— Где досыпать будешь? — хмуро спросила Настя.
Алексей пожал плечами.
— В располаге, наверное. Всё никак не успеваю новую квартиру подыскать…
На автомате ответил. Потом дошло.
Но тут же взыграло ретивое:
— А что? Что-то хочешь предложить?
Старая — да какая, блин, старая, недели не прошло! — обида оскалилась в душе гнилыми своими зубами.
Господи, как же плохо было тогда! На этой дурацкой лестничной её площадке, перед дурацкой захлопнувшейся её дверью! Как было плохо…
Теперь уже Настя пожала плечами. И промолчала.
Они шли по вестибюлю «стекляшки» вслед за водителем, которого от щедрот своих выделил Саркисов, дабы развезти героев дня — так он выразился — по домам. Тем более что было почти по пути: Насте на Будённого, Алексею к себе в ППД батальона.
И кстати, насчёт поисков квартиры, да… Тоже сглупил и тоже на автомате. Потому что квартира, можно сказать, уже была. Это Саркисов пообещал. И поручил кому-то из своих подобрать капитану Кравченко «квартирку нормальную», а то что это, мол, такому хорошему офицеру приходится в кубрике постоянно ночевать. Тем более что и жилище своё он потерял, можно сказать, «на боевой стезе», из-за мести «разозлённого им врага».
На высокий штиль потянуло полковника, действительно расчувствовавшегося после рапорта Бурана и его рассказа о проведённом рейде…
Церемонию встречи у Крутой Горы — Жёлтого затягивать не стали. Всё же — фактически линия фронта, которую, впрочем, редко так называют. Линия боевого соприкосновения, ЛБС. Иногда — «ноль». Откуда-то пришло. Кто-то употреблял это слово, кто-то над этим смеялся, считая манерным. Алексей говорил и так, и так. Может, кому-то что-то кажется, но ему было всё равно. Просто слово. Иногда даже удобное. И не более манерное, чем это ЛБС.
Как бы то ни было, находиться так близко от «нуля» — ЛБС долго не следовало. Ночь и так-то выдалась беспокойная. Неровен час пульнут укры и сюда чем-нибудь взрывающимся. Особенно ежели обнаружат следы работы Бурановой ДРГ в пансионате. Вернее — когда обнаружат.
А там… Ума много не надо опросить блок-посты возле пунктов перехода, выяснить, что через них диверсанты не отходили — а никто и не ожидал, небось, не идиоты, — и сделать вывод, что ушли они через реку. А где ушли? А только через Весёлую Гору, Раевку или Лобачово — Жёлтое. Последнее предпочтительнее, ибо там готовая паромная переправа функционирует. В принципе-то перебраться через реку и вне населённых пунктов можно, но если брать в учёт гражданских, что уходили с группой…
Словом, обозлённые укры могут и по всем трём населённым пунктам шарахнуть в видах если не накрыть наглых диверсантов, то хоть отыграться на местном мирняке. Они, твари, могут.
Очень довольный Мешков со своими спецназовцами из МГБ увёз страдающего Кудилова в свои страшные подвалы, сбросив на Мишку сопровождение девчонок на какую-то из их гэбээшных квартир. «Разместить, накормить, уложить отдыхать, утром отвезти к врачам», — так прозвучала команда.
Тот ответил «Есть», но таким тоном, что Алексею захотелось хихикнуть. Угрюм сделался Мишечка — ему-то, видать, очень хотелось досмотреть «продолжение банкета». А тут придётся заботиться о бедных девочках, отводить их от психологического шока, который догонит бедолаг, как только начнёт отходить стресс от всех навалившихся событий. И даже хвоста ему своего шармового распустить нельзя будет, потому как девчонки ещё долго не смогут без тошноты переносить мужские ухаживания…
Ребят его тоже в УАЗик посадили и отправили отдыхать в расположение, с условием, чтобы «как хотят, — могут сразу писать или пока поспать, а рапорты чтобы к 12–00 лежали у начальника штаба».
Строго было у Перса. Дисциплина у него была.
