«Они ведь все равно называют тебя диктатором… Так стань им! Стань!.. Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, старое поколение пало, но это были развращенные люди… зато народились новые, чистые! Достойные земли обетованной!..»(1)

А если не просто диктатором?

Если всемогущим?

Понимаете, не всевластие, начинающееся кровью и непрерывно порождающее ее, — настоящее всемогущество: «…пребывать сразу во всех восьмидесяти с гаком измерениях нашего пространства, во всех четырнадцати параллельных мирах, во всех девяти извергателях судеб!»(2)

1789, 1917, 1945, 1956.

Мы усвоили урок.

«…у гностиков ДЕМИУРГ — творческое начало, производящее материю, отягощенную злом»(2).

Год 1985-й.

 

1

«Отягощенные злом, или Сорок лет спустя».

Книгу такого уровня сложности можно комментировать бесконечно, создавать целые тома с анализом, описаниями и толкованиями, и эта работа будет осмысленна. Известная «Summa Teologia» во много раз превосходила по объему Библию, хотя все, что составляло «Сумму», содержалось в Библии. Труд Фомы Аквинского не пропал даром — святому отцу удалось сделать нечто большее, чем даже создать новую философию, — он сформулировал мироощущение эпохи средневековья, и десятки поколений видели Вселенную и Бога глазами Фомы.

Кстати, обратили ли вы внимание на бросающееся в глаза противоречие: мироощущение Темных Веков не могло отразиться в священной книге времен расцвета Римской империи. Реалии Ветхого Завета относятся частью к восточным деспотиям, частью — к патриархальным временам. Евангелие погружено в обстановку античного рабства. Каким же образом Книга книг могла сохранять свое значение тысячелетиями, пережив Возрождение, Просвещение, Новое Время, пережив даже собственное господство, обернувшееся ужасом инквизиции?

Не то чтобы этот вопрос никогда не ставился. Теологи говорят, что вечная значимость Книги — лучшее доказательство ее боговдохновленности. Но даже если текст Библии действительно был продиктован Богом, записывался он людьми и, следовательно, отражал меру их разумения.

Атеисты настаивают на произвольности и противоречивости толкований Писания, подчеркивая, что они слабо связаны с исходным текстом.

Это очевидное утверждение не решает задачи. Никаким толкованием, даже анагогическим, вы не сможете объяснить корпускулярно-волновой дуализм квантовой механики, исходя из текста, скажем, «Логики» Аристотеля. Равным образом, из «Войны и мира» не извлечь даже намека на лагерные крематории или ядерное оружие. Между тем атомная война очень точно описана в скандинавской мифологии, да и соответствующее толкование Апокалипсиса не выглядит искусственным. Бэкон находил в Библии свои летающие машины, Чернобыль (с украинского: полынь обыкновенная) заставил нас вновь цитировать Откровения Иоанна:

«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.

Имя сей звезде „Полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки»(3).

Данная информация, казалось бы, не содержится в Писании, пусть его и создали боги, мудрецы или инопланетяне. Но она там есть, раз «Звезда Полынь» используется сегодня для эпиграфов и названий.

Загадка оказалась довольно сложной. Парадокс избыточной информации завязывается на математическую логику, теорию вероятностей, второе начало термодинамики, на свойства времени в контексте преобразований знаковой культуры, на семантику и семиотику. Решение же выглядит простым.

Психика человека неразрывно связана с миром, в котором он живет, составляя с этим миром так называемую Динамическую Целостность(5). Иными словами, как человек содержится во Вселенной, так и Вселенная — в виде своей проекции, измененной, упрощенной, искаженной масштабным преобразованием, — содержится в человеке. Тогда Писателем будет тот, кто окажется в силах перенести Динамическую Целостность на бумагу, записав Вселенную в виде конечного набора знаков, в котором она будет вся — «вширь — на много стран и вглубь — на много веков», все ее прошлое и будущее, содержащиеся в настоящем, далекое, заключенное в близком. Конечно, точность невелика, Книга включает в себя не Мир — образ Мира, но образ бесконечный.

Сверхзнание Агасфера! Лингвистическое удушье — Писатель не может объяснить смысл своей книги иначе, чем повторив ее от начала до конца. Воистину: «О чем нельзя теоретизировать, о том следует повествовать»(6). Слово оказывается многозначным символом. Отсюда все толкования.

Книга становится информационным усилителем, каждый читатель, каждое поколение извлекает из нее новое, свое. Но нельзя исчерпать Вселенную раз и навсегда. Образ мира неизбежно различен у разных людей, тем более — у разных эпох. Каждая Динамическая Целостность — лишь грань Истины. И каждое поколение пытается написать свою Книгу. Иногда отрицая старые, иногда дополняя их.

Дополнение плодотворно, ибо, правильно используя классические символы, автор включает свое видение мира, свою ДЦ в тома толкований, в работающий тысячелетиями интеллектуальный накопитель.

Этим и объясняется интерес, который мы испытываем к современной фантастике, насквозь пронизанной традиционной символикой и символикой, которая станет таковой, поскольку заключает в себе видение мира людьми эпохи, спрессовавшей всю предшествующую историю.

Этим объясняется и участившееся обращение к языческой, христианской и восточной мифологиям, к фольклору Вечных Книг.

Джойс, Апдайк, Булгаков.

Сомнительный эксперимент Орлова.

Неудача Айтматова и Тендрякова.

«Отягощенные злом».

 

2

Взятая отдельно, первая линия романа действительно проста. Перед нами конспективное изложение событий, случившихся в 2033 году в городе Ташлинске и положивших конец определенной исторической эпохе.

Поводом для перехода сил реакции в наступление оказалась Флора, «массовая неформальная организация, никаких преступных целей не преследующая»(2), в которой при желании можно усмотреть некий аналог сегодняшней Системы.

Тихие «неедяки» вызвали всеобщую ненависть ташлинцев: «Давно пора с этой чумой кончать… триста тридцать три вопля отчаяния, горя, боли, ненависти, мести… Каленым железом!..»(2)

«Общественное движение, которое стремится стереть эту Флору с лица земли, — волеизъявление большинства, причем подавляющего большинства», — подчеркивает начальник гор-милиции майор Кроманов и добавляет: «…того самого большинства, которому мы с вами, милый вы мой учитель, обязаны служить»(2).

Первая загадка. Она двуедина. Почему Флора вообще вызывает ненависть в благополучном Ташлинске, сытом, одетом, приобщенном к достижениям мировой культуры, привыкшем за десятилетия гласности к свободе выбора образа жизни? И почему эта ненависть всеобща, почему она поразила город целиком, объединив совершенно разных людей?

Противником готовящейся акции выступает лишь учитель Ташлинского лицея Георгий Анатольевич Носов, причем позиция Г.А. не до конца принимается даже его учениками. А действительно, «почему Г.А. так рьяно болеет за Флору»?

«Ты хорошо представила себе, как это будет?.. Этих мальчишек и девчонок будут волочить за ноги и за что попало и швырять в грузовики, их будут избивать, они будут в крови. Потом их перешвыряют на платформы, как дрова…»(2)

Значит, милосердие?

«Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх.

Но Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны»(7).

Милосердие — основа педагогики лицеев, «этическая позиция учителя в отношении к объекту его работы, способ восприятия» (Игорь К. Мытарин). «Через милосердие происходит воспитание Человека»(2).

Здесь впервые пересекаются две основные линии романа.

«— …А теперь расскажите мне, пожалуйста, если можно, конечно, какова цель вашего пребывания здесь. (…)

— Я ищу Человека»(2).

Значит, Г.А. пытается воспитать Человека, Демиург стремится Человека найти. При его всемогуществе нет большой разницы между «отыскать» и «создать» — по сути, Ткач занят тем же, что и ташлинский учитель. Они повторяют и как бы продолжают друг друга. Расходящиеся линии романа оказываются гранями многомерного единства.

Оно не описано в романе и, видимо, вообще не может быть непосредственно описано. Динамическую Целостность порождает интерференция линий в нашем сознании, подобно тому, как в стереоскопе объемное изображение создается смешением плоских картин.

Мы привыкли к классической симметрии линий. Здесь же совсем иная — асимметричная геометрия. На тех, кто не сумел выйти «из плоскости обыденных размышлений»(2), она производит впечатление разобщенности.

Для структуры «Отягощенных злом» характерен «параллелизм сдвига». Эпизоды, образующие смысловую пару, связаны не зеркальным отражением, а, скорее, преобразованием текстового пространства-времени. На символическом уровне ситуации повторяются, на уровне непосредственного восприятия роман демонстрирует нам последовательно развертывающиеся грани реальности.

Вот делит человечество на козлищ и агнцев Колпаков, автор идеи организовать Страшный суд при помощи ядерного оружия. А вот позиция Аскольда:

«Перед нами выбор: либо мир труда, либо мир разложения. Поэтому у каждого тунеядца не может быть образа жизни, у него может быть только образ неотвратимой гибели, и только в выборе этого образа гибели мы можем позволить себе некоторое милосердие»(2).

Очень важно то, что Аскольд — ученик Г. А. Ведь «Демиург — творческое начало, производящее материю, отягощенную злом».

И постоянно повторяется центральный символ креста.

Идет на смерть Рабби. «Это же был для Него единственный шанс высказаться так, чтобы Его услышали многие! (…) Не оставалось Ему иной трибуны, кроме креста»(2).

Обречен Г.А. Оказалось, что в социалистическом Ташлинске крест — это единственная возможность заставить задуматься хотя бы десять человек.

Круг замыкается.

«Вы предали его, — сказал я. — Он так на вас надеялся, он до последней минуты на вас надеялся, ему в этом городе больше ни на кого не оставалось надеяться, а вы его предали. (Щеголь в фотохронных очках, кажется, пытался остановить меня: „Не забывай, с кем ты разговариваешь!“ И я тогда сказал ему: „Молчите и слушайте!“)…Вы сейчас послали его на крест. Вы замарали свою совесть на всю оставшуюся жизнь. Наступит время, и вы волосы будете на себе рвать, вспоминая этот день, — как вы оставили его одного в кабинете, раздавленного и одинокого, а сами нырнули в эту толпу, где все вам подхалимски улыбаются и молодцевато отдают честь…»(2)

Все повторяется и для учеников.

«…именно он. Иоанн, единственный из всех, встал с мечом в руке у входа и рубился со стражниками, не отступая ни на шаг, весь окровавленный, с отрубленным ухом, оскальзываясь в крови, хлещущей из него и из поверженных врагов, пока Учитель, сорвав голос, не подбежал к нему сзади и не вырвал у него меч»(2).

Странно выглядит параллель между Иоанном, Агасфером Лукичом, Игорем Мытариным. Здесь опять проявляется асимметрия масштабного преобразования. Символ образует не пара, как обычно, а триада. «Мытарин» — это ведь очевидный намек на мытаря, то есть на апостола Петра. «В традиции Петр представляет экзотерическую, всенародную сторону христианства… Иоанн же — эзотерическую сторону, то есть мистический опыт, открытый лишь избранным, немногим»(2). Фигура Игоря объединяет в себе эти противоположности.

Образ Агасфера, дополнительно дуалистичный, превращает триаду в гексограмму. Ученик Рабби, сотрудник Демиурга, он скупает жемчужины человеческих душ — занимается делом, всегда бывшим прерогативой Сатаны, по учению гностиков — равноправного партнера могущественного Демиурга.

Так, многократно пересекаясь, усложняется древняя система символов.

 

3

Однако, углубившись в изучение запутанной многосвязной структуры романа, неевклидовой сети его повествовательной ткани, гностической символики, мы так и не ответили на три исходных «почему».

Почему Флору ненавидят?

Почему эта ненависть носит всеобщий характер?

Почему Флору защищает Г.А.?

Собственно, на последний вопрос ответ был дан, но лишь на наиболее общем, символическом уровне анализа. Напомню: на этом уровне проявляется триединство образов Рабби, Демиурга и Г.А., причем точкой пересечения оказывается милосердие, рассматриваемое как ключ к воспитанию Человека. Проповедь добра и мира, попытка заставить людей задуматься и смерть во имя этого. С точки зрения символики не суть важно, что такое Флора и справедливо ли отношение к ней. Г.А. защищает ее именно потому, что ее ненавидят, потому, что защита Флоры — дорога на крест.

Но кроме общего и абстрактного, есть еще частное и конкретное, кроме вечного — злободневное. В предыдущей главе мы пытались взглянуть на «ОЗ» отстраненным взглядом Демиурга. Теперь пора вернуться из вневременья ради следующей грани ДЦ.

Повторяю еще раз — элементы Динамической Целостности возникают лишь при взаимодействии Книги и читателя, вернее, могут возникнуть. Критика, анализ, толкования — все это суть упрощения Книги, облегчающие ее понимание, адаптирующие ее к условиям и задачам определенной эпохи.

«Они не бегут во Флору, они образуют Флору. Вообще они бегут не „куда“, а „откуда“. От нас они бегут, из нашего мира… Может быть, на наших глазах как бы стихийно возникает совершенно новая компонента человеческой цивилизации, новый образ жизни, новая самодовлеющая культура?»(2)

Новая культура? Со своими, непостижимыми для нас ценностями? Тогда все становится понятным. В «Улитке на склоне» уничтожали непознаваемый Лес, чтобы сделать на его месте ровную асфальтовую площадку.

— эпиграф делает Лес символом будущего, и искоренение также оказывается символом. Страшным.

«…всячески препятствовать будущему запускать свои щупальца в наше время, обрубать эти щупальца, прижигать каленым железом!»(8)

Значит, Флору надо истребить, обрубить, выкорчевать… И только в выборе методов ее уничтожения общество может позволить себе некоторое милосердие.

(Собственно, потому и погиб Г.А., что назвал ташлинцам подлинную причину их ненависти. Причину, которую никто из них не желал осознать. Такое не прощают.)

Флора никому не мешает. Нуси — очень важно то, что он сын Г.А. и тоже Учитель — говорит: «Флора знает только один закон: не мешай. Никогда не желай многого… Хотеть можно только то, что тебе хотят дать»(2). Но Флора существует, и тем уже опасна для общества, и потому уже ненавистна ему.

Известно, что зародыши новой структуры уничтожаются Системой во всех случаях, когда они не подчиняют Систему себе.

Понятна ненависть к Лесу гротескной бюрократии Управления, но в Ташлинске-то кому понадобилось искоренять будущее?

Да все тем же:

«Кто больше всех кричит в нашем городе? Оглянитесь вокруг себя, присмотритесь, прислушайтесь, задумайтесь!

Очень громко, оглушительно кричат те (как водится), кто больше всего виноват в происходящем, те, кто не сумел воспитать, не сумел увлечь и отвлечь, не сумел привязать к себе, и в первую очередь те, кто был обязан все это делать, числился специалистом, получал за это деньги и премии: плохие педагоги в школах, равнодушные наставники на предприятиях, бездарные культмассовые работники. Они заходятся в крике, чтобы заглушить собственную совесть и оглушить тех, кто рядом с ними пытается разобраться, где же виновные.

Зычно взревывают ответственные лица, те, кто определял на место, выдвигал, пестовал упомянутых кое-какеров; теперь они пытаются свалить вину на своих подопечных, на объективные обстоятельства, на мифических соблазнителей и, уже как водится, на тлетворное влияние извне. А рядом не менее зычно ревут пока еще полуответственные, быстро сообразившие, что вот-вот начнут освобождаться места и что сейчас самое время сколотить политический капиталец, продемонстрировав свою объективность, деловитость и готовность решительно исправить положение»(2).

Что ж, причина недовольства ответственных и полуответственных вполне понятна. Флора либо угрожает их привилегиям, либо является поводом привилегии раздобыть. С социальной точки зрения здесь нет загадки.

Значительно интереснее позиция остальных.

 

4

Эти составляют абсолютное большинство. Нейтралы, «умеренные люди середины», не левые и не правые, не прогрессисты и не реакционеры. Никто. Большинство, далекое от политики.

Их игнорируют, когда считают соотношение сил. Ведь они — ни с кем, они — ни на чьей стороне. Напрасно игнорируют.

Нет, дело даже не в том, что «с их молчаливого согласия совершаются на земле предательства и убийства» (Б. Ясенский). Все обстоит значительно хуже.

В периоды перестроек и революций, когда ломается уклад жизни и меняется всё, когда «политические формулы, которым вначале громко аплодировали, превращаются в мишень для критических стрел»(8), когда идет борьба за будущее и определяется Путь, реакционерами, естественно, оказываются те, кому необходимо защитить свои личные интересы, положение, гарантирующее безбедную жизнь, свое «вполне переводимое на деньги влияние»(10). Молчаливое большинство ничто не связывает с прошлым, кроме тягучей силы привычки, порождающей страх перед будущим. Ведь потому они и молчаливы, что привыкли к установившимся отношениям и признанным авторитетам. Они любят слегка фрондировать, критикуют руководство за неполадки с продовольствием и бытовые неурядицы, но подсознательно они сторонники Порядка с его претензиями на абсолютную духовную власть, на тотальность идеологии, как бы ни называлась эта идеология. Осуждая в кулуарных беседах непосредственного начальника, на демократических выборах они обязательно проголосуют за него: знакомого и привычного, своего, от которого, конечно, нельзя ждать ничего хорошего, но зато и ничего нового ждать нельзя. Они добьются «своего» — ведь, привыкнув молчать при диктатуре, при демократии они быстро усваивают, что составляют правящее большинство.

Тихое сопротивление тем сильнее, чем быстрее меняется мир. Страх перед новым придает «молчаливым» смелость, порождает необычную политическую активность.

(В 1964 году «молчаливое большинство» ЦК шло на огромный риск. Еще не забылась судьба антипартийных группировок, да и время репрессий не выветрилось из памяти. И вот Суслов, Брежнев и иже с ними, политики без политики, более всего на свете страшащиеся определенности и ответственности, готовят заговор против Первого секретаря и находят поддержку. «Все, кроме Микояна, выступили единым фронтом», — вспоминает Сергей Хрущев.)

Так «молчаливое» до поры большинство на мгновение становится осознающей себя политической силой, обычно крайне реакционной. Равновесие между «правыми» и «левыми» сразу же нарушается, и общество устремляется назад.

В «Отягощенных злом» Стругацкие показывают нам именно момент перелома: «…на переломе истории ужасно неуютно: сквозит, пахнет, тревожно, страшно, ненадежно…»(2). «И уже заболботали, зачуфыкали, закашляли наши родимые хрипуны, ревнители доброй старины нашей, спесивые свидетели времен очаковских и покоренья Крыма (…), старые драбанты перестройки.(…) Вперед, развернувши старинные знамена, на которых еще можно разобрать полустертые лозунги: „Тяжелому року — бой! Не нашей культуре — бой! Цветоволосы — с корнем!“»(2)

Тяжелому року — бой! Даже осуждение сталинщины не вызвало протеста столь решительного и всеобщего.

Причины те же, что и в городе Ташлинске. Рок — это основа современной молодежной субкультуры и, значит, необходимая часть культуры будущего.

 

5

Большинство, которое умеет предотвращать Будущее, увы, бессильно против призраков прошлого — от обыкновенных убийц до рафинированных теоретиков убийства.

Клиенты Демиурга, «спасители человечества»… имя им — легион.

«Имею проект полного и окончательного решения национального вопроса в пределах Великой России. Учитывая угрожающее размножение инородцев… учитывая, что великоросс не составляет уже более абсолютного большинства… На новейшем уровне культуры и технологии… Без лишней жестокости, не характерной для широкой русской души, но и без послаблений, вытекающих из того же замечательного русского свойства… Особое внимание уделяется проблеме еврейского племени. Не повторять ошибок святого Адольфа! Никаких „нутциге юде“…»(2)

И наконец, жутковатое свойство людей всегда желать себе зла и молчаливо выбирать худшее.

…Они молчали все. Мэр. Заведующая гороно. Начальник горотдела милиции. Первый секретарь обкома. Щеголь в фотохронных очках…

Иногда мне хочется спросить Демиурга: как изменилась бы жизнь, если бы люди, не сделавшись добрыми, умными, свободными, великодушными(11), стали бы чуть порядочнее? Ровно настолько, чтобы не совершать постыдных поступков, хотя бы тогда, когда, следуя велению своей совести, ничем особенным не рискуешь?

Но если и это слишком много, пусть люди хотя бы отучатся представлять самые позорные страницы своей жизни как самые героические. Только кто их отучит?

Отправной точкой, фундаментом статьи стал для меня символ Круга.

Ограниченность!

Динамическую Целостность Мира укладывают в привычный круг представлений, закрывается внутренняя Вселенная, и человек «разом утрачивает двуединую способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир» (В. Рыбаков, автор сценария к кинофильму «Письма мертвого человека»).

«Когда замыкается Путь, возникает Кольцо Событий» (Н. Ютанов). Это по-настоящему страшно. Потому что так бывает всегда. В Круге, устремляясь в будущее, неизменно приходишь в прошлое. К тем же кострам.

Этот закон всё время пытается нарушить Демиург, но даже он не властен над ним. Рабби тоже пытался, и потерпел неудачу, к тогда превратился в Демиурга. Вот почему в бреду Иоанну является не Назаретянин, «кто-то равный Ему, но не внушающий любви и не дарящий радости»(2).

Радость и любовь кончились.

«Я не люблю их сейчас. Я не желаю с ними разговаривать»(2).

«— Тогда оставь нас и дай нам идти своей дорогой.

— Сердце мое полно жалости. Я не могу этого сделать»(12).

Осталось милосердие. Перестроить Вселенную ради каприза избалованного теоретика, вплотную подойти «к той границе, за которой начинается абсолютное небытие», для того лишь, чтобы избавить С. Манохина от страха и ощущения собственного ничтожества.

Осталось желание спасти. В бессвязном бормотании клиентов Демиург исступленно ищет не открывшийся ему выход. Но безнадежен поиск: «все они хирурги или костоправы. Нет из них ни одного терапевта»(2).

 

6

Нам остался последний, внешний смысловой слой. Здесь нет символики, и вещи называются своими именами. Апокалипсис, рассматриваемый как политический памфлет, — самая простая грань текста. В известном смысле, самая важная. Этой гранью ДЦ романа соприкасается с нашей эпохой, и на этом уровне восприятия мы можем найти конкретные ответы на конкретные вопросы.

Действие ташлинской линии «ОЗ» связано с системой лицеев. Если Флора — символический образ непознаваемого «Завтра», то Лицей представляет собой реальный очаг того будущего, которое можно «потрогать руками». Увидеть главное — новые отношения, иную, не ташлинскую реакцию на мир: предельную открытость, милосердие, терпимость. Внутренняя свобода лицеиста рождает не только уверенность и понимание, но и то спокойно-ироничное отношение к себе, которое Стругацкие считают главным признаком человека коммунистического мира.

Это пока еще скорее теория, чем практика. Не случаен Аскольд, и закономерно, что в финале почти все ученики покидают Г. А. Однако и оставшиеся не случайны.

Уясним, наконец, что коммунистический мир отличается от нашего именно характером взаимоотношений. Доминирует: «люблю», «доверяю», «интересно» (В. Рыбаков). Если этого нет, если в обществе начинает преобладать: «не верю», «не люблю», обобществление производства порождает фашизм. Так было уже не раз, и я вновь напомню цифры.

1928, 1948, 1964…

Но неизбежно должно быть верным и обратное: отношения понимания и поддержки, распространяясь, уничтожают фашизм и выводят мир из Круга.

Лицеи готовят педагогические кадры, значит, чем дальше, тем больше будут проникать в школы и далее в общество коммунистические отношения. Без войн и революций, без каких-либо потрясений рождается новый мир, понятный и желанный.

«Глухая подспудная борьба, имевшая целью уничтожение системы лицеев, шла с конца двадцатых годов. Основное обвинение против лицеев: они противоречат социалистической демократии, ибо готовят преподавательскую элиту. По сути дела, антидемократичным объявлялся сам принцип зачисления в лицеи — принцип отбора детей с достаточно ярко выраженными задатками, обещающими — с известной долей вероятности — развернуться в педагогический талант»(2).

И это тоже знакомо.

В годы застоя Академия педнаук вместе с Минпросом приложили немало усилий к тому, чтобы закрыть специализированные школы, прообразы лицеев. Это было чуть ли не единственное, в чем тогдашнее руководство преуспело. Похоже, что именно борьба с «элитарным» образованием породила два самых позорных акта прошедшей эпохи: школьную реформу и призыв студентов в армию. В результате в школах и вузах была создана система подавления личности.

Говорят, что система образования — самый консервативный элемент социума, если не считать армии и церкви. К нашей стране это, во всяком случае, относится. Прошло три года перестройки, а ситуация в школе не изменилась ни на йоту. Во всяком случае, к лучшему. И будем честны, это означает безусловный и скорый конец перестройки.

(«Приговор мне и моему делу читаю я на лице твоем», — говорит Г. А. Ревекке Самойловне из городского управления народного образования.)(2)

Управления, конечно, возьмут свое, но, в общем-то, в происходящем уже нет их вины. Деградация зашла за критическую отметку, и остановить ее не представляется возможным. И, значит, мы опять вернемся в Круг.

1985-й —?..

Только истина эта бесплодна, даже если она истинна. Другой надежды нет. Поражение кажется неизбежным, но нам придется вступить в бой за возрождение школы, за педагогику XXI века.

«Помиритесь, кто ссорится…»

Бой есть бой, там всегда можно изыскать определенные возможности, по крайней мере, если выйти из плоскости обыденных представлений. Хотя, конечно, «у кого шансов мало — не побеждает, особенно же тот, у кого шансов нет вообще»(13).

Нас мало, и мы разобщены, и разучились доверять друг другу, да и себе. Но недаром говорится: «В местности смерти — сражайся!»(13) Отступать уже некуда, и бояться поздно. Тогда, быть может, не поздно не бояться?

Мы должны.

Мы должны создать сеть лицеев и при любых обстоятельствах сохранить ее.

Должны понять культуру тринадцатилетних, написать книги, музыку, картины для них, тем самым изыскав «способ превращать безразличных и ленивых молодых людей в искренне заинтересованных»(2).

Равновесия нет. Если движение не пойдет в одну сторону, оно пойдет в другую. Третий год стрелка авиагоризонта чудом удерживается на нулевой отметке: между подъемом и окончательным падением.

«ДЕМИУРГ — творческое начало, производящее материю, отягощенную злом».

Мы должны «сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать»(1)(4).

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Буравский А. Второй год свободы. — «Юность», 1988, № 6.

2. Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. — М.: Прометей, 1989.

3. Новый Завет. Откровения. Гл.8.

4. Эко У. Имя розы. — «Иностранная литература», 1988, №№ 8-10.

5. Келасьев В. Системные принципы порождения психической деятельности. — «Вестник ЛГУ», 1988, сер.6, вып.2.

6. Эко У. Заметки на полях к «Имени розы». — «Иностранная литература», 1988, № 10.

7. Новый Завет. От Иоанна. Гл. 18.

8. Стругацкий А., Стругацкий Б. Время дождя. — «Даугава», 1987, №№ 1–7.

9. Манфред А. Наполеон Бонапарт. — М.: Прогресс, 1972.

10. Мештерхази Л. Загадка Прометея. — «Иностранная литература», 1976, №№ 4–5.

11. Франс А. Собр. соч. — Гослитиздат, 1958, т.2.

12. Стругацкий А., Стругацкий Б. Трудно быть богом. — М.: Мол. гвардия, 1966.— Б-ка соврем, фантастики, т.7.

