не принесло бы ему славы, о нем едва ли вспомнили бы. Благодаря своему гению, красоте и всему, что может воодушевлять в личности королевы-женщины, Изабелла сумела добавить к правильным, но холодным и бесполезным планам своего мужа горячий энтузиазм, который она вызывала» (р. 219-220).

Как Изабелла могла допустить появление на свет такого беспощадного института, как инквизиция? Конечно, в целом ответственность падает на плечи Фердинанда, но у королевы недостало смелости воспротивиться его решению:

«Высочайший интеллект этой прославленной правительницы и ее великодушие затрудняют понимание проблемы инквизиции и ее появления в Испании — если, конечно, нам не станет известно о некоторых забытых или неизвестных ряду историков деталях. Обладавшая мужским умом и смекалкой в ведении дел, Изабелла вновь становилась женщиной под влиянием своего дерзкого и порочного исповедника [Торквемады]. Истина требует, чтобы мы признали это: учреждение в Кастилии инквизиции следует вменить в вину ее суеверной слабости (р. 236).

По приказу Фердинанда и (увы, это правда) по приказу Изабеллы инквизиция устремилась в Испанию и напилась кровью мавров (р. 231).

Вскоре мы увидим, как ставшая всемогущей инквизиция принялась утолять жажду христианской кровью, истощив мавров и иудеев; мы увидим, как это чудовище жирело от изобилия жертв, которых отдавал ему на растерзание бездушный Филипп II, выдавший инквизиции даже своего сына» (р. 233).

Итак, злым гением Изабеллы был Торквемада. Из этого Рабб делает вывод, что политические дела никогда не стоит доверять женщине:

«Женщинам-королям можно вынести приговор по примеру Изабеллы, которая, возможно, является самым значительным исключением, какое только можно привести в их пользу. Если у королевы нет любовника, то у нее есть исповедник, что еще хуже» (р. 237-238).

Если Рабб, относящийся к Изабелле скорее благосклонно, способен вынести ей такой «приговор», то нет ничего удивительного в том, что другие авторы, настроенные против католических королей, отзываются о ней в гораздо более резкой манере. К таким историкам следует отнести и Жана-Бернара Мари-Лафона (1812-1884). В 1865 году этот уроженец Лангедока родом из Монтобана, занимавшийся изучением провансальского языка и культурой Южной Франции, опубликовал «Историю Испании с древнейших лет до наших дней». Первая глава второго тома «Истории» посвящена правлению католических королей. Как можно понять, Мари-Лафон, либеральный протестант и антиклерикал, близкий Мишле, чьи идеи он разделяет, не щадит инквизицию, но особенно едкой критике с его стороны подвергаются католические короли. Изабелла, по его словам, сурово обходилась с феодалами, а также целиком и полностью подчинялась воле Церкви. Оба правителя, Изабелла и Фердинанд, удостаиваются нелицеприятного и даже грубого описания:

«Изабелла, возведенная католицизмом в ранг великих людей и лишенная им вследствие избыточного поклонения даже своего пола, была приземистой, толстой и бесцветной испанкой, а незыблемое спокойствие ее черт в высшей степени свидетельствовало о двойном характере ее ума, о суеверии и упрямстве. Насколько ее муж Фердинанд с его косоглазием, отсутствующим передним зубом и грубым лицом астурийца [sic], вечно морщившимся или улыбавшимся, силился скрыть свое коварство, чтобы обманывать своих врагов и подданных половчее, настолько Изабелла, достойная своего предка Педро Жестокого, блистала надменным нравом и упрямством» (р. 1-2).

Такое суровое отношение в те времена было исключительным даже среди либеральных авторов. Зато консерваторы не переставали хвалить католических королей — особенно королеву. И с этой точки зрения интересно будет обратиться к произведениям Капефига и барона Нерво.

Батист-Оноре-Раймон Капефиг (1802-1872) очень рано показал себя приверженцем роялистов; он последовательно поддерживал Реставрацию, Июльскую монархию и Вторую империю. Плодовитый публицист, Капефиг издал по меньшей мере семьдесят произведений, касавшихся самых различных тем; среди них — история Франции и Европы, история Церкви, биографии, исторический роман... В 1869 году он посвятил Изабелле Католичке книгу, которая на самом деле была посвящена истории Испании со времен вестготов по 1850 год: «Изабелла Католичка, или Возвышение и упадок Испании» (Париж, издательство «Эймо»). С первых же страниц Изабелле придан облик исключительной правительницы:

«Изабелла Католичка — один из самых приятных, самых знаменитых испанских персонажей. Арабские и кастильские хронисты наперебой прославляют ее красоту и великодушие [...]. К этой исключительной красоте Изабелла добавила отвагу рыцаря: она приказала осадить Гранаду [...]. Именно ей Испания обязана избавлением от гнета мавров» (р. II).

