А утром умерла Ирка.
Алексей узнал об этом только после обеда, когда уладив все дела в подразделении, решил заглянуть в больницу, не откладывая этого дела на вечер. Хотел обрадовать Иришку внеплановым посещением.
Обрадовал.
Вернее — его. Обрушили.
Главврач не то чтобы отводил глаза, но и прямо как-то не хотел смотреть. Словно страдал каким-то странным косоглазием: вроде глядел куда надо, но взгляда его поймать не удавалось.
— Очень сожалею… Искренне сожалею, — говорил он. — Но медицина не всесильна. Помните, я говорил, что всё зависит от её организма? Внезапно началось ухудшение состояния. Стали готовить операцию. Сделали трепанацию, но…
Он развёл руками. В глаза так и не смотрел.
Сами зарезали, что ли? А теперь испытывают чувство вины?
В душе начала подниматься злоба.
— Когда вскрыли, было уже поздно, — продолжал тускло выдавливать из себя врач. — Сосуды… Такое ощущение, словно она сильно напряглась. Давление прыгнуло и…
Алексей всё глядел на него хмуро и остро.
— Мы не успели, — сказал врач более уверенно, но так же тускло. — Вторичное внутристволовое кровоизлияние… Если бы не стресс, полученный больной при известных вам событиях… Я имею в виду похищение. Мы ведь не знаем, в каких условиях она содержалась. Надеялись на позитивное течение, но…
— Хотите сказать, что если бы её тогда не дёрнули, то всё могло быть иначе?
Врач опять развёл руками.
— Точно сказать нельзя — мы ведь МРТ не сразу сделали. Но симптоматика была вполне положительной. Ушиб головного мозга — распространённая травма, особенно в условиях войны. Если бы ей был гарантирован полный покой… Мы не знаем, как с ней обращались… похитители. Опрокидывание, тряска в машине, возможные удары — всё могло повлиять.
Примите мои самые искренние соболезнования…
* * *
Остальное было — чернота.
Посмотреть на Иришку не дали: «Знаете, лучше не надо — сами понимаете: операция, вскрытие…». Он, впрочем, и не настаивал. Почему-то вдруг захотелось вовсе не видеть её мёртвой. Вроде пока не видишь — она живая. Рядом твоя девушка. Но просто временно не до встречи с ней. И у неё тоже дела. Но так-то вы рядом. Вот закончатся дела, и встретитесь…
Встретитесь…
Не хотелось видеться и с матерью Ирины. Ту больница уже известила, и она сидела в фойе, вся чёрная, с красными клубками набухших глазных сосудов. Алексей к ней всё-таки подошёл, сочтя себя не вправе просто пройти мимо. Но сказать было нечего, когда она глянула на него устремлёнными куда-то в собственную глубину зрачками. Да и что скажешь фактически незнакомому человеку? Мать знала, конечно, что Ирка встречается с офицером, ночует у него, — так что ж с того? Взрослая уже, сама мать. Но к знакомству с дочкиным мужиком не стремилась, а Алексей — так и вовсе… Один раз и виделись — когда заезжал к Ирке домой после того взрыва, забирал вещички её для больницы…
Посидел рядом, сказал что-то. Малоутешительное, наверное, потому как самому нечем было утешиться.
Да, знал он — даже не верил, а знал, ибо нередко чувствовал сам присутствие отца рядом, — что смерти нет. Нет смерти. А есть просто переход личности за грань нашего восприятия. Знал он ещё также, что душа — есть. Ибо достаточно навидался того, как тускнеют мёртвые тела, как некрасивы они становятся. Безобразны. Без-образны. Без души. А значит, душа есть, и это именно она покидает тело, переходя просто на другую грань существования. Ибо бессмертна.
Всё так, конечно, но откуда столько боли! Боли по Ирке, по этой веселушке, по девчонке, не ломавшейся под жизненными передрягами, всегда умевшей находить положительное и замечательное в самых сложных обстоятельствах.