13. Сунь-цзы. Трактат по военному искусству. — В кн.: Конрад Н. Синология. Изд-во Ленингр. ун-та, 1977.

14. Уоррен Р. Вся королевская рать. — Кишинев: Картя молдовеняска, 1978.

 

Нам не нужен Контакт. Мы не хотим его. Мы его боимся.

…Черный круг Арены. Чужое небо. И безжалостные вопросы, на которые приходится отвечать.

Звезд не существует.

Солнца не существует.

Земли не существует.

В безвременье, в безмирье Контакта ждет тебя Человек без лица, ждет, чтобы спросить.

«Мое имя — Осборн… Камни, падите на меня и сокройте меня от лица Сидящего на престоле… Ибо пришел великий день гнева его; и кто может устоять?»(1)

Книга эта для тех, кто решится ответить.

«Болихат умер, Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил и проклял меня. Это пустыня. Кости, ветер, песок. Я выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои полны горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще один шаг. Последний. Войны не будет. Я хочу абсолютного знания»(1).

 

1.

Семиотика

Человек воспринимает Вселенную как информационную структуру. Бессодержателен спор, присущ ли порядок миру изначально (то есть природа сообразна разуму, в основе ее лежит разумное начало)(2), или же структурирование осуществляется в процессе получения информации, являясь его неотъемлемым свойством, атрибутивным признаком. Раз мы не можем ориентироваться во Вселенной иначе, чем объявив ее знаковой системой, она для нас является знаковой системой.

Но язык, любой человеческий язык, также является знаковой системой. Структура его чрезвычайно сложна, поскольку, видимо, обладает бесконечной связью.

Свойства языка совпадают со свойствами Вселенной, эти сущности равновелики и равнопознаваемы. Или — равно непознаваемы. И единственная задача, стоящая перед Человечеством, перед наукой, перед каждым из нас в каждый момент нашей жизни — задача Перевода. С языка Природы или с языка, присущего иной нации, или с языка, на котором говорят окружающие — ведь нет такого слова, которое бы двое поняли одинаково, и даже влюбленные, даже прожившие рядом жизнь нуждаются при общении в переводе — наконец, с собственного своего языка, ибо кто сказал, что мы понимаем сами себя, что говорим с собой на одном языке?

Наукой наук становится не физика, не история — семиотика, наука о знаковых системах.

Боюсь, что уже непонятно. Впрочем, не важно. «Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто не понимает. То есть, опять же семиотикой»(1).

А, кстати, почему никто не понимает? Этот вопрос важен. Мы вспомним его, когда окажемся в Лабиринте.

 

2.

Отправная точка

Определения семиотики тяготеют к тавтологиям, которые не суть тавтологии. «Имя именует вещь и одновременно выражает понятие о вещи. (…) Если имя имеет детонат, то этот детонат есть функция смысла имени…»(2). Что ж, поскольку мы следуем за семиотиками… — определения.

Литература есть информация о Контакте, изложенная в доступной восприятию форме.

Это наша отправная точка.

«Это было зеркало. Обыкновенное, в замысловатой бронзовой оправе. Такие вешают на стену. Но — чудовищных размеров. Расширяясь, оно уходило вверх, в туман, видимо, до самых звезд. Рыхлые тучи обтекали ровно блестящую, серебряную поверхность его»(1).

Зеркало «Телефона для глухих» — символ Контакта? Нет, но обратное верно. Контакт есть зеркало.

Ведь мы одиноки во Вселенной. Одиноки настолько, что Вселенную способны воспринять только через себя, потому она такая, какой нам ее хочется видеть. Но нельзя познать себя через себя.

Более всего нам интересны мы. И подобно тому, как в абсолютной тишине человеку слышатся далекие голоса, абсолютное одиночество Человечества породило представление о разуме вне нас, которому дано нас понять.

«…Книга с семью печатями — треть небосклона… Печати из багрового сургуча… Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ее?»(1)

Представьте: к вам подходит человек и предлагает открыть вам о вас все. Абсолютно все. Без остатка. Открыть Правду, знать которую — привилегия Бога.

Понятно, что Бог — первый внеземной и внечеловеческий разум, созданный человечеством, и вместе с тем первый литературный герой. Трудно отрицать, что культура начиналась религией(3).

Разум не существует в одиночестве. Жаль только, что «по образу и подобию».

И дальше шло по образу и подобию. Писатель-реалист создавал точную (насколько хватало таланта) модель мира. Сам он играл роль Бога, обреченного Знать. Так возникал Контакт, и общество отражалось в зеркале его. Реализм говорил правду. Однако не всю. Слишком мало расстояние между создателем и созданием, слишком близка рамка. Реализм никогда не мог стать Динамической Целостностью(4), поскольку связность предлагаемых им моделей и, следовательно, число смысловых слоев не превосходило двух(5).

Появилась фантастика.

Определение: фантастика есть информация о Контакте с разумом, не сводимом к человеческому.

 

3.

Судьба знающего

Земля, наши дни. Привычная Реальность чуть обогащена экстрасенсорной составляющей.

Есть еще ридинг-эффект. Мир рассечен им на части, смяты привычные блоки взаимоуравновешенной лжи, сломалась классическая восходящая иерархия восьмизначных сверхсекретных кодов; знаковая система не вполне случайных катастроф и запоздалых соболезнований, сбалансированных предупреждений и циничных разменов на политической шахматной доске неожиданно оказалась под жестким контролем. «Речь шла о профессиональном ясновидении… Мы столкнулись с врожденной или приобретенной способностью вычерпывать громадное количество информации куда угодно и откуда угодно без всяких запретов и ограничений»(1).

Вот он, обобщенный Перевод. Информация объективно существует. Скрытая, рассеянная, латентная — она есть всегда и в достаточном количестве, и «мудрый сумеет ее прочесть»(6). Простейшие логико-знаковые системы исчерпываются до конца.

«Ферзь уходит с горизонтали… следует жертва слона, и выдвинутый вперед, слишком растянутый центр стремительно рушится, погребая под собою королевский фланг, перебрасываются обе ладьи, строится таран, удовлетворительной защиты нет…»(1)

Потом вообще исчезает случайность, человек получает право знать будущее, переводя сведения о нем с тайного языка четырехмерной семиотической сети…

«Прокол сути» общество восприняло как непосредственную угрозу своему существованию. Это важно.

Денисов применил ридинг-эффект совершенно по-дилетантски, ограничившись локальной благотворительностью, применил с ничтожным КПД, и тем не менее конфликтующие, антагонистические и мировые блоки приложили для борьбы с ним огромные усилия. Даже договорились.

«Войны не будет. Я так вижу».

Я тоже так вижу. Здесь не надо ридинг-эффекта, достаточны традиционные способы самоорганизации информации. А на том уровне иерархии, где знают секретные коды, для того, чтобы увидеть, нет нужды даже в навыках простейшего логического анализа.

Ну и к чему тогда — армия, образ врага, ненависть, замешанная на зависти, зависть, замешанная на ненависти? То, что определяет социальные отношения?

Офицер госбезопасности, от имени которого ведется повествование, напрасно обманывает себя. Ни о каком «жестком рентгене власти» Нострадамуса и речи не шло. Политическая наивность вмешательств Александра Ивановича была очевидна любому профессионалу, даже без соответствующей информационной модели.

Тем не менее, речь действительно шла о Власти.

Само существование Нострадамуса явилось нарушением суверенитета интернационального слоя имущих власть, отнюдь не расположенных ею делиться. Ведь власть в нашем мире основана на информационной монополии.

«Мы готовы доказать, что внутренней и внешней политикой как нашей страны, так и многих других нередко руководят из-за кулис тайные группировки, которые в своекорыстных целях проводят губительную политику и не щадят человеческих жизней.

В зале стояло тяжелое, полное ненависти молчание.

— Слишком долго секретные договоры и ядовитая лживая пропаганда определяла мысли и чувства простых людей; слишком долго украшенные орденами воры грели руки, сидя на самых высоких должностях. Аппарат мистера Лавьяды делает предательство и ложь невозможными. И все наши фильмы были сняты ради достижения этой цели»(7).

Герои повести Шерреда использовали ридинг-эффект, обращенный в прошлое. Нострадамус же полностью овладел искусством трансляции, научившись ориентироваться в будущем, так что, как говаривал шварцевский Генрих: «Вот вам все преступления, еще не занесенные в Книгу, а лишь намеченные к исполнению»(8). Иными словами, Нострадамус — на уровне факта существования — вскрывает систему мира, основанную на тайне — «удовлетворительной защиты нет».

Совесть героя повести чиста. Его не потребовалось убить.

Кимон-бей. Северо-западные территории.

Фирна. Провинция Эдем.

То, что последовало за ней.

Оказалось неотделимым «знать» и «чувствовать». Естественно: полная информация должна восприниматься на всех психических уровнях — от лингвистического до надэмоционального.

«Истина убивает», — говорит Демиург.

«Нострадамуса убила Фирна, — говорит рассказчик. — Слишком много боли… я и не подозревал раньше, что в мире такое количество боли»(1).

 

4.

Архитектоника

Организуем первоначальный синтез.

Истина убивает. Знающий обречен — если не обществом, так своей совестью. Теорема доказана Т. Шерредом в «Попытке» и обобщена А. Столяровым в «Третьем Вавилоне».

Однако теорема верна лишь в рамках используемых в этих произведениях квазиклассических моделей.

Упростить — не значит, понять(9).

Мы продолжаем путь. Вниз по ступенькам лестницы Познания. Или вверх? В многосвязной топологии истинной модели эти слова не имеют значения. Лестница скрыта в тумане беспредельностей, и лишь ближайшие ступени проглядывают сквозь дымку, приглашая строить здание анализа на песке, струящемся из конуса Часов.

Сие не погоня за красивостями. Я старался найти семиотически точный образ. «Знаю лишь то, что ничего не знаю» — эффектно, но неточно. Нужна оценка. Две-три ступени зазеркальной лестницы находятся в моем распоряжении.

Интеллектуальная проза А. Столярова, базирующаяся на обширных сведениях из истории, философии, лингвистики, логики, требует двойственного комментария. Отсюда усложненная архитектура этой статьи. Лестницы, пути, лабиринты… я вынужден следовать спиральной структуре авторского текста — комментарий есть трансляция.

«Третий Вавилон» — «Изгнание беса» — «Телефон для глухих». Почти линейное восхождение от простого к сложному, от Реальности к калейдоскопу Реальностей. Но — на другом уровне — семантически обратный путь: «Телефон для глухих» — «Изгнание беса» — «Некто Бонапарт» — та же дорога от простого к сложному. И неожиданное замыкание на «Третий Вавилон». Сама по себе эта повесть практически не содержит подтекста, но, будучи включенной в Целостность, обретает его, замыкая спираль. Разумеется, не полностью.

Читая и анализируя, нельзя забывать, что Столярову, как и нам, недоступно все зазеркалье, и конструкции его также построены на песке.

«Что есть истина? — спрашивает З. Тарраш и отвечает: — Даже в шахматах ни в коем случае нельзя все доказать»(10).

Вот, кстати, и еще одна лестница. А. Столяров не способен понять и тем паче отобразить мир. В еще большей степени я не способен исчерпать Андрея Столярова, да, наверное, и передать свое представление о нем. Кроме того, читающий эти строки несомненно воспринял текст книги иначе, чем имел в виду автор, а в комментариях нашел совсем не то, что заложил комментатор. («Мысль изреченная есть ложь» — недавно выяснилось, что это знаменитое высказывание имеет своей основой принципиальную семантическую некорректность естественных языков, интуитивно известную уже А. Франсу.)

Тем не менее, мы понимаем друг друга. Понимаем, разделенные пространством и временем, эпохами, предрассудками и парадигмами. Это внушает надежду.

«Самое удивительное в мире то, что он все-таки познаваем», и «индивидуальная активность не обязательно обречена на неудачу»(11).

Итак, мы продолжаем Путь. Нам не удастся достичь ридинг-эффекта. Мы не построим величественный Храм Истины. Но, быть может, научимся ориентироваться в Лабиринтах?

 

5.

Темные века

Проблема смертоносности истины неразрывно связана с историей Средних Веков. Человечество так дружно и так успешно стремится забыть и принизить эту эпоху, что на ум приходит фрейдовский термин «вытеснение». В данном случае приходится применять его не столько к индивидуальной, сколько к общественной психике.

Не рыцарские турниры и не подневольный труд крестьянина, «потом оплачивающего роскошь дворянских пиров», должны стать символом средневековья. Не было там роскоши. Рыцарю жилось не намного легче крестьянина: это был ненадежный мир, неуютный даже для правящего класса, который к тому же не осознавал себя правящим. Наши расхожие представления о феодальной эксплуатации порождены анахронизмом — путаницей между Средними Веками и Возрождением.

Постоянные войны и казни также не были отличительным признаком эпохи. Сие, впрочем, очевидно.

Что же тогда?

Как ни странно, символом поголовно неграмотного мира Средневековья надо признать перо и книгу. Сложнейшее искусство логического анализа достигло тогда расцвета. Абстрактная, оторванная от Мира Мысль царила над миром.

Мысль, Слово связывали в единое целое пестрый конгломерат государств и племен Европы. Слово структурировало политику и организацию — «по образу и подобию».

«Семь металлов создал свет по числу семи планет…» Даже ангелы подчинялись классической восходящей иерархии, изоморфой структуре церкви или общества или, например, учебника по лингвистике.

Эпоха эксперимента — попытка сознательно построить новые общественные отношения, завещанные Евангелием. Попытка, я бы сказал, беспрецедентная, если бы не близкие аналогии.

Средневековье знало только одну структуру — пирамиду. Но пирамида обязана иметь вершину, и притом только одну.

«Един бог. Едина луна. Едино Солнце».

Едина истина.

Ее, Единственную, охраняли, не стесняясь в выборе средств. Это был высочайший долг каждого — от крестьянина до короля и папы, связующее звено, основа существования общества.

Истина должна быть простой, и ее упростили, сузив до последней крайности, отбросив все ее грани, кроме одной.

Ей служили. За нее умирали.

За нее убивали.

Сначала больше чужих.

Потом больше своих.

И, наконец, когда Средние Века сменились Возрождением, за нее стали убивать всех без разбора.

Неграмотное Средневековье не знало инквизиции. Но Слово требовало научить людей читать, и они начали читать, и некоторые стали находить в текстах свои собственные истины — с маленькой буквы. (Ридинг-эффект — от английского to read — читать.) Их, разумеется, уничтожали. Любое познание, ставящее под сомнение Единую Истину, было смертельно опасно — физически, поскольку по определению ставило под сомнение всю пирамиду общественных отношений, и психологически, поскольку выводило человека за пределы средневекового мира, заставляло взглянуть на него со стороны. «Слишком много боли, — сказал Демиург Третьего круга, посвященный.

— Нить?

— Толстый канат, связывающий эпохи. Двадцатый век повторил все».

 

6.

Ад на земле

«Женевский епископ сжег в три месяца пятьсот колдуний. В Баварии один процесс привел на костер сорок восемь ведьм. В Каркасоне сожгли двести женщин, в Тулузе — более четырехсот. Некий господин Ранцов сжег в один день в своем имении, в Гольштейне, восемнадцать ведьм. (…) С благословения епископа Бамбергского казнили около шестисот обвиняемых, среди них дети от семи до десяти лет. В епархии Комо ежегодно сжигали более ста ведьм. Восемьсот человек было осуждено сенатором Савойи…»(1)

Тишина темных веков взорвалась криками горящих заживо и ревом толпы, «…до начала восемнадцатого века число жертв превысило девять миллионов человек»(1).

Писание призывало к свету…

Я сказал, что уничтожали всех без разбору. Это, в общем, верно, но были и «группы риска». Познавшие свет, и в первую очередь — богословы.

Строчка комментария к Библии обрекала на смерть. Это не метафора: в Испании сам факт работы над священной книгой уже был доказательством вины. (Под Испанией я, разумеется, имею в виду не полуостров, а транснациональную Империю, над которой не заходило солнце.)

Убивали изощренно. «Они все садисты — святые отцы»(1).

Так на землю пришел ад.

Играть с терминами, путая эпохи, антинаучно, но все-гаки… Инквизиция была орудием борьбы с инакомыслием; Возрождение — логическая изнанка Средневековья, Темные Века, доведенные до предела, до отрицания — предвосхитили просвещенный двадцатый.

Инакомыслие — искаженное понятие, не имеющее знакового содержания. Действительно, его антоним — единомыслие. Единомыслие — значит, все мыслят одинаково? Но тогда невозможен интеллектуальный обмен, накопление, переработка информации — то есть собственное мышление. Значит, диалектическая пара единомыслие — инакомыслие лишь маска, скрывающая иные категории: мышление — отрицание мышления.

Не инакомыслящих уничтожали — непохожих, неординарных, выделяющихся из среды.

«…когтями скреблись в окна и показывали бледному, расплющенному лицу — пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет — крестила. (…) Открылся холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов… Вышел главный в черном балахоне с мятущимся факелом. Что-то сказал. Все запели — нестройно и уныло. Господу нашему слава!.. Завыло, хлестануло искрами — гудящий костер уперся в небо… Фары включили. Машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик вылетел из огня. (…)

Отец Иосаф сказал проповедь: „К ним жестоко быть милосердными…“»(1).

Власть Ада захлестнула Европу. Чудовищный ураган организованного уничтожения мысли. Полностью волны не схлынули никогда.

Наступил век философии. Пришел позитивизм девятнадцатого, за столетие человечество узнало больше, чем за всю свою предшествующую историю. Ценой этому стала цена. Истины продавались на рынке, что имело и свои положительные стороны. Люди довольно искренне считали себя свободными.

А подсознание требовало возрожденного Средневековья. Утопии с поразительной настойчивостью штамповали все тот же образ мира. Один бог. Одна нация. Один фюрер.

«Изгнание беса» с жесткой беспощадностью показывает средневековый характер психики двадцатого века. Доказательство, пожалуй, элегантно, если можно так сказать о рассказе, страницы которого кричат.

«Санаторий для туберкулезных детей» выделен, населен изгоями. В рамках любой фантастической модели судьба его предрешена. Столяров использует простейший прием: ароморфоз буквально повторяет демонологические описания четырнадцатого века. И реакция повторяется буквально.

Скачок эволюции, новое Возрождение подавляется так же, как и первое. Ренессанс культуры вновь оборачивается смертоносностью истины. «Это экстремальный механизм регуляции».

Костры, фигура инквизитора. Серебряные пули против детей.

«Мрак и ветер».

 

7.

Церковь

Мы все-таки выжили. Мы — альбигойцы Аквитанского Ренессанса, еретики европейского и русского Возрождения, философы, инженеры, техники, ученые конца второго тысячелетия, «простецы», костром платившие за Свободу, Творчество, Любовь — мы, те, которые «не рабы». Выжили, и собираемся жить дальше, хотя не ждем милости от «гуманнейших» законов природы и общества и не верим, что есть страны, «где ароморфоз осуществляется постепенно, безболезненно и практически всеми…»(1)

Странная для А. Столярова фраза. Так и хочется спросить: какие такие страны имеются в виду? Ведь «не было ни одного государства, ни одной нации, ни одного племени без религии». Стоп. Рассуждение автора хотя и красиво, но неточно. Религия сама по себе не обеспечивает регуляции филогенеза ни в биологическом, ни в социальном? Скорее наоборот, религия способствует развитию отвлеченного мышления, стимулирует прогресс. (Не зря деление культуры на эпохи часто осуществляется по «религиозному признаку» — античная, христианская, буддистская культура и т. п.)

Сохранение социума обеспечивает не религия, а ее производное — Церковь. Продолжая рассуждения А. Столярова, можно сказать: не было ни одной религии, которая раньше или позже не создала бы свою собственную церковную организацию. Даже буддизм, основные положения которого направлены против Церкви!

Церковь как общественный институт характеризуется чрезвычайно устойчивой примитивной структурой, назойливо повторяющейся у разных стран, наций, религий. Живучесть ее поразительна: до сих пор не увенчалась успехом ни одна из попыток уничтожить или реформировать какую-нибудь церковную организацию при отсутствии активной поддержки с ее стороны. Даже в фантастике…

В распоряжении Церкви — общественные инстинкты, фанатизм, мощь первого в истории бюрократического аппарата и, всегда, инквизиция. Она может называться по-разному, например, СД или Комитет Общественной Безопасности. И Церковь тоже может носить разные имена.

«Имя связано не только с „вещью“, но и с ее „сущностью“»(2).

Сущность Церкви состоит в служении Единственной Истине, содержание которой не имеет определенного значения. Кстати, верить в эту истину Церковь, вопреки общепринятому мнению, вовсе не требует. Необходимо и достаточно лишь ей служить.

Опыт нашей страны уникален. Мы сделали религией марксизм и превратили в Церковь Коммунистическую Партию. Сейчас началось возрождение — не будем спорить, всерьез или не всерьез.

Интересно другое: критика «славного семидесятилетия» рикошетом привела к ренессансу традиционных религий страны. Покаяние — церковный термин. Не религиозный — именно церковный, это надо признать.

Разрушения храмов больше не будет и ссылок верующих тоже. А если все это сменят Сумгаиты, что тогда? Я не понимаю, чем одна церковь лучше другой, раз они структурно эквивалентны? Я не вижу разницы между служением Партии или Христу, тем более, что и Единственные Истины как-то все на одно лицо, и служение понимается одинаково.

Все возвращается на круги своя.

 

8.

Лабиринт

Вопросов много больше, чем ответов. Информационный муляж рассыпается, к тому же сравнение Церквей оскорбительно и для верующих, и для жаждущих покаяния.

Мы еще вернемся к этой теме — сейчас пора сменить декорации.

«О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Возможно, они и были новорожденными. Во всяком случае, в первое время. Вылупившись и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися пальцами ворсинок, они, как сомнамбулы, шли через сельву — неделю, две недели, месяц — пока не погибли от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями.

(…) На полигоне происходило нечто, напоминающее Вальпургиеву ночь. Только в современном оформлении. Мигали по кругу прожектора: красный… синий… красный… синий… Гремела ужасная музыка. Едко дымилась аппаратура. Плясали все — до последнего лаборанта. Килиан к тому времени уже полностью превратился. Правда, шерсть его была светлее, серебристого оттенка. Хорошо отличимая сверху…»(1)

Ситуация, рассматриваемая в рассказе «Телефон для глухих», не нова в научной фантастике. Видимо, первым исследовал ее Ст. Лем в «Голосе неба».

Контакт с предельно нечеловеческим разумом. Настолько нечеловеческим, что не совсем понятно даже, можно ли называть его разумом, а происходящее — контактом?

Рассказ подчеркнуто традиционен. Светящиеся «призраки», двадцатиметровые бледные поганки, звездный студень, молекулярные муляжи, внезапные смерти и параличи, — все это уже использовалось, причем именно в качестве атрибутики Контакта с Неведомым. Кроме того же «Голоса неба» вспоминается «Солярис», «Пикник на обочине», может быть, даже «Лунная радуга».

Фантастический антураж мало интересует автора. Конспективные описания изделий Оракула — это, скорее, «ссылки на предшествующие источники», чем самостоятельное литературное творчество. А. Столяров полностью полагается на эрудицию читателя, предлагая ему по мере надобности достроить фантастический мир элементами ставших уже классическими Реальностей.

Использован основополагающий принцип «бритвы Оккама». «Не умножай сущностей сверх необходимого». Формальная фантастическая новизна ситуаций и антуража дезориентировала бы Читателя, отвлекла бы его от главного, растворила бы то, ради чего написан рассказ, в хаосе сопутствующих проблем и эмоций.

Между тем, сложность «Телефона для глухих» и так едва ли не превышает порог восприятия.

При обилии событий, персонажей, фантасмагорических картин, комментариев и вопросов рассказ остается практически бессюжетным. Контакта не происходит. Представление об Оракуле на протяжении всего текста не меняется. Нет развития ситуации, она задается раз и навсегда. Противостояние земного и неземного, именно противостояние — статика, экспозиция. Это подчеркивается образом хроноклазма: субъективное время героев чудовищной лагерной мистерии, заполненное смертью и пытками, — «ненастоящее». Анатоль говорит о его течении: «Это для нас — завтра, и послезавтра, и неделя, и месяц. А для них, там, за чертой хроноклазма, — одно бесконечное сегодня»(1).

Бессюжетность не зря скрывается от читателей, прячется за нагромождением событий. Мы не должны сразу увидеть, что попали в Реальность остановленного времени. Даже не остановленного — разъятого, в котором отсутствует «течение», непрерывный переход от прошлого к будущему.

Дискретность времени — характерная черта мифологического сознания.

Само по себе семиотическое родство фантастики, поэтики и мифа давно известно и не вызывает удивления. Для этих видов творчества характерно использование слова прежде всего как знака, символа, повышенное внимание к форме, то есть к лингвистической структуре произведения, к эмоциональному воздействию логики несущественных связей. (Используя терминологию, предложенную А. Столяровым в повести «Третий Вавилон», можно сказать, что миф, фантастику и поэзию объединяет наличие скрытой семантики, смысловых слоев, лежащих за пределами чисто логического восприятия текста.)

Интересно, однако, отметить два факта. Во-первых, в мифологическом времени развертывается не действие рассказа (что было бы естественным) — в нем, в этом времени, живут его герои, вполне современные люди, ученые. Во-вторых, нас, читателей, это не удивляет. Настолько не удивляет, что даже проходит неосознанным.

Здесь узел Лабиринта.

В «Телефоне для глухих» первый (буквальный) уровень восприятия соприкасается со вторым. Оракул, очевидно, символ Неизвестности. Попытки восстановить Контакт должны, следовательно, восприниматься как аллегория познания. Так что изучение Оракула в рассказе Андрея Столярова — это одновременно и решение конкретной задачи, и символ научного исследования вообще.

Подавляющее большинство действующих лиц произведения — ученые. Обратите внимание: все они почти безлики.

Борхварт, Нидемейер, Саррот, Лазарев и Герц, Ляховский, Килиан, Бьерсон, Брюс, Сефешвари, Венцель, Бахтин, Ламарк, — чем запоминаются они, кроме своих гипотез, экстравагантных опытов и обстоятельств смерти? Ладно, большая часть этих имен и упоминается только лишь в связи с очередной гипотезой. Но Брюс, например, — наблюдатель, герой, субъект Апокалипсиса. Что мы узнали о нем? Ничего, гораздо меньше, чем о Битюге или хотя бы об Осборне, другом свидетеле Осени Земных Безумств. Сравните:

«Мое имя — Осборн, Гекл Осборн, преподаватель колледжа Гринъярд… сумерки, будто на солнце накинули плед… едва просвечивают ворсяные полосы… Луна, как кровь… Красный фонарь… Падают звезды… беззвучно… Страшное, пустое небо… Конец света — неужели правда?.. Боже мой… Края неба загибаются, чем-то озаренные… оно сворачивается, как бумажный лист, скатывается за горизонт… Невыносимо трясутся стены… Это последние минуты… Мое имя — Осборн… Сегодня тринадцатый день Конца Света…» И:

«Брюс определяет размеры саранчи — до метра в длину. Удалось загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус, погиб Эдвардс. Брюс сделал подробное описание. Перепончатые крылья, золотой венец, почти человеческое лицо — мягкая теплая кожа, шесть зазубренных ног, хитин, который не берет ножовка. (…) Брюс умер за рабочим столом — еще успев описать рождение Младенца и появление на небе Красного Дракона с семью головами, готового пожрать его»(1).