Королева проявила необычайную широту взглядов, предоставив помощь Колумбу, которого все в ее окружении считали авантюристом. Изабелла дала Испании два образцовых института: Священное Братство, спасшее страну от раздора и анархии (р. II), и инквизицию. Капефиг сознательно выступает против принятых в обществе идей, но при этом старается внести в вопрос ясность: «Не в обычае истории принимать готовые идеи и особенно высокопарные суждения; нужно бесстрастно изучать нравы, институты и запросы интересующего нас времени — тогда все объяснится и оправдается». Он не осуждает Изабеллу за изгнание иудеев, бывших подручной силой и сообщниками мавров (р. 68). Говоря об инквизиции, он предостерегает своих читателей против книги Льоренте «Критическая история испанской инквизиции», опубликованной в Париже в 1817-1818 годах: эта книга «не что иное, как памфлет, а не серьезный труд» (р. 28, примечание). В действительности, продолжает Капефиг, в истории испанской инквизиции следует различать два периода:

1. Этот институт сослужил огромную службу после окончания Реконкисты, когда понадобилось следить за маврами, вступившими в заговор с африканскими арабами. Инквизиция в то время была своего рода государственной полицией, подобно тому, как во Франции существовали комитеты общественного спасения или революционный суд (р. III—IV).

2. Позднее «инквизиция, власть, бесполезная для государства, превратилась в суд придирчивой теологии: она изгоняла ереси, которые представляли опасность в обществе, построенном на религиозных принципах» (р. IV).

В конечном счете автор утверждает, что инквизиция пошла Испании на пользу: «Без инквизиции, надзирательницы и покровительницы, Испания не совершила бы великих деяний в истории» — иными словами, не было бы завоевания Америки, правления Карла V и Филиппа II, битвы при Лепанто, герцога Альбы, расправившегося с фламандцами, и союза с Португалией (p. IV-V). Капефиг придерживается мнения, которое вскоре будут защищать испанские неокатолики во главе с Менендесом Пелайо: «Все, что возвеличило Испанию, все, что представляет некоторый интерес в ее истории, принадлежит католической мысли» (р. VII).

В то же время, в 1874 году, в свет вышла другая биография Изабеллы Католички, написанная восторженным слогом, — это книга барона де Нерво, представившегося членом Испанской академии. Речь идет о Гонзальво де Нерво (1804-1897), который после службы во французской армии занимал различные административные должности. Барон Нерво написал много работ о финансовом праве и об Испании. Он тщательно подбирал и изучал сведения об Изабелле, правительнице, которой он восхищался и считал «единственной руководительницей, твердо, мудро и умело управлявшей этим великим народом» (предисловие), тогда как ее супруг, «король Фердинанд, столь мало любивший кастильцев [...] и столь быстро забывший Изабеллу, занимался Арагоном». Нерво приписывает Изабелле все положительные стороны правления: реставрацию монархической власти, отвоевание Гранады, открытие Америки. Королю Фердинанду, напротив, Испания обязана изгнанием иудеев, пособников мавров, и учреждением инквизиции, несмотря на нерешительную позицию Изабеллы: «Лишь после упорного сопротивления, после сомнений и поисков альтернативы Изабелла сдалась под гнетом просьб и своего духовника Торквемады, из нее попросту вырвали согласие на эту беспредельную и ужасную меру» (р. 171). Инквизиция действовала намного жестче в землях Арагонской короны, личного домена Фердинанда, чем в Кастилии, где Изабелле удалось смягчить ее суровые меры. Такие взгляды не могли не понравиться испанским консерваторам, обязанным защищать свою страну и королеву Изабеллу от обвинений в фанатизме и нетерпимости. Понятно, что книга Нерво была переведена в Испании Франко.

Среди французских авторов XIX века, интересовавшихся историей Испании и, в частности, эпохой католических королей, следует особо выделить профессоров университета. Трое из них заслуживают отдельного разговора: это Шарль Ромей, Эжен-Франсуа Россев-Сент-Илер и Марьежоль.

