Пятеро. Сторожко передвигаются, профессионально. Зрят вокруг. Чьи? Может, наши пришли?

Алексей вгляделся, смахнув слезу, — раненный глаз не вовремя давал понять о лишнем для себя напряжении. Ленточки на рукавах жёлтые. Нет, блин, укропы. И профессионалы. Судя по тому, как двигаются.

Наёмники? Вряд ли, те наверняка уже сдристнули из этого Богом проклятого селения. Просто опытная ДРГ. Блин, не хотелось бы… Уж очень… Очень, мало его одного в этом доме, чтобы с этими качественно пободаться.

Нет, всякие хитрые нычки он себе присмотрел. Тоже не пальцем деланный. Но дом есть дом. Ограниченная площадь, ограниченная оборона. В смысле — возможности для обороны. Да и он, Буран, скажем честно, — не сержант Павлов. И домик этот… Нет, каменный, конечно. И двухэтажный. И чердак. Но всё ж не… А хрен его знает, какой там был дом у сержанта Павлова в Сталинграде! Фотки видел, вроде бы, а вот запомнить… То ли пятиэтажка, то ли…

Враги подобрались к остаткам заборчика, что когда-то окружал этот участок. Блин, и вот что за херня такая с мозгом, а! Когда вот всё на грани балансирует, вечно какие-то мысли о постороннем проносятся! Какой дом Павлова, Лёша! Развалюшка кирпичная над плечами у тебя, бывшая когда-то богатым для здешнего сельеньица домом. И пятеро врагов хотят в него зайти. И единственное, почему они ещё не залегли и не закидали развалинку эту с тобою вместе гранатами, — не уверены они, что ты здесь. Потому как только что вы вместе со Шреком из соседнего домика от очередного укровского поползновения отстреливались.

Удачно домики стоят, можно друг к другу незаметно перемещаться. Но теперь вот вас со Шреком окружают с этой стороны. И до времени не хотят, чтобы вы об этом узнали…

С инстинктом ребята. Понимают, что из этого домика можно простенько за спину зайти в тот, где, по их наблюдениям, вы и должны с Вовкой шхериться. Вот и прутся. Но хорошо, прутся, осторожно. И чтобы их качественно подцепить, подпустить надо поближе. А то залягут, падлы, — и уж тогда точно гранатами закидают.

И — не смотреть на них прямо. Только искоса, боковым зрением. Иначе почувствуют, раз профессионалы. И опять же, гады, залягут.

Ну, вот и подошли укропы. Хорошо подошли, годно. На рефлексе дёрнулась рука — дать знак своим, чтобы нишкнули и не дёргались. Сам всё сделаю.

Опомнился. Некому знак делать. Лежит Дядя Боря, не шевелится. И Топтун отдыхает уже, отмучившись своё с вынесенной осколком челюстью. А Шрек второй дом держит. Тоже один, как Руса зацепило. А Ведьмака ещё прежде отправили в тыл с ранеными и сведениями важными, что вонючка Безверхий дал…

Нет, одно хорошо: очень на душе полегчало. Отмщён отец. И отмщены невинно погибшие от рук фашистов. Или нацистов — один хрен! Если и лечь теперь здесь — нет, не зря он повоевал. По максимуму, что мог сделать Алексей Кравченко на этой войне, он сделал. Всяко уж тварей бандеровских немало обнулил!

Алексей подпустил укропов метров на десять. Дождавшись, когда выйдут на открытое пространство перед домом, преодолев заборчик. Остатки заборчика.

Выстрелил в одного. Как и хотел, попал в шею. На ней появилось маленькое красное пятнышко, из него толчками полилась кровь.

Время опять словно замедлилось. Его хватало и чтобы зафиксировать подробности, и чтобы выцеливать следующего врага, пока падает предыдущий. Выстрелил во второго, тоже попал в не защищённую бронежилетом шею.