Господи, она ещё и завещание ему оставила — Настю! Как она сказала? — «если меня не будет, прими Настю»… Что-то уже тогда чувствовала?
И вот он был с Настей в эту ночь, а Ирка наутро умерла… Может, что почувствовала? Душою той же. Вылетела из тела, устремилась к нему, Алексею, почувствовав мощный выплеск душевной его энергии во время сложного и рискованного выхода. А застала его уже с Настей. Посмотрела на них, расстроилась… Потом по доброте своей и благородству решила им не мешать. И решила не возвращаться…
Получается, это они виноваты в её смерти? Да не они, а он! Ведь это был его выбор. Пусть Ирка не знала ещё, но ведь он-то внутренне действительно ушёл к другой женщине! А она пусть и не знала, но чувствовала ведь! Сама говорила тогда…
Так и просидел он с матерью Ирины минуты две, пустея душой от осознания неисправимой уже вины своей. Потом всунул ей все деньги, что были с собой, — надо потом заехать, отдать ещё, из тех, что хранились в долларах на будущий обмен. И пошёл прочь…
* * *
Ирку хоронили через день. Как положено — на третий.
Чёрный микроавтобус — почти такой же, на котором их группа выезжала на крайний выход — долго стоял возле морга. Словно не решаясь подступиться к тяжёлому своему долгу — отправке человека в последний путь.
Небо время от времени светлело, пытаясь разродиться солнышком, но потом, словно вспоминая о траурной церемонии, снова мрачнело и хмурилось.
Издали изредка побабахивало — сводка с утра извещала о встречных боях в Станице Луганской и Счастье. Какие могут быть встречные бои в Счастье, было не очень понятно, — разве что принять в расчёт Куляба с Ведьмаком, что позавчера были отправлены в Станицу на разведку и, похоже, наворотили такого, что бой идёт там до сих пор.
Можно было бы пойти самому в тыл укропов, чтобы дать выход всё более и более копившемуся гневу. Но Бурана с ребятами освободили на эти дни от службы ввиду особых обстоятельств. Да и должен он был отдать последний долг Иришке и её семье…
Алексей всё же увидел Ирину мёртвой. Нет, не стала она некрасивой. Лежала, как будто просто заснула. Даже хотелось дунуть ей в носик и сказать: «Проснись, засоня!». И душа её словно не отлетела, а будто тоже — заснула. И сейчас пошевелится от лёгкой щекотки, проснётся и улыбнётся светло Иркиными губами, как умела та светло и радостно просыпаться по утрам…
Но нет, не шевелилось Иркино лицо. И души её рядом не чувствовал Алексей. И от этого ещё больше заполнялось его сердце тоской и… злобой. Тоскливою такой чёрной злобой…
* * *
В тот день, когда Ирка умерла, он говорил с Митридатом.
Вернее, сам день начался со звонка Мишки. Тот, почему-то довольный, рассказал о довольно серьёзном обострении в районе Станицы Луганской. Оно и верно — буханье взрывов было ночью ощутимо, ещё когда Алексей сидел, а потом лежал с Настей. Проблема, однако, состояла в том, что было непонятно, с чего вдруг укропы возбудились настолько, что сами стали стрелять по своей же территории. А там действительно — зажгли ДК, попали в детский сад, разрушили сколько-то домов. Вот Мишка и хотел уточнить, не отправлял ли Буран тех двух освобождённых ополченцев на Станицу.
Потом с тем же вопросом обратился Перс, когда уже в расположении Алексей сдавал ему рапорт. Здесь удалось выяснить некоторые подробности — в объёме, в каком их довели до командира ОРБ.
Оказалось, уже на исходе ночи в близком тылу укров, как раз в районе ДК, началась интенсивная стрельба. По звуку — стрелковка с гранатомётами. Что там могло быть, оставалось непонятным: дом культуры в Станице Луганской был обычной «стекляшкой», к обороне не очень пригодной. Совсем, то есть, непригодной.