Шарль Ромей (1804-1874) вынашивал план написания общей истории Испании от древнейших времен до современной ему эпохи. В течение нескольких лет он путешествовал по Иберийскому полуострову, собирая необходимые материалы для своего проекта, которого он, к сожалению, не смог реализовать: действительно, его «История Испании» доходит лишь до событий 1492 года. О королеве Изабелле Ромей отзывается похвально, видя в ней умную, образованную и набожную женщину:

«Ее мать, донья Изабелла Португальская, воспитывала ее в рамках строгого религиозного послушания. Изабелла была женщиной среднего роста. Она была красивой без жеманства и презирала те украшения, которые приобретают молодые люди, желая понравиться. Она была умна и доказала это великими делами. Она принимала степенный вид, говорила мало, любила свой народ и ревностно относилась к его славе. Она знала латынь, французский и итальянский языки. Это тяготение к литературе заставило ее держать в своем окружении ученых, просвещавших ее [...]. Две добродетели более всего украшали ее: набожность и непорочность, два качества, столь редких при дворе королей и обычно нерасторжимых» (t. IX, р. 518-519).

Восхищение, выказанное историком королеве, не мешает ему строго осудить тот способ, каким она добыла себе кастильский трон, но Ромей прощает ей узурпаторство из-за двух великих достижений в ходе ее правления: из-за взятия Гранады и открытия Америки.

«Подготовленное в атмосфере интриг, царившей при дворе Энрике Бессильного, начавшееся с крайне несправедливого шага и даже с узурпации, это правление тем не менее стало знаменитым среди всех правлений сего века, ознаменовавшегося двумя величайшими событиями в истории человечества: открытием книгопечатания, изменившим облик мира, ars artium conservatrix, и открытием Америки [...]. Взятие Гранады и открытие Нового Света, произошедшие в один год (2 января и 12 октября 1492 года), прикрепили к короне Изабеллы две жемчужины, чья слава затмила ее первые немощные шаги на пути к власти» (ibid., p. 541-542).

Эжен-Франсуа Россев-Сент-Илер (1805-1889), очевидно, был более влиятельным ученым в университетском мире, нежели Ромей. Несмотря на то что его диссертация была посвящена происхождению кастильского языка и испанским балладам, с 1838 года он заведовал в Сорбонне кафедрой древней истории, что, впрочем, не мешало ему заниматься историей Испании; его исследования на эту тему публиковались с 1837 по 1879 год. Россев-Сент-Илер был протестантом, как и Гизо, что частично объясняет его манеру описания испанской истории. Пятый и шестой тома его «Истории», коих насчитывается четырнадцать, посвящены католическим королям. Автор черпает сведения в древнейших хрониках Испании, в книге о Фердинанде и Изабелле, которую только что издал американец Уильям Хиклинг Прескотт (1796-1859), а также в испанских трудах — таких, как «Похвальное слово королеве Изабелле» Диего Клеменсина, «История испанской инквизиции» Льоренте (Париж, 1817-1818) или «Критическая история испанской литературы» (1861-1865) Хосе Амадора де лос Риоса.

Основной тон книги задан с первых же страниц:

«Мы подошли к великому правлению католических королей, к которому, говоря по правде, восходит испанская монархия. Ниспосланный провидением союз двух правителей, символизирующий единство двух народов, ознаменовал начало эры испанского могущества и единения [...]. Для Кастилии, до сего времени сокрытой в глубинах континента, открылось новое будущее [...]. Первые годы этого правления посвящены были деянию более великому, чем все завоевания, — установлению в Испании королевской власти» (t. V, p. 391).