Не стану отрицать, поведение Брюса симпатично мне. Но, в отличие от Осборна, он не человек. Ученый, способный заниматься наукой и только ей, даже тогда, когда это совершенно бессмысленно.

Настаиваю: деятельность лаборатории Брюса была полностью лишена смысла. Информация, которую там собрали, не имела отношения к знаковому уровню, на котором оперировал Оракул. Сущность Апокалипсиса — не в химическом составе градин и не в величине их теплоемкости, «…полный мрак, опустошенное небо. Седьмая печать… Безмолвие… (…) Горе, горе, горе живущим на Земле…»(1)

Бессмысленность научных исследований, проводимых героями «Телефона для глухих», угнетает, но не бросается в глаза. Иными словами, она воспринимается нами скорее на подсознательном, нежели на сознательном уровне — второй узел.

Попытаемся все же понять, почему Оракул выбрал Апокалипсис и Лагерь? В рамках рассказа ответить невозможно — на то Оракул и символ Неизвестного, чтобы действия его были непредсказуемы и необъяснимы.

«Не знаем и никогда не узнаем», — говорит Роберт Кон, организатор и первый председатель Научного Комитета. Оставим Оракула за скобками. Сформулируем вопрос по-иному: почему именно эти реалии выбрал автор? Ведь в современной фантастике высокого уровня, с которой мы, несомненно, имеем дело, символика не бывает случайной.

Внешняя сторона дела ясна. Апокалипсис показал банкротство не только науки, но и религии. («Если не Он, то кто?» — вопросил с кафедры епископ Пьяченцы. За что и был лишен епархии. Князья церкви медлили и колебались. Поговаривали о созыве Вселенского Собора)(1). Вторжение, война, лагерь продемонстрировали полный крах блестяще организованной Международным Научным Комитетом системы безопасности, бесполезность армии.

«— Сволочи, добивают раненых, — Водак заскрипел зубами. Из порезанной щеки вяло текла кровь. Расстегнул кобуру. — Мое место там.

— Не дури, майор, — нервно сказал я. — Куда ты — с пистолетом…

— Знаю, — очень спокойно ответил Водак и застегнул кобуру. — Но ты все-таки запомни, что я — хотел. (…)

…Было людно. Все бежали. Причем, бежали на месте — не продвигаясь. Как муравьи, если палкой разворотить муравейник. Стремительно и бестолково. Не понимая, где опасность.

— Эвакуация гражданского населения, — опомнившись прокомментировал Клейст. — Которое в первую очередь»(1).

Критика злая, но, в сущности, не новая. Следующий уровень восприятия начинается со слов: «Порядок был наведен».

Здесь мы вступаем в область домыслов, что неизбежно при странствии по воображаемым мирам. Помните «Солярис»? Как и Оракул, Океан оперировал крупными структурами, воспринимая сознание и подсознание единым целым. Страшные гости, убившие Гибаряна, поставившие на грань безумия Кельвина, Снаута и Сарториуса, были, возможно, благодеянием, выполнением лишь частично осознаваемых желаний.

Почему бы не предположить нечто подобное, тем более, что среди прочих высказывалась и гипотеза чисто психического характера Апокалипсиса?

«Оракул передал информацию, предназначаемую коллективному сознанию. Содержание ее не имеет аналогий в культуре Земли — информация была воспринята искаженно»(1).

Почему «искаженно»? И почему именно «информация»? Если Оракул воспринимает человека целиком, его деятельность вполне может быть направлена на удовлетворение желаний коллективного бессознательного. («У нас такая азбука», — говорил Кэртройт. Но азбука лежит именно на подсознательном уровне, выше — лингвы, морфемы, семиотические структуры.)

Тогда Апокалипсис — жажда чуда, точнее — жажда зрелища, которое есть чудо.

А лагерь — тоже исполнение желаний коллективного «It»? Да, к сожалению. Иначе на Земле не было бы организованного насилия. Войны, смерти, лагеря — это же просто оборотная сторона триады «порядок, дисциплина, армия».

Оракул удовлетворил жажду иметь вождя.

Подведем итоги. Не только текстовое время «Телефона для глухих» может быть охарактеризовано как время, адекватное мифологическому восприятию мира, столь характерному для Средневековья, но и другие реалии коллективного бессознательного, беспощадно вскрытые Оракулом, указывают на эту же эпоху, на этот же тип социальной психологии. «Телефон для глухих» оказывается изнанкой «Изгнания беса». Мы глядим на тот же мир.

Только роль религии выполняет наука, роль священников — ученые.

Они чудовищно далеки от «простецов» — мы уже обращали внимание на замкнутую касту семиотиков — но, в общем-то, чем остальные лучше? Они безжалостны. Равным образом к себе и другим. Фанатизм — крайняя степень веры.

«— Если ты выживешь… Если ты спасешься, обещай мне… Понимаешь, надо продолжать. Иначе все будет напрасно — все жертвы. (…) Передай мое мнение: надо продолжать. Во что бы то ни стало»(1).

Веры? Да, конечно. Причем во всю ту же Единственную истину. Прогресс заключается лишь в том, что теперь эту Истину считают не заданной априори, а познаваемой.

Как и любые верующие, они жаждут чуда: «Еще одно усилие, один шаг, одна — самая последняя — жертва, и рухнет стена молчания, пелена упадет с глаз, мы все поймем, откроются звездные глубины…» Как и любые люди со средневековым мышлением, они стремятся к иерархическому порядку, создавая комиссии и комитеты. Как всякая каста, они настаивают на сохранении тайны и добиваются этого: «Я читал об Апокалипсисе в Бронингеме. Разумеется, закрытые материалы. Нас ознакомили под расписку — с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение. Грозил пожизненный срок. И, как я слышал, он был применен сразу и беспощадно — поэтому не болтали»(1).

Жрецы, вершители, они, не желая того, не могут не быть жестоки и предельно безответственны.

Игорь Краузе:

«— Кто такие — фамилия, специальность. В машину взять не могу. (…) На язык и разжевать. — Тонким пальцем коснулся Хермлина. — Вы можете идти домой. А вы и вы, — палец мелькнул, — к десяти ноль ноль явиться в распоряжение штаба. (…)

— Захватите Хермлина, — сказал я. — Он же старик.

— Да-да, — ответил Игорь Краузе, продолговатыми глазами высматривая что-то в серой дали. — Старик… Вы можете идти домой. (…) Да! Ламарк только что обнаружил пульсацию магнитного поля. (…) Здорово, правда? — обвел нас сияющими глазами»(1).

«Вот здесь, у горелой опоры, погиб Йоазас. Его назначили в лазарет, и он бросился на проволоку. Предпочел сам. А до этого бросились Манус, и еще Лилли, и Гринбург. А Фархад ударил Скотину Бака, а Матулович прыгнул с обрыва в каменоломне, а Пальк вдруг ни с того ни с сего пошел через плац ночью — во весь рост, не прячась»(1).

Здорово, правда?

«— Ну как вы додумались до такого, чтобы всякое дерьмо делало с людьми, что хотело? — Клейст что-то начал о задачах Контакта, о прыжке во Вселенную, о постижении чужого разума, он тогда еще не пал духом. Бурдюк все это выслушал и спросил: — И из-за этой дерьмовой Вселенной убивать людей?»(1)

Это не конец лабиринта, не выход. Это тупик.

 

9.

Поражение

В Зеркале, замыкающем рассказ «Телефон для глухих», люди не отражаются. Вновь характерный для автора двойной смысл. Одна сторона нами уже исследована: Контакт есть зеркало, в котором человечество видит себя. Контакта нет. Оракул не способен понять нестерпимую аналогичную «азбуку» человеческого существования, и Зеркало остается пустым. Отсюда слова Анатоля: «…начинать Контакт нужно не отсюда. Начинать надо с людей. С нас самих».

Но есть, как мне кажется, еще одна сторона. Оракул, оперируя крупными структурами, изучает то, что изучает его — земную науку. Понимание приходит на символьном уровне. «Зеркало, зеркало, зеркало…» — повторяет Катарина. Зеркало с дорогой бронзовой оправой, в котором люди не отражаются.

«Ученый беспристрастен к объекту исследования», то есть, становясь ученым, он перестает быть человеком (беспристрастность свойственна лишь мертвецам). Исследуя мир, он работает внечеловеческими методами, и мир, отраженный в его Зеркале, оказывается внечеловеческим. Совсем не обязательно — бесчеловечным. Но вполне вероятно.

(Исследование Оракула подарило людям «вечный хлеб» и «росу Вельзевула». Последняя лишь по воле автора не обернулась очередным оружием.)

«Наука — это удовлетворение собственного любопытства за государственный счет». Но ведь «кто платит, тот и заказывает музыку».

«Мне очень жаль, Милн, но в вашу группу не записалось ни одного студента. Никто не хочет заниматься классической филологией, слишком опасно. И дотаций тоже нет»(1).

Понятно, почему «слишком опасно».

«Государство не гарантирует правозащиту тем гражданам, которые подрывают его основы»(1), то есть используют свои способности иначе, чем государству этого хочется.

Я настаиваю на своем медиевистском толковании. Средневековый характер коллективной психики порождается не только иерархической организацией общества, но и мифообразующей ролью науки — новой Церкви.

Как и в начале христианской эры, симбиоз установился не сразу и не гладко. (См.: Г. Попов. Система и Зубры.) До конца симбиоз так и не установился.

«…Улугбек и Бруно остались лежать около плазмы. Но это было не все. Потому что левее, по ложбине у незащищенных холмов, сверкающим клином ударила бригада кентавров, офицеры торчали из люков, как на параде, без шлемов, и золотые наплечные значки сияли в бледных лучах рассвета. Они шутя прорвали оборону там, где находился Хокусай, и Хокусай погиб, собирая клочья плазмы и бросая ее на керамитовую броню. (…) И Кант погиб, и Спиноза погиб, и Гераклит погиб тоже»(1).

Об этих рассказ «Некто Бонапарт». О не желающих подчиниться.

Действие происходит в будущем, возможно, недалеком. Реакцией на всевозрастающее антропогенное воздействие явилась Помойка — «некий организм, возникший путем цепной самосборки в результате накопления промышленных отходов до критической массы»(1). Подробного описания в рассказе нет. Достаточно понимания того, что Помойка — оборотная сторона нашей цивилизации и отрицание ее.

Десятки лет войны.

«Страна агонизировала. Солдаты на фронте тысячами захлебывались в вонючей пене и разлагались заживо, тронутые обезьяньей чумой. Шайки дезертиров наводили ужас на города»(1).

Вновь обращает на себя внимание нетрадиционная традиционность А. Столярова. Эсхатологическая тема экологической катастрофы многократно рассматривалась зарубежной и советской литературой. Образом наступающей Помойки автор подчеркнуто не вносит ничего нового. Другой фантастический прием, используемый в рассказе, восходит и вовсе к Г. Уэллсу. (Конкретная модификация принадлежит Ст. Лему.)

Не рассказ ужасов, не рассказ приключений, тем более — не фантастика научных идей. Скорее — хроноклазм, порожденный Оракулом, еще одно Зеркало.

На этот раз оно отражает людей.

Микеланджело, Босх, Жанна д'Арк, Пракситель, Гете, Бонапарт… — «элита», вся история человечества, «кучка высоколобых интеллигентов, отвергнутых собственным народом, — мизер в масштабе государства»(1). Неподчинившиеся, находящиеся в оппозиции и, как следствие, изгнанные, выброшенные на Помойку или же просто убитые милосердным средневековым обществом. «К ним жестоко быть милосердными».

«Тотальная оккупация истории обернулась банальной оккупацией Полигона. (…) Значит, теперь у нас Австриец. Другого и нельзя было ожидать»(1).

Нельзя. Напомню лишь, что Австриец по имени Адольф — не только дублер Гитлера, но и сотрудник Полигона, надо думать, ученый.

Вопрос был поставлен.

И ответ был дан.

«…и танки встали, пробуксовывая гусеницами, временно ослепленные и беспомощные. Фронт был обнажен полностью. И все сенсоры стянулись к нему, потому что им нечем было сражаться, и он послал их обратно на вершины холмов, чтобы их видели в бинокли и стереотрубы. Это была верная смерть. И они вернулись туда — и Декарт, и Лейбниц, и Гете, и Ломоносов, и Шекспир, и Доницетти. Должно было пройти время, пока Хаммерштейн поймет, что за ними нет никаких реальных сил. И Хаммерштейн понял.

…— Вы думаете, Милн, что у вас нет дублера?

— Думаю, что нет…

И должно было потребоваться время, чтобы заставить сдвинуться с места армейские части, панически боящиеся аборигенов. И Хаммерштейн заставил их сдвинуться. Но время опять прошло.

…— Ты готов был погубить весь мир ради любви, а теперь ты намерен погубить любовь ради чужого мира.

— Мир погубил не я, — ответил Милн…

И когда пехотные колонны, извергая по сторонам жидкий огонь, втянулись в ложбины и начали обтекать холм, на котором он стоял, то глубоко в тылу, на границе болот, уже выросли горячие плазменные стены высотой с десятиэтажный дом и неудержимо покатились вперед. Они были грязно-зеленые, черные у подошвы, и кипящие радужные струи пробегали по ним»(1).

Мы опять вернулись в исходную точку лабиринта. Средневековый по антуражу мир «Изгнания беса» сменился зазеркальем Оракула, средневековым по господствующему мышлению. Помойка пожрет эти миры, очистит их и, может быть, умрет без пищи. Милн с Жанной вправе мечтать об этом. Но «миллиарды свежих трав» взойдут уже не для них. «Слабое мелкое солнце Аустерлица» опоздало.

Они, оставшиеся на вершинах холмов, сгоревшие, захлебнувшиеся — сделали свой выбор. Встав в оппозицию к организованной силе, они противопоставили себя средневековой логике мышления. Но противостояние осталось вооруженным и уже не могло быть иным. «Страна агонизировала».

«Некто Бонапарт» нельзя воспринимать как рассказ о победе, о выходе, о спасении. Он обречен остаться ВСЕГО ЛИШЬ гимном свободомыслию, памятником тем, кто захотел сам выбирать себе судьбу.

 

10.

Покаяние

Средневековые миры, через которые мы прошли, следуя за А. Столяровым, — не красивые декорации, даже не «варианты, которые могли бы реализовать себя». Это проекции. Это наша реальность, увиденная под необычными углами из чужих измерений.

ОДИН шаг к абсолютному знанию.

Маленькая дополнительная возможность увидеть структуру мира.

Что она нам даст?

С Анатолем из «Телефона для глухих» следует поспорить. Особенно сейчас, исходя из принципа «оппозиции к сильному». Стало слишком модным ругать науку вкупе с техникой и технологией, требовать борьбы с прогрессом — почему-то экологические движения все больше выступают под патриархальными знаменами. Защитники среды приобрели реальное политическое влияние — они уже партнеры, они хотят (и, возможно, по праву) быть ведущими партнерами. Вспомним, что «истина — извечный беглец из лагеря победителей».

А теперь постараемся понять, в рамках какого мышления происходит дискуссия.

Нам предлагают противопоставление: бесчеловечная наука — божественная (с некоторых пор) Церковь. Но в рамках нашего видения этот тысячелетний конфликт смахивает на бой с тенью.

Нам предлагают жить и действовать в рамках «вечного», «железного» антагонизма «цивилизация — природа». Но ведь и этот спор если не беспредметен, так бесперспективен. Опять Средневековье с его вечной вневременностью и постоянством борьбы тьмы и света, Сатаны и Бога.

Так мы и останемся — верующими — и в науке, и в отрицании ее, останемся фанатиками, преобразуя природу и препятствуя этому преобразованию. Лабиринт, по которому мы блуждали, анализируя фантастику А. Столярова, непрерывно порождается реальностью перестройки в нашей стране и второй НТР в странах Запада. Темп перемен нарастает, и мы идем в зазеркальный туман, идем все в той же опереточной экипировке и безо всякой уверенности, что в случае чего удастся «вернуть ход назад».

Дилеммы, рассмотренные А. Столяровым, не нашли решения. Значит, их следовало решать в рамках другой парадигмы. Под сомнение должны быть поставлены глубинные, априорные принципы организации духовной жизни общества. Сначала духовной!

Макс Борн писал: «Существуют какие-то общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определенные периоды с характерными для них идеями во всех сферах человеческой деятельности… Стили мышления — стили не только в искусстве, но и в науке»(12).

Мы вправе расширить это определение. С точки зрения абсолютного знания сама наука, такая, к какой привыкли со времен Аристотеля, — тоже парадигма, конкретная, а потому преходящая. Она сама по себе обусловлена иными, более глубинными семиотическими пластами.

ВРЕМЯ МЕНЯТЬ ФОНЕТИКУ.

 

Заключение.

Рассуждение о языке

Бесконечна сила традиции. Бесконечно наше рабство, духовное и материальное. Мы рабы мертвых. Мы говорим с природой на мертвом языке, сами звуки которого созданы для того, чтобы воспевать горделивые замки и Господа нашего Иисуса Христа. Азбука этого языка не в ладах с семантикой, грамматика запутана, а большая часть словарного запаса забыта или еще не создана.

Мы сами не понимаем этот язык, мы, те, кто его создает. И не трогая фонетику, не меняя азбуку, мы разбили его высшие семантические уровни на сотню тысяч диалектов и окончательно утратили контроль над новым Вавилоном.

Но сила, вышедшая из-под нашего управления, осталась силой. И всякий, осмеливающийся поступать иначе, чем принято, обратит ее всю против себя.

Изменения все-таки происходят.

Понять, почему — выше моих сил.

Я не знаю, какой должна быть фонетика цивилизации, иная парадигма человеческого мышления. Для новых сущностей не придумано имен. Можно пользоваться синонимами, можно давать описательные определения, но нет замены у имени.

Свободомыслие.

Независимость.

Терпимость.

Оппозиция к сильному.

Свобода, наконец.

Лишь лингвы, буквы старого алфавита, использованные и затертые. Мы знаем уже, что ИМЕНА будут состоять из этих букв. Больше мы ничего не знаем.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Столяров А. Изгнание беса. — М.: Прометей, 1989.

2. Степанов Ю. В трехмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. — М., 1985.

3. Веркор. Люди или животные? — М., 1957.

4. Келасьев В. Н. Системные принципы порождения психической активности. — Вестник ЛГУ, 1986, сер.6, вып.2, с. 55–66.

5. Переслегин С. Скованные одной цепью. — В кн.: Стругацкие А. и Б. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. М.: Прометей, 1989.

6. Толкиен Д. Р. Р. Хранители. — М., 1983.

7. Шерред Т. Попытка. — В сб.: Фантастические изобретения. М.: Мир, 1971.

8. Шварц Е. Дракон.

9. Стругацкие А. и Б. Волны гасят ветер. Перефраз эпиграфа.

10. Нейштадт Я. Зигьерт Тарраш. — М., 1983.

11. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. — М., 1986. (Перефраз.)

12. Борн М. Физика в жизни моего поколения. — М., 1963.

 

«В конце года Воды, такой-то год по новому исчислению, центробежные процессы в древней Империи стали значимыми. Воспользовавшись этим, Святой Орден, представляющий, по сути, интересы наиболее реакционных…»(1)

Будем говорить так. Абстрагируемся от боли и страха, подменим жизнь Схемой, — сделаем все, чтобы ответить.

«Это называется неразрешимый вопрос. Сколько бы их не было — всегда приходится заново мучиться. И помочь никто не может. И никогда не знаешь, прав ты или нет»(2).

«Очаг на башне». Неразрешимый вопрос. Роман с большой натяжкой можно назвать фантастическим. В реалиях быта не имеет аналогов лишь биоспектралистика, и то я бы не стал ручаться. Ведущие идеи этой науки слишком красивы, чтобы не быть истиной. Вполне вероятно, что в каких-то полузакрытых НИИ уже разворачивают спектры и выясняют природу латентных точек.

Но если «Очаг» — реалистическое произведение, если в нем изображен мир, в котором нам приходится жить, тогда все (неразрешимые) вопросы превращаются в один — зачем жить? Чтобы придумывать новый смысл и объявлять себя «винтиками организованного мира»? Этого мира?

Классический треугольник: Симагин — Ася — Вербицкий решен автором вполне традиционно. Тонкость в том, что Вербицкий убивает любовь Аси при помощи изобретения Симагина, тем самым раз и навсегда выигрывает спор.

«…кто хватается за искусственные возможности? В первую очередь тот, кто уже не может сам. Тот, кто не в силах создавать и потому стремится заставлять»(2).

Разговор идет о прогрессе, его оценке.

«— Мы не можем отказаться от электромагнитного аспекта цивилизации», — говорит Симагин, и Вербицкий отвечает:

«— Полтора века играть с магнетизмом, набить атмосферу излучениями, убедиться, что включать друг друга куда легче при помощи телевизоров, радаров, лучей наведения, помехосистем и помехозащит, вещания и глушения — и открыть, наконец, что беззащитная живая плоть не выдерживает этих удобств!»(2)

(Недавно слышал очередную экологическую истерику: не надо энергетики, не надо пластмасс, не надо космоса, не надо вашего прогресса. Ну, хорошо, ну, не надо. Но что надо? «Бога ради, Тихий, неужели у вас нет положительных идеалов?»(3))

Но известный ответ: все есть яд и все есть лекарство, — уже не может устроить. Что есть прогресс в нашем мире, где Друг убивает твою Любовь, используя твою же Работу?

Неизбежность? Нет, разумеется, именно такой исход счастья двоих не был предопределен. Следует, однако, рассмотреть класс подобных ситуаций.

«— Восемнадцати, дура, вышла за него. Такая любовь — ах! Молодой, талантливый, добрый. Глаза светятся, детей ласкает. С братом моим младшим души друг в друге не чаяли. Только и разговору, когда пойдем опять играть к дяде Коле? Ну, думаю, судьба. Теперь брат приходит из плавания, сквозь зубы цедит: брось, пока не поздно, эту падаль…

— За Европами погнались, — забормотал он, свесив жирную голову и косо уставясь в потолок. — А что мы без Бога? Пшик! Человеку нельзя без веры, а во что? Чудо где? Нету!.. — а потом переломился пополам, свесив голову ниже выкрутившихся рук, и в горле у него заклокотало… с каждым выдохом из него вырывалось: „О господи… о господи…“

…Нет, не поздно. Мне двадцать восемь лет, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине — ум и деньги»(2).

Это тоже можно было описать — как медленно, годами, умирала любовь Риты к Ляпишеву.

Плохо, когда кажется, что нет выхода. Раньше мы спрашивали, кто виноват. Сейчас знаем, или думаем, что знаем. Все равно дышать нечем.

«Я оскорблен этим несуразным государством не только как гражданин, но стократ как мужчина, потому что оно не только вырастило возможностью бесконтрольной власти двух-трех-пятерых Рашидовых, но отнимающим все силы, выматывающим душу скотским бытом, мало-мальски улучшить который можно единственно приближением к той или иной кормушке, поголовно сделало красавиц проститутками, пусть и разных сортов: от толкающихся при интуристах до толкающих в мужнину спину: „Вступай в партию, ученым секретарем назначат…“»(2)

Анализ запутался во взаимосцепленных проблемах, к которым не привыкать жителям несуразного государства. Потому выберем цель.

Не комментарий к роману — «Очаг» не нуждается в разъяснениях. Тем паче, не перестроечное социальное исследование. «Как у нас плохо» известно всему миру, и писать об этом стало слишком разрешено.

Поиск решения.

«Наверное, тогда станет еще тяжелее. Потому что рывком выдвинутся из мглы недомыслия давящие глыбы прежних ошибок»(2).

 

Шаг первый: Социум

Роман создан до перестройки. Остановившийся 1984 год повторяется из вечности в вечность, над гниющей страной «клубится душная, беспощадная ненависть»(4). Деструкция. Распад социальной ткани.

В новом варианте потребовалось изменить несколько фраз. Вербицкий перечисляет иные дежурные темы («раньше не могли писать, какой социализм хороший, теперь не могут писать, какой Сталин плохой»(2)), да пару раз упоминает новые веяния Сашенька Роткин:

«— От застойщиков получал по морде? И от перестройщиков будешь получать…»(2)

Главное менять не понадобилось. Дети гибнут.

Значит, преобразования, ставшие предметом гордости одних, страха и ненависти других, затронули лишь самые верхние, лабильные слои общественного сознания. Изменилась форма реакции социума на мир, но никак не содержание.

От свидетельства В. Рыбакова можно отмахнуться, назвав «Очаг» клеветой на человека, но ярлыки сейчас не в моде. Можно, впрочем, сказать, что роман на семейную тему потерял актуальность, и отложить его публикацию, как и было сделано в 1987 году. А можно вспомнить навыки застоя, провести косвенный анализ прессы и понять, что мы продолжаем жить в проклятом мире.

«Вспомни, как было. Не бежать невозможно, каждая мышца поет, звенит, словно парус. А теперь? Насилие над собой, становящееся привычным, но не способное радовать. Истошный бег не к радости, а от стыда. Радость дают лишь результат и его оценка, но не бег»(2).

Вспомни, как это было.

Революция, инициировавшая построение в стране классического фашизма. Исторические вехи теперь широко известны — как же, «дежурная тема — это тема, которая дает взятки». Нас не должен интересовать объективный ход событий. Важнее субъективное содержание, отражение истории в коллективной психике.

Влияние идей социализма на широкую массу сделавших революцию преувеличивается. Абстрактные теории классиков были этим людям просто непонятны. Воспринимались лозунги. Организованность революционного процесса обеспечивалась с одной стороны общностью вполне эгоистических интересов рабоче-крестьянской массы, с другой — авторитарным руководством тончайшего слоя интеллигентов, создавших партию. «Внутренняя» самоорганизация, основанная прежде всего на личном интересе, провоцировала анархию. Соответственно, в условиях гражданской войны она усиленно вытеснялась «внешней». Доверия, завоеванного партией в предреволюционные годы, оказалось достаточно, чтобы в стане победителей этот процесс не встретил серьезного сопротивления.

Крестьянин уходил на фронт, добровольно подчиняя свой интерес государственному. Мечты, чаяния, надежды он отдавал в залог революционной власти, рассчитывая, что они осуществятся, но позже. Исполнение всех желаний одинаково отсрочивалось: личные интересы должны были быть удовлетворены завтра, после построения нового общества.

Только это общество революционеры представляли по-разному, поскольку различались их интересы. Общим было предвкушение «счастья для всех». Коллективное сознание ориентировалось на будущее.

Отсюда энтузиазм, до сих пор присутствующий в ностальгических воспоминаниях. «Не бежать невозможно…»

Ноосфера быстро приобрела нездоровые особенности. Начав воспринимать «новый мир» как овеществленное счастье, общественное сознание стало нетерпимым по отношению к любой критике этого идеала — ситуация, чреватая «охотой на ведьм» и прогрессирующей ксенофобией. Исключительная ориентация на будущее привела к тотальному отрицанию прошлого. Уничтожение церквей шло с полного одобрения большинства.

Наиболее опасным было вытеснение в подсознание реальной обстановки, в которой приходилось жить и действовать.

В следующее десятилетие болезненные явления продолжали нарастать. Вытеснялась все большая доля информации. Это означало расслоение социума на знающих реальное положение вещей и живущих в мире иллюзий. Происходило формирование господствующего класса, использующего общество в своих узко корыстных интересах. («Революционный террор? Для меня!»(2)), и, одновременно, создание псевдореволюционной псевдокультуры.

