Наблюдая за результатами работы расчета Джалибека, и поправляя его, в случае нужды, я не забывал следить за небом, в ожидании небесных мстителей. Однако самолеты не спешили на помощь избиваемому командованию, возможно, штабисты не сразу сообразили, как следует реагировать на внезапный губительный обстрел, а может, первые же мины нарушили связь.

Через двадцать минут обстрела, когда по улицам объятого пламенем села невозможно было пройти от горящих там и тут автомобилей, и некуда было ступить от тел убитых и издырявленных десятками осколков раненых, в небе появился первый самолет. Разведчик проплыл высоко над землей, наблюдая за учиненным разгромом, а чтобы ему труднее было понять его причину, я приказал Джалибеку прекратить ставший избыточным обстрел, и, дождавшись, когда самолет отвалил нарезать круги в другую сторону, мы начали сворачиваться. Бойцы накидали в повозку оставшиеся мины, водрузили на них меня, распутали лошадей и рванули догонять ушедший батальон.

Мы несколько переоценили скорость реакции и возможности немцев. Штурмовики на бомбежку леса прилетели, когда наша повозка уже присоединилась к основной группе, сидящей в соседнем лесу. Девятка самолетов отбомбилась по прилегающей к селу роще, особенно тщательно обработав опушку. В несколько заходов кусты, из которых могла вестись стрельба по штабу, были перепаханы бомбами и политы пулеметными очередями, остальной же лес не особо и пострадал. Конечно, если бы там находились наши люди, это вылезло бы при бомбежке, и тогда самолеты приложили бы дополнительные усилия уже в этом направлении. Так что ушли мы не зря, и вовремя. Кстати, искусственные насаждения, откуда и велась наша работа по селу, не привлекли внимания немецких пикировщиков, и не пострадали.

Три батареи дальнобойных гаубиц, ответа которых я тоже ожидал, вообще не отреагировали никак, как стояли, повернутые в сторону фронта, так и продолжили готовиться к стрельбе по заранее запланированным целям. Зато от этой же дивизии быстро снялся с места ночевки пехотный батальон, и на повышенных скоростях, полубегом, рванул к разгромленному штабу.

Расположившись в стороне и некотором отдалении от этих треволнений, я раздумывал над планированием своих дальнейших действий. Сильно подмывало отправиться к аэродрому, находящемуся в моей прямой видимости. Мины у нас еще оставались, на один заход их вполне хватало, выйти под вечер, три часа туда, самолеты на одинокую повозку реагировать не должны. Заночевать, отработать с утра, до взлета стервятников, все реально, и даже несложно.

Проблема заключалась в том, что фронт стабилизировался. Видимо, советское командование сочло, что стратегически линия фронта выровнялась, окружение больше не угрожает, и решило упереться, подтянув свежемобилизаванные резервы. Надолго или нет, но теперь фронт был сплошным, мешанины частей с разрывами в десятки километров не наблюдалось, и вывести через него колонну с беженцами и ранеными было не то, чтобы непросто, но требовало времени и усилий. Поэтому приходилось, забив на аэродром, думать о том, как закончить миссию по их спасению.

— Тут и думать нечего, — рубанул Попырин, — ночью проходим под самый край, а утром, с рассветом ты обрабатываешь их из минометов, можно и гаубицы трофейные подключить.

— Джалибек, ты с гаубицами разберешься? — Поинтересовался я у присутствовавшего на летучем военном совете старшины.

— Он пусть с минометами, а мои ребята с гаубицами уже разобрались.

Видел я, как они разобрались, с пятисот метров в броневичок попасть так и не сумели. Впрочем, может я к стрелкам излишне строг, гаубица не противотанковая пушка, прямой наводкой бить не предназначена, не знаю, какова там дальность прямого выстрела.

— Хорошо, так и сделаем, пусть твои пушкари работают параллельно минометчикам Джалибека, вреда не будет. Тогда смотрите, — показываю на карте, — проходим к этому холму, там у немцев нечто вроде опорного пункта, но зарылись они небрежно, видно недавно встали, и не собираются задерживаться, надеясь быстро пройти дальше…

— А зачем нам забираться в такую даль, ты же, Лапушкин, отметил линию фронта, вот сюда будет ближе, дорога по ровной степи, оборона у немцев жиже, сам рисовал, или я не так понял?

— Все так, но тут непонятно, чья часть, а прямо за холмом, куда я вас тяну, видел обходящего наши окопы Некрасова. Вот туда, в родную дивизию и выйдем.

Мы подобрались к фронту так, что он проходил как раз на грани моей видимости, я краем радиуса едва цеплял линию нашей обороны.

— Но если мы к тому холму подойдем, нам и укрыться негде, утром будем у немца как на ладошке.

— Ничего страшного, мы начнем рано, еще в сумерках, толком и не рассветет, как проскочим на ту сторону, а если самолеты там достанут, то дома и умирать веселее. — Тупо и не смешно пошутил я.

На этом и постановили, проложили курс по карте, особо тщательно подойдя к мелким деталям маршрута, во избежание произошедших прошлой ночью накладок.

Предпринятые меры дали свой эффект, утром я с чувством глубокого удовлетворения обнаружил нас точно на планируемом месте. Было еще темно, на востоке едва посветлела полоска неба, я скользил верхним взглядом над едва угадываемой линией немецких траншей. Когда я сказал вчера на совещании о небрежности немцев в обустройстве обороны, то имел ввиду отсутствие капитальных блиндажей и дзотов, сами же траншеи фашики отрыли с присущей им добросовестностью.

Джалибек задрал в небо трубу своего миномета.

— Миномет к стрельбе готов!

Этот утренний бой имеет свои особенности, поначалу немцы, спящие в палатках на обратном от фронта, и значит, обращенном к нам склоне холма, несут серьезнейшие потери. Но затем, когда они разбежались по траншеям, выковыривать их стало несравнимо труднее. Нехитрые укрытия отлично спасали мерзкие тушки вражеских солдат от летящих параллельно земле осколков, это не открыто лежащую пехоту истреблять.

Разобравшись с пушками, минометами и пулеметными гнездами, я в растерянности приостановил огонь.

— Что случилось, товарищ Лапушкин, почему не стреляем?

Попырин стоял между моей повозкой и минометом, бессмысленно вглядываясь в темноту, после начала обстрела прошло около десяти минут, и за это время еще не успело сильно посветлеть.

— Обстрел по укрывшейся в траншеях пехоте неэффективен. Бесполезно расходуем боеприпасы, из десятка мин в лучшем случае одна попадает в окопы, остальные впустую рвутся наверху.

— Одна из десяти, это прекрасно! Продолжайте обстрел!

Может, он и прав, это я привык к совершенно другим результатам, но если по-другому нельзя, придется продолжать. В конце концов, в том, что немцы сидят в траншеях, есть и какой-то плюс, от попавших в них мин раненых гораздо меньше, чем обычно, зато больше убитых. Если отстрелять еще сотню мин, десяток попадет в траншею, глядишь, и проход будет расчищен.

— Погодите, боец! — Похоже, злой лейтенант Панкин что-то придумал. — Если Лапушкин ведет огонь с такой точностью, то можно под прикрытием его мин вплотную подойти к немецким траншеям, и забросать их гранатами. А гранат у нас много, и своих, и трофейных.

— Рискованно! — Попырин задумывается. — Товарищ Лапушкин, ты сможешь обеспечить необходимую точность обстрела?

— Конечно! При подходе бойцов-гранатометчиков непосредственно к траншеям, я могу перенести огонь чуть дальше, только чтобы пугать фашиков и не дать им высунуться. И стрельбу тогда можно вести пачками по три мины с небольшими паузами, чтобы наши бойцы успевали приподняться, бросить гранаты и снова залечь.

— Хорошо. Давай, Панкин, сюда десять человек, проведем беседу, объясним и поговорим, чтобы было полное взаимодействие.