После столь многообещающего начала католические короли, к сожалению, позволили вовлечь себя в ловушку нетерпимости и фанатизма; преследование и изгнание иудеев ввергло Испанию в упадок, который продолжается и поныне:

«Об испанских евреях можно сказать то же, что говорят о французских тамплиерах: главным и, возможно, единственным их преступлением оказалось их богатство [...]. Инквизиция в этом деле кажется еще более отвратительной: можно простить скорее фанатизм, разжигавший костры, нежели скупость, рывшуюся в их пепле, дабы найти в нем золото! [...] Обезлюдевший и опустошенный инквизицией полуостров до сих пор сохраняет следы преследования, которым он подвергся... (t. VI, р. 1-2)

С этого времени в Кастилии началась новая эра. Вплоть до сего момента королевство оставалось вне поля действия Европы из-за своего положения. Чуждая, но не враждебная идеям континента, Кастилия не вступала с ними в борьбу, но установление инквизиции стало первым шагом по тому пути, который она выбрала. Гранада взята, евреи изгнаны, но этого недостаточно — Кастилия хочет с корнем вырвать ересь из своего чрева; ей надо преследовать ересь во всех уголках Европы и истреблять ее везде, даже в Новом Свете; роковая цепь неизбежных (за исключением первой) ошибок. Филипп II лишь продолжил дело Изабеллы» (ibid., p. 52).

Согласно Россев-Сент-Илеру, во всех этих злоключениях виноват зловещий Торквемада, но еще более — вошедшая в привычку нетерпимость, зародившаяся еще в эпоху вестготов и действовавшая на протяжении всей Реконкисты и войн против ислама:

«Без сомнения, читатель может спросить, каким образом на полуострове, в эпоху пробуждения человеческой мысли, в тот момент, когда над Европой занималась заря религиозной свободы, смогла зародиться инквизиция? Как Испания, единственная из стран старого континента, могла пойти против прогресса народов и идей, как могла она отступить, когда все вокруг сделали шаг вперед? Но чтобы понять, почему это произошло, нужно обратиться к испанской истории. Фанатизм, свойственный ей, уходит корнями в глубокое прошлое, как монархия и даже христианство, ибо он восходит к древнейшим церковным соборам и их постановлениям, направленным против иудеев. Фанатизм этот питала истребительная война, начавшаяся тотчас после арабского завоевания и продлившаяся вплоть до взятия Гранады [...]. Для кастильца иудей или мусульманин перестал быть человеком, превратившись в существо, отторгнутое от человеческого общества; любой ценой необходимо изгнать его или уничтожить. Священная война прекратилась, но ее заменила инквизиция, а инквизиция — это опять же завоевание!» (ibid., p. 35-36)

Действовать так, а не иначе, католических королей побуждала традиция нетерпимости. Без нее монархи, безусловно, задумались бы, стоит ли им проявлять достойную сожаления инициативу.

Тем не менее Россев отдает пальму первенства Изабелле, а не ее супругу. Последний в конечном счете был всего лишь исполнителем, тогда как все великие цели правления принадлежали одной лишь Изабелле:

«История, обычно пристрастная к ярким добродетелям, которые больше напоминают пороки, оставляет в тени скромную фигуру Изабеллы. Долгое время взор современников был устремлен на Фердинанда, оказавшегося на первом плане, но время, расставляющее все по своим местам, отвело Изабелле то положение, какое она должна была занимать, то есть главенствующее. Именно ей должна причитаться большая часть заслуг этого славного правления, все высокие помыслы, все великие свершения. Делу, в которое Фердинанд привнес свои силы и, самое большее, ум, Изабелла отдала свое сердце» (ibid., p. 171).

Почему же порой Изабелла проявляла столь неуемный фанатизм? Россев находит ей извинение: «На ее безупречной жизни есть одно лишь пятно, и оно — не порок, а лишь излишек добродетели. В детстве глубокий след в характере Изабеллы оставила экзальтированная набожность. Это благочестие, сбившееся с верного пути, привело ее к двум серьезным ошибкам — к изгнанию евреев и мавров и к учреждению инквизиции. Но ни одному разуму, даже столь сильному, не дано воспарить над потоком идей своего времени; ошибкой Изабеллы (простительной, разумеется) было то, что она поддалась общему течению вместо того, чтобы направить его в другое русло» (ibid., p. 173).

Книга Марьежоля о католических королях, появившаяся в 1892 году, дает отличный пример того, что представляла собой французская историческая школа в конце XIX века. Автор — хороший знаток эпохи Ренессанса, посвятивший свою докторскую диссертацию миланскому гуманисту Пьетро Мартире д'Ангьера (1457-1526), которого отправил в Испанию (в качестве наставника юных кастильских аристократов) граф де Тендилья по возвращении своего посольства из Рима. Перу Марьежоля принадлежат, помимо этого, исследования о Карле-Эммануиле Савойском, Екатерине Медичи и Маргарите де Валуа. Он же под руководством Эрнеста Лависса принимал участие в работе над общей историей Франции и писал учебники для среднего образования.

Книга Марьежоля о католических королях — это труд университетского работника, знающего свой предмет. Это добросовестное исследование, подкрепленное документальными данными; на этом основании она долгое время значилась в библиографических списках, рекомендуемых бакалаврам. В книге последовательно изложено «правление Фердинанда и Изабеллы» (окончание анархии, расовая ассимиляция и инквизиция, испанское превосходство и Индии); институты власти (королевская власть, кортесы и Советы, королевские служащие, органы правосудия, армия и управление общественным достоянием); общественная жизнь (жизнь испанцев, двора, духовенства, дворянства, городов); наконец, интеллектуальная жизнь (литература и искусство). Марьежоль подчеркивает важность этого правления в истории Испании. Особой похвалы достойна, по его мнению, Изабелла, заботившаяся о восстановлении престижа монархии (правда, цена вопроса ее не заботила). Автор отказывается рассматривать ее как образец женской доброты и нежности, утверждая, что на первом месте у нее всегда стояли государственные интересы, не позволявшие ей проявлять снисходительность в отношении смутьянов. Несмотря на глубокое религиозное чувство, она без колебаний оказывала сопротивление Церкви, если опасности подвергались интересы государства. Благодаря Изабелле Испания конца XV века приняла участие в великом движении Возрождения и оказалась на пике культурного развития: «Изабелла заслуживает уважения за то, что она способствовала этому блистательному взлету, уделяя внимание образованию и осыпая милостями ученых, поэтов и артистов. Не отрекаясь от прошлого, она призывает к своему двору гуманистов Возрождения, она покровительствует античной культуре и филологии» (р. 309). «Заслугой Изабеллы, — продолжает Марьежоль, — были ее помыслы о большем, нежели о нации прокуроров. От своего отца она унаследовала живейшее пристрастие к тем удовольствиям, которые доставляет игра ума; она знала латынь; она читала Цицерона, Сенеку и Тита Ливия на их родном языке» (р. 326).

Марьежоль сближает религиозную политику католических королей с политикой Людовика XIV, отменившего Нантский эдикт и изгнавшего протестантов, но при этом автор все же стремится оправдать своих героев: «Фанатизм Фердинанда и Изабеллы тоже распространялся на узкий круг людей, но он более простителен: перед ними оказались люди другой расы, чье упорство в желании сохранить свою веру превратило их в отдельную неприятельскую группу, существовавшую среди испанского населения» (р. 39-40). В примечании внизу страницы Марьежоль упоминает о ситуации во Франции перед колонизацией Алжира (он писал эти строки в 1892 году); изгнав мусульман, католические короли, возможно, избежали неприятностей, которые теперь коснулись Франции: «Если задуматься о трудностях, которые нам предстоит пережить в Алжире из-за того, что наши колонисты соприкасаются с группой мусульман, в десять раз превосходящих их по численности, то образ действий Фердинанда и Изабеллы покажется не столь уж и суровым». Наконец, Марьежоль восхваляет Изабеллу — но не Фердинанда! — и ее духовника Сиснероса за то, что они вступились за американских индейцев. Сиснерос хотел поместить их под опеку монахов, «в целом, удачная мысль, поскольку она спасла — если не на Антильских островах, то по крайней мере в Южной Америке — плачевные останки автохтонных племен. Саксонская цивилизация полностью истребила их на Севере. Индейцы Центральной и Южной Америки жили под отеческой властью монахов — правда, без особого интеллектуального развития, но зато они выжили». Мимоходом Марьежоль отмечает, что, вопреки рано сложившейся легенде, двор католических королей отнюдь не отличался суровостью нравов. Напротив, «Изабелла любила торжественные представления, в которых величие королевской власти подтверждалось великолепием кортежа и роскошью одеяний. Она сама участвовала в них, облаченная в бархатные одежды с обилием украшений и драгоценных камней, украшенная, как итальянская мадонна. Королева и женщина, она находила удовольствие в этом великолепии одеяний». И Марьежоль справедливо замечает, что вся эта пышность стоила Изабелле упреков и внушений ее духовника Талаверы; королева же оправдывала ее тем, что она демонстрирует превосходство королевской власти и свидетельствует о дистанции, разделяющей монархов от их подданных (р. 254).

 

Современная эпоха

 Труд Марьежоля был направлен на то, чтобы представить объективное, но не лишенное доброжелательности суждение о характере и деяниях католических королей. В обсуждаемой королевской чете Изабелле в очередной раз уделено гораздо больше внимания, чем ее супругу. Со времен Макиавелли короля Фердинанда описывали преимущественно как политика, вкладывая в это слово все, что оно подразумевает: ловкость, хитрость, двуличность... Изабеллу, напротив, охотно представляли образцом добродетели, личной и гражданской, даже несмотря на упреки в том, что ее набожность доходила до фанатизма. В 1938 году в истории Испании, написанной в традиционалистском духе, Морис Лежандр противопоставлял «великую Изабеллу» «вероломному Фердинанду», сожалея, что королеве пришлось пойти «на поводу исторической несправедливости» и лишить законных прав на наследование трона несчастную принцессу Хуану, приниженную насмешливым прозвищем Бельтранеха. «Возможно, благородная Изабелла была орудием великой несправедливости, к которой причастно многое и которое Испания должна искупить». В 1946 году к этой теме вернулся Жозеф Кальметт: «Прямодушная, совестливая Изабелла была искренне убеждена в том, что Хуана была незаконнорожденной и что Энрике IV мог сделать своей наследницей только сестру». Этот же историк сравнивал Изабеллу с французской королевой Бланкой Кастильской: «Сравнимая в физическом, духовном и во многих других отношениях с Бланкой Кастильской, Изабелла обладает таким же педантичным благочестием, той же религиозной щепетильностью» (р. 114). Именно этим объясняются суровые меры, принятые последней: вероломный Фердинанд одобрял их, но по более приземленным причинам: «Конечно, отправной точкой этих строгих мер, в которых нашел для себя выход бессознательный испанский фанатизм, стало педантичное благочестие Изабеллы; но очевидно также, что уравнительный ум аристократа Фердинанда соглашался с непреклонной набожностью королевы» (р. 213).

Мы закончим этот обзор двумя произведениями, крайне отличающимися друг от друга концепцией и оценкой; оба они посвящены одной Изабелле. После первых шагов на поприще искусствоведческой, театральной и кинематографической критики Филипп Эрланже сделался известным в широких кругах благодаря многочисленным книгам по истории, многие из которых можно отнести к жанру биографии. Книга об Изабелле Католичке, опубликованная в 1987 году, опирающаяся на документальные данные и приятная для чтения, написана в духе многих произведений, описанных выше: Изабелла — персонаж, вызывающий симпатии, тогда как Фердинанд — это хитрый и изворотливый ум. Именно Изабелле Испания обязана великими достижениями правления: созданием современного государства, взятием Гранады, открытием Америки. Именно Изабелла наметила великие цели, тогда как Фердинанд ограничился тем, что достиг их: «В основном историки считают королеву вдохновительницей исключительных решений, а короля — великим выразителем будущей испанской империи [...]. В конечном счете королем Фердинандом глубоко восхищались, оставляя в стороне его тревожащую репутацию. Королеву Изабеллу глубоко почитали как своего рода грозную мадонну, присматривавшую за душами своих подданных» (р. 145). Королева спасла Испанию от феодальной анархии и превратила ее в великую европейскую державу. В 1492 году Изабелла, понимая, что она выполнила миссию, уступила власть своему супругу, который вплоть до этого оставался на втором плане; именно тогда Фердинанд дал волю своему политическому гению, которым так восхищался Макиавелли. В качестве возражения в книге приведены негативные стороны правления: способ, каким Изабелла добыла себе трон, и политика в отношении религиозных меньшинств. Почему Изабелла ожесточенно преследовала евреев? Ответ: они оказывали сильное влияние на испанскую культуру. «Изабелла обладала мощным политическим чутьем и не могла недооценить обстановку. Зато ее мистицизм убеждал ее в том, что она будет угодна Богу, пойдя на такое жертвоприношение. Поэтому, далекая о того, чтобы попытаться возместить ущерб, она сделала его непоправимым» (р. 141). Именно вследствие ложного понятия о своем долге Изабелла смирилась с такой безжалостной мерой, как преследование и изгнание иудеев; зато ее мужа подталкивало к такому решению корыстное чувство — жадность.

Эрланже признает, что инквизиция и изгнание евреев вызывают ужас и отвращение, но он всеми силами пытается уменьшить ответственность королевы и ее склонность к абсолютизму:

«Возможно, следует спросить себя об истинной натуре королевы, в первую очередь ответственной за такое зверство, совершенное во славу Господа. Разумеется, нужно попытаться понять, что волновало общество в те времена и в каком подневольном состоянии оно находилось. Нужно также вспомнить, какой жестокой цензуре подвергались хронисты, как это можно увидеть на примере Бельтранехи. Учитывая эту атмосферу, нельзя не признать, что современники восхищались добродетелями ума и сердца Изабеллы. Они восхваляли ее доброту (да-да!), великодушие, верность дружбе, стойкость, отвагу и ум, не отрицая при этом, что она была тираном и односторонним человеком, ревностно относящимся к своей власти — до такой степени, что в ней можно увидеть прототип абсолютной монархии» (р. 144).

Изабелле можно найти оправдание; у Фердинанда его нет:

«Королевская власть и религиозный фанатизм были движущей силой поведения Изабеллы. Этот цельный характер, который приносил ей множество побед и порой приводил к необдуманным поступкам, сильнейшим образом отличался от характера ее мужа, изворотливого, уступчивого, лицемерного и жестокого, когда это требовалось» (р. 175).

Несмотря на то что Эрланже восхищается Изабеллой, он тем не менее со всей строгостью осуждает некоторые стороны ее политики — даже в том случае, если он находит для нее смягчающие обстоятельства. Совершенно иной оказывается точка зрения Жана Дюмона, который безоговорочно принимает действия королевы. Это отношение проявляется уже в названии его произведения: «Несравненная Изабелла Католичка». Действительно, перед нами апология и горячая защитительная речь, написанная ради определенной цели: беатификации Изабеллы. Во введении автор сожалеет о том, что Ватикан, уступив напору еврейских организаций и газет, решил прервать текущий процесс беатификации; в заключении он вернется к этой теме. Поскольку инквизиция и изгнание иудеев стали аргументами, чаще всего выдвигаемыми против Изабеллы, Жан Дюмон старается оправдать эти две меры. Основная его идея заключается в том, что Изабелла помогла Испании избежать «кровавой бани»:

«Столь жестокая инквизиция Изабеллы в конечном счете обошлась меньшими жертвами — гораздо больше их могло бы быть в дальнейшем развитии бойни, которой она положила конец. Столь же жестокими, если вспомнить недавнее прошлое, были судебные процессы, развернувшиеся во времена Освобождения в 1944 году: спешные и односторонние решения трибуналов привели к большому количеству жертв, но их могло быть гораздо больше, если бы трибуналы были заменены расстрелами без суда» (р. 90).

От подобных посылок автор переходит к идиллическому описанию инквизиции. Кампания евангелизации в Севилье (1478-1480) предварила учреждение инквизиции? Да это настоящая «весна милосердия» (р. 90). Инквизиторы были крайне предупредительны к своим жертвам: они не сажали их в тюрьмы планомерно; когда же они полагали, что без этого не обойтись, они предоставляли обвиняемым удобства, непривычные многим из них! Жан Дюмон считает в порядке вещей то, что католические короли решили изгнать иудеев; в конце концов, вопреки тому, что утверждают университетские историки, «евреи были чужеземцами»; многие из них осели в Испании, когда их изгнали из Англии, во Франции и даже в России (?)... В конце XV века Испании угрожала серьезная опасность: еврейство. Чтобы предотвратить угрозу, Изабелла приняла необходимые меры. Таким образом, Жан Дюмон принимает точку зрения католиков-традиционалистов, склонных рассматривать католических королей — и тех правителей, которые на них ссылаются, — как образец того, как следует поступать всем, кто хочет сохранить верность «настоящей Испании». Той Испании, которая для них, как в недавнем времени и для Менендеса Пелайо, является католической страной, непримиримо относящейся к любым отклонениям от догмы.

Восторженная апология Жана Дюмона полностью выдержана в той традиции, которую мы уже отмечали во французской историографии: об Изабелле за крайне редкими исключениями отзываются с симпатией и благожелательно, тогда как портрет Фердинанда обрисован в соответствии с идеей, которую вложил в него Макиавелли: умный, лицемерный и скрытный политик, прибегавший к мошенничеству. Превосходила ли его Изабелла в моральном плане? Это спорный вопрос. И если ответить на него утвердительно, то будет ли это достаточным критерием для того, чтобы делать из Изабеллы святую?