Затем укропы открыли огонь даже артиллерийский, причём частично — по нашим позициям. В ответ наши стали тоже пулять, а отдельные подразделения выдвинулись вперёд и завязали бой. В Валуйском вроде бы встречный бой идёт, есть потери. Но поскольку там стоят казаки Головного, толком ничего не известно. Самого Головного уже вызвали в штаб, но тот в своём Алчевске, скорее всего, сам ничего не знал. Во всяком случае, по телефону отвечал невнятно. Поэтому разведбату поставлена задача послать туда группу, чтобы всё увидеть и оценить профессиональным оком. Он, Перс, собирается отправить группу во главе с Кулябом, если у зама по боевой к нему замечаний нет. А заодно вот и интересуется, не те ли освобождённые пленные устроили кипеш в Станице по приказу Бурана?
Против Куляба возражений у зампобою не было. Первое негативное впечатление о нём сменилось на вполне хорошее — молодой, но хваткий и грамотный парень. Чуток горячий, но это пройдёт с опытом. По поводу же устроителей кипеша в Станице ничего определённого сказать не может, поскольку никаких отдельных задач и приказов казачкам не ставил. А просто отпустил в последний момент, как и сказано в рапорте. Но он, Буран, не исключает, что это действительно могли быть его «крестнички». Поскольку те вполне могли себе подумать прорываться к своим же «призракам» через свою же казачью Станицу Луганскую.
Примечательно было также, что прилетело по Весёлой Горе и Жёлтому. Есть раненые, перебит газопровод. Скумекали укропы, как ушла Бурановская ДРГ? На «контрабасов» вышли, задержали кого? Не исключено. Даже — скорее всего. И теперь по своей карательской манере действуют: не догоню, так хоть через мирняк отомщу. Значит, передали свои горячие пожелания заряженные Бураном покойнички в пансионате? Это уж наверняка!
Доппакетом каратели обстреляли Славяносербск, Пришиб, Смелое. По площадям били, суки, не по позициям — из «Градов» и миномётов. Чтобы чисто террор навести. Наши дали ответ по позициям «Айдара» в Трёхизбенке.
На 31 блокпосту стреляются из танков. По всей Бахмутке бои. Ну, это тоже косвенно из-за Бурана: как начались ночью мероприятия по прикрытию его выхода — так и втянули в себя всё вокруг. Зато наметился успех возле Крымского, есть шанс зацепиться за село.
Занимательно и то, что хохлы с утра объявили, что теперь — точнее, с завтрашнего дня — въезд и выезд на Украину будет осуществляться исключительно по семи назначенным транспортным коридорам и только с целым набором документов — заявлением с указанием маршрута, подтверждение необходимости поездки, ну, паспорт, естественно, и так далее. Видимо, пропёрли, каким образом Бурановская ДРГ въехала на их территорию. Или бандюки Лысого проболтались. А скорее всего, какой-нибудь крот укровский среди них есть. А то и не один. Даже, может, и не догадывались об истинном назначении пассажиров. А просто рассказали, что контрабандистов провезли, — а там уж СБУ местная два и два сложила…
В общем, навёл ты, Лёшка, шухеру, хлопнул его по плечу командир. Прямо война из-за тебя началась!