Вскоре десяток отобранных бойцов, загруженных под завязку гранатами, уже несся в направлении немецких траншей. Как и было обговорено заранее, при их приближении к цели Джалибек перенес огонь на ту сторону окопов, теперь мины не попадали в траншею, безопасно для немцев взрываясь за брустверами, однако через минуту за шиворот притаившимся фашикам в изобилии посыпались точно забрасываемые бойцами гранаты. Джалибек с моих указаний двинул огонь миномета вдоль очищенной от живых врагов траншеи, и параллельно его падающим минам двинулись бойцы гранатометчики.

Минометно-гранатный бой еще продолжался, когда я подал обозу сигнал на продолжение движения, и полчаса спустя вся наша колонна благополучно пересекла линию уже наших траншей.

— Лапушкин! Вернулся! Ну, здравствуй, здравствуй, рассказывай, что там у тебя наприключалось в дальних странствиях! — Первым из старших командиров дивизии на меня вышел сам Некрасов. Его штаб стоял неподалеку, услышав частый минометный огонь на противоположной стороне, он по телефону начал терроризировать командование занимающего на этом участке полка, выясняя причины суматохи. А узнав, в чем дело, примчался посмотреть на вернувшийся батальон лично. Не успели мы толком позавтракать, как он, наобнимавшись с Попыриным и его командирами и бойцами, добрался и до меня.

— А мне тут Дергачев говорил, будто бы ты отправился в рейд, немецкие самолеты на аэродромах жечь. — По случаю относительно счастливого возвращения остатков своего батальона Некрасов был радостно возбужден, и склонен к пустому веселому трепу. — И что, много аэродромов спалил?

— Только один, товарищ полковник!

— Только один?! Ну, брат ты мой Лапушкин, за этим и ходить не стоило. Да где ж ты пропадал больше недели? Вокруг аэродрома грибы собирал?

Догонял Вашу без оглядки драпавшую на восток дивизию, хотелось ответить мне в тон, но хватило ума воздержаться от дурацкой шутки.

— Сама идея была неудачной, товарищ полковник, — признал я, — мы за ними, а они над нами, как белка от собаки по деревьям.

— Но штаб армейского корпуса ты попутно прихватил. — Посерьезнел комдив. — Мы вчера это на своей шкуре хорошо почувствовали, до того давил немец по-черному, а тут из него как весь воздух выпустили.

— Так получилось, товарищ полковник.

— Это у тебя, Лапушкин, хорошо получилось, так же, как и наших ребят из окружения вытащить.

Про страх и ужас, устроенный нами на железнодорожной станции, полковнику, к сожалению, никто не рассказал.

— А со здоровьем у тебя как? На вид, кажется что лучше, на боку лежишь?

— Гораздо лучше, товарищ полковник, вчера я даже встать пробовал, но пока не выгорело.

— Не спеши с этим, мясо нарастет, но не скоро, аппетит у тебя, я вижу, на зависть, а это главное. Ты ведь в полк к Дергачеву вернешься?

— Хотелось бы, товарищ полковник!

— Ну и правильно, я его позавчера видел, спрашивал о тебе, как будто я больше знаю. День здесь сиди, не искушай судьбу, путь неблизкий, ночью поедешь. Бывай, Лапушкин, выздоравливай!

— Лапушкин, брат, здорово! — Это уже Дергачев, всем я брат, и комдиву, и комполка, приятно, леший их раздери! — Лежите, лежите, это я так.

Дергачев неловко наклоняется, чтобы приобнять меня, и я еще более неловко приподнимаюсь навстречу.

— Ну, как Вы там, рассказывайте!

С Дергачевым я чувствую себя свободно, все же не такая большая шишка, как комдив Некрасов, и знакомы мы с ним плотно. Друзья? Да, пожалуй, что и друзья. Поэтому я делюсь пережитым за неделю похода подробно и обстоятельно, ничего не скрывая и не приукрашивая, тем более, что редко бывает, стыдится мне нечего, а похвастать есть чем.

— Так это правда, сорок самолетов? Отличный результат, товарищ Лапушкин, — хвалит майор, как будто это не он, отговаривая меня от рейда, уверял в бесполезности уничтожения авиации на аэродромах. — Тут один «мессер» налетит, не знаешь, куда деться, а тройка пикировщиков целому полку жизнь сутками отравляет. Одного по дивизии зенитчики три дня назад завалили, сколько шума было, в корпусной газете статья была с фотографиями о скромных героях, дающих прикурить фашистским стервятникам. А тут сорок самолетов! Рапорта Вы и Ваши бойцы вчера написали, я буду не я, если Вам с Джалибеком Героя не оформлю. Настоящего, а не скромного, и с Некрасовым я по телефону вчера вечером говорил, он представление подпишет и поддержит. Ну и ребят ваших, конечно не забудем, ордена точно получат.

— Какая, Вы говорите, там, в вагонах была кислота? Не помните? Сухая? Пикриновая, может? Так это же тринитрофенол, сильнейшее взрывчатое вещество! Снова не знаете? А про другое название, мелинит слышали? Тоже ничего не говорит, заметно, что у Вас три класса образования, хотя речь правильная, и Ваши знания иногда удивляют. Неудивительно, что взрыв был такой силы, сто шестьдесят тонн не шутка, должно быть, и во Львове было слышно.

— Для Вас это проходной эпизод, я понимаю. Миномет закапывали? Отлично придумано, голь на выдумки хитра! Никогда о таком не слышал, запомню на всякий случай, мало ли, пригодится, теперь буду знать, что и так можно.

— Случайно вышли на штаб армейского корпуса? Ну, так ведь штаб в селе, село на дороге, могли бы войти в село ночью, ничего удивительного. К трупам не приглядывались, генералов не было среди них? Противно, понимаю, звания не различаете, ну, это не только Вы.

— С боеприпасами у нас напряг, товарищ Лапушкин, — обсудив мои похождения, посвящает меня Дергачев в будничные дела нашего полка. — Подвоз нерегулярный, а расход большой. Вы сами понимаете, что так как Вы, стрелять у нас некому. Приходится брать количеством, иначе немца не пронять. А он и так жизни не дает, обстрелы постоянные. Отвечаем, как получается, иногда выходит подавить батарею. Помолчат полдня, дислокацию поменяют, и по новой. То тут, то там демонстративные атаки. Не всерьез, только оборону прощупать, слабые места ищут. Пока, выходит, не нашли, и концентрации сил установить не можем. Где он готовит, и что понять невозможно.

— Давайте карту, товарищ майор, попробуем понять, что немец замышляет, и где у него концентрация сил, и куда он свои страшные батареи прячет.

Заняться уничтожением выявленных немецких батарей сразу не получилось, пришлось уделить необходимое время бытовым мелочам, вроде получения полагающегося довольствия и обмундирования от прижимистого старшины, без того, чтобы немного поцапаться не обошлось. Потом пришлось уже довольно сильно погрызться с представителями Гиппократа, вознамерившимися непременно отправить меня в госпиталь, и не преуспевшими в этом только благодаря вмешательству Дергачева. По счастью, у особистов к нашей группе вопросов не было, ходили мы в немецкий тыл по приказу, а то, что вышли с окруженцами, так еще вчера выяснилось, что окруженцами их называл только я. Батальон Попырина был обычной частью, ведшей бои в отрыве от основных сил дивизии и полка, двухдневная потеря связи с которыми ничем предосудительным не считалась.

— Джалибек, готово? — Наконец-то мы добрались до живого дела.

— Готово, товарищ командир!

Теперь я уже не командир Джалибеку, в полку я адъютант комполка, а диверсионная группа по возвращении расформирована. В то же время, раз я подаю команды, то я и есть командир над командиром минометной батареи.

И опять не так, да, Джалибек командир батареи, но сегодня мы, в целях экономии мин, как в старые добрые времена стреляем из одного миномета.

Бом-дин-бом-бом-дин-дон!

— Времени у нас десять тридцать три…

— Все те же часы, товарищ Лапушкин, ну, Вы пижон, конечно! — У Дергачева нет других дел, как понаблюдать за нашей работой.

— Чего это я пижон, на фронте без часов нельзя. Должен я знать, сколько времени у нас уйдет минометную батарею урыть.

Но сегодня вопрос не в том, чтобы уничтожить батарею немцев быстрее, а в том, чтобы потратить на это меньше мин. На три батальонных батареи Дергачевского полка их у нас всего шестьдесят штук, поэтому я собираюсь поиграть с немецкими минометчиками в кошки-мышки. Нащупав их позицию третьей миной, даю небольшую поправку Джалибеку и жду, когда они вылезут из ровиков, в которые попрятались при близком разрыве. Четыре минуты ожидания по моим часам, фашики поднимают головы, накрытые кастрюлями касок, крутят ими, прислушиваясь, встают и возвращаются к минометам.

— Огонь!

Помощник Джалибека резко, как будто от этого зависит скорость полета мины, швыряет ее в ствол.

Бесполезно.

— Невозможно работать, товарищ майор, они слышат свист летящей мины и успевают спрятаться. Единственный плюс, забавно смотреть, как они прыгают в ровики, давя друг друга. Один миномет опрокинуло, но ничего с ним не случилось, даже прицел не побило, поставят, и снова стреляй.

— Что делать, от осколков снаряда полковушки они не убегут, и покрупнее они будут, с большей поражающей силой, но там этих снарядов тоже кот наплакал, четверть БК.

— Четверть быка?!

— Четверть БК, боекомплекта. — Терпеливо поясняет Дергачев.

— А в штуках это сколько будет? — Уточняю у умничающего майора.

— Боекомплект сто сорок снарядов, два орудия, делим на четыре, умножаем на два, итого шестьдесят пять. — Считает вслух доморощенный Архимед.

— Было же три полковых орудия?

— Когда-то было и шесть…

— Огонь! — Командую, тут же сообщаю о результатах. — Опять то же самое, успели разбежаться, один перевернутый миномет, стойку перебило и пробило ствол, хоть что-то.

— Ну вот, а ты говоришь бесполезно!

— Товарищ майор, поражающее действие мины не слабее, чем у пушечного трехдюймового снаряда! — Решает заступиться за любимые минометы Джалибек. — Сама мина хоть и легче снаряда, но взрывчатки в ней больше, и осколков она дает больше.

— Осколков дает больше из более легкого корпуса, поэтому они мельче и не имеют той пробивной силы, — аргументирует майор, мина хороша против неокопавшейся пехоты, а против укрывшейся лучше снаряд с его фугасным действием, которое очень слабо у мины. Не забывай и про шрапнельные снаряды…

— Так из чего стрелять, товарищи, — прерываю я заумный спор профессионалов, — вы там решите сами, а мое дело маленькое, мне все равно, что корректировать, что мины, что снаряды.

— Минометные батареи давим минами, для снарядов полковушки другие цели найдутся, у нее дальность стрельбы втрое. — Ставит точку Дергачев.

К полудню такими темпами нам удается полностью обезвредить все минометные батареи немцев, противостоящие нашему полку, уполовинив при этом их материальную часть. О том, чтобы обстреливать пехоту, укрывшуюся в траншеях, речи, естественно, не шло. Все же мне удалось сэкономить десяток мин для планируемой стрельбы вечером по пехоте немцев в палатках, в исключительной эффективности которой я убедился прошлым утром. А поскольку вчерашний эпизод произошел на совсем другом участке фронта, то свежие в этом смысле фашики, не получившие кровавого урока, пока не озаботились обустройством более надежных ночных укрытий, типа блиндажей, и на этом их можно было подловить.

Но до вечера еще далеко, и у меня было время познакомиться с командиром батареи полковушек, по телефону.

— Командир батареи полковых пушек старший лейтенант Шумков! — Хорошая фамилия для артиллериста.

— Адъютант комполка товарищ Лапушкин на связи. Товарищ старший лейтенант, Вам передали приказ командира полка о том, что я буду направлять и корректировать огонь вашей батареи?

— Да, товарищ Лапушкин, жду твоих целеуказаний. — Шумков показывает язык, окружающие его молодые крепкие парни весело смеются. Детский сад, вроде артиллеристы, серьезный народ должен быть.

— Товарищ Дергачев приказал подавить батарею стопятимиллиметровых гаубиц, точнее три батареи, полный дивизион. Поскольку стоит он в глубине расположения немецких войск, дотянуться до него ваши пушки могут только с самого края нашей обороны. Вам необходимо выдвинуть одно из ваших орудий…

— Никуда я ничего выдвигать не буду! Не хватало еще, чтобы я демаскировал орудия! Над нами только что пара «мессеров» пролетела, стоит мне начать запрягать, как меня тут же поджарят! Чего придумал, днем таскать орудия, да еще к передовой!

— Хорошо, я передам товарищу майору, что Вы отказываетесь взаимодействовать…

— Да ты хоть Тимошенко передавай! Срать я на тебя хотел, и твои дурацкие приказы выполнять не собираюсь!

Немного досадно, но пусть Дергачев сам разгребает этот организационный момент, как я должен иначе воздействовать на Шумкова, приказать я ему не могу, он мне не подчиняется. Повезло немецкому дивизиону, есть шанс пожить еще немного.

Я позвонил Дергачеву, не застав его на месте, сообщил о случившемся начштаба полка, а сам занялся своими мелкими бытовыми делами, которых тоже накопилось за время рейда немало.

Вопрос с полковушками решить так и не удалось, вечером по полку передали приказ о передислокации, постояли в обороне и хватит, хорошего помаленьку. Отступали короткими ночными переходами несколько дней, причем эти несколько дней по слухам, нас то выводили на переформирование, то опять оставляли на фронте. Затем полк снова встал в оборону, с боеприпасами по-прежнему была напряженка, делать мне особо было нечего.

Некоторое облегчение принесли начавшиеся дожди, принесшие избавление от всепроникающей немецкой авиации. Видимо, воспользовавшись этим, в дивизию и наш полк нагрянул с инспекцией командующий корпусом генерал-майор. Меня, чтобы не мозолить глаза высокому начальству, отправили в обоз, где я и устроился под брезентовым пологом временного вещевого склада.

Расположившись в обозе с возможным комфортом, я спокойно наблюдал за движением генерала и свиты по расположению полка, все было нормально и естественно, как вдруг, уже по выходе делегации из штаба, произошло нездоровое шевеление. Все двинулись было в сторону наблюдательного пункта, обустроенного неподалеку, а здоровый полковник-артиллерист притормозил Дергачева, взяв его за рукав, и наклонившись лбом ко лбу начал ему что-то втирать. Тот, слегка помявшись, подозвал связиста, и, оставив их вдвоем с полковником, сам поспешил догонять генерала. Связист же привел полковника прямиком ко мне.

— Корпусной бог войны, Винарский Фрол. — Здоровяк артиллерист с легкой усмешкой протянул мне руку для пожатия.

— Командуете корпусной артиллерией, товарищ полковник? — Веду я светскую беседу.

— Не совсем. Только двести двадцать девятым тяжелым корпусным артполком. — Полковник стянул со штабеля тяжелый ящик с тряпьем, подкинул его в воздухе, явно бахвалясь силой своих мускулов, поставил его торчком и разместился на нем, намекая на возможность долгого разговора.

— Все грозятся отправить на переформирование и пополнение. Личный состав в основном сберегли, а вот пушек осталось не так, чтобы много, материальную часть подрастеряли в отступлении и маневрировании.

— Всех грозятся отправить, да никого не отправляют, только и слышишь эти разговоры. — Вежливо поддержал я, выжидая, к чему клонит полковник.

— Мы тут пятый день с фашистом артдуэли ведем. А вчера встретил нашего замначштаба Егорова, знаешь его?

— Нет, не знаю.

— Вот он мне и рассказывает, прислал мол, Некрасов документы на представление неких Лапушкина и Алджонова к Героям. А перед этим того же Лапушкина к Красному Знамени.

Подал все таки документы на награждение, а про лейтенанта больше разговоров не было, так и заглохло.

— И такое там в этом представлении написано, — продолжает сверлить меня взглядом богатырь полковник, — что если поверить, то просто представление получается. Цирковое. «Точным минометным огнем уничтожил двигавшийся в походных порядках батальон пехоты противника». «Уничтожил самолеты». «Уничтожил штаб армейского корпуса». Сказки! Я и до того слышал про Лапушкина из сто пятьдесят девятой, будто он на три сажени сквозь землю видит.

Да, это выражение и используют бойцы, распространяя обо мне слухи, Джалибек не раз говорил.

— Вот меня зло взяло, точнее, любопытство, — поправился полковник, — раньше сплетни ходили, а то документы пошли. Смех!

— И что же тут смешного? — Начинаю заводиться я.

— Ну, Егорова я быстро на место поставил, чтобы он не особенно про нашу косорукость распевал. А сейчас я хочу самого тебя за язык поймать…

— Я-то причем, товарищ полковник? Разбирайтесь с Егоровым, Ивановым или Петровым, с кем хотите. Я тут лежу, никого не трогаю, только что примус не починяю. Может, Вам вправду примус починить нужно, так…

— Какой еще примус?! Ты, Лапушкин, говори, да не заговаривайся! — Полковник вскочил, схватил сиденье-ящик и грохнул его наверх штабеля, обрушив целый ряд других, стойка, поддерживающая навес, свалилась, брезент опустился, обрушив прямо на мою перину потоки скопившейся на нем воды. Старшина, заведующий обозом, спрятался за штабелями с глаз развоевавшегося полковника, а тот, схватив лошадь за повод, чуть не волоком потащил ее в сторону штаба, не обращая внимания на скачущего вокруг него возницу.

— Если ты мне сейчас первый же снаряд посередине немецкой батареи не положишь, я тебя, Лапушкин, сразу и навсегда от всех болезней вылечу!

Ну, все, Фантомас разбушевался! Злиться было бесполезно, взывать к доводам рассудка тоже, оставалось посмеяться над устроенной взбесившимся полковником клоунадой, что я потихоньку и делал. Теплый дождь не мог испортить мне настроения, я уже и так до костей промок под устроенным грозным богом войны водопадом. Тот тащил лошадь, время от времени зло на меня оглядываясь, и за этими оглядываниями свернул не в ту сторону.

— Товарищ полковник, если мы в штаб, то это туда!

Генерал с сопровождающими уже уехал, и возле блиндажа штаба полка под дождем мокло все наше командование во главе с Дергачевым. Полковник, завидев удивленных людей, как-то сразу сдулся и сник, даже не верилось, что он только что клокотал действующим вулканом.

— Мы тут с товарищем Лапушкиным пострелять по немцам решили, — смущенно объяснил он наше странное появление. — Вы, товарищ майор, соедините меня с Филипповым.

Весь прикол ситуации заключался в том, что если боевые порядки дивизии даже после уплотнения фронта растягивались на тридцать километров, то весь шестой стрелковый корпус был разбросан на добрую сотню, и видеть пушки артполка Винарского я никак не мог. Однако бравый артиллерист зря рассчитывал на образцовый порядок в системе нашей связи. Прямой линии между полком Дергачева и штабом Винарского быть, конечно, не могло, звонить приходилось через посредство штаба нашей дивизии, а потом штаба корпуса, и ждать, что весь этот лабиринт проводов вдруг возьмет, и сработает идеально, было в высшей степени наивно.

Вся толпа народу втиснулась в штабной блиндаж, меня тоже внесли внутрь, разместив полулежа на лавке, командиры гоняли чаи и связистов, в воздухе висели густые полосы табачного дыма и русского мата, время шло, связи не было. Через полтора часа бесплодного ожидания грозный бог войны занял у штабистов лошадь и под непрекращающимся дождем убрался восвояси.

Мне помогли выйти из блиндажа и взгромоздиться на повозку, возница устроился на передке, подтянув ремни управления, и был готов включить переднюю передачу, как из сплошной пелены набравшего силу дождя вывалился еще один заляпанный с ног да головы всадник.

— Стойте! — И свалившись с коня в жидкое месиво, поскальзываясь, проскочил в штабной блиндаж.

Стоим, ждем, мокнем.

Через минуты из блиндажа вышел Дергачев, и по его мрачному лицу стало ясно, что случилось нечто очень серьезное. Он подошел к вознице, сказал тому несколько слов, и тот, спрыгнув с повозки, исчез в мокрых кустах. Потом наклонился ко мне так, словно возница еще не ушел и что-то мог слышать, вполголоса сказал:

— В штаб Лобанова приехали особисты, старлей с сопровождающим. Ищут тебя, перепутали полк. Там был в это время Попырин, услышал, прислал человека, ты его знаешь.

Рядом с майором возник остановивший нас всадник, в котором я только с подсказки Дергачева узнал злобного лейтенанта Панкина. Он взобрался на повозку и занял место ушедшего возницы.

— Поедем в соседнюю дивизию, она из другой, двадцать шестой армии, что еще лучше. — Объяснил Панкин. — Там ляжешь в госпиталь. Хрен найдут.

Спасти красноармейца Лапушкина! Считает ли Попырин с Панкиным, что обязаны мне жизнью, и возвращают долг, или просто делают доброе дело? Ребята, конечно, молодцы, но выводя меня из-под удара, они сами рискуют головой. А чего мной славный НКВД-то заинтересовался? Грех за мной только один, хищение денег, полученных от немцев за пленных, ну и сам обмен, конечно. Должно быть, тот шустрый капитан, фамилия которого у меня где-то записана, а по памяти я ее сейчас и не вспомню, наверное, он попался на чем-то горячем. И сдал меня.

Дождь ослабел, постепенно пойдя на убыль, и прекратился. Лошадь шлепала копытами по свежим лужам, иногда поскальзываясь на размокшей глине, колеса вязнут в колеях, разбрызгивая жидкую грязь. Из-под кустов, навесов, из землянок лезло тыловое воинство, копошилось под деревьями, обделывая свои хозяйственные делишки, спешило по раскисшей дороге пешком, верхом и гужом, навстречу нам и попутно. Никому не было дела до того, куда везет рыжий конь лейтенанта-возницу и лежащего красноармейца в прилипшей к телу гимнастерке под мокрым одеялом, накинутым на ноги. Никаких постов, проверок документов, ничего, будь ты трижды диверсантом Третьего Рейха, иди, куда хочешь и делай, что заблагорассудится.

— Попырин говорит, что особисты были странными. — Делится беспокоящими его мыслями Панкин.

— В чем странными? Попырин думает, что шпионы? Ну, диверсанты? — Подтягиваюсь ближе к лейтенанту.

— Нет, не в этом дело, их наш энкавэдэшник знает, только они не нашего корпуса, а соседнего. И тебя должны были в соседний корпус доставить.

— Ты откуда знаешь, они что, документы показывали?

— Меня там совсем не было, а как Попырин это узнал, я не спрашивал, не до того было, все бегом да бегом.

— В соседний корпус доставить… Ну, мало ли…

— Если бы все нормально, они должны были местного особиста подключить, для содействия. А они как будто тишком действуют, чтобы наших энкавэдэшников не беспокоить. Так Попырин говорит, сам я в этих делах не разбираюсь.

Я тоже не разбираюсь в спецслужбовской механике, да и Попырин вряд ли хорошо знает, что там у них и как положено, поэтому разговоры про странность особистов кажутся мне надуманными.

Через два часа подобного движения и пустой болтовни выходим в полосу ответственности соседней дивизии и добираемся до примеченного мною заранее медсанбата, где меня без лишних разговоров определяют в полуторку. Она должна была увезти тяжелых, но транспортабельных раненых к поезду на железнодорожной станции для эвакуации в глубокий тыл. В возне с медиками я и заметить не успел, куда делся Панкин, и только потом увидел на дороге катящую в обратном направлении повозку.

Синий поезд мчится ночью голубой, увозя эшелон с ранеными подальше от горящего фронта. Лежу на полу общего вагоны среди себе подобных, пожалуй, впервые после попаданства ни о чем не беспокоясь. Теперь другие думают за меня, куда поместить, на чем отвести, где выгрузить, чем кормить. По причине пасмурной погоды светомаскировка в поезде не соблюдается, кое где в вагонах и тамбурах горят тусклые плафоны, облегчая санитарам и врачам дежурные перемещения в забитых перевязанными бойцами теплушках. В четырнадцати задних общих вагонах везут рядовой и сержантский состав, три передних типа плацкартных занимают раненые командиры. Разницы особой в комфортности и уходе нет, лезет в голову, что старших командиров и генералитет в случае ранений и необходимости транспортировки перевозят на самолетах, да похрен, лишь бы доехать.

А с этим внезапно возникают проблемы, поезд на ровном месте тормозит и останавливается, выглядываю верхним взглядом на улицу, ничего не видно, ночь, причем хмурая. Есть станция или нет, и если это голая степь, то почему остановка, непонятно, бомбардировки-штурмавки не было, разве что далеко впереди повредили пути. Минуты тянутся в томительном ожидании и нарастающем волнении, потом по вагонам среди находящихся в сознании раненых ползет слух. Немецкие танки прорвались от Бердичева к Казатину, станция захвачена, путь перекрыт, поезд дальше не идет.

Назад не сдают, и выгрузку не начинают, на что надеются, непонятно, я не начальник поезда, возможно, пообещали отбить станцию контратакой. А может ни на что не надеются, просто эвакуировать выгруженных в степи людей не на чем, и пытаются решить эту проблему. То забываясь не надолго, то снова в тревоге просыпаясь провожу остаток ночи. С серым рассветом выясняются интересные, и очень неприятные детали, оказывается, наш состав сзади подпирают два товарняка, ставшие к нам почти вплотную, при этом задний въехал в передний, повреждения невелики, но заблокирована дорога намертво.

Спереди еще веселее, станция в трех километрах за покатым холмом, и немцы чувствуют себя на ней полноправными хозяевами, никто их атаковать не собирается. Интересно, что вагонов на станции нет, хотя она не проходная, как разгромленная нами, а узловая, умеют же вовремя эвакуировать, если захотят. Зато есть немецкие танки, стоят вразброс прямо на рельсах, вижу их впервые, и впечатление такое, что они состоят из одних люков и дверец, и все они распахнуты настежь. Так-то удобно, снаряд в одну форточку влетел, в другую тут же вылетел! Сами танкисты, несмотря на ранний час уже на ногах, а что прорвали оборону, вышли на оперативный простор, надо развивать успех. И сквозь станцию на юго-восток стремится поток грузовых машин с солдатами в тентованных кузовах, мотопехота на марше.

Хрен с ними, немцами, что есть у нас?

Счетверенный зенитный пулемет на задней платформе и двадцатипятимиллиметровая зенитная же пушка на передней, прямо за паровозом. Надо посмотреть, только пустят ли меня туда, но если лежать, точно ничего не увидишь. Подтягиваюсь на руках по углу, встаю возле стенки, опираясь на здоровую левую ногу, и старясь уберечь от лишних движений больную правую. Проблема в том, что я никогда еще не делал больше двух-трех шагов, да и то, придерживаясь за стенки. Но стенки есть и здесь, а еще есть в изобилии костыли, вагон санитарный. Нелепо подскакивая, преодолеваю пару метров до ближайшего бесхозного костыля, подбираю, так, я на коне. Пробираюсь к тамбуру, подбирая по пути на всякий случай еще один костыль. Дважды меня едва не роняют разносящие воду страждущим и жаждущим санитары. Впереди четыре общих вагона, плюс три командирских, далеко но, ползти надо.

Добравшись до первого из командирских, присаживаюсь на край полки перевести дух, тут же проходящий санитар едва не наступает на вытянутую больную ногу и материт меня. Подбираю чей-то брошенный на полу военный пиджак подумав, накидываю на плечи, маловат немного, но сойдет, в тамбурах свежо, простудится недолго.

Выползаю, наконец, на платформу с пушкой, посижу здесь.

— Товарищ капитан, — подскакивает спокойно куривший сержант, и остальные пять бойцов, быстро поднявшись, вытягиваются передо мной, — расчет зенитного орудия…

— Вольно, сержант! — Не сразу соображаю я, что он так отреагировал, на мой мундир. В армии, как и везде, встречают по одежке. Молод только я для капитана, но трехдневная небритость и общая помятость сильно взрослят меня. — Курите, товарищи бойцы.

Те достают из рукавов заныканные самокрутки, рассаживаются вокруг зенитки, и осторожно поглядывая на меня, продолжают перекур, тихо переговариваясь. Зеваю с недосыпу, и аккуратно потягиваюсь, прислушиваясь к ощущениям, оглядываюсь, куда бы примостить здоровую половинку, пристраиваюсь на ящиках.

В поезде оживление, хотя еще очень рано, но пользуясь возможностью и свободным временем, санитары и врачи начинают разносить завтрак. Осматриваю вагоны словно первый раз, при утреннем свете все выглядит совсем не так, как ночью, гораздо рельефнее и страшнее. Это сколько же народу изломали и покалечили эти ублюдки, молодых, здоровых мужиков, которым только жить да работать, для себя, для семьи, для страны, в конце концов. А теперь добрая половина их уже инвалиды, а из тех, что выздоровеют и вернутся на фронт, многие ли доживут до Победы? Вот никогда не задерживался на таких вещах, убитых, раненых, всегда старался проскочить мимо, не вглядываясь. Это война, тут такое вокруг, на всех не наплачешься, а вижу я гораздо больше, чем дано нормальным людям.

Чувство иррациональной злобы вскипает во мне, блокируя разум, хочется сделать что-то очень нехорошее немцам прямо сейчас. Пушка есть, и до станции наверняка добьет, холм между поездом и станцией идеальный, низкий, не мешающий стрелять по почти настильной траектории, и в тоже время скрывающий нас от внимательных недружественных взглядов. Сидеть бы, конечно, да не нарываться, за спиной шесть сотен уже пострадавшего и сейчас беззащитного народа, но смотреть как фашики, покалечившие этих, спокойно едут убивать и калечить других, выше моих сил.

— Что со снарядами, сержант?

— Три боекомплекта, товарищ капитан, давно не стреляли, а вчера и погода была нелетная!

Вечно у нас так, где пусто, а где густо, вспомнил я вечную нехватку боеприпасов в полку Дергачева.

— Значит, сегодня постреляем.

— Так и сегодня погода…

— Разворачивай в ту сторону. — Прерываю я ненужные разговоры.

— Я подчиняюсь только начальнику поезда, товарищ капитан. — Мнется сержант, все таки для него самозваный капитан большая шишка.

— У начальника поезда своих забот полон рот. Крути, говорю в ту сторону, — прибавляю я металла в голосе, и это работает.

Кстати, поездное начальство подсуетилось, видимо, ночью отправляли куда надо гонцов с тревожной вестью, и кто надо где надо сделал то, что надо, оторвав от сердца и прислав бесценные на фронте грузовики и подводы. Как раз сейчас они, пустые и готовые к приему страдальцев подъезжали к составу.

А еще больше мне понравилось, что танки, ночевавшие на станции, наконец, собрались и двинулись дальше. Ну, вот и чудненько, тогда значит, просто грех не пострелять.

— Чем заряжать, товарищ капитан?

— А что у тебя есть?

— Так все есть, и осколочные, и бронебойные. Осколочных, конечно, больше.

— Давай осколочные.

Зенитчики принялись ловко набивать обоймы маленькими снарядиками, один из бойцов, видимо, наводчик развернул длинный ствол в указанном направлении.

— Какая дальность у твоей пушки, сержант, — задаю я вопрос, которым следовало поинтересоваться раньше.

— Три километра, товарищ капитан.

— А что так мало? — Не верю я сержанту.

— Это по осколочным. Они бы и дальше летели, но поставлены на самоподрыв. У бронебойных дальность выше, конечно.

Я прикинул расстояние до станции, дорога, по которой шли машины, объезжала ее с этой стороны, но расстояние было предельным.

— Ладно, попробуем, давай точно впритирочку к гребню холма, чтобы снаряды траву брили.

— А зачем стрелять-то, товарищ капитан, нет же никого?!

— Огонь! — Командую я, и боец давит на педаль спуска.

Что мне сразу понравилось, так это то, что снаряды оказались еще и трассирующими. Я напрягался, готовясь высматривать разрывы этих малявулек, надеясь только, что они обозначат себя вспышками разрывов в пасмурном мареве. Они же ушли вдаль красивой струйкой, впрочем, и разорвались, как я и ожидал, ярко, не долетев добрых полкилометра до дороги. Заряжающий тут же вдавил в аппарат новую обойму.

— Выше подними, чуть-чуть, дай на пятьсот метров дальше!

Вторая пачка ушла верной дорогой, но когда я сказал, что машины шли сплошным потоком, немного, конечно, преувеличил. Просветы между ними были, небольшие, но достаточные, чтобы маленькая очередь из маленьких снарядиков проскочила между грузовиками, разорвавшись в сотне метров дальше, но в воздухе, предел дальности был рядом. Стреляли мы в этот раз поперек направлению движения машин, и Джалибек оказался прав, когда говорил, что так попасть гораздо труднее.

Следующая пачка, тем не менее, разбила мотор очередного автомобиля, и колонна встала на дороге, постепенно уплотняясь, становясь в два ряда и с каждой минутой организуя все более заманчивую цель для нашей, жадной до фашистского мяса, пушки. Снаряды пачка за пачкой уходили вдаль, вычерчивая собой красивые и яркие полоски, и теперь уже не проскакивали мимо машин, а не менее красиво и ярко разрывали покрышки, моторы, борта и тенты грузовиков и то, что за ними пряталось. Одна машина загоралась за другой, солдаты сыпались из потрошимых кузовов на землю, поражаемые мелкими, но смертоносными осколками, замирали мертвыми в грязи, отползали ранеными из-под пылающих автомобилей, а те, кому повезло больше, разбегались, куда глядели их выпученные от страха глаза.

Часть машин была с грузом, а груз, едущий на войну, не всегда бывает безопасным, рванула, разбрасывая снаряды, одна машина, за ней другая. Водители пытались выбраться из этой, все более напоминающей ад, ловушки, однако развернуть автомобили на узкой и грязной дороге с обочинами, напоминающими маленькие оросительные каналы, было непросто.

А пушчонка все наращивала и без того предельный темп стрельбы, бойцы уже не хмурились, выполняя нелепые приказы сумасшедшего капитана, грохот за холмом и многочисленные столбы дыма, поднимающиеся из-за него ясно говорили, что труд их не напрасен, и теперь расчет лихих зенитчиков не нужно было подгонять.

Начальник поезда, военный врач в непонятном для меня звании, разобравшись с погрузкой подопечных, двигался к нам по длинному составу с выражением мрачной решимости на лице, однако, выйдя на платформу и посмотрев вдогонку все новым и новым пачкам улетающих красноватыми искорками снарядов, постоял минуту и пошел назад.

— Бронебойным, заряжай!

Немцы, слегка придя в себя от неожиданности, решили превратить расстрел в дуэль, разворачивая в нашу сторону две хорошо знакомых мне короткоствольных гаубицы. И все бы ничего, если бы яркие полоски трассеров не выдавали нас, точно указывая место, куда фашики должны отправить свои снаряды возмездия. Теперь эта красота становилась излишней и опасной, пока не загасим немецких пушкарей, поиграем в прятки.

— Огонь!

И еще одна пачка трассирующих снарядов ушла в сторону горизонта.

— Ты что зарядил, сержант?!

— Бронебойные, как Вы сказали, товарищ капитан!

— Какие бронебойные, они же трассирующие!

— Бронебойно-трассирующие, товарищ капитан!

— А просто бронебойных, или просто осколочных, не трассирующих у вас нет?

— Простых не держим, товарищ капитан, мы зенитчики!

Вот же, зараза! Теперь пойдет потеха, кто кого раньше выцелит, тот и молодец! К счастью, я вовремя заметил опасность, и немецкие пушкари только еще отцепляли свои агрегаты от буксирующих их машин. Не знаю, сколько времени по нормативам отводится их гаубичникам для изготовки орудий к стрельбе в обычных условиях, но сейчас условия были не совсем обычными, а более чем экстремальными. И пока фашики-артиллеристы на руках выкатывали из-за скопища машин свои агрегаты, я успел пристреляться конкретно по ним, и вырвать очередной обоймой снова осколочных снарядов колесо одной из гаубиц, попутно отправив к предкам тевтонам половину невезучего расчета. Зато второй расчет преуспел в своих усилиях, перевалил орудие за обочину, и направил короткий ствол мне прямо в лоб.

— Прекратить огонь!

Никаких ориентиров на вершине холма, через который мы стреляли, не было, и если мы не будем обозначать свое местоположение яркими полосками трассеров, бить немцам придется вслепую.

— Почему прекратили огонь, товарищ капитан? Так отлично получалось! — Теперь сержанту, да и бойцам не терпится пострелять.

— Немцы подготовили пехотную гаубицу. Мы не можем себя демаскировать.

Весь расчет несколько секунд молча разглядывал меня, но никто так и не решился спросить, как же я узнал про подготовленную немцами гаубицу.

— А что, если из пулемета их достать, товарищ капитан? На задней платформе стоит счетверенный.

— Из пулемета, на три километра? — Усомнился я.

— Там прицельная дальность две тысячи семьсот метров, товарищ капитан, я таблицы помню, нас учили.

— А убойная сила на таком расстоянии сохраняется, как думаешь?

— Думаю, что если в лоб фашисту прилетит, то мало не покажется!

— Ладно, давайте попробуем, что мы теряем. Погоди, а там пули разве не трассирующие, ведь пулемет тоже зенитный?

— Одна через пять трассирующая, но их из ленты и убрать можно, на простые поменять.

— Ну, пошли, помогите мне!

Бойцы почти на руках потащили меня сквозь пустеющие вагоны, сержант убежал вперед готовить пулемет к стрельбе.

Где-то за сзади глухо ухнул первый разрыв гаубичного снаряда.

Когда мы подошли на заднюю платформу с пулеметом, там вовсю кипела работа. Сняв объемистые патронные короба со станка, бойцы обоих расчетов растянули пулеметные ленты на площадке и шустро меняли трассирующие патроны на обычные.

— По сто штук и достаточно! — Ограничил я их бурную деятельность.

— Тогда готово, товарищ капитан! — Пулеметом командовал зенитчик в звании лейтенанта, не знаю, удалось ли бы мне построить его, без примера успешной работы пушечного расчета. Но пример был налицо, и лейтенант не кочевряжился, просто дублируя мои команды.

А немцы, даром времени не теряя, выкатили в поле еще две гаубицы, пяток противотанковых тридцатисемимилиметровок, и, не удовлетворившись одной артиллерией, расставили минометы, а в заключение отправили в нашу сторону батальон пехоты. Из всего этого оркестра меня всерьез напрягали только гаубицы, минометы до нас элементарно не дотягивались, противотанковые пушки, предназначенные бить прямой наводкой по видимой цели, даже не готовились к стрельбе, а пехоте топать до нас было больше десяти минут. Зато гаубицы не бездействовали, обрабатывая закрытый от немцев, обращенный к нам склон холма, разрывы громыхали то приближаясь к составу, то слегка отдаляясь, накрытия были не исключены в любой момент, а при продолжении работы гаубиц неизбежны.

— Лейтенант, короткую! Еще одну! Давай еще! — Все же трассеры вещь отличная, без них понять при, к тому же, неверном свете пасмурного утра, куда угодили маленькие и не разрывающиеся кусочки свинца, было нереально. Помогли мне сами немцы, во всеобщей кутерьме отреагировав на прилет наших посланцев повышенным кипишением в конкретном месте, послав еще одну очередь и приглядываясь уже более местно, я и сам заметил маленькие грязевые фонтанчики на земле, и свежие пулевые дырки на кабине одного из грузовиков.

Необходимая поправка, длинная очередь, я, как дирижер, движениями кончиков пальцев правлю направление свинцовой струи, пули стучат по несуразным щитам гаубиц, совсем не предназначенным для укрытия расчетов, беззащитные расчеты слоями валятся на землю, кто пытаясь спастись от пуль, а кто уже поймав свою. Вполне, как оказалось, убойную. Обычные патроны в лентах закончились, вернее, пошли вперемежку с трассирующими, теперь уже все равно, стрелять по нам некому. Пару раз прохожусь по лежачим, чтобы никто случайно не воскрес, затем, как из пожарного шланга поливаю минометы и противотанковые пушки, переходя в последнюю очередь до пехоты. Небольшая пауза, бойцы меняют короба с отстрелянными лентами на полные, стрельба продолжается.

К сожалению, на пехоту мы переключились поздновато, хвост удалось прищемить, положив до роты фашиков, но голова успела подойти ближе к разделяющему нас холму, и попала в мертвую для пулеметного огня зону. Приостанавливаю огонь.

— Что с патронами, лейтенант?

— Навалом! — Улыбается чему-то командир пулеметного расчета. Коробов вокруг, действительно куча, но мало ли, вдруг они все пустые.

— Немецкий батальон ползет по той стороне холма, лейтенант. Следи за гребнем, как только появятся, минут через десять, причеши их.

— Сделаем, товарищ капитан!

— Пошли, сержант, — окликаю артиллериста, и у вашей пушки работа найдется.

— Надолго Вы, товарищ капитан? — Сзади стоит начальник поезда, внимательно рассматривая меня, старше капитанов в его поезде раненых нет, и их не может быть слишком много, возможно, он знает их всех.

— Думаю, минут на пятнадцать, двадцать.

— Как закончите, снимайте пушку и пулемет, и грузите на машину, — он указал на две пустые полуторки под насыпью. — Только вас ждем.

— А поезда поджечь, товарищ военврач…, — не закончил я, чтобы не называть неизвестного мне звания.

— Этим займутся бригады с товарных составов, как мы уедем.

— Осколочным, товарищ капитан? — Расчет артиллеристов-зенитчиков в сборе, и горит желанием возобновить стрельбу.

— Нет, бронебойным, ствол задирайте выше, будем давить фашиков в мертвой зоне свободно падающими снарядами.

Сержант пожал плечами, ствол зенитки задрался вверх почти вертикально, готовясь послать бронебойные снаряды на высоту четыре, а то и все пять километров, чтобы падая оттуда с ускорением свободного падения, замедляемого сопротивлением воздуха, шматки свинца убивали и калечили немцев, недоступных для прямого воздействия.

В свое время на разных интернетфорумах приходилось видеть горячие обсуждения вопроса о стрельбе вертикально вверх, и возможных последствиях падения пули. Большинство обсуждающих сходилось на том, что такая пуля смертельно опасна, а некоторые говорили о том, что по этой причине в мире регулярно гибнут люди, не приводя, впрочем, конкретных примеров и статистики. Другие с цифрами в руках доказывали, что по причине сопротивления воздуха пуля обычного калибра не может набрать слишком высокой скорости, и поэтому не опасна, результатом ее воздействия могут быть разве что синяк или шишка. Вот у крупнокалиберной пули, при той же скорости, поражающее воздействие выше, за счет большего веса, она вполне способна поломать кости или пробить череп. Я был согласен со вторыми.

При просмотре военных фильмов, показывающих последние дни войны, и собственно сам момент получения героями известия об окончании войны, меня всегда интересовал один вопрос. Вот стреляют радостные бойцы и командиры, нет, уже солдаты и офицеры вверх изображая победный салют из всех видов стрелкового оружия, из пистолетов, автоматов, винтовок. Десятки и сотни тысяч человек, даже миллионы, сами при этом, естественно, находясь на открытом воздухе. И куда падают потом эти миллионы и миллионы пуль, разве не прямо на их головы, или головы их сослуживцев, салютующих на соседних улицах? Но никогда в воспоминаниях ветеранов не доводилось читать о тысячах погибших в результате этого праздничного действа.

Поэтому я не рассматривал возможность стрельбы из счетверенного пулемета навесом по немецкой пехоте. Другое дело, зенитная пушка, двадцать пять миллиметров, это даже не двенадцать и семь, этот свинцовый град побьет любую рассаду.

— Огонь! — Пять веселых огоньков устремились в воздух, и описав крутую дугу зашлепали в грязь рядом с подбирающейся к гребню холма колонной немецкой пехоты. Даю поправку, мимо, но третья пачка идет верной дорогой. Два снарядика из пяти пропадают попусту, еще один высекает искру из каски подвернувшегося под горячую головку пехотинца, тот оглушенный падает на землю, рядом с ним опускаются еще двое, поймавшие снаряды плечом и поднятым коленом. При следующих очередях, срабатывает мощный солдатский инстинкт, пехотинцы бросаются на землю, только увеличивая площадь поражения, попасть в распластавшегося по поверхности земли солдата гораздо проще, чем в стоящего, с накрытой каской головой. Зенитка непрерывно посылает в небо все новые порции снарядов, множа жертвы среди немецкой пехоты. По команде офицера стремительно теряющие людей роты пытаются выйти из-под губительного огня, бросаясь к гребню холма, но появившихся на вершине шустриков встречают пули счетверенного пулемета. Несмотря на то, что дистанция велика, больше километра, они тоже собирают богатую жатву, атака немцев захлебывается, даже не начавшись. Еще десять минут сначала объединенных усилий зенитных аппаратов, а потом стреляющей вдогонку пушки, и только одинокие фигурки фашистов, разбегающиеся по всей ширине поля, уходят к догорающим на дороге остаткам механизированной колонны.

Отъезжая в предпоследней полуторке от горящих поездов, с вещмешком под задом и уже без капитанского пиджачка, думаю, как же так получается, что я ехал от войны, а приехал на войну. Война меня провожала, война меня догнала, вернее, встретила, война кругом, никуда от нее не деться. Доедем сегодня или завтра до госпиталя, совсем не такого тылового, как хотелось бы, и что? Да и доедем ли, где немецкие танки, ушедшие вперед, в наш тыл, пока я тормозил мотопехоту? Стоят и ждут меня вон за тем дальним леском, до которого я пока не дотягиваюсь верхним взглядом? А может, ждут, пока я доеду до места, устроюсь на законном койко-месте, и только после этого заедут в гости? Любят они это дело, если верить тому, что пишут и снимают о войне.

Через два дня мытарств, семнадцатого июля, наш передвижной госпиталь, наконец, добрался до места, и этим местом оказался город и станция Корсунь-Шевченковский. Название это меня сразу напрягло, смутно помнилось, что здесь случился какой-то котел, никаких подробностей ни по датам, ни по, тем более, номерам дивизий и армий, я не знал совершенно, но дела это не меняло никак, у меня просто чесались пятки дернуть отсюда. Все уверяли меня, что здесь глубокий тыл, и смеялись над моим беспокойством, моя репутация сверхзнатока осталась далеко на западе, среди моих воюющих товарищей, а создавать ее заново на новом месте у меня желания не было. День за днем я прислушивался к отрывочным сообщениям с фронта, и официальным, и передаваемым по испорченному солдатскому телефону, пытаясь создать собственное представление об истинном положении дел. Ничто не давало оснований для беспокойства, но я был уверен, что расслабляться нельзя, немецкие танки, передвигаясь по сто километров в сутки, за три дня могут сделать любой глубоко тыловой город прифронтовым, а то и находящимся в окружении.

Пока же ничего примечательного не происходило, я отлеживал бока и живот на госпитальной койке, гораздо более жесткой, чем мои повозочные перины, но идеально мягкой, если сравнивать с соломенным матрасом поезда. Питание было терпимым, а покой, до которого я наконец, дорвался, способствовал заживлению ран с экспресс скоростью, я уже уверенно бродил с костылем, и несмотря на все запреты врачей, постоянно торчал в госпитальном саду. В тот день, на пятый, после приезда в город, я тоже сидел под деревом на скамье, примостив рядом костыль, погода была прекрасная, но за эти несколько дней я успел отвыкнуть от страха перед немецкими самолетами, налетов на город не было совсем.

— Чего это чекисты здесь забыли? — Проворчал сидевший рядом парень с забинтованной головой.

Пришла беда, откуда не ждали, не танки, так эти меня догоняют, подумал я, сопроводив взглядом взошедших на крыльцо, и скрывшихся в дверях дух особистов. Не пуская ситуацию на самотек, пока нога и костыль несли меня в хозяйственный блок госпиталя, я проследил за ними верхним взглядом, худшие опасения полностью подтвердились, энкавэдэшники нашли начальника госпиталя и вместе с ним прошли в мою палату. Один из них там и остался, второй с врачом вышел в сад, и принялся опрашивать пожимающих плечами и разводящих руками раненых.

Я остановился перед дверью заместителя начальника госпиталя по хозяйственной части Фирова М. И., нащупал портсигар в кармане, после того, как я едва не потерял его вместе с вещмешком в вагоне поезда, я всегда носил его в кармане брюк, благо, я смог их снова носить после долгого перерыва. Часы же и так были у меня всегда с собой, и теперь я, вытащив их из кармана, зажал в кулаке, постучал в дверь и решительно рванул ее на себя.

— Разрешите, товарищ майор?

— Куда прешь, боец, не видишь, я занят?! — Рявкнул майор так, что сидящий перед ним тщедушный человечек от начальственного рыка втянул голову в плечи.

— Я по личному вопросу, товарищ майор, — в духе товарища Бендера хладнокровно заявил я, поигрывая драгоценной безделушкой на длинной цепочке.

Вещь современная, цены немереной произвела на товарища Фирова ожидаемое впечатление.

— Пошел вон, Калин, потом зайдешь.

Проводив выходящего взглядом, я подошел к столу, и примостил свои ползадницы на предостерегающе затрещавший стул, положив часы на середину стола, но не выпуская цепочку из рук.

— Что хотел, боец? — Грубо, но все равно как-то душевно, поинтересовался майор.

— Справка нужна. В том, что я, Лапушкин Авангард Михайлович, выписан из госпиталя и направляюсь в город Киев, на десять дней, до полного выздоровления.

Майор тяжело дышал, теребя обеими руками лежащие перед ним бумаги.

— Надо подумать. Сам я такие справки не даю, а к докторам у меня подходов нет, этих долболюбов ничем не зацепишь, я уже пробовал.

— Вы свою печать поставьте, слово «госпиталь» там есть, никто и не посмотрит, что она не гербовая, а «для хозяйственных нужд», а за начальника госпиталя я сам левой рукой подмахну.

— Тебя только послушать, первый же патруль заметет, и сам загремишь, и меня за собой потянешь.

Стук в дверь.

— Пошел вон, я занят!

Опять тишина, и тяжелые раздумья Фирова.

Бом-дин-бом-бом-дин-дон!

— Чудесная вещь, товарищ майор, чистого золота больше килограмма, корпус и крышка толщиной с палец, цепочка, сами видите. Швейцарская фирма, качество изумительное, за месяц ни на секунду не отстали, не обогнали, подводить не надо, заводишь раз в неделю. Водонепроницаемые, я с ними в грязи ползал, оботрешь тряпкой, снова новые, ничего их не берет. И противоударные, немцу каску можно пробить, как гирей, все им нипочем.

— Откуда они у тебя?

Вам справку из магазина показать, хочется спросить мне, но я просто молчу.

— Как говоришь, фамилия, Лапушкин? Красноармейская книжка-то, небось, в канцелярии, далеко ты с одной справкой уйдешь?

Кругом одни сложности, а особисты шарят по госпиталю, ищут меня.

— Сиди здесь, я закрою тебя, чтоб не лазили.

Майор уходит, и вправду заперев дверь на ключ, вскакиваю, если можно так назвать мое неловкое вставание со стула, достаю со второй полки делового шкафа пятую слева толстенную папку с завязками, «Акты на списание малоценной и быстроизнашиваемой хрени», умница Фиров, если хочешь хорошо спрятать, положи на самое видное место. Только со мной этот номер не прокатывает, валяясь сутками напролет, я от нечего делать не только девушкам под юбки заглядывал, и что за жук Фиров, знаю отлично. Здесь у него наверняка только малая часть сбережений, держит под рукой на текущие расходы, но мне они на первое время очень пригодятся. Мне бы только до Киева добраться, рассуждал я про себя в ожидании майора, а там выйду на ушлого капитана, увезшего мои деньги, или его друзей, наверняка таких же прожженных жуликов. Они без проблем сделают мне липовые документы, нарисуют полное списание по ранению, тем более основания для этого есть, и пусть ретивые чекисты ищут меня до конца времен. Снимаю матерчатый чехол со стоящей в углу пишущей машинки, складываю туда деньги, завязываю узелком и ставлю на пол возле двери.

Сажусь назад, слежу за майором, ничего интересного, ходит по кабинетам, канцеляриям и бухгалтериям, дважды расходясь при этом с одним из чекистов, находит мою красноармейскую книжку, берет еще несколько бланков. В запертую дверь стучат пару раз, не получив ответа, уходят.

Возвращается Фиров весьма довольный своими похождениями.

— Все сделал, как полагается, теперь тебя ни один патруль не остановит, да хоть и остановят, запрос пришлют, по бумагам никаких зацепок, гуляй, товарищ Лапушкин, десять дней в Киеве.

Майор протягивает мне справку и красноармейскую книжку.

— А деньги есть у тебя, на эти десять дней? Сколько тебе на жизнь, двести рублей хватит?

Спасибо Фирову, деньги у меня есть, однако срабатывает хватательный инстинкт, отвечаю автоматом, не задумываясь и не вспоминая об узелке рядом с дверью.

— Лучше триста, товарищ майор.

В масштабе цен я не ориентируюсь, но просить всегда надо больше, особенно, если могут дать.

— Триста всегда лучше, чем двести, — смеется Фиров, — это ты, товарищ Лапушкин, правильно сказал, держи!

— Спасибо, товарищ майор, от всего сердца спасибо! — Искренне благодарю я. — Скажу Вам по совести, редко встретишь такого душевного человека, как Вы, который и в положение войдет, и посочувствует, и поможет во всем! Спасибо!

Пожав майору руку, я иду к двери.

— Постой, а часы?!

— Отличные часы, товарищ майор, никогда с ними не расстанусь!

— Нет, погоди, так ты не уйдешь! — Фиров просто сатанеет, мужик он не мелкий, но с Лапушкиным редко кого можно поставить рядом, разве ярого полковника артиллериста Винарского. Левой рукой, чтобы не подвела свежевыздоровевшая правая, сгребаю командирскую гимнастерку на груди обманувшегося в лучших чувствах майора так, что добротная ткань жалобно трещит, и прижимаю его к стенке.

— Ты, майор, сиди и не прыгай! С такой справкой, что ты мне дал, любой жулик, а то и шпион без проблем до Киева доедет, это ты правильно сказал. И за такие фокусы тебе десять лет лагерей дадут, не раздумывая, если к стенке не прислонят. Поэтому, шум поднимать тебе никакого резону нет, сиди и не прыгай! — Повторил я, оттолкнув Фирова, взял узелок с деньгами и вышел в коридор.

— Встретимся еще, аферист хромой! — Высунув голову из кабинета, свистящим шепотом пообещал майор.

— Вот тогда и сочтемся, кто кому и сколько должен! — Согласился я с Фировым.