Сто первый со своими тоже растворились сразу вслед за Мешковым, пожав руки разведчикам и виновато прогудев в ухо Алексею: «Ты уж прости, братишка, что искупаться пришлось. Но не дали бы укропы второго рейса сделать — заплатили-то им за один. Кто ж знал, что вас так много будет. И так вон на три плота сговорились, вес оружия учли. Запалили бы мы всё вторым рейсом. Догадались бы они, что вы на нас ушли. И так-то, поди, отбиваться придётся…».
А Бурана любезно пригласили проехать в штаб, где его доклада ждёт начальник операции полковник Саркисов. Ну, и Настя. Но это Алексей обнаружил, лишь когда вся их компания — с Персом, Тарасом и тремя журналистами — вошла в помещение, где располагался временный штаб.
Рапорт много времени не занял. Больше пришлось рассказывать и показывать на карте, где что у укропов расположено, каковы подходы к пансионату и станции, о чём успел поведать Молодченко по чисто военной схеме.
Очень заинтересовала начальство информация о том самом лагере наёмников под Северодонецком. На эту тему попытались подробнее расспросить писателей, но те мало что могли поведать полезного. Да, были, видели иностранных военных — но не более. Расположение, подходы, схема обороны — этого они, разумеется, осмотреть не могли. По словам Кудилова, там три КПП, блок-посты на подъезде, секреты и даже, по слухам, долговременные заградительные огневые точки на подходах из «зелёнки». Но насчёт дзотов «айдаровец» сам не был уверен — наёмники до таких, как он, схемы своей обороны, естественно, не доводили.
Отдельно поговорили про связь. И это было хорошо, потому что давало повод постоянно поглядывать на Настю. Взгляды эти творили тепло в душе, особенно, когда натыкались на встречные. Нет, ничего особенно нежного в них не было, да и лицо Анастасия старалась держать непроницаемым. Но не было и той корёжащей душу отчуждённости, с которой она отправляла его восвояси тогда, в прихожей. И это, чёрт, тоже грело!
Наконец, всё завершилось. Писателей отправили в госпиталь — осмотреть на предмет телесных повреждений и снять побои. Перед этим под протокол — «предварительный», как уточнил Саркисов — с них взяли показания про убийство Александра Корзуна. Предупредили, что на эту тему с ними ещё побеседуют официальные военные дознаватели, особисты. А потом, наверняка, возьмутся ещё и гэбисты с прокурорскими. В общем, первые показания должны успеть оказаться у армейских.
Как подозревал Алексей, дело было проще. Корпусу хотелось добиться сразу нескольких результатов: первым зафиксироваться в роли спасителя россиян, закрепить за собой первые итоги расследования происшествия, да заодно и прикрыть себе задницу на случай вопросов, кто и как допустил убийство журналиста.
Убийство журналиста — всегда ЧП, потому существовало даже негласное распоряжение «хоть собою их прикрывать». Отчего, естественно, никто не радовался появлению писак в расположении. Ну, разве что господа командиры и пришипившиеся к ним «пресс-службы» и, как их там, «атташе», которые на том деньги зарабатывали. Ну и эти все Лариочки, Анечки, Гулечки, которые совершенно мистическим образом мгновенно нарисовывались возле ополченческих лидеров и начинали вертеть у них тыловым обеспечением, деньгами и той же прессой. Когда Алексей впервые об этом узнал, он буквально опешил.
* * *
В общем, корпусу просто сам бог велел прикрыться показаниями потерпевших. Что ехали они в расположение Головного. По его — или его людей — приглашению. Что корпус в известность о том не поставили. И что, главное, одного из журналистов убили до того, как о происшествии узнали военные и успели принять свои такие успешные меры…
На успех Саркисов всё и упирал, формируя, как понял Алексей, из в общем провальной ситуации победную действительность. Мол, все вокруг — кто спровоцировал инцидент, кто упустил, кто недосмотрел. А корпус взял и спас! Да как спас! — дерзко, эффективно, остроумно, использовав привходящие обстоятельства и техническое оснащение, показав высокую выучку и боеготовность своих бойцов!
В общем, опять же, как обычно в армии: все вокруг в дупе, а ты весь в белом и на коне.
Но ему, Алексею-то что? Ему только лучше. В послужной вписок вклеена большая светлая страничка, буквально требующая, чтобы её дополнительно украсили сведениями о награде. Ему уже приказали подавать представления на своих людей, да намекнули не жаться в щедротах. А чего там «не жаться»? Два ордена всего в республике да пять медалей.