Да, профессионалы. Падать на землю укропы стали мгновенно после первого выстрела. Но всё равно — они были недопустимо медлительны для снова посетившего Алексея «дзикана». Падали они хорошо, сразу раскатываясь в стороны. Но для нынешнего состояния Бурана — всё же слишком медленно. Он успел перечеркнуть двоих оставшихся двумя очередями.

Семь патронов на пятерых. Как говорится, секция пулевой стрельбы принимает заказы от населения…

Жаль, что патронов осталось с гулькин нос. Всяком меньше, чем осталось укропов…

Подумал. Потом достал гранату. Не было гарантии, что завалил всех качественно. Профи, фиг ли. Улеглись, не шевелятся, изображают убитых. А потом поднимутся. Зомби, блин.

Вынул чеку. Тихонько перебросил эргэдэшку — хватит с них на голом месте, да и не последнюю же «эфку» кидать! — в направлении упавших. Отлетел рычаг, пауза, хлопок. Серый дым над местом, будем надеяться, окончательного упокоения врагов.

Приложил ладонь к груди, где крестик: прости, Боже, за причинение смерти.

После ухода Иришки как-то всё чаще обращался к мыслям о Боге. Спонтанно совершенно. С чего бы? Нет, Алексей был нормальным православным. Не воцерковлённым, конечно, — без постов и прочих всяких исповедей, которые считал блажью. Но в храм входил с благоговением, видя, а вернее, чувствуя, что и без всяких попов здесь открыт некий канал к Тому, Кто мудрее и совестливее простых бытовых человечков. Намолено в этих храмах, что ли?

Нет, сам он ничего не просил у Бога. Особо и нечего было просить, всё вроде бы нужное и так имелось. Но вот в храме Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке стоял довольно долго перед иконами, больше похожими на картины из ближней Третьяковки. Опять же — ничего не просил, ни о чём не молил. Общался? Пожалуй. Только не в духе какого-то смешного диалога со святым — хотя дольше всего стаивал перед иконой-картиной Христа, — а…

И вот не сформулировать же! Нет, вроде как стоял перед каким-то порталом. Как из кино. Ничего не обретал, как будто бы положено. Просто вроде как подключался… и потом отходил, неся это соединение в себе.

Вот и сейчас вдруг вспомнилось. К концу, что ли, дело идёт? К встрече с Ним?

Да допустит ли? В крови ведь руки-то, в человеческой — что бы там ни говорил Тихон о приставках к оружию…

«Руки-от», сказал бы Еланчик.

Где он теперь? Тело-то вон оно, на окраине лежит, у гаражей. А человечек этот сам где, родной и святой? Когда-то ведь просто и без сомнения встал за людей. За тех, кого в Одессе фашисты заживо сожгли. Вот Алексей тоже тогда желваки катал и нацистов этих ненавидел, что дом профсоюзов жгли. Но — продолжал работать. Покамест отца нацисты не убили. А Еланчик дорогой, с тремя жёнами его — «две бывших и одна мила моя», — узнав об Одессе, тут же поднялся и пошёл защищать не свой даже народ! — от фашизма…

Да нет, свой народ он пошёл защищать!

Как же ты не уберёгся-то, Еланчик? Как теперь твои три жены будут, а? Нет, Господи, прости, но отменяю я свою просьбу о прощении. Вот этих пятерых я за Еланца в ад отправил! А уж ты, Боже, сам веси, достоин ли светлый человек Витя Максимов, вышедший на смерть за сожжённых заживо фашистами, того, что за него я пятерых нацистов положил. И ежели не достоин, то возложи на меня смерти те. Ибо всё равно не столь я верующ, чтобы не радоваться: по стольку бы за каждого своего — и можно было бы умереть спокойно…

А ведь они, горстка разведчиков с горсткой казаков, — почти освободили посёлок! Сами!