Алексей с театральным возмущением отпарировал, что началось всё с укро-долбодятлов, которые ни с чего захватили русских писателей, а нам за нашу великую литературу стоять ещё учителя в школе завещали. В ответ на что Перс так же шутливо попрекнул его, что Буран опять во время выхода предался своей порочной страсти и занялся художественной резьбой по «айдарикам», так что тоже виноват во всём, — и Кравченко вышел от него в довольном расположении духа. Эх, сейчас бы ещё доспать, а то ведь в Настиной постели всего часок и удалось прикорнуть…
Вот эта мысль и вызвала решение вместо сна поехать в больницу к Ирке. Купил конфет, апельсинов, шоколадку. Звонить заранее не стал, решил сделать сюрприз. Вот и сделал…
* * *
Чёрный микроавтобус с гробом выехал из ворот и отправился к кладбищу. Недалеко — до Острой могилы. Надо же, символика какая… Рядом с его располагой будет лежать Ирка. Через дорогу…
Небо по-прежнему силится заплакать, но как раз силёнок на это и не хватает — и сквозь тонкие облака смутным пятном просачивается солнце. Тянутся дома, вдоль них тянутся прохожие. Всё словно замедленное. Проехала назад разбитая детская площадка. Ну да, Хрящеватое рядом. Когда 16 августа нацисты «Айдара» в очередной раз напоролись на вязкую оборону ополченцев — вязкость которой в меру небольшого тогда ещё авторитета помогал повышать Алексей, — укропы, потеряв 25 человек, начали обтекать его, просачиваясь как раз в эти места…
Ехали и молчали. Алексей всё же сел в Мишкину машину — в бусике места не было, да и кто он? Так, любовник… Приглашение Митридата принял, умом понимая, что прав Мишка и что ссориться с ним было неправильным. Но на сердце было тяжело, словно билось оно в каком-то вязком болоте…
Вот и не говорились слова…
* * *
Тогда, когда Ирка умерла, и даже сердцу стало ясно, что это уже не исправить, Алексей отправился сразу к Митридату в МГБ. Надо было узнать, где находится Лысый — выпустили ли его уже, как обещали, за содействие «правоохранительным органам». Потому что Бурану, взявшему тогда же три дня отпуска для организации похорон, хотелось посвятить их на самом деле покаранию гражданина Чупрыны. Потому что какая там ни есть вина Кравченко в том, что он не имел достаточно характера разобраться со своими женщинами, а всё ж непосредственной причиной смерти Ирины был подонок Лысый с его приказом похитить девушку из больницы.
Но Чупрыну покарать не дали. Мишка заявил, что тот всё ещё содержится на подвале, потому что его там оставили до возвращения Кравченко — для верности, так сказать. И сегодня как раз его выпускают, и пока что идёт процесс обмена документами, фиксирующими, что Лысый окончательно перешёл на «светлую сторону силы». Грубо говоря, подписками и адресами счетов, гарантирующими, что гражданин Чупрына от завербованности своей не откажется, даже если смоется на Украину.
А потом, когда Алексей, раздражённый неуместной шуточкой, рассказал о смерти Ирки и о намерении спросить за неё с Лысого, Митридат всё стукал себя кулаком по лбу, пытаясь внушить другу, что никто ему гэбэшного подследственного не отдаст. Не говоря о том, что это просто незаконно, Чупрына плюс ко всему — полезный ключик к контролю за движениями организованной преступности в республике. И на свободу он выходит только тогда, что ему окончательно докрутили гениталии на предмет радостного и предупредительного сотрудничества с МГБ. Тем более что гражданин с погонялом Лысый уже осознал, насколько много всего рассказал и насколько серьёзно влип в глазах той стороны, предоставив свой «метр на границе» луганской ДРГ. «Надеюсь, ты не собрался завалить фактически готового осведомителя МГБ? — мрачно поинтересовался Митридат, зная решительность Кравченко в похожих вопросах. — Которого подготовил для важной работы твой главный защитник в твоих обстоятельствах? В разум вернись, а?».
Алексей тогда сильно вспылил. Не наговорил, конечно, как это пишут в книгах, всяких злых и ненужных слов своему лучшему другу на этой войне — ибо мужчины оба, и мужскому разговору меж ними только и быть. Но всё же от души прошёлся по «интересам ГБ», которые не дозволяют покарать заведомого убийцу. Потом встал и вышел, и с Мишкой в эти дни не разговаривал.
Тот, впрочем, и сам не рвался на контакт с другом. Чувствовал, что Алексею сейчас ни до чего.