«Власть имущим» идея «нового общества» давала оправдание, иллюзию деятельности во имя народа, его грядущих поколений. Массы жили с отсроченными интересами, руководство жило с отсроченной совестью. Те и другие рассчитывали получить по векселям.

Война разрушила часть мифов ценой лучшего, что мог дать социум. Поколение, пережившее ее, стало образцом гражданской трусости. Дело здесь не только в фанатизме и вошедшем в привычку повиновении. Слишком многие не вернулись.

Деформации продолжали нарастать.

«In the Land of Mordor Where shadows lie»(4).

Страну населяли тени.

Шестидесятые.

Почему-то никто не обратил внимание на общемировой характер этого феномена. Схожие процессы развернулись в СССР, США, в Африке и Европе. Освобождение мысли.

Компьютерная революция. Человечество дотянулось до звезд. Знаменитыми работами Форрестола и Медоуза началась прогностика.

Развалилась колониальная система. Впервые в современной истории произошла деэскалация политического кризиса. Громко заявило о себе университетское студенчество. Экспоненциально росли расходы на образование и науку.

Из этого времени берет свое начало трагедия романа. Непосредственно из шестидесятых пришел Вайсброд.

Как-то, пересказывая роман, я назвал Вайсброда постаревшим Гириным(5), обратив внимание на общность биографий и единство реакции на мир.

«…я дрался! Я маневрировал, да! Мой лучший друг двенадцать лет делал вид, что меня не знает!»— бессильно кричит Вайсброд. Это была цена работы. «Другой мой друг, когда я тайком приехал его проводить, плюнул мне в лицо».

«— Западные Ворота Морийского Государя Дарина открывает Заветное Заклинание, друг». И еще: «хранителей спасет лишь взаимная верность»(4).

«Прорыв шестидесятых» соединил у нас в стране два прогрессивных течения. Первое — преклонение перед наукой, интеллектуальное освобождение — носило, как я уже отметил, общечеловеческий характер. Если нужны ярлыки, его можно назвать либеральным или даже буржуазно-либеральным. Второе, коммунистическое, течение существовало только у нас. В этом наша заслуга, в этом наша вина.

Суждения о «новом мире», сложившиеся у людей, представляли собой миф. Однако, вне зависимости от этого, рациональное зерно существовало. Сейчас мы близки к тому, чтобы забыть это, но Маркс действительно был крупнейшим экономистом своего времени, а Энгельс заложил основы теории систем задолго до Богданова и Берталанфи и научился применять ее к историческому процессу задолго до И. Ефремова. Созданная классиками динамическая модель изобилует ошибками, но она правильно оценивает тенденции. Во всяком случае, известные мне альтернативные схемы обладают меньшей предсказательной силой, хотя и создавались на сто лет позже.

Идеологической основой советских шестидесятых стала попытка верификации идей коммунизма. Созданная И. Ефремовым (в меньшей степени А. и Б. Стругацкими) стандартная модель была, как показал дальнейший анализ, ошибочной. Но она была научной.

Общественное сознание обрело реалистическую перспективу. Страна стряхнула с себя прошлое и снова устремилась в завтра. Специалист разглядел бы в происходящем черты нездоровой эйфории.

Гирин. Вайсброд. Одна ошибка — страшная, преступная — отождествив себя с обществом, они отождествили общество с государством.

«… я выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! И мы обгоняем их на пять лет! Не сметь испортить! (…) Эта страна получит амбулаторные резонаторы первой! Эта!! Тем и так неплохо!!»(2)

Это позиция коммунара.

Я не осуждаю. Но, доверившись стране, шестидесятники доверились тем, кто выступал от ее имени — правящей элите, которую всякий марксист считает выразителем интересов господствующего класса(6,7).

Контрудар системы не мог встретить сопротивления.

Предавали не все.

Спивались. Почти все.

Уезжали.

Сильные поступали, как Вайсброд. Вели безнадежную борьбу, поддерживая существование «этой страны». Меньшинство из них создало людей, которых я называю тенью шестидесятников. В романе к ним принадлежат Симагин, Вербицкий и Ляпишев.

Семидесятые убили мечту о коммунизме. Несколько упрощая, скажу, что с обществом случилось то же, что и с Асей.

«Я вас всех ненавижу»(2).

Ложь. «Чаша отравы». Пустота впереди, закрытые двери. Поколение, выбитое из культуры, как поколение сороковых было выбито из жизни.

«Восьмидесятники», следующие, приняли правила игры:

«Кто-то должен заполнить словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу? Почему не я?»

Шестидесятники заплатили страшную цену. Эти заплатят дороже, став поколением, которое проклянут дети.

 

Шаг второй: Противостояние

Содержанием описанных процессов была фашизация общества. Я говорю не о «бесконтрольной власти Рашидовых» и даже не о блокаде информации. Все это — необходимые, но не достаточные условия. Должны появиться фашисты.

«Вдвоем зажимают за шею в положении „раком“, а третий лупит табуреткой. В ней килограмма четыре! Мне отбили почки за то, что не стал чистить сортир за „старика“… Если не откликался на Абрама, били ночью».

Фашист — вменяемый, но психически искалеченный человек, выплескивающий в мир ненависть. На поздних этапах она обращена на выделенную по тому или иному признаку социальную группу. Первоначально ненависть не имеет конкретного адресата. Просто — жестокость разливается по стране, ломая и убивая.

Симагин связал бы фашизм с резонансным возбуждением садо-мазохистского участка биоспектра. С неизбежностью возникает пирамида, где в самом низу изгои, а наверху единственный лидер. Эта социальная пирамида индуцируется в любые структуры и отношения — идет «саморазогрев»: чем дальше зашла фашизация, тем интенсивнее процесс.

Когда впервые рассматриваешь эту схему, зло кажется всепобеждающим. Потом начинаешь понимать, что раз мир еще существует, есть силы, противостоящие коллапсу.

Возникает искушение продолжить анализ, найти социальные слои, интересы которых отрицают фашизацию и фашизм, исследовать взаимоотношения этих слоев с общенародным государством. Но поступить так — значит заведомо упростить «Очаг на башне», превратив роман в политический. Между тем, В. Рыбакова интересуют не сами социальные явления, но их проекция на судьбу человека. Не кампания в прессе, осуждающая «пропаганду оппозиционных КПСС политических структур», а воздействие этой кампании на Вербицкого и Роткина, опосредованно на Асю и Симагина.

«— …Области сознания, через которые наиболее успешно происходит выплеск, у каждого свои. У тебя словесность, у меня вот — биоспектралистика. Мы называем их конструктивными областями. У Аськи, наверное, любовь».

«— Если эти собаки все-таки устроят войну… или без всякой войны нас перетравят заводами, дамбами… я буду помирать и жалеть только об одном: что не знала, когда. И не успела ни Антона накормить повкуснее, ни Симагина обнять… напоследок. А если Симагин женится не на мне (…) Я буду плакать, и целовать, и любить, — если он позволит. (…) Почти все лучшее во мне из-за того, что мы вместе. Потому что мы никогда не притворялись и не врали, шли друг в друга целиком: по-настоящему, какие есть… И связь уже нерасторжима»(2).

«— Вешаются на шею убогие куры, — а настоящего, хоть убейся, нет. Уж сидела бы дома со своим Симагиным — как же, взалкала африканской страсти, высокодуховной аморалки, истосковалось мещанское сердечко по запретным плодам, остренького захотелось; разумеется, от Андрюшки она побежала, только пальцем щелкни, но кой же ляд я щелкнул-то?»(2)

Противостояние романа, главная тема. Любовь.

Любовь как единственная сила, способная спасти мир? Смешно для ортодоксальных марксистов.

Но не зря тоталитарные режимы отрицают Любовь, а в антиутопиях проблемы ее регламентации, расчленения, уничтожения занимают едва ли не главное место.

Все дело в том, что пирамида садо-мазохистских отношений проста и способна перекроить по своему образу и подобию любой мир, штампуя стереотипную структуру. Лишь притяжение Двоих включает в себя связи, которые усиливались и усложнялись миллиарды лет. Разум и чувства умножаются на главную генетическую доминанту, что может быть жизнеспособнее? Вот только микроподсадки…

Любовь — сплав животного и человеческого, путь по острию ножа. Ее способность противостоять внешнему миру, кроить этот мир по своему образу и подобию определяется равновесием светлой и темной любви, эроса и антиэроса.

Значит — разъять Любовь, и Спасение станет гибелью.

Говоря о коллективном сознании, я намеренно опустил тогда это, главное. Взращенная официальной культурой закомплексованность породила психическую основу наших несчастий, превратив великий народ в нацию рабов, гордящихся своим рабством.

(Неумелые попытки показать в книгах и на экране земную любовь были восприняты большей частью страны как опасность, обрекающая общество на вырождение.)

«Этика и психология семейной жизни» выродилась в чтение основ гражданского законодательства вперемешку с Тургеневым, литература…

«…гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее кожа чистая, теплая, и он наломал ей сирени и, преодолевая застенчи… чивость, взял за руку, а она спросила: „Тебе нравится твоя работа?“ (…) И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. При чем тут кожа. Поймите, это же де-ети! Подростки! Пусть ему понравятся ее глаза…»(2)

Разумеется, воспевая «чистую», «возвышенную», «неземную», а на деле ханжескую любовь, официальная культура вытеснила реальную информацию об отношениях полов в глубь подсознания. Возникла «культура подворотни», отрицающая все, кроме животного. Как показывают опросы, в рамках данной субкультуры получает сексуальный опыт около 90 % молодых людей. Результаты известны.

«…повела его дальше, еще дальше, совсем далеко и, оставшись с ним вдвоем, похохатывала, когда он — злой, самолюбивый, уже ненавидящий, путался в ее застежках, а потом не умел войти, и снисходительно бормотала: „Да ниже… вот мальчишка неловкий…“ Ловкость. Это он запомнил навсегда. Умение, сноровка, навык. Не важно, что чувствуешь, — важно, как делаешь. Он пришел домой в три ночи, он совсем не чувствовал себя победителем, в пути его вырвало; он долго вытирал лицо, ладони и забрызганные выходные брюки (…) только что выпавшим снегом, брал чистое и отбрасывал грязным (…) и глупым, тошнотворным стало то, что вызывало трепет»(2).

Они разными вошли в магический треугольник отношений. Надломленная Ася, разучившаяся верить, Вербицкий, уже начавший путь в девятый круг, оставивший надежду. Симагин, на краю пропасти удержавший Асю. Вспыхнула открытость, тончайший шнур света, протянувшийся между Двоими, раскаленный до ядерных температур, чудовищно интенсивное поле притяжения. То, что Вербицкий назвал «проклятой струной». То, что должно его спасти.

Сколько бы мы ни говорили о предопределенности катастрофы (точка зрения Вербицкого!), мы не можем снять ответственности с героев. Рыбаков оставил им выбор.

В любом мире никто не может отнять у нас права оставаться людьми. «Никто. Только мы сами». Можно объяснить, почему Сталин — в той или иной форме — был неизбежен. Но нельзя простить тех, кто допустил культ. «Ах, вы не виноваты?»(2)

«Проклятая струна» вернула Вербицкому способность творить. Индукция могла пойти дальше, если бы Ася сделала встречный шаг, если бы она вспомнила об ответственности за того, кого приручила. Ведь она посчитала себя вправе быть с ним откровенной.

Не ответив, Ася подписала приговор. «Любовь — это всегда созидание».

Рыбаков страшнее Оруэлла. Последние главы невозможно перечитывать. Всплеск, финальная вспышка любви сменяется безразличием смерти.

На фоне катастрофы Симагина почти незамеченной остается параллельная трагедия Вербицкого. «Было очень больно». Эта фраза повторяется дважды.

И все. Кончилось противостояние. «Буря над всем материком». (А. де Сент-Экзюпери. Ночной полет.)

Дополнение к анализу: Энтропия

Есть необходимость применить к построенной социальной модели иной аппарат, почти математический. Роман дает такую возможность, поскольку важную роль в нем играет биоспектральная лексика. Всегда важно найти слово. Понятие «синдром длительного унижения» стало ключевым термином «Очага на башне». На мой взгляд, этот термин — сам по себе открытие.

«Стремясь приспособиться к миру, сознание отвергает конструктивную область. (…) А отталкивая конструктивную область, сознание отталкивает мир в целом. (…) Пока есть обратные связи и сознание развивается, доминируют эмоции типа „верю“, „интересно“, „люблю“, которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отвергается… остается лишь более или менее беззастенчивое употребление мира»(2).

Высота биоспектрального пика СДУ характеризует интенсивность процесса отторжения. Как выяснили сотрудники лаборатории Вайсброда, особенно велик он у чиновников.

Понятно. Чиновник может функционировать только внутри пирамиды власти. Сама структура ее подразумевает использование нижестоящих, борьбу за сохранение и упрочение своего положения. Всякое творчество воспринимается как прямая угроза системе отношений и немедленно наказывается. Конструктивная область ограничивается рамками карьеры, это на деле и означает «более или менее беззастенчивое употребление мира».

И на другом полюсе социума СДУ проявляется с фатальной неизбежностью. Вербицкий, Ляпишев, Широков, Кашинский… Творчество не терпит организации. Но свободным в административной системе оно быть не может. Противоречие снимается переходом к эрзац-творчеству, то есть, как всегда, отторжением конструктивной области.

Третий тип формирования СДУ наиболее распространен. Он напрямую не связан с макроскопическими отношениями. Симагин говорит, что контакт между индивидуумами с разной направленностью векторов психики невозможен. На самом деле невозможен лишь конструктивный диалог. Человек с выраженным СДУ помощь воспринимает как издевательство, преданность как назойливость, и соответствующим образом реагирует, стремясь разорвать возникшие связи. Но общение относится к конструктивной области (ведь можно создавать не только теории и картины, но и отношения). Следовательно, происходит активное подавление творческой функции.

Стремление сознания к расширению деятельности наталкивается на непреодолимое препятствие и сменяется своим отрицанием. «Я не желаю больше встречаться с этим человеком». И чем больше таких событий, тем вероятнее обобщение.

«И уже нет ни любви, ни таланта, только боль, боль, живешь будто по привычке, так иногда едят в обеденный перерыв — раз уж время пришло — надо поесть… Раз уж перерыв между рождением и смертью пришел… Не трогайте меня, отойдите, ведь вам же на меня плевать, я знаю, почему же вы обижаетесь, когда мне плевать на вас, уйдите Христа ради — вот последнее желание, которое теплится едва-едва, но даже оно тщетно…»

Опосредованный, но самый распространенный механизм, определяющий способность СДУ накапливаться в обществе. Достаточно встретиться людям с разным знаком психики, и зловещий пик чуточку вырастает.

«Изучая фашистские диктатуры ЭРМ, философ и политик пятого периода Эрф Ром сформулировал принципы инфернальности. (…) чем выше, чище, благороднее будет человек, тем большая мера страдания будет ему отпущена… (…) Инфернальность стократно усиливала неизбежные страдания жизни (…) создавала людей со слабой нервной системой, которые жили еще тяжелее — первый порочный круг. (…) Унижение и мучения (…) возвращали человека (…) в первобытную ярость, смешанную с чувством бессилия», — писал И. Ефремов.

Инфернальность рассматривается им как интегральная характеристика социума, мера страдания, «усредненная по косому срезу». СДУ — дифференциальная характеристика, работая с которой можно точно исследовать динамику. Еще важнее то, что схема В. Рыбакова показывает конкретные механизмы формирования инферно: генерацию СДУ пирамидальной общественной структурой и его распространение через непонимание.

Физическим аналогом инферно будет энтропия, мера нереализованной социальной работы. Напомню, превращение механической энергии в тепло необратимо. СДУ, вернее межличностные отношения, им порожденные, представляет собой социальное тепло. Надежды, желания, радость, отчаяние переплавляются в инфернальном мире в одну конечную эмоцию, в ненависть. «Я вас всех ненавижу».

Социальную энтропию можно вычислить через работу, расходуемую в обществе на достижение заведомо недостижимой цели.

Нереализуемые проекты, не суть важно, технические или социальные, разбиты на множество элементарных задач, каждая из которых разрешима. Действия людей остаются упорядоченными, нарастание энтропии происходит лишь при попытках согласовать достигнутые результаты. В пересчете на одного человека оно незначительно.

Гораздо существеннее межгрупповые конфликты. Поскольку цели, которые ставят перед собой их участники, противоположны, по крайней мере одна из них не будет достигнута. Максимальный рост энтропии связан с борьбой равных по своим возможностям групп, так как в этом случае обычно не реализуются обе цели.

Наконец, личностные конфликты. Степень упорядоченности минимальна, возможности противников равны. Удельная энтропия (СДУ) увеличивается особенно быстро.

В обществе первый механизм связан с социопсихическими комплексами, второй порождается политической борьбой. Происхождению третьего посвящен «Очаг на башне».

Энтропия увеличивается во всех случаях. Но если социум переходит преимущественно к третьему механизму, растет уже ее производство. «Проморгали момент, когда подростки в парадняках перестали бренчать: „Корнет Оболенский, налейте вина“ и стали бренчать: „А я сьем бутылочку, взгромоздюсь на милочку“»(2).

Вот вам математически точный символ застоя.

Пепел.

«Мы созданы пеплом великих побед».

Дополнение к анализу: Биоспектралистика

Вывод о неизбежности роста производства энтропии справедлив лишь для закрытого общества. Если информационноэнергетический обмен не прекращен, будут существовать и обратные процессы.

На макроскопическом уровне закрыть общество можно. Однако в социуме нет силы, способной запретить индивидуальное творчество, личное познание мира. То есть на уровне психики отдельного человека, именно там, где производство энтропии максимально, наиболее вероятны обратные процессы: если СДУ отрицает творчество, то и творчество отрицает СДУ. Возможны два варианта динамики, предопределенность отсутствует.

В романе проблема выбора встает перед творцами — Симагиным и Вербицким. Точкой их соприкосновения, внешним мотивом спора стала биоспектралистика, новая наука, введенная В. Рыбаковым в круг идей и понятий фантастики.

Не случайно Вербицкий делает свое дело при помощи изобретения Симагина. Слова — разменная монета. Можно принять логику Вайсброда, можно обосновать позицию Симагина. Но дело доказало правоту Вербицкого: «Любое новое средство будет использовано в старых целях».

Вербицкий — вершина своего поколения. Потому и оказался способным на предательство. Роткин, например, предать не сможет. Иуда Искариот был апостолом, познавшим Добро, одним из тринадцати. Вербицкий тоже. Был.

«Где время, когда душа кипела, а первая страница столистовой тетради в клетку молила: возьми! вспаши! И обещала то, чего никто, кроме меня, не знает и не узнает никогда, если я не увижу и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка была мостом в иную Вселенную… Белая бумага! Как вы не слышите, она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами. Спасающими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль, знающими мудрость! (…)

У Андрея остались многие ваши школьные рукописи, я их читала, простите. Я говорила Андрею — такое понимание, такая боль за людей, даже странно для мальчика. А тут этакое…»(2)

«Чем выше творческий потенциал, тем отторжение вероятней».

Вербицкий понимал все. Не Ася ему была важна. Было нужно заставить. Решающий, последний аргумент в споре. Не с биоспектралистикой — поводом, искушением, не с Симагиным. Со своим прошлым.

Итак, Симагин и Вайсброд считали биоспектралистику панацеей. Вербицкий воспринял ее как преступление против человечества и сделал орудием преступления. Интересно, чем эта наука станет в мире Роткиных? У Шекли подобным изобретением пользовались для утонченной проституции — сравнительно безобидное применение.

В. Рыбаков доказал, что работа Симагина, как и всякое открытие, не Спасение. Просто очередная инновация, выброшенная в мир. Как новое, она изначально антиэнтропийна и увеличивает долю свободы человека и человечества. Как всякое изобретение, она неизбежно отчуждается от своих создателей и становится для общества средством, включенным в существующую структуру отношений. Иными словами, происходит лишь интенсификация процессов производства и поглощения энтропии, но равновесие почти не сдвигается.

Почти, потому что какое-то время новое находится в руках того, кто привнес его в мир.

Да, прогресс сам по себе не способен спасти. Но остановка прогресса губительна. Прекращение познания закроет общество, вдобавок творцы, лишенные права создавать, пойдут по пути Вербицкого. А то, что в их руках не окажется очередной биоспектралистики, несущественно. Убивать можно и камнем (Р. Брэдбери. «Ржавчина»).

Распространившиеся в стране антикосмические, антиатомные, антисциентические настроения — не просто истерика, но истерика опасная, провоцирующая рост производства энтропии. С социопсихологической точки зрения нынешняя борьба с прогрессом представляет собой реакцию на позитивизм шестидесятых годов и последующее разочарование. Я назвал бы это явление «комплексом Вербицкого».

Если он не будет преодолен, мы станем обществом, обращенным в прошлое.

 

Шаг третий: Человек

Лишь теперь мы подошли к центральному образу романа, к Андрею Симагину.

Отрывки из стенограммы обсуждения романа В. Рыбакова «Очаг на башне»:

«— Симагин очень уж положителен. Только в замшелые годы писали таких симпатичных людей.

— По-вашему, он положительный герой?

— Он глуповат, как всякий добрый человек.

— Самое фантастическое то, что семья Симагина вообще существует. Ася все равно бросила бы его.

— Ася страшно раздражает. Симагин — розовое никто. Ася — просто никто.

— Симагин — тип человека, который, пуская слюну, делает бомбу. Он чем-то похож на доктора Гильётена. Никакого преступления Вербицкий не совершает, так — шутки судьбы, возмездие Симагину за его преступно младенческие наклонности.

— Нет, то, что Вербицкий совершает преступление, очевидно. В биоспектралистике не вижу ничего аморального. Почему Вербицкий возникает, что ему не нравится? Толчок к событиям выдуман автором.

— Вы доказали лишь, что Вы с Вербицким не согласны.

— Вербицкий говорит хорошие вещи, но он же заведомый негодяй! Вообще у Рыбакова получаются отрицательные герои, но не получаются положительные.

— А кто вам сказал, что Вербицкий отрицателен? (Залу) Кто в своей жизни встречал Вербицкого? Так. Все. А Симагина?..

(Личное наблюдение: чем старше становишься, тем лучше понимаешь Вербицких и реже встречаешь Симагиных.)

На других обсуждениях Симагина называли юродивым, блаженным, автору указывали на предельную неправдоподобность образа.

Между прочим, Ляпишев или Сашенька Роткин возражений не вызвали. Откуда же столь активное неприятие именно Симагина? Фрейд сказал бы: „даже странно вести себя так резко, когда речь ведь идет только о чисто теоретическом исследовании“.

„Ему казалось, что если приласкать мир, мир станет ласковым. Но он это придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать“»(2).

«— Мама меня обманула?

Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.

— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал. — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна»(2).

«— Ты — никто», — говорит Ася.

«— Симагин — розовое никто», — говорят на обсуждении.

Общность реакции реальных людей и героев романа я объясняю как проявление основного социопсихологического комплекса восьмидесятых. Коммунистическая культура, зачатки которой сформировались в шестидесятые годы, воспитывала доброту. Жизнь провоцировала СДУ, то есть отрицание доброты, и вытесняла в подсознание то, что в детстве было создано культурой в душе человека. Возникала очередная область патогенных рассогласований.

Утверждаю: неприятие Симагина есть неприятие раннего себя, детства.

Всплывает уничижительное словечко «инфантилизм». Между тем, означает оно непосредственную реакцию на мир, свободную от корректировки со стороны СДУ.

В. Рыбаков говорит:

«Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. От этого — и подвиги, и ошибки. А остальные, — им не о чем мечтать, понимаешь?»(10)

Если росту энтропии противостоят любовь и бескорыстное творчество, то кто познает Вселенную бескорыстнее ребенка?

Включенность в мир, доминация «верю», «интересно», «люблю», огромная интенсивность информационного обмена — до 80 % знаний и навыков в первые три года жизни, стремление изменять мир, и пугающее число самоубийств при первом столкновении с силами инферно.

«Человек ломается, чуть надави…»

Андрей Симагин сумел сохранить в себе детство. Он ведь тоже понимал все. В конце концов, именно он ввел понятие синдрома длительного унижения и научился регистрировать на спектрограммах угрожающий пик. Симагин, что бы ни говорили, знал, в каком мире он живет.

Просто он сделал свой выбор. Помните слова Аси, обращенные к Вербицкому:

«Одно дело, зная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое — сложить руки. Раз все уйдет, пусть уйдет безболезненно и дешево. А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. (…) Это удел очень слабых людей, Валерий»(2).

Симагин захотел остаться сильным.

Образ Андрея Симагина органичен для романа, как органичен он для русского гуманистического искусства. Индукция добра, свет связывает его с Иешуа («…Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, — тебя били за твои проповеди (…) разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди? — Да, — ответил арестант»(11)), Андреем Рублевым А. Тарковского, с князем Мышкиным. В. Рыбаков следует классической традиции.

«Жизнь дает человеку три радости…» — роман принято считать отрицанием известной «триады шестидесятников». В известном смысле это правильно. Но одновременно «Очаг» утверждает ее.

Ведь Симагин остается. Разлетелся в куски ласковый мир, Симагин опустошен, надломлен, никто не назовет его победителем.

Только Человеком.

«… назавтра были развернуты разом все латентные точки рабочей спектрограммы. И лаборатория сгрудилась и замерла у считывающих пультов…»(2)

Следующий мир

Он понял, что нужно разжигать огонь.

Но не смог его сохранить. Осталась частица огня, лишь напоминающая о недавнем. Остался Антон. Индукция добра прервалась, и начала расти энтропия.

Он пытается бороться. Но это уже борьба преимущественно за себя, за спасение оставшейся в душе искорки, кусочка света, окруженного необоримой мглой. «Люди Гондора отступили на запад и засели в Крепости Заходящего Солнца, с грустью назвав ее Минас-Тиритом, что значит Крепость Последней Надежды»(4).

Он так и не понял, что если видеть в друге врага преступно подло, то видеть во враге друга преступно глупо. И то, и другое есть жизнь в иллюзорном мире.

Враг имеет право на то, чтобы его воспринимали таким, какой он есть, а не таким, каким его хотят видеть. С человеком важно разговаривать на его языке.

И если враг, то борьба. Не обязательно против него, иногда за его душу, за его прошлое или будущее, но борьба — не абстрактная доброта, вызванная непониманием и граничащая с равнодушием.

Первый вывод. Человек должен воспринимать мир реально. Он не вправе что-либо принять на веру. Он не смеет что-то отвергнуть, не поняв до конца, не встав на точку зрения оппонента.

Здесь очень важно истинное значение слова «реально». Мир — это не только наша несчастная страна в наше несчастное время, он простирается вдаль и вглубь, включает прошлое и будущее(12).

Вербицкий видит ничтожную часть мира. Его восприятие нереально. Симагин видит мир почти целиком; пусть его зрение и искажено розовыми очками, пусть он остается вдалеке от истины, но не так далеко, как Вербицкий.

Вайсброд способен понять их обоих. Но его видение ограничено рамками политической системы отсчета, а Вселенная шире и этих рамок.

Рецепта истины Вы не найдете. Ясно одно, чем более интенсивно человек познает мир, тем сильнее его связь с Динамической Целостностью Вселенной, тем, следовательно, точнее его восприятие.