Казачки примчались часа через два после того, как бойцы Бурана всё же закрепились в посёлке, откусили в темноте по-тихому почти треть, организовали оборону. Причём столь удачно, что укры долгое время менжевались давить всерьёз, полагая, что такой успех может вырвать себе рота, не меньше — но никак не два десятка бойцов.

И этот успех можно было развивать!

Но как-то всё пошло вкривь. Как доложил Куляб, с которым соединились, зачистив и несчастную засаду, и две улицы села, казачки прискакали на одном танке. Другие почему-то за ними не подошли. И самих оказалось мало: по пути их срезал укровский броневик из засады. До места целыми добралась только половина. Человек пять. Остальные, соответственно, обуза, потому как их надо эвакуировать. А как?

Танк их, который всё же в деревню вошёл, очень скоро сожгли укропы. Здесь откуда-то оказалось шесть штук украинской бронетехники. И у танкистов шансов не было. Они молодцы, они просто герои: разменяли свои жизни по две — на перекрёстке возле какого-то поместья с некогда красными, а теперь уже отсутствующими крышами, в небо ввинчивались сразу два расползающихся бинта чёрного дыма. Ещё две единицы сожгли ребята Бурана.

Вроде бы хорошо. Но ещё какая-то укровская техника гудела где-то неподалёку. И непохоже было по звуку, что там осталось только две железки. Слышно было, как выключала мотор, то одна, то другая — но помимо них свирепел звук дизелей ещё откуда-то! Не исключено, что откуда-то подогнали ещё брони.

Да, блин, глупая была затея вообще сюда заходить! Слишком близко от Дебальцева. А там слишком много вражеских войск! На хрена вообще сюда сунулись? Отчего по уму не сделано было? Ну, как в училище давали? Всё же очевидно при одном взгляде на карту! На хрена это Никишино, Чернухино? Это же отдавливание противника — с концентрацией его сил! Надо было все силы туда бросить, на Светлодарск! Там же и оборона потом на внешнем и на внутренних фасах была бы надёжная. Роскошная даже — по-над водохранилищем. Где вообще парой рот с артиллерийской поддержкой можно армию удерживать на единственной годной для танков дороге!

И ведь подходили же к нему! Сам по сводкам знал: со стороны Горловки и от Ирмино — Троицкое. Что побудило отказаться от того направления, и всё кинуть сюда, в эту мясорубку вокруг Дебальцева?

А, блин!.. Ладно, что уж. Теперь уж всё равно. Этот конкретный бой проигран. И ему уже не выйти из него. Всё просто. Подошлют укры ещё пятерых. Или взвод в атаку поднимут. Или танки подгонят. В общем, упокоят тем или иным способом.

Помощь не пришла. Перераненные казаки ею тоже не стали. В гаражах постепенно скапливались трёхсотые — и их, и свои… А оборона слабела. После того как забрали больше половины посёлка, пришлось вернуться обратно. Потери. И патроны. Их отсутствие.

Потом — отошли ещё. Это когда укры броню двинули. Ладно, ещё одну железку сожгли, остальные затихарились. Но исход дальнейшего боя был понятен. С той стороны — наверняка тоже. Не дурее нас. Одни училища заканчивали.

Значит, последний рубеж?

Страха не было. Даже — чего там положено в такие моменты? — подводить итоги жизни? И этого не было. Не хотелось бы, конечно, чтобы убили, но — он солдат.

Ещё отец говорил: ты решил стать офицером, так учти одно — ты не просто так будешь жалованье получать за то, что к войне готовишься. Ты этим самым жизнь свою уже продал. Правда, не кому-то, а народу, но именно — продал. Жалованье твоё — это аванс от народа за то, чтобы когда надо, ты жизнь свою за него положил. За то и платят тебе. Ты не будешь добывать уголь, ты не будешь производить продукты, ты не будешь лечить людей. Народ заранее выкупил у тебя твою жизнь — чтобы ты за него лёг, когда потребуется.