А Кравченко действительно маялся, всё терзая себя виной за то, что ночевал у Насти, когда Иришка умирала. Вроде бы положено в такие моменты хотеть напиться вдрызг — но не хотелось. Надо было что-то делать, чтобы забыться.
Он пытался что-нибудь сообразить для организации похорон. Для Иркиной матери, для маленького Макарки. Но оказалось, что практически всё было перехвачено Митридатом. Тот, ничего не говоря Алексею, развил крайне полезную деятельность по всему тому, что было связано со смертью Ирины.
Во-первых, он сам нанёс визит Лысому на подвал. Во время которого и поведал тому, что случилось из-за его бандитской выходки с девушкой капитана Бурана. И что теперь хочет сделать с ним капитан Буран в отместку. И как он, Митридат, только что защитил жизнь гражданина Чупрыны, за что тот, естественно, стал ему, Митридату, должен. А в качестве выплаты долга оный гражданин Чупрына должен передать оному старшему лейтенанту ГБ Митридату денежную сумму в размере 30 тысяч долларов.
Лысый проникся. Признал, что дёшево отделался. Дал соответствующую команду своим, и Мишка, согласовав соответствующие действия со своим ведомством — или даже с ЦК, этого он впоследствии не уточнял, — передал всю сумму Иркиной матери. На прожитьё и воспитание внука. Причём сказал, что это от Алексея и друзей.
Во-вторых, Митридат через Томича подключил комендатуру как реальную административно-хозяйственную власть в республике, и та помогла обеспечить всю возможную организацию для хороших похорон в прифронтовом городе.
В-третьих, он позаботился о Макарке. Будь тот постарше, можно было бы его пристроить в кадетский корпус и процентов на 90 быть спокойным за его судьбу. Однако с пятилетним малышом этого не сделаешь. Но не в детский же дом его отдавать! Да и мать Иркина вцепилась во внука мёртвой хваткой, упрямо набычиваясь при каждом варианте, что предлагали сам Алексей и Мишка с Настей, приехавшие её проведать независимо друг от друга.
Первую глупость сморозил, конечно, Кравченко сам: предложил перевезти ребёнка или в Брянск к его родителям, или в Москву, к своей семье. Мол, двое своих живут, проживёт и третий. Просто порыв души такой был. Лишь уловив сразу два странных взгляда от женщин — от Насти и Иркиной матери, — он ощутил, что сказал что-то не то. Но только ещё через несколько мучительных секунд поисков объяснения этим странным взглядам догадался: ну да, это уж какой-то перебор — везти в семью ребёнка любовницы. И даже не своего. Как это всё жене объяснять прикажете?
Но в любом случае бабушка Макара и слушать не желала ни о каких вариантах пристроить его на стороне. «Усыновлю, — твердила она. — Будет у меня хотя кровиночка дочечкина!»…
Согласилась лишь на то, чтобы ближе к весне («Вот сорок дней справим, провожу душеньку её в рай — тогда и говорить можно») поехать с Макаркой в Крым, посмотреть там на варианты устройства. Варианты крымчанин Митридат обещал приискать. Пристроить их при каком-нибудь пансионате — будет тут и заработок, и жильё, и кормление. И ребёнку хорошо. А здешнюю квартиру можно вон под комендатуру сдать. Будет командированных офицеров селить. Всё какая-никакая, а денежка.
Словом, без Мишки было бы совсем плохо. Это Алексей понимал. Как и то, что иметь такого друга — счастье редкое. Не из-за пробивных способностей Митридата. Нет, — просто вот из этого неафишируемого благородства: просто взял и впрягся в, общем-то, совсем чужие для себя хлопоты вместо обиженного — и обидевшего его! — друга.
Понимал всё это Алексей. Но… застрял! Просто застрял душою в том вчерашнем положении, когда окончательность потери уже осмыслена, а сделать что-нибудь, чтобы выплеснуть эту чёрно-зелёную кусачую слизь, что заполнила сердце… некуда, не на кого её выплеснуть! Лысого, сволочь, убить теперь нельзя и по той причине, что против него формально-официально возбудили ещё одно уголовное дело — это уже через больницу юридическая машина задвигалась. Смерть Ирины ведь наступила в результате действий насильственного характера, как ни крути. Или, по крайней мере, её можно таковой изобразить.
И потому ещё нельзя убить Лысого, что это же уголовное дело другим своим концом задевает непосредственно самого Кравченко. Уже за него должно взяться следствие МВД, что неминуючи означает прокуратуру. А у той и так охотничий азарт играет: расширяя круги подследственных по делу Бэтмена, Рауф очень сильно выигрывает и в глазах главы республики, и, что, может быть, и важнее, в глазах кураторов. Потому как от тщательности и убедительности его следствия по делам бэтменовских ребят зависит то, как хорошо будет закопана истинная подоплёка убийства Сан Саныча. Которая — кто бы там ни выплыл на том конце, где…
Заказчиками их не назовёшь, скажем — «интерессанты»…
…Которая, в общем, никому по-настоящему раскрытая не нужна.
* * *
Это Алексею поведал уже Томич, заехавший на следующий день в ОРБ посочувствовать и распить с ним «по горькой рюмочке», как сам же сказал. А ещё сказал, что с Олегом Хорнетом («Кстати, сам позвонил, зацени!») договорились разойтись полюбовно: сейчас тебя, Лёша, из МВД дёргать никто не будет. А как похоронишь девушку свою, вызовем мы тебя в комендатуру, как военнослужащего, нам подведомственного, где в нашем присутствии тебя следаки МВДшные опросят по обстоятельствам похищения Лапиной Ирины, приведшего к её смерти. После этого и Рауфу особенно дёрнуться будет некогда. Если только в порядке надзора, но там всё чики-чики — очень на пользу лежат те бумаги, что мы с тобой подписали перед штурмом «Тетриса».
Не бандитствовал у нас Буран, получается, а вместе с комендатурой пресекал преступление. А то, что Лысый до сих пор болями в паху мучается, никого не интересует, потому что получил травму из-за собственной попытки сопротивляться при задержании. Вот, а ты всё хмыкал про вербовку, мягко попрекнул Алексея Томич. Ты же и так наш, видно же офицера правильного и человека хорошего. А своих мы не бросаем…
А потом в кубрик заглянул Куга, неодобрительно втянул ноздрями висевший в воздухе запах, но ничего не сказал, кроме того, что командир зовёт. Томич распрощался, почти непочатую бутылку — действительно только по рюмочке опрокинули, не чокаясь, — вручил Алексею «на поминки» и убыл.
А у командира опять была делегация не делегация, депутация не депутация… В общем, народ был разный у командира. Глаз тут же выхватил довольного Куляба, сосредоточенного, как всегда, Ведьмака и — сюрприз! — одного из тех казачков, что они освободили из плена, а потом отпустили самостоятельно добираться до своих. Тот, что помладше, молчаливый. Виктор, как его… Коваленко. Позывной Стамбул. Ещё тут было трое казаков в кубанках, довольно боевитого вида.
Вытащили парня?
Да, так и оказалось. Ранен, правда, голова обвязана, что у того Щорса, но живой и даже весёлый. И способный рассказывать, что с ними двумя было.
Действительно, эти два беглеца и устроили локальное обострение в Станице. Как после объятий и восхищённых восклицаний поведал казак, им действительно почти удалось добраться до своих. Счастье обогнули по дуге, по лесной дороге, дальше по промке на Петровку. Там покрутились, чуть не заплутав между тамошних одноэтажных домиков. Потом тоже перекрутились как-то под Нижнетёплой, вывернулись мимо блок-поста — спасибо, брат Буран, за карту! — и с шиком ломанулись на Станицу. Ну, то есть не так уж чтобы совсем с шиком… Макаров решили объехать — уж больно там, судя по карте твоей, Буран, блок укроповский большой и хорошо обустроенный, с кучей техники и ротой гарнизона. Через них не проскочить бы было.
А в Станице везение кончилось. Потому как на тамошнем блоке укропов кто-то возбудил, и два долбака не дрыхли в караулке, а решили остановить ночных проезжих. Правильно, в общем-то, ибо комендантский час на дворе. Стамбул, который как раз вёл машину, и фарами помигал, и голосом проорал, что, мол, не видите, селюки, что ли, кого останавливаете. Но те были непреклонны. Хорошо, что «змейку» из бетонных блоков успели почти миновать, — смутила укров всё же милицейская машина с пропусками «Айдара». И когда началась пальба, удалось быстро смыться, обойдясь почти без попаданий. Петровичу, правда, тому, второму, рассудительному, казаку, прилетело по касательной по ноге. Но не опасно. Ерунда, как он сам сказал.
Ну, а дальше всё закипело у укропов, начали они гоняться за казаками. Так и отжали к Дому культуры, где машину пришлось бросить, потому как один хрен не прорваться было через блок-посты перед мостом. Тут и выяснилось, что рана у Петровича только показалась ерундовой, и бегать он не мог уже. Пришлось занять оборону прямо в ДК. Так-то неплохо шло, долго сидели, потому как укропы боялись наперёд лезть. Оружия и патронов пока хватало — опять же спасибо Бурану. Но когда нацики, троих своих лежать оставив, из артиллерии шмалять начали, — напоровшись на кинжальный огонь, видать, решили, что «сепары» в силе прорвались, — то казаки решили уходить. Знали, что в Валуйском уже свои будут.
Почти до зелёнки добрались — прилетело Петровичу ещё раз, уже хорошо, по боку. Приказал он тогда Стамбулу отходить, а сам остался прикрывать. Сказал, что, мол, с дыркой в боку, да без перевязочного материала, который извели уже на ногу, да Витьке на голову, когда того ещё в ДК осколком приголубило, — в общем, сказал, только свистеть дыркой в боку сможет. А с нею да на полутора ногах до Валуйского один хрен не доберётся. Лучше он ещё с укропчиками посчитается, пока кровью не изошёл. Да брата-казака прикроет. В общем, так и прикрыл. Сныкался Петрович в огородах возле домиков — с красной крышей там один был, по ней найти можно, — и стал отстреливаться.
А Коваленко за это время в зелёнке за ручьём сховался. Но на звук боя в Валуйском не пошёл, а пробрался по ручью и огородам в тыл укропам и врезал от души. Те, видать, решили, что к казакам подкрепление подошло, сдристнули назад. Пока пауза нарисовалась, Стамбул споро сползал к Петровичу. Но тот был уже совсем бледный, еле держался. Приказал валить, на хрен, к своим, а ему всё едино конец, так хоть за дурака Коваленко не беспокоиться.
Так и пошёл. А там, где Петрович остался, снова бой начался. Петрович прилично ещё стрелял, минут десять.
Ушёл Стамбул хорошо, не преследовали его. А дальше уж группу Куляба встретил, что тоже в зелёнку углубилась, а тот и к своим вывел. Ну и вот — приняли. Голову в больничке заштопали, к Головному свозили рассказать, как и что. А теперь вот к Бурану заехали, поблагодарить его с Кулябом, что помогли, да пригласить к казакам выпить за это дело, коли начальство позволит.
Начальство, зная состояние Алексея, возражать и не думало — пусть, мол, сбросит тоску смертную… А есть такое, про то бывалые солдаты знают. Затоскует ежели боец, то тут и жди — прилетит ему. Странный, но верный закон.
А так, глядишь, разменяет Буран тоску свою на туман в мозгу, растворит в водочке, выручательнице вечной русской. Похоронит девушку свою — и только с удвоенной злостью воевать станет.
И надо бы было так и сделать Алексею, но… Но не хотелось. Не то у него было состояние, чтобы вот так запросто тоску свою на выпивку разменивать. Нужна была эта тоска ему. Жить он в ней хотел, дышать ею. Не хотел он уходить от Ирки, хотя бы и в водку. Пока тосковал он по ней — вроде как и жива она была. Не здесь, далеко уже, но — жива. В нём жива…
И вот теперь она уходит совсем. Навсегда. Под серым небом января. Под крики ворон.
И всё — как в тумане. Хотя по форме и не так.
Всё Алексей видел нормально, остроты зрения и восприятия не терял. Не первая смерть рядом.
Но и не так, как отца хоронили. Там вот этой непонятной пелены между ним и миром не было. Хоронили солдата. Павшего в бою с врагами. С фашистами. Сделавшего в том бою максимум, что мог сделать безоружный, — плюнуть фашистам в лицо. И завещать тем самым отомстить за себя.
И Алексей уже тогда воспринимал отца как однополчанина, как боевого товарища, за которого врагам будет отомщено. Потому что плевка в лицо — мало. Он, сын и однополчанин, должен стать тем оружием, которого не было в руках отца во время его последнего боя. И стал, будем надеяться. Раз фашисты на трусливые теракты перешли.
Впрочем, им привычно…
А Ирка… Ирка погасла.
И ведь никогда ничего они друг другу не говорили про будущее. Знали оба, что будущего у них как пары нет: он женат, дети. Война кончится, он уедет. Или убьют.
На этот счёт он мыслил совершенно спокойно — война. А вот теперь вышло, что убили не его, а Ирку, и не на передовой, а, можно сказать, дома. И вот лежит она теперь в гробу, поставленном на две деревянные табуретки перед чёрной ямой, и — словно спящая, только погасшая.
И что с этим теперь делать, непонятно. Не даёт понять эта пустота внутри и этот туман вокруг.
Из-за него, Алексея Кравченко, девушка погибла. С которой, вроде бы, и не было особой любви. Так, сожительство. А вот её теперь нет, осталось только тело. Которое закрывают крышкой гроба. А вместо души у тебя какой-то слипшийся комок, который хочется выкрутить, смять совсем, до конца, и выбросить…
* * *
Солнце снова приоткрыло за облачной пеленой свой мутный глаз. Просветлело всё вокруг — как раз под последний звук молотка.
— Доченька моя! — мать падает на колени и утыкается лицом в красную бязь на месте, где минуту назад было лицо Ирки. — Доча, доня моя! Как же мы без тебя?! Как же не увидеть-то тебя больше?!
Рядом с ней чуть ли не басом заревел Макарка. Вряд ли он уже понимает бесконечность смерти, но маленькое сердечко чувствует всё безнадёжное горе взрослых.
Играет желваками Митридат. Утирает слёзы Настя. Плачут две девушки — подруги Ирки. Сурово кривится дядька — представитель с работы её. Подвывают какие-то тётки — подруги матери, наверное. Священник ясными глазами смотрит на всех, размеренно, но мелко кладя кресты. Как это он сказал только что? — точно как-то сказал… «Бог принимает души в любви»…
Кладбищенские рабочие начинают опускать гроб в могилу.
— Караул!
Командует Злой.
— Залпом!
Сзади-сбоку сочно хлюпают затворы.
— Пли!
Слитные выстрелы.
— Залпом!
Это самые близкие его бойцы. Подняв автоматы, стоят Злой, Шрек, Еланец, Ведьмак, Дядя Боря. Караул выделил Перс. Командир сам подошёл к Алексею, сказал: «Возьми ребят своих с автоматами. Чтобы салют, как следует… За наше дело погибла девушка твоя…».
— Пли!
Комок подступает к горлу. Эх, ребята, что ж вы делаете… Я же сейчас разревусь от благодарности!
— Залпом!
Алексей увидел, как Мишка вытащил свой пистолет. Чёрт, да! Да! Что ты за тормоз сегодня такой, Лёшка!
Он выхватил оружие, передёрнул затвор.
— Пли!
Рука дёрнулась, принимая отдачу…