Один орден выпадает: «За казачью доблесть» не годится даже казаку Еланцу. Значит, ходить им всем с одинаковыми орденами. Но приятно, конечно. Даже Настю распалившийся сам в итоге полковник Саркисов пообещал представить к боевой награде.
Ну, и квартира там, в этом списке, прозвучала…
Теперь Настя сидела нахохлившись рядом на сиденье «Ниссана».
Зря он так. Зачем обидел? Она ведь переживала за него, Мишка сказал.
Пронзительно захотелось обнять её, прижать к себе. Но удержался. Не то чтобы постеснялся, но…
Но стояла между ними та дверь в её квартиру, что захлопнулась тогда с таким хищным, сытым щелчком. И он остался один на площадке четвёртого этажа, обиженный, оскорблённый, возмущённый… и беспомощный. О, Господи, как же плохо было!
Он сидел и молчал. Сидел и молчал, чувствуя, что этого делать не надо. Этого делать нельзя! Нельзя — не говорить ничего! Потому что каждая минута этого молчания разрывает между ними ту ещё не разошедшуюся до конца часть живой ткани, которая когда-то — совсем недавно! — казалось, даже не соединила, а — срастила их!
А она обрывалась по живому, словно кто-то сильный и жестокий терзал уже не кожу — а живое тело. И Алексей ничего не мог сделать, чтобы прекратить эту пытку! Он сам себя загнал в ловушку. Где и потерялся. И теперь тыкался душою в стенки этой мышеловки… этой душеловки. Но едва нащупывался выход, как что-то более властное, сильное, чем душа, грубо отбрасывало её прочь, уверенно заявляя, что и здесь не выход. Что и здесь уничижение и сдача — вместо уверенности и победы.
Над кем победы, над Настей? — крутила душа пальцем у виска. Но самоуверенный разум игнорировал эти знаки и только набычивался в гордыне и упрямом желании что-то кому-то доказать. И душа вновь отправлялась обстукивать стены ловушки, доискиваясь выхода, с которым согласился бы разум…
Слова-то были, они приходили на ум. Но Кравченко терялся в них, никак не находя подходящего. Того, которое разрушило бы эту мрачно-каменную ловушку. И не находя его, этого слова, он не мог решиться и на какое-то действие. Ибо боялся дорвать окончательно ту ткань, что ещё тянулась между ними…
Да ещё водила тут! Молчит, но такое ощущение, будто ухо своё через сиденье протянул и водит им как сонаром. Так что Алексей просто с облегчением ощутил, как машина останавливается возле Настиного дома. Что там дальше будет, чёрт с ним, но сейчас от этой жгучей пытки избавиться хотелось неимоверно!
— Проводишь? — ровным голосом спросила Настя.
И снова чёрт дёрнул Алексея за язык!
— А что, Митридат изменил приказ? — бухнул он, изобразив усмешку.
На хрена ты это сказал, кретин?
Настя не сжалась, словно от удара, не глянула на него полными слёз глазами, как про такие ситуации принято писать в книжках. Просто пожала одним плечом и вышла из машины.
Дверь хлопнула.
Водила тронул.
И повёз прочь кусок оборванного мира. Прежнего мира, отрезанного безразличным хлопком двери.
Снова двери, чёр-рт его бери!
— Стой! — рявкнул Алексей. — Останови!
Что бы ни ждало там, в будущем, но этому миру рваться нельзя! Иначе зачем всё?
Он выскочил наружу. Метров сто отъехали, блин! Далеко! Сейчас она войдёт в подъезд и всё! Ещё одна дверь, проклятье дверное! Хлопнет, закроется, отрежет его от неё! А кода входного он не знает! Тогда-то она его по домофону впустила. А сейчас? Впустит ли теперь? После того, что он наделал?
И он бежал, бежал эту проклятую стометровку, как в училище на зачёте. Бежал, хоть и знал уже, что не успеет. Что глупо даже надеяться успеть — ей до подъезда пройти было двадцать шагов, за угол только завернуть. Первый подъезд. Она давно уже там…
Время двигалось медленными толчками, как кровь, вытекающая перед смертью из раны на шее. Оно всегда замедляется на стометровке. Потом сам удивляешься, какими долгими были эти двенадцать секунд, как много успел за это время передумать и перечувствовать. Вот и сейчас — пришло в голову, что телефон с собой. Тот, который сдал в штабе перед заданием. Вернули после выхода. Там номеров мало ещё на новой симке, но все нужные есть. И главный — её!
Нет, не ответит. Обиделась. Что вела себя ровно — так на то она и котёнок самостоятельный. Но не могла не обидеться. Он же нарочно её обидел.
Нет, не ответит.
Ничего, Мишка есть. Ему позвонить, пусть прикажет ей впустить.
Глупая мысль. Глупейшая! Кретинская вообще! А плевать! Не хрен было ему тот приказ отдавать. Мало ли что она сама просила! Она благородством своим мается. Тьфу! Чушь! Не мается она. Она просто поступила благородно. Как положено. А теперь мается. Потому что благородство — это всегда жертва. Оно исходит из жертвы. Но оно же не избавляет от того, чтобы душа потом не маялась от боли. Необходимой, требуемой, благородной. Но… боли.
А я — идиот! И я дебил. Да! И потому как дебил конченный буду звонить Мишке с этим кретинским требованием велеть ей впустить меня! Лишь бы впустила! А там я ей всё объясню…
* * *
Дверь была, конечно, закрыта. Алексей на каком-то злом излёте подёргал её, от всей души желая выдернуть ручку — злоба его на себя самого искала хоть такого выхода.
Дверь не открывалась, и железная ручка отрываться от неё не желала. Эх, и почему это не его бывший подъезд! Там вечно случались проблемы с замком, и войти мог любой.
Потыкал в кнопочки. Номер квартиры знал — 58. Но домофон не отвечал.
Молчание.
И ночь.
Может, хоть на звонок ответит? Нет, ну твою же гвардию! Сел, сука, телефон! Ну да, он уже был наполовину разряжен, когда Алексей сдавал его перед выходом. А ни одна падла в штабе, естественно, не озаботилась поставить его на подзарядку! А он и не посмотрел, когда забирал, — не до того было…
Кравченко понимал умом, что не прав и не справедлив. Вот в штабе, должно было быть дело до зарядки его телефона кому-то, кроме него самого? Но злость буквально рвала его изнутри, хотелось выплеснуть её. Еле удержался, чтобы не шарахнуть по двери подъезда ногой. Смысла нет — открывается всё равно наружу, а грохот посреди ночи в этом обученном опасностям городе переполошит весь дом…
Он опустился на корточки. Вот же, м-мать, как мальчишка!
Вспомнилось, как когда-то в Брянске, в десятом классе, была у него любовь школьная. Ну, или то, что принято так романтично называть. На самом деле — всего лишь неизбежный, природно заложенный процесс обучения подростков несложному, в общем, искусству обращаться с собственными гормонами.
Вернее, он-то сам ничему не учился. Ему просто хотелось влюбиться в девочку со всей дури распираемого юными гормонами организма. Он же ещё не знал тогда, что любовь — не обязательное условие для секса. Секс казался тогда венцом любви — и настолько далёким, что о нём в связи с любовью и не думалось. Слишком далёкий приз. Как для третьеразрядника задумываться об олимпийской медали…
Ну, а девочка училась своему, женскому искусству — как управлять влюблённым парнем и собою, чтобы держать его при себе. Но не отдаваясь до срока. До замужества.
Смешно и мило. Но когда-то, тоже зимой, он так же сидел возле закрывшейся за ней двери её квартиры и ей-Богу! — хотел досидеть так до утра, чтобы утром первым встретить её и обрадовать! Собою, ага! Или папку её… Но в тот вечер девочка как раз дала ему понять, что сама очень-очень хочет переспать с ним, и буквально в эти выходные всё будет, когда родители уедут на дачу. И он внутренне подпрыгивал от радости в предвкушении. Какой там дом! Нет, верный рыцарь будет ждать её здесь!
Потом всё же хватило ума отправиться домой. Но была уже глубокая ночь, троллейбусы не ходили, и он фактически с улицы Дуки побежал к себе в Новый городок. Да ещё было бы не бежать — декабрь стоял жёсткий, и просто идти пешком было довольно зябко. А главное — сил было дофигища, гормоны требовали подвигов, организм молодой. Да чего там и бежать-то было — 12 километров! Он и не знал ещё, что когда-нибудь по шесть километров только на зарядке утренней пробегать будет…
А девочка — смешно! — так и не дала…
От этого детского воспоминания нынешняя злость куда-то ушла. Ладно, всё это — вечные игры между мальчиками и девочками. В конце концов, всё к лучшему. Вон, в больнице Ирка мается. В Москве вообще жена. Чёрт, да! Светка, дети. Взрослый же ты уже мужик, Лёшка! Скоро сороковник треснет. А ты сидишь у подъезда девчонки, как тот десятиклассник. Только тот тогда радовался, получив поцелуй и погладив грудь девушки через дублёнку. А ты тут страдаешь, потому что сам с девушкой расплевался. Глупо как…
Что ж, опять зима, опять не ходит транспорт, значит, опять пробежимся. Хотя с его покоцанной ногой… Но даже такси не вызвать — нет заряда в телефоне. Всё глупо…
Он уже поднялся на ноги, как звук шагов заставил его замереть. Знакомый звук! Нет, не знакомый, шаги как шаги. Что она — хромая, что ли? Но в том, что это идёт Настя, он почему-то не сомневался. Сейчас выйдет из-за угла и…
Но откуда ей тут взяться? Он же сам видел в зеркало машины, как она пошла с улицы во двор!
Однако это была действительно Настя. С пакетом в руке. В своей этой милой меховой шапочке, в красной пуховой куртке, которая отчего-то не полнила её, а делала вдвойне изящнее. Что это она, где это она ходила?
Анастасия, казалось, не удивилась ему, стоящему возле её подъезда. Лишь чуть наклонила голову, остановившись, глядя чуть искоса и исподлобья. Но всё равно — видно было, как лицо её просветлело. И это обдало Алексей каким-то уютным, ласковым, как её ладошки, теплом.
Он сглотнул и сказал — и опять не то, что хотел:
— Я это… подумал, что надо было проводить. А то ночь, темно…
Настя улыбнулась. Ну да, подумал он, что за глупость опять пролепетал — а ночью что, светло должно быть?
— Спасибо, — проговорила она нараспев. — А я тут вспомнила, что в доме ничего нет, утром даже бутерброда не будет. Зашла вот в магазин, взяла молока, хлеба…
Боже, семейный какой-то разговор! А ведь да, точно: там, на другой стороне улицы магазин круглосуточный. Там во дворе, рассказывала Настя, воинская часть какая-то стоит. Тут и бизнес сразу же развернулся. В городе универсамы от сих до сих работают, а тут маленький магазинчик-забегалка ночами функционирует. И, соответственно, водочка-колбаска-сырок тут круглые сутки к удовлетворениям потребностей военных, красивых, здоровенных…
И чёрт! — Настя не выглядела расстроенной или подавленной! В Алексее шевельнулось разочарование. Э, это о чём? Он тут страдает, а она? Может, она ещё и водочки прикупила?
Нет, конечно, ответила она. Я думала, ты не придёшь никогда. А мне одной — зачем?
Ровно так сказала, рассудочно.
Творится-то что?
…хотя, ты знаешь, если ты зайдёшь…
Не понял! Я сюда бежал, чтобы просто потренироваться?
Какой-то серо-чёрный, как снег в марте, гнев начал подниматься в нём. Но Алексей загнал его обратно в тёмные подвалы души. Пообещав ему, чтобы до времени не вырывался, в следующий раз уже не противиться.
…если зайдёшь, то я бы лучше коньячку с тобой выпила. А то, знаешь, как-то до сих пор душа не на месте, как вспомню, как тебя там сопровождала…
Тоже ровно сказано.
Гнев? Нет, сидит у себя. Тоже в раздумьях. Кто-то из нас идиот. И, похоже, я увижу его при ближайшем взгляде в зеркало! Чего тебе надо-то ещё, дебил? Она же всё сказала! А что ровно ведёт себя, — так котёнок же самостоятельный! Перед мужиком характер держит! Или ты хотел, чтобы она с воем и соплями на грудь тебе бросилась? Ах, прости меня, дуру, дорогой мой Лёшечка?
Так тебе её любить хочется или покорить?
Чёрт, и покорить — тоже!
Для чего? Чтобы любить кого? Холопку?