Это звучало неожиданно тогда. Тогда жизнь офицера ему, мальчишке из военного городка, казалась романтичной и бесконечно нужной стране. А тут вдруг отец, сам офицер — и даже очень офицер, — говорит, что военные на самом деле нахлебники у народа. Получают даже не зарплату, а, как следовало из слов отца, наёмническую оплату — за вооружённые услуги.

И хотя потом он допетрил, что хотел сказать отец на самом деле, — по-настоящему понял его только сейчас. На краю судьбы и на краю жизни. Но всё же сейчас он бы его несколько поправил. Или, может, дополнил — неважно.

И в самом деле! Да, он когда-то пошёл не в завод, чтобы что-то производить и за это получать часть от произведённого. Да, он пошёл в армию, которая не производит ничего. Ничего материального, имеется в виду. Но зато армия производит безопасность. Для того же народа. Чтобы тот мог производить уже всё остальное. И, соответственно, лучше жить. А потому народ и платит армии за обеспечение этой самой безопасности. И если ради неё, безопасности народа, придётся лечь… — так это тоже входит в цену контракта.

Но только нужно, чтобы лёг ты не просто так, а с толком и с максимальным вредом для врага. И сама опция лечь входит в контракт не как обязательное условие, а — как пункт за ненадлежащее исполнение своих обязанностей. Штрафная санкция за то, что военному делу учился недостаточно настоящим образом. Но в любом случае ты за них ляжешь, за родных своих. За всех, кого нужно защитить от нацистской нечисти…

Из-за всего этого Кравченко-младший смерти не боялся. Он привык, что она — просто одно из условий его профессии. Не любил он этой затёртой и пафосной фразы: «Есть такая профессия — Родину защищать». Лично он поменял бы слова на — народ защищать. Но в любом случае фраза требовала продолжения примерно такого: «За это мы и получаем постоянный аванс, который при нужде обязаны отработать жизнью».

Ладно. Это всё — ощущения. Страшно, не страшно, долг или совесть, а драться надо не ради красивой смерти за народ. А ради результата. Который в том, чтобы — тысячу раз говорено, и преподаватели в училище любили ссылаться на эту очевидную истину, — заставить за твой народ умереть как можно больше врагов. Тебя защитником нанимали? — вот и защищай. А умирать — да, будь готов. Но платят тебе не за это. Вот такой парадокс…

Жалко только Настю, если убьют.

И Светку. Хотя она себе найдёт…

И детей.

И мамку. Как она выдержит — мужа убили, а потом — сына?

И бабулю…

Да всех жалко!

Но и иначе нельзя. Не получается! Война тут идёт за них же. Чтобы однажды и к ним не пришли вот такие Лихие и не начали их карать за то, что не хотят думать так, как этот засранец.

Значит, это его война. За своих он тут воюет. Не только за родных, но за всех — своих.

* * *

Буран сменил позицию. Эта дырочка, конечно, удобная, но теперь она раскрыта. Прилетит граната, откуда не ждали, и каюк. Оно, конечно, и так каюк. Но пока патроны есть, хочется побольше нацистов на тот свет забрать. Людям на этом дышать будет легче…

Нет, повеселились-то от души! Миномёты всё-таки расколотили. Убили и того «Буцефала», что пострелял казаков. И кого-то в штабах, судя по всему, так испугал, что дальнейшую бронетехнику для развития первоначального успеха начальство застопорило в тылу. Хотя бояться, по большому счёту, уже было нечего: штурмовавшие посёлок разведчики с казаками уничтожили три долговременных заградительных огневых точки, упокоив команды дзотов гранатами. В общем, можно было навалиться и решить тему. Но крики и увещевания по рации ни к какому результату не привели: «Поняли тебя, решаем вопрос»… Не выделили даже бэтра паршивого, чтобы раненых вывезти!

А потом стало вообще поздно. В деревне оказалось неожиданно много укровских войск. Подошли откуда-то, что ли? Откуда? Ведь вход от Дебальцева разведчики продолжали удерживать. Где-то в деревне ховались? Чёрт, непонятно.

Укры вперёд не лезли. Похоже, большую, важную засаду готовили. То есть явно хотели дать втянуться подразделениям ЛНР, поманив кажущимся успехом, втянуть в деревню, да в ней всех и положить.

В результате очень тяжёлый бой получился. Хоть вроде бы и победный — двумя десятками бойцов у целой БТГ половину посёлка откусили, — но никогда у него таки потерь не было! Пятеро двухсотых, семеро трёхсотых! Двенадцать человек! Это у него-то, у Бурана, про которого ходили легенды как про командира-счастливчика, который потерь не допускает!

Ясно дело: впервые, по сути, он не сам выбирает и затем навязывает условия боя, а подчиняется обстоятельствам, которые определяет противник. Да вот как хоть сейчас: кинут укропы танчик посмотреть, остались ли ещё выстрелы у фактически окружённых разведчиков, догадаются по рисунку обороны, что нет у них уже ничего, — и амба. Раскатают в кровавый блин прямо под этими кирпичами.

Потому как ясно: попали они тут именно в засаду. В простую, в общем-то. Но от того ещё более обидную. В форме подковы, внутрь которой их фактически и пригласили. И, не исключено, та первая, неудачная для укров — и для Еланца — засада была именно червячком, который посажен был на крючочек…

Разведка же засады не выявила. Облажались в этом казачки. Нет, точно: правилен прежний вывод. Явно побоялись или поленились ребятки добраться до посёлка. Как итог — подставили в первый день своих. А уж ОРБ оказался потом в роли выручальщика. И уже не своим делом занимался, а как обычное пехотное подразделение линейный бой вёл. В условиях количественного и качественного превосходства противника…

Может, поэтому командование и не торопилось с помощью? Просекло что-то. И решило сберечь резервы?

А их тут оставили — ну а что делать, раз они уже здесь?

При этом, справедливости ради, приказ на отход всё-таки дан был. Только поздно он пришёл. К тому времени укропы их уже обсели плотно.

То есть что значит, плотно? Стреляли из пулемётов, да порыкивали танками. Но вперёд не лезли, справедливо опасаясь за свои жизни. Всё же положили их тут немало. И танкисты не знали, сколько против них оставалось ещё гранатомётов и выстрелов к ним. Действовал тот закон, о котором упомянул ребятам: в населённом пункте танк без пехоты — лёгкая добыча. А для пехоты мы — слишком жалящая оса. Авиацией разбомбить — это, пожалуй, можно… но опять же: сложно попасть в нужное место.

В общем, сложилось что-то вроде неустойчивого равновесия. Нет, при этом тоже стреляют, пытаются всё-таки проковырять защиту одного из немногих здесь по-настоящему каменных домов. И посылают такие вот группки ликвидаторов, что лежат перед домом — вторая уже! — с задачей отыскать и добить.

Пока не удаётся. В соседнем доме, кирпичном, засел и отбивается Шрек. Вдвоём они представляют уже хороший укреплённый оборонительный узел. Держат друг другу спины. Ещё где-то казаки постреливают. Те пятеро, что целыми оставались. Сколько их теперь, неизвестно. Но постреливают.

Потому и равновесие. Укропы обожглись, теперь дуют на воду. А ополченцев осталось слишком мало — именно для того, чтобы прикрыть отход своих, уносящих и сопровождающих раненых. Всё, как положено: одни небольшими группами отходят, другие остаются в деревне оттягивать на себя укропов. Потом группами отходят и эти, а прикрывают следующие.

Правда, уходят бойцы по чистому полю, который обстреливают всё с того же проклятого опорного пункта! И отходить перекатами не получается. Просто отползают группами.

Но всё ж не та интенсивность огня, чтобы начисто всех завалить там, на поле. Всё же казаки своим огнём из посёлка прилично этому мешают, отвлекают внимание на себя, заставляют врага прятаться.

А мы, соответственно, прикрываем казачков и отвлекаем внимание поселковых укров на себя. И отсекаем их от выхода на поле, к месту той засады, которая, падла, так удачно проредила разведчиков на подходе к месту. И убила Еланца.

Эх, Еланчик…

Будь на их месте не опытные ОРБшники, подобные случаи отрабатывавшие, а те же казаки — те так бы и остались лежать под огнём. Хотя нет, свинтили бы, конечно, быстро. И куда? Да назад, естественно! И всё — штурм сорван!

Хотя он и так сорван, если быть честным. Ну, блин, какая же падла в штабе решила придержать поддержку, когда посёлок, можно сказать, почти уже упал в наши руки?!

А Ведьмак дошёл, бродяга! Доложился уже. В своём стиле чёрного юмора: «На меня патронов не хватило. Но я сам виноват — нечего было зевать». И до Мишки он дозвонился, который оказался ближе, чем можно было ожидать: МГБшники тоже под Дебаль ротировались по очереди. Хотя что он-то тут делал, раненый?

Алексей снова перебрался к противоположному окну. Пока тихо. Шевеления не заметно. А ведь так — чего не бывает! — и до темноты можно досидеть! Она зимой рано наступает! И свалить потихоньку! Что, не смогут? Да смогут. Хоть и плотно укропчики обложили, но по темноте, из развалин, пара бойцов с их подготовкой ускользнёт в два притопа, три прихлопа. И ПНВ не помогут — больно много тут будет отражений.

А в полях? На голом месте? А там мы и идти не будем. Мимо фермы бы лишь просочиться — а там и та балочка, о которой Ведьмаку говорил.

Эх, лето бы! Тут, говорят, такая кукуруза растёт! По ней вообще как по бульвару вышли бы! Но и так будет шанс. Лишь бы, блин, боеприпасов хватило! До темноты продержаться. А то вон кот наплакал. Ещё пара атак — и всё. Останется только гранату в ход пустить. Под подбородком. Чтобы не доставить нацикам грязной радости узнать, что Бурана всё-таки завалили…

* * *

Три постукивания, пауза, два постукивания. Это сигнал, что свои. Шрек, бродяга. Всё ж заставил вздрогнуть. Хоть и нормально они вдвоём распределили секторы, но всегда есть шанс, что какой-нибудь хитрый диверс найдёт путь через тылы. Сами-то они вот так и положили расчёты миномётные! Через тылы. А там ведь грамотно ребята расставлены были, с охранением, с секретами, с прикрытием. Ничего, прошли. И укров всех приняли качественно, быстро.

Правда, Дядю Борю там срезало, получил он свою первую рану. Но тут уж случайность сработала, неизбежная в каждом бою. Один пост не заметили — кстати, в самом же дядиборином секторе. Но всё равно вышло хорошо: не только расчёт двух миномётов обнулили, но ещё и сами из них популять успели. А затем подорвали. А в магазине, возле которого миномёты стояли, — то есть в его развалинах — ещё и засаду устроили. А когда засада отошла, пара хлопков дала понять, что укропы ещё и ножкам своим бо-бо сделали…

Вспомнился Серёжка Тарасов, с которым они ещё в «Антее» в рейд ходили, похищенных абхазцев с сопредельной территории вытаскивать. Тяжёлая была работа — чисто физически. По горам-то побегай! Соответственно, раненая нога начала ныть. И могла, значит, подвести.

А Серёжка был доктор. Настоящий, хирург. Даже не военный, что интересно, а вообще из таможенников. Из госпиталя таможенного. Каким образом и для чего Тихон его оттуда выцепил, Алексей, естественно, не вникал. Но выбору шефа в том выходе активно радовался. Потому как оказался Серёжка парнем светлым, весёлым, оптимистичным. И как будто излучающим теплоту. Настоящая находка вот в таких ситуациях, когда уходишь от погони на чужой территории, и испытания тебя — особенно тебя, командира, — встречают не только физические, но и моральные.

Вот там как-то и сложилось: «Доктор, у меня ножка болит»…

«Ножка? Фигня вопрос, я же хирург! Нет такой ножки, которую я отрезать не смог бы!»…

И следовала какая-нибудь врачебная байка на тему, с каким удовольствием он у кого-то там ногу или руку оттяпал, когда с похмелья не хотелось сложную операцию проводить.

Врал, конечно, собака, безбожно! Но было весело. И как-то — несмотря на живописно-людоедские подробности хирурговского рабочего процесса — оптимистично-зарядительно!

И что интересно — чем-то таким одновременно пользовал ногу, что проходила и боль, и эта вот раздражающая саднящая мозжа, от которой больше всего выть хотелось.

А после возвращения Серёжка зазвал к себе в госпиталь («Не, ну ты чё, ты же обещал мне дать тебе ногу отрезать!»), и там что-то такое они вместе с главой отделения сотворили, что и впрямь гораздо легче стало жить. И тут, на войне, нога практически ведь не беспокоила!

Беспокои… ла? Ты, Буран, уже распрощался с нею, что ли? То есть, значит, с жизнью?

Эх, если удастся выжить и вернуться, надо будет повидаться с Серёгою, поблагодарить.

Значит, должно удаться!

И значит, надо до вечера продержаться. Вот только патроны…

Нет, хорошо повоевали, чёрт возьми! Но снова: непонятно, что произошло, раз при такой благоприятной ситуации не бросили сюда к нам подкрепление, с которым уж точно этот посёлок нашим стал бы. И на горле дебальцевской группировки завязан стал бы большой красивый узел…

Что это: глупость или измена? Так, что ли спрашивал какой-то деятель в Первую мировую войну?

Про измену думать не хотелось. И если честно, глупость была куда вероятнее. Ибо её оказалось в последние месяцы бескрайне много. Переход на армейские рельсы штабы бригад, да и корпуса, надо признать, не выдержали. Нечасто бывал Алексей в штабах, но от всех их одно оставалось впечатление: все носятся, как ошпаренные, одновременно заполняя невероятное количество бумаг, — акты, справки, рапорта, отчёты. Нет, по-человечески всё понятно: формируется армия, требуется перестроение на новые, армейские, форматы. Хотя какие, к чёрту, новые форматы, когда их раньше никаких не было! Летом всё шло само, координируясь инициативой полевых командиров, а затем армию пришлось создавать заново. Все учились на ходу, и штабы в том числе.

С другой стороны, и люди в штабах не на полянке под листиком выросли. Кто-то где-то служил, кто-то как-то воевал. Вот и получилось, что в штабах сидели офицеры с украинской штабной культурой, а внедрять надо было российскую. А украинская армия — ни о чём, она не воевала ни разу за всю свою историю. Зато российская — наоборот: из конфликтов не вылезала. Как совместить?

К тому же внедрять должны были бывшие украинские военные. А российские инструкторы и кураторы — они инструкторы и есть. Частные лица, зачастую из армии выставленные, вот как Алексей, до реформы. То есть несущие тоже не последние веяния. И главное — по факту не лучшие они офицеры. Лучших-то в своих рядах оставили…

Вот и получается, что армии республик формируют не эти блистательные и ультрабоеготовые «вежливые люди», а вышедшие из недр никогда не воевавшей армии офицеры. Которым новые форматы падают через отставников вчерашней российской армии…

Ладно, фигня это всё на данном боевом фоне. Война покажет. А русские всегда выигрывали народные войны. Вот как эта, в Донбассе.

* * *

— Слышь, командир, БК кончается шо кабздец. В натуре по магазину осталось. Надо линять. А то прикрывать друг друга нечем будет, по полю когда пойдём. А эти гадёныши, — Шрек мотнул головой за стену, — чё-то опытные какие. Просекут враз, что мы безоружные.

Алексей поморщился, словно у него заболел зуб. Да, так фактически и было. Он и сам с тоскою смотрел на свой последний магазин, и тоска его брала именно как от зубной боли.

Всё же реально бросили их здесь…

— Думал уж об этом, — проговорил он досадливо. — Вон пятеро лежат. Опытные, как ты говоришь. Значит, БК у них с запасом. Но до них слазить нельзя. Снайпер, сука, работает. Подозреваю, где сидит, но не твёрдо. А пульнуть наудачу боюсь — у меня в «винторезе» пять штук патронов осталось. И граната последняя.

— Так какие вопросы, Буран? — искренне обрадовался Шрек. — Я сейчас сползаю, пособираю. А ты меня прикроешь сверху.

— Он тебя первым делом и снимет, — покачал головою Алексей.

— Зачем? — отверг печальную перспективу Шрек. — Ты перемещайся на позицию, а я ему после сигнала твоего покачаю касочкой в окошко. Он стрельнёт, ты его поймаешь. Всего и делов. Поскорее надо, а то они сейчас опять навалятся. Можем тут уже не отбиться, без патронов-то…

Не очень Алексей верил в такой оборот. Разве что да, в горячке боя утратит снайпер положенную осторожность. Но с другой стороны, он же тоже видит, что нас тут мало. Вернее, что я один в этом доме. А что здесь ещё один боец, он не видит. Может купиться, если ему показать как бы меня.

Ладно, попробуем. Есть на примете один подозрительный чердачок. Уж больно выгодно окошко с него смотрит прямо на их два дома. Не может снайпер его не занять.

Через две минуты Алексей сидел перед небольшим удобным прораном в крыше. Но в глубине, чтобы не отсветить случайно вражескому снайперу. Солнца нет, конечно, но бережёного Бог бережёт.

Дальше действия они отрабатывали. Не в таких условиях, конечно, как сейчас, но принцип тот же. Сейчас Шрек запускает пару раз тени в глубине комнаты. Какая-нибудь тряпочка на палке, — но так, чтобы стороннему наблюдателю, затаившемуся в сотне метров с винтовкой, казалось, что в доме движение. Потом при возможности к окну подсовывается каска, надетая на скомканное камуфло или бушлат. Рядом выставляется ствол автомата. Древняя, как сама война, обманка. Но на неё покупаются. Особенно если снайпер — не какой-нибудь там ас из спецназа, а обычный солдат.

Противник оказался не ас из спецназа. Ну, да и стоит-то тут обычная бригада, как показал пленный ещё утром. Потому рассчитано всё оказалось хоть и на дурачка, но правильно. Неопытный снайпер, горячка боя, приказ — наверняка! — от начальства «закрыть дело» до темноты, торопливость, азарт. В общем, движение, блеск малый — и Буран отправил в это движение пулю. Перекатился к другой дыре в крыше, заранее присмотренной, поглядел. Движения больше нет. Повёл стволом винтовки вправо-влево-вниз-вправо-вверх-влево — вроде тихо. Ну, то есть прежняя стрельба шла, но укры явно не видели, откуда был срезан их снайпер. Или даже не видел, что он вообще срезан. И палили просто без видимого прицела.

— Давай! — скомандовал он Шреку. Сам продолжал сторожить активность противника. И не зря: второй номер снайперской пары, похоже, узрел движение Вовки и захотел остановить его при помощи хотя бы автомата. Не смог. Остановился сам. Лёжа.

Чёрт, даже если не уйти отсюда, — он, Алексей Кравченко, уже не зря повоевал. Семерых за сегