Часть I

Организация материала

Творчество признанных корифеев, таких как Борис Лапин, Владимир Щербаков, Юрий Медведев — подлинных мастеров, Учителей, руководящих редакциями и семинарами… Не вправе мы оставить без внимания и других, пусть менее известных, но столь же талантливых писателей — ведь «каждый год издательство „Молодая гвардия“ открывает сотни новых имен. (…) Это лучшие авторы, прошедшие через жестокую творческую конкуренцию».

Имя им легион; информационные массивы разбухают, мы захлебываемся в обилии материала. Три года назад я написал: «псевдолитературу у нас в стране выпускают крупносерийно»… еще не создали ВТО. Сейчас стереотипные «Румбы» образуют очередную стопку у меня на столе. Размножение делением.

Будем выделять три уровня псевдолитературы. Верхний из них назовем халтурой, употребляя это слово без уничижительного оттенка, скорее — в значении «подхалтурить бы». К НФ халтуре относятся удачные перелицовки чужих произведений — речь идет, разумеется, не о плагиате слова: срисовывается мысль, по крупицам воссоздается эмоциональный фон, с всемерным тщанием пересаживаются на новую почву реалии — и упрощенчество, для которого характерно навязчивое стремление автора выхолостить исследуемую им проблему, часто весьма интересную.

НФ халтура должна быть талантлива хотя бы по одному критерию (новизна идей и ситуаций, стиль, сюжет, образы). Если она написана плохо, и читать ее скучно — значит, автор спустился на уровень серости. Здесь, кроме плагиата и упрощенчества, процветает безграмотность.

Наконец, самые яркие образцы псевдолитературы я отношу к патологиям. Надо сказать, что в отличие от серых книг, их читать интересно — как смотреть на уродцев в кунсткамере. Патологии совершенно непредсказуемы.

На этом уровне чаще всего встречаются книги безграмотные и слабые до беспомощности. Попадаются и идейные извращения.

Надо сказать, что в условиях политического плюрализма любое идеологическое обвинение превращается в бумеранг, опасный преимущественно для того, кто им размахивает. Но плюрализм не подразумевает агностицизма. В морали и этике существуют инварианты, выстраданные цивилизацией, неотделимые от самого факта ее существования. Равным образом, в социологии и истории, в психологии и экономике существуют надежно установленные факты, информация, не менее достоверная, чем теорема Остроградского или принцип Ле-Шателье.

Высокомерное игнорирование опыта, накопленного человечеством в сфере общественных наук, я и называю идейными извращениями.

Сразу отметим водораздел между халтурой с одной стороны и нижними структурными этажами с другой. Халтуру труднее отнести к псевдолитературе, тем более, что вряд ли найдется фантаст, который бы не отдал ей дань. В библиотеках — очереди на Стивена Кинга; Владислав Крапивин, автор знаменитой «Голубятни…», получает премию за «Детей Синего Фламинго», где явно прослеживаются мотивы «Дракона»; «Перевал» Кира Булычева ценят едва ли не выше «Льда и пламени» Рэя Брэдбери.

Я вовсе не собираюсь обвинять 98 процентов любителей фантастики в отсутствии вкуса. Развлекательная халтура — необходимая часть НФ, и в иной социальной ситуации я никогда бы не позволил себе хоть как-то осудить книги, доставляющие удовольствие, да к тому же выполняющие важную адаптивную функцию. Проблема заключается в существовании антиотбора: халтура в нашей стране начинает определять качество фантастики в целом; нижний этаж культуры становится вершиной паракультуры, и тогда уже рождаются патологии — уродливые карикатуры на небесталанное подражательство и излишнюю любовь к простоте.

В восьмидесятые годы расцвет халтуры и нашествие патологий слиты воедино. Эти два процесса и определили деградацию советской фантастики.

Глава 1

Законы дидактики рекомендуют идти от простого к сложному. Что ж, научно-технические ошибки конкретны и потому просты. Правда, патологии, обычно, носят комплексный характер: научная безграмотность, не подкрепленная «литературно» и «идеологически», встречается лишь как редкое исключение.

«Химик Вагранян был лучшим гимнастом в экипаже. „Солнце“ он крутил на турнике так, что с ним на Земле сравнились бы немногие, но тут он обжег руку, две недели не подходил к снарядам, наконец выздоровел, прибежал в спортивный зал, прыгнул с разбега на турник и… упал с криком, мускулы у него порвались на руках, не выдержав возросшей массы тела».

Специальную теорию относительности проходят в школе, каждый десятиклассник обязан знать классическую формулировку постулата Эйнштейна.

В нашем случае покоящаяся система отсчета связана с Землей, равномерно (почти) и прямолинейно относительно нее двигается корабль-астероид, так что если жуткие мучения испытывали астронавты, то как же чувствовали себя земные старики, женщины, дети?

Остается только радоваться что из всей теории относительности в память Г. Гуревичу запало лишь «увеличение» массы на субсветовых скоростях. О «сокращении» поперечных размеров он, видимо, ничего не слышал, иначе на страницах «Функции Шорина» мы бы прочли леденящий душу рассказ о том, как огромная сила медленно сплющивала космонавтов и их корабль…

Непонимание программного принципа относительности — беда не только Гуревича, но и патриарха советской фантастики А. Казанцева. В романе «Сильнее времени», литературные достоинства которого мы здесь обсуждать не будем, автор следующим образом решает знаменитый «парадокс близнецов»: «Ученым XX века было невдомек, что во всей Вселенной нет силы, способной разогнать Землю до субсветовой скорости». (Цитировано по памяти.)

Это уровень старика Хоттабыча! Александру Казанцеву невдомек, что еще учеными XVII века была открыта относительность движения — нет никакой разницы, что разгонять: Землю или корабль.

Фантастическое произведение — это, понятно, не учебник по физике. Почти все авторы используют в своем творчестве нуль-транспортировку, разную деритринитацию, плоскоту, аннигиляторы Танева и иные средства сверхсветовой навигации. Никто за это не обвинит их в безграмотности, право писателя — строить и обосновывать (или не обосновывать) свою собственную физику, в которой действуют иные, не известные сегодняшней науке законы. К «релятивистским патологиям» я отношу лишь те случаи, когда автор прямо ссылается на теорию Эйнштейна и, утверждая, что действует в ее рамках, допускает грубейшие ошибки.

«Функция Шорина» (как, впрочем, и опус А. Казанцева) — наглядный пример букета патологий: рассказ не только научно безграмотен и литературно слаб (из многочисленных его героев запоминается лишь сам Герман Шорин, обыкновенный фанатик), но и содержит идеи, мягко говоря, странные.

«В больничной палате, куда переселилась добрая треть экипажа, Аренас созвал совещание — лететь вперед или вернуться?

— Вперед! — сказал Шорин. — Мы долетим до первой планеты и сменим воду.

Но вернуться можно было за год, а лететь вперед предстояло почти четыре года, и никакой уверенности не было, что у Альфы есть планеты, что там можно достать воду, и дома ждали надежные врачи, а впереди была неизвестность и самостоятельность.

— Три солнца, десятки планет, на какой-нибудь есть разум, на какой-нибудь умеют лечить лучевую болезнь, — убеждал Шорин.

Было решено возвратиться, тридцатью двумя голосами против одного».

Обратите внимание на предложенный Г. Гуревичем способ решения спорных вопросов — голосование. То есть, если бы Шорину удалось собрать большинство, звездолет полетел бы дальше и больные погибли бы, причем голосовавшие против продолжения экспедиции рисковали бы жизнью вопреки своему желанию. Гуманно ли для людей будущего?.. Впрочем, побережем иронию: расследуя творчество Б. Лапина, мы убедимся, что мир Г. Гуревича действительно гуманен — по крайней мере, относительно.

Вернемся к более-менее чистым формам «фантастической безграмотности». Жуткая трагедия героев рассказа Г. Угарова «Кольцо земное» связана с демографической политикой. «Количество людей на Земле искусственно сдерживалось на одном уровне. Люди смирились с тем, что детей разрешалось иметь лишь после смерти кого-нибудь из близких».

Я могу понять страдания героини, но к чему шекспировские страсти? Ограничьте численность детей в нуклеарной семье двумя (это легко сделать экономическими методами, если, в чем я сильно сомневаюсь, возникнет необходимость), и прирост населения станет отрицательным. Меры, предложенные Угаровым, ведут не к стабилизации, а к сокращению количества людей на Земле, притом довольно быстрому.

В. Титов в «Кратере» обходится с теорией вероятности хуже, чем Г. Угаров с демографией. Ладно, чтобы метеорит угодил в человека — хотя такое случается не каждый день, один подобный случай за историю космонавтики, наверное, можно допустить. Но чтобы метеорит убил героя в единственной точке на поверхности Марса, в которой соприкасаются два мира: сам Марс и некий Разум, оставленный обитателями далекой звезды контролировать несостоявшееся переселение!.. Автору можно посоветовать ввести в рассказ какой-нибудь усилитель вероятности.

Впрочем, возможно, он использовал открытие А. Скрягина из того же сборника «Румбы фантастики». Оказывается, «в мире нет и не может быть таких объектов и процессов, которые были бы принципиально нереализуемы».

Любопытная мысль. Даже Господь Бог признавал пределы своего всемогущества. Так, он не мог изготовить камень, который был бы не в силах поднять. А если забыть о парадоксах, то останется вторая теорема Гёделя, три начала термодинамики.

Наша следующая тема — логические ошибки. Рассмотрим в качестве примера вторую часть рассказа М. Пухова «Монополия на разум».

Автор изобрел машину времени, не нарушающую постулат причинности. Перемещаясь на неделю в прошлое, она на семь световых дней смещается в пространстве, так что изменить прошлое нельзя.

А если все-таки можно? Давайте включим машину дважды: поскольку в пространстве нет выделенных направлений, перемещения будут независимыми, тогда суммарно машина меньше сместится в пространстве, нежели во времени (ведь сумма двух сторон треугольника всегда больше, чем третья сторона), и оживут классические парадоксы хронофантастики.

Ошибка, допустимая для гуманитария. Но со стороны выпускника МФТИ она означает глубокое неуважение к читателю. М. Пухов не удосужился сделать элементарную проверку идеи рассказа. Впрочем, возможно, он просто доверился французскому геологу Ф. Карсаку, который предложил данную модель машины времени лет на двадцать раньше. (Ф. Карсак. «Бегство Земли».)

Иного типа логическая ошибка, встречающаяся у Е. Сыча. Действие его рассказа «Знаки» происходит в мире, который волею правящего класса навсегда лишен письменности. Идея очень богатая: показать общество, достигшее стадии позднего средневековья, но имеющее лишь устную культуру. Увы, автор не додумал ее. И люди, не знающие письма, говорят у него на нормативном литературном языке, не отличаясь от нас ни речью, ни стилем мышления. В результате рассказ, который мог бы стать настоящим культурологическим исследованием, остался бледной копией «Мастеров» У. Ле Гуин, не дотянув даже до уровня халтуры.

Подобные ошибки я называю логической рассогласованностью мира. Они редки — название предполагает, что автору удалось создать свою собственную модель Вселенной.

Значительно чаще нарушается не логика модели — обыденный мир текста живет по обыденным законам и не представляет интереса, — а логика характеров. Сначала исчезает мотивация, затем теряется всякая последовательность в сюжете. Так возникают «мании».

Для произведений этого типа характерен воинствующий антиимпериализм, их сюжеты стандартны и могут быть пересказаны в трех предложениях: что-то открыли или построили, капиталисты хотят забрать себе или уничтожить, герои побеждают капиталистов.

Вся «антиимпериалистическая фантастика» восходит к одному первоисточнику — «Гиперболоиду инженера Гарина» А. Толстого. На мой взгляд, и эта книга не является шедевром, переложения же в лучшем случае бездарны.

Я употребил термин «мания». В психиатрии он означает навязчивое желание, обычно либо неосуществимое, либо бессмысленное.

Советские инженеры строят метро из Москвы во Владивосток. Долго строят, им упорно мешают империалистические разведки. К сожалению, остается неясным, к чему этот невероятно дорогой проект нам и чем он так досадил мировому империализму; по-моему, пытаясь уничтожить туннель на ранней стадии строительства, Запад действует из чистого альтруизма.

В реальной жизни, увы, капиталистические державы в наши грандиозные начинания не вмешиваются. Примером тому — ленинградская дамба, пришедшая со страниц печально знаменитого романа А. Казанцева.

Большинство «маниакальных» произведений было написано в тридцатые годы, но в наше время этот тип патологии не умер, что доказывает повесть В. Корчагина «Конец легенды».

Трансатлантический лайнер, на котором плывет в США советский ученый, натыкается на мину, оставшуюся со времен войны, гигантский корабль тонет почти мгновенно, не успевая даже подать сигнал бедствия, спасаются лишь четыре человека.

Так бывает? Бывает, только очень редко: последний пропавший без вести пассажирский «трансатлантик» исчез в 1854 году, ну да простим это автору, тем более, что эпизод с катастрофой он придумал не сам, а заимствовал у А. Беляева. (А. Беляев. «Чудесное око».)

Герои добираются до острова, там происходит первая ссора, в ходе которой советский ученый доказывает преимущества социализма. В дальнейшем он занимается этим регулярно — эдак раз в десять страниц.

Остров оказывается плавучим, это — огромный кусок пемзы, который без руля и ветрил болтается в океане, он уносит героев на юг… только почему на юг? Гольфстрим идет на северо-восток, преобладающие ветры дуют в том же направлении, что определяется кориолисовой силой, то есть вращением Земли.

Однако остров плывет на юг. Робинзоны ссорятся как по личным, так и по политическим вопросам.

Юрий Крымов влюбляется в прекрасную аборигенку Норму, жертву волчьих законов капитализма. Брат отца Нормы спровоцировал пари и оставил семью на острове, зная, что он блуждающий. Его дьявольский план был прост: за год убить брата радиоактивными часами, потом найти остров по сигналам радиомаяка, спасти Норму, жениться на ней и завладеть наследством. План действительно сработал, но не до конца: отец умер, и мать тоже, а вот радиомаяк сломался.

Поставим, однако, два вопроса. Во-первых, как умер отец? От лучевой болезни? Но излучающий точечный объект быстро вызывает изъязвление кожи, поэтому часы пришлось бы снять — просто от боли. Но, предположим, план удается, брат похоронен на острове. А часы? Норма взяла бы их с собой, как память об отце, и что же делать с этой радиоактивной уликой?

Опереточное злодейство на уровне пародийного фильма «Великолепный», помните? «А зубы у крысы пропитаны цианистым калием».

А теперь второй вопрос: почему остров не был запеленгован в те дни или часы, когда работал радиомаяк? Ведь действие происходит в северной Атлантике — вокруг десятки, сотни судов и самолетов, спутники, система противолодочного патрулирования.

В подобные технические тонкости В. Корчагин вдаваться не захотел, ему было важнее продемонстрировать преимущества советского образа жизни.

Выяснив тайну острова, Крымов и Норма начинают героическую борьбу против зловещих планов империалистов, мечтающих превратить это хрупкое и предельно неустойчивое образование в военную базу, и, разумеется, одерживают победу (спасая тем самым американские ракеты — надо думать, для будущей их установки на айсбергах).

Научно-технические, равно как и логические нелепости текста часто оправдывают с позиций высокой литературы. Тезис: книга написана о человеке и для человека, поэтому технические подробности автора не волнуют — он выше их, так как превыше всего подлинное искусство.

Почему-то подлинное искусство всегда отличала точность в использовании деталей.

Глава 2

«Каждые сорок лет космолетчики запирались в антианнигиляционные капсулы, переводили корабль на субсветовую скорость и там, в беззвездном и бесцветном засветовом антимире, где все наоборот, возвращали себе молодость, а тем временем корабль проскакивал очередной межгалактический вакуум, и перед глазами обновленных людей вспыхивали новые звезды, возникали новые миры, ждущие исследователей.

Сто тысяч лет прошли как один год.

Весь экипаж „Валентины“ проснулся от глубокого анабиоза, и все, кто оказался свободным от вахты, собрались в кают-компании, огромное помещение заполнилось почти до отказа, шутки, смех звучали не умолкая, люди были радостно возбуждены, как всегда бывает, когда в близкой перспективе возвращение на родную Землю.

— Теперь пойдем в трехмерном пространстве, не люблю я эти заковыристые нуль-переходы.

— Верно, то ли дело — по старинке, под фотонными парусами, правда?

— Теперь — прямым курсом к Солнечной, — слышались отовсюду голоса.

Экипаж „Валентины“ уже успел вчерне ознакомиться с окрестным пространством, изучить показания приборов, полученные, пока экипаж был погружен в глубокий сон.

— Необходимо обследовать получше эти небесные тела, — сказала Анга, старший астробиолог.

— Кажется, есть основания для высадки. Опять из графика работ вылетим. Вам только тайны подавай, а мне потом в Управлении одному отдуваться».

Понравилось?

Сейчас я должен объяснить, почему этот отрывок наглядно демонстрирует литературную беспомощность сразу трех авторов — В. Рыбина, В. Михановского, А. Шалина. Ведь шаблонность могут назвать традиционностью, неумение писать интересно — философичностью и глубиной, отсутствие характеров — типизацией, полный идиотизм сюжета и исходной посылки — оригинальностью и самостоятельностью.

Игра словами — занятие увлекательное, но в литературе презумпция невиновности не действует, произведения, о которых идет речь, безоговорочно осуждены читателями. Они осуждены даже спекулянтами, ибо представляют собой редчайший образец — фантастики, на которую в стране нет спроса.

Для тех, кому все же требуется обоснование, задам единственный вопрос: есть ли в текстах В. Михановского и В. Рыбина хотя бы один неожиданный образ, нетривиальное сравнение? Фотонные паруса? Было у М. Пухова, а ранее у Стругацких.

Достаточно, или нужно еще доказывать, что люди никогда не говорят так, как герои В. Михановского, что фраза: «Необходимо обследовать получше эти небесные тела» напоминает бородатый анекдот про вежливого, прораба, намекающего напарнику: «Разумно снять с моей ноги это бревно, которое вы на нее уронили».

Критиковать таких авторов трудно, как резать воду. Для меня остается загадкой, понимают ли они, что ничего не знают и не умеют, что неспособны писать даже на уровне требований выпускного экзамена в школе-восьмилетке. Хотя, зачем им это понимать? Печатают…

Цитированная повесть В. Михановского «Эны» удостоилась публикации в «Роман-газете», то есть миллионного тиража.

Кроме штампов, с которыми мы уже познакомились, в «литературной патологии» выделяется ненаблюдательность и гигантомания. Штампы очень скучны. Произведения авторов ненаблюдательных, напротив, прекрасно читаются.

«Бежала обезьяна неимоверно быстро, но зверь (кажется, это был саблезубый тигр) не отставал. Более того, расстояние между ними сокращалось».

Это, видимо, рекорд. Впрочем, быть может, Ходжиакбар Шайхов и критик Г. Алексеев, похваливший рассказ за грамотность и увлекательность, никогда не видели тигра?

Подобные ляпы для советской фантастики 80-х годов, в общем, не характерны. Редакторы успешно справлялись с ними, своевременно вычеркивая из текста сравнения и описания. Но нельзя вычеркнуть психологию. Невнимательность, ненаблюдательность автора проявляются сразу, как только герои начинают говорить или, не дай Бог, размышлять про себя.

«Мало того, что Киан выдал на-гора алмазы, он еще сотворил уникальные бриллианты, полагаю, они не отличаются от оригиналов, может быть, даже на атомарном уровне: цвет, структура поверхности, надписи на „Шахте“ — поистине фирма веники не вяжет!

— Ты серьезно?

— То есть серьезнее некуда!»

Так разговаривают между собой исследователи Венеры; угадать планету, правда, трудно, но не будем придираться: Спартак Ахметов, безусловно, имеет право писать для десятков миллионов читателей, не знакомых с астрономией.

Киан — биоробот, на Венере у него пробудилась генная память, и он вспомнил, как был когда-то березкой, которую срубили жестокие люди.

Генная память столь часто просыпается в героях псевдофантастики, что не представляется возможным ответить на традиционный вопрос: «Кто у кого украл?» Обезьяна, удирающая от тигра — тоже, кстати, горячечный бред ожившего прошлого.

Приведенная выше цитата является примером психологической недостоверности в словах, а вот перед нами мысли главного героя — он летит над Венерой, ожидает смертельно опасного нападения ос и, естественно, вспоминает возлюбленную: «Гражина тоже полюбила сразу, — думал Ломов другой половиной мозга, — только боялась признаться даже себе. Она вообще не собиралась выходить замуж, хотела делать науку, не понимала, что любовь помогает, а не мешает. У нас будут дети, дочку назовем Зухрой — в честь красавицы Венеры. Нет, к черту Венеру! Дочку назовем Гражиной. Она будет красивой и умной — вся в маму… хотя мои гены тоже чего-нибудь стоят. Гражина Ломова будет носительницей лучшей в мире комбинации генов! Поколения предков, как две реки, текли навстречу друг другу, любили, мучились, работали, чтобы слиться в Гражине Ломовой; какой колоссальный опыт накоплен за столетия!»

Автору, пожалуй, следовало поставить многоточие.

Гигантоманией я называю разительное несоответствие между замыслом автора и размахом фантастического приема: по воробьям стреляют не из пушки и даже не из боевого аннигилятора. В целях недопущения подкормки дынь селитрой прилетают инопланетные пришельцы. Чтобы доказать, что нехорошо отцу-исследователю забывать про своего сына, срочно создаются два дубля нашей Земли — в рассказе их называют казбеками. Позволю себе выразить надежду, что при должной экономии можно было обойтись всего одним — Большим дублем — как это сделал для примирения командира корабля и начальника экспедиции другой советский фантаст.

В «Фаэтоне» М. Чернолусского в сопредельное пространство попадает большая группа советских граждан, ни одного из которых мне не удалось запомнить; свою планету фаэты давно разрушили, да и сопредельную Землю они превратили в асфальтовую пустыню.

Герои попадают в город «Желтый дьявол», названный, по-видимому, в честь Алексея Максимовича Горького. Здесь автор начинает критиковать капитализм и защищать идеалы нашей собственной социалистической Родины. (В еще более шаблонной форме, нежели В. Корчагин.)

Выясняется, что книга посвящена борьбе с перебежчиками и невозвращенцами. По мнению М. Чернолусского, все они, изменившие Родине, попадают к фаэтам, которые всячески обижают их и эксплуатируют.

Что ж, для подобной критики капитализма и впрямь необходима параллельная вселенная: если автор, изучая материал, ограничился программным очерком, прочитанным по диагонали, лучше перенести действие на сопредельную Землю — подальше от реальных американцев, шведов или японцев.

Экстремум: живые ископаемые

Произведения писателей-фантастов Е. Попова и Д. Де-Спиллера выделяются даже на уровне уже рассмотренных патологий. Лет на тридцать пережившие свое время, они столь же уместны в нашей литературе, как стадо динозавров на улицах Ленинграда.

«Не улучшилось настроение у Сергея и когда он в Алма-Ате пересел в вертолет, чтобы лететь в горы, в расположение экспедиции Коровина. Не привлекали его внимания ни проплывавшие под вертолетом ярко-зеленые долины с островами еловых лесов, ни голубая гладь Иссык-Куля, ни голые бескрайние громады ребристых каменных хребтов, прорезанных горными потоками и закованных в ледники; он терзался неожиданной неисправностью прибора, хотел быстрее увидеть его своими глазами».

Мне кажется, что литературный уровень повести «Невидий» этим отрывком определяется однозначно. Штамп виден во всем, даже в структуре фраз, напоминающей стиль очерков пятидесятых годов, не говоря уже об абсолютной недостоверности психологии. Дело даже не в том, что нормальный человек не может остаться равнодушным, впервые увидев горы, — бывают исключения: Эрих Людендорф, когда адъютант обратил его внимание на красоту речки Прегель, блеснувшей в лучах заходящего солнца, бросил в ответ: «Незначительное препятствие». (Б. Такман.)

Согласитесь — короткая, точная, безжалостная характеристика будущего военного преступника.

Казалось бы, в распоряжении автора фантастической повести гораздо больше изобразительных средств, нежели у историка, но ничего кроме «он терзался неожиданной неисправностью прибора» Е. Попов написать не сумел; не знаю, с чем это связано, может быть, с талантом автора, может — с уровнем его профессиональной грамотности.

Есть еще третья возможность — с особенностями первоисточника. Ведь оригинал повести Е. Попова в свое время неоднократно переиздавался. Прибор, неисправность которого так огорчала героя, давно разработан фантастикой «ближнего прицела». Это — немцовский интравизор, который не то одну, не то две повести искали, испытывали и налаживали неразлучные Бабкин и Багрецов. Правда, тогда не удалось заставить интравизор просвечивать землю на достаточную глубину.

К концу семидесятых годов проблему, по-видимому, решили, и прибор, изобретение которого Е. Попов приписывает Сергею Бурову, используется в геологоразведке.

Расследуя причину неполадок, Буров обнаружил, что работу прибора нарушил некий ранее неизвестный минерал. Этот минерал, «невидий», и является главным персонажем повести. Судите сами: он не отражает свет, не поддается ковке, не нагревается, не плавится, не окисляется, не изнашивается, поглощает все виды излучений, сверхпроводящ до 2000 °C. Еще он повышает гемоглобин, лечит псориаз, препятствующий личному счастью героя, оказывает общее благотворное воздействие на организм: «память свежая, думается легко». Кроме того, невидий позволяет… но об этом чуть позже.

Пока что Буров ничего такого не знает, он просто держит в руках неизвестный минерал и размышляет: «Как сохранить необыкновенную находку в тайне?»

Скрывать невидий приходится даже от ближайших друзей, что не так просто — уж очень неправдоподобна версия Бурова.

«Как же это ты, друг, умудрился начисто угробить прибор, — спрашивают помощники, — хоть признайся, как ты его так?

Сергей оказался в явном затруднении. Но быстро нашелся и виновато ответил:…»

Как вы думаете, что ответил Буров товарищу, стремясь рассеять его недоумение?

«…об этом я напишу в объяснительной директору, а тебе как-нибудь после расскажу. Ты прости, но я очень спешу…»

Вот таким образом гениальный ученый пытается сохранить тайну, и это ему удается! (Пока я не обсуждаю вопрос, насколько буровская секретность вообще была необходима.)

Герой возвращается в Москву, знакомит с открытием компетентных специалистов и компетентные органы, и в награду получает под свое руководство сначала лабораторию, затем институт и, наконец, объединение.

Начинаются исследования, и свойства невидия раскрываются во всей полноте; параллельно нарастает завеса секретности.

Происходит взрыв, весь район окутывает невидиевая туча, непрозрачная ни в оптике, ни в инфракрасных лучах, ни в радиодиапазоне.

«Только надо немедленно гасить все кривотолки вокруг этого случая, — говорит Буров, — нельзя привлекать к нему лишнее внимание».

Интересно, как он себе это представляет? Скрыть черное пятно диаметром в несколько километров, аварию, о которой знают сотни, если не тысячи людей?

Меры, однако, приняты.

«Лаборатория в Соснах взорвалась, — тихо ответила девушка, — только ты никому, слышишь? Это и мне не положено знать».

Лет десять назад сотрудники Крымской астрофизической обсерватории написали в часы досуга прекрасную юмореску «Правда о бермудском треугольнике и летающей посуде». Пародия предвосхитила творчество Е. Попова.

«А еще вчерась на рынке бабы сказали, — Матрена Тимофеевна оглядывается и шепчет, — будто бы самого майора Коваленку послали туды… только ты, гляди, никому не сболтни — государственная тайна! Мне — и то под большим секретом рассказали».

Шпионы, конечно же, не дремлют, они пытаются захватить помощника Бурова, физика Костю, но не на того напали:

«Костя мгновенно выплеснул коньяк ему в глаза, тут же схватил пистолет и, опережая Леонида Захаровича, выстрелил сначала в него, потом в Сурена, затем вскочил на подоконник, ударом ноги выбил окно и прыгнул с двухметровой высоты.

Вслед ему раздался выстрел.

Еще в полете Костя увидел метнувшийся к нему силуэт человека и выстрелил. Упав на землю, он тотчас же вскочил на ноги и бросился изо всех сил бежать, петляя между деревьями.

Через некоторое время он услышал позади злобное рычание собаки. Оглянувшись, совсем рядом увидел свирепый оскал огромной овчарки и выстрелил в упор».

Двух профессиональных разведчиков Костя убил, одного ранил, еще одного добила шаровая молния, позаимствованная из старого рассказа Охотникова; впрочем, все эти подвиги были ни к чему — дачу окружили войска госбезопасности.

А Буров продолжает размышлять:

«Выходит, и ядерное оружие может перестать быть грозным… Если даже останется только взрывная сила, световое же и радиационное воздействие могут гаситься встречным взрывом невидиевой руды… или — вдруг ядерные, в том числе и нейтронные бомбы в этой среде вообще не могут взрываться? Как все в природе гармонично создано: на всякий яд неизбежно находится противоядие… Надо только поискать хорошенечко».

«Мысль свежая и оригинальная»: лучшая защита от снаряда — броня, от газа — противогаз. А ядерная война станет безопасной, если удастся найти невидий, или — что то же самое — создать СОИ. Сравнение правомерно: боевые лазеры СОИ, как и невидий, препятствуют взрыву боеголовок. Итак, Е. Попов солидарен с Р. Рейганом времен Московской олимпиады: вооружение — лучший путь к миру.

Повесть заканчивается апофеозом. Сергей Буров, уже академик, выступает на международной конференции:

«Да, велики возможности нашего невидия, но нам и в голову не приходит воспользоваться этим в каких-то иных целях, кроме мирных, ибо наш идеал — мирное сосуществование…

Последние слова Бурова потонули в бурной, долго не умолкавшей овации зала».

Эти строки обидно читать, они представляют собой злую пародию на советские мирные инициативы: после того, как мы засекретили невидий, скрыли от врагов и от друзей все свойства фантастического минерала, в том числе — и возможность медицинского применения, после того, как мы разобрались в военном значении открытия и создали «невидиевый зонтик», получив тем самым решающее стратегическое преимущество, — после всего этого мы с удовольствием напоминаем человечеству, что наш идеал — мирное сосуществование!

Кстати, это действительно мечта многих, что у нас, что на Западе — мирное сосуществование с позиции силы.

Возвращаясь к общей оценке повести Е. Попова, замечу, что свойства невидия противоречат не только второму, но и первому началу термодинамики, то есть закону сохранения энергии. Замечу также, что сюжет «Невидия» принадлежит Владимиру Немцову, «шпионские страсти» заимствованы у Григория Адамова, а дежурные призывы к миру взяты у Александра Казанцева.

По сравнению с повестью Е. Попова, рассказы Д. Де-Спиллера производят меньшее впечатление: в произведениях этого автора «нет злодеев, без которых не мог обойтись даже такой романтик, как Грин, да и сама вселенская природа не предстает здесь в качестве „злодея“… ни в одном из сюжетов… мы не найдем „пришельцев“, „марсиан“, столь привычных и, можно сказать, обязательных гостей из близких и далеких окрестностей Вселенной… „Сверхъестественное“ получает статус природного естества, права нового закона или органического явления материального мира».

Это — из предисловия, принадлежащего Ю. Медведеву. Продолжим цитату:

«Вместе с тем, при избытке идей фантастических нужно отметить и недочеты начинающего писателя: сюжетная монотонность, наукообразность изложения, не всегда уверенное владение литературным инструментарием… У Де-Спиллера герои в разных рассказах разные, но они настолько лишены каких-либо индивидуальных черт, настолько не персонифицированы, что читатель вряд ли отличит их друг от друга, тем паче, что все они напоминают слишком уж рациональным поведением роботов одной серии… Всматриваясь в персонажи Де-Спиллера, вспоминаешь давних пифагорейцев, а то и самого Пифагора: методы познания чудес природы этих героев безудержны, но вместе с тем и чисты.

Не сомневаюсь, что читатели встретят литературный труд ученого, кандидата физико-математических наук, доброжелательно… Занимательная для читателя старшего поколения, книга будет инициировать и увлечение наукой школьной аудитории.

С полной ответственностью рекомендую читателю эту книгу».

Плохо обстоит дело у Ю. Медведева с чувством ответственности. На протяжении двух страниц сравнить героев с роботами одной серии и с Пифагором, отметить «ошеломляющую парадоксальность и, если угодно, некоторую элегантность» рассказов, автор которых, однако, «не всегда уверенно владеет литературным инструментарием», назвать сюжеты одновременно «изящными» и «монотонными» — такое предисловие заставляет усомниться в простой человеческой порядочности его автора.

Ситуация элементарна: рассказы Дмитрия Де-Спиллера невообразимо слабы, сборник «Поющие скалы» месяцами валяется в «Старой книге», в разделе уцененных товаров, это единственное известное мне фантастическое произведение, которое продается ниже номинальной цены (65 копеек).

В анкете, проведенной ленинградским клубом любителей фантастики, сборник получил среднюю оценку 0,3 (ноль целых три десятых) по одиннадцатибалльной шкале, столько же получил Немцов, ниже фэны оценили лишь «Сильнее времени» А. Казанцева.

Ю. Медведев имел некоторое представление о художественных достоинствах сборника, но здравый смысл вступил в противоречие с групповой солидарностью.

Увлекшись анализом вступительной статьи, я еще не предоставил слово самому Де-Спиллеру.

Рассказ «Шестикрылые осы».

«Сначала братья Щелкуновы ни о чем не спрашивали Ходакова, после объятий они усадили его за стол и, пока он ел, занимались приготовлениями к отлету; необходимо было изучить гравитационную обстановку в окрестностях Юраса.

— Прости, а что случилось на „Связном-15“? — перебил Николай.

— Я исправлял курс, увидел неожиданно осу. Растерялся и забыл выключить серводвигатели».

«Он действительно забыл от растерянности вовремя выключить серводвигатели, и если теперь не задействовать безотлагательно лучевые тормоза, то через минуту „Связной-15“ врежется в Юрас и обратится в пламя».

Д. Де-Спиллер, видимо, путает звездолет с автомобилем, а планету с фонарным столбом. О квалификации водителя (пилота) и вовсе говорить не приходится.

«А что представляют собой осы? Ты знаешь это? — спросил Николай. — По-моему, они являются просто-напросто каменными морозными узорами».

Теперь другой рассказ, «Поющие скалы», по имени которого назван сборник.

«Флора и фауна Эвлимены были удушены ядовитыми межзвездными облаками четыре миллиона лет назад».

Утверждение, странное для кандидата физико-математических наук. Эвлимена описана как планета земного типа. Чтобы уничтожить ее биосферу, газ должен иметь концентрацию частиц порядка числа Лоншмидта. Плотность реальных межзвездных облаков несравненно меньше, но если бы Эвлимена и в самом деле вошла в область пространства, заполненную газом требуемой плотности, она бы сгорела подобно метеориту.

Герои рассказа теряют свой космический корабль и ведут по этому поводу спор с претензией на остроумие. Пытаясь послать лазерограмму, они теряют еще и вездеход; правда, звездолет находят. (На нем не было ни радиомаяка, ни каких-либо управляющих механизмов, он дрейфовал по морю Эвлимены под действием ветра и волн.) Далее герои решают возникающие научные загадки, долго рассказывая читателю о биогеноценозах и задавая друг другу вопросы, «свидетельствующие о дремучем невежестве».

Закончу на этом, избавив вас от цитат из «Планеты калейдоскопов» или «Удивительной Игви».

Глава 3

Теперь о проблемах идеологии.

Рассматривая произведения Е. Попова, В. Корчагина, М. Чернолусского, мы коснулись этой темы, но там была скорее профанация идей, нежели сознательное их извращение.

Юрий Тупицын, волгоградский фантаст. Мне горько о нем писать.

«На восходе солнца» я включил бы в антологию лучшего советского фантастического рассказа. В «Синем море» обращает на себя внимание новая научно-фантастическая идея — явление для нашего времени уникальное.

«Поздний» Тупицын не стал писать хуже, но с годами все больше оживает в нем военный летчик, чей взгляд на мир ограничен прорезью прицела и экраном локатора.

Повесть «Красные журавли».

Не будем вдаваться в подробности хорошо закрученного сюжета, скажем лишь, что военный летчик Александр Гирин попадает на борт межзвездного корабля, которым управляет космический торговец, назвавший себя Люци — что уже любопытно: галактический капитализм мы знали до сих пор лишь по произведениям А. Азимова, Р. Шекли и Г. Гаррисона.

Гирин знакомится с коммунистической сверхцивилизацией демиургийцев, обогнавших землян на десять тысячелетий, представительница ее — милая девушка по имени Дийна — следующим образом рекламирует зеленый кристалл, который держит в руке:

«Это не игрушка, а моя опора и защита: возникни нужда, я могла бы потопить корабль или сбить самолет».

Странное сравнение для высшего разума — как-то сразу вспоминаются герои «Часа быка»: Тор Лик, Гэн Атал, Фай Родис, Тивиса Хенако предпочли погибнуть, но никто из них не подумал, что СДФ способен не только создавать силовое поле, но и убивать.

Напомню, цивилизация Дийны старше нас на сто веков. Немногие фантасты и социологи осмеливались заглянуть так далеко. Подобные временные интервалы рассматриваются обычно в рамках циклических моделей, где будущее смыкается с прошлым, и количество тысячелетий не имеет значения.

Тупицын не придерживается схемы Франса или Азимова — общество демиургийцев развивалось поступательно.

Рискованно описывать сверхцивилизацию такого уровня. Известно ведь, что «будущее не только сложнее, чем мы его воображаем, оно сложнее, чем мы можем вообразить». Лишь за одно я готов поручиться: мир, обогнавший нас хотя бы на три столетия, не будет знать слова «оружие».

Реплика Дийны не случайна. Позднее Люци говорит о демиургийцах:

«Мужественная, непреклонная раса разумных… им, черт их побери, совершенно чужда этакая вселенская, всепрощающая доброта, они карают то, что им представляется злом, не обращая внимания на моральные извивы и нюансы других цивилизаций, карают если не жестоко, то жестко».

Что к этому можно добавить?

В повести «Красные журавли» много мелких ошибок; так, автор разделяет мораль и разум, утверждая, что с помощью разума «с равным успехом можно творить и добро, и зло».

Но человечество уже сейчас пришло к пониманию того, что мораль вторична и порождается именно разумом. (Смотри, например, исследования по детской психологии, математическую теорию конфликта, разработанную Н. Моисеевым. Впрочем, еще патер Браун заметил: «Вы нападали на разум, а у священников это не принято».) Откровенным бредом является экономическая модель сверхцивилизации демиургийцев: малые рассеянные коммуны в несколько десятков человек при развитом машинном производстве. Пространные рассуждения Дийны на эту тему не убеждают. Слишком уж напоминают они сумбурные идеи Генерала из «Обитаемого острова» А. и Б. Стругацких:

«…власть богатых надобно свернуть (это от Вепря, который в представлении Максима был чем-то вроде социалиста или коммуниста), во главе государства поставить надлежит инженеров и техников (это от Кетшефа), города срыть, а самим жить в единении с природой (какой-то штабной мыслитель-буколист), и всего этого можно добиться только беспрекословным подчинением приказам вышестоящих командиров, и поменьше болтовни на отвлеченные темы».

Эти ошибки существенны для человека, дерзнувшего строить модель будущего, а в довершение — жуткий образ карающей цивилизации, увы, типичный для мировоззрения Тупицына.

Рассказ «Люди не боги».

«…вторая задача прямо противоположна первой — ограничение разума… мы даем забывшейся цивилизации крепкий подзатыльник.

— А если это не поможет?

— Тогда мы принимаем более радикальные меры… жгучий плазменный смерч новоподобной вспышки выжигает окружающие планеты, гибнут псевдоразумные существа и их творения».

Кстати, замечаете ли вы в этом будущем черты мирного сосуществования по «Невидию» Е. Попова? Хотел того Ю. Тупицын или нет, но читатель сознательно или на уровне подсознания проведет параллель между вселенной «Красных журавлей» и нашей Землей, при этом если Советский Союз оказывается аналогом демиургийцев, то что в таком случае изоморфно плазменному смерчу?

Вопросы, рассмотренные выше, достаточно сложны для штурмана ВВС. Вероятно, автор просто не сумел разобраться в собственных построениях.

А вот книга «Первый шаг» написана вполне сознательно. Смягчающих обстоятельств у Б. Лапина нет.

Существуют же какие-то пределы; ребенок, выбивший стекло в школьном кабинете, сможет сослаться на случайность, но тот, кто швыряет камни в окна проходящей электрички, совершает преступление и знает об этом.

Я не могу допустить, что советский писатель никогда не слышал, что нельзя ставить эксперименты на людях без их ведома, что подобные «научные исследования» суть атрибут фашизма, что врачи, их проводившие, предстали перед международным трибуналом.

…Вновь счастливое будущее, длительная звездная экспедиция, она продолжается уже второе поколение; люди живут, ссорятся, сходят с ума, умирают.

Только никакого полета нет, все происходит на Земле. За агонией наблюдают врачи, изучают. В конце произведения на «корабле» остаются двое ребят-подростков, эксперимент продолжается:

«Под куполом рубки, взявшись за руки и смело глядя вперед на звезды, стояли Александр и Люсьен».

Еще одна цитата:

«Жестоко? Вы говорите: жестоко было оставлять их на произвол судьбы? Вы говорите: они не виноваты в просчете с цирконием? А нарушать чистоту многолетнего и дорогостоящего медико-биологического эксперимента из жалости, из сопливого сострадания — это, по-вашему, гуманно?»

Оставлю без внимания термин «сопливое сострадание». Скажу лишь одно: гестаповец Рольф из «Семнадцати мгновений весны», оказавшись в довольно похожей ситуации, закричал: «Вы хотите остаться чистенькими, а мне предлагаете гнусность!» У него было больше совести.

Глава 4

Фантастика всегда выражала социальную позицию интеллигенции.

«Мир без страха, насилия и ненависти, общество свободных людей… слово „свобода“ понимали по-разному: не все отказались от концепции частной собственности, мало кто до конца разобрался в тонкой диалектике Энгельса… опирались на „Декларацию прав“.»

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах… свободный обмен мыслями и мнениями — одно из наиболее драгоценных прав человека».

И Фрето отказывает в праве на существование предрассудкам, касающимся различия в происхождении. И Конвент рукоплещет Дантону, когда он напоминает французам: слова «честь нации» придумали тираны, чтобы заставить один народ стрелять в другой.

Революцию погубила война, порожденная идеей национальной исключительности. Или это война породила ее? Сделала знаменем века, чтобы пламя не потухло, чтобы исправно подпитывалось кровью, чтобы вспыхнуло беспощадно на заре нового столетия, охватив Европу и уничтожив ее. Не в последний раз.

Социальная фантастика противостояла безумию.

Ф. Дюрренматт: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда объявляет себя Родиной».

К. Саймак: «Нет ничего глупее нетерпимости».

И. Ефремов: «Естественно, что стремиться сохранить несовершенное могли только привилегированные классы данной системы — угнетатели, они прежде всего создавали сегрегацию своего народа под любыми предлогами — национальными, религиозными, чтобы превратить его жизнь в замкнутый круг инферно, отделить от остального мира, чтобы общение шло только через правящую группу… бесчисленные преступления против народа оправдывались интересами народа…»

Д. Толкиен: «Наша разобщенность и взаимное недоверие вызваны злодейской мудростью врага и его поистине грозным могуществом».

Любая исключительность порождает господство людей над людьми: армию, войну, фашизм. Встречается фашизм без национализма. Наоборот не бывает.

Согласитесь, что выделенная (безразлично, по какому признаку) социальная группа хуже или лучше других, и вы окажетесь на эскалаторе, ведущем только вниз — к кострам из книг, штурмовикам в серых одеждах и торжествующей лжи.

Они называют себя патриотами и интернационалистами, а может статься, и коммунистами, и уж, во всяком случае, учениками И. Ефремова. Они давно узнали, как это доходно и просто — приучать людей к самому доступному из наркотиков, произрастающему не только на афганской земле.

«Своеобразна творческая манера В. Щербакова»… правда, маскировка несколько прозрачна — или для тонких литературных изысканий недостает времени?

В романе «Чаша бурь» на нашей Земле сталкиваются две могущественные инопланетные цивилизации: этруски воюют против атлантов. Как те и другие попали в космос, сейчас не важно, хотя предложенный В. Щербаковым сюжетный прием сам по себе достоин занесения в разряд «идейных патологий».

Важно, что этруски хорошие, а атланты плохие, «у них все по-другому, в этой второй Атлантиде все еще ставят под златоверхими крышами храмов бронзоволиких идолов, олицетворяющих силу и власть.

— В новой Этрурии все по-другому?

— Конечно».

По привычке я выделил бессмысленные повторы, свидетельствующие об отсутствии у профессионального редактора элементарного чувства языка, но, как вы понимаете, не литературная беспомощность автора интересует нас в этом отрывке.

Атланты символизируют Запад, они, конечно же, эксплуататоры и вообще люди нехорошие, а оружие для них делают рабы: «Племя карликов мкоро-мкоро, переселенное с другой планеты, ютится там в небывалой тесноте, атланты верны себе: они принуждают других работать в своих интересах».

Этруски — это, понятно, мы, русские, такой вывод прямо следует из авторского текста:

«…этруски пришли на Апеннины из Приднепровья. Помню, как поразил меня перевод этрусского слова „спур“, выполненный по правилам Чиркова: заменив две буквы, он получил слово „сбор“, смысл его ясен… Вот еще несколько этрусских слов. Тит — дед (имя в значении „старейший“), зусле — сусло, ита — эта, али — или, ми — я, миня — меня, тур — дар, поя — жена (буквально: кормилица).»

Это было началом. Вскоре Чирков составил словарь, в котором насчитывалось до 400 слов, но профессор не учел, что привычные для нас созвучия совсем иначе воспринимаются теми, кто плохо знает славянские языки.

Это говорится совершенно серьезно. По мнению автора «Чаши бурь» связь между этрусками и русскими есть доказанный научный факт.

На Киевской, 1988 года, встрече представителей КЛФ В. Щербаков защищал «свои, пусть не бесспорные, но обдуманные, аргументированные идеи», ссылаясь на статью неведомого итальянского ученого. Увы, он забыл выходные данные публикации. К сожалению, они оказались неизвестными и авторскому коллективу монументальной «Истории Европы».

Зато мне удалось отыскать другую статью. Она была опубликована «МГ» за год до «Чаши бурь» в научном (то есть, не фантастическом) разделе сборника «Остров пурпурной ящерицы» и называлась просто «Русь и этруски».

«Глубокое изучение обрядов рождества и щедрого вечера на Руси было достаточно, чтобы воскликнуть, подобно А. Д. Черткову, написавшему 150 лет тому назад „этрусский — это русский“», — пишет А. Знойко, ссылаясь на Суслопарова. Тот, в свою очередь, кивает на Державина, высказывавшего в конце восемнадцатого века подобные мысли. Аргументацию не назовешь избыточной.

Тем интереснее выводы:

«Имя Русь — Рос связано с этнонимом „этруски“ — именем выдающейся древнейшей цивилизации восточного Средиземноморья».

Фашисты объясняли успехи цивилизации арийским духом.

А. Знойко и В. Щербаков объясняют их этрусским духом.

«Минойский герой Икар, взлетевший в небо на крыльях, дошел до нас с исконным именем, правила общерусского произношения дают его перевод: Игорь, то есть „горевший“».

«Этрусское искусство — пламенное искусство, лишь Франс Галье, Леонардо да Винчи и Валентин Серов создали полотна, которые сказали намного больше, чем их предшественники.

Трудно спорить о том, лучше или хуже отдельные образцы искусства этрусков, ибо их живопись, например, судя по затерянным в руинах немногочисленным осколкам, — это совсем другая живопись, чем живопись европейская, американская, греческая или японская, она так же отличается от перечисленного, как пламя от тления, водопад от стоячей воды, рвущий узду конь от сытой коровы, жующей сено. Этрусскую живопись отличает одухотворенность, секрет которой не раскрыт… лев у них, будь он из бронзы или золота, во много крат свирепее, подвижнее льва настоящего».

«Далекая Атлантида» того же автора представляет собой автоплагиат с «Чаши бурь», некоторые страницы переписаны дословно. Литературно вещь, впрочем, еще слабее. (Чего стоит хотя бы фраза: «Неведомая сила столкнула астероид с орбиты, и он упал на землю»? Или: «Проникшие на землю носители антиразума были подавлены»?) Единственное светлое пятно в этой книге — смерть Владимира Санина, главного героя предыдущей.

К творчеству В. Щербакова примыкает еще один «молодогвардеец» — Ю. Никитин. Перефразируя известную пословицу, я бы сказал: «Что у Щербакова на уме, то у Никитина на языке». Ю. Никитин не прикрывается прозрачной этрусско-русской символикой, национализм выступает у этого автора воочию.

«Она ведь из Приднепровья, центра мировой цивилизации древности». (Рассказ «По законам природы».)

«…с Рюриком выяснили… Рюрик по древнеславянски „сокол“… Западный славянский князь с острова Рюген явился в Новгород по зову своего тестя Гостомысла, новгородского посадника, на дочери которого, Умиле, был женат». (Рассказ «Моё вечное море».)

«Пеласги… мы одного корня… Еще и сейчас язык почти один, но они давно ушли от Славутича, от наших земель. Кровь у нас одна, но они уже забыли родство, нападают на наши корабли». (Оттуда же.)

Но абсолютной вершиной патологии является другой рассказ Ю. Никитина.

«Агамемнон в изумлении смотрел на спрыгнувшего с борта корабля вождя тавроскифов. Архонт россов был необычен в своей яростной мужской красе. С бритой головы свисал длинный пышный клок белокурых волос, в левом ухе блестела крупная золотая серьга, грудь у него была широка и выпукла, словно он надел под накидку свои божественные доспехи.

В суровой душе Агамемнона проснулся страх, когда вождь россов пошел к нему. Закованный в броню гигант нес шлем в руке, и ветер трепал его светлые волосы, словно бы вымытые в расплавленном золоте, ростом он был выше самого рослого из ахейцев, руки его были огромные и толстые, а ладони широки, словно корабельные весла.

Агамемнон задрал голову, чтобы смотреть в лицо князя. „Владыка Зевс, — мелькнула мысль, — неужели на земле есть еще такие люди? Или в стране гипербореев полубоги рождаются по-прежнему“.»

(Сравните это описание и пропагандистский плакат Островной Империи: «Из моря выходил, наступив одной ногой на черный берег, оранжевый красавец в незнакомой форме, очень мускулистый и с непропорционально маленькой головой, состоящей наполовину из мощной шеи. В одной руке богатырь сжимал свиток с непонятной надписью, а другой — вонзал в сушу пылающий факел».)

Да, вы угадали правильно, вождь тавроскифов — это Ахилл, величайший греческий герой; впрочем, трояне — того же корня, так что вся троянская война оказывается нашим внутренним делом:

«…трояне… Сперва они звались пеласгами, потом франкийцами. Затем тевкрами, дальше дарданами, теперь вот — трояне. У них и сейчас еще наши обряды… Могилы насыпают курганами. Серьги носят в левом ухе, оселедцы точно такие же.

…Воины добрые, наша кровь еще чуется».

Значит, хорошо воевать могут лишь те, в ком «наша кровь чуется». Эту глубокую мысль защищает и В. Щербаков.

«Позже, у цусимских островов, тридцать русских кораблей должны были по чьему-то замыслу противостоять ста двадцати одному японскому военному кораблю. Но, выступив против всей мощи Азии, должны были погибнуть и 300 спартанцев у Фермопил, и 30 русских кораблей у Цусимы. Лишь два корабля прорвалось под защиту Владивостока. В сорок первом 30 наших подводных лодок, не считая надводного флота, оберегали наши дальневосточные рубежи. Японцы не могли обеспечить, как ранее, ни семикратного, ни даже четырехкратного превосходства в силах, они топили в открытом море наши торговые суда». («Чаша бурь».)

A. С. Новиков-Прибой, участник сражения, приводит несколько другие цифры. В Цусимском бою японцы имели преимущество, но не подавляющее: в составе второй тихоокеанской эскадры насчитывалось 8 эскадренных броненосцев, а японцы имели 4 корабля этого класса, не считая захваченных у китайцев устаревших судов «Фусо» и «Чин-Иен», которые соответствовали по своим боевым возможностям трем нашим броненосцам береговой обороны. 11 тяжелым японским крейсерам противостояли 5 русских, более слабых, всего в боевой линии адмирал З. П. Рождественский имел 12 боевых кораблей — столько же, сколько командующий японским флотом адмирал Того, причем, уступая противнику в скорости, мы превосходили его в тяжелой артиллерии.

B. П. Костенко, другой участник Цусимы, подчеркнул в своем докладе морскому техническому комитету: «Гибель кораблей явилась неизбежным следствием того положения, в какое их поставил адмирал Рождественский с момента открытия огня… раз командование неспособно реализовать свои наступательные средства, то поражение в бою является неизбежным результатом».

Заканчивая военно-исторический комментарий, замечу, что обвинять победившего противника в трусости не только несправедливо, но и непорядочно.

В цитате из «Чаши бурь» я выделил слова «по чьему-то замыслу». В 1906 году в правой печати была высказана идея, что Цусимское сражение организовало мировое масонство.

Сейчас, как известно, в стране вновь появилась организация, обвиняющая во всех бедах если не сионистов, то масонов. «Память», продолжение «Союза русского народа». Думаю, я вправе считать Ю. Никитина и В. Щербакова сочувствующими ей.

Эти строки были написаны в 1987 году, когда «Память» была полуподпольной организацией. С тех пор в ее защиту выступили Ю. Бондарев, В. Распутин, И. Глазунов. Ю. Медведев в Риге назвал «Понедельник начинается в субботу» издевательством над святым русским фольклором, он же ввел в обиход понятие «истинно русский фантаст школы Ефремова».

Так что сегодня слово «сочувствующий» я заменяю на «принадлежащий».

«Эта организация, — писал С. Ю. Витте, — способна лишь произвести ужасные погромы и разрушения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может, она представляет собой дикий нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветой и обманом… она есть партия дикого и трусливого отчаяния».

Черносотенцы были всегда, черносотенная фантастика — явление новое.

Заканчиваю цитатой из рассказа «Ахилл»:

«— Аристей, что с тем воином, что глаза потерял? Его Бояном кличут вроде?

Аристей коротко вздохнул, заколебался.

— Да, Боян… Ахейцы его прозвали Омир, что по-ихнему означает слепец…»

Комментария не будет. Лишь вопрос: что сказали бы мы о зарубежном писателе, который назвал бы Александра Пушкина греком?

Экстремум: чаша терпения

«Два мира сталкивает автор… чистый мир красоты, мир Учителя (думается, все читатели без труда узнали в этом образе светлый облик И. А. Ефремова, который действительно был Учителем для Ю. М. Медведева), мир, где живет прекрасная легенда о Снежноликой, и мир зависти, корысти, преступления.

…нельзя не отметить прекрасный язык, которым написана книга. Читая ее, словно припадаешь к чистому источнику певучей и поэтичной русской речи. Не может оставить равнодушным богатство художественных образов, глубины выстраданных автором мыслей».

Глубокие мысли действительно встречаются в повести «Чаша терпения». Правда, выстраданы они не ее автором. «Жизнь — это хождение по лезвию бритвы», — кто написал? Медведев или все-таки Ефремов?

Нет, я не собираюсь осуждать обладателя «Кубка Андромеды» за плагиат мыслей и слов любимого учителя. Скорее, я сожалею, что фраз, списанных почти дословно с умной книги выдающегося философа XX столетия, так мало. Хотя, с другой стороны… Ефремов в интерпретации Медведева — это нечто вроде Евангелия от Иуды.

Подобно большинству произведений «МГ» на современную тематику, повесть «Чаша терпения» носит подчеркнуто антиимпериалистический характер.

«Поезди по Сицилии, посмотри, как живет народ, здесь веками господствует нищета! Ни одного детского сада на весь остров. В мастерских от зари до зари работают подростки, даже дети, иначе семья подохнет с голоду».

Автор, видимо, запамятовал, что детская смертность в Италии несколько ниже, чем на его Родине. Забыл о малолетних рабах из Узбекистана, копошащихся на засыпанных дефолиантами хлопковых полях. Он многое забыл.

Главный герой, Олег, весьма похожий на Владимира Санина из «Чаши бурь», встречается с Зоной, посланницей Галактического совета охраны красоты, который правомочен решать, переполнилась ли чаша терпения (выделено в тексте). Если переполнилась — видимо, будут приняты меры, предложенные Ю. Тупицыным.

Чаша терпения и обступившие ее боги с плазменными мечами, боги, которых Азимов назвал стервятниками — вот этот образ действительно выстрадан автором-молодогвардейцем. Позиция Ефремова — в словах Фай Родис, в знаменитой его фразе:

«Кораблю — взлет!»

Прямой текст, свидетельство литературной бездарности, навязчиво господствует в повести. Доходит до того, что американский военный летчик разоблачает на суде собственную армию, незаметно переходя при этом на специфический язык советского партполитработника.

«Марихуана не наркотик, она безопасна, ее можно купить на любом углу Палермо, она улучшает настроение, как вино. К тому же, я не исключение — в прошлом году у нас в армии и на флоте лечилось от наркомании 38 тысяч человек».

Примеры можно множить, но не своим литературным уровнем выделяется редактор отдела прозы журнала «Москва» среди «молодогвардейской» когорты. Даже не великорусским шовинизмом, хотя отрывок: «Но вот появилось химическое оружие — и в окопах первой мировой войны русские солдаты задыхались в ипритном смраде» — весьма оригинален. По мнению Ю. Медведева, иприт выделял на поле брани наших соотечественников, убивая и ослепляя по преимуществу их и игнорируя солдат немецких, французских, бельгийских, сербских, английских, итальянских, турецких, австрийских, чешских, португальских, венгерских, словацких, польских, американских, болгарских. (Применение глагола «задохнуться» при описании действия кожно-нарывного ОВ оставляю на совести автора.)

Уникальность «Чаши терпения» — в отношении автора к войне.

«— Больше всего уродует война — и тело, и душу…

— Полегче с такими афоризмами, Олег, — отрезал учитель, — для меня тот, кто лишился рук и ног в битве с захватчиками, никакой не урод, он герой под стать героям древнерусского эпоса».

Такое впечатление, что пред нами фантастическая повесть, созданная по заказу Министерства обороны!

А может, так оно и есть?

 

СИНТЕЗ

Феномен псевдолитературы

Существует «товарный знак», клеймо, позволяющее образованному фэну после нескольких страниц или даже строк уверенно определить: «Это — „МГ“». Дело не только в привычно низком литературном уровне — создается впечатление, что есть некая система, есть свой, особый взгляд на жизнь и творчество, апробированный редакцией В. Щербакова.

Но в таком случае псевдофантастика должна восприниматься как социальное явление, требующее серьезного анализа.

Эстетика

Нет необходимости доказывать первичность эстетических критериев при изучении отдельных произведений и целых литературных школ. На читателя воздействует прежде всего эмоциональный фон текста, эмоции же обусловлены почти врожденным чувством прекрасного и безобразного (категории взаимопревращаемые) и, значит, напрямую зависят от эстетической позиции автора.

Надо признать, что если в сферах этики, философии или социологии претензии «молодогвардейцев» на духовное наследство И. А. Ефремова вызывают недоумение, то в области эстетики его влияние на позднейшее творчество редакции В. Щербакова несомненно.

Становление писателя Ефремова пришлось на пятидесятые годы. Советская фантастика, да и вся культура страны победившего социализма представляла собой зрелище жалкое. Соответствующей была и литературная среда.

Неудивительно, что творческие воззрения Ефремова формировались не в последнюю очередь под влиянием его научной деятельности. Это спровоцировало отношение к литературному произведению как к теореме, подлежащей краткому и четкому доказательству. Необязательные построения, описания, прямо не работающие на авторскую задачу, безжалостно вычеркиваются. Не допускается свободное развитие сюжетных линий. Поведение героев упрощается до функциональности.

Эти принципы оказались совместимыми с литературными особенностями фантастики ближнего прицела, и книги раннего Ефремова соединили в себе, надо сказать — довольно органично, новизну содержания и архаичность формы. К тому же, блестяще владея мыслью, автор «Туманности Андромеды» был далек от понимания тайн языка.

«Последователи» взяли за образец именно слабые стороны творчества мастера. Остроту и глубину социального анализа им пришлось подменить антиимпериалистической и квазикоммунистической фразеологией, горький оптимизм ученого перешел в их исполнении в слащавое самовосхваление, исчезло страстное желание изменять мир, но осталась, сделавшись достоянием псевдофантастики, форма, внешняя сторона. То, от чего Ефремов отошел в последние годы жизни — не зря лучший советский историко-фантастический роман — «Таис Афинская» — не удостоился упоминания в «молодогвардейской» критике.

Пост-ефремовскую (иначе — «медведевскую») эстетику отличает прежде всего историческая ситуационная определенность, иначе говоря — отсутствие степеней свободы. Не только социальная среда, но и характеры персонажей заданы изначально, события и поступки предсказуемы.

Герой не вправе принимать случайные решения — действия его обязаны вытекать из предшествующего сознательного поведения. Как идеальный чиновник, он свято выполняет инструкцию (то есть авторский замысел) — даже в ущерб себе.

Отсюда — пренебрежение автора к тонкой диалектике взаимодействия сознания и подсознания, эмоциональная бедность текста, которую приходится скрывать придуманными размолвками да искусственными переживаниями.

Психика героев лишена источника внутреннего движения, поэтому произведения, невзирая на потуги автора, неизбежно статичны. Даже лучшие из книг «МГ», например «Лунная радуга», представляют собой растянутые экспозиции так и не начавшегося действия.

Функциональность персонажей лишает их речевой индивидуальности. В книгах серии «Библиотека советской фантастики» невозможно различить на слух диалоги, внутренние монологи и авторский текст. Везде используются одинаково приглаженный язык, который если и услышишь, то на дипломатическом рауте. Любовные объяснения в стиле дружеской беседы Сергея Бурова («Об этом я напишу в объяснительной директору, а тебе как-нибудь потом расскажу») должны, по-моему, заканчиваться пощечиной.

Оживляют текст изредка встречающиеся вульгаризмы типа «фирма веники не вяжет» и стилизация под народную речь.

«У меня вот дочь растет, язви ее в душу, наденет сапожищи до колен, штаны американские натянет и прет по жизни гренадером. А попробуй укажи — так отбреет отца родного… Да, омужичились девки-то, и не только одёжой. В мое время куда какие скромницы, помню, были! Но и цену себе знали. Иная с виду совсем замухрышка, а идет — все в ней поет. Теперешние девки и ходить-то по-бабьи не умеют. Того и гляди, отвалится чего-нибудь. Мою гренадерку в 20 лет мать учит, как юбку носить, шнурком ей коленки подвязывает. Тьфу!..»

Этот отрывок не только иллюстрирует «внутреннюю», языковую эстетику «МГ», но и позволяет уяснить «молодогвардейские» каноны красоты — эстетику внешнюю.

«МГ», в общем, согласна с тем, что чувство прекрасного имеет эротическую основу. Поэтому для редакции В. Щербакова характерно преклонение перед женщиной-хранительницей домашнего очага, непременно красавицей — желательно в традиционной одежде, можно и нагой — но обязательно с загорелой кожей, спортивной и вместе с тем женственной фигурой и большими глазами.

Только преклонение это абстрактное, без чувства. Только эротика без намека на сексуальность. Потому не красота получается — красивость.

Слово это символизирует всю эстетику «школы Ефремова». Красивость в описаниях, в мотивации поступков, в разговорах и мыслях, в отношениях людей. Выспренность стиля — от «беззвездного и бесцветного засветового антимира» до «чистого мира прекрасной легенды о Снежноликой», от «яростной мужской красы» до «Гражины Ломовой».

«Молодогвардейская эстетика» имеет право на существование. Следование ее канонам не обрекает на неудачу. Литературный талант: новизна и глубина идей (Ефремов), владение словом (Колупаев, Ларионова), острота сюжета (Булычев), эмоциональность (Шах), — позволяет в рамках любой эстетики создавать достойные произведения.

Но обычно получается «королевство кривых зеркал» — мир, изображенный таким, каким хочет его увидеть автор, и каким он не был никогда и не будет.

Философия (религия)

Специфической «молодогвардейской» философии не существует. Есть всеобъемлющая искусственная система взглядов, созданная вне «МГ», но воспринятая и пропагандируемая ею.

Система, подчинившая себе культуру, образование и науку. «Советский марксизм» — так ее следует называть.

Термином «марксизм-ленинизм» именуется по меньшей мере четыре различных течения; словосочетание «диалектический материализм» обозначает вообще все что угодно — любой набор сомнительных правил, начинающийся с заклинания о первичности материи. В результате возникающей путаницы, точнее говоря — подмены, понятий учение не только начисто дискредитировано, но и рассыпано на обломки, допускающие произвольное манипулирование ими.

«Советский марксизм» — это оборотень, пришедший на землю в эпоху черных лет, порождение тьмы и орудие ее. Знамя самой черной реакции, для которой и Пиночет мягок, и Столыпин либерален. Он давно нуждается в исследовании со стороны марксизма подлинного — выстраданной человечеством системы взглядов, которая создавалась тысячелетиями и нашла свое воплощение в классических работах Энгельса и Маркса, в исследованиях Богданова, в фантастике Ефремова.

Творчество «МГ» представляет собой достойный материал для такого анализа.

Отметим прежде всего, что в книгах редакции В. Щербакова начисто отсутствует движение, то есть сама диалектика. (Исключение составляют заимствования у Ефремова.) Этого следовало ожидать: именно диалектическое содержание философии, постулирующей отрицание всего «раз навсегда установленного, безусловного, святого», представляло опасность для административной системы и должно было быть выхолощено, прежде чем мышление приобрело достаточно верноподданический характер.

Уничтожение диалектики скрыто назойливым употреблением ее терминологии. Низкий культурный уровень населения облегчает задачу: с конца двадцатых годов слово это воспринимается массами, как оправдание всему. Например, тезису об усилении классовой борьбы при социализме. Или борьбе с социал-демократами — злейшими врагами рабочего класса. А также доносам, предательству, провокации.

Диады, образованные парами противоположностей, порождающих саморазвитие — базовые элементы диалектического мышления — давно уже заменены механическим соединением внешне противоречивых терминов. Возникли и продолжают жить такие логические монстры, как демократический централизм.

Того же происхождения социалистический реализм, изобретение, имеющее прямое отношение к кризису советской культуры.

Соцреализм равным образом отрицает уход от действительности в мир мечты, грез, воображения (символизм, авангардизм, фантастика) и точное, некастрированное изображение жизни со всеми ее язвами, с кровоточащими подробностями (натурализм, существует еще термин «густопсовый реализм» — оба используются как ругательство). Единственным выходом оказывается «сделать красиво», нарисовать такую художественную реальность, которую хотят видеть заказавшие музыку, — часто, но не обязательно, управители, а иногда и действительные представители народа, взращенного на псевдокультуре.

«Школа Ефремова» имеет лишь формальное отношение к фантастике; в действительности ее адепты работают в жанре соцреализма, что подразумевает безусловный отказ от диалектики.

Однако недиалектического материализма не существует — и не только потому, что движение представляет собой атрибутивный признак материи. Более важно, что противоречие — есть неотъемлемый элемент познания, а учение Маркса — это прежде всего методология познания мира.

Но тогда философию, в рамках которой функционирует и «МГ», необходимо отнести к идеализму. Причем, субъективному: напомню, эстетика «школы Ефремова» требует изображать мир, каким его угодно видеть.

Из анекдота: «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».

Конечно, «советский марксизм» не имеет ничего общего с теми философскими школами, которые привычно обзываются субъективно идеалистическими. Позитивизм, лингвистический анализ, иные формы сциентизма, экзистенциализм… старинный принцип «держи вора» долго скрывал лик оборотня.

«Догматический агностицизм». Наши политические и хозяйственные авантюры оправдывались этой доктриной, на ней основана наша культура, в частности и в особенности — «молодогвардейская».

В. Щербаков подчеркнул на Киевской встрече: «Наука обанкротилась. Наука ничего не может. Фантастика тоже ничего не может. Нужно сверхзначение, его дают книги серии БСФ».

Их так и тянет в прошлое. И нет для «МГ», для любого догматика-агностика большей радости, чем перечеркнуть модерн идеалами старины, противопоставить научному позитивистскому познанию вековую народную мудрость. (Этрусское искусство в «Чаше бурь», Никитин; а как экстремум — «Где начало галереи знаний», «научная» статья В. Когарьянца в сборнике «Остров пурпурной ящерицы». Есть и другие примеры.)

Догматы вкупе с лозунгами нетрудно найти у Попова и Корчагина, у Тупицына, у Ю. Медведева, наконец, у А. Казанцева — «МГ» никогда не отказывалась репетовать воодушевляющие призывы.

Этика

Моральные принципы, которыми руководствуются представители «школы Ефремова» в реальной жизни, не должны нас интересовать. Начав в шестидесятые годы с компромиссов, через мелкие подлости семидесятых, через соучастие в преступлениях «оруэлловских» лет, эти люди докатились до литературных доносов, распространяемых массовым тиражом, и заведомо бесчестного использования чужого имени, не растеряв, однако, своей страсти к подкупу и обману, к анонимным внутренним рецензиям, лживым критическим обзорам и недобросовестным библиографическим указателям.

Важна система принципов, пропагандируемая псевдокультурой. Их, эти принципы, называют коммунистическими не только «молодогвардейцы» или доморощенные «ветераны войны и труда», полюбившие на склоне лет заполнять газетные полосы жалобами на молодежь и современную публицистику. «МГ» выполняла социальный заказ, создав такой образ светлого будущего, что мыслящие люди всего мира боятся до него дожить.

«Молодогвардейский коммунизм» основывается на безусловном (и добросовестном!) подчинении человека обществу. Причем приоритеты возрастают иерархически: семья важнее личности, друзья важнее семьи, дело важнее друзей.

Интересно, что герой такой фантастики может навсегда и с легкостью бросить возлюбленную, если вдруг понадобится отправиться в космос, под землю или в иное время («Темпоград» Г. Гуревича), но он не посмеет изменить ей с другой женщиной. Здесь «МГ» твердо стоит на страже общественной нравственности и морального облика строителя коммунизма.

А превыше всего страна, государство. Общемировые ценности игнорируются, если только Советский Союз не расширен автором до планетарных или галактических масштабов.

Столкновения между СССР и капиталистическим миром решаются в пользу СССР, противоречия между интересами нашей страны и человечества не рассматриваются.

Народ отождествляется со страной, а страна — с руководством. А поскольку у нас тем выше пост, чем человек старше и консервативнее, этика «МГ» обращена в прошлое, прославляя традиции отцов и дедов и славный наш ветеранский корпус. Симпатии авторов всегда на стороне старшего поколения.

Следствием тезиса о примате государства, гитлеровского по происхождению, является отсутствие личной свободы в светлом псевдофантастическом будущем. Чеканная энгельсовская формулировка вылилась у нас в блестящий образец военной диалектики: «свобода это демократия, демократия это порядок, порядок это власть, а власть это диктатура»… ничего подобного, разумеется, в книгах «МГ» не найдешь, там все гораздо тоньше: полная добровольность и осознание — «мол, надо, Федя». Но при необходимости — если человек плохо осознает или вообще осознает что-то не то, — можно использовать, к примеру, внушение во время сна — конечно же, с самыми добрыми намерениями. Только не надо оповещать пациента, потому как он может расстроиться, а общество такое гуманное… (Е. Хрунов, Л. Хачатурьянц. «На астероиде».)

В самом же крайнем случае придется немножечко обмануть. Скажем, посадить людей в тренажер вместо звездолета и пусть себе забавляются, а мы поучимся.

Однако тут и «молодогвардейская» критика почувствовала, что автор перешел все границы. Нельзя же, право: такое — и открытым текстом. Пришлось оправдываться: «Сложное ощущение остается после прочтения этой повести. С одной стороны — явная негуманность опыта, с другой — его очевидная необходимость». Очевидная… как знать, не подтвердятся ли при гласности слухи, что первые советские ядерные бомбы испытывались не то на заключенных, не то на военнослужащих.

«Первый шаг» неизбежен в обществе, этические принципы которого допускают манипулирование информацией, неважно — реальной или фантастической. Впрочем, деятелей «МГ» сие не пугает.

Их мораль позволяет решать за других, творя добро (добро?) над головой. Позволяет вершить судьбы рас и народов. Помните: «карают то, что им представляется злом?» Вот вам идеологическое оправдание Венгрии, Чехословакии, Афганистана. «Суверенитет личности» поныне остается для них пустым звуком, если не буржуазной пропагандой; как и принципы невмешательства, как и большинство общечеловеческих ценностей.

Этическая позиция «МГ» может быть сформулирована в одной фразе, в императивной формуле, очень простой, потому и обходящейся дорого.

Она была провозглашена на Съезде народных депутатов и вызвала бурные аплодисменты. Чему удивляться: люди, воспитанные на книгах «МГ», соответствующих кинофильмах и газетных статьях никогда не разглядят смысла, заключенного в бессмыслице, которую, впрочем, они тоже не увидят.

Между тем, первое слово в знаменитом лозунге Червонописского начисто отрицает третье, а второе, долженствующее служить логической связкой, лишь иллюстрирует тезис Ф. Дюрренматта: «когда государство начинает убивать людей…»

Они войдут в историю литературы тоже, эти слова первого секретаря Черкасского обкома ЛКСМ Украины.

«Держава, Родина, Коммунизм».

Держава!

Родина.

Коммунизм?

 

ЧАСТЬ II

Социология в контексте псевдокультуры

Куда ни кинь — везде клин…

Стиральный порошок закупаем у Турции, сыр и масло — в Финляндии, детское питание — в Югославии, колготки и туфли, кажется, по всему миру. Котируется лишь импорт. «Советское — значит отличное».

Недостает импортной фантастики. Валюты жалко, вот и подбираем крохи с чужого стола, множа и множа переводы разноязычных шедевров, изданных до 1973 года.

Остальное печатается контрабандой. Фэнами, большей частью слабо разбирающимися в лингвистических особенностях оригиналов: получается что-то вроде японского магнитофона с отечественным лентопротяжным механизмом — скрипит, заедает, жует ленту, но, местами, работает.

Переводы эти продаются на черном рынке, как, впрочем, и вся остальная фантастика — советская и зарубежная.

Когда не хватает жилья, воды, воздуха и продуктов, смешно жаловаться на то, что и фантастики в магазинах не купить. Но, с другой стороны, организовать выпуск книг проще, чем обеспечить страну мясом: и особых капиталовложений не требуется, и прибыль огромная, и лаг времени стремится к нулю — золотое дно, которое не торопятся разрабатывать.

Глава 1

Начнем с того, что попытаемся разобраться в назначении искусства, понять его роль в судьбе цивилизации.

Разум зародился как ответ эволюции на непрестанную изменчивость мира. Своего рода обобщенный приспособительный механизм неспецифического действия, он позволял поддерживать гомеостаз в заведомо нестабильной среде. Можно спорить, было ли появление мыслящих существ неизбежным, во всяком случае — оно представляется вероятным.

Общепринятого определения разума нет. Его зачатки можно наблюдать у всех высших животных. Особенностью вида «homo sapiens» является, по-видимому, универсальность мышления: богатство и глубина связей между различными каналами обработки информации, включенность этих каналов в микрокосм единой развивающейся системы.

Разум — прежде всего инструмент ориентирования в изначально враждебном для любого живого существа огромном мире.

Можно выделить три уровня такой ориентации. В самой глубине психики лежат древнейшие инстинкты: первичные, регулирующие функционирование организма, и вторичные, обеспечивающие сохранение вида и индивидуума. Здесь, в вечном мраке давно ушедших эпох, звучит язык, исчерпывающийся двумя понятиями. «Больно — приятно» — этими словами первый уровень описывает голод и жажду, страх, любовь к жизни, красоту и уродство, наслаждение, страдание, смерть.

Поведенческие реакции, порождаемые подсознанием, двоичны.

Выше располагается обыденное мышление, которое основано на так называемом житейском опыте, обобщенном при помощи примитивного логического анализа. Характерная формула: после этого — значит, вследствие этого.

(Издали закон о кооперации — исчезло мыло. Вывод: кооператоры его съели.)

Поведение, обусловленное обыденным мышлением, по сути своей рефлекторно и не отличается от поведения высших животных.

Исконно человеческим является третий уровень ориентации: подчинение мира через познание его.

«Воевать против закона природы — глупо. А капитулировать перед законом природы — стыдно. В конечном счете — тоже глупо. Законы природы надо изучить, а изучив, использовать. Вот единственно возможный подход», — говорит Вечеровский в повести Стругацких «За миллиард лет до конца света».

Существует два пути изучения мира. Противоположные, они образуют диалектическое единство, и новое знание рождается лишь при взаимодействии их.

Для научного метода познания характерна объективность, то есть независимость от исследователя. Вненаучный метод, напротив, исключительно субъективен: классический треугольник «Маша любит Петю, Петя любит Иру» может быть решен в литературе неисчислимым количеством способов, которые все в определенном смысле правильны.

Информацию о неживой природе мы предпочитаем научную. Внутренний мир человека исследуют преимущественно искусство и религия. Общественные отношения изучаются обоими методами.

Для всех путей познания характерно моделирование: теория, картина, книга имеют дело не с миром, а с его подобием, созданным воображением творца, но подчиняющимся логике реальности. Модели могут напоминать фотографию, представляя собой уменьшенную и упрощенную копию явления. Более плодотворным, однако, будет подход, в рамках которого связь с внешним миром осуществляется только через исследуемую проблему.

Литературу, оперирующую абстрактными моделями действительности, принято называть фантастикой.

Произведение искусства рождается в яростной борьбе реального мира с представлением художника о нем, о том, каким он должен быть или стать, и чем сильнее несоответствие, тем больше надежды на успех, но тем страшнее то, что зовется муками творчества, когда ненависть и любовь не выплеснуть на бумагу, не растеряв истинного смысла, а действительность кажется лишенной света и жизни.

Противоречия лежат в основе творчества. Вечный конфликт цивилизации и мертвой материи (энтропии и информации). Антагонизм сознания и глубинных пластов психики, вскрытый Фрейдом. Столкновение интересов человека и общества.

Мы обращаемся к весьма деликатной проблеме взаимоотношения Искусства и Власти, художника и системы управления.

Основная цель любого господства есть его сохранение. Для этого правящая группа должна подчинить общество своим интересам. Три метода позволяют добиться такого результата.

Прямое насилие, характерное для рабовладения и феодализма, и для военных держав на любой ступени исторического развития.

Экономическая эксплуатация — присвоение чужого труда за счет права собственности или игр обмена. Соответствующая социальная система (капитализм) весьма эффективна, но недостаточно устойчива.

Наконец, третий путь. Насилие информационное: убедить народ в том, что его чаяния совпадают с желаниями руководства, подменив в сознании людей реальный мир и реальные общественные отношения выдуманными, идеальными. В рамках такой системы индивидууму внушается, что он счастлив и свободен; до определенной степени это, обычно, удается, чем и достигается социальная стабильность.

Издревле пропаганда освящала любое угнетение, а в наши дни, когда информационное неравенство людей стало определять их экономические и социальные отношения, «третий путь» господствует безраздельно. Общество настолько опутано последовательным, продуманным, многоуровневым обманом, что едва ли сами сотрудники «Министерства Правды» понимают, какова же ситуация в действительности, насколько искажены хотя бы их собственные представления о происходящем.

«Правду… я сам себе не говорил правду уже столько лет, что забыл, какая она…» (Е. Шварц).

Общество уподобляется человеку, сознание которого спит. Его деятельность, выглядящая в иллюзорном мире мудрой и гуманной, на самом деле рефлекторна и направлена на насыщение аппетитов руководящей прослойки.

(В качестве примера: лет пять назад учительница географии в школе, где мне довелось проводить эрудитбой, решительно и искренне выступила против зачисления Афганистана в «горячие точки планеты».)

Основная функция искусства — познание реальности — совпадает в информационно управляемом обществе с функцией страшного сна. Разбудить, во что бы то ни стало разбудить! При этом не имеет значения, верит ли сам художник официальной доктрине: любой творец, даже если его сознание вполне лояльно, опасен для системы управления.

«Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний, трансформируют любое задание. (…) Вы прочтете эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начинаете исправлять стиль, принимаетесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду», — говорит Зурзмансор Виктору Баневу.

Итак, искусство выполняет в классовом обществе дестабилизирующую функцию. Соответственно, чем значительнее отличия реальности от созданного пропагандой идеального образа, тем хуже взаимоотношения культуры (триада: образование, искусство, наука) и власти, тем жестче система контроля над творчеством. Надлежит понять, что единственной и вполне осознаваемой целью этого контроля является деградация культуры, уничтожение «магического зеркала» самопознания общества.

Разумеется, верно и обратное: степень деградации культуры однозначно определяет глубину пропасти между подлинными и декларируемыми целями правящего класса.

Глава 2

Среди «моделей мира» наибольший интерес представляют динамические. Рождение и уничтожение, появление новых объектов бытия — знаменитая Пригожинская дорога «от существующего к возникающему».

Динамические модели по своей природе абстрактны — мы знаем в лучшем случае основные тенденции, но никак не точные законы, управляющие движением мира.

Конструирование вымышленной Вселенной подчинено своим правилам. Она должна быть жизнеспособной и, значит, опираться на реальность: иными словами, фантаст не выдумывает будущее, но ищет его следы в настоящем. Именно следы — не тенденции, что характерно для футурологии, склонной к ошибочным и бессодержательным экстраполяциям, не ростки нового, которые высматривает прогностика, руководствуясь своими весьма произвольными представлениями — намек, эмоциональный фон, взгляд… сегодняшнее содержит в себе не только прошедшее, но и предстоящее: оно почти невидимо для ученого наших дней, но иногда приоткрывается художнику.

Откровение непереводимо на семантический уровень и позволяет увидеть лишь первооснову, схему. Дальше начинается работа аналитика, итогом которой будет фундамент придуманной вселенной, логические связи ее элементов, законы, которым она подчиняется.

Создается мир будущего. Пока мертвый. Чтобы оживить его, необходимо абстрактное «грядущее» сделать реальнее, чем «сегодня», окружающее читателя — лишь тогда он поверит. То есть, фантасту необходим талант реалиста.

Естественно: связка «настоящее — будущее» есть отражение связки «прошлое — настоящее», подвластной реалистическому искусству: литературное осмысление мира возможно лишь при взаимодействии абстрактного и конкретного — классики и фантастики.

Фантастика и реализм образуют два мира, лежащие по ту и по эту сторону зеркала познания. Уничтожить один их этих миров — значит, разбить зеркало. Тогда и второй сразу исчезнет.

В обществе стабильном, заканчивающем какой-то этап своего развития, обычно преобладает стремление к осмыслению достигнутого и господствует классическая литература. Для общества же, находящегося на переломе истории, особое значение приобретает познание сладких и страшных искушений грядущего; тяготение к созерцанию мира сменяется попытками изменить его. Возрастает интерес к фантастике.

Реализм классики кажется скучным и устаревшим. Он и будет таковым, пока маятник не качнется в обратную сторону. А тогда, в свою очередь, фантастика станет восприниматься как наивное и неглубокое развлекательное чтение.

Данные идеальные суждения имели бы место, если бы будущее не затрагивало самым непосредственным образом сильных мира сего. Ведь оно отрицает настоящее, где они есть.

Суммируем.

Первое. Структура общества может быть однозначно восстановлена по господствующей культуре; степень деградации ее пропорциональна глубине информационного неравенства.

Второе. Фантастика, как одно из направлений художественного познание мира, изучает проявления будущего в настоящем. Значение фантастики наиболее велико в критические моменты жизни общества.

Третье. Отношение социума и каждого отдельного человека к будущему совпадает с отношением к фантастике.

Летопись поражения

1917 год: «Кто — еще до сражения — не побеждает расчетом, у того шансов мало. (…) У кого шансов мало — не побеждает, особенно же тот, у кого шансов нет вообще».

Расчет существовал.

Классический марксизм XIX столетия был позитивистской научной теорией, вполне академической. Исходя из материальности, объективности сущего, он опирался на законы диалектики, позволяющие увидеть мир в движении. Социальные явления воспринимались в рамках учения как следствие определенных закономерностей, поддающихся анализу и, что важно, допускающих сознательное управление ими. Философия эта завораживала: враги отдавали ей должное, признавая привлекательность и неопровержимость ее построений. Не случайно она, преданная и многократно осмеянная, все время возрождается к жизни и под разными названиями господствует в современной фантастике.

Принципам марксизма не противоречил целый класс моделей общественного развития. Схема, принятая в классической теории, отвечала всем требованиям, предъявляемым к научной работе. Она была простой (в смысле Оккама), конкретной, проверяемой и обладала предсказательной силой. Дальнейшие события показали, что схема была правильной — в том смысле, в котором правильна, скажем, классическая электродинамика, — но, естественно, и ограниченной, поскольку, как и любая теория, она описывала некое подобие мира. Модель, предложенная Марксом, заслуживала вдумчивой и неспешной проработки, но отнюдь не превращения в политическую доктрину.

Теория, призванная подчинить политику науке, подчинилась политике — что согласуется с законами диалектики.

Марксизм стал оружием в борьбе за власть. Были созданы партии.

Среди них РСДРП — «партия нового типа», сплоченная, дисциплинированная, организованная.

Большевики не искали союзников, вступая в соглашения лишь по мере необходимости и нарушая их, если того требовала логика революционной борьбы. Они не были терпимы к свободомыслию в своей среде, непрерывно очищаясь от тех, кто, понимая неисчерпаемость марксизма, отказывался подчиняться большинству.

А самое главное: они не были властолюбцами и злодеями, сектантами и террористами. Ими владела мечта.

Власть казалась необходимым условием ее осуществления.

«Кольцо знает путь к моему сердцу, знает, что меня мучает жалость ко всем слабым и беззащитным, а с его помощью — о, как бы надежно я их защитил, чтобы превратить потом в своих рабов. Не навязывай мне его! Я не сумею стать просто хранителем, слишком оно мне нужно».

«Коренной вопрос революции — вопрос о власти».

В стране, несколькими месяцами спустя расколотой жесточайшей гражданской войной, октябрьский переворот не встретил серьезного сопротивления. Это означает, что лозунги большевиков допускали многозначное толкование, то есть, воспринимаясь по-разному, они устраивали почти всех.

И прежде всего: сложнейшие понятия типа диктатуры пролетариата, обобществления средств производства, социализма, коммунизма понимались образованной верхушкой партии иначе, чем деклассированными войной и революцией элементами, которые составляли ее социальную опору.

Ленин осознал это вскоре после начала гражданской войны, когда выяснилось — для него неожиданно, — что царскую бюрократию заменила партийная, едва ли не худшая, а страна захлебывается в насилии.

Отдать власть партия не пожелала.

Поделиться ею — тоже.

«…у Кольца Всевластия может быть только один хозяин, поэтому не надо говорить „мы“.»

Меня смешат время от времени вспыхивающие споры об альтернативе сталинизму. Иерархически организованная партия внеэкономическими методами управляла страной; эгалитаризм стал базой общественного сознания, проклятие Кольца породило нетолерантность, которую выдавали за партийную дисциплину… Пресловутый НЭП не имел корней ни в низовых звеньях ВКП(б), ни в народе, ни в среде интеллигенции и держался только авторитетом Ленина. (Простейшее доказательство: в русскоязычной литературе тех лет отсутствует положительный образ нэпмана.) А разве сейчас — после семидесяти тяжелых лет — идея новой экспроприации не найдет поддержки? Лозунг «Долой спекуляцию под видом кооперации» не выражает мнения большинства? Экстраординарные меры против преступности — для начала — не встретят всенародного одобрения?

Так мог ли он не случиться — Генеральный секретарь, коммунист Иосиф Сталин?

Впрочем, не так все просто.

Существует нелинейный эффект, не учитываемый классическим марксизмом и ярко проявляющийся в переломные моменты исторического развития — обратное влияние надстройки на базис, общественного сознания на бытие. Молодые люди, которые в середине двадцатых пришли на рабфаки и в университеты, были бесконечно и бескорыстно преданы делу революции. Они мечтали построить социализм, они учились и волей-неволей стали кое-что понимать. Партийные лозунги звучали для них так же, как для Ленина.

Эта социальная группа не преуспела в теории, но успела создать в стране «революционную фантастику». В условиях недостаточной разработанности модели социализма, фантасты двадцатых стали разведчиками, призванными предупредить общество о грозящих ему опасностях.

Попытка оказалась безуспешной. Ограничившись изображением коммунистического подобия христианского рая, увлекшись экскурсиями в беспроблемное «завтра», фантастика не сумела постичь содержание эпохи — триггерную реакцию перерождения, охватившую «революционную и преобразующую силу общества», процесс формирования в стране государственно-монополистического капитализма.

Экономические преобразования, осуществляемые организованной иерархически силой — партией большевиков, — привели к выделению административно-управленческого аппарата в особый класс, со временем сосредоточивший в своих руках всю полноту власти: информацию, орудия подавления, средства производства.

Подчинив себе прочие общественные структуры, в том числе профсоюзы, этот класс получил возможность присваивать прибавочный продукт, быстро доведя норму эксплуатации до не снившихся Марксу величин.

Третий путь подчинения социума. Построенный капитализм назван социализмом, слова-перевертыши наводнили страну.

1943 год. Распущен Коминтерн.

1949 год: «…выйдя из кино, отложив газету, выключив радио, человек видел вокруг себя совсем не то, что ему только что показали или рассказали, но это здесь, в данном месте, а там, где снимали кино, наверное, все было по-другому. (…) Потаенное ощущение реальности было, но оно не могло стать общественной силой…» Надвигалась техническая отсталость, перестало действовать внушение, поскольку идеалы забылись, кратковременная эйфория победы прошла, а от долгого страха устали.

Сложились именно те условия, когда все искусство стало опасным для режима. Главной угрозой оказалась фантастика, которая могла вскрыть противоречие между подлинным и сталинским коммунизмом.

Ее требовалось превратить в псевдоискусство.

Тогда-то расцвела любовно взращиваемая с начала тридцатых годов фантастика ближнего прицела. Шпанов, Адамов, Немцов, Трублаини. Александр Казанцев.

Чтобы спрятать мертвый лист, посадили мертвый лес.

Александр Казанцев.

Да, признанный лидер «МГ» именно тогда вошел в литературу. Эпоха требовала маленьких Сталиных.

Я никогда не видел этого человека. Для меня он — просто безликое воплощение мелкой мерзости черных лет.

«Всех учили, но почему же ты оказался первым учеником, скотина?»

Глава 3

Подведем итоги. Революция 1917 года ознаменовалась появлением привилегированной социальной группы, благополучию которой угрожают не те или иные «подрывные», «политически незрелые», «антисоветские» произведения, но все подлинное искусство в целом, не потеря органами массовой информации чувства меры, патриотической сдержанности или революционного самосознания, но независимая пресса как таковая. Эта группа владеет на правах распределенной (коллективной) собственности средствами производства, то есть имеет возможность присваивать прибавочный продукт, эксплуатируя чужой труд. Сложилось классовое эксплуататорское государство, относящееся — по Энгельсу и Ленину — к ГМК-формации.

К началу пятидесятых годов крестьянство, как особая социальная группа со своими специфическими интересами, было уничтожено. Буржуазия, возрождение которой стало неизбежностью в условиях жесточайшего товарного голода, могла действовать только в экономическом подполье. Возникла мафия, тогда она откупалась от государства, позднее срослась с ним.

Система пропаганды подчинила пролетариат — не без помощи социальных транквилизаторов, таких как водка, антисемитизм, а в наше время — Кашпировский. Интеллигенция, обозванная «прослойкой», глубоко разобщенная, запуганная, в массе своей потерявшая всякое самосознание, влачила жалкое существование: обслуживала господ да лелеяла собственное угнетение.

Деградация. По любой книге или песне, фильму или зданию однозначно восстанавливается позднесталинская эпоха.

Противоречия накапливались. Теряла управление экономика. Приближался голод. В связи со смертью генерального секретаря «наверху» разгорелась жесточайшая борьба за власть — правящий класс раскололся на отдельные группы.

Единственной надеждой руководящего слоя стала политика возврата, разумеется — на словах, к идеалам подлинного коммунизма.

Нужные слова были найдены.

Не будем предаваться иллюзиям: освобождение узников лагерей без гласной реабилитации, без открытого судебного процесса над виновниками репрессий и их идеологическими вдохновителями — сугубо прагматический шаг, рассчитанный на получение кредита Доверия со стороны левой интеллигенции и образованной части рабочего класса.

О свободе речи не шло. Ее и не требовали; глотка воздуха хватило, чтобы вспыхнул факел, зажженный в двадцатые.

1957 год. «Туманность Андромеды». Книга вышла в свет, была прочитана и принята миллионами. Обратное влияние надстройки на базис: «слово… если оно доходит, это все» (Луньюй). Появилось «Возвращение», затем «Стажеры», «Хищные вещи века», «Понедельник…». Книги, сформировавшие в общественном сознании «стандартную модель коммунизма». Сейчас, по прошествии тридцати лет, я называю эту модель «наивной» и всячески критикую, но не будь ее — не было бы нас. Двух поколений, воспитанных на фантастике.

Открылась «дорога в сто парсеков».

Вторую дорогу тоже высветили — ту, что закручивает спираль в кольцо. Появляется «Час Быка». Стругацкие создают «Обитаемый остров» и «Улитку…»

1979 год. Поздно.

«Гадкие лебеди» с их важнейшей неклассической схемой преодоления инферно не успели появиться в печати.

Сражение, проигранное еще до начала. Реалии власти оставались в руках аппарата. Коммунары-интеллигенты «не знали, где сердце спрута.

И есть ли у спрута сердце».

Удар был нанесен симметрично: разгрому «Нового мира» соответствовал разгром «Молодой гвардии», где Беллу Клюеву сменил сначала Ю. Медведев, потом В. Щербаков. Псевдоискусство вернулось к своим привилегиям и прерогативам.

Ломали даже то, что невозможно сломать. Запретили «Час Быка», давно разошедшийся по стране. Запретили песни Высоцкого.

В восьмидесятые годы контрнаступление реакции переросло в общее наступление. Сложилась интеллектуальная атмосфера, сравнимая с обстановкой тридцатых или пятидесятых годов. Только общество больше не желало ничему верить, и «те, кто велят» стали эксплуатировать безверие.

Каждый решал по-своему. Убитые. Умершие от ран. Пленные. Интернированные.

Примкнувшие к победителям.

Когда теперь говорят: «время было такое», я вспоминаю переводчиков Оруэлла и Толкиена. Писателей, работающих в стол, в то время, как семьи их голодали. Вспоминаю распечатки Солженицына и Стругацких, того же Оруэлла, за которые ребята-программисты могли получить до пяти лет; везло не всем.

Марна: 1984 год

30 мая: «…четкость идейных позиций, вот что должно служить основой для плодотворной работы КЛФ.

Ясности этой у „Гелиоса“ нет. Знаете, как там определяют цель своего клуба? „Способствовать социальному прогрессу через формирование в сознании людей с помощью научной фантастики заинтересованности в активном решении социальных проблем“. Политическая наивность видна, как говорится, невооруженным глазом. Все мы хорошо знаем, что действительно способствует социальному прогрессу и что формирует наше общественное сознание — марксистско-ленинское мировоззрение. Во имя чего должны светить клубы типа „Гелиос“ — вот в чем проблема. Если его „лучи“ согревают небольшую группу тех, кто, увлекаясь фантастикой, решил просто развлечься, разогнать скуку, не стоит игра свеч. Еще хуже, когда молодежный клуб тщится создать видимость какой-то „корпорации умов“, довольно сомнительно влиять на формирование общественного мнения, вырабатывать свою „стратегию“ воспитания некого фэн-человека. Думается, у комсомольской организации должен быть четкий взгляд на эту проблему».

Хорошо помню те дни. Было жаркое лето, я читал «Покушение» Криспа и чувствовал, что начинаю завидовать Штауфенбергу. Там есть хороший заголовок: «Люди, пожелавшие выбрать свою судьбу».

Несколькими месяцами раньше вышел закон о контроле над молодежным досугом. Повсеместно уничтожались рок-клубы и театры-студии; и снова громили авангардную живопись; и все, что еще оставалось живого в советской культуре, обрекалось на исчезновение.

14 июля. Отклики.

«На сегодняшний день в стране действует около сотни КЛФ. Но они разрознены, зачастую ютятся в неприспособленных помещениях». КЛФ «Паралакс» (Черкассы).

«Чтобы оказать организационно-методическую поддержку КЛФ, нужно хорошо знать фантастику, а главное — стоять на четких идейных позициях». Д. Войцик (Омск).

«Были очень удивлены, прочитав материал „Меняю фантастику на детектив“. Мы обращаемся с просьбой получше разобраться в ситуации, ибо речь идет о чести не только КЛФ „Гелиос“, но всех любителей фантастики страны». КЛФ «Притяжение», «Лунная радуга», «Прометей» (Башкирская ССР), аналогичное письмо поступило из Астраханского «Лабиринта».

«Почему же в иных клубах появляются сомнительные нравы? Конечно, сама книга здесь не при чем. Нужно, чтобы руки, прикасающиеся к ней, были чистыми. Чтобы далекие от литературы люди не пытались под видом любви к искусству протаскивать чуждые нам взгляды». Н. Рыжикова (Брянск).

Редакционный комментарий, к сожалению, не подписанный: «…странно выглядит молчание Астраханского горкома ВЛКСМ и комсомольских комитетов Башкирии».

Не берусь судить, обдуманно или инстинктивно, но к осени большинство КЛФ сумело выйти из-под удара, сохранив свои силы и даже упрочив их.

Это важно: впервые в «нашей империи» неформальное объединение, попавшее под огонь официальной критики и тем обреченное, сумело выжить. Более того, под уцелевшими знаменами любителей фантастики стали собираться и те, кто пережил разгром КСП и театров-студий.

Глава 4

Бюрократы и деятели псевдокультуры показали, что не уступают нам в понимании стратегии. Признаем, что огромные успехи перестройки иллюзорны: «Саурон сломлен, но ушел живым; Кольца он лишился, но оно сохранилось; Черный замок в Мордоре сравняли с землей, но его фундамент остался цел, и пока Кольцо Всевластия не уничтожено, пока не выкорчеваны корни зла, полная победа над Врагом невозможна».

О полной победе речь пока не идет, на повестке дня стоит вопрос, как избежать тотального поражения. Пора уяснить цели войны, иначе до самого конца мы будем лишь отбивать удары, балансируя между лагерем и эмиграцией.

Интеллигенция не может взять власть. Сделав это, она неминуемо переродится в госаппарат.

Интеллигенция не может, однако, и оставить власть в руках партийно-административной системы, которая неизбежно погубит страну; возможно, и не только ее.

Противоречие решается в рамках политики двоевластия. Информационная, политическая и экономическая власти разделяются. Руководство страной и все связанные с этим привилегии остаются за ГМК-структурой. Представители левой интеллигенции контролируют деятельность правительства, не допуская искажения или блокирования информации, последовательно разрушая анфилады иллюзорного мира, в котором продолжает жить общественное сознание.

Аппарат должен быть безусловно отстранен от руководства наукой и искусством (что само по себе абсурдно, не правда ли?), тем более — от какого бы то ни было воздействия на образование. Отделять школу от государства даже не обязательно, эта мера запоздала: школы как таковой в СССР не существует, образование уже сейчас, дают в основном «параллельные структуры» — клубы, кружки, факультативы. Книги.

Две социально-политические структуры переплетаются в стране, пытаются уничтожить друг друга. Война захватывает все стороны жизни, и каждый из нас действием или бездействием своим, желая того или не желая, объективно усиливает одну из структур, толкает общество в сторону коммунизма или пролетарского госкапитализма. Кстати, нестабильность, порожденная перестройкой, означает, что индивидуальное воздействие не обязательно является малым.

Один мир правил нами семьдесят лет и создал псевдоэкономику, псевдополитику, псевдокультуру и псевдожизнь. О другом мы смеем мечтать.

1989 год: «Декларация неполитиков»

Человек остается человеком, пока своей сознательной деятельностью он противостоит энтропийным процессам в природе и обществе. Потому свобода творчества, неотделимая от свободы самой жизни, в такой же степени право, как и обязанность гражданина. Потому обеспечение этой свободы — материальное и духовное — есть первейший долг всех существующих социальных институтов.

Повсеместное создание в первой половине XX столетия государственно-монополистических структур управления привело к обесцениванию жизни и личного достоинства человека, послужило источником гонки вооружений, поставило цивилизацию на грань экологической и интеллектуально-нравственной катастрофы.

Современное тоталитарное государство характеризуется групповой собственностью на средства производства, монополизацией информации в руках узкого руководящего слоя, стремлением к идеологической и производственной автаркии, сочетанием экономических и внеэкономических форм эксплуатации населения, умело прикрытой «научно разработанными методами пропаганды, внушения, создания пустых иллюзий».

Единственной обязанностью мыслящего человека перед таким государством является создание условий для его самоуничтожения.

После кровавых и бесплодных «пролетарских революций» пришло понимание, что переход к коммунистическим общественным отношениям может быть осуществлен только эволюционным путем.

Поскольку речь идет о создании мира, построенного по законам разума и цивилизации, призванной служить личности, ведущей силой социальных процессов XXI века должна стать либеральная интеллигенция.

Фундаментом, экономической основой этих процессов является завершающийся в развитых странах переворот в средствах производства, так называемая «компьютерная революция»: переход от ручного к машинному способу переработки информации.

Широкое распространение электронно-вычислительной техники само по себе подрывает информационную монополию государства, повышая роль людей квалифицированных и компетентных. Однако социально-экономические условия, сложившиеся в ряде регионов, и в частности — в СССР, вынуждают интеллигенцию стремиться также и к юридическим гарантиям свободы информации.

Мы считаем исторически доказанным, что человек имеет право на получение любых сведений за исключением составляющих военную, государственную, коммерческую или личную тайну, причем листинг «закрытых вопросов» с указанием мотивов и сроков засекречивания должен быть опубликован.

Мы также считаем исторически доказанным, что человек имеет право на публикацию любых продуктов своего творчества, будь то книга, картина, научная разработка или музыкальное произведение.

В том числе — и работ шовинистического и порнографического содержания, в том числе — и пропагандирующих насилие. Какие бы то ни было ограничения недопустимы, поскольку поставленные границы, неконкретные и гибкие, будут контролироваться аппаратом классового эксплуататорского государства и могут быть произвольно сужены.

Столь же необходим закон о свободе гражданства и свободе передвижения, гарантированный Организацией Объединенных Наций, равно как и международные соглашения о свободе совести, слова, собраний.

Правовые нормы, предложенные в данной декларации, подразумевают многоукладность экономики и демократическую форму правления. Они не могут существовать в рамках тоталитарной информационно-экономической системы и, следовательно, будут приняты в борьбе, результатом которой явится саморазрушение ГМК-государства и переход общества от иерархических к сетевым управленческим структурам.

Зарождающаяся раннекоммунистическая формация сделает неизбежной «четвёртую революцию» — переворот в средствах и методах воспитания человека, в практике межличностного общения.

Такого «завтра» мы добиваемся.

1 декабря 1989 года

 

У каждого времени свои книги.

Почему мы помним «Аэлиту» Алексея Николаевича Толстого? Глубоких философских идей повесть не содержит. Сюжет даже для тех лет не мог считаться оригинальным. Характеры героев упрощены до уровня классической мелодрамы. Многие описания примитивны. События развиваются неестественно.

Тем не менее, «Аэлиту» читают и сегодня, в то время как «Красная звезда» А. А. Богданова, произведение значительно более глубокое и тонкое, практически забыто. Читают потому, что слишком хорошо передает А. Н. Толстой навсегда потерянное мироощущение поколения двадцатых годов, очень светлое и очень наивное.

Победителям Гражданской войны коммунизм казался реальностью, не только достижимой, но и близкой. «Если не мы, то наши дети…» Видение нового мира и спаяло в несокрушимую боевую силу, в неведомое ранее единство рассыпавшиеся армии Российской Империи. Разоренная, изнемогающая страна, на три четверти оккупированная, с остановившимися заводами, с бездействующим транспортом… и полет на Марс. И революция, которую организовывает там красноармеец Гусев. Тогда это казалось правдоподобным.

Потом пришли тридцатые годы, и будущее отодвинулось. В новых книгах о мировой революции уже не было наивной чистоты «Аэлиты». Осталась глупость. Адамов, Казанцев, Шпанов… одинаковые карикатурные шпионы, карикатурные капиталисты, еще более карикатурные коммунисты. «Оборонная фантастика», которая по сути являлась самым беззастенчивым бряцанием оружием. То, что эти книги читали — и с удовольствием, — лишь подтверждает серьезность до конца еще не исследованной социальной болезни, известной историкам как «сталинизм».

Пятидесятые годы ассоциируются с рядами одинаковых серых книг. Шпанова сменил Немцов.

Помпезная и вычурная фантастика того времени напоминает современную ей архитектуру. Наверное, своей монументальной ненужностью.

Символом следующего этапа развития нашего общества навсегда останется «Туманность Андромеды», первая по-настоящему реалистичная книга о коммунизме. Значение этого романа далеко выходит за рамки литературы. Когда-то он был нравственным маяком, источником жизненной программы для целого поколения. «Нравится решительно все, — писал авиаконструктор Олег Антонов, — …ради такого будущего стоит жить и работать».

Однако модель общественного развития, предложенная И. А. Ефремовым, была весьма схематичной. Наиболее важный — начальный — период коммунизма — эпоха перестройки — вообще не рассматривался. Заслуга литературного исследования этого этапа принадлежит братьям Стругацким. «Стажеры», «Хищные вещи века», «Возвращение» и, не в последнюю очередь, лукавая сказка «Понедельник начинается в субботу» воспитали «поколение шестидесятников», последнее поколение людей, для которых слово «коммунизм» не было пустой пропагандой.

Их оптимизм оказался недолгим. В середине шестидесятых годов стала очевидной несостоятельность третьей программы партии. Общественные отношения в стране начали меняться: быстро забылись лозунги свободы творчества, открытой общественной жизни, открытой критики. Постепенно сложилась обстановка, характеризующаяся грустной и жесткой оценкой: «говорим одно, делаем другое, а думаем третье». В этом мире «шестидесятникам» не было места.

Конец десятилетия ознаменовали две книги — «Час быка» И. Ефремова и «Обитаемый остров» А. и Б. Стругацких. На первый взгляд, исследование идет в рамках прежней модели. Только теперь коммунистическая Земля оказывается на периферии произведения. Действие происходит в совершенно иной реальности.

Следует отметить, что люди, изображенные в «Туманности Андромеды» и «Возвращении», — это, по сути, те же «шестидесятники». Авторы наделили героев лучшими (а иногда и не самыми лучшими) чертами своих современников. Но мир, в котором живут эти герои, существенно отличается от нашего. Отличается прежде всего отсутствием власть имущих чиновников с их жестокостью, некомпетентностью и глупостью. В таком мире было легко жить и легко работать, в нем естественно проявлялись и развивались лучшие человеческие качества — честность, бесстрашие, умение дружить и любить. Вот почему герои этих фантастических произведений никогда не чувствуют себя одинокими.

Но слишком далекой от нас оказалась Земля «Туманности Андромеды». И не она изображается в новых книгах, а фашистское общество инфернальных планет Саракша и Торманса. Эти миры кажутся нам значительно более знакомыми.

Максим Каммерер, экипаж звездолета «Темное пламя» — вновь наши современники, лучшие из «шестидесятников». Только теперь у них нет связи с Землей, и помочь она ничем не может.

Конечно, гибель звездолета в «Обитаемом острове» может показаться случайностью, но в ранних повестях Стругацких почему-то не было таких случайностей, которые оставляли героя один на один с полностью враждебной ему жизнью. И вряд ли случайно половина экипажа «Темного пламени» гибнет на невообразимо далекой планете, населенной потомками землян.

Трудно не заметить существенного смещения акцентов в фантастике конца шестидесятых годов. Речь в ней идет уже не о борьбе за коммунизм, а о борьбе против торжествующего фашизма. В известном смысле «Час быка» ближе к «Каллокаину», чем к «Туманности Андромеды».

А потом наступило молчание, вызванное растерянностью и непониманием. Модель «Возвращения» по-прежнему казалась верной, во всяком случае, никому не удалось создать альтернативную. Но не было видно никаких признаков приближения описанного Стругацкими и Ефремовым коммунизма. И никаких путей к нему.

В новых условиях диалектический позитивизм фантастики шестидесятых годов сменяет иррационализм. Все больше и больше фантастов обращаются к «несюжетике» (Ст. Лем), к «поэтизации» (О. Ларионова, Н. Катерли), к изображению откровенной патологии (поздний Брэдбери). Расцветает новое направление, сущность которого прекрасно выражает изобретенный Ленинградским семинаром молодых фантастов термин «неочемизм». О социальной фантастике говорят, что она утратила свои корни и прекратила существование.

Однако осталась неудовлетворенность людей собой и своей жизнью и, как следствие этого, мечта о лучшем будущем — идейная основа социальной фантастики. Новый шаг был неизбежен. Прежние модели базировались на мире шестидесятых годов. Этого мира больше не было.

Поскольку любая надежда должна опираться на реальность, главной задачей современной социальной фантастики стало исследование нашего общества, поиск в нем хотя бы каких-то признаков коммунистических отношений, хотя бы каких-то черт того будущего, которое мы хотим видеть.

Это исследование должно быть честным, а потому беспощадным. «Земля рождена в час Быка (иначе демона)».

«…Скользя меж клубами зелено-золотистого тумана, по листу целеустремленно и молча бродили угрюмые люди с завязанными глазами. В правых руках они держали страшные факелы, источавшие черную копоть и рваный багровый свет, в левых прикованные к кисти шесты с наискось, вслепую, громадными ржавыми гвоздями приколоченными щитами, на щитах красовались одинаковые надписи: „Люблю. Чту. Жить не могу без. Отзовитесь!“ Окровавленные острия гвоздей торчали в стороны.

Люди были исполосованы этими остриями, исчирканы по рукам, по груди, по спине — видно, бродя в слепой тесноте, они то и дело всаживали друг в друга свои транспаранты. Одежда, изодранная в клочья, напиталась кровью. Кое-где люди уже лежали, потеряв факелы, откинув руки с шестами, — например, какая-то девушка на переднем плане, — один из слепых гуманистов встал на нее и не заметил даже.

Поодаль один стоял — не шел, стоял — и Шут сначала не понял, что в нем странного. Потом увидел — нет повязки на глазах. Волосы опалены, кожа обвисла бурыми лохмотьями, и вытек глаз, так что алая струя пересекала лицо, искаженное болью и страхом, на висках еще дотлевала яркими искрами глазная повязка — видно кто-то угодил ему факелом в лицо. Но второй глаз видел, и изуродованный стоял, озираясь, опустив транспарант, погасив факел».

Это описание взято из ранней повести Вячеслава Рыбакова, писателя, который, по-видимому, будет признан одним из создателей советской фантастики эпохи восьмидесятых годов. Его творчеству и посвящена статья.

 

Глава 1.

Мир «Возвращения»

Ученому-системщику человечество представляется сложной структурной системой, динамика которой может быть описана совокупностью нелинейных дифференциальных уравнений. К сожалению, функция Гамильтона для этой системы нам неизвестна, так что уравнения имеют скорее теоретический, чем реальный интерес. Точно решить их нельзя. Но кроме точных решений, описывающих действительность, существуют приближенные. Они описывают модели.

Мы не знаем, какое будущее ожидает человечество. Мы можем только предполагать. Изучать современные тенденции, искать в них отражение узловых противоречий, определяющих структуру отношений и, следовательно, эволюцию системы. Получать решения, верные в локальной области, и продолжать их вперед, в интересующую нас эпоху.

Самыми сложными задачами являются динамические, когда исследуются не устойчивые (равновесные) состояния системы, а процесс перехода между ними. Статику изучать проще, поэтому классическая футурология описывает само будущее, но не пути к нему. Конечно, такое описание не может быть сколько-нибудь полным, да и точность его сомнительна. Модель, однако, строится не на пустом месте: пусть не все, но некоторые — наиболее общие — законы развития систем нам известны, значит, некоторые — наиболее общие — черты реального будущего модель должна отражать.

Познание мира и его переустройство — цель не только науки, но и искусства. Писатели-фантасты, как и футурологи, философы, социологи, исследуют человечество, стараясь предсказать будущее и — насколько это зависит от них — изменить его к лучшему. Литературные приемы исследования, конечно, отличаются от принятых в науке. Не всегда, впрочем, в худшую сторону: художественному мышлению свойственна синтетичность — качество, необходимое при изучении сложных систем и практически утраченное специалистами-естественниками.

Исследуя одни и те же проблемы, сегодняшние наука и искусство не становятся, однако, ближе друг к другу. Очень редко создаются синтетические модели мира, хотя именно они наиболее жизнеспособны. Быть может, секрет притягательности «Туманности Андромеды» в том и состоит, что И. А. Ефремов был больше ученым, чем писателем, и его романы представляют собой философские исследования, выполненные художественными приемами.

Наличие элементов научного подхода к решению художественных задач характерно и для творчества Вячеслава Рыбакова. Не всегда различные методы исследования сочетаются в его произведениях естественно — мы еще будем говорить об излишней заданности обстановки в повести «Доверие», — но всегда радует наличие последовательной мысли. На мой взгляд, именно логичность используемых построений выделяет В. Рыбакова из общей массы современных фантастов.

Повесть «Мотылек и свеча», о которой пойдет речь в этой главе, — первое крупное произведение молодого писателя. Пожалуй, недостатки, характерные для творчества Рыбакова, проявляются в ней особенно резко. (Например, затянутость, неестественная заданность характеров героев, наличие эпилогов типа: «Дорогой читатель, я имел в виду сказать…») Тем не менее, повесть эмоциональна, интересна и заслуживает подробного обзора.

Поначалу, впрочем, читать «Мотылька» скучно. «Приземистый, с растопыренными лапами» ракетный катер, «миллионы пряных запахов, хлынувшие» в легкие только что вернувшегося на Землю космонавта, антигравитационные средства передвижения, вакуумные синтез-установки… Сколько раз все это уже было! Когда-то — художественное открытие, затем — прилежное повторение, а в десятый раз, в сотый?.. Я читал с откровенной досадой, прикидывая, как бы повежливее обругать автора.

Потом я понял, что ранние вещи Вячеслава Рыбакова начинаются, как правило, с сороковой страницы. То, что перед этим, — необязательное введение, написанное, по-видимому, «для полноты».

Первый диалог, несущий смысловую, а не антуражную нагрузку, — разговор Коля Кречмара, уроженца XX века, и ученого Гийома, жителя Земли далекого будущего, резко меняет отношение к повести. Это — первый эпизод, в котором проявляется идея книги.

«— Девчонкам такие вещи не говорят, — пояснил Коль. — Им же до черта приятно думать, что она для кого-то единственная… Или у вас теперь как-то иначе?

— Да нет… знаешь, все так же… Ладно, тогда… — Гийом облизнул губы. — Мы… всегда все друг другу говорим.

„Что это он?“

— Нет ни секретов… ни… — он повел рукой в воздухе.

„А девчонку услал, не захотел при мне…“

— Да… — он запнулся. — Научились очень… понимать друг друга, если вдруг кто-то, — Гийом отрывисто вздохнул, — покривит душой, это теперь редко… и очень бьет по нервам, становится так неприятно… даже не только врет, но не говорит, что думает.

— Ну, это как-то… Если б я, скажем, думал все время вслух, от меня сбежали бы все, и я бы сбежал. Подумать-то всякое можно, мало ли. Скажем, вижу урода. Нет, чтобы отойти и не глядеть, так я к нему подхожу и говорю: „Ну и рыло у тебя, братец!“ Так, да?

— Да нет же! Он ведь, урод твой, знает, что он урод. То, что ты сказал сейчас ему, было сказано со злобой, но ведь ты не испытываешь злобы к нему, верно, значит, сказал не так, как чувствуешь? А доля неприязни вначале естественна, он это знает. Другое дело — побороть ее впоследствии…

Коль недоверчиво мотнул головой.

— Что-то не верится. Озвереет урод, кусаться будет».

Вскоре Коль узнает, что фактором, обеспечивающим столь полную открытость людей и общества, является телепатия. В мире, в котором он оказался, невозможно было обманывать. При общении используются мысли, а не слова, поэтому исключается всякая неискренность. Но, осознав это, Коль Кречмар, астронавт первой звездной экспедиции, человек, побывавший в аду и вернувшийся оттуда, бежит от людей. Страх открыть свои мысли оказывается сильнее жажды познания, сильнее любого чувственного влечения, сильнее даже страха перед одиночеством. Коль познал одиночество: его товарищи погибли в рейсе, весь обратный полет он был один. И все-таки он выбирает заповедник.

Его решение кажется нам естественным. Звездолетчик Коль, во всяком случае, не хуже любого из нас. Если не «маленькие подлости», то «невинные случайные обманы, веселые шутки», грязные мысли лежат на совести каждого. В этом нет даже нашей вины — жизнь, человеческие отношения строятся на основе непрерывного, узаконенного тотального обмана.

В 1901 году Жорж Клемансо, тогда журналист, опубликовал одноактную пьесу «Завеса счастья». Действие происходит в доме слепого мандарина Чжана. Окруженный нежной заботой со стороны жены, сына, друзей, Чжан чувствует себя счастливым. Неожиданно искусный врач возвращает ему зрение. Чжан осматривает свой дом и застает жену в объятиях друга, видит, как сын злобно передразнивает его, наконец, узнает, что второй друг опубликовал под своим именем его произведение. Чжан снова ослепляет себя. «Жизнь — это самая большая ложь, вот и все, — говорит он. — Сын лжет отцу… Друг лжет другу, когда они идут, взявшись за руки. Жена лжет мужу, когда он ее ласкает. Лгут заповеди, лгут законы, обряды тоже лживы. Цветы, птицы, пролетающий ветер — лгут. Свет и солнце — ложь». Пьесу обвиняют в пессимистической безнадежности. Между тем, как мне кажется, ее надо понимать чисто символически.

Важно понять, что ложь действительно представляет собой атрибутивное свойство нашей жизни. В следующей главе мы увидим, как естественно порождает ее пирамида власти с узаконенной моралью — набором случайных принципов, по которым людям не прожить.

Но наше утверждение имеет и обратную силу. Если уродливая система порождает ложь, то в мире, в котором нет и не может быть лжи, мораль не может быть уродливой. Равным образом, отношения власти не могут существовать без лжи, ими созданной.

Пожалуй, можно считать литературным открытием это наблюдение В. Рыбакова. Он был далеко не первым автором, описавшим мир с телепатией. Но он впервые показал, насколько глубоко телепатия должна изменить общественные отношения.

Мы вправе признать реальность, изображенную В. Рыбаковым в повести «Мотылек и свеча», принципиально новой моделью будущего. От классической модели Стругацких-Ефремова ее отличает, прежде всего, существование естественного регулятора человеческого поведения. Иными словами, мир Вячеслава Рыбакова устойчив.

Указанная особенность носит фундаментальный характер и поэтому должна быть рассмотрена особо. Коммунистические отношения подразумевают отсутствие выделенных по своему правовому или имущественному положению групп людей. Пусть такие отношения построены. Тогда проблема устойчивости формулируется следующим образом: можно ли доказать, что в процессе дальнейшей эволюции в данном обществе вновь не возникнут классы?

Модель Рыбакова, по-видимому, отвечает требованию устойчивости. Действительно, в посткапиталистическом обществе открытому неравенству людей всегда предшествует скрытое, прежде всего — неравенство в распределении информации. При наличии телепатического общения что-либо скрыть просто невозможно. Так исчезает самая основа социальной выделенности.

Можно рассуждать менее абстрактно. Абсолютная открытость общества приводит к тому, что каждый знает каждого. Знает и дурное, и хорошее. И тогда либо каждый должен быть абсолютным подлецом (именно абсолютным: любой современный негодяй предпочтет тысячу раз умереть, чем открыть окружающим — пусть таким же, как он — свои мысли и желания), либо подлецов не будет вообще. Телепатия приводит к определенному естественному отбору характеров.

С очевидным недоразумением связано слышанное мной однажды сравнение моделей Рыбакова и Ст. Лема. Определенное сходство книг действительно налицо. Впрочем, все «Возвращения» так или иначе похожи. Есть и некоторая общность главных героев, хотя постоянное чувство вины, которое испытывает Коль, заставляет вспомнить скорее Кельвина из «Соляриса», чем Эла Брегга. Во всяком случае, мир, который изобразил В. Рыбаков, принципиально отличается от мира «Возвращения со звезд». В реальности Лема люди просто не могут ненавидеть, убивать, насиловать. Они начисто лишены агрессивности. Бессмысленно оценивать их поведение, исходя из критериев добра и зла — такая оценка подразумевает свободу выбора, которой у бетризованных нет. В модели Рыбакова каждый волен выбирать свою судьбу. Другое дело, что нельзя скрыть свои мысли и поступки. Но никакого внешнего ограничения телепатия на человека не накладывает. Герои Лема напоминают Азимовских роботов с модифицированным Первым законом. (Помните? Робот не может причинить вред человеку.) Герои Рыбакова остаются людьми, способными не только любить, но и ненавидеть. «Неприязнь естественна для человека, так же, как и любовь, — подчеркивает ленинградский писатель, — стыдны не чувства — их сокрытие. Стыдно их стыдиться». Подчеркиваем еще раз главное отличие двух моделей будущего: у Лема отсутствует свобода выбора линии поведения, у Рыбакова эта свобода сохранена и умножена.

Вновь обратимся к судьбе Коля Кречмара. Одиночество его было нарушено приходом в заповедник компании ребят-студентов. Коль влюбляется в молодую художницу Симу Реброву, но это лишь углубляет его трагедию. Он чувствует себя бесконечно хуже остальных людей. Любовь почти переходит в ненависть, когда Сима показывает ему его портрет.

«На бумаге был он — не дед во сто лет, не то, чем он привык считать себя, как выглядит снаружи — там был Коль Кречмар, вывернутый наизнанку, выставленный всем на поругание вместе со своей поганой душой.

— Да не на поругание же! — отчаянно крикнула она, чуть не плача.

Он зарос неряшливой бородой, пытаясь спрятать в ней усталое насмерть, безнадежное лицо, но эта грязненькая тоска из-за того, что тебя понимают, выпирала наружу. Его глаза, когда-то быстрые, умные — там ясно чувствовалось, что они были такими — погасли, ушли внутрь, сузились, и на плесневелом взгляде застрял замасленный клок похоти. Все, что он знал о себе хорошего, было здесь. Но здесь было и все, что он знал о себе плохого и чего не мог позволить знать никому!

— Почему? — спросила она.

— Ч-что?

— Почему нельзя знать плохое, можно только хорошее?

Вот так. Ну попробуй, объясни… Или они действительно не столько улучшались, сколько учились понимать, принимать друг друга?»

Ребята уходят, и Коль заболевает от одиночества и сознания собственной ущербности.

«— Я умер, — говорит он врачу.

— Люди думают о тебе, — отвечает тот.

— Делать им нечего».

Но, по-видимому, не только плохое прикипает к душе. В конце концов Коль понимает, что «ложь не необходима для существования».

На этом заканчивается повесть «Мотылек и свеча». Мир выдержал главный экзамен на человечность — испытание чужаком с иной, устаревшей, системой ценностей. Мир сумел убедить Коля, сделать его своим. Собственно, это еще одно — главное — доказательство его устойчивости.

Так что же, модель Рыбакова совершенна? Он сумел описать нам счастливое будущее и решил основную проблему футурологии?

К сожалению, пока нет.

Дело в том, что мир повести «Мотылек и свеча» создан чудом — телепатией, возникшей ниоткуда.

 

Глава 2.

Перерождение

-1-

Эта глава — о мире, в котором чуда не произошло. Повесть называется «Доверие». Время действия — то же, что и в «Мотыльке».

«— Что говорят в Совете? — спросил Акимушкин.

Ринальдо отнял ладони от висков и сложил на коленях.

— Совет не знает, — нехотя произнес он, видя, что гигантский Чанаргван… не собирается отвечать.

— Как не знает? — глаза Акимушкина широко распахнулись.

Чанаргван не отвечал, темнел, как скала в ночном тумане.

— Мы не отчитывались перед Советом, — процедил Ринальдо. — Для Совета эвакуация проходит успешно, по плану».

«— Планета работает на меня, а не на Совет! И она будет подчиняться мне, а не Совету, потому что сейчас не до Совета, у нас нет времени объяснять этим слюнтяям и болтунам, зачем мы убили сто тысяч народу и почему мы будем убивать их и дальше!!»

Я буду использовать много цитат. Иногда сокращать их, но не для сомнительного редактирования прекрасной повести — просто для ограничения объема статьи.

Итак, время действия то же, что и в первой книге В. Рыбакова. Сначала кажется, что и реальность аналогична. Только телепатии нет.

«На пороге стояла, уперев руки в боки, девчонка: свет, бивший ей в спину, высвечивал сквозь платье ее силуэт, и Дикки стал внимательно и не скрываясь рассматривать этот силуэт, а Гжесь, судорожно обернувшись на миг, вновь уставился в темноту, облизывая внезапно пересохшие губы.

— Легка на помине! — сказал Дикки бодро.

— Ну да! — ответила девчонка. — Буки, сидят тут, да еще, оказывается, мне кости перемывают. Чего вы скрываетесь?

— Да противоречие возникло, — объяснил Дикки, начиная смотреть девчонке в лицо. — Я его зову купаться, а он никак решиться не может, не хватает ему общества для любования красотами ночного рифа. Я, говорит, для него слишком неэстетичная натура…

— Прекрати! — прошептал Гжесь, но Дикки и бровью не повел.

— За такие разговоры в мое время вызывали на дуэль, — сказала девчонка и опустила руки. — Я бы на вашем месте, сэр Ричард, согнала бы плесень с этого тюхти.

— Идея! — воскликнул жизнерадостный Дикки и вскочил, проворно цапнув стоящие у стены шпаги.

— Сударь, я и не догадался бы, но прекрасная леди Галка открыла мне глаза на вашу подлую сущность! Галь, будь моим секундантом!

— Почту за счастье, — сказала Галка и села на верхнюю ступеньку, чинно сложив руки на коленях».

«Гжесь, яростно вздрогнув, как от пощечины, попытался сесть, но она с неожиданной силой удержала его и вдруг положила его голову к себе на колени. Он замер, перестав даже дышать, впившись затылком в гладкую прохладу ее кожи, в томительно атласное беспамятство.

— Лежите, рыцарь мой, вы еще слабы, — сказала Галка чуть напряженным голосом, держа его за плечи. Он медленно поднял руки и накрыл ее ладони своими.

Стало тихо. Дремотно шумел океан.

— Как здорово, что мы вместе летим, — прошептал Гжесь…»

«…и маленькая Земля, ошалев от счастья и восторга, летела сквозь пустоту пустот, крутясь волчком на одной ножке своей оси. И когда первые лучи пурпурного солнца, торжественно всплывавшего над светозарным, радостно распахнутым океаном, выхлестнулись из-за горизонта, ударили в берег, и деревья швырнули свои длинные тени на прохладный ковер песка, двум детям показалось, что это их Солнце, Солнце Их Дня, взошедшее лишь с тем, чтобы дать им видеть друг друга, любоваться друг другом, и это теперь надолго, навсегда… И не было поэтому в истории людей Солнца добрее и щедрее, чем Солнце Этого Утра».

Гжесь, Дикки и Галка погибли. Они были в числе тех ста тысяч народу, о которых говорил Чанаргван.

Ребята собирались участвовать в освоении Терры, землеподобной планеты одной из близлежащих звезд. И в официальной информации речь идет именно о колонизации, в ходе которой человечество должно обрести вторую родину и тем самым стать галактической расой. Размах операции грандиозен: каждый корабль несет сто тысяч человек, и стартовать они должны ежедневно. Треть человечества будет участвовать в первой волне колонизации. Отбор желающих — чисто медицинский: солнце Терры отличается от земного, поэтому, пока не будет разработана специальная прививка (дело двух-трех лет), лететь могут не все. Галка и Гжесь вошли в треть, Дикки тайком проник в звездолет, не желая покидать друзей. При включении нейтронных запалов звездолет взорвался.

Последний факт уже не относился к информации, известной всем. Сто тысяч человек, погибших в следующем, втором звездолете, не знали о взрыве первого.

Кстати, не первого. Еще раньше погиб корабль с запасами продовольствия и оборудования. И с экипажем в двести семь человек.

Но есть и другой уровень компетентности. Тот, который занимают Чанаргван, Ринальдо, Акимушкин. Уровень, где действительно знают все.

Знают, что сейчас не до гордой мечты о Человеке Галактическом. Знают, что непродуманные эксперименты с нейтринным просвечиванием привели Солнце в стадию Предновой и через три года оно вспыхнет. Так что две трети, оставшиеся на Земле, неизбежно погибнут.

И якобы неподходящая биохимия крови — просто выдумка, позволяющая выделить треть. Реально отбор идет по генетическому признаку. «В шутку мы называем здесь это геноцидом», — говорит Ринальдо.

Итак, эвакуация, которую называют колонизацией. Геноцид, который в шутку называют геноцидом. А в итоге фашизм, который называют коммунизмом?

Очень быстро Ринальдо узнает причину катастрофы — к взрывам нейтринных запалов привели опыты физиков по созданию сверхсветовых средств связи. Собственно, ничьей вины тут не было. Только если бы Мэлор Юрьевич Саранцев и сотрудники Ганнимедской лаборатории узнали о гибели первого корабля, второй трагедии не случилось бы.

Но Чанаргван кричал: «Железная воля! Корабль за кораблем!»

И они взорвались. Корабль за кораблем.

Что делать? Признать, что люди погибли зря, по глупости адмирала Чанаргвана.

Нет.

«— Мы не можем позволить себе роскошь говорить сейчас правду».

Почему?

«— Если что-то всплывет, — а это дело дней, в лучшем случае, недель, — все мы будем заслуженно наказаны. Я принял бы наказание с чувством облегчения, но лишать Землю оперативного правительства — преступление».

Оправдание найдено. Для того, чтобы скрыть прошлое вранье, необходимо придумать новое. Во имя спасения человечества.

По приказу Ринальдо его секретарь Чжуэр, сотрудник Службы Спокойствия, убивает Чанаргвана. Убийство приписывают изоляционистам — тем, кто на «комедии всепланетного референдума» голосовал против колонизации. Их же объявляют ответственными за взрывы звездолетов. Всех изоляционистов изгоняют из Совета. Проводятся аресты, «…радио с неумолимым постоянством продолжало сообщать о новых раскрытых группах, о новых попытках что-нибудь взорвать, о кошмарных перестрелках…»

А поскольку никаких вооруженных террористов не существовало, пришлось разыграть инсценировку:

«Транслируемые порты оцеплены, там бегают и прыгают сотрудники Службы Спокойствия, и за тех, и за других».

Зачем понадобился этот дешевый спектакль? Ринальдо откровенно отвечает: «…чтобы родственники погибших имели в кого кидать камнями, и эти кто-то не были бы ни вы, ни мы».

Мэлор Саранцев предлагает Ринальдо простой способ стабилизации Солнца. Взрыв может быть предотвращен, миллиарды людей, бесценные произведения искусства — Земля, Родина человечества — все будет спасено. Но…

«Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невиновных, обманули человечество… все по ошибке?»

Приходится отправить Саранцева на Терру под наблюдением Чжуэра. «…мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха, — признается себе Ринальдо. — Главное — сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — пятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно».

- 2 -

Попробуем теперь ответить на два вопроса, неизбежно возникающих при чтении «Доверия». Первый: может ли существовать социальный строй, описанный В. Рыбаковым, или подобные общественные отношения — лишь мрачная фантазия автора? И второй: если да, то что это за социальный строй?

Ответы связаны с проблемой устойчивости, упоминавшейся в предыдущей главе. Они естественным образом вытекают из фундаментальной теоремы перерождения. К сожалению, доказательство теоремы, опирающееся на обширный аппарат истмата и общей теории систем, привести здесь невозможно.

Изберем другой способ решения: исходя из текста повести, выделим главные особенности рассматриваемой В. Рыбаковым реальности. При этом, однако, трудно полностью избежать использования формальных диалектико-логических приемов социального исследования.

Отметим в первую очередь, что в мире «Доверия» существует блокада информации, организованная иерархически. Реальное положение дел полностью знают лишь сотрудники Координационного Центра и Комиссии по переселению. Некоторые элементы истины доступны членам выборного Совета планеты. Остальные осведомлены ровно настолько, насколько это считают необходимым руководители. Иллюзия всеобщей информированности создается органами пропаганды.

Земляне «Доверия» живут в мире, созданном средствами массовой информации и имеющим с реальностью очень мало точек пересечения. Для построения этого иллюзорного бытия используется метод подмены понятий, в частности — применяется коммунистическая символика. (Например, в повести упоминается Академия Чести и Права, заимствованная из «Туманности Андромеды».)

Бросается в глаза несоответствие между официальными декларациями и реальной общественной практикой. Право на информацию гарантировано конституцией, однако даже члены Совета не могут воспользоваться им в полной мере. Высшей ценностью объявляется человеческая жизнь, а Ринальдо готов тридцать пять миллиардов человек сжечь в пламени Новой, лишь бы сохранить остатки доверия. Трудно не согласиться с тем, что истинной целью функционирования изображенного Рыбаковым правительства является сохранение в неизменной форме системы управления. Громкие слова о долге, ответственности, бремени власти, о работе на будущие поколения «как и подобает коммунистам» говорятся лишь для оправдания этой цели.

Но в таком случае мы с неизбежностью приходим к выводу, что в повести «Доверие» изображено общество, находящееся на стадии развитого государственно-монополистического капитализма. Налицо два главных его признака: существование выделенной группы людей, управляющих обществом, то есть — представляющих собой Власть, и скрытый характер этой власти, осуществление ее исключительно посредством контроля над информацией.

Одной из форм государственно-монополистического капитализма является фашизм. Трудно дать точное определение этого социального явления, но его важнейшее, атрибутивное свойство — тотальность идеологии — хорошо известно. В фашистском государстве сомнение в господствующей системе взглядов, даже пассивное, неприемлемо и строго наказывается.

Изоляционисты в «Доверии» были совершенно пассивными противниками Проекта. Иногда и не противниками даже — Мэлор Саранцев отказался подать заявление на отлет по чисто личным причинам. И при первом же удобном случае эти люди объявляются врагами общества. Как, однако, удачно (для руководителей) все сложилось! Вероятно, Ринальдо мог бы сказать: «Если бы изоляционистов не было, я бы их выдумал сам».

Но и до разыгранной истории с перестрелками и массовыми арестами отношение к изоляционистам было весьма натянутым. «…факт такой социальной индифферентности, прямо скажем… Я хочу обратить внимание всех, и особенно твое, Владимир Антоныч, как руководителя нашей ячейки». Так реагирует на поступок Саранцева его коллега. Причем разговор происходит за праздничным столом.

Так что, похоже, не прав Ринальдо относительно «осколков доверия». Возглавляемый им мир близок к консенсусу — инакомыслящим в нем не сладко.

Значит, действительно фашизм?

Да, его ранняя неявная стадия. Дальнейшая эволюция такой социальной системы прозрачна. Вспомним: «…мне теперь нельзя без постоянной угрозы, без страха». Поэтому будет страх. И Служба Спокойствия оправдает свою памятную человечеству аббревиатуру.

Насколько мне известно, В. Рыбаков первым обратил внимание на возможность фашизма под коммунистическими лозунгами. В самом деле, ведь лозунги в ГМК-обществе рассчитаны на внешнее потребление. Значит, когда националистическая фразеология перестанет пользоваться популярностью, аппарат управления может заменить ее коммунистической.

Идеи Рыбакова приводят к серьезной переоценке целого ряда позитивных концепций развития человечества. Например, в поздних произведениях А. и Б. Стругацких отчетливо видны черты реальности «Доверия». Можно, пожалуй, сказать, что разница между этими моделями носит количественный характер. Просто КОМКОН-2 еще только начал злоупотреблять своими возможностями. Но Тойво Глумов уже предлагал перебить люденов, которых он не понимает. А Рудольф Сикорски уже начал вести себя на Земле, как на оккупированной планете. И все для счастья человечества. Ринальдо тоже с этого начинал.

«Потом наступает апатия. И чтобы избежать ее, не говорим тем, кто верит, о необходимости отступать и переделывать, а начинаем, с неизбежностью начинаем лгать, выдавая отступление за наступление, переделывание за исправление уже созданного, скрываемся за словами, за демагогией, и, раз начав, уже не в состоянии остановиться, идем на ложь, на преступление, связывая себе руки, постоянно боимся, как бы чего не всплыло, думаем, что все это в интересах дела, а на самом деле заботимся уже не так о деле, как о конспирации».

Координационный Центр из повести «Доверие» — таков неизбежный результат эволюции КОМКОНа-2. Процесс перерождения объективен, так что личность человека, которому доверена власть, не имеет принципиального значения. Мы еще будем говорить о судьбе Мэлора Саранцева. А пока лишь отметим, что демагог и убийца Ринальдо в личной своей жизни — по-настоящему хороший человек, верный в дружбе, постоянный в любви, добрый и искренний. Но, став частью пирамиды власти, человек перестает принадлежать себе. «Раньше или позже — позже, если он сильный и добрый, — но… ему суждено превратиться в прислужника Темных Сил, над которыми царит Черный Властелин».

-3-

Процесс перерождения социальной системы в «Доверии» не показан. Только результат. Госмонополитическая структура управления уже создана и функционирует вполне исправно; человек, попадающий в ее рамки, неизбежно становится ее частью.

Точно и беспощадно ленинградский писатель показывает перерождение личности. Эта динамическая задача решена образно, логично, убедительно. Может быть, даже слишком. Дидактичность, свойственную молодому Рыбакову, трудно отнести к сильным сторонам его творчества.

Мэлор Саранцев сталкивается с обратной стороной мира, в котором он живет, совершенно случайно. Он знает все о слабых и сверхслабых взаимодействиях, о свойствах пространства-времени, о сверхсветовых средствах связи. И ничего о том, что творится вокруг. Мэлор верит всей официальной пропаганде. Позиция весьма удобная: можно спокойно сидеть на Ганнимеде, «взрывать науку», любить Бекки и все человечество, и ни о чем, что не относится к твоей профессиональной области, не задумываться.

Мэлор — фигура интернациональная и вневременная. Развитой, тренированный ум сочетается в таких людях с готовностью, даже с желанием «надеть шоры». И все их хорошие качества оборачиваются противоположностью. Добрые, честные, гуманные — они делают ядерные бомбы, исследуют — разумеется, в целях спасения человечества — новые отравляющие вещества, ищут средства воздействия на человеческую психику, дают рекомендации по наивыгоднейшим способам фальсификации пищи. Они просто исследователи. Но наука — способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет, а кто платит, тот и заказывает музыку.

Эти люди — профессионалы и более никто, и во многих отношениях они просто недоразвиты. Бекки любила Мэлора. А он? В общем, тоже. Но его отношение к любви, каким бы прекрасным оно ни казалось поначалу, по сути своей — чисто потребительское. Все время создается впечатление, что на месте Бекки могла оказаться другая, и с этой другой Мэлор был бы таким же.

Следует, однако, признать, что в начале повести Мэлор вызывает только симпатию и сочувствие. Мир, в котором он живет — мир без оружия, без национальной вражды, без ненависти и почти без страха. Мэлор увлеченно работает: он — настоящий ученый, и понедельник у него начинается в субботу.

И вот Саранцева вызывают на Землю. В разговоре с Ринальдо он узнает о взрывах кораблей и тотальном обмане. Мэлор ошеломлен. «Он кричал страшные ругательства, перебирал вкупе с ними всех тиранов истории, каких только мог припомнить, от Цинь-Ши-Хуанди до Пиночета». Чжуэр выворачивает ему руки. Мэлор плюет ему в лицо.

«— …что мне с вами делать? — произнес Ринальдо.

— Расстрелять, — сипло ответил Мэлор, вспоминая исторические фильмы. — Удавить в газкамере. У вас „Циклон-Б“ применяют, или что поновее? — голос его очень сел от крика, в горле першило. — Гады…

— Ну-ну-ну, — улыбнулся Ринальдо половиной рта. — Не надо. Вы же ученый… Вы же знаете, что необходимо идти к сути процесса».

Мэлор придумывает способ предотвратить взрыв Солнца и оказывается на Терре. Под наблюдением Чжуэра и Мэрион.

«Мэрион Камински, двадцать восемь лет. Красива, чрезвычайно темпераментна и в то же время совершенно лишена высших эмоций». Она должна была лететь тем рейсом, в котором погибли Галка, Дикки и Гжесь. Она выжила и вполне преуспела. Так проявляется закон самопроизвольного возрастания зла в неустроенном обществе — ефремовская «стрела Аримана».

Мэлор попадает на Терру. Но Солнце можно стабилизировать и оттуда. Нужна только энергия, много энергии, нужно, чтобы вся Терра подчинилась Мэлору Саранцеву. Тогда и только тогда он спасет всех.

«Я хочу цели. Моя цель светла. Я добьюсь ее. Я вернусь к Бекки, к друзьям, к работе, все вернется, и все забудется, как кошмар».

Мэлор захватывает власть. Тот, кто способен остановить процесс, тем более способен инициировать его. Он угрожает взорвать солнце Терры, если его требования не будут выполнены.

«— Слушайте меня внимательно, сволочи… Мне нужна энергия, и вы мне ее дадите. Я подсчитал, вы три года будете строить мне энергостанции по всей планете, спать под дождем и жить впроголодь, ясно? И строить мне энергостанции.

— Он сошел с ума, — прошептала Мэрион. Чжуэр качнул головой. Нет, это было не сумасшествие. Он узнавал интонации, и тело уже просилось в подтянутую позу, и поправить ремень, перечеркивающий грудь…

Там, в экспериментальном зале, залитом холодными огнями светильников, с режуще-отблескивающими гранями пультов, с зеркальным полом, пребывала Власть. Она повелевала. Проклятая сталь на двери мешала прийти, дать ей кофе и укрыть ноги пледом… Служба Спокойствия всегда была с теми, за кем будущее».

Дальнейшее шло быстро. Я приведу несколько цитат, даже без комментариев.

«— На планете, в районе станции, наводнение. Поля и аппаратура затоплены, там голод, почти тысяча человек погибли, и еще умрут от голода, потому что склады пострадали. Синтезаторы не работают, для них нет энергии, могут начаться эпидемии, среди пострадавших женщины и дети… Нужны медикаменты, пища, нужно, чтобы новые станции хотя бы трое суток работали для местных синтезаторов, хотя бы трое суток!

— Даю вам пять часов».

«— Среди людей, просящихся на Терру после отмены Геноцида, наш работник встретил имя, которое показалось ему знакомым по вашему делу, товарищ Руководитель. Имя вашей Бекки.

— Это совершенно немыслимо, — тихо выговорил Мэлор, и на миг показался Чжуэру удивительно похожим на молодого Мэлора, который корчился с завернутыми руками, нерешительного и слабого, совершенно не подходившего к обстановке восьми разнонаправленных селекторов (один — прямая связь с Землей, с Координационным Центром), готового на все секретаря в черном мундире (недавно получившего звание подполковника Службы Спокойствия), и ослепительной женщины, покорно ковыряющейся с медицинской пакостью ради него, изможденного, бессильного и всевластного… — Пускать эту девочку в ад моей Терры… Даже услышать о том, что я жив, и мало жив — управляю, руковожу… Придумайте что-нибудь, голубчик, пусть останется на Земле. Нельзя, чтобы кто-то из прежней жизни меня видел, это… — он глубоко вздохнул, задумался.

— Будет мне мешать, — легко сказал он».

«Года через три разработали превентивную прививку, и те, кто раньше был отбракован, получили возможность принять участие в колонизации Терры. Бекки подала заявку, думая забыться среди борьбы и лишений, но ей снова не повезло. „Уникальный случай…“ — перешептывались врачи. Прививка вызвала у нее ужасную и, очевидно, неизлечимую экзему. Фактически искалеченная, она вновь была принуждена остаться, чтобы работать в четверть прежней силы и лечиться всю жизнь…»

Куда мягкому и доброму Ринальдо до теперешнего Мэлора Саранцева? Перерождение прошло до конца, бывший ученый стал Руководителем и полностью вписался в характерную для ГМК пирамиду власти.

Единственное, что следует поставить в вину В. Рыбакову — это некоторую неестественность перерождения Мэлора. По воле автора Саранцев три года не спал, используя стимуляторы. Так что трудно понять: то ли он действительно переродился, то ли просто сошел с ума. Процесс перерождения связан с самой сущностью власти и ничего, кроме власти, не требует. Собственно, именно это и вытекает из текста В. Рыбакова.

 

Глава 3.

Обреченные

Продолжим обзор «моделей мира», созданных В. Рыбаковым. Пусть «Доверие» — это ад под маской рая, но даже такое будущее может оказаться несбыточной мечтой. В повести «Первый день спасения» и фильме «Письма мертвого человека» изображен крайний, последний вариант социальной эволюции. Термоядерная война.

Фильм, на мой взгляд, и идейно слабее повести, и эмоционально беднее ее, поэтому основное внимание здесь будет уделено «Первому дню спасения».

Действие обоих произведений происходит в одной и той же обстановке. Закончилась война. То есть, никакого официального перемирия не было, но обмен ядерными ударами прекратился. История человечества завершилась, лишь осколки его еще существуют в подземных бункерах, принадлежащих правительству и армии, в уцелевших городских убежищах, в случайно сохранившихся маленьких деревнях. Конец этой жизни близок: занесенная снегом земля не родит. Радиация. Выйти на поверхность можно только в защитном костюме с противогазом. Многие месяцы стоит ядерная зима.

Термин «ядерная зима», придуманный американским астрономом К. Саганом, обозначает резкое падение средней температуры земной поверхности, вызванное термоядерными ударами. По расчетам Сагана, частицы пыли, поднятые в атмосферу взрывами и пожарами, на три четверти сократят количество солнечной энергии, попадающей на Землю. Наступит тьма: в полдень будет темнее, чем сейчас в полнолуние. И так — от нескольких месяцев до двух-трех лет.

В мире повести зима длится целый год. Пока еще есть продовольствие, есть ионообменные смолы для очистки воды и запасные фильтры для противогазов. Пока еще продолжается жизнь. И в неизменном виде функционирует машина управления.

Пожалуй, эта деталь — самое существенное отличие повести «Первый день спасения» от других книг, посвященных ядерному апокалипсису. Государственно-монополистический капитализм обладает свойством импликации: любые элементы данной социальной структуры порождают всю структуру. Ядерная война не принесла никаких общественных изменений.

По-прежнему собирается кабинет министров, издаются приказы, выступает перед остатками народа руководитель государства. Работает контрразведка, вылавливая скрывающихся больных и — по привычке — выдуманных недовольных. Как и раньше, репрессии производятся скрыто, под видом медицинской помощи.

Разумеется, все руководящие должности заняты людьми некомпетентными — опять-таки, как раньше. Обитатели бункера пытаются найти под землей гидротермальные источники. Квалифицированный геолог вместе с крупнейшим математиком оказываются чернорабочими в шахте, а возглавляет проходку скважины чиновник, не знающий даже геологической карты района.

Все еще занимается военным планированием комитет начальников штабов. Впрочем, здесь произошли определенные изменения. Поскольку противника нет, не вполне ясно, с кем сражаться. Но военные не могут не воевать. Даже после термоядерной катастрофы. И вражеским государством командующий объявляет правительственный бункер. Быстро придумывается идеологическое оправдание будущего завоевания — так называемая «программа военного феодализма», в которую, как мне кажется, не верят даже сами ее авторы. Однако операция разрабатывается. Изыскиваются средства — ведь людей в распоряжении правительства осталось больше, чем у военных.

А между тем в обоих бункерах свирепствует странная и страшная болезнь. Никто не знает ее причину. Может, собственное биологическое оружие вышло из-под контроля. Может, невероятная встряска ядерной войны вывела из строя иммунную систему. «Это не болезнь, это все болезни сразу», — говорит врач.

Ненависть, породившая войну, пережила ее. Она переживет и людей, и весь этот мир обреченных. Все ненавидят и боятся всех. Плач ребенка может послужить для соседей поводом вызвать психогруппу — в сущности, ту же контрразведку.

Повесть абстрактна, аллегорична. Поэтому в ней почти нет имен. Премьер-министр, Десятник, Начальник артиллерии, Врач. Не названа страна, не названа планета. К концу повести мы узнаем, что действие происходит не на Земле. Впрочем, какая разница, если наблюдается такое сходство?

Единственный герой, не принадлежащий этому миру, — Мальчик — тоже абстрактный образ, символ. Может быть, В. Рыбаков и зря раскрывает его тайну. Так ли нам важно узнать, что чудотворец, способный открывать любые двери, читать секретные шифры, дышать радиоактивным воздухом, является инопланетянином? Для жителей планеты он — Мутант, он — последняя исступленная надежда на чудо, на Спасение.

Но нельзя спасти людей друг от друга. Война продолжается. Мутанта пытаются использовать и военные, и члены правительства. Обе стороны нуждаются в уцелевшем военном спутнике, оснащенном лазерным оружием. Тот, кто завладеет им, добьется победы. Совершенно бессмысленной, но все-таки победы.

Связаться со спутником можно лишь с отдаленной радиолокационной станции. Для Мальчика эта станция — единственная возможность вызвать помощь со своей планеты.

Между солдатами из разных бункеров происходит схватка. В узком замкнутом пространстве станции автоматные очереди разорвали противников в клочья. Смертельно раненный профессор успевает отдать спутнику команду уйти от планеты. Мальчик остается один. Правда, свободный от своих конвоиров.

Но что толку от свободы на опустошенной, обреченной планете, где, кажется, уже не осталось людей? Пусть даже прилетят корабли с лекарствами, продовольствием и оборудованием — что это изменит?

Так рассуждает Мальчик. Так рассуждают герои фильма «Письма мертвого человека». Собственно, большая часть картины состоит из подобных монологов и их критики. Разговоры ведут выжившие в городском убежище ученые.

Сходство между книгой и фильмом достаточно велико. Повторяются отдельные эпизоды, похожи характеры. Только Мальчика, нравственного эталона, человека, не принадлежащего к этому миру и имеющего право судить его, нет в фильме.

В кинокартине человечество судят ученые. Перед лицом неизбежной смерти эти люди ведут себя достойно. Все они в большей или меньшей степени сумели остаться учеными, интеллигентами. У них хватает бесстрашия мечтать, думать, решать.

Это может показаться бессмысленным, смешным и глупым — ведь проку от их деятельности не больше, чем от выступлений премьер-министра. Но все-таки есть разница между безнадежной борьбой за человека и столь же безнадежной борьбой против человека. Разница в их пользу.

Только где они были раньше, эти прекрасные люди?

Работали на войну, стараясь обогнать друг друга.

«…Я дрался! Я маневрировал, да! Мой лучший друг уже двенадцать лет не подает мне руки! А мы служили вместе! В одном артрасчете карабкались через Хинган в сорок пятом! Другой мой друг, когда я приехал его проводить, плюнул мне в лицо. Теперь, между прочим, он работает у того Маккензи, о чьей бороде вы говорили столь умильно. И бомбардирует конгресс штата письмами, согласно которым, по его сведениям, биоспектральные исследования в России ориентированы на создание лучевого оружия! И средств подавления инакомыслящих! И намекает, что эти сведения он получает от меня! И уже я плюнул бы ему в лицо — всей слюной, какая во мне осталась! — он немощно ударил себя в узкую грудь несколько раз. — Но он далеко! Но я выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! Мы с вами обгоняем их на пять лет!»

Этот отрывок взят из другого произведения В. Рыбакова. Биоспектралистика, о которой идет речь, — раздел медицины, не имеющий никакого военного применения. Эта наука призвана лечить. Лечить всех людей без разбора. И материалы по ней не засекречены, и международные конференции проводятся. Только на них почему-то скрывают, а не демонстрируют достижения. Только не о больных, ждущих помощи, вспоминает ученый, хотя неизлечимо болен он сам и сын одного из сотрудников его лаборатории.

«Мы с вами обгоняем их на пять лет!» Зачем? Во имя чего?

«Нас мало, и нас все меньше.

Но самое страшное, что все мы врозь…»

«Мы с вами обгоняем их на пять лет!» Вот почему Ларсен пишет теперь письма мертвому сыну. А врач отправляет на смерть детей. В рецензиях этого врача справедливо называли подонком. Но в фильме, который в отличие от повести замкнут на среду ученых, не показаны силы, стоящие над этим врачом. А эти силы: правительство, армия, контрразведка — приказывали ему еще до войны: «Обогнать их на пять лет!»

Разобщенность правительств была на Земле всегда, но лишь XX век создал разобщенность ученых. В 1918 году Резерфорд сказал чиновнику, пригласившему его на какое-то заседание: «То, что я сейчас делаю, важнее вашей войны». А в 1946 году Курчатов кричал Изотову: «Иди ты со своими угрызениями знаешь куда… Думать стал! Вот и думай — какое мы имеем право ехать в комфорте, за чей счет все это? И ковыряешься в душе своей за чей счет? Ты мне все это говоришь почему? Потому что знаешь, что я себе такого позволить не могу. Я сомневаться не имею права. Да. Знаю — найдутся люди, которые будут считать, что мы и этот Оппенгеймер одним мирром мазаны. Осудят нас… Я это не беру в расчет. И даже тех не беру в расчет, кто еще через годы поймет всю разницу между американцами и нами. Мне себя не жалко. Каким я буду выглядеть? Плевать мне на то, как меня будут расценивать в будущем! Я делаю дело не в расчете на место в истории. Мне важен суд моих соотечественников, моего народа, а в будущем… Если будущее будет, и будут жить в нем потомки наши, самое главное, что они будут жить! Что хочешь мне говори, а я буду думать одно: успеть, успеть! Мы успеть должны!.. Вот вся моя нравственность! Они там, эти американцы, создали себе эти проблемы, пусть и расхлебывают. А для меня нет этих проблем. Нет! Понятно? И для тебя нет, мир не обеспечишь призывами даже самых лучших людей, таких как Бор. Это все слова! А вот когда у нас бомба будет — вот тогда можно будет и разговаривать, и договариваться!..»

А если не договоримся теперь, когда бомба есть и у нас, и у них? Что тогда будет?

«Письма мертвого человека».

А как договориться, если даже пережившие войну не в состоянии найти общий язык? Тогда, может быть, именно в этом и есть главная задача ученых, писателей, художников? Договориться! Найти способ договориться. Поначалу хотя бы друг с другом!

Мы вновь возвращаемся к повести. Измученные, потерявшие всякую надежду жители планеты ждут от Мальчика чуда. Они верят, что он уведет их из бункеров в незатронутую войной страну. Даже премьер-министр верит, хотя ему доподлинно известно, что таких стран нет. И не может быть.

Они встречаются. Все люди и Мальчик. Но тот, кто в военной форме, в чудесах не нуждается. Девочка, единственный человек на этой умирающей планете, который попытался что-то понять, прикрывает Мальчика своим телом и падает раненная. Тогда толпа убивает военных. И опять льется кровь.

«Видите, — отчаянно кричит Мальчик. — А ведь мы еще не спасение. Мы просто не врем! Когда спасение придет — вам снова захочется стрелять… Это ведь так легко! Повзрывать все мосты через пропасть, а потом развести руками — пропасть, некуда идти!»

…Повесть называется «Первый день спасения».

 

Глава 4.

Безвременье

До сих пор мы рассматривали произведения, посвященные будущему. Коммунизм «Мотылька и свечи», тайный фашизм «Доверия», гибель человечества в «Первом дне спасения» — это лишь варианты, более или менее правдоподобные. Статическое описание общества неисторично, а потому абстрактно. Правда, экстраполируя, пусть даже и произвольно, современные тенденции в будущее, мы, по крайней мере, видим, чего бояться и на что надеяться… Но сколь убедительными ни казались бы результаты подобных мысленных экспериментов, их легко обесценить. Достаточно обвинить автора в несистемном подходе: откуда он взял, что рассматриваемые им факторы будут преобладать? Почему не противоположные? А разум человечества, его добрая воля? Такие рассуждения успокаивают, и фашизм «Доверия» становится моделью. Точной, самосогласованной, но не имеющей к нам прямого отношения.

Вот почему главной задачей литературы является исследование современности. Только оно способно стать фундаментом футурологических концепций, превратить их из произвольной игры умов в прогнозы, которые нельзя ни замолчать, ни опровергнуть.

О нашем времени повесть Вячеслава Рыбакова «Дерни за веревочку» и роман «Очаг на башне».

Произведения эти трудно сопоставимы, потому что роман написан более умелым и опытным автором. Почти начисто исчезли в нем недостатки, свойственные ранним книгам В. Рыбакова. Нет ни бессодержательных первых глав, ни чужеродных эпилогов, вроде совершенно неуместного в реалистическом повествовании выступления делегата Земного Восточно-Азиатского Исторического Центра на II конгрессе хроновариантистов, которым заканчивается «Дерни за веревочку».

Тем не менее, две книги, разные по жанру, объему, уровню литературного мастерства, оказывают почти одинаковое психологическое воздействие. Вот почему я буду рассматривать роман «Очаг на башне» и повесть «Дерни за веревочку» совместно.

Я говорил уже, что главной заслугой Вячеслава Рыбакова считаю честное и беспощадное изображение реальности восьмидесятых годов. Портрет мира — это всегда триптих: общество, отношения, люди. Глава «Безвременье» посвящена обществу.

Законы общественного развития столь же точны и незыблемы, как и законы природы. Любая физическая система стремится прийти в состояние с минимальной собственной энергией. Так же ведет себя система социальная. Каждый шаг к нормальной организации общества, к человечности и любви требует огромных усилий. А обратное движение осуществляется само собой.

Мы говорили уже о ростках фашизма в таком благополучном на первый взгляд обществе «Доверия». Теперь речь пойдет о фашизации нашего мира.

Я прошу понимать меня буквально. Я знаю, сколь опасна терминологическая путаница и злоупотребление понятиями. Слово «фашизация» употребляется в данной статье в своем обычном значении.

Впервые вопрос о социальной опоре фашизма и его характерных особенностях — мнимо революционной теории и террористической практике — был поставлен в июне 1923 года в докладе Клары Цеткин на третьем пленуме ИККИ. Но даже спустя десятилетие не было выработано марксистского определения этого социального явления. К очень узкому пониманию термина «фашизм» приводила формулировка И. В. Сталина: «Фашизм у власти есть открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». Несколько расширил трактовку этого понятия Седьмой Конгресс Коминтерна: «Наряду с интересами реакционнейших групп монополистического капитала, фашизм также представляет интересы реакционных помещичьих кругов, военной или монархической верхушки, а в отдельных случаях — даже купечества». Конгресс подчеркнул также, что сердцевину фашистской идеологии составляет воинствующий национализм, шовинизм и расизм, что эта идеология способна влиять на широкие массы трудящихся, превращая их в свое слепое и послушное оружие. Коммунисты-ИККовцы понимали, что фашизм — сочетание средневековой реакции, шовинизма и человеконенавистничества — явление не случайное. Подчеркивалась опасность фашистского тезиса о «примате государства». Указывалось (Георгием Димитровым) на необходимость идеологической борьбы с фашизмом.

С того времени прошло более пятидесяти лет. Германский фашизм был разгромлен. А ставший привычным на страницах газет термин «фашизм» приобрел какое-то странное, не страшное содержание. Но само явление не исчезло.

Я упоминал уже главное, неотъемлемое свойство любых фашистских режимов — тотальность идеологии. Чтобы ни критики, ни сомнений, ни изучения! (Совсем как в средние века: «…воспрещаем… всем мирянам открыто и тайно рассуждать и спорить о Святом Писании, особенно в вопросах сомнительных и необъяснимых, а также читать, учить и объяснять Писание за исключением тех, кто имеет аттестат от университетов». Указ от 25 сентября 1550 года о преследовании еретиков в Нидерландах.)

Тотальная идеология неизбежно приводит к жесткой цензуре печати и последующему запрещению и уничтожению книг.

Другим принципиальным свойством фашизма является «примат государства», то есть безусловное подчинение личности системе управления. Более того, подчинение должно выглядеть добровольным и охотным.

«Примат государства» естественным образом порождает шовинизм и национализм.

Экономически фашизм неразрывно связан с огосударствлением экономики. Характерно, что в условиях формально общественной, а фактически государственной, экономики тотальная политическая власть сама по себе становится крупной экономической силой. Обобществление может быть и социалистическим, и государственно-монополистическим. Неизвестно только, могут ли в определенных условиях эти формы переходить друг в друга? Ведь разница между двумя способами производства лишь в том, кто получает прибавочный продукт — весь народ или выделенный класс.

Итак, фашизм — это государственно-монополистическая экономика при тотальной идеологической системе. И еще — определенная социальная психология.

Мы часто упускаем из виду, что фашизация Германии была связана не только с идеями государственного регулирования производства, не только со страхом буржуазии перед революционным движением, но и с недовольством трудящихся масс, с их желанием найти выход из экономического, политического, идеологического кризиса, в котором оказалась Веймарская республика. И не только промышленники и генералы требовали твердой власти и порядка. Средние слои тоже требовали.

Три линии фашизации — социально-психологическая, идеологическая и экономическая — развиваются совместно, и трудно сказать, где раньше была построена фашистская система — в общественном бытие или общественном сознании.

Рассматривая и анализируя общественные отношения восьмидесятых годов, Вячеслав Рыбаков показывает, что социально-психологические явления фашизации уже начали проявляться в нашей стране.

«— Гляди, ревет, — бросил один из темных другому. — Несолидно, — и он вдруг легко хлестнул Юрика ребром ладони снизу по носу.

Нос врезался в глаза, в переносье что-то взорвалось, Юрик, ослепнув от боли, хрюкнул, кинул голову назад. Хлынули слезы.

— Студент? — спросили его дружелюбно. Голос еле донесся сквозь гул испуганно бурлившей крови.

— Д-да… — всхлипнул Юрик, растирая кулаком глаза. Тогда один из мучителей взял его правую руку и ловко отогнул указательный палец чуть дальше положенного природой предела. Юрик дернулся.

— Рыпнешься — отломаю, писать будет нечем, — предупредил тот».

Всего лишь хулиганы? Но парни из штурмовых отрядов были именно хулиганами, и первые фашистские мятежи назывались «пивными путчами», и никому до них не было дела. В. Рыбаков называет вещи своими именами: «Фашисты по молодости лет не знали, как поступить. Это были неопытные фашисты».

Что ж, опыт — дело наживное.

Может показаться, что социально-психологические корни фашизма наименее опасны. Действительно, ведь общественное бытие определяет общественное сознание, а не наоборот. Но, как указывает Фридрих Энгельс: «В том обстоятельстве, что эти объекты находятся во взаимной связи, уже заключается то, что они воздействуют друг на друга, и это их взаимное воздействие… и есть именно движение».

Но дело уже не в этом. Слишком незначительной может оказаться разница между базисами. И слишком много тревожных явлений наблюдаем мы в сфере идеологии. Так, средневековый по сути своей, Индекс запрещенных книг существует и сегодня. В затхлой атмосфере последних десятилетий марксизм-ленинизм все больше приобретает черты застывшей идеологии, а не революционного учения пролетариата. Формальный характер преподавания общественных наук признан уже с трибуны Съезда. А ведь такой формализм — явление неслучайное. Как не случайны коррупция, взяточничество, самоуспокоенность, «бурные аплодисменты, переходящие в овацию», — все негативные явления семидесятых годов, о которых столько говорилось в последнее время.

Эгоизм, властолюбие, стремление унизить того, кто послабее, таится в каждом человеке. Это — наследие тысячелетий животного существования, глубинные инстинкты, не признающие ничего, кроме «хочу». Сознательно цивилизованный человек не может даже помыслить о той бездне зла, которую он заключает в себе.

«Любой разум — технологический ли, или руссоистский, или даже геронический — в процессе эволюции первого порядка проходит путь от состояния максимального разъединения (дикость, взаимная озлобленность, убогость эмоций, недоверие) к состоянию максимально возможного при сохранении индивидуальностей объединения (дружелюбие, высокая культура отношений, альтруизм, пренебрежение достижимым). Этот процесс управляется законами биологическими, биосоциальными и специфически социальными».

Но состояние дикости живет в глубине памяти. А поскольку каждый индивидуум в своем развитии повторяет развитие человечества (закон Богданова), каждый проходит через период беспредельного эгоизма и жестокости. Скрытой, конечно, ведь тиранить можно лишь тех, кто слабее, а ребенок и сам слаб. Так что обычно низменные желания скрываются от окружающих. Помните Коля Кречмара, астронавта первой звездной экспедиции?

«А с Владом мы были большими друзьями, и он никогда не подозревал, что это я на заре нашей дружбы все передавал про него Еве из параллельного класса, заляпывал ему тетради, врал ему и врал про него, прятал листки с домашним заданием, и ему нечего было сдавать, и он получал квадраты при всех его способностях. Но ведь он был такой смешной, просто создан для этого. Господи, ну какая это была хохма, когда он вставал и, насупясь под своими огромными очками, пунцовея, огорошенно тянул: „А я тест дома забыл…“ А когда он начинал мне жаловаться на каких-то подлецов, регулярно информирующих Еву о движениях его души, или негодовал и меня приглашал по поводу поисков преступных элементов, мажущих его тетрадки, — тут вообще с ума можно было сойти! О, как я негодовал! Как я сочувствовал! Потом, уже в девятом классе, стало вдруг противно унижение ближнего, я поклялся перестать и перестал, и еще много чего перестал, но и дьявол не заставил бы меня признаться хоть кому-нибудь, тем более Владу… сам-то старался не вспоминать об этом. Даже тогда никому не рассказывал, как в детстве впятером-вшестером избивали одиноко гуляющих гогочек… Подойти сзади и приложить хабарик к шее прямо под аккуратно подстриженными волосиками. — Парень, трюндель есть? — Не-ет… Что вы… — А если поискать? — Вот, мелочь только… — Щелк! — Лежит. Ждешь, пока очухается, встанет, еще раз щелк! — опять лежит, плюясь кровью, суча тощими ножками в новых брючках с четкой стрелочкой, наведенной ласковой маминой рукой, и в глазах — восхитительный страх, покорность, а ты — властелин, ты вершитель… Но ведь перестал, сам перестал, опротивело!»

С возрастом стремление следовать инстинктам сменяется своим отрицанием. Появляется сублимация — самые страшные, самые низменные желания оказываются основой душевного взлета. В измененном до неузнаваемости, до непознаваемости самой личностью виде, они выполняются в процессе любой творческой деятельности. Собственно, с этого когда-то и начиналось восхождение человечества — с расслоения сознания, расслоения, которое поставило глубинные инстинкты на службу социуму.

Однако подняться вверх значительно сложнее, чем упасть. Иногда складываются такие отношения, что общество начинает поощрять инстинктивную деятельность. Так возникает фашизм.

Меня можно упрекнуть в противоречии. С одной стороны, фашизм — это тотальность, абсолютная подчиненность людей внешней организации — государству. С другой, он, оказывается, поощряет инстинктивные желания, по сути своей индивидуалистические.

Такое противоречие действительно существует, но оно носит диалектический характер: фашизм создает максимальную дисциплину именно из максимальной разобщенности. Фашизму страшны личности, но не индивидуалисты. Кроме того — и это важно — желание унизить неотделимо от комплекса неполноценности, желание властвовать подразумевает и существование власти над собой, которая возьмет на себя все бремя ответственности. Классическая пирамида не противоречит инстинктивным взаимоотношениям, принятым у животных.

Вероятно, система воспитания будет главным отличием коммунистического общества от других формаций. Там она будет направлена не на приобретение обрывочных, конкретных, специальных знаний, не на то, чтобы сделать человека одним из миллиардов винтиков производства, а в первую очередь — на создание человеческой личности. Наверное, так и следует охарактеризовать мир будущего: не расплывчатый лозунг «от каждого по способностям, каждому по потребностям», а система образования, сохраняющая все лучшее, что есть в каждом человеке, которой под силу научить (а не заставить!) любить, дружить и работать.

Наше образование не отвечает коммунистическим требованиям. Доказывать это нет необходимости. В. Крапивин написал о последствиях бесконтрольности власти педагогов. Р. Быков и В. Железняков показали результаты своеобразной индукции фашистских отношений в детский коллектив. И бесконечные статьи в газетах… Наконец, хрестоматийный пример: продажа игрушечного оружия и детская игра в войну. С конца шестидесятых годов они организованы в общегосударственном масштабе. «Зарничка» (для детей до 10 лет), «Зарница», «Орленок». Хотелось бы узнать, чему разумному и доброму учат эти игры?

Итак, наша система образования не только не способна защитить общество от фашизации, но и, как указывают факты, способствует данному процессу. Другим негативным явлением, столь же, если не более важным, является глубокий идеологический кризис, охвативший на рубеже семидесятых годов советское общество.

Мы уже говорили о причинах кризиса. В известной мере он был реакцией на необоснованный оптимизм «эпохи шестидесятых». Как всегда, замыслы, опирающиеся лишь на блаженную уверенность, что «люди способны сами по себе стать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными», оказались неосуществленными. Надежда сменилась отчаянием, когда выяснилось, что коммунистические лозунги используются в нашей стране в основном как прикрытие деятельности чиновников и бюрократов. Тех, кого мне хочется по аналогии со временем Великой Французской Революции назвать «людьми термидора».

Манфред писал о Сиейесе: «…Он входил во все высшие представительные органы — был членом Учредительного собрания, Конвента, Совета пятисот. Он пережил все режимы — старый режим, господство фельянов, власть жиронды, якобинскую диктатуру, термидорианскую реакцию, Директорию. Из тех, кто начинал вместе с ним политический путь в 1789 году, из настоящих людей с горячей кровью, а не с водой в жилах, никто не сохранился; кто раньше, кто позже — все сложили головы. А осторожный, молчаливый, бесшумно ступавший Сиейес всех пережил; он прошел через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без одной царапины… Он молчал и при фельянах, и при жирондистах, и при якобинцах… В конце концов, Сиейес всех перемолчал, всех перехитрил. Он стал богатым, сановным, важным; обрел академические чины. Незадолго до смерти Сиейес встревоженно повторял: „Если придет господин де Робеспьер, скажите, что меня нет дома“.»

История повторяется.

В начале шестидесятых Евгений Евтушенко и его поколение судили советских термидорианцев. («Про Тыко Вылку», «Прохиндей», «Страхи», «Все как прежде», «Злость».) А что он пишет сейчас, лауреат многих премий, народный поэт Евгений Евтушенко? «Фуку». Андрей Вознесенский начинал «Мастерами». Последние его вещи под стать «времени термидора».

«Жизнь дает человеку три радости. Друга, любовь и работу», — знаменитая фраза братьев Стругацких была девизом «шестидесятников». Они пытались работать, любить, дружить. Они хотели… Только работу никто не собирался предоставлять. Сановные термидорианцы отнюдь не стремились дать молодым возможность делать дело. Ведь на фоне чужой работы трудно скрывать свою бездеятельность.

«…до чего же обидное это состояние — чувствовать, что ты гору можешь своротить, а вместо того приставлен к серьезной работе по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта за раз…» — говорил в 1914 году лейтенант Российского Императорского Флота Николай Ливитин своему брату. Цикличность, как известно, закон развития.

Потом им надоело биться головами о стены. Одни спились, другие выдохлись и сами пошли в Руководители, вливаясь в систему термидора и укрепляя ее. И тогда идеалы коммунизма вместе с марксистско-ленинским мировоззрением оказались в монопольном владении «людей середины».

«Если культуру сводят к иллюстрированию конкретных задач, общественное сознание теряет перспективу… Если… вечные ценности в виде набора штампов используются как словесная вата для набивки чучел, изображающих решение конкретных задач, — не обессудьте! Каждый видит, что они — разменная монета, пошлый набор инструментов, которые каждый волен употреблять по своему разумению. Не поднимать до них свой интерес, а опускать их до своего интереса. А уж тогда индивидуальный интерес обязательно превратится в индивидуалистический. И любое новое средство будет использоваться в старых целях». (В. Рыбаков. «Очаг на башне».)

Люди «обманутого поколения» верили всему. «Семидесятники», их сменившие, во всем сомневались. Началось идеологическое похмелье. Система ломала и интегрировала в себя и верящих, и сомневающихся. Одни эмигрировали, другие начали говорить: «Мы честны, мы суровы и рационалистичны в наш суровый и реалистический век, мы перестали навевать сон. Даже лучшие из нас — грешники, и худшие — святые. Кто? Моэм. Мы обнажили в доброте — трусость, в мужестве — жестокость, в верности — леность, в преданности — назойливость, в доверии — перекладывание ответственности, в помощи — утонченное издевательство. Да, но тогда исчезает наш смысл, и мы остаемся в пустоте, когда обнаруживаем, что нуждаются в нас не потому, что мы сеем Доброе, а потому, что Доброе мы вспороли, открыв на посмешище его дурнотное, осклизлое нутро; нуждаются в нас не те, кто нуждается в Добром, а те, кто нуждается в его четвертовании, то есть наши же собственные, вековечные, заклятые враги!

И тогда, бросаемся в другую крайность — уже потерянные, растоптанные — придумываем новый смысл и сами объявляем себя винтиками организованного мира. Делая то, чего веками не могли добиться короли, султаны, эмиры. Никто не мог. Только мы сами». (В. Рыбаков. «Очаг на башне».)

«А ведь эта дрянь иногда пишет приличные стихи. Уму непостижимо — дрянь пишет приличные стихи! Несправедливо! Ну да, как же, гений и злодейство — вещи несовместные, слыхивали. Очень даже совместные, представьте! Представьте, и рукописи горят — очень даже весело, с хрусточкой!»

Это было только началом. Прошло еще десять лет, и в жизнь вступило новое поколение — «восьмидесятники».

Действие двух повестей В. Рыбакова — «Очаг на башне» и «Дерни за веревочку» — отнесено чуть-чуть в будущее. В самое начало девяностых годов. В мир «восьмидесятников». В безвременье. В десятилетие духоты.

«Шестидесятники» пытались разбить стены формализма и бюрократии. Они жили, верили, творили. Иногда добивались своего. «Восьмидесятники» создали в стране атмосферу склепа. Они не фашисты, они никто. Они те, кто образует идеологический вакуум.

Послушайте монолог Сашеньки Роткина:

«Кто-то должен заполнять словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу. Почему не я? Я умею писать. Я умен. Я молод. Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею право на неунижение?»

Так работает принцип индукции. Сперва общественные отношения порождают Сашенек. А те включаются в процесс и укрепляют то, что их сломало. Искалеченные, они калечат сами. И чем большим был природный талант, тем страшнее оказывается результат перерождения. Мы еще будем говорить о Валерии Вербицком, одном из главных героев «Очага на башне». «Когда человеку жизнь предлагает: откажись от совести, он может огорчиться, а может и обрадоваться». Сашка (Роткин) обрадовался. Вербицкий огорчился. Но что толку от его огорчения, если потом он совершает поступок, обрекающий его по Данте уже не на первый, на девятый круг ада. Вы помните, кого казнили в девятом круге?

«Проморгали бесповоротно момент, когда подростки в подворотнях перестали бренчать „Корнет Оболенский, налейте вина“ и стали бренчать „А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку“.» (В. Рыбаков. «Очаг на башне».) Великой заслугой Вячеслава Рыбакова является изображение поколения этих «переставших». Очень трудно описать атмосферу «тихого времени». Гораздо проще рассказать о будущей буре.

Безжалостно и точно ленинградский писатель сумел передать в своих произведениях ощущение нашего мира.

«Ах да, еще война… Там все просто — ложись костьми. Куда стрелять — знаешь, а коль не знаешь — скоро узнаешь… Но сейчас кто враг, кто друг, есть ли вообще теперь такие…» («Дерни за веревочку».)

«Слезы стояли у глаз. Жгли изнутри переносье, но наружу не выплескивались — наверное, за долгие годы там появился какой-то экран, мешающий им выползти на свет божий. И не только им — всему. Злобе. Любви. Доброте. Ненависти. Страданию. Восхищению. Презрению. Зазорно было выпускать их наружу, недостойно. Стыдно.

Ирония стала нормой. Будто за ней нет ничего. Унизительно слишком не любить — близко к сердцу, мол, все принимаешь, барышня кисейная… Неэтично проявлять свои отрицательные порывы, некультурно. Можно все, что угодно, говорить за глаза, — но в лицо ни в коем случае. Это уступка врагу. Унизительно слишком любить — потому что любовь и доброту принимают за слабость и глупость. Потому что рады использовать доброго дурака, ничего не давая взамен, дико даже помыслить об ответе, о благодарности. Потому что равнодушие сильнее и злобы, и любви. И остается смех. Чтобы сделать вид, что равнодушен. Смех, как универсальный способ общения.

Но равнодушны лишь мертвецы, и потому в душе горит такое… Все в себе. Все наоборот. И заглушаешь, живешь больше внутри, чем вовне — ведь себя не стыдно.

Для нас это было нормой — делать вид, будто не трогает тебя ничего. Так легче. Не даешь оружия врагам, и не могут они топтать душу твою. И маска прикипает к коже…» («Мотылек и свеча».)

В. Рыбаков изображает и последствия «эпохи безвременья».

Атмосфера сгустилась настолько, что то в одном месте, то в другом спонтанно возникают очаги фашистских отношений. Все чаще возникают и все реже исчезают.

«Постигает всегда бескровие все, что зиждется на крови». Но верно и обратное. «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные».

«— Эт что?! — заорал он, остервенело вращая глазами и потрясая шестом. — Я спрашиваю, эт что? Или я не говорил, чтоб заменили эту деревяху на алюминий! Стыдно такое в генеральской приемной, стыдно! Или я, мать вашу, не говорил?! Почему все повторять миллион раз?!

И он, кавалерийски размахнувшись, изо всех сил хрястнул шестом по столу. Женечка отшатнулась, чуть вскрикнув. С ужасающим костяным звуком шест разломился, взорвался, кусок его, вертясь бумерангом, брызнул в сторону, задев Женечкину руку, и угодил в низ живота начальнику строевого отдела. Полковник Хворбин, не нарушая стойки смирно, которую принял, стоило маршалу зарычать, шумно втянул воздух сквозь стиснутые от боли зубы.

— Во так… тудыть вашу, — тяжко дыша и мотаясь взглядом с обломка на полу и обратно, прохрипел маршал. — Впредь напоминать не буду!!! Айда, товарищи офицеры, дело не ждет.

Товарищи офицеры созерцали, стараясь, чтобы пальцы не стискивались в кулаки». («Дерни за веревочку».)

В повести В. Рыбакова изображены разные формы фашизма. Они еще не сложились в единую систему — видны только очаги, только отдельные элементы. Но как их уже много!

Маршал Чернов — это, как говорится, клинический случай. Но вот еще одна цитата. Севка, школьный друг главного героя повести, — всего лишь лейтенант. Нет у него ни машины, ни денег, ни власти. Есть работа — трудная и опасная. Севка — военный моряк, охраняющий счастье и покой страны. Он оскорбился бы, назови его кто-нибудь фашистом.

«Значит, — говорит Дима, — каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего. Чьи это такие речи, как по-твоему?

Севка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог.

— Чьи… — пробормотал он. — Слова такие, в общем… эстетские. Как его… за кордон дерганул зимой…

— Холодно, — ответил Дима. (…) — Ленин.

— Не заливай, эстет! — вспылил Севка. — Не мог он такого!

— Сам не слышал, но читал.

— Нам такой работы не давали!

— Это не работа. Это из Цеткин, „Воспоминания о Ленине“.

Некоторое время шли молча.

— Убивать надо таких эрудитов, — решил Севка. — Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была».

Страх, ненависть и злость — современная замена знаменитой триады «дружба, любовь и работа». Впрочем, Севка считает, что он предан своей работе, своему святому делу.

Это ведь многим кажется естественным: видеть фашизм в других странах (предпочтительней, в чужих странах) и не замечать его в себе.

Хулиганы-штурмовики, маршалы и лейтенанты, антисемиты, уже ставшие антиинтеллигентами, писатели, ненавидящие всех и вся, мещанки, когда-то бывшие солдатками… Самая обычная семья. И везде фашизм в отношениях. И везде он калечит и убивает.

Калечит душу и убивает мысль.

«Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души». (Е. Шварц. «Дракон».)

От классического фашизма тридцатых-сороковых годов современный фашизм отличается большей замаскированностью и, пожалуй, большей рассеянностью в обществе. Он везде, и потому кажется, что он нигде. По-видимому, Вячеслав Рыбаков стал первым писателем, рассказавшим в своих произведениях о фашизме «новой волны».

Но «зло не царит над миром безраздельно». Книги В. Рыбакова были бы не нужны, изображай он только плохое. В конце концов, любая чисто негативная критика усугубляет идеологический кризис, тем самым объективно способствуя процессу фашизации.

Наши следующие главы — об основном содержании книг ленинградского писателя.

О том, что фашизации противостоит.

 

Глава 5.

Любовь

Непривычно видеть в любви реальную силу, способную противостоять фашизации. Только ничего другого в распоряжении человечества нет.

Индукция фашистских отношений тем и страшна, что любую организованную силу включает в свою систему. Ребята, объединяющиеся в «группы действия» для борьбы с панками, неизбежно превращаются в панков под другими названиями. Так же неизбежно приводят к усилению власти и влияния руководящего аппарата любые административные меры, направленные на сокращение этого аппарата. Так же… впрочем, мы достаточно поговорили о перерождении.

Любовь и дружба — единственные человеческие отношения, не всегда подпадающие под условия теоремы. Дело здесь в глубине и устойчивости связей, существующих между близкими людьми. Связи эти могут оказаться даже прочнее, чем возникающие при индукции; так друзья или влюбленные образуют систему относительно более устойчивую, чем фашистское общество. Недаром высокопоставленный тормансианин говорит: «Нам нужен прибор для распознавания и последующего вылущивания возвратных ассоциаций, неизбежно повторяющихся у всех без исключения людей. У многих они настолько сильны, что создают устойчивое сопротивление внедрению мудрости и воспитанию любви к Великому». Недаром любой фашистский режим пытается внушить своим гражданам, что их главный долг — пожертвовать во имя государства всем. В особенности — любовью.

Но если индукция не может пойти в одну сторону, она неизбежно пойдет в другую. Или фашизация, или индукция коммунистических отношений любви и дружбы. И желания учиться и трудиться. Опять — классическая триада «шестидесятников».

Конечно, поверить в силу фашизма легче, чем в силу любви. Вообще в дурное верится легче, «потому что повседневный опыт количественно набирает больше плохого… зло убедительнее, зримее, больше действует на воображение. Фильмы, книги и стихи Торманса несравненно больше говорят о жестокостях, убийствах, насилиях, чем о добре и красоте, которые к тому же труднее описывать из-за бедности слов, касающихся любви и прекрасного».

Теме любви посвящены сотни книг. Но вспоминаются немногие, и те преимущественно написаны в прошлые века. Отсутствие хороших современных книг о любви объяснить нетрудно. Можно ограничиться лежащими на поверхности рассуждениями. Во-первых, за прошедшие тысячелетия тема практически исчерпалась, поэтому и перестала привлекать внимание крупных писателей. Во-вторых, виновата общая дегуманизация и деромантизация общества. Какая в наше время любовь? «А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку».

Но попробуем взглянуть с другой стороны. Большинство моральных запретов, действующих в обществе, так или иначе связаны с сексуальными отношениями. Религия была призвана найти, объяснить и защитить своим авторитетом эти запреты, а также — обосновать возможность изредка обходить их. Последнее важно: не будь сексуальные ограничения тверды и незыблемы, общество развалилось бы, но будь они абсолютно незыблемы, общество развалилось бы еще быстрее. Поэтому амбивалентность, двойственность этических норм изначально присуща любому человеческому мировоззрению.

Итак, любовь всегда была связана в общественном сознании с религией. Наиболее естественно сочетались они в античном мире. Эрос почитался в древней Греции, как «могучая сила, все оживляющая», как первоначальная сущность, более древняя, чем мир и бессмертные боги. Служение Эросу воспринималось как праздник. Любящие выполняли не только свои желания, но и священный долг служения Афродите.

Христианство, объявив эротику греховной, разорвало античный симбиоз любви и веры. Подчеркнем: ортодоксальная церковь считает грехом любые сексуальные отношения. Амбивалентность проявляется лишь в утверждении, что избегающий любого греха неизбежно впадает в грех гордыни. Но для того, чтобы воспринять подобное разрешение, требовалась определенная доля свободомыслия, не характерного для средневековья. Вероятно, недиалектичность, прямолинейность, закостенелость церковной морали были одной из главных причин массового распространения психических заболеваний, многие из которых были явно связаны с сексуальными комплексами. (Классический пример — процессы ведьм. Инквизиторы Шпренгер и Инститорис в «Молоте ведьм» утверждают: «Речь идет о ереси ведьм, а не колдунов: последнее не имеет особого значения».)

Новое время и, особенно, XX век подорвали корни христианской религии, оставил в силе христианскую мораль. Этические нормы, восходящие к Христу, если не к Моисею, попали в конституции почти всех европейских стран, превратившись тем самым в юридические законы. Даже «моральный кодекс строителя коммунизма», даже отношения между людьми будущего в большинстве советских фантастических романов — христианские по сути своей. (Исключение составляют книги И. Ефремова.)

Обратите внимание: классическое христианство по крайней мере как-то пыталось объяснить свои несуразные запреты. Сейчас те же запреты остались в силе, причем никто не пытается их объяснить. Сложилась совершенно неестественная ситуация, чреватая гораздо более болезненными общественными явлениями, чем в средневековые времена: религия перестала играть роль регулятора сексуальных отношений, в то время как все ограничения, ею созданные, действуют.

В этой обстановке возникло два противоположных общественных течения, проявляющихся в искусстве, науке, в повседневной жизни.

Первое сохранило и упрочило запрет на сексуальность, объявив общепринятые нормы поведения вечными и незыблемыми, а любое отклонение от них — извращением. Это течение характерно, например, для нашей страны.

Другое, альтернативное направление — полный и демонстративный отказ от всяких сексуальных запретов, отрицание даже теоретической возможности существования каких-либо моральных критериев в этой области — возобладало в странах северной Европы. «В Швеции с основами сексуальных отношений знакомят уже в средней школе: изображение полового акта в различных вариациях можно увидеть и в витрине стокгольмского магазина, и в кабинете делового человека, и в кино».

А. Гулыга называет это «деградацией и извращением секса». Каких-либо доказательств он не приводит. С этой точкой зрения можно согласиться, а можно и спорить. Однако оставим скандинавам их проблемы. У нас вполне хватает своих.

Понятно, что какое бы течение не закрепилось в официальной культуре, в обществе продолжают существовать оба. Принятый в нашей стране строгий запрет на всякое изображение эротики, на распространение любой информации, касающейся взаимоотношений полов, все равно, научной ли, художественной ли, привел лишь к вытеснению этой информации в общественное подсознание. Так, наряду с официальной культурой возникает — и со временем приобретает определяющее значение — «культура подворотни». Поведение подавляющего большинства людей опирается на более всеобъемлющую «культуру подворотни». (Хотя бы потому, что большинство вопросов, связанных с сексуальной тематикой, официальные средства массовой информации просто игнорируют, а свято место, как известно, пусто не бывает.) Соответственно, появляется и нарастает разрыв между реальными общественными отношениями и изображением их в официальной культуре.

Один из героев «Очага на башне» детский писатель Ляпишев говорит Вербицкому: «Долдоны эти, думаешь, читают меня? Зря думаешь. Даже слыхом не слыхивали. Они либо вообще не читают, хватает им плейера в ухо да видика в глаз. Либо вылизывают Кафку, Борхеса, Гессе… а ведь чтобы их читать, нужно быть мудрым! Они организуют опыт, а если опыта нет, получается лишь презрение к тем, кто во что-то верит. Мне приятель говорил, учитель: шмакозявки с седьмого класса сосать приучаются. Понимаешь? Ее спрашивают: зачем? Скучно, говорит, очень: уроки, собрания… Ей говорят, ну любили бы друг-дружку по-человечески, уж на крайний-то случай. Он что, настаивал? Нет, я предложила сама. Вы что, не понимаете? До брака надо хранить чистоту, это же капитал. А одна добавила: так надежнее, не будет последствий. Четырнадцать лет, Валериан! А я пишу, как гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее чистая, нежная кожа, и он наломал ей сирени, и она покраснела, а он, преодолевая застенчивость, взял ее за руку, и она не отняла руки и спросила: тебе нравится твоя работа? А он ответил: да, я горжусь своей работой, только мастер у нас немно-ожечко консерватор. И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. При чем тут кожа?!! Пусть ему нравятся ее глаза».

Справка: по данным медицинского обследования до 80 % ленинградских школьниц-старшеклассниц живут половой жизнью.

Итак, официальная культура изображает, по ее мнению, романтическую, возвышенную, неземную, а на деле — ханжескую любовь. «Культура подворотни» термин «любовь» вовсе не применяет. Сексуальные отношения, и ничего более.

«— Знал одну такую. Приехала к нашему, а его чего-то не было. Ну, покатил с ней таун осматривать, впервые в Питере… Знаешь, такая цыпа, ходит по ниточке, и ничего ей не смей… А ведь знаю, что сучка, видно же… Вечером зашли поужинать, я ее упоил чуть, так она как полезет!

…Жизнь пошла, мать-перемать… То сопромат грызешь, то двигатели, то закон божий… Многие, конечно, херят это дело, так ведь олухи нигде не нужны, потом локти искусаешь… Свободная минутка выдастся — что делать? С чтива рвать тянет, книжки все, дай волю, пожег бы, надоело читать… Телик врубишь — или воспитание какое, или дурак с микрофоном прыгает, дурацкими шутками дураков веселит — молодежная программа… Идешь, встретишь такую вот, выпили… сунул, вынул и пошел… опять за работу, очухался, человеком стал, а не буквоедом каким… У девок — то же…»

Та любовь, которая изображается в официальной культуре, давно уже не существует. Таким образом, официальная культура создает и распространяет миф. В наше время это понимают почти все. Зато почти никто не желает понять, что «культура подворотни» тоже описывает несуществующие взаимоотношения и, следовательно тоже распространяет миф. Только другой. Причем оба мифа сходятся в одном: настоящую земную любовь они отрицают.

Вполне естественный результат: разбив античный синтез духовного и телесного в любви, человечество разложило прекрасное на две уродливые составляющие. И не имеет значения, что превалирует в официальной культуре — ханжество или цинизм, — если и то и другое отрицает любовь.

Все мы привыкли к термину «сексуальная революция». А если попытаться понять его по-другому? Не как уродливое существующее, а как светлое желаемое? Что это будет?

Любовь без цинизма и ханжества.

Открытая, чистая и честная.

И спокойная, без постоянного страха.

Полная и открытая информация даст сексуальную грамотность. Знание психоанализа приведет к пониманию комплексов и умению справляться с ними.

Тогда будут возможны и школьные «дни посвящения». Они существуют и сейчас — в извращенной форме, в той же подворотне, а станут праздником любви и красоты. Может быть, тогда и не понадобится пятнадцатилетним использовать противозачаточные средства гормонального воздействия. Может быть, тогда и произойдет четкое разграничение эротики — сексуальной любви и любви ради рождения ребенка. Наступит понимание того, что обе формы существуют и обе они необходимы человеку и человечеству.

Творчество В. Рыбакова — одна из попыток создать новый синтез, показать настоящую любовь, единственную силу, противостоящую фашизации.

В сущности, и «Дерни за веревочку», и «Очаг на башне» — книги о любви. Рыбаков признает существование циничной «культуры подворотни». Немало страниц его книг отданы изображению этой культуры, пересказу ее мифов, под влиянием которых в большей или меньшей степени находятся все его герои за исключением, быть может, Андрея Симагина. Любой другой вариант был бы ложью.

«Она всего боялась, ожидая лишь зла. Лишь себя видела доброй, наивной и чистой. Не верила ни словам, ни поступкам. Можно было биться головой о стену — смотрела насмешливо». Это про Асю, главную героиню «Очага на башне». А вот Шут и Лидка из «Дерни за веревочку»:

«— Ты к ней как к замечательному чуду природы, она к тебе как к лопуху и мямле. Ты к ней: лебедь моя белая, красавица ласковая… она к тебе: когда ж ты меня опрокинешь, лохарь, скучно ж! Никто, кроме мазохистов, никого не любят. Лидка вот никого кроме себя не любит. Потому и со мной. Я ее тщетными разговорами о сопереживании не утомляю, за жисть беседовать не лезу и ей не даю — ей и хорошо… Каждый сам по себе, на досуге совокупляемся…»

Во власти другого мифа Дима, главный герой повести:

«Сегодня я Ее увижу… и будет две недели, прекрасных, осиянных ее присутствием две недели, ослепительные и мгновенные, как вспышки молний… две недели с человеком, чье каждое слово пьешь, словно нектар, захлебываясь от восхищения и благодарности, пьянея лучшим из богов и людьми придуманных способов, когда абсолютно уверен — Ей тоже хорошо, она не посматривает украдкой на часы, не посмеивается про себя…»

Не посмеивается. А вот ее мысли: «Слизень… а Она еще звала его к себе, пыталась растормошить, позволяла притрагиваться к себе этому кастрату». Мы ничего не узнаем из повести о Ней. Человек без души, предавший Диму? Может быть, да.

А если нет? Если Она просто из тех, сломанных «мифом подворотни»?

Идея нового синтеза, отрицающего обе псевдокультуры, впервые появляется в повести «Дерни за веревочку». В «Очаге на башне» она звучит в полную силу.

Я не буду цитировать. Невозможно переписать в критическую статью десятки страниц. А отрывки… они неизбежно покажутся либо слащавыми, либо неуместно развязными. О любви невозможно рассказать в одном маленьком эпизоде. Чтобы почувствовать рыбаковский синтез, нужно полностью прочесть «Очаг на башне».

И в романе, и в повести любовь гибнет.

Смерть Инги заставляет вспомнить крапивинский образ молний. Случайность, глупая случайность. Ингу сбивает машина. Машину бабка Юрика вызывает к своей дочери, которую сама же довела до сердечного приступа. Сам Юрик после встречи с фашиствующими молодчиками не мог добраться домой. А на краю города он оказался, потому что Лариса выгнала его. Случайности. Которые группируются в закономерности.

Инферно.

Опять альтернатива: либо одна индукция, либо другая. Если любовь не сможет изменить общественные отношения, общественные отношения уничтожат любовь.

Любовь Аси и Симагина в романе «Очаг на башне» умирает медленно и мучительно. Но тоже неестественно. Валерий Вербицкий, воспользовавшись результатами работы Симагина, меняет сознание Аси, заставляя ее разлюбить.

Рыбаков показывает последний всплеск умирающей любви. Читать это трудно, цитировать невозможно.

Потом быстро углубляется «воронка» — необратимая ситуация, где каждый шаг ведет в пропасть. «Ну вот и все. Вот и пропал для меня Симагин», — говорит Ася. Начинается переоценка ценностей, такая, которая сама по себе — уже предательство. Его и себя. Приходит одиночество. И как будто освобождение.

Ася кажется себе умнее, лучше, естественнее. Прежние отношения даже не вспоминаются как счастье. Ведь их «не может быть». Значит, была не любовь — глупость. Опять миф! Люди двадцатого века все время путают разум с рационализмом.

Ася идет до конца. Она прерывает беременность. Отдается Вербицкому. Даже брошенная всеми, она отказывается вернуться, хотя бы выслушать Симагина. Дает ему пощечину за предложение помочь, используя тот самый метод, который — без спросу — применил Вербицкий.

Симагин говорит: «Человек ломается, чуть надави. Не сломанный человек — это ребенок, он еще не боится каждую ситуацию решать творчески, вкладывая всю душу, как совершенно неизвестную и жизненно важную, а у взрослых — внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». О ком это он? О себе? Об Асе? Наверное, обо всех.

Рыбаков не желает навевать иллюзии. Настоящая любовь не только редка. Она хоть и всесильна, но абсолютно беззащитна. И раз нет ничего вечного в этом мире, она обречена на смерть.

Тогда, значит, лучше не любить?

Проще.

«— Одно дело, — полуобернувшись сказала Ася, — зная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое дело — сложить руки. Раз все уйдет — пусть уйдет безболезненно и дешево! А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Это, собственно, одно и то же. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. А когда начнется угасание, с полным правом закричите: Эгоисты, плохо старались! Не сумели! Это удел очень слабых людей, Валерий».

Для Рыбакова любовь — это всегда созидание. Другого. «Но ведь не только он ее создал. И она создала его. И когда он распоряжается собой — тем самым и ею. Всем, что в нем от нее. Без ее ведома нечестно этим распоряжаться».

Любовь — это и созидание других. Например, других общественных отношений. «Женщина всегда больше вкладывает в мужчину. А мужчина — в мир». Любовь и Вселенная. «Древнее земли и неба, древнее бессмертных богов».

Дымок и Симагин любят даже тогда, когда все уже кончено. Я в третий раз в этой главе повторяю свою мысль: индукция идет обязательно. В одном направлении или в другом. Дымок спасает любовь Лиды и Шута. Это, оказывается, тоже была настоящая любовь — под маской мифа. Случается и так. Повесть «Дерни за веревочку» заканчивается словами: «Колька и Лидка Шутихины назвали сына Димой». В эпилоге Дмитрий Николаевич Шутихин спасает человечество от эпидемии каллистянского энцефалита. Прием довольно дешевый, характерный для молодого Рыбакова. Авторскую мысль, однако, он выражает. Мир спасла любовь.

В романе «Очаг на башне» автор обходится без подобной примитивной символики. Ниточка, протянутая от нашего времени к коммунистической реальности «Мотылька», там едва заметна. Но она есть.

 

Глава 6.

Андрей Симагин

-1-

Литературное произведение непременно содержит в себе драматический конфликт, который является источником движения всего повествования. В сущности, он сводится к древнему, еще дохристианскому мифу о Боге и Сатане: сталкиваются две силы, олицетворяющие Добро и Зло. Борьба этих сил образует сюжет.

В наши дни появляется все больше книг, в которых экспозиция не только определяет особенности конфликта, но и активно влияет на его внутреннюю структуру, превращаясь из нейтрального «места действия», фона повествования, в сюжетообразующий элемент. В одну из сил зла.

Это явление можно связать с глубоким социальным размежеванием. «Молчаливое большинство» в обстановке острой борьбы индукции фашизма и противоиндукции коммунизма начинает объективно способствовать фашизации. И чем дальше, тем более явно, активно и осознанно. «Не бойся врага. В худшем случае он может тебя убить. Не бойся друга. В худшем случае он может тебя предать. Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия совершаются на Земле предательства и убийства». (Бруно Ясенский.)

«Молчаливое большинство» — всегда часть экспозиции, социальный фон, на котором происходит конфликт. Вот почему в произведениях, описывающих мир «второй волны», нет надобности специально изображать фашистские отношения. Раз они везде, они проникают в книгу еще на уровне экспозиции.

Вот почему из современной литературы начало исчезать олицетворение Зла. Кто служит силам Сатаны в железняковском «Чучеле»? Никто! И все. Весь класс, в котором учится героиня. В известной мере, все общество.

Но Бог и Сатана образуют неразрывное единство. Если Зло рассеяно в мире, то, значит, и светлые силы должны быть или везде, или нигде. Поверить в первое трудно. И появляются книги, в которых нет драматического конфликта, потому что начисто отсутствует Добро.

Еще чаще автор выдумывает Добро, а заодно и Зло. Таков Сашенька Роткин. Помните: «Кто-то должен создавать шумовую завесу»? Именно так она и создается: сюжетообразующий конфликт опирается на борьбу вымышленного добра с вымышленным злом. В Сашенькиной поэме «Хорошо у нас на БАМе» силы Сатаны олицетворяет молодой прораб. «Он неопытен и строг. Еле держит молоток».

Однако оставим в покое псевдокультуру и ее творцов. Будем говорить о тех, кто изображает реальную, а не придуманную жизнь. Если силы Зла задаются экспозицией, то нравственная позиция автора, его видение мира, его концепция исторического развития проявляется прежде всего в том, как он описывает Добро.

«Можете ли Вы представить себе разбор „Идиота“ Ф. М. Достоевского без анализа образа князя Мышкина? Какую оценку поставили бы Вы ученице, если, разбирая пьесу А. Н. Островского „Гроза“, она не коснулась бы образа Катерины? Как можно разбирать „Ромео и Джульетту“ В. Шекспира, коснувшись основных героев лишь слегка?»

Настало время поговорить о главных героях книг В. Рыбакова. Дымок из «Дерни за веревочку», Мальчик и Девочка из «Первого дня спасения», Андрей Симагин из «Очага на башне»…

Кто они, эти люди?

Спасение?

-2-

«Ему казалось, если приласкать мир, мир станет ласковым. Но это он придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать».

«Любил ласкать — так же, как любил дышать». Мне кажется, что это лучшая характеристика Андрея Симагина. У каждого своя доминантная черта характера, определяющая личность. Симагин безгранично добр.

В одной из последних глав к нему приходит девятилетний Антон. Ася была матерью-одиночкой, Симагин, полюбив ее, сумел стать для Антона отцом и другом. Когда любовь умерла, вернее, была убита, Ася сказала сыну, что Симагин предал их: уехал и не желает встречаться.

«— Мама меня обманула?

Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.

— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал… — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна».

Надеюсь, что человеку далекого будущего такое поведение покажется единственно возможным. У нас оно вызывает недоумение.

Нет, мы не можем отрицать, что герой ведет себя естественно: Андрей Симагин, каким на протяжении всего романа рисует его автор, ответить иначе не мог. И удивляет нас не изображение поступка, а сам поступок. Может быть, правильнее сказать — сам Симагин.

Образ этот неоднозначен. Мы увидим еще, что абсолютная доброта не есть абсолютное добро. Но эталоном человечности Симагин остается всегда.

Как и Мальчик в «Первом дне спасения». Разница в том, что Мальчик пришел извне, а Симагин рожден в нашем мире. Возможно, именно поэтому «Письма мертвого человека» все еще остаются предупреждением.

К сожалению, чем более недосягаемой кажется нам нравственная высота человека, тем сильнее мы стараемся его унизить. И читатели называют Симагина дураком, юродивым, блаженным. Человеком с инфантильной психикой. Достается и автору, которого обвиняют в нечеткости морально-эстетической концепции или — что гораздо больнее — в отсутствии таланта.

Здесь достаточно сказать, что неправдоподобен созданный автором литературный образ. «Я не верю» — в науке не аргумент. А в искусстве? Если читатель не верит, значит, виноват автор, не сумел убедить? Так?

Но почему читатель не верит именно Симагину, в то время как образы Роткина, Вербицкого, Ляпишева воспринимаются как вполне правдоподобные? И почему неприятие столь активно?

«Может быть, вам бросится в глаза, что даже странно вести себя так резко, когда ведь речь идет только о чисто теоретическом исследовании», — говорит о подобной реакции З. Фрейд.

Так что слишком категоричное отрицание образа Андрея Симагина отнюдь не служит доказательством неудачи автора. Скорее — наоборот.

Другой важный аргумент в пользу Рыбакова — литературная традиция. Абсолютной новизны не бывает. Самая революционная научная теория опирается на классическое наследие и без него теряет смысл. Точно так же самое новаторское произведение искусства неразрывно связано с шедеврами прошлого. В этом сущность творчества: художник балансирует по лезвию, с одной стороны которого — застой, повторение пройденного, регресс, а с другой — разрыв с историей, потеря смысла работы, утрата каких-либо разумных критериев ее оценки — и тоже неизбежный регресс. Развитие заключено в диалектическом единстве новизны и традиции.

Новизна образа Симагина заключена уже в том, что герой, олицетворяющий Добро, показан в условиях «душного десятилетия». При всей своей метафизичности формула «Бытие определяет сознание» является приближенно верной. Никто не может быть свободен от мира, в котором живет. Поэтому, если в литературном произведении изображается новый этап развития общества, то по-новому изображается и герой, пусть он и кажется тысячу раз узнаваемым.

Что же касается традиционности… Трудно отрицать, на мой взгляд, существование глубокой связи между Андреем Симагиным и Иешуа Га-Ноцри. А от Иешуа ниточка уходит в прошлое: к князю Мышкину, к Прометею, единственному абсолютно доброму богу, придуманному человечеством, к евангелистам.

Не нашему поколению решать вопрос: можно ли сравнивать В. Рыбакова и М. Булгакова. Я лишь указываю на определенную общность героев, корни которой — в литературной традиции изображения Добра.

Близость этических концепций, между которыми лежат столетия исторического развития, не должна нас удивлять. Ведь миф, даже очень древний, продолжает жить в общественном сознании, пока не исчезли условия, некогда его породившие. Меняется лишь форма, обрамление. А содержание, отражающее структуру конфликта, иллюзорным разрешением которого стал миф, остается неизменным.

Идея общества, в котором отношения между людьми строились бы на основе разума и доброты, возникли очень давно. Тысячелетиями не удавалось построить такой мир. Поэтому мечта о нем в почти неизменном виде передавалась из поколения в поколение. Так продолжали и продолжают жить древние образы Христа, Иуды, Марии Магдалины. Прежней осталась их символика: Доброта, означающая Спасение, Предательство, Любовь.

Почему-то, читая Евангелие, мало кто обращает внимание на существенную деталь — Иуда Искариот не только предатель, но и апостол, ученик Христа, познавший Добро. Их ведь было всего тринадцать на всю планету. «Истинно говорю, один из вас предаст меня». Мне кажется, именно в этих словах заключена сущность евангельской легенды. Иисус был предан, осужден и казнен теми, кто понимал, что он принес Спасение. Так отразилось в мифе древнее, уже тогда древнее, противоречие: человечество смогло сформулировать этический принцип всеобщего добра, но оказалось не в силах ему следовать.

-3-

Мы не указали еще, в чем же проявляется реальная общность таких совершенно разных на первый взгляд людей, как Христос, князь Мышкин, Андрей Симагин. Вопрос очень трудный. На ум приходят одни общие слова: умение любить, умение прощать, человечность. Быть может, доказательство — в сравнении ответа Симагина Антону и разговора между Иешуа и Понтием Пилатом, который взят в качестве эпиграфа к этой главе.

«Все они добрые люди».

Индукция добра! Наверное, это ключ к образу Симагина, как и к образу Иешуа. Умение и желание видеть в других прежде всего хорошее. Очень редкое человеческое качество. Вячеслав Рыбаков пытается объяснить:

«Пока есть обратные связи, и сознание развивается, доминируют эмоции типа „верю“, „интересно“, „люблю“, которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отвергается, развитие прекращается и личность разом теряет двуединую способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир… Доминировать начинает „не люблю“, „не верю“… Тот, кто развивается, увидит, скажем, в бестактной назойливости преданность, в злой издевке — дружескую иронию… а тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, в преданности — назойливость, в шутке — издевку… именно тут и расцветают всякие комплексы и мании».

По Рыбакову, «способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир» изначально присуща человеку. Общество, однако, подавляет ее. Возникает Синдром Длительного Унижения (СДУ), «профессиональная болезнь чиновников» (добавим — ученых, писателей, учителей — словом, людей). Если человека унижать слишком долго, он теряет способность к развитию. Исчезают обратные связи. И Творец превращается в подонка.

Именно так. Ведь предает «один из вас».

Предает Валерий Вербицкий, старый, еще школьный, друг Симагина. Талантливый писатель. Во всяком случае, когда-то талантливый.

«Где золотое время, когда душа кипела, а начальная страница столистовой тетради в клетку, чистая, девственная, молила: возьми, вспаши! И обещала новое и неизведанное — то, чего никто, кроме меня, не знает, и не узнает никогда, если я не увижу и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка была мостом в иную Вселенную… Белая бумага! Как вы не слышите, она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль, знающими мудрость!..»

Я искусственно разорвал цитату, не приведя ее заключительных слов. Вспомнив себя молодого, Вербицкий восклицает: «Боже, какой кретин!»

А ведь мысли были окрашены в светлые тона. Творчество всегда приносит радость, и, несомненно, Вербицкий был счастлив тогда. И вдруг такое безоговорочное отрицание.

«Логика ренегата: „Я тебя покинул, следовательно, ненавижу“.»

Вербицкий добивался признания долгие годы. Ходил по издательствам, выслушивал критику безграмотных редакторов, унижался. Становился профессионалом, то есть человеком, пишущим не то, что хочется, а то, что надо, и тогда, когда надо. Стал им. Был принят в писательскую среду. Сделался, наконец, модным и известным.

Пришло умение, «внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». Зато ушло естественное, неотъемлемое свойство каждого писателя — способность понять и полюбить людей.

СДУ — Синдром Длительного Унижения.

«Его не любили, и он это знал. То ли потому, что он был здесь, за исключением Ляпишева, единственным профессионалом. То ли потому, что за пять лет он сумел сделать и продать три повести и десяток рассказов.

То ли потому, что он презирал их».

А чтобы ненависть и презрение не привели к полному творческому бессилию, Вербицкий находит удобную замену необходимой писателю любви к окружающим людям. Он начинает абстрактно любить все человечество сразу.

«— Я человек человечества. Не семьи. Не профсоюза. Не расы. Я — член вида, и этот вид — мой дом. Только такой подход дает возможность не делить людей на своих и чужих, а значит — понимать всех, сочувствовать всем, любить всех…

— Чихать на всех, — сказала Ася».

Вроде бы неплохие слова. «Не делить на своих и чужих, понимать всех…» Только почему-то вспоминается Ринальдо. «Мы спасаем не людей, а человечество».

И вспоминается, вновь вспоминается вечная гуманистическая традиция мировой литературы: Булгаков, Толкиен, Дюрренматт. Нельзя остаться верным обществу, предав человека. Нельзя любить человечество и презирать людей.

Сюжетообразующий конфликт «Очага на башне» — это столкновение Вербицкого и Симагина. Симагин — воплощение Добра. А Вербицкий? Почему-то никак не поворачивается язык назвать его олицетворением Зла. Даже зная его предательство.

Слишком много светлого в Вербицком. Слишком много в нем от Симагина. Слишком он сильнее и выше «восьмидесятников», таких, как отъявленный приспособленец Роткин или вечно пьяный Ляпишев.

«Истинно говорю, один из вас предаст меня».

Но сначала он предаст себя. Многократно.

Встреча Симагина и Вербицкого произошла в известной мере случайно. Вайсброд, научный руководитель Андрея, написав повесть, вышел на Вербицкого. В разговоре он упоминает имя Симагина в связи с работами по биоспектралистике.

Я уже упоминал этот термин, изобретенный В. Рыбаковым. В романе описанию новой науки посвящены многие страницы. Собственно, и СДУ, и обратные связи, и конструктивная область сознания — все это ее рабочие термины. Сущность биоспектралистики — в изучении спектров электромагнитного слабого и сверхслабого излучения мозга. Излучение, конечно, строго индивидуально, но подчиняется определенным закономерностям. Так, у больных оно иное, чем у здоровых людей. Отсюда — метод лечения: подсадить больному «здоровый спектр», скорректировать излучение. Тогда — по принципу саморегуляции гомеостаза — должна исчезнуть болезнь, вызвавшая отклонение. Вайсброд и его сотрудники пытаются лечить рак.

Но область возможных применений намного шире. Любовь и дружбу можно рассматривать как случай резонанса эмоциональных спектров. Значит, можно предсказать устойчивость брака и помочь, сблизив спектры. Можно излечивать комплексы. Можно расширять до предела конструктивную область сознания, подавляя и уничтожая СДУ.

И еще шире! Симагин теоретически предсказывает «латентный спектр», открывающий новые, нереализованные человеческие возможности. Какие? Неизвестно. Может быть, умение летать. Или телекинез.

Или телепатия. Вот и ниточка к «Мотыльку и свече».

Одна из глав романа целиком посвящена работе Симагина. Она прекрасно передает ощущение радости творчества. Андрей много думает о смысле своей деятельности. Доминирует: «люблю», «интересно». «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным».

Возможных негативных последствий биоспектралистики Симагин просто не желает замечать. Вербицкий, напротив, начинает именно с них. Доминирует: «не верю», «не люблю». Даже не уяснив толком содержание работы Симагина и Вайсброда, он делает обобщающий вывод: «Их совершенно не заботит, выдержит ли человек искушение техникой, искушение ростом искусственных возможностей, которые они измышляют наперебой. Ведь кто хватается за искусственные возможности? В первую очередь тот, кто уже не может сам. Тот, кто не в силах создавать и потому хочет заставлять».

Вербицкий едет к Симагину, чтобы высказать ненависть, презрение к этой науке. Но Симагин не воспринимает его эмоции. Для него Вербицкий — старый друг, желанный гость. Испорченный телефон. Они не понимают друг друга.

Дискуссии о вреде биоспектралистики в романе нет. Доказательствами становятся поступки. Симагин приглашает Вербицкого в лабораторию, записывает его спектр. Видит огромный пик СДУ и тогда от неловкости (копался в душе друга!) дарит ему кассету.

Вербицкий продолжает приходить в гости к Асе и Симагину. Зачем? Он и сам себе этого объяснить не в состоянии.

«…Но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее дуновение проносящегося рядом солнечного сгустка — и вновь зазвенела проклятая струна».

Индукция доброты — наверное, это именно она. Ведь если способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир естественна, если доброта — естественное и неотъемлемое свойство человека, то каждый, пусть подсознательно, будет стремиться к источнику индукции. К Симагину.

Вербицкий интерпретирует свое состояние, как внезапно вспыхнувшую любовь. И в ремесленнике просыпается прежний мечтательный творец. «За три дня он сделал два больших рассказа».

Здесь наступает сюжетная развилка. События могли бы пойти по другому пути. Если бы у Аси хватило мудрости ответить на чувство по-человечески. Индукция пошла бы дальше.

Она не прочитала принесенные ей рукописи. Вербицкий уничтожает их. «Было очень больно». Дважды повторяется Рыбаковым эта фраза. Второй раз, когда Ася прерывает беременность. Это — важный параллелизм. И герой и героиня сами уничтожают то, что несли в мир. Ася вступает на дорогу, проложенную Вербицким.

Валерий интерпретирует биоспектралистику по-своему. Он подсаживает Асе свой спектр, используя кассету, которую ему подарил Симагин. Правильно указывал Сашенька Роткин: «Любое новое средство будет использовано в старых целях».

Вербицкий добился своего. Но Ася не была ему нужна. Он не любил ее, и не ее добивался. Света. Теплоты. И предал все это. Утонченно, издевательски убил при помощи изобретения Андрея Симагина.

Спору нет, в мире, состоящем из Симагиных, биоспектралистика — панацея для человечества. Чем она стала в мире Вербицких, мы видели.

Но ведь Вербицкий — вершина той кучи хлама, которую представляют собой «восьмидесятники». Интересно, чем может стать биоспектралистика в мире Роткиных?

У Р. Шекли в «Паломничестве на Землю» нечто подобное используется для утонченной проституции. Думается, это еще далеко не худшее возможное применение.

Собственно, нельзя сказать, чтобы Симагин этого не понимал. Но он — профессионал. Главное — работа. И Симагин говорит Кашинскому, одному из сотрудников лаборатории: «…тут решит статистика: если из десяти трое будут ломать, пятеро сидеть сложа руки и только двое делать, мир рухнет обязательно. Обязательно. Но я дам шанс делать».

Странная позиция! Во-первых, «если» тут решительно не при чем. Во все времена ломало в социальном смысле намного больше народу, чем строило. Чтобы понять это, достаточно ответить на один-единственный вопрос. К какой реальности мы ближе, к «Мотыльку и свече» или к «Первому дню спасения»? Во-вторых, непонятно, почему Симагин считает свою арифметику априорной. Ведь он сам только и делает, что старается (не всегда осознанно, правда) ее изменить. Сделать Людьми всех, кто его окружает. Асю, Антона, Кашинского (который, кстати, его ненавидит). Вербицкого.

Иногда это ему удается.

Тогда, быть может, не работа Симагина — Спасение, а сам Симагин? К сожалению, тоже нет.

-4-

«Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — и подвиги, и ошибки. А остальные — им не о чем мечтать, понимаешь?» (В. Рыбаков. «Первый день спасения».)

Наверное, эти слова выражают нравственную концепцию Вячеслава Рыбакова. Во всяком случае, их повторяют все его положительные герои — Мальчик, Дымок, Андрей Симагин. «Сделать все вокруг таким же чудесным, каким кажется детство».

Как сделать? Собственно, мы уже пытались ответить на этот вопрос, говоря об индукции добра.

История человечества — сложный динамический процесс. Как и в физике, в социологии движение определяется силами. И сил только две, «хотя превращений этих сил и исчислить невозможно». Стремление системы сохранить свою структуру порождает процессы Ле Шателье, то есть явление противоиндукции. Стремление системы внедрить свою структуру в окружающий мир, сделать его таким, каким хочется, вызывает индукцию. Силы эти тем больше, чем больше энергия связи системы.

Анализ исторического процесса — это, по сути, изучение лишь двух вопросов: какова структура общества, и какова энергия связи входящих в него подсистем. Знать это — значит знать все. Ведь энергия связей определяет характер взаимодействия, а взаимодействие систем порождает развитие. То есть, ответив на эти два вопроса, мы сможем предсказать будущее.

Теперь изменим постановку задачи. Мы обнаружили в обществе две противоположные тенденции — фашизация и антифашизация. Зная энергии связей систем, порождающих индукцию и противоиндукцию, мы предскажем будущее. Значит, изменяя энергию связи систем, мы будущее изменим.

А менять можно только одним путем — опять-таки индукцией — ведь других сил нет. Поэтому каждый человек любым своим действием или бездействием объективно способствует одному из процессов — либо фашизации, распространяя злобу, ненависть, равнодушие, — либо антифашизации, распространяя доброту, любовь, человечность.

Так, значит, Симагин — решение?

Во всяком случае, он близок к нему. Ближе всех.

Но «светлый круг Добра», созданный Симагиным, разваливается. Индукция гаснет. Почти. Остается девятилетний Антон. И Симагин говорит себе:

«Когда-нибудь это станет привычным… Я очерствею, оглохну. Я перестану видеть, как сияет и зовет в сияние морской прибой. А если меня почему-либо полюбит женщина, я и этого не увижу? Так? Неужели так?»

Наверное, нет. У него хватит силы выдержать самому. А на другого хватит ли сил?

В столкновении Симагин — Вербицкий Андрей одержал моральную победу. Но сделать Вербицкого таким, как он, Симагин не смог. Поэтому и сработала противоиндукция. И развалился на куски ласковый мир.

Почему так случилось? Я повторяю уже высказанную мысль — абсолютная доброта не есть абсолютное добро.

Вербицкий видит в людях только плохое. Симагин — только хорошее. И то, и другое — ошибка. Симагин ошибается в лучшую сторону, чем Вербицкий. Но нельзя строить свою жизнь на неправильных оценках.

Человек должен разбираться в мире, в котором живет. Не строить розовых иллюзий, но и не надевать черные очки. И, определяя свое поведение на основе разумного анализа ситуации, человек должен стремиться сделать мир лучше, чем он есть, как подсказывают чувства и совесть.

Абсолютная терпимость, безграничная доброта Иешуа, князя Мышкина, Андрея Симагина могут быть лишь примером. В какой-то мере — прекрасным. Но если вдруг борьба, нужно уметь драться. Даже если ненавидишь это. Особенно — если ненавидишь.

Будда спросил ученика: «Умеешь ли ты лгать?» «Нет, учитель», — возмущенно вскричал тот. «Тогда иди и научись, ибо всякое неумение не достоинство, а слабость».

Но как удержаться, чтобы не стать сначала Вайсбродом, потом Вербицким, а потом, быть может, и Роткиным? Любое направление действия — компромисс с совестью, а борьба — всегда отрицание доброты. Я могу предложить лишь один принцип, древний, известный в физике с XVII века. Принцип относительности. Примененный к этическим проблемам, он звучит следующим образом:

Не существует априори выделенной системы взглядов.

Данный принцип полностью симметричен относительно «своего» и «чужого». Нельзя считать свои мысли, свои взгляды, свои убеждения лучше чужих. Но не нужно также считать их хуже. Нельзя без предварительного изучения отвергать чужие взгляды, но если без изучения отвергаются ваши, постулат относительности тоже будет нарушен. Поэтому наш принцип требует диалектической терпимости, которая в отличие, например, от терпимости в христианском понимании этого слова, подразумевающем смирение, непротивление злу насилием, покорность, включает в себя требование обоснованно защищать свои убеждения, что приводит к нетерпимости по отношению к нетерпимым взглядам.

Иными словами: преступно видеть в друге врага и глупо видеть во враге друга. Право и долг — бороться с врагом, позволяя себе то же, что и он, не больше, но и не меньше. И целью является не победа, не уничтожение врага. Иногда это неизбежно. Но индукция пойдет в нужном направлении, только если результатом борьбы станет превращение врага в друга.

 

Глава 7.

Продолжение

Мы подошли к концу нашего литературно-социологического исследования. Эта глава посвящена проблеме, которая, собственно, уже выходит за рамки рассматриваемых произведений. Однако мне кажется, что анализ романа «Очаг на башне» и повести «Дерни за веревочку» останется поверхностным и неполным, если не попытаться ответить еще на один вопрос. Вопрос, который явно не ставится Вячеславом Рыбаковым, но вытекает из его гражданской позиции.

В. Рыбаков начинал с изучения статических моделей будущего. Если повесть «Мотылек и свеча» считать тезисом, то «Доверие» и «Первый день спасения» образуют антитезис. Классическое рассуждение, разумеется, должно включать в себя еще один элемент — синтез. Именно на уровне синтеза преодолевается диалектическое противоречие тезы и антитезы и создается новая сущность — доказательство.

Первой попыткой добиться синтеза стала ранняя повесть «Дерни за веревочку», но окончательное доказательство было построено только в романе «Очаг на башне». Появление этого произведения ознаменовало завершение определенного этапа творчества Вячеслава Рыбакова. «Очаг на башне» как бы замкнул круг, начатый повестью «Мотылек и свеча». С его выходом в свет все пять произведений ленинградского писателя сложились в единую логическую последовательность.

Синтез всегда значительно сложнее своих составляющих. Поэтому так трудно анализировать «Дерни за веревочку» и «Очаг на башне» — произведения, в которых рассматриваются уже не статистические построения, но динамика общественного развития. В. Рыбаков исследует основные социальные силы и их наблюдаемые, надстроечные проявления, складывающееся в две противоречивые тенденции — фашизации и антифашизации. Этим тенденциям: их истокам, особенностям взаимодействия — посвящена статья. Возможно, достаточно вольно интерпретируя намерения В. Рыбакова, я попытался проанализировать сюжетообразующий конфликт романа «Очаг на башне», исходя из законов диалектики.

Представляет интерес, однако, и другой возможный путь. Ничто не мешает нам применить к исследованию реальности, задаваемой «Очагом на башне» и «Дерни за веревочку», основную схему логического рассуждения. Пусть тезу образует явление индукции коммунистических отношений, антитезу — процесс фашизации. Обе тенденции существуют параллельно, обе со временем развиваются и усиливаются. Противоречие между ними, очевидно, антагонистическое и неразрешимое.

В книгах В. Рыбакова изучается «душное десятилетие» — историческая эпоха, в которой борьба процессов фашизации и антифашизации лишь начинается. Разумно поставить вопрос: каким окажется логический синтез, результат исторического развития и усиления двух всепроникающих и взаимоисключающих социальных тенденций? Чтобы решить эту проблему, попробуем продолжить реальность «Очага на башне» в будущее, выходя тем самым за очерченные автором границы.

Снова применим физические аналогии. Нарастание двух противонаправленных процессов мы вправе интерпретировать как быстрое и значительное увеличение потенциальной энергии и, следовательно, — уменьшение устойчивости системы. На определенном этапе ситуация становится нестабильной: в системе возникают быстрые, случайные, непредсказуемые изменения, — происходит так называемая «раскачка». Второй закон диалектики указывает, что дальнейшее усиление взаимоисключающих тенденций в условиях продолжающегося падения уровня стабильности неизбежно приведет к качественному скачку.

Предшествующий скачку период раскачки продлится недолго, поскольку нарастание колебаний в системе всегда представляет собой процесс с положительной обратной связью. Значение этого периода — лишь в возможности определить момент начала перехода к новому качеству.

Конкретизируем наши рассуждения. Что может означать термин «новое качество» в применении к процессу взаимодействия общественных тенденций фашизации и антифашизации? По-видимому, только одно: переход к явной и открытой борьбе.

Таким образом на смену «душному десятилетию» придет эпоха «Тайфуна». Это название представляется мне удачным. Оно не только подчеркивает особенности нового исторического этапа, но и заставляет вспомнить решающее сражение Великой Отечественной войны.

Трудно предсказать, сколько времени продлится «Тайфун» Во всяком случае, вряд ли кто-нибудь из нас доживет до его конца.

Столетняя гражданская война выглядит, конечно, полным абсурдом. Любому социологу, экономисту, историку очевидна абсолютная невозможность столь длительного вооруженного конфликта на современной стадии развития общества. Попробую внести ясность. Гражданская война — это крайняя, предельная, отличающаяся наибольшей ожесточенностью форма борьбы социальных классов. Предметом этой борьбы всегда была собственность. Характер владения собственностью определяет политическая власть, поэтому сущностью гражданской войны всегда являлась открытая борьба классов за политическую власть.

«Тайфун», разумеется, тоже эпоха открытой классовой борьбы. Но коренным вопросом теперь оказывается не собственность и не власть, а мировоззрение. Понятно, что этот вопрос не может быть решен вооруженным путем. Мы уже говорили, что, хотя во второй мировой войне были разбиты вооруженные силы фашистских держав, сломлена их экономика, идеология фашизма осталась, по существу, не тронутой.

Итак, особенности эпохи «Тайфуна» определяются тем, что основное содержание борьбы лежит в сфере идеологии, и тем, что противоборствующие тенденции всепроникающи, то есть — конфликт пронизывает все социальные слои, проходит через каждого человека. Отметим, что последнее обстоятельство чрезвычайно затрудняет, а может быть, даже делает невозможным социальный анализ, основанный на классическом определении классов. В такой войне вооруженные столкновения составляют лишь малую, незначительную часть. Потеряет смысл понятие фронта. Он будет везде. Поскольку борьба за власть ни в коей мере не является содержанием «Тайфуна», сложится, вероятно, довольно парадоксальная ситуация: при абсолютной нестабильности социума государственная система останется вполне устойчивой. То есть борьба будет проходить внутри нее. Это, кстати, еще одно основание считать будущие события весьма размытой, странной войной, войной без войны. Если уж противодействующим силам приходится действовать в рамках, обусловленных суверенитетом государства, то тем самым устанавливаются определенные «правила игры», не допускающие, по крайней мере, крупномасштабных боевых действий.

Итак, медленная, вялая война. Вооруженные схватки редки и замаскированы. Они — лишь надстроечные проявления «Тайфуна». А в глубине идет ожесточенная борьба идеологий. Предвестники ее уже видны. Это, например, все углубляющийся и вовлекающий в свою орбиту новых и новых людей конфликт между издательствами, публикующими НФ. Характерно, что точно такой же конфликт имеет место в изобразительном искусстве, в музыке. Аналогичная ситуация складывается в медицине. Продолжает возрастать напряженность в отношениях между разными лагерями педагогов. И так далее.

В каждом из этих конфликтов нетрудно проследить исходные тенденции индукции фашизма и противоиндукции коммунистических отношений. Какова же в условиях приближающегося «Тайфуна» задача тех, кто считает себя коммунистом? Ясно одно — не коммунистам нужны вооруженные столкновения, кровь на улицах, хаос в стране, разливающийся в обществе страх, чреватый исступленными криками: «Порядка! Дисциплины! Вождя!» Но и к такому повороту следует быть готовыми.

Кажется, что фашизм многочисленнее, организованнее, во многом — сильнее. Тем не менее, его шансы на окончательную победу в «Тайфуне» ничтожны. Просто коммунизму есть за что драться. За мечту, принадлежащую всему человечеству. За то лучшее, что есть в каждом. Есть уже потому, что сама структура психики делает людей существами социальными. Однако неподготовленность, ошибки антифашистов, обыкновенная глупость могут затянуть «Тайфун» на сотни лет, привести к миллионам и миллионам жертв, оставить потомкам разоренную, искалеченную планету.

Наша стратегия проста. Индукция.

«— Что вы предлагаете делать? Только конкретно, пожалуйста, конкретно!…

— Конкретно… — повторил я. — Конкретно я предлагаю план распространения и развития человеческого мировоззрения в этой стране…»

Но для этого нужно создавать «круги света» — союзы единомышленников везде: в школах, в творческих группах, в университетах и научных лабораториях. Союзы, внутри которых сопротивление процессу индукции стремилось бы к нулю, и каждый новый человек оказывался бы под влиянием коммунистической идеологии.

Вторая и главная задача — создание системы образования и воспитания: ведь именно «высокий уровень воспитания творит чудеса в душах людей». Реализация этой программы представляет собой создание «новой педагогики», распространяющей коммунистическое образование, а вместе с ним и коммунистические отношения. Это потребует многих десятилетий. Так что не будет ни переворота, ни революции. Ни быстрых и громких побед. Но нет иного пути вперед. Общественная практика и литература доказали это вполне убедительно.

«Тайфун», если коммунисты смогут выполнить предложенную программу, закончится переходом к раннему коммунизму. Это еще не время «Туманности Андромеды» и даже не «Хищных вещей века» или «Стажеров», поэтому третья задача — создать теорию общественного развития, имеющую какую-то реально предсказательную силу. В конце концов, сейчас мы в состоянии делать лишь самые общие прогнозы, почти бессодержательные в силу своей абстрактности.

Создать — чтобы поднять уровень аргументации за коммунизм. Чтобы убеждать своих, доказывать союзникам. Чтобы врагов превращать в друзей. И если не научимся — грош нам всем цена.

«— Экий ты инакомыслящий, — проговорила она негромко…

— Нет, — устало сказал Дима… — Просто-то мыслящих немного, а уж инако… Ежели ты мыслящий, так будь добр, сядь и напиши „Капитал“ про двадцатый век…» (В. Рыбаков. «Дерни за веревочку».)

Ленинград, 1986 год