Любить тебе её хочется или похолопить? Дерьма ты кусок, Лёшечка, вот что…
— Ты поднимайся, — сказал он. — Я лучше сам сбегаю. Только код подъезда скажи мне…
* * *
Он сидел и ел. Отчего-то проснулся ошеломительной силы голод. Да и то сказать — с полудня ничего не жрали. Как завертелось всё, так и не до того было.
Да и картошечка у Насти какая-то необычайно вкусная была. Вроде ничего особенного — сварила да обжарила с колбаской. А он от запахов слюной изошёл. Желудок прямо об зубы бился изнутри, вырываясь туда, поближе к кухне, к сковородке.
Но Алексей усмирил его. Он пока рассказывал про то, что происходило в рейде. Без излишних подробностей, конечно. Особенно — кровавых. Больше упирал на забавные детали. Как решали, что больше подходит для изображения безмятежности на украинском блок-посту — то ли в картишки перекидываться — ну, да, на украинских-то измождённых дорогах, кто в то поверит! То ли изобразить бой с пьянством — так о бутылке заранее позаботиться в голову не пришло.
В итоге решили просто посадить Шрека напротив двери, чтобы сразу в глаза бросался, а его самого заставили рассказывать истории из богатого жизненного опыта. Про то, например, как какого-то архидиакона возил, весёлого дядьку, любителя выпить, который особо домогательскому гаишнику посулил его заочно отпеть. И когда Шрек изображал, как гаишник лебезил перед попом, чтобы избегнуть такой кары, то спокойствие и безмятежность перед укроповским досмотром демонстрировать уже не нужно было — смеялись все, включая водителя. Укропы смотреть и не стали. Так, перетёрли о положенной им сумме с главбандюганом от Лыстого…
Или как Шрек с Еланцем над девчонками квохтали, уже на отходе, закутывая их от холода чужими трофейными бушлатами и опять-таки отвлекая байками и историями от невесёлой действительности. На лицо ужасные, добрые внутри, называется. Большой и маленький. Мультяшный Шрек с красной мордой и солдат Швейк курносый. Один с криворожским выговором, другой с уральским. «Ой, девчонки, до он вам-то ишо не тово ноболтат… Не стоко уж оно морозно-то. Тока вот куртку мою-то лучше будет нодеть, а бушлат-от постелить. Хороша куртка-то, синтепонтовая…».
Настя хмыкала с кухни, Алексей чистил пистолет на табуреточке, усмиряя изнервничавшийся желудок, — прямо семейная идиллия. Но что-то точило. А что — он не понимал. Было лишь ощущение недоговорённости какой-то, нерешённости. Ирка? Да нет, с ней он решил сразу, как только на свой берег выплыл. Ещё одеваясь, прикинул примерный план на день — с утра позвонить, успокоить, почему вчера не звонил, а вечером заехать с тортом и чаем. Можно ей чай? Да наверняка. Душистого и в самую терцию сладкого, какой Ведьмак делать умеет. Попросит его сварганить, как в располагу вернётся. Потом в термос — и в больницу. У врачей узнать, как там у неё с гематомой этой проклятой.
А всё остальное решать, что вышло за эти дни, когда она оклемается. По мере поступления. Как Бог даст.
Будет у него, как у Еланчика, три жены. «Не-е, ток я от них и не отказываюсь…».
А потом он, наконец, ел. Настя поклевала чуть-чуть, под коньячок. Сказала, что в штабе закормили её печенюшками с кофе. И бутербродами. И теперь она просто сидела и смотрела на него.
И от этого было как-то по особенному, пронзительно уютно. Словно затворилась дверь за прошедшим днём в мрачном укропском тылу, за ночью в Счастье, за этой бойлерной в пансионате, за новыми трупами.
В общем, было ощущение, что скалящийся с чёрных небес череп ночи перестал нависать над ними. Остался снаружи. За дверью этой квартирки, за фиолетовыми занавесками, плотно закрывшими окна.
А здесь было тепло и уютно. Здесь было мирно и вечно. Как у бабушки на кухне в детстве. Когда вот так же ешь картоху, набегавшись, а она сидит напротив и глядит, выслушивая твои рассказы о прошедшем дне. Глядит с какой-то бесконечной добротой и любовью…
Вот и Настя сидела сейчас напротив него в этой вековечной бабьей позе. Немного сгорбившись, подбородком опираясь на ладонь. И глядела на мужчину.
Лицо спокойное, даже чуточку улыбающееся.
Вернее — забывшее улыбку…
Потому что на щёках Насти были прорисованы две мокрые дорожки. И слезинки тихонько стекали по ним вниз…
Алексей похолодел. Такого он никогда не видел. Настя не плакала, не всхлипывала, не рыдала. Она просто сидела и смотрела.
Но по безмятежному лицу её сами собой текли слёзы…
Алексей не подскочил, как дёрнуло было его на автомате в первую секунду. Сдержал себя. Бесконечно медленно он встал со стула, сделал шаг к Насте. Опустился перед ней на колено. Нежно взял её щёки в ладони и положил её голову себе на плечо.
Не сказал ничего. Слов и не было. Просто стал её гладить. Нежно, как только давали огрубевшие руки. По голове, по спине, которая только теперь начала как-то жалко и беззащитно вздрагивать под его руками.
— Как я тебя ждала, Лёшенька, — наконец, проговорила Настя каким-то чужим, больным голосом. — Как я молилась за тебя! Они же… Они же никто не верили, что вы вернётесь. Командир приходил, генерал… Ругался, что на верную смерть группу отправили. Из администрации, от главы, Рудик приезжал, ты его не знаешь, советник главы. Тоже говорил… Что будет, мол, зато, чем перед Москвой ответить… Не сидели, мол, ровно, а группу вон положили, выручая писателей…
* * *
Осколок стакана мерцал уже не просто завораживающе — маняще. Казалось, вокруг искорок на нём разливалось сияние, словно они становились всё ярче и отбрасывали от себя растущий ореол.
И они затягивали в себя, эти искры. Они переливались, перебрасывались друг с другом мячиками цветов, словно им становилось всё веселее от того, что они росли и росли. Они торопились стать взрослыми. И подмять весь мир под себя, точно так же, как подминает его каждое новое поколение людей.
И еще… они подминали под себя Анастасию, её сознание. Это было словно настоящий гипноз, морок какой-то — только не с подавляющимся, а, казалось, с расширяющимся сознанием. С сознанием, которое росло вместе с огоньками, расправляло себя, словно надувающийся детский мяч, маленький и сморщенный вначале, но постепенно превращающийся в большой, гладкий, цветной шар. Сознание уже как будто и не было с ней, с Настей, оно уже охватило всю кухню и готово было расширяться дальше, уходя за потолок, за крышу, в небо, в облака,— и за облака, к блестящим мошкам звёзд. Таким же блестящим и весёлым, как звёздочки на острых гранях осколка стекла от бокала…
И сознанию было всё равно, что делает согнувшаяся на табурете женская фигурка. Оно будто бы даже с усмешкой наблюдало, как разыгравшиеся огоньки тянутся к запястью тонкой руки, и ему уже даже хотелось вместе с ними погрузиться в тёплую плоть, чтобы начать там новую игру — с такими же весёлыми красными струйками, что начнут извиваться весёлыми руслами, с каждой секундой делая сознание все свободнее и свободнее… Всё ближе и ближе к вечному вращению искорок звёзд…
И только один посторонний звук вдруг заставил замереть этот безумный карнавал. В самое крошево огоньков и искорок обрушилась грубая немецкая маршевая мелодия. Сама ставила на телефон для звонков от Митридата. Песни средневековых германских ландскнехтов. Чтобы звонок от начальника немедленно вырывал к жизни из любого состояния.
Вот он и вырвал — когда она напилась, словно торговка. После ухода Лёши.
Когда сама его и выгнала…
А потом сам собою как-то разбился бокал. И так, казалось, удобно в ладонь лёг красивый, острый его осколок на ножке! Так, казалось, годился он для того, чтобы… не уйти, не умереть, нет. Об этом как-то не думалось. Нет — просто — утишить эту душевную… нет, не душевную — всеобъятную боль, что затопляла её…
Это был её долг — поступить со своей любовью к Алёше так, как она поступила. Это было её желание — она сама попросила Мишку отдать ей не терпящий возражений приказ отстать от Кравченко.
Только это была и ловушка, из которой не было выхода.
Нет! Был! Один. В эти искорки, в эти звёздочки… Это был выход.
Но огоньки тогда опрометью бросились врассыпную от барабанного боя немецких ландскнехтов…
Что ей говорил Михаил, она не помнила. Отвечала что-то на автомате, что-то воспринимала. Кажется…
А сама всё глубже осознавала: ушёл…
Ушёл! У неё же Лёша ушёл!
И вот теперь он был снова здесь. Снова сидел, за тем же столом, как и тогда. Рассказывал, даже шутил. Хотя какие уж шутки, после такого-то дела… Они же и вправду не верили никто, что он вернётся!
А она тогда орала во весь голос в глубине души — вернись, вернись, вернись! Как она молилась!
И эти обрывистые фразы по телефону, эти эсэмэски — каждая из них была как падающий камень с души… за которым вновь вырастал следующий. И каждый — с огромной руною на торце, выражающей один всепоглощающий страх: А ВДРУГ?
Она не знала, что делала бы, если бы он сегодня не пришёл. Она и в магазин-то пошла просто потому, что оборвалось и упало сердце, когда захлопнулась дверь машины, а он остался внутри. Просто нужно было каким-то обыденным делом, обыденной заботою вернуть сердце обратно. Она ведь уже не имела права на повторную слабость. Она, обычная девчонка, та самая — слабая — женщина, она была на войне. И у неё была работа и был долг. Она его чуть не нарушила… тогда. Повтор был запрещён.
Но теперь Анастасия знала одно. Теперь. Когда он всё же нашёл в себе силы вернуться.
Теперь она его никому не отдаст…
* * *
Алексею казалось, что это было в реальности.
Он в каком-то тропическом далеке. Катер и девушка. И никого вокруг. Только глаза девушки, её улыбка, её любовь. Ничего, только любовь — глазами через глаза. Любовь глаз.
Ему казалось, что это было в реальности, в жизни. Но он, конечно, знал, что это был лишь сон. Непонятный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девушках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.
И теперь сон вернулся. Он снова увидел её же. На том же катере-кораблике. Около того же острова с зеленью. И он вновь рядом с ней. И они, наконец, сказали друг другу что-то о своей любви. Любви, которая продлилась так долго — ведь ему уже стало за тридцать.
Он ведь почти забыл первый сон. Но тот его беспокоил. И теперь он взял в турфирме билет на какой-то из тропических курортов.
Он почему-то искал её там. Но не понял, что нашёл, когда оказался на борту какого-то экскурсионного пароходика и увидел её..
Она сидела здесь. Девушка из его первого сна. Совсем не постаревшая. Та же девушка.
Он не сразу понял, что это — она. Та самая.
Как во сне — как во сне во сне — он подошёл к ней. Сел за столик напротив. Положил голову на кулаки и просто смотрел на неё. Она засмеялась, тоже положила голову на кулаки и стала ответно смотреть на него. Глаза её снова лучились. В них была любовь.
Потом они заговорили. По-английски. Почему-то. Он знал язык, она, оказалось, на нём говорила.
Они болтали без умолку. Он думал, что это сон, но понимал, что счастливо вернулся в реальности в то, что когда-то видел тоже во сне.
Но потом девушка заплакала. Зачем ты так надолго бросил меня? — спрашивала она.
Он понимал, что так не бывает, что это невозможно — та же девушка из сна может воплотиться в какой-то образ вживе, наполовину самовнушённый, но чтобы она вспомнила, то же, что было с ним в детском сне… Он удивлялся, но девушка плакала, тонко и горько.
Кто-то из пассажиров сделал им замечание. Не отрывая взгляда от неё, он грубо, по-русски послал его. Тот вызвал стюарда. Уже вместе они начали что-то говорить ему и ей. Но между ними двумя происходило что-то очень великое, очень нежное и дорогое. Было ни до кого. И он снова послал их. Тогда они попытались поднять голос, и он на них оглянулся. Что было в его взгляде, неизвестно, но они вызвали полицию. Та силой попыталась оттащить его от девушки.
Ох, как он их бил, как он их бил! Это было фантастикой, продолжением сна.
А когда он повыкидывал с судна всех, кто только пробовал сопротивляться, и оглянулся на неё… её уже не было.
И только тогда он узнал её.
Это была Света…
И Алексей проснулся.
А Светы не было.
Рядом лежала Настя.
И смотрела на него…