Второй вывод. Человек должен реально воспринимать себя. Элементарное знание психоанализа, практика работы с сознанием и подсознанием спасли бы Вербицкого. С общечеловеческой точки зрения его выбор преступен и страшен. С сугубо эгоистической, Вербицкоцентрической, точки зрения он ошибочен: ему лично стало еще хуже.

Третий вывод. Любой неэтичный поступок, а неэтично прежде всего использование другого в собственных интересах, например, для удовлетворения комплекса неполноценности, выражающегося в стремлении унизить, оскорбить, отказать, — создает в обществе «волну инферно». Опыт показывает, что такие волны самопроизвольно не исчезают.

1989 год. В стране «раскачка», социум теряет устойчивость. Прибалтика, Сумгаит, демократические выборы, гласность… поляризация политических сил. Атмосфера насыщена, гроза, по-видимому, уже неизбежна. Хотим мы того или нет, но сейчас на наших глазах рождается следующий мир.

Ценностями этого мира станут, наконец, свобода и познание.

Любовь без цинизма и ханжества.

Открытая, чистая и честная.

Спокойная, без постоянного страха.

«Очаг на башне» прочтут многие. Среди них будут те, кто захочет найти в книге грязь, порнографию, пропаганду оппозиционных структур. Кто-то, быть может, пожелает воспользоваться своим правом исправлять и запрещать, ведь «за гласностью негласный надзор».

Сейчас я обращаюсь к Вам словами Андрея Симагина:

«…через несколько лет и вы, и я, и все, даже те, кто вас когда-то унизил, станут всемогущими. Наука дошла — шабаш. Обратного хода нет. Но Вы представьте, до чего же разными вещами мы с вами, всемогущие, станем заниматься! Вам не будет жаль?

А вот другая сторона, помельче. Там четверть часа, здесь четверть, и все вода в ступе, и все нервы. И все плюсуется. И лишние десять лет Вы не умеете, например, летать. Вот этих двух вещей мне жаль».

 

ЛИТЕРАТУРА

1. А. и Б. Стругацкие. Трудно быть богом. — М., 1964.

2. В. Рыбаков. Очаг на башне. — Рига: Астрал, 1990.

3. С. Лем. Звездные дневники Ийона Тихого. — Кишинев, 1975.

4. Д. Р. Р. Толкиен. Хранители. — М., 1983.

5. И. Ефремов. Лезвие бритвы. — М., 1988.

6. А. Нуйкин. Идеалы или интересы. — Новый мир, 1988, №№1–2.

7. С. Андреев. Структура власти и задачи обществ. — Нева, 1989, № 1.

8. И. Ефремов. Час быка. — М., 1970.

9. 3. Фрейд. Введение в психоанализ. — М., 1929.

10. В. Рыбаков. Первый день спасения. — В сб.: День свершений. Л., 1988.

11. М. Булгаков. Мастер и Маргарита. — М., 1988.

12. С. Переслегин. Скованные одной цепью. — В кн.: А. и Б. Стругацкие. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. М., 1989.

 

За горизонтом реальностей лежат миры, которые называют параллельными.

Миры эти населены людьми, биологически подобными нам и даже говорящими на знакомом нам языке. Однако иной является структура построенного ими общества, и, следовательно, иной была их история. В чем-то она, наверное, карикатурна.

Воображаемые миры? Несомненно. Естественный литературный прием: контакт с Собой, с вариантом собственной жизни, контакт, не требующий автолингвистов, звездолетов и странных планет чужих звезд, — квинтэссенция социальной фантастики. Но если нет ничего или почти ничего, кроме воображения, мир сжимается до размеров модели или даже формального игрового поля, по которому бредут, время от времени побеждая драконов и разыскивая клады, марионеточные герои компьютерных приключений.

Необходим историзм мышления, четкое понимание динамики социальных связей, умение разграничивать возможное и невозможное. Причем «невозможность» следует определять очень узко — масса событий, невероятных с точки зрения обыденных представлений, все-таки происходит, и не считаться с этим — значит путать мир с заводной игрушкой. Нужна еще системность, позволяющая разобраться в путанице зависимостей и корреляций, всю совокупность которых нельзя отобразить на страницах произведения. И этого недостаточно, поскольку науки о социальном моделировании еще нет, в лучшем случае — набор правил, сформулированных неудачно и доступных немногим и позволяющих лишь контролировать себя. Так что нам остается интуитивное познание мира, которое, собственно, и является основой литературного творчества.

 

1.1. Внутреннее время романа

Прочтение текста опирается на наши представления о действительности. В сопоставлении обыденного и литературного миров находим мы инварианты, постигая диалектику неизбежного и невероятного. Но соотнести реалии между собой можно, лишь оставаясь в рамках единой цивилизации, иначе говоря — внутри одной эпохи, или это уже не сопоставление, а толкование — преждевременный переход к следующему уровню анализа. Преждевременный, потому что аллегорические построения, лишенные опоры во времени и пространстве, чаще всего случайны.

Летоисчисление, Время является фундаментом придуманной вселенной.

Все хронологии субъективны. Даже если последовать примеру Азимова, синхронизируя события параллельных миров едиными часами, располагающимися во вневременной Вечности (то есть на столе автора), мы не выйдем за пределы интеллектуальной игры с числами, которым почему-то придается самостоятельный смысл.

Что значит, например, «XX век»? Две тысячи лет от рождества Христова? Чуть больше столетия после одной из великих революций? Время мировых войн? Эпоха фашизма? НТР и космические полеты? Лишь в нашей истории эти события, именующие век, синхронны.

Иногда в книге отождествляются не даты, а сами исторические факты. (Контрнаступление под Сталинградом у Абрамовых.) Удобный прием, но пригодный лишь для чудовищно близких нашему параллельных миров, столь близких, что, право же, непонятно, зачем было их выдумывать.

Наконец, самый честный по отношению к читателю и самый сложный прием: внутренняя хронология, внутреннее время книги, когда читатель сам — в меру своего разумения — соотносит его с той или иной исторической эпохой.

Такое время субъективно, вернее, их несколько, различающихся между собой времен, из которых мы чаще всего выделяем формационное, технологическое, культурное, социопсихологическое.

В период господства вульгаризированного марксизма считалось, что, поскольку экономический базис определяет социально-политическую надстройку, внутренние времена обязаны совпадать. Воплощением этой начисто лишенной жизни концепции стали «монохромные» произведения, напоминающие узкофункциональные города типа Самотлора.

На мой взгляд, именно неоднозначность времени служит источником развития. В реальной жизни люди, попавшие между жерновами, ощутившие пропасть между сосуществующими эпохами, часто не находят места ни в одной из них, проваливаются в прошлое или уходят в будущее. В литературе рассогласованность времен выводит придуманный мир за рамки существующего Слова, порождая новые динамические связи с реальностью, связи, открытые тому, кто сумеет прочесть ключ.

Технологическое время «Моста Ватерлоо», самой крупной и важной части романа, соответствует нашим сороковым годам. Вспомним хотя бы «знаменитый звездный налет, когда самолеты нападают одновременно со всех сторон и с разных высот… и небо сначала побелело, а потом накалилось до ярко-розового сияния, и в сиянии этом истаивали бомбовозы и уже закопченными скелетами валились вниз, волоча за собой шлейфы сгоревшего бензина и когда-то живой плоти…» — узнаваемо по мемуарам и фильмам, время не спутаешь.

Привычка обращать повышенное внимание на технические подробности приводит в данном случае к поучительной ошибке: интерпретация романа Лазарчука в терминах событий второй мировой войны — на мой взгляд, ложная — не вызывает внутреннего протеста.

Разве лишь иногда отмечают, что такому толкованию противоречит «Колдун», противоречит косвенно, чем-то почти неощутимым, но все ли разглядели «Колдуна» в тени «Моста Ватерлоо»?

Это интереснейшая задача — отличить существенное от несущественного, выделить именно атрибутивные, неотъемлемые признаки эпохи, определить ее не в контексте единой и неделимой истории, но философии истории. Попробуем на уровне метанауки, исследующей все мыслимые параллельные миры, ответить на вопрос, что такое вторая мировая война?

Прежде всего выясняется, что как раз технические реалии оказываются привходящими и, значит, несущественными. Живыми анахронизмами плавали по Средиземному морю дред-ноуты. Вернер фон Браун успел запустить в серию ФАУ-2 — факт, относящийся к разряду технических чудес. Почему-то еще не летали вертолеты. (В романе Лазарчука они, кстати, есть.) Атомная бомба могла опоздать, а могла появиться еще в 1943 году… и так далее: если и есть объективные законы развития технических систем, то мы их не знаем и вынуждены представлять техническую историю как в значительной степени вероятностную: да и война могла начаться раньше или, напротив, позднее.

А вот ее размах принципиален. Войну, не включившую в свою орбиту земной шар, не разрушившую тысячи городов, не убившую за несколько лет десятки миллионов людей, мы просто не можем сравнить с мировой — очередной региональный конфликт, их и на моей памяти было больше десятка.

И важно, что эта война стала второй, значит, до нее уже была первая, мировая.

Обратим внимание на важнейшую деталь — во второй мировой войне на поле боя газы не применялись никогда. Кстати, это не техническая подробность, факт неиспользования существующего оружия, заготовленного, хранящегося на складах, носит, безусловно, социальный характер.

Понятно, что Гитлер боялся ответного удара по ограниченной и уязвимой территории рейха, но что удержало союзников? Конвенция? Да, несомненно; но почему ей следовали?

Смерть от газов нашла свои жертвы в окопах первой великой войны. Новая смерть, она казалась особенно страшной, хотя чисто военное значение этого, войной порожденного, оружия было невелико. Именно поэтому запрещение его стало неизбежным — требование солдатских масс не встретило серьезных возражений и со стороны власть имущих. Заключенное соглашение оказалось в общественном сознании народов западных стран одним из главных итогов войны. Оно не подлежало пересмотру.

Подведем итоги. Миллионная бойня должна была изобрести оружие массового поражения, самым простым и дешевым вариантом которого являются газы. Психологическая реакция победителей на войну не могла не привести к запрещению именно этого оружия, тем более что оно, с точки зрения руководства, не доказало своей эффективности. Этот акт, первоначально воспринимавшийся как простая уступка народным требованиям, в дальнейшем приобрел почти священный характер, потому что оказался в глазах многих людей единственным реальным итогом войны, других проблем не решившей.

Мир, опоздавший к лету, очевидно, не знал подобного соглашения. Значит, мы должны заключить, что он не пережил опыта Великой войны. То есть социопсихологическое время романа никак не может быть соотнесено с войной, которую мы назвали Второй.

Теперь обратите внимание — герои Лазарчука почти не вспоминают прошлую войну, над ними не висит ее груз. (Один лишь раз заходит разговор о героической обороне какой-то крепости, событии, судя по контексту, характерном скорее для войн девятнадцатого столетия.)

Решающее подтверждение я нахожу в разговоре Петера с мертвецами. «Кто-нибудь знает хоть, с чего началась эта война? Кто на кого напал и почему?»(1)

Убитые второй мировой знали. Глейвицкая провокация никого не ввела в заблуждение, да и не была на это рассчитана. Даже геббельсовская пропаганда не слишком старалась отрицать приоритет Германии.

Напротив, запутанная история Сараевского кризиса была забыта к концу первого военного лета.

 

1.2. Новые времена

Никто не хотел войны, но она надвигалась с неотвратимостью страшного сна. Начало века сотрясали конфликты: делили провинции, пересчитывали страны, готовились…

Странный мир одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, мир, переполненный надеждами; в его богатстве и блеске, в новой науке, в триумфах техники и технологии, в непрерывном его восхождении кто усмотрел бы обреченность следующих лет? Быть может, Энгельс.

«…Для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной, — писал он и дальше развивал апокалиптическую картину, разумеется, не принятую всерьез в просвещенной Европе: — От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. (…) Крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как все это кончится и кто выйдет победителем…»(2)

А пока Европа жила если не мирной, то, по крайней мере, упорядоченной жизнью, и казалось, это будет продолжаться вечно: волнения в Ирландии, парламентские скандалы, достойно завершавшие миллионные аферы, медленный распад стареющей Оттоманской империи, сопровождаемый странно кровопролитными войнами — то с турками, то с собственными союзниками, спуск на войну новых и новых дредноутов… обычно пишут «лихорадочный», но, помилуйте, какая может быть лихорадка в деле военно-морского строительства? были бы деньги, — а деньги были… перманентная забастовочная борьба, плавно перетекающая в борьбу за место в палате депутатов, а то и за министерское кресло — даже не знаю, предательство ли это или аналог «нового мышления» в те спокойные годы; Атлантику пересекали корабли, подобных которым больше никогда не построили(3), уже пользовались радиосвязью — фантастическая идея Жюля Верна стала реальностью, как и древняя мечта о полете в небо, — обеспеченный мир, не знавший границ, кроме колониальных. И страха.

28 июля 1914 года Гаврила Принцип убивает Франца-Фердинанда. Проходит месяц; наконец 23 июля барон Гизль, австрийский посланник, вручает первый по счету ультиматум. Был еще мир, и он еще казался устойчивым. В самом деле, на фоне предыдущих кризисов этот смотрелся как-то несерьезно.

Сербы приняли ультиматум, за исключением одного второстепенного пункта. Через двадцать минут австрийское посольство покинуло Белград. Началась мобилизация. Частичная. Направленная против Сербии.

В ответ частичную мобилизацию объявил Николай Второй.

Стратегическая небывальщина, которую я могу объяснить лишь сумбурными попытками государств и их лидеров вырваться из неожиданно разверзшейся воронки. Они-де не хотели! Конраду нужно было умиротворение Австрии через наказание Сербии, Вильгельма заботил престиж Германии, Николай (или, вернее, Сазонов) стремился вернуть авторитет России, Асквит думал о смещении равновесия на застывших морских переговорах, французы, как обычно, боролись с перманентным парламентским кризисом — зачем же воевать?

30 июля Генштаб убедил царя начать всеобщую мобилизацию. Геометрия оказалась сильнее, и пути назад не было. 31 июля. 12.00. Германский ультиматум России. Еще через сутки Пурталес вручит Сазонову сразу два варианта ноты. В обоих объявлялась война.

Однако на западе, куда спешно перевозилось 7/8 немецкой армии, еще был мир. Германская дипломатия подумала и потребовала у Франции Туль и Верден — на всякий случай и в залог нейтралитета.

Здесь Вильгельм Второй предпринял отчаянную попытку сломать предопределенность. Он потребовал повернуть армию против России. Потом выяснилось, что этот сумасшедший маневр был выполним. Тогда же военный министр, услышав распоряжение, заплакал.

Кайзер удалился. Германские войска получили приказ вступить на территорию нейтральной Бельгии.

 

1.3. Время цветных книг

Нейтралитет Бельгии был навечно гарантирован великими державами, в том числе и Германией. Необходимо было найти повод для вторжения, хотя бы формальный. Повод, разумеется, нашелся.

Второго августа в 19 часов правительству королевства вручили ультиматум, в котором указывалось, что, поскольку французы, несомненно, скоро нападут на Бельгию, Германия решила защитить ее нейтралитет, для чего немецкие войска вступят на бельгийскую территорию. Если же Бельгия окажет сопротивление, говорилось далее в ноте, на нее будут смотреть как на врага.

Бельгия обратилась за помощью к Англии.

Англия не спешила.

Франция тоже.

Всюду шла мобилизация. Впервые в истории стягивались к границам миллионные армии. Белград уже обстреливали, Ренненкампф пересек границу Восточной Пруссии, немецкие солдаты шагали по Бельгии.

Был август, по воспоминаниям — жаркий и грозовой. Крестьяне убирали хлеб. Намечался хороший урожай.

У Германии уже не хватало времени, сроки развертывания срывались, и убедительного повода для войны с Францией придумать не успели. В ноте указывалось лишь, что французский самолет пересекал германскую территорию и пытался сбросить бомбу на железнодорожную линию.

Англия подождала еще сутки.

Через месяц, когда станет ясно, что война вышла из-под контроля, что уже потрачена большая часть армий мирного времени и конца этому безумию не видно, придет пора оправданий.

Пока оправданий.

Тогда во всех без исключения воюющих странах будут выпущены сборники документов. Выпущены с опечатками, на плохой бумаге, но массовым тиражом. По иронии судьбы оказались эти книги почти одинаковыми, и так же одинаково они назывались: белая книга, желтая книга, синяя книга, красная книга.

Они были построены на лжи нового типа, так как включали только подлинные документы.

Только подлинные!

«Объективность — долг нашей совести!» — напишет Армант и улыбнется.

Это впереди. Тогда до сценария не додумались. Просто сократили часть текстов и объяснили это типографскими трудностями, неизбежными в военное время. В результате был создан Образ Врага, Развязавшего Войну.

Народ поверил.

Насколько я могу судить, народ всегда верит этому.

Что влечет за собой чрезвычайно важные последствия. Которые в 1914 году не были и не могли быть осознаны. Шла война, к ней относились серьезно. Как это ни странно, пока она шла, жил мир. Жил надеждой. Не на лучшее будущее — скорее, на возвращение прошлого. Да еще на то, что «человечество извлечет из всего этого хороший урок»(4).

 

Год 1948. Задача Оруэлла

«Будущему или прошлому — времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда и есть правда и быль не превращается в небыль.

От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи двоемыслия — привет!»(5)

Джордж Оруэлл… Помню свое первое прочтение романа, точнее прослушивание (сокращенный текст тихой неразборчивой скороговоркой скрипел из динамиков, владелец пленки давал пояснения, временами переходя на пересказ; я чувствовал себя Уинстоном Смитом, читающим книгу Голдстейна), потом была ночь и было страшно. Впервые я увидел мир более чудовищный, чем самая реальность, и генетически связанный с ней.

«Мост Ватерлоо» лежит в русле оруэлловской традиции, хотя по применяемым художественным приемам Лазарчук и Оруэлл скорее антиподы. Красноярский писатель не ставил задачу лишить вас сна, показав процесс производства нелюдей, бредущих в небыли, мир, где свободным нельзя ни жить, ни умереть, и даже само слово «свобода» существует лишь в значении «туалет свободен», а любой бунт — он не столько подавляется, сколько провоцируется полицией мысли. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно»(5). Тенденции доведены до крайности, и, освободившись от власти романа, вы можете оглянуться вокруг и успокоенно сказать: не свершилось. Ведь рядом с Оруэллом наш застой покажется раем.

Лазарчук говорит: нет, свершилось. И не так все страшно, вы же ничего не заметили. Оруэлловский мир не обречен на коллапс, в нем есть тенденции к саморазвитию. А это означает, что он более реален, нежели предполагал сам Оруэлл.

Он предостерегал. Лазарчук разъясняет. Между ними сорок лет реального времени, в течение которого предсказанное происходило.

«1984» создавался в 1948 году. Мировые войны закончились, в разоренной, но освобожденной Европе царила эйфория победы. Оруэлл же не видел никакой победы в том, что один тоталитаризм победил другой при помощи третьего (маккартизм он должен был рассматривать как очередную форму тоталитаризма, а проявившаяся в годы войны зависимость Британской империи от США наводила на грустные размышления).

Для Оруэлла война между свободой и эпохой Старшего Брата закончилась в Испании. Там родилась модель.

Ее основные черты необходимо запомнить.

Мир поделен между тремя великими державами. Одинаковыми.

Державы находятся в состоянии непреходящей войны, не затрагивающей, однако, метрополий; война это мир — она ведется только ради того, чтобы вестись.

Государственное устройство основано на тотальной идеологии, сомнение в которой не то чтобы карается, но считается невозможным; «мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепреступление есть смерть»(5).

Общественные отношения строго пирамидальны.

Структура социума опирается на жесточайшее информационное насилие. Граждане Океании живут в сконструированном мире, прошлое (и вместе с тем настоящее) которого непрерывно меняется.

Из всех признаков, определяющих оруэлловский тоталитаризм, лишь последний является необходимым. Вероятнее всего, он является и достаточным.

Оруэлл первый оценил важные последствия Великой войны и военной пропаганды. Он показал, что прошлое, содержащееся в контролируемых документах, может оказаться не единственным. В 1948 году он сформулировал задачу, не нашедшую общего решения до сего дня, задачу на установление исторической правды в мире, где сделано все, чтобы правда вообще не существовала.

Оруэлл — в отличие от Лазарчука — полагал эту задачу принципиально неразрешимой.

 

2.1. Пространство войны

1914 год.

Август и сентябрь заполнены отчаянной, кровопролитной, но осмысленной борьбой. Исход сражений еще решали люди, и ордена имели цену.

С осени начинается переход к другой войне. Его объясняют изменением качественного состава армий: пришел новый боец, принесший с собой настроение народной массы, отрицательно относящейся к войне(6).

Пора усвоить, что отрицательное отношение народа к войне — как правило, позднейшая выдумка историков. Афганистан это доказывает. Затаенное недовольство трудящихся в военное время действительно усиливается, но остается ненаправленным. Во всяком случае, сознательно антивоенные (пацифистские) тенденции проявляются крайне редко. Это связано с устойчивыми милитаристскими традициями, когда отказ участвовать в войне воспринимается как трусость и предательство. Кроме того, низы, угнетенные, ждут от войны повышения социальной мобильности, надеются, что она откроет пути к выдвижению, надежно блокированные в мирное время.

Нельзя также забывать о военной романтике, и сегодня не утратившей своей притягательной силы, — не потому ли так убедительно звучит известное «афганец»?

А теперь соедините все перечисленное с усилиями пропаганды, с естественным патриотическим порывом, с благоприятной экономической конъюнктурой, и вы поймете, что патриотические демонстрации августа 1914 года, прославлявшие войну, были волеизъявлением большинства.

Которое к концу года придет в окопы и сделает истиной в последней инстанции известную благоглупость Фоша: «Выигранная битва — это та битва, в которой вы не признаете себя побежденным». Четыре поколения Победителей, сто лет накопления в социуме гордости, самоуважения, умения добиваться своего… все это должно было сгореть, прежде чем одна из сторон сможет уступить. Не антивоенные настроения принесла масса, а стойкость и закон больших чисел.

К зиме появилась линия равновесия. «Через все поле сражения… усеянное трупами людей и лошадей, проходил отчетливо обозначенный рубеж, который не смогла… перешагнуть ни та, ни другая сторона»(7). С этого момента война перестала быть столкновением людей.

Теперь воевали числа. В первую голову — это не калибры снарядов и номера дивизий, даже не показатели производства военного снаряжения (пока удручающе низкие), а километры железных дорог. Линия фронта обладала тем свойством, что для переброски резервов вдоль нее противникам требовалось одинаковое время.

Геометрический характер войны породил невероятное ее напряжение при внешней статичности. Ничего сделать было нельзя. Но бездействие противоречит природе человека, тем более — человека военного, тем более — командира, облеченного властью и жизнью не рискующего.

…Сражения нумеровались — пятая битва во Фландрии, одиннадцатое наступление на Изонцо — не то что сдвига равновесия, захвата линии траншей не удавалось добиться, а если какие-то успехи и возникали, чаще случайно, их сводила на нет глупость и неразбериха, и контрудары противника, опирающегося на законы геометрии.

«Три дня морская пехота и кавалергарды выбивали из окопов маленький гарнизон: низкая облачность и дожди не давали действовать авиации. На четвертый день прояснилось, и над островами повисла целая авиадивизия. Вечером, когда там сгорело все, что могло сгореть, кавалергарды пошли вперед. По ним не было сделано ни единого выстрела, бомбардировщики смешали с землей всех. Потом… архипелаг опять сдали. Сдали, опять взяли. Перепихалочки, потягушки — и вся война»(1).

На обратной стороне медали переправа через Юс, напоминающая вполне реальное наступление под Пашанделем, где за четыре месяца легло в болото триста тысяч человек:

«Рассказать тебе, как там переправлялись? Нагнали штрафников, поставили сзади пулеметы… сзади пулеметы, впереди пушки — куда, думаешь, они пошли? Лежали — как волна прибойная замерла… высокая такая волна… пулеметчики с ума сходили, а стреляли — приказ… А потом в воду — куда иначе деваться? Кипела вода… я раньше думал, когда говорят: река покраснела от крови — это метафора. Вот тебе — метафора»(1).

Выжженная граничная черта перестала быть частью Земли. Очевидцы рассказывали, поле боя было абсолютно безжизненным; испещренное кратерами, забросанное кусками горелого железа, оно напоминало инопланетный пейзаж… Сомма… прямоугольное поле километр на пять, на котором шестьсот тысяч разлагающихся трупов, весной и осенью оно превращается в сплошную липкую грязь. Уэллсовский боевой треножник не просуществовал бы здесь и двух минут. Его спокойно расстреляли бы тяжелой артиллерией с удаленных на десяток километров закрытых позиций, неуязвимых для бессильного теплового луча, уничтожили бы играючи, просто так, на всякий случай, как на всякий случай сбили летающую тарелку над мостом Ватерлоо.

Мы забыли эту войну, но она не забыла. В неопределенном Пространстве все еще существует та линия фронта, и каждого из нас ждет своя повестка о мобилизации(9).

 

2.2. Пространство решений — жизненное пространство

Дело не только в убитых, хотя их смерть отравила коллективное подсознание. Дело еще и в наглядном уроке невозможности. Военная геометрия поставила предел, и его не смогли преодолеть. Я говорю не о линии фронта, не о пределе в обычном, физическом значении слова. Стена прошла через все структурные этажи, Невозможно распоряжаться собой. Невозможно остаться собой. Невозможно найти выход. Так мы и усвоили это «невозможно», послевоенное поколение, «так мы и рождаемся [теперь] — руки по швам, — и горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть руки по швам (…) руки по швам! — мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равновесия воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя — во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери — видеть грудь четвертого человека и держать руки по швам»(1).

Механика произошедшего проста. Человек вообще животное стадное, а в окопах Великой Войны индивидуум был обречен: сознание могло выдержать эти месяцы и годы, лишь опираясь на массу, и личное вытеснялось коллективным. Тем более, что иерархическая структура армии подразумевает подавление личности, и в наши дни батальон составляет триста солдат и офицеров, но отнюдь не триста человек.

Дисциплина и самоорганизация (не говоря уже об уме, героизме и прочем) в конечном итоге оказались бесполезными — война не была выиграна. Отсюда коллективная истерия следующей эпохи.

Симптомом этой болезни является склонность подкреплять обман самообманом — своеобразное двоемыслие.

Верхи понимали и не понимали, что происходит, использовали складывающуюся социально-психологическую структуру и пользовались ею; они разрушали свой мир, провоцируя революцию без революции.

А содержанием эпохи было медленное и мучительное формирование нового общественного строя, который Оруэлл назвал олигархическим коллективизмом. В Германии он назывался национал-социализмом, в Италии — корпоративным государством, социализмом — у нас. Его определяющие черты, их генезис и развитие выходят за рамки статьи. Остановимся лишь на создании системы информационного насилия, основы «прекрасного нового мира».

Концентрация информации в немногих руках и блокада ее свободного распространения — поляризация информационного поля — тоже была итогом смертельной борьбы на войне. Успех «цветных книг» подсказал возможность воздействовать на это поле, создавая в умах людей искаженный образ реальности. Следующим шагом должно было стать его искусственное моделирование, что приводило к предельному сужению пространства решений.

Представьте ситуацию, при которой возможен выбор из нескольких вариантов. Вы принимаете решение, реализуется новая ситуация, и опять перед вами выбор, акт вашей свободной воли. Совокупность всех возможных поступков всех живущих людей и образует пространство решений.

В раннекапиталистическую эпоху оно стало очень богатым, то есть люди, в том числе и принадлежащие к эксплуатируемому классу, имели реальную возможность выбирать жизненный путь. Это означало, что общество статистически непредсказуемо, в политике, финансах, искусстве, промышленности существует игра свободных сил, и очень многое зависит от каждого человека.

Тоталитаризм стремился сузить пространство решений, превратив народ в легко управляемую массу, действия которой практически детерминированы. Этого можно было добиться физической силой, на которой в конечном счете держатся все законы, правила и уложения. Но силе всегда рано или поздно будет противопоставлена сила, опыт России и Турции это доказал. Альтернативой стало информационное воздействие: свобода выбора формально существует, но она не реализуется, не может реализоваться, поскольку человек вынужден принимать решение, находясь в искаженном мире, созданном власть имущими специально для него и имеющем мало точек соприкосновения с реальностью.

Ключевое слово здесь «бело-черный». Имеется в виду пока не «благонамеренная готовность называть черное белым, если того требует партийная дисциплина»(5), а лишь предельная упрощенность информации и мышления, двоичный его характер, всеобщее разделение на своих и чужих по стандартному правилу: кто не с нами… Отсюда необходимость тотальной идеологии, сомнение в которой гибельно — «мыслепреступление есть смерть». Отсюда блокада информации и жесточайшее информационное насилие, сменившее прочие формы насилия.

Последняя фраза, возможно, вызвала недоумение. Мы привычно ассоциируем тоталитаризм с гестапо, Гулагом и полицией мысли, я же пишу об отказе от физического террора.

О деятельности репрессивных органов мы прочли достаточно. Бросается в глаза случайность выбора жертв. То есть лица, признанные властью опасными, конечно же, попадали в застенки, равно как и лояльные, но слишком выделяющиеся из общего ряда. Но далеко не только они. Карательные органы лишь тогда физически ограничивают пространство решений, когда благомыслящим гарантируется социальная защищенность, а отклоняющиеся от ортодоксии рискуют свободой и жизнью. (Пространство решений анизотропно.) В рассматриваемом же случае под угрозой, быть может не одинаковой, были все. (Пространство решений изотропно.) Активные противники строя оказывались даже в лучшем положении, они хоть предпринимали какие-то меры предосторожности. Недаром Юзеф Поплавски кричит Петеру: «Передайте генералу, что я ни в чем не виновен!»

Значение лагерей — все в том же управлении информацией. «Системе, чтобы существовать, нужен враг»(1) вовсе не из садистского упоения властью, как ошибочно полагал Оруэлл — слишком романтично для правды: олигархический коллективизм не признает героев, хотя бы и героев злодейства, — нет, в первую очередь для поддерживания в социуме атмосферы массовой истерии и продуцирования бело-черной логики: «без врага не нужна система»(1). Соответственно, функции репрессивных органов важны, но второстепенны, и не зря господин Мархель говорит Айзенкопфу: «Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы там заскучал через неделю»(1).

Анализ Лазарчука точен.

Штрафной лагерь появляется на строительстве как часть подсистемы страха(10) («в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и выработать несколько примитивных рефлексов», — замечает Петер). Появляется тогда, когда работы застопорились и возникла реальная угроза срыва сроков. Вторая функция «врага» — на него всегда можно свалить текущие неурядицы: «Это историческое решение Йо… довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…»

 

2.3. Пространство Империи

«…А какой, оказывается, лакомый пряничек — свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаться глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань — и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все»(1), — заключает Петер. Точная, выкристаллизованная мысль, кстати, весьма маловероятная тогда, но все же… положение у Петера было привилегированное: он видит. Он информирован и потому вне системы. Как и Мархель. «Мы с вами по другую сторону камеры». Их суждения принадлежат иному времени иного параллельного мира.

Очень важно вспомнить, что иного. Занявшись сравнительным анализом, мы несколько упустили из виду особенности сложной, существующей в пересекающихся временах реальности Лазарчука.

Местом действия романа является священная страна гипербореев, потомков великих атлантов — Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, сыновей Одина. Северогерманские корни этого названия налицо (общность мифологии, география; гипербореи — собирательное имя народов, живущих в нижних течениях Эльбы, Рейна и Одера). Далее, страна сражалась в мировой войне, проиграла ее и была оккупирована — это тоже заставляет вспомнить Германию. Какую Германию?

Социопсихологическое время вычислено: эпоха первой мировой войны. Технологическое время указывает на следующую войну, на нацистскую Германию. Подтверждения: Шанур говорит о форме черепа, как об одном из идеалов режима, сапера отправляют в лагерь, решив, что он не «чистокровный гипербореец».

Но что тогда значит слово «империя»? Третий рейх можно было назвать империей (была же имперская канцелярия), но фюрер не был императором. Он был фюрером.

Это принципиально. Империя представляет собой легитимный государственный механизм. Пусть трон и узурпировал «бывший ефрейтор, затем второразрядный актер», имперская традиция не нарушена, и правитель чувствует себя ею связанным.

Вождь, пришедший к власти революционным путем (концепция национал-социалистической революции не бессмысленна, если, вопреки привычке, не привносить в термин позитивного оттенка), свободен абсолютно. Он может порвать со всякой законностью, кроме революционной, и он сделает это, поскольку революционное пространство решений заведомо анизотропно: развязать темные силы легче, чем обуздать их; вновь создаваемые органы безопасности не могут не быть чрезвычайными, а камень, находящийся на вершине горы, всегда падает вниз, и кровавые чистки — атрибут революций.

Петер не прошел сквозь время чисток. И Летучий Хрен, из независимости не сменивший полковничьи погоны на генеральские, тоже. Они жили в мире, где гордость убивали в застенках ГТП, на войне, в лагерях, но не в обычной жизни. Они не знали «постановлений о журналах» и понятия «враг нации».

Замечательна фигура Летучего Хрена. Я позволю себе вспомнить лермонтовское: «слуга царю, отец солдатам» — без иронии. Он напоминает Константина Симонова на посту руководителя редакции, каким Симонов предстает в своих дневниках, личных и безусловно честных. Однако не только воспоминания, но и дневники изображают жизнь, которую хотел бы прожить автор. Сцены с «гранатой» в биографии Симонова не могло быть. Эпизода с Зощенко не могло быть в жизни полковника Энерфельда. И в этом разница между пространством Империи и пространством Оруэлла, как бы оно ни называлось.

Легитимная Империя — вновь ссылка на первую мировую войну. Только здесь она началась на следующем витке технологической спирали и оказалась гораздо продолжительнее. Поэтому строительство Моста, потребовавшее в нашем мире двух войн и межвоенного двадцатилетия, в реальности Лазарчука оказалось спрессовано в одну войну.

Текст проводит нас почти по всем социальным этажам империи гипербореев, вступающей в смертельную схватку, сражающейся, капитулировавшей. В свое время распространенной похвалой критики была «народность». Так вот, «Опоздавшие к лету» без всякой натяжки можно назвать народным романом. Только Лазарчук отказывается прощать народу, как это принято у нас со времени революционных демократов, и тем более — льстить ему, «считаться с его чувствами». Наверное, потому, что он действительно любит людей, а не свое о них представление.

«— Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? — спросил Петер.

— Саперы купили у охраны девочек из киногруппы…

— Так я и думал, — сказал Петер. — Просто…

— Не просто, — сказал Шанур. — Если бы просто… Они устроили целый обряд. Праздник Гангуса, Слолиша и Ивурчорра»(1).

Саперы — прекрасный срез по эксплуатируемому большинству. Они — солдаты, но служат в привилегированной, элитной части. Ценой тяжелой и опасной работы они избавлены от муштры. Работа требует образования, и среди саперов много мастеровых. Наконец, это «нормальная мужская работа — земля, бревна, камень, железо, бетон», саперы не обязаны убивать.

Не обязаны, но убивают. Ненавидят майора Вельта, но участвуют в его тотализаторе и, похоже, охотно. Боготворят Юнгмана. Боготворят Айзенкопфа, в котором видят «твердую руку». Боготворят по-глупому; ненавидят и убивают тоже по-глупому, потому ненависть их бессильна.

Убийцы хороших людей, они — хорошие люди, лучше, чем большинство из нас, ибо способны еще предпочесть правду. После войны они не станут носить ордена.

Следующий слой — инженеры, руководители стройки. Юнгмана сменяет Ивенс, символ новых времен. «И формула Бернштейна не применяется совсем не по тем причинам, о которых вы думаете. Бернштейн не учитывает продольного сцепления силовых элементов, кроме того он ведь неокантианец, субъективный идеалист, — так что, инженер, не запудривайте разными глупостями мозги себе и другим». Ивенс, естественно, ходил по стройке в сопровождении автоматчиков.

Редакция, возглавляемая Летучим Хреном, символизирует творческую интеллигенцию. Блестящий прием Лазарчука — раздвоение образов Шанура и Арманта — иллюстрирует это. Декабрист Шанур и Армант, «преданный без лести», прожили одинаковую жизнь и ушли из мира в один и тот же день.

Военную верхушку — Айзенкопфа, Вельта и прочих — рассматривать не будем. С ними все ясно. Лазарчук справедливо показывает, что они уже давно ничем не руководят, как и далекий Император, предмет нового религиозного культа. Социальная группа, в условиях тоталитаризации теряющая власть, но сохраняющая привилегии.

И осталось еще крестьянство: исток, корень, основа Империи, как и любого другого общества, самодовлеющий мир, замыкающий в себе социальное пространство.

Я сознательно воздерживался от упоминания рассказа «Колдун», потому что не хотел и не хочу переходить в этой статье к абстракции высокого уровня анализа. Дело в том, что осмысленное толкование рассказа потребует объема, в несколько раз превосходящего текст. Скажу лишь, что эта «экспозиция» — иносказательна вся от начала до конца, она включает в себя, как объемная микрофотография, мир романа, в том числе и следующие, обещанные Лазарчуком части трилогии.

На уровне конкретики для нас представляет интерес мышление Освальда, главной характеристикой которого является зависимость. От привычек, от общественного мнения, от начальства. Пространство решений для него двоично: жить так, как прежде, или вообще не жить. Вне этого нет пространства, нет времени, нет даже смерти, потому отец продолжает посылать письма, хотя Полярная звезда прикреплена к бушприту и затонул американский континент. Свободу Освальда нет нужды ограничивать: маленький кусочек Империи подобен ей во всем, потому и образует ее.

 

3. Задача Оруэлла. Город Тбилиси

Оглядываясь, мы видим, что жили и продолжаем жить в информационно управляемом мире, оруэлловском, иллюзорном. Сейчас появилась надежда освободиться, поскольку точек соприкосновения с реальностью стало больше, их стало настолько много, что оказались действенными классические приемы исторического моделирования.

Все методы решения задачи Оруэлла базируются на двух предположениях. Первое и главное: интересы различных групп, входящих в господствующий класс и управляющих информацией, не совпадают, ergo информационные поля, создаваемые этими группами, неодинаковы.

Второе. Искаженный мир отличается от реального лишь там, где это необходимо лицам, осуществляющим управление. Сие менее очевидно, но стремление не усложнять напрасно себе задачу слишком свойственно людям, да к тому же в абсолютно придуманной вселенной нарушаются обратные связи, и власть начинает пробуксовывать: «невозможно внушить голодному человеку, что он сыт».

В оруэлловском мире любая информация может быть истинной, ложной, истинной и ложной, ни истинной, ни ложной. Решение задачи в том, чтобы научиться различать эти случаи.

Ни истинная, ни ложная — «перпендикулярная к правде» — информация отсеивается легко. Она существует сама по себе, ни с чем не связана, не порождает новых фактов, поскольку не имеет проекции на Реальность. Теоретически можно построить самосогласованный «ортогональный мир», но, как показывает история литературы, для этого нужен огромный талант и годы труда. Для нужд управления — нерентабельно.

Информация, истинная и ложная одновременно, обычно включает в себя фигуру умолчания, то есть она является ложной лишь потому, что избирательно неполна, — усиление информации способствует росту истинности.

Решение, следовательно, может базироваться на свойстве правдивой информации производить новую правдивую информацию, по крайней мере часть которой проверяема. Дело в том, что принцип системности связывает воедино все факты: в любом элементе истины есть она вся.

Прежде всего отсеем ложную информацию, которая по природе своей не способна образовать Динамической Целостности(12,13). Затем строится модель, включающая все точно установленные, реперные, факты. Анализируются противоречивые утверждения на предмет исключения одного из них или совмещения обоих в рамках более высокого уровня рассмотрения. Наконец, исходя из знаменитой формулы: «кому выгодно?» на предмет предсказанных искажений проверяются официозные версии.

Проиллюстрируем этот метод на примере задачи, рассматриваемой сейчас, когда я пишу это статью, комиссией Верховного Совета Союза ССР. Соберем воедино реперные факты, касающиеся событий 9 апреля 1989 года в Тбилиси.

В течение ряда дней в городе проходили митинги и демонстрации.

Они были несанкционированными. (Это факт, с которым никто не спорит; прилагательные «мирные», «демократические», «антигосударственные», «националистические», «преступные» и т. п. — ортогональны к истине, как и вообще все оценочные эпитеты.)

Они были разогнаны с применением воинской силы.

Использовались слезоточивые газы, причем в значительных количествах(14).

На площади перед Домом Правительства осталось лежать 16 мертвых тел, 14 из которых (87,5 %) принадлежали женщинам в возрасти от 15 до 70 лет(15).

В ходе операции было ранено 172 военнослужащих, 26 из которых были госпитализированы(15).

Начнем с установления виновности. Вопрос о том, кто убивал — милиция, солдаты или грузинские националисты — в данной задаче, как ни странно, не имеет значения. Установлен факт: люди погибли после того, как был отдан приказ о разгоне демонстрации и вследствие этого. Значит, за их смерть несет ответственность тот, кто отдал приказ, если только ему не удастся документально доказать, что в противном случае жертв было бы больше. В нашей истории такая возможность представляется весьма сомнительной. — «За 1988—89 гг. в Тбилиси прошло 59 митингов, лишь 4 из которых были санкционированы. Последний стал трагическим, хотя и не был самым многочисленным и „накаленным“»(14). То есть пока не применили войска, никто почему-то не погиб.

Кто отдал приказ? Бюро ЦК Компартии Грузии, возглавляемое Д. И. Патиашвили? Москва — Д. Т. Язов и С. Ф. Ахромеев? Может быть, операция вообще была плодом самодеятельности генерал-полковника И. Н. Родионова? И это не имеет значения. В любом случае отвечать должно высшее руководство вооруженных сил страны, которое виновно если не в подстрекательстве к убийству, то в преступном бездействии. Так или иначе, оно не обеспечило защиту жизни и здоровья своих граждан, которые были убиты, не будучи осуждены.

Но все же кому были выгодны произошедшие события?

Итогом их была дестабилизация положения в Грузии, и не только в Грузии. Поскольку подобный результат был очевиден, остается предположить, что инициаторами трагедии явились сторонники дестабилизации, которых — гримаса истории — возглавляет сейчас административно-управленческий аппарат.

Обратим внимание, в оправдание своих действий генерал-полковник Родионов ссылается на Указ от 8-го апреля. Тбилисская катастрофа случилась в ночь с 8-го на 9-е апреля — поразительная синхронность, которая не может быть случайной. Само по себе это совпадение дает основания возложить ответственность на руководящий слой, названный Оруэллом «внутренней партией».

Однако события в Тбилиси, несомненно, выгодны и грузинским националистам. Поэтому встает вопрос: могли ли они — прямо или косвенно — отдать приказ армии? Иерархичность управления вооруженными силами полностью исключает подобную возможность. Националисты могли лишь спровоцировать ситуацию, чреватую применением силы. И, безусловно, они сделали это — такие социальные устремления слишком легко реализовать, легче, чем от них отказаться.

Значит, вина с них не снимается, но не основная вина.

Перечислять поименно заинтересованных в трагедии не буду. Установить их список после избирательной кампании, Съезда, районных и областных пленумов нетрудно.

Теперь последнее. Убивали ли солдаты женщин сапёрными лопатками? Здесь версии сторон решительно расходятся.

Гамкрелидзе Т. В., депутат, директор Института Востоковедения АН ГССР: «Солдаты блокировали проходы, окружали граждан и наносили им удары дубинками и саперными лопатками, не щадили лежащих там голодающих, девушек и престарелых женщин, врачей и работников Красного Креста, преследовали убегающих, добивали раненых, вырывая их из рук медицинского персонала…»(15)

Червонописский С. В., первый секретарь Черкасского горкома ЛКСМ Украины, депутат, «афганец»: «Тот самый десантный полк из Кировобада, о котором здесь шел разговор, был одним из последних, кто выходил из Афганистана, кто заканчивал эту противоречивую войну. Так вот, я убежден, что ребята, которые даже в бою спасали афганских женщин и детей, никогда не смогли бы стать убийцами и карателями…»(16)

Патиашвили Д. И.: «войска… гонялись за людьми по всему проспекту Руставели. Это вы увидите. И врывались в дома»(15).

Родионов И. Н., генерал-полковник, депутат: «Кое-кто держал в руках саперную лопатку, потому что солдату нужно было чем-то защищаться»(15).

Патиашвили Д. И.: «…когда утром сообщили, что были убиты люди и что были использованы лопаты, товарищ Родионов категорически отрицал это. Что никаких лопат не было и они их не использовали»(15).

Родионов И. Н.: «Ни на одном из погибших не было резаной или колотой раны»(15).

Размадзе В., прокурор ГССР: «К нам обратилось 24 человека с резано-рублеными ранами»(14).

Установление истины основывается на анализе всего двух реперных фактов.

Среди жертв тбилисских событий 87,5 % составили женщины. Это по меньшей мере странно: обычно насильственная женская смертность значительно ниже мужской, что объясняется большей осторожностью женщин и парадигмами европейской культуры. В США, например, доля женщин, погибших от рук преступников, колеблется от 23 до 27 % от общего числа жертв(17). На фоне регулярности статистического ряда тбилисский феномен выдается настолько, что вероятность его оценивается фантастически малой величиной — 10-54 (значительно больше шансов трижды подряд угадать шесть номеров в «Спортлото»). Следовательно, анализируемое соотношение не может быть признано случайностью и должно найти объяснение в рамках создаваемой модели.

Рассмотрим второй реперный факт — лишь 28 апреля, то есть через девятнадцать дней после событий в Тбилиси, руководство МВД организовало встречу журналистов с личным составом, участвовавшим в операции(14).

Подобная задержка реакции означает, что 9 апреля в Тбилиси произошло что-то непредвиденное, не входившее в расчеты войскового командования, — события развернулись не так, как это планировалось.

Вспомним теперь второе предположение, сделанное при исследовании задачи Оруэлла: информация не искажается там, где это бессмысленно. Родионов имел возможность объяснить использование лопаток особыми условиями операции (что он и сделал на заседании Съезда 30 мая). Значит, если 10 апреля он категорически отрицал самую возможность такого использования, он должен был считать, что говорит правду.

Мы уже заключили, что в действиях войск были моменты, не санкционированные руководством. Рассмотрим гипотезу: несанкционированными были именно отмеченные Гамкрелидзе и Патиашвили особенности поведения солдат.

Опять всплывает «87,5 %». Цифра свидетельствует о патологическом сексуальном поведении.

Разумеется, неверно утверждать, что в Тбилисской операции участвовали люди с садистскими наклонностями. Набор фактов указывает лишь на то, что у солдат спонтанно проявилась реакция агрессии, в том числе агрессии с элементами садизма.

Но тогда весь комплекс противоречий между утверждениями участников снимается предположением, что солдатам, участвующим в разгоне митинга, были сделаны инъекции нейролептиков — возбудителей гипоталамуса.

При стимулировании гипоталамо-гипофизной системы ответом на враждебную реакцию собравшихся перед Домом Правительства людей должна быть именно ярость, агрессия. Развитие событий (кровь, эффект толпы, боль) способствовало генерализации возбуждения на лимбические структуры мозга и таламус(18), вместилище древнейших инстинктов, в обычном состоянии подавленных высшей нервной деятельностью.

Вполне возможно, что на следующий день солдаты не помнили кровавых подробностей случившегося.

…Лишь эта модель позволяет объяснить все известные факты и дать оценку трагедии в Тбилиси.

 

3.1. Мост инженера Юнгмана

Вновь обратимся к тексту романа.

Для фантастики «четвертой волны» характерно сознательное использование многоуровневого языка, когда слово одновременно обозначает реальный объект, существующий в природе, и абстрактный символ или ряд символов. Такой прием позволяет резко повысить смысловую нагрузку, предоставив читателю возможность, меняя угол зрения, видеть несколько отображений действительности.

Наиболее интересен образ Моста.

Он существует по крайней мере в трех измерениях и представляет собой, на мой взгляд, центральный символ романа.

Для Юнгмана мост существует только в физическом пространстве — стальная стрела, пронзившая пустоту над каньоном, связывает два берега, ранее разобщенные, тем самым, по мысли инженера, поддержанной трехкоронным генералом Айзенкопфом, — совершенствует геометрию войны.

План имеет аналоги в нашей Реальности. Участники первой мировой не понимали социально-психологической природы позиционного «пата» и исступленно искали возможность сломать равновесие. Чуда ждали от генералов, попробовали всех, и самых талантливых, таких, как Макензен, Брусилов, Фош, тоже безрезультатно, разумеется, — и чуда потребовали от науки.

Появились газы. Позже — танки. К 17-му году, когда обескровленные нации уже не сражались за победу, а лишь отчаянными усилиями пытались предотвратить гибель, пришли военные инженеры.

«Большие осложнения германскому командованию доставила прокладка англичанами туннелей, начиненных взрывчаткой, под Мессинский гребень. Характер почвы, насыщенной водой, исключал у германцев мысль о минировании. Британские геологи, тщательно изучив структуру почвы… заложили свыше 20 гигантских туннелей под вторым уровнем грунтовых вод в пласте голубой глины»(20).

Практически, это проект Юнгмана — найти инженерное решение войны, немыслимым для противника способом бросить войска за вражеский фронт и сделать это быстрее, чем он сможет прореагировать. Конечно, Мост над бездной более красив, чем туннели, разрушающие неприятельские траншеи, так ведь и аналогия не есть тождественность.

Юнгман вложил себя в это строительство. Юнгман — с немецкого «молодой человек», олицетворение трагедии изобретателей XX века. Все они пытались бороться с невозможным, следуя примеру инженеров прошлого, на пустом месте создавших «Грейт Истерн», Панамский канал и башню Эйфеля. Они так и не поняли, что «невозможность» жила в социальном пространстве, недостижимом с помощью мостов, пушек, туннелей и кораблей. А не поняв этого, они лишь умножали невозможности, поскольку становились убийцами. Или самоубийцами.

«…совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого конца — четыреста тридцать метров на тот момент, — долго стоял там, а потом прыгнул вниз»(1).

Только не надо думать, что причиной была допущенная ошибка. Она подлежала исправлению. Но жил Сценарий; Юнгман понял, что не руководит строительством, а лишь играет роль. Изменение проекта Сценарием не предусматривалось… как и взрыв гидронасоса. Юнгман не захотел в «форме кавалергарда вершить суд над изменниками» и ушел в небытие.

Это не было выходом. Мост существовал отдельно от своего творца.

Важный вопрос: мост должен был обрушиться на девятьсот пятидесятом метре. А если бы пропасть была поуже, скажем — метров девятьсот, что изменилось бы тогда?

Зона боевых действий расширилась, охватила бы плоскогорье. На западном берегу каньона возник бы предельно уязвимый плацдарм, за его расширение пошли бы обычные «перепихалочки и потягушки» ценой тысяч в триста-четыреста — наглядный урок для изобретателя Юнгмана. «Доброе утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким, как ты».

 

3.2. Мост господина Мархеля

Сценарий предпочел Ивенса. Водораздел: процедура строительства оказалась важнее готового моста.

Любая организованная система часть своей деятельности направляет на то, чтобы сохранить себя, существовать. Эта деятельность называется витальной. Работа в интересах создавшего систему пользователя составляет ментальную функцию. Теорема Лазарчука гласит, что в условиях олигархического коллективизма витальная деятельность любого общественного учреждения полностью вытесняет ментальную.

Нарастала неразбериха.

Хронометраж. Суд военного трибунала, «…как сыпь при лихорадке стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов патриотического содержания»(1).

Построили памятник Юнгману.

Монумент Императора. Ввели штрафной лагерь и отправление культа. Ивенса расстреляли.

Последняя стадия: введен режим секретности.

Она всегда последняя и означает, что ментальная деятельность сведена к нулю. «Саперы старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами… насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую»(1).

С военной точки зрения произошедшая перемена не имела значения. Внезапность давно утрачена, потому многомесячные работы на мосту просто лишены смысла, и столь же бессмысленны попытки оставить строительство. Снайперы, диверсанты… летчики, один из которых «повторил подвиг Гастелло». Боже мой, зачем? Ведь военные действия тоже лишены ментальных функций.

Вторую теорему Лазарчука-Лелика, утверждающую, что в информационно-управляемом обществе и должна осуществляться только витальная деятельность, до конца понимает один Гуннар Мархель. Более чем важно почувствовать этот образ.

Очень страшный. Мархель существует почти исключительно на уровне символики. И на этом уровне он — не человек.

Голем.

Лазарчук увидел это безличное существо, анализируя особенности формирования и функционирования аппарата управления. Информационные потоки в оруэлловском социуме замкнуты на управленческий класс. Они организованы в сеть, узлами которой служат элементы аппарата — мы называем их чиновниками.

Любое решение бюрократа двоично: да — нет, разрешаю — не разрешаю. Но двоичные логические ячейки, включенные в информационный обмен, образуют искусственный интеллект. Псевдоразум, использующий Человека разумного в качестве триггера, Лазарчук окрестил Големом.

Чиновники ничего не знают о Големе. Они не контролируют его работу, как нейрон не управляет мозгом. Не они — Голем осуществляет руководящую деятельность. Впрочем, «руководство» — не вполне точное слово.

Голем не знает и не желает знать ни о своих элементах (которые легко заменимы), ни об обществе, которое служит ему средой обитания. Он просто хочет жить.

Число «нервных клеток» Голема невелико — единицы миллионов. Связи бедны, низка скорость прохождения информации, определяющая быстроту мышления… возникает образ тупого и злобного существа, озабоченного лишь своим ростом и спокойствием, стремящегося подавить всякий разум, не пожелавший стать логической ячейкой и раствориться в его паучьем создании.

Примитивная организация «нервной системы» Голема обуславливает бедность поведенческих реакций. По существу, они сводятся к питанию, когда Голем разрушает прочие социальные структуры и растет за их счет, и к агрессивно-оборонительной деятельности.

Это существо лишено коры больших полушарий, вся деятельность его инстинктивна, то есть — управляется продолговатым мозгом. Тбилиси 9-го апреля — вот признак Голема, образ, в котором он явился миру: Голем, защищающий свою жизнь.

Автор романа не решился посмотреть в глаза Мархелю, потому что за спиной незаурядного чиновника Министерства пропаганды встала безликая тень Голема.

Он еще не ведает страха, он забавляется. Инсценировками, переходящими в расстрелы, лагерями, войной. Он способен даже переносить (в известных пределах) человеческую индивидуальность.

Пока.

Война идет к концу.

Голем и человек, Гуннар Мархель, строят свой мост.

Который ведет из реальной вселенной, где он уязвим, в информационную среду, паравселенную.

Там уязвимы все, кроме Него.

 

3.3. Мост оператора Милле

Фермами моста Мархеля являются сценарии. Намертво вмурованные в скалу реальности, они пронзают пустоту, разделяющую ложь и правду, поддерживаемые блестящими, без единого пятнышка ржавчины тросами инсценированных событий.

Замысел Мархеля тоньше, чем у О'Брайена и его коллег из внутренней партии. Те играли прошлым, все время изменяя информационную среду Океании. Возникающая при этом неустойчивость пространства решений преодолевалась двоемыслием. Но оно подразумевает умение управлять сознанием и подсознанием и потому легко становится троемыслием. В условиях полного отрыва от реальности (единственное связующее звено — Минизо — само функционирует в вымышленном мире; производимые им товары существуют лишь в сводках Министерства Правды) троемыслие может оказаться весьма опасным для Голема.

Мархель же управляет будущим, его сценарий правдивее самой жизни. Нет никаких информационных вилок. Стабильна созданная им Действительность.

Игра Мархеля была бы беспроигрышной, если бы в его паравселенную время от времени не вторгалась грубая реальность физического мира. Вспомним соответствующие эпизоды; столкновение по дороге к плоскогорью, упавшую гранату, наконец, апперкот, которым Петер наградил господина советника. Мархель пасовал всякий раз, когда был лишен возможности информационно воздействовать на ситуацию. Это понятно: Голем функционирует в знаковом мире. В реальном мире он слеп.

Противостояние Голема и Петера Милле — основа эмоциональной структуры романа, его центральный нерв. Вновь автор пользуется метаязыком: Петер — человек и символ. Отсюда «потеря плотности» и неуязвимость. Как и Дормес Джессеп, Петер не может умереть.

Он не стал героем. Он честно выполнял свою работу. Снимал звездный налет, шел на компромиссы, пожимал руку Мархелю и называл его другом и выручал своих. Делал фильм, единственную «вилку» в стройном замысле автора сценария, потерял ленты, и вернул через много лет. Пройдя через Мост, он остался гордым и добрым человеком. Из тех, на которых держится мир.

Шанур с его обостренной жаждой правды и справедливости, бесстрашный Шанур, производит большее впечатление. Он-то на самом деле герой Сопротивления. «„Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно“, — вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда»(1).

Все так, но когда я называл Шанура декабристом, это не было похвалой. Романтика подвига в наши дни служит Голему. Совсем не случайно хотел Шанур засветить ленту. Единственный из киногруппы, он забыл профессиональный и человеческий долг, потому что предпочел реальности свои мечты о том, какой она должна быть.

Романтики живут в выдуманном мире. Они настолько близки ко вселенной Мархеля, что часто, если не всегда, оказываются игрушками в руках опытного сценариста. И Шанура ждала эта участь, если бы не Петер.

Но верно и обратное. Мост оператора Милле построен лишь потому, что был Шанур и была простая мысль: «мальчишку нельзя предать… нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает дров и погибнет сразу». Что-то сделать они смогли лишь вместе. Киногруппа. Петер. Шанур. Армант. Экхоф. Брунгильда. Камерон. Даже Баттена и Менандра прибавлю к этому списку. Полковник Энерфельд. Вместе.

Голем насаждает иерархические отношения, создавая общество одиноких. Они не должны были стать друзьями — полковник, майор и два лейтенанта. Так что заслуга Петера не в том, что он снимал под бомбами.

«Интересно, почему они мне все доверяют: и чокнутый Шанур, и дезертир Баттен, — с усталым недоумением думал Петер. — Более того, почему я допускаю, чтобы они мне доверяли и втягивали меня в разные подрасстрельные истории?»(1) И еще одна простая фраза, объясняющая жизнь Петера и его судьбу: «Он не был твоим другом, — сказал Петер».

Есть еще один способ бороться с Големом: взрывать мосты. Любыми средствами выводить ситуацию из плоскости информационных преобразований в сферу поступков. Это логика Ларри Лавьери, героя последней части романа. Насколько я могу судить, Лавьери был задуман как дополнение к образу Петера.

«Аттракцион» завершает книгу, показывая, во что превратился после войны замкнутый мирок «Колдуна». Между прочим, в рассказе мы встречаемся с еще одним любителем сценариев и справедливого общества — трудно не разглядеть в Нике Кинтана некоторых черт оператора Шанура. К сожалению.

Этому Шануру Петер не встретился, а Ларри все-таки слаб, несмотря на прекрасные свои мысли: «…человека невозможно рассчитать до конца. Человек тоже не может рассчитать до конца, что именно против него сконструировано, но элементарно порядочным он может быть? Не поддаваться на запугивание, подкупы, лесть? Может. Ни в один капкан в качестве приманки нельзя положить порядочность»(1).

Правильно. И рассказ интересный.

Только мне очень жаль, что больше я не встречусь с оператором Петером Милле.

 

Афганистан

Продолжая анализ задачи Оруэлла, рассмотрим так называемый симметрийный метод ее решения. Он широко применим и достаточно прост. Его разумно использовать, когда изучаемые события слишком близки к нашему времени и не могут не возбуждать общественные страсти. В этом случае заслуживающих доверие документов нет в обращении, мемуары, пригодные для выделения реперных фактов, еще не написаны, а очевидцы предпочитают не называть имен.

Сущность метода в том, что Голем, сокращая пространство решений для социума, с неизбежностью ограничивает число собственных степеней свободы. Поэтому ему постоянно приходится повторяться. Значит, мы вправе заключить, что социальные ситуации, совпадающие хотя бы в нескольких информационных «точках», на самом деле являются подобными, если не одинаковыми. Неважно, разделены ли рассматриваемые события во времени или в пространстве, достаточно того, что они оба принадлежат эпохе Старшего Брата.

Все оруэлловские миры связаны преобразованием симметрии.

Пример, который мы рассмотрим, удостоился ряда газетных и журнальных публикаций и целого заседания Съезда народных депутатов.

В интервью канадской газете «Оттава ситизен» академик А. Д. Сахаров заявил, что в ходе афганской войны были случаи, когда летчики расстреливали с воздуха попавших в окружение советских солдат, чтобы те не смогли сдаться в плен(18).

Это утверждение вызвало хорошо срежиссированную бурю, которую я расцениваю как проявление характерной для времени Голема истеричности общественного сознания.

Сахаров отказался назвать источники своей информации. Это не повышает доверия к его словам, но, пожалуй, и не понижает. Присягу никто не отменял, и согласно закону о воинских преступлениях военнослужащий, разгласивший закрытую информацию, может быть расстрелян.

В своей отповеди Сахарову С. Ф. Ахромеев воскликнул: «Этого приказа вы не найдете». Любопытная деталь: «не найдете» не значит «нет».

Перейдем к анализу. Первое. В Афганистане была затяжная кровопролитная война. Второе. Эта война вызвала партизанское движение, следовательно, она была антинародной и несправедливой. Третье. Официально утверждалось, что ввод войск был предпринят, чтобы предотвратить готовящуюся оккупацию страны американцами: Афганистан оказался предметом спора сверхдержав. В таком случае война должна быть признана империалистической.

Опорных точек достаточно. Чтобы сохранить симметрию, мы вправе использовать для характеристики афганских событий всю информацию, накопленную при изучении прочих империалистических войн, больших и малых.

Известны ли в новейшей истории случаи преднамеренной стрельбы по своим? Вопрос риторический — «сзади пулеметы, спереди пушки — куда, думаешь, они пошли?»

Проверим наши выводы. Вновь бросается в глаза статистическая аномалия: хотя доля пленных в общем числе потерь для разных войн, вообще говоря, разная, соотношение 300 пленных на тринадцать тысяч убитых не лезет ни в какие ворота. Его можно объяснить только правотой Сахарова или же тем, что душманы уничтожали пленных.

Но в последнем случае окруженные были обречены (возможно, на смерть под пытками), и с чисто военной точки зрения командование было обязано отдать приказ, которого, если верить депутату Ахромееву, мы никогда не найдем. Что ж…

 

4. Осенние ветры

В августе четырнадцатого кайзер сказал солдатам, уходящим на фронт: «Вы вернетесь домой до начала листопада». С тех пор ветер гонит по мостовым осенние листья. Иногда приходила оттепель, но мы точно знали, что это на время.

Кризис сменяет кризис. К политическим мы как-то привыкли, полагаемся на выработанный иммунитет ко лжи да на жизнелюбие Голема. Привыкнем и к экологическим проблемам, и к деградации культуры. Привыкнем жить без перспектив.

У нашей цивилизации был единственный лозунг: «Свобода и познание» — три слова, в которых заключена миссия человечества. Отказ от собственных ценностей предвещает гибель, мы знаем это, но кто еще остался способен бороться за так и не провозглашенные идеалы?

У нашей страны, видимо, особая судьба… или участь. Не знаю, потому ли, что когда-то мы пытались строить коммунизм, или просто потому, что живем хуже других, но нам опять пришлось стать движущей силой очередной попытки создать коллективный разум, способный сокрушить Голем.

Ирония в том, что нищая страна Советов, пожалуй, могла справиться с этой ролью. Сотня неопубликованных книг, десятки научных работ, которые почти не имеют надежды увидеть свет, но разрабатываются и постепенно проникают в общественное сознание — не доказательство ли наших возможностей?

Скорее всего, они так и останутся нереализованными. Трудно рассчитывать на иное в предвидении скорого распада социума, распада, который мы могли, но не захотели предотвратить.

Давно понятно, в чем заключено спасение. Положение страны настолько трагично, что рекомендации формулируются однозначно, для определения пути достаточно элементарных навыков анализа. Да, собственно, теперь он известен. Пусть в скомканной форме, но реалистическая программа выхода из кризиса прозвучала с трибуны Съезда.

Прозвучала, даже вызвала аплодисменты, но правительство посчитало возможным ей не следовать. (Или не посчитало возможным следовать? «В тонкостях канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем в эпилептике морганизмов Шарля Вержье»(1).)

Нам некого винить. Даже Голем здесь ни при чем — правительство выполняет волю народа. Оппортунистический план Рыжкова порожден обстановкой в стране, в которой привычка так и осталась сильнее разума.

Я оптимист, и я продолжаю считать, что информационное поле, созданное переменами последних лет, не исчезнет; оно будет воздействовать на мир, и человечество воспользуется плодами наших усилий. Не знаю лишь, принесет ли это счастье творцам.

— сказал Токугава Ори.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Лазарчук А. Опоздавшие к лету. — Рига: Астрал, 1990.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 21.

3. Уолтер Л. Последняя ночь «Титаника». — Л.: Судостроение, 1984.

4. Такман Б. Августовские пушки. — М.: Молодая гвардия, 1972.

5. Оруэлл Д. 1984. — Новый мир, 1989, № 2–4.

6. Коленковский А. Маневренный период первой мировой империалистической войны 1914 г. — М.: Воениздат, 1940.

7. Галактионов М. Темпы операции. — М.: Воениздат, 1936.

8. Симонов К. Разные дни войны. — М.: Правда, 1975.

9. Комацу С. Повестка о мобилизации. — В сб.: Продается Япония. М.: Мир, 1969.

10. Попов Г. С точки зрения экономиста (о романе А. Бека «Новое назначение»). — Наука и жизнь, 1987, № 4.

11. Адамович А. Каратели. Радость ножа, или жизнеописания гипербореев. — Минск, 1987.

12. Келасьев В. Системные принципы порождения психической целостности. — Вестник ЛГУ, 1988, сер.6, вып. 2.

13. Переслегин С. Скованные одной цепью. — В кн.: Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. М.: Прометей, 1989.

14. Романенко В., Угланов А. Сорок дней спустя. — Аргументы и факты, 1989, № 21.

15. Съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет. Заседание шестое. — Известия, 1989, № 152.

16. Съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет. Заседание девятое. — Известия, 1989, № 156.

17. Statistical abstract of the United States, 1968. — Washington, 1987.

18. Большая медицинская энциклопедия. Т. 10. — М.: Советская Энциклопедия, 1964.

19. Вельдман А., Эвартад Э., Козловская М. Психофармакология эмоций. — М.: Медицина, 1978.

20. История первой мировой войны: В 2-х томах. Т.2. — М.: Наука, 1975.

21. Переслегин С. Эдем. — В кн.: Рыбаков В. Очаг на башне. Рига: Астрал, 1990.

 

Картина первая. Шинель

«Человек свободен, если свободно общество, в котором он живет» — истина диалектичная, подобно многим простым истинам. В инфернальном мире свобода — право и способность выбирать судьбу — это или редкое исключение, или результат тяжелейшей борьбы с собой и с системой. Но верно и обратное: смелых и гордых людей трудно удержать в неволе. Они плохо поддаются информационному воздействию, приходится постоянно наращивать давление. С исторической сцены исчезали не только владыки и их царства, но и самые народы. «Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес…»(1) Молчат знаки, высеченные в вечном, как смерть, камне, осыпавшемся с развалин… пустота пришла на смену силе, и — навсегда.

Рабство основывается на добровольном согласии, держится на страхе, чаще — на обмане, наконец, — на привычке. «Уверяю вас, лучший способ избавиться от дракона, это иметь своего собственного». Только «собственный дракон» бессмертен.

Отсюда, свобода оказывается правом (весьма обременительным) и обязанностью человека.

«По капле выдавливать из себя раба…»

Свобода начинается с уважения к выбору других, продолжается воспитанием самоуважения. Она неотделима от познания и идет рука об руку с ответственностью. Возникая как право выбирать, она окончательно реализуется, лишь став возможностью самому создавать варианты выбора.

Этот путь ведет в бесконечность, а начинается он с обретения той элементарной свободы, которую зовут исполнением желаний.

«…поесть до отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего гои. Конечно, мечтой этой он ни с кем не делился. Да что говорить, он и сам, наверное, не вполне отчетливо осознавал, что вся его жизнь пронизана этим желанием. И тем не менее можно смело утверждать, что жил он именно для этого. Люди иногда посвящают свою жизнь таким желаниям»(2).

Акакию Акакиевичу была нужна одежда, бедному самураю — пища. Дмитрия Коренькова родная страна добровольно снабдила шинелью и солдатской кашей, но владевшее им желание было, в сущности, столь же элементарным: «У него не было никаких конфликтов… никаких несогласий, он был за социализм — он ведь и в Париж-то хотел не навсегда, а так, посмотреть, пожить немного…»(3)

Диктаторским режимам не откажешь в последовательности. Воспитание свободой начинается с выполнения простых желаний, границу надо ставить здесь. «Столетиями открыто, что Голод — правит миром. (И на Голоде, на том, что голодные неминуемо будто бы восстанут против сытых, построена и вся Передовая Теория, кстати. И все не так: восстают лишь чуть приголоженные, а истинно голодным не до восстания.)»(4) Верно для Архипелага, верно для Большой Земли. Голод там другой, граница чуть дальше, — не дальше вытянутой руки: человек добровольно положит жизнь на исполнение желаний почти физиологических, тогда ему не останется ни времени, ни сил, чтобы «захотеть странного», а бунты «приголоженных» легко предсказуемы и не опасны.

Я не вправе порицать Коренькова за годы ожидания, за вынужденный конформизм — отвечаешь в этой жизни не только за себя, вот и приходится балансировать на грани рабства. Я презираю его за одну сцену. Ту, в которой его очень хочется пожалеть.

«…тихий безутешный плач:

— Ребята… да имейте ж вы совесть… да хоть когда я куда ездил… хоть когда что просил… что же, отработал — и на пенсию, пошел вон, кляча… Ну пожалуйста, прошу вас… — и, не соображая, чем их умилостивить, что еще сделать, погибая в горе, сполз со стула и опустился на колени.

Теплая щекотная слеза стекла по морщине и сорвалась с губы на лакированную паркетную плашку»(3).

«Что вы уж, право, нельзя же так…»(2)

Жалко.

Столетиями продолжается эта постыдная жалость к себе, и нет ничего незаслуженного в жестокости, с какой Коренькову подарили эрзац-Париж, Париж из папье-маше с клеймом Запорожского завода. И нет никакой фантастики в том, что «не было никакого Парижа на свете.

Не было никогда и нет»(3).

 

Картина вторая. Цена всемогущества

Уровень самооценки определяется реальными возможностями. Депутаты из Президиума, рассуждающие о том, что брать кредиты недостойно великой страны, живо напомнили мне уездного предводителя дворянства с его знаменитой фразой: «Никогда Воробьянинов не протягивал руки».

Валерьянка всемогущ. Чемпион по всем видам спорта, ученый, отправивший в отставку стареньких академиков и сделавший необходимые открытия сам, он вправе подумать о благосостоянии. Ограничений нет, и Валерьянка вызвал всеобщую зависть. Ведь он владел двумя автомобилями, имел вельветовый пиджак, часы «Роллекс» и три пары кроссовок. А в огромной — четырехкомнатной — квартире супермена стояли видеомагнитофон и стереосистема.

В исправлении истории всемогущий был гораздо раскованнее! В быту он не дотянул даже до среднеевропейского ассортимента материальных благ: где персональный компьютер, кресло, принимающее оптимальную форму, где кухонная электроника? — перечислять дальше бессмысленно, да и размышления на эти темы вредны — в «Аргументах и фактах» авторитетно объяснили, что равнение на «их» жизненные стандарты порождает лишь желание бежать с тонущего корабля(6).

В. Соргин, главный редактор журнала «Общественные науки» по-своему прав, но я никогда не понимал желания идти на дно вместе со своим кораблем (если, конечно, не ты погубил его, стоя на мостике). Вообще же, тонущие суда надо спасать, а если это уже невозможно, капитан обязан выполнить последнюю заповедь: «женщины и дети — в шлюпки».

 

Картина третья. Социализм

Рассказ всегда казался мне игрой с реальностью: берется изолированный факт, намек, может быть, чья-то судьба, отражается в зеркале, кривом или магическом, и вырастает до вселенских размеров.

Но граница между игрой и жизнью размыта, и заклятье неразрывно связано с проклятьем(7), и никто не знает, какие силы вызовет из небытия исписанная бумага.

«Транспортировка».

Игра? Сюжет оживает, придуманные охранники врываются в кабинет, чудовищная машина, намеченная соавторами лишь контурно, достраивается сама и ликвидирует творцов, занимает весь предоставленный ей социальный объем… Это произошло.

В Отражении?

То, что слово — оружие, знали всегда, а наш век явил истинную силу его.

«Узкоколейка» — рассказ о естественности той Игры, в которой разрыв между реальным и номинальным поведением преодолевается вербальным воздействием.

Онтология информационно-управляемого общества теперь известна(8,9), но М. Веллер увидел следующую фазу развития: в мире «Узкоколейки» уже и информационное насилие утратило смысл.

Все, кого обманывают, знают истинное положение вещей. Абсурд, доведенный до абсурда.

Рабочие леспромхоза получают эрзац-деньги, на которые могут купить лишь эрзац-товар. Впрочем, производят они большей частью эрзац-древесину, так что Системе нельзя отказать в определенной справедливости.

Реализуй Литвиненко свою идею, сманеврируй он ресурсами, и колесо закрутилось бы быстрее. Но по-прежнему — вхолостую. Другой вопрос, что и построить узкоколейку не удалось — процесс, как всегда, оказался важнее результата, а Литвиненко, разумеется, потерял реальную власть.

Но и бригадиру дорожников она не досталась. Он в свою очередь получил Эрзац. Право распределять деньги, не обладающие покупательной способностью — достойная плата за дорогу в никуда.

Прозрачный символ игры в социализм.

Уже не сила, даже не тонкое информационное воздействие управляет нами.

Привычка к рабству.

 

Картина четвертая. Игра с огнем

«Каюров опустил в прорезь монету. Экран включился. Пространство понеслось назад. Самолеты уходили, сохраняя дистанцию. Он взялся за ручку управления, ловя ведущего в прицел. (…)…они подсекли его на горизонталях, очередь обрубила правую плоскость, горизонт закувыркался хаотично (…), они расстреляли его, заходя по очереди, как на полигоне, фонарь разлетелся, осколки рассекли скафандр, его сосуды лопнули, как у глубоководной рыбы, земля поднялась снизу и подхватила мягким всепрощающим поцелуем. И все погасло»(3).

Наши игры и игрушки такие, потому и мир, в котором преходится жить, такой. Везде памятники и могилы, и нам не дают забыть о времени двадцати миллионов смертей, и заставляют ждать повторения и едва ли не мечтать о нем.

Резко меняется темп и стиль повествования в момент начала «игры». Пытаясь сжечь нарисованный самолет, Каюров многократно расстреливает себя.

Конфликт между сознанием и подсознанием. В магическом лабиринте психики заключено множество фигур, обреченных быть тенями в мире вероятностей: не реализовавшиеся личности, не живущие, но существующие, они всегда противостоят осознающему себя. Развитие человека, то есть, самую жизнь, психоанализ связывает с этим противостоянием.

Получается, что умеренно-размеренный Каюров жил лишь тогда, когда умирал, заигравшись на тренажере.

 

Картина пятая. Шестидесятые

Две эпохи, разделенные столетием, «оттепель», очень относительная и просуществовавшая недолго.

О поколениях, вступивших в жизнь при мерцающих проблесках и оказавшихся в темноте, рассказ «Карьера в никуда».

«19 лет… я готов к трудностям и не боюсь их. Вы правы: жизнь отнюдь не гладка, есть и несправедливость, и пороки, недостатки, но разве борьба с ними — не достойный, не высший удел?»(3).

Начало хода маятника. Точный образ.

«23 года. А как-то все-таки странно: лучшие места получили совсем не самые способные и заметные из нас. Сколько обещающих юношей, блестящих умов, бьющих через край энергий — где ж они? влачат самые рядовые обязанности»(3).

Вновь «граница на замке», бататовая каша в иной социальной модификации. Антиотбор: квалифицированный труд достается лишь тем, кто с очевидностью не способен его выполнять. Как же иначе? Не то мир наполнится счастливыми людьми, которых не удержать в рабстве.

Требуя работу по способностям, ты противопоставляешь себя обществу, которое привычно рассматривает многие виды деятельности, как награду за примерное поведение и в связи с семидесятилетием. Прежде чем тебе предоставят возможность изменить мир, изволь пройти по ступеням карьеры.

«…добиваться, рвать, идти вперед, вверх… я в свои тридцать лет эгоист и нигилист законченный. Ни во что не верю, и кроме собственного блага и удовольствия ничего не желаю»(3).

Маятник останавливается. Навсегда. И начинается «путь наверх».

Эволюция Его Превосходительства и революционера Дмитриевского столетие спустя была повторена шестидесятниками.

Всегда они живут параллельно, новый чин одного оборачивается тюрьмой и ссылкой для другого; подписывая приговор, Его Превосходительство уничтожает себя. Связь образов сохраняется и в последней главе, где убитому соответствует мертвый.

Оба пути привели в тупик. Друзья-враги, противоположности, связанные общей судьбой, истратившие себя, не подарив и не испытав счастья.

Жалкая жизнь, утратившая право быть, и бессмысленная смерть. Идея, революционная карьера, террор, жертвы — в либеральное пореформенное время казнили убийц.

Я не могу быть справедливым к Дмитриевскому. Мы видели его «счастье». Мы видели, как победители занимали кресла Их Превосходительств, чтобы повторить «путь наверх». Мечтатели, которые своими и чужими жизнями мостили путь, опять проиграли.

 

Картина шестая. Будущее

Эталон утопического коммунизма хранит каинову печать. По-иному быть не могло: слишком он напоминает рай, а рай был придуман рабами и для рабов.

«За добро платили добром, потому что зла нигде не было. Военных преступников переработали на мирные нужды, а милитаристы перевоспитались и охраняли мир. У всех все было, поэтому никто ничего не воровал, и тем не менее все работали. Не дрались, не пили, не курили, не ругались, а врали только из гуманизма»(3).

Построенный «мир великой мечты» скучен невообразимо, и вот уже черный звездолет «Хана всему» бесчинствует во Вселенной.

Классическая утопия, порождение шестидесятых…

А если мир будущего не только сложен, не только прекрасен, но необычен и страшен? Страшен, потому что не является миром мечты рабов.

Потому что неустойчив, балансирует на грани катастрофы. Потому что это мир свободы, немыслимой без риска. Потому что он требует от человека гораздо большего, чем мир существующий.

Точка отсчета зафиксирована.

Рассказ кончается: Валерьянка находит в холодильнике ананас и шоколадный торт.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Из современной ирландской поэзии: Сб. Пер. с англ. — М.: Радуга, 1983.

2. Акутагава. Новеллы. — М.: Художественная литература, 1974.

3. Веллер М. Хочу в Париж: Сб. рассказов. — Рукопись.

4. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. — «Новый мир», 1989, №№ 8-11.

5. Стенографический отчет о первой сессии Верховного Совета Союза ССР. (Заседание второе. 10 июня 1989 г.) — «Известия», 1989, № 163.

6. Соргин В. Интервью. — «Аргументы и факты», 1989, № 37.

7. Муравьев В. Предыстория. — В кн.: Толкиен Д. Р. Р. Хранители. М.: Радуга, 1988.

8. Оруэлл Д. 1984. — «Новый мир», 1989, №№ 2–4.

9. Лазарчук А. Опоздавшие к лету. — Рига.: Астрал, 1990.

 

Анахронизм: ажиотаж вокруг «звездных войн» благополучно закончился в восьмидесятых, когда в стране появились видеокассеты; рокеры, возможно, доживут до полета к Марсу, который американцы планируют на 2019 год, но название сменят по крайней мере трижды. Б. Штерн сознательно не хочет привязывать героев к определенной дате.

Он использует грамматическую форму настоящего продолженного времени: действие длится, и неизвестно, когда закончится. События, изображенные в «Записках динозавра», всегда происходят сегодня.

 

Наука

«…содержимое нашего эшелона в переводе на послевоенные годы стоило побольше всей танковой армии Гудериана»(1).

«Это свет Человеческого Разума. Это он привел тебя в могилу. Брось его»(2).

«…газовые атаки — по науке; Майданеки и Освенцимы — по науке; Хиросима и Нагасаки — по науке. Планы глобальной войны — по науке, с применением математики»(3).

«Доказательство верности теории можно получить лишь в том случае, если события будут идти своим чередом и произойдет предсказанная катастрофа»(4).

«Мне не раз приходилось здесь слышать, что точная наука берется разрешить все проблемы человечества… Чудовищная стоимость, сложность и энергетическая потребность ваших приборов давно превысили истощенные производительные силы планеты и волю к жизни ваших людей!»(5)

«Вначале была длинная цепь наблюдений, рассуждений, анализов, затем снова наблюдений — над реальной обстановкой, затем отвлеченные вычисления, решение уравнений, выведенных великим Максвеллом в прошлом столетии, и в результате — точный математический расчет, который показал, что для уничтожения фирмы Крафштудта необходим… карандаш 5Н! Разве не удивительная наука теоретическая физика?!»(6)

Подобно другим фундаментальным понятиям, термин «наука» используется для обозначения нескольких совершенно разных категорий.

Во-первых, наука — это одна из сторон процесса познания — та, что описывает объективную сторону мира.

Во-вторых, наука — это совокупность всех результатов, полученных с использованием методов, признаваемых за научные. Следует подчеркнуть, что если философия требует от научного познания лишь объективности (обобщенной относительности), сложившаяся система ценностей накладывает на ученого значительно более жесткие ограничения. Так, не принято рассматривать построения, основывающиеся на логике, отличной от аристотелевой.

Наконец, наука — это, как было принято писать в учебниках политэкономии, «самостоятельная производительная сила», то есть — объединение людей и средств производства, в качестве которых выступают помещения институтов и лабораторий, полигоны, вычислительная техника и все прочее движимое и недвижимое имущество, находящееся на балансе. Иными словами, наука — то, за что получают деньги ученые. (Логического «кольца» здесь нет. Ученые определяются не как люди, занимающиеся наукой, а как специалисты, получившие соответствующее образование и занимающие должности, входящие в определенный номенклатурный список.)

Сущности, определенные выше, попарно антагонистичны. Нельзя познавать мир, оставаясь в рамках догматической логики. Нельзя познавать мир, когда это входит в круг должностных обязанностей и регулируется совокупностью правил и нормативных инструкций. Нельзя подчиняться одновременно административной и формальной логике.

В отличие от пары противоположностей, триада вполне устойчива и может существовать, не развиваясь, — сохраняя структуру отношений. Так оно и происходит.

 

Феномен творчества

Приходится подвергнуть сомнению творческий характер науки. «Гений — это 99 % трудолюбия и 1 % таланта». А, собственно, для чего нужен этот процент?

Все задачи, которые возникают на практике, и абсолютное большинство теоретических проблем конкретны. Конкретные задачи могут быть сложны технически, но методы их решения стандартны и известны (должны быть известны) любому выпускнику ВУЗа. Поэтому наука в рамках третьего, да и второго определений — это квалифицированный, но не творческий труд.

Неверно определить творчество просто как создание нового: школьник, решая задачку, производит информацию того же типа, что и аспирант, работающий над кандидатской. Недостаточно определить творчество и как отыскание новых методов, поскольку можно представить себе «метод создания методов» — совокупность стандартизированных правил, выводящих новую сущность из уже известных. (Морфологический анализ, ТРИЗ и его приложения.)

Во всех известных мне определениях игнорируется (по молчаливому соглашению) важнейший момент: творчество — это создание новой информации, связанное с риском.

«Это все, что осталось от нашей лаборатории лучевой защиты: пустырь да труба… Впрочем, кроме трубы от нашей лаборатории осталось мемориальное кладбище, а на кладбище восемнадцать невинных душ, захороненных в свинцовых гробах»(1).

Лишь одна из форм риска.

Другая — значительные психические и физические перегрузки, которые длятся месяцами и годами. Академик Невеселов вспоминает: «всю жизнь я работал по ночам, и сейчас, в отличие от других стариков, мне по утрам хочется спать, спать, спать, как школьнику»(1). Надо ли объяснять, что работа ночью не всегда подразумевает отдых днем.

Третья форма риска — непредсказуемость результатов, чреватая в лучшем случае дистрессом для творца, а в худшем — стрессом для человечества. И во всяком случае — нарушением непрерывности, предопределенности, плановости.

Творческой деятельности присущ дезорганизующий момент. Поэтому любая организованная структура стремится к ее ограничению. В том числе и структура, сложившаяся в научной среде.

Налицо противоречие: цель науки — познание — немыслима без творчества; планомерное, поступательное развитие науки немыслимо при преобладании творческой деятельности. Это противоречие индуцировано на всю цивилизацию европейского типа, развитие которой подразумевает непрерывное возрастание степени риска, хотя призвано всемерно ее снижать. На сегодняшний день решения нет. Применяются паллиативные меры, игнорирующие важнейший принцип: «компромисс всегда обходится дороже, чем любая из альтернатив».

 

Академия

В науке существуют свои «пределы роста».

Профессиональная жизнь ученого скрупулезно регламентируется. Место в восходящей иерархии: студент — аспирант — кандидат — доктор — профессор — член-корреспондент — академик — определяет ценность индивидуума, обуславливает не только размер заработной платы, но и собственный «доверительный интервал» научной деятельности. Речь идет не о доступе к дефицитному оборудованию, а именно о праве на поиск. Аспирант, предложивший вариант решения фундаментальной проблемы, не найдет отклика в научной среде. Во всяком случае, если тема лежит за пределами его узкой специальности. Так, аналитическое мышление развивается в ущерб синтетическому, мысль ученого смолоду направляется на конкретные задачи, не заключающие в себе, казалось бы, элементов риска.

Однако, фактор неопределенности не исчезает: в любой конкретной задаче содержится тень глобальной проблемы. Он просто игнорируется, «заметается под ковер».

В результате, рекомендации ученых становятся излишне категоричными. Полузнание, каким является любое научное достижение, выдается за истину в последней инстанции. Эти рекомендации воспринимаются некритически, причем, степень доверия прямо пропорциональна положению автора в научной иерархии.

«— Какие у Чернобыльского реактора проектные выбросы? (…)

— До 4000 Кюри в сутки.

— А у Нововоронежского?

— До ста Кюри. Разница существенная.

— Но ведь академики… Применение этого реактора утверждено Совмином. Анатолий Петрович Александров хвалит…»(7)

Страх и некомпетентное бессилие перед неопределенностью породили самостоятельную науку — административную технику безопасности. Сущность ее состоит в создании блокировок, защит, инструкций, призванных исключить риск, убрав творческую составляющую.

Удовлетворить всем требованиям предписаний невозможно. «Ни одна АЭС не выполняет до конца технический регламент. Практика эксплуатации вносит свои коррективы»(7). Отличить главное от второстепенного зачастую не удается, поэтому инструкции сплошь и рядом вовсе игнорируются, и работа идет в бездумной надежде на удачу. Есть нечто символическое в том, что спусковым механизмом чернобыльской катастрофы послужило включение аварийной защиты реактора: «убило то, что должно было защитить, потому и не ждали отсюда смерти…»(7)

В академической науке циркуляры неписаные и потому наиболее опасные. Они формируют общественное мнение относительно приемлемости или неприемлемости тех или иных форм работы.

Творчество определяется как форма неприемлемая, но это не вся истина. Наука развивается, она меняет свои представления, расширяет власть над миром за счет глубоких прорывов. Их она отрицает, ими она существует. Прорывы связаны со случайными сбоями в системе служебного продвижения. Осуществляют их если не фанатики идеи, то люди, вставшие над системой и сохранившие творческие способности.

«Тебе все можно, — говорит Президент Динозавру. — Делай, что хочешь».

Собственно, для этого создана Академия с ее отсутствием прямых обязанностей и конкуренции.

«Делай, что хочешь».

 

Круги

Пирамиды власти однотипны. Они похожи на настоящую пирамиду, построенную в четвертом тысячелетии до н. э., чтобы прославить величие фараона Джосера: уступчатое сооружение из массивных полустершихся блоков, которые скрепляет одна лишь сила трения.

Достаточно согласиться с тем, что некая работа требует организованности, и вскоре выяснится, что для этого она требует управления и подчинения, централизованного перемещения информации, средств, материалов, людей. Тогда возникнет пирамида, на верхней ее ступени (и только на ней) будет начертан лозунг: «делай, что хочешь».

«Дипломатическая неприкосновенность» руководящих кругов известна как коррупция. У нас и на Западе нет недостатка в призывах и обещаниях покончить с ней раз и навсегда. Между тем, боги наказывают людей исполнением желаний…

Бога, равно как и дьявола, «в природе, конечно, не существует, но он способен на многие ухищрения»(1). Все дело в том, что только благодаря коррупции пирамида вообще выполняет хоть какую-то социально полезную работу. В иерархической системе скрупулезное соблюдение законов, правил, инструкций и установлений — лозунг правового государства в действии — приводит к параличу управления и недееспособности социума.

Коррупция — межличностные связи, не подчиняющиеся нормативным актам — может существенно снизить информационное сопротивление. Например:

«Вхожу в коридор, стоит курьер, нос луковицей, ярко-красный. Подхожу, сую в руку пятирублевый золотой.

— Скажите, голубчик, мне надо получить командировочный паспорт и пропуска на 15 мест разных вещей, чтобы их в немецких таможнях не досматривали. Ваши генералы меня от одного к другому гоняют, никакого толка не добьюсь, проводите меня к тому делопроизводителю, который этими делами ведает.

— Пожалуйте, Ваше Превосходительство, — это Иван Петрович Васильев.

Вводит меня в комнату, где сидят чиновник и машинистка, и начинает ему объяснять, что мне надо. (…) Подходит Васильев к конторке, открывает ее, и я вижу в ней кипу паспортов, вынимает один из них:

— Фамилия, имя, отчество Вашего Превосходительства?

Выписывает и вручает мне паспорт, выдаваемый только с „высочайшего соизволения“»(8).

Обратим внимание на ключевую фигуру Швейцара.

Стремление общества как-то выжить приводит к повсеместному распространению коррумпированных цепей. Создается «вертикальная коррупция»: продавец дает взятку директору Магазина, тот — начальнику торга, последний — министру (опуская большую часть структурных этажей и игнорируя боковые каналы — милицию, исполкомы, партаппарат, которые тоже включены в восходящее движение ценностей и нисходящее — разрешений). Одновременно формируется коррупция горизонтальная, менее известная и неподвластная закону.

Коррупция «круга своих».

 

Элита

Владислав Николаевич Бессмертный, любимый ученик Динозавра и директор учреждения без вывески, попал в кадровую систему Академии Наук с гауптвахты. По личному звонку.

Действия академика Невеселова — правильные, порядочные, необходимые с точки зрения интересов науки и государства, — абсолютно незаконны, противоречат правовым нормам государства и подсистемы «наука». Но насколько же они естественны: «круг» и не должен подчиняться общим законам, иначе он и невозможен, и бесполезен.

«…из уважаемых НИИ, как из рваной торбы, посыпались жалобы и протесты, а директоров в „Перспективе“ стали менять со скоростью одного-двух оборотов Земли вокруг Солнца…»(1)

Особенность науки состоит в том, что, по причинам главным образом историческим, она целиком воспринимается общественным сознанием как элитная группа. (Сравните: «Кем вы работаете?

— Я учитель. А вы?

— Я ученый». Не правда ли, впечатление разное?) Понятно, что образ науки, сложившийся у населения, не соответствует действительности. Это неприятно и само по себе: например, дезориентирует выпускников школ. Но гораздо хуже обратное воздействие возникшего образа на саму научную среду. Ведь ученый, являясь частью социума, не может избежать влияния стереотипов общественного сознания.

Постоянно воспроизводящееся представление о собственной исключительности формирует у ученых комплекс превосходства, который надежно изолирует научную среду от мира, замыкая ее в себе:

«…ни один вредитель, ограбивший государство в особо крупных размерах, не сравнится с этим Степняком-Задунайским, который двадцать лет подряд причинял всему народу зубную боль»(1).

Академик Невеселов и Б. Штерн излишне резки и потому не вполне убедительны. Профессор Е. злодействовал в отечественной стоматологии, надо думать, не только из природного садизма. Да и нет в его деятельности ничего уникального.

ВНИИГ им. Веденеева дал научное обоснование знаменитой Ленинградской дамбе. Залив зацвел, как и предполагалось. Институт поддерживает строительство, игнорируя все усиливающийся запах гнили.

Академия Педагогических Наук по-прежнему придерживается той точки зрения, что социалистический реализм — единственный приемлемый метод художественного творчества, а постановление 1948 года имело большое прогрессивное значение.

Академия Медицинских Наук традиционно настаивает на поголовной вакцинации новорожденных, всеми доступными ей средствами борясь за распространение аллергических заболеваний.

Обе упомянутые Академии категорически предостерегают от использования идей Никитина и Аршавского в воспитании детей.

Во всех этих случаях мы имеем дело с неотвратимым желанием защитить концепцию, прямо противоречащую известным фактам. Борьба обычно ведется путем дискредитации лиц, эти факты представивших. Основной используемый прием — обвинение в непрофессиональном подходе, в некомпетентности.

 

Причина

Замкнутость научной среды изначально изолирует ее от дилетантов, то есть от лиц, не получивших должного образования традиционным образом. Результаты, полученные непрофессионалами, всегда встречаются с неодобрением. Если же эти результаты ставят под сомнение выбранную концепцию, они неизбежно отвергаются. И чем громче критика «людей с улицы», тем сильнее привязывается специалист к своему творению, становясь его рабом — Бертильон даже на смертном ложе не отказался от своей многократно опровергнутой экспертизы по делу Дрейфуса.

Типичное проявление комплекса превосходства: нельзя признать ошибку перед посторонними. Механизм действует повсеместно.

Особенностью советской науки можно считать лишь избыточную централизацию, в результате которой «посторонними» оказываются все, кроме единственного облеченного властью «специалиста». Степняк-Енисейский, получивший за замену амальгамы пластмассой государственную премию и орден Трудового Красного Знамени, не мог признать свою неправоту еще и потому, что такое саморазоблачение неизбежно выбросило бы его из Круга.

 

Швейцары

Обратите внимание: за годы перестройки мы научились критиковать администрацию, милицию, Партию, армию и КГБ, Генерального Президента.

А кому известны имена экспертов, давших в 1978 году заключение по Афганистану? Создавших экономическую теорию развитого социализма? Реконструировавших (перестроивших) всю человеческую историю?

Попытки назвать были, в ответ «из уважаемых НИИ, как из рваной торбы, посыпались жалобы и протесты», и обвинения, обвинения, обвинения…

Критиковать Язова безопаснее, чем Чазова?

Наука.

Свобода познания.

Равенство.

Критика «во что бы то ни стало и не взирая на лица».

Выходит, Наука, ее довольно мощный аппарат, выполняет преимущественно охранительную функцию? Налицо противоречие с официальной задачей: никаких реальных исследований данная система вести не может.

Оно решается разделением во времени: открытие делается вне официальной науки (хотя часто официальными учеными) и становится ее достоянием через десятки лет. Так было с асептикой, работами Циолковского, тектоникой плит.

Альтернативой этому чрезвычайно медленно работающему механизму является более-менее осознанное использование коррупции в научной среде.

Не зря академику Невеселову все время чудится фигура Швейцара. Известно: кто что охраняет, тот тем и распоряжается, а стоящие у входа обладают привилегиями особого свойства. Лука Феодосьевич — по меньшей мере соавтор радиационной защиты. Швейцар Главлита — соавтор грозных статей «Науки и мысли». Оба они, конечно, марсиане, но ирония судьбы состоит в том, что окажись на их месте другие швейцары, их удалось бы побудить к тем же действиям. Используя обычные приемы «убеждения».

 

Зубры

Люди отличаются от марсиан не столько глупостью или подлостью, сколько неумением ставить себе задачи — недостаток, возникающий из-за отсутствия воображения. Стандартные цели достигаются в Круге автоматически, и дальнейшая деятельность «бессмертного» начинает напоминать заевшую грампластинку. Состояние тягостное; оно вынуждает имитировать работу, в том числе творческую. А поскольку создание принципиально нового требует именно воображения, творчество «сапиенсов» сводится к примитивной комбинаторике идей и образов, усвоенных в детстве и юности.

Так, размышляя о будущем военной техники, А. Гитлер додумался до индивидуальной бронированной машины для каждого пехотинца — гибрид концепции пехотных волн с идеей танка. И то и другое пришло из окопов первой мировой войны.

Степняк-Енисейский сочинил три романа, в которых «наши потомки, какие-то глуповатые восторженные личности, настроили в Сибири куполообразных городов, своротили русла трех великих рек, установили на северном полюсе гигантскую трубу-лифт для транспортировки на Луну песка из обмелевшего Северного Ледовитого Океана и, гоняясь за иностранными агентами, мимоходом раскрыли тайну Тунгусского метеорита…»(1) — компиляция многих околонаучных идей, восходящих к первой трети XX века.

Теоретики Объединенного Фронта Трудящихся скомпоновали свои вдохновляющие программы, насколько я могу судить, из учебника истории для четвертого класса и передовиц «Правды» середины семидесятых годов.

Читать такие измышления бывает интересно, чаще — противно, а бороться с подобным проявлением комплекса неполноценности, увы, бессмысленно. Остается утешать себя тем, что, занявшись художественной самодеятельностью, «сапиенсы» не натворили худшего. Спору нет, в нашем мире и фантазии Гитлера оказались убийственными, и «Память» в интерпретации Степняка-Енисейского опасна, но это характеризует, скорее, общество и эпоху. В нормальном социуме самостоятельное творчество обывателя на энтропию не влияет.

Иными словами, оно безвредно. Но, разумеется, и абсолютно бесполезно. Если только набор исходных понятий вместе с задачей данному «сапенсу» не предоставит марсианин.

Тут начинается прогресс. Швейцары в своем кругу могут все. Кроме создания новых идей. Марсиане умеют генерировать идеи. Собравшись вместе в рамках коррумпированного и потому свободного от всяческих ограничений сообщества, они в состоянии решить любую проблему.

Для этого необходим совсем небольшой процент марсиан.

Здесь есть сходство с физикой ядерного реактора. Если масса меньше критической, процесс затухает, если больше, он теряет устойчивость. Последний эвфемизм означает взрыв.

То, что значительное количество марсиан обязательно разрушит любую организующую структуру, было известно и учитывалось Государствами. То, что при их полном отсутствии останавливается прогресс и начинается социальное гниение, иногда упускали из виду. Тогда приходили завоеватели, и это был наилучший выход. Если же они медлили, на столетие растягивался кошмар Зомби. Кошмар мертвецов, лишенных сознания, но сохранивших способность двигаться и удовлетворять желания.

Что-то подобное случилось с древней Ассирией и с Испанией позднего Возрождения. Наша страна подошла к «нулевому потенциалу» вплотную. Вмешалась война.

Война убивала марсиан. Но она продвигала их, вводила в Круг и предоставляла главное — независимость. Правда, умирали одни, а в Круг попадали другие, но это было игрой судьбы, а не причудой высокопоставленных швейцаров. Судьба несправедлива, но и не злонамеренна.

Как бы ни льстило нашему извращенному самолюбию считать свою страну средоточием материальной и духовной нищеты, ужас действительного распада социума, взрывной деградации народа, тотальной дегенерации нам не знаком. Слова употреблялись в печати, но они были лишь метафорой. Что они значат, не способен понять никто. Человек судит по аналогии, основывается на предшествующем опыте, но агония народа не оставляет свидетелей.

В отличие даже от войны.

Единицы марсиан — в науке и производстве, в искусстве, технике, политике, в бытовом обслуживании населения и воспитании детей — образуют цепь, которая останавливает катаклизм.

«Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как с гуся. Значит, всегда получали те, кто рядом с тобой. Возле тебя стоять опасно!»(1)

Может быть — лучшая характеристика марсианина. Бесстрашие, вытекающее из самой сути творческой деятельности, способность даже не «держать удар», а не замечать его вовсе. Слагаемые интеллектуальной свободы. С точки зрения марсианина, выжить можно не в каждом обществе, но в любом можно по-человечески жить. С точки зрения швейцаров дело обстоит наоборот.

Привычка к риску создает у марсиан известный иммунитет: окружающие говорят, что «этому» везет. Но счастье не распространяется на близких или сотрудников, и вокруг марсианина образуется зона повышенной опасности. Это явление интернационально, как и сами марсиане.

Образа «марсианина» до сих пор нет в литературе. Я связываю это с традицией, восходящей к десяти заповедям, которые все начинаются с «не». Не убий, не укради, не возжелай… положительный герой выглядит зеркальным отображением подлеца. Именно подлец первичен, он субъект литературного восприятия действительности.

Б. Штерн пытается найти другой подход. Формально перед нами классическая антитеза: герой и злодей, Динозавр и контрЭволюционер Степняк-Енисейский, воплощение Трофим Денисычей и Трифон Дормидонтовичей. Но весовые категории противников несоизмеримы, и оба они прекрасно это знают. Собственно, Динозавра посетитель в смушковой шапке интересует не как человек (тем паче — противник), а, что называется, как явление. Невеселов с ним не воюет, он его изучает.

Динозавр становится субъектом повествования, притом единственным. Его нравственные качества раскрываются не в отрицании, а в утверждении. Например:

«…люди, излишне увлеченные чем бы то ни было, — хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками — сродни наркоманам, и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы»(1).

Признак марсианина: восприятие мира как сложного организма, который нельзя сразу взять и познать. Для Невеселова природа — тоже субъект (отсюда персонификация ее в маске дьявола), и жизнь вместе с наукой обретают черты игры. Марсиане вообще не столь далеки от люденов — людей играющих. А к игре не принято относиться серьезно, и получается, что «человек отличается от животного чувством юмора»(1).

Качество, неразрывно связанное с пониманием простого факта: конечного состояния науки не существует, равно как и нет конечного пункта у истории. «Цель — ничто, движение — все». Почему архитектор нашего государства, вынашивая планы всеобщего благоденствия, ни разу не расхохотался?!

 

Цивилизация

«…вместо того, чтобы гнать меня в шею, оставили мне „ЗИМ“ с Павликом, решили, что страна не может позволить себе роскоши разбрасываться такими людьми, и попросили меня „в удобное от отдыха время контролировать взращенную вами научную школу и давать ценные указания. Хотя бы раз в месяц — этого достаточно“.

Что я сейчас и делаю, мешая людям работать»(1).

Это не самоуничижение. В редакции «Науки и мысли» Невеселов не ощущает себя лишним. Просто понимание времени. Настает момент, когда нужно уходить с переднего края, этот момент нельзя упустить.

Динозавр отдает институт другому «бессмертному» и не произносит слов о стране, науке, долге и благодарности. Да у него и нет особых причин быть благодарным обществу за «ЗИМ» с персональным Павликом. Общество, кстати, в его ежемесячных обходах учреждения без вывески вовсе не нуждается.

Тогда почему? Желание купить? Знак уважения? Ни то, ни другое. Просто особенность цивилизации, сложившейся в данной стране, — чтить кладбища. И людей — тем больше, чем они ближе к кладбищу. Культура, обращенная в прошлое.

Те, кто предоставляли «ЗИМ», полагали, что с уходом Юрия Васильевича учреждение без вывески развалится. Эту мысль они внушили «бессмертному» директору, но не «бессмертному» академику, который в оценке своих заслуг не проявляет излишней сентиментальности.

В обществе обратной ориентации марсиане начинают получать тогда, когда уже не нуждаются в этом.

Западный мир обращен в настоящее. Конфликт поколений решен в пользу того, кто больше работает и зарабатывает сейчас. Старые заслуги хороши для рекламы, но если ты не в состоянии обеспечить ее, сходишь с круга, и о тебе забывают.

По крайней мере, это справедливо. Но, увы, работа марсиан не всегда имеет денежный эквивалент и слишком часто адекватно оценивается лишь другими марсианами.

Какой мир, какое общество вполне отвечает феномену марсианина? Что произойдет, если они вытеснят из науки швейцаров и создадут собственную коррумпированную (то есть, стоящую вне писаного закона) информационную сеть? Не станет ли этот момент началом цепной реакции знания и поворотным пунктом истории?

Ф. Энгельс выделял три основные стадии общественного развития: дикость, варварство, цивилизацию. Не хочется называть цивилизацией то, что происходило с человечеством в темном тринадцатом или просвещенном двадцатом веке.

Время разума еще не пришло?

 

Журнал

Важным свойством исторических процессов является (на мой взгляд) их объективность. История, конечно, сознательна, и творит ее человеческая воля, которую Господь сделал свободной. Но далеко не всегда сумма поступков, претворившаяся в последовательность событий, отвечает замыслам тех, кто эти поступки совершал. Существует определенная логика крупномасштабных процессов, вынуждающая людей действовать так, а не иначе, нередко вразрез с их собственными целями и интересами. Было бы разумно, составляя планы на будущее, оценивать ситуацию не только субъективно (то есть считая себя субъектом действия), но и объективно — рассматривать себя как объект приложения социальных сил, искать ответ на вопрос: «кому на самом деле выгодны твои устремления, какой результат даст их реализация с учетом порожденных твоими поступками действий других людей?» Такой анализ вряд ли заставит отказаться от выбранной цели, но, во всяком случае, избавит от многих неожиданностей.

Академик Эн хотел всего-навсего иметь у нас подлинную научную критику, создать журнал, в котором целенаправленно выискивались бы «побочные эффекты любого научного проекта или открытия»(1).

Во исполнение этой идеи Динозавр, приложив значительные усилия и продав дьяволу душу, получил с его (дьявола) помощью в свое распоряжение журнал «Наука и мысль» издательства «Перспектива».

Кстати, а почему для этого потребовалась чертовщина? Иными словами, почему, собственно, такому журналу не быть? («Химия и жизнь», которая явственно угадывается под белыми обложками динозавровского творения, не в счет. Все-таки труба пониже, и дым пожиже, и химия, а не наука, и, притом, «и жизнь».)

«У всех наших научно-популярных журналов одна, но пламенная страсть. Они пропагандируют науку и соединяют ее с жизнью.

— А вы что же, не собираетесь соединять науку с жизнью? (…)

— Нет, не собираюсь. Сегодня пришло время не соединять, а спасать жизнь от науки. Это будет антинаучно-популярный журнал. Журнал нового типа. Он будет соединять науку не с жизнью, а с мыслью. Они до сих пор были оторваны»(1).

В научных кругах к популярным изданиям принято относиться с иронией. Там предпочитают журналы специализированные. Уровень специализации возрастает, информация накапливается, в библиотечные стеллажи ежемесячно добавляются миллионы байт, этот массив невозможно творчески обработать вовремя, его и не обрабатывают — подавляющее большинство статей будут прочитаны лишь тогда, когда они полностью устареют и будут пригодны лишь для исторического обзора, в исследованиях используются единицы работ — получивших рекламу, место в престижном журнале или подписанные известным именем — остальное оседает в хранилище.

Связано это с ориентацией специализированных научных журналов на осязаемый результат. Между тем, инвентаризация природы не вносит организации в безбрежный мир фактов и потому не способствует решению основной задачи познания — упорядочению информации, сокращению ее мертвого моря до обозримых пределов.

Междисциплинарные «популярные» издания вынуждены ориентироваться на методы познания, поиски связей — логику мира. Значит, информация, публикуемая в таких журналах, может быть использована эффективно.

«Наука и мысль» заметно отличается от ныне существующих изданий. Журнал академика Невеселова специализируется на метанауке. Не разоблачение ложных ценностей, но утверждение подлинных, изучение скрытого смысла ведущихся исследований, познание науки (в рамках первого и наиболее общего определения) — цель его существования.

Если она будет достигнута хоть частично, эффективность науки многократно возрастет. Прежде всего, появится возможность ранжировать исследования, отличать существенное от несущественного. Возникнет водораздел между наукой сапиенсов и сапиенсов сапиенсов.

Это позволит объединиться марсианам, и критическая масса, необходимая для цепной реакции знания, будет достигнута, причем наука (в рамках третьего определения) окажется наконец организованной в адекватной своим задачам форме.

Это означит конец известного нам мира.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Штерн Б. Сказки Змей Горыныча. — Рукопись.

2. Ле Гуин У. Мастера. — В сб.: Трудная задача. М.: Мир, 1982.

3. Савченко В. Открытие себя. — М.: Молодая гвардия, 1971.

4. Журавлева В. Некто Морган Робертсон. — В сб.: Правила игры без правил. Петрозаводск.: Карелия, 1989.

5. Ефремов И. Час быка. — М.: Молодая гвардия, 1970.

6. Днепров А. Уравнения Максвелла. — В сб.: Антология советской фантастики. М.: Молодая гвардия, 1968 (Библиотека современной фантастики, т. 15).

7. Медведев Г. Чернобыльская тетрадь. — Новый мир, 1989, № 6.

8. Крылов А. Мои воспоминания. — Л.: Судостроение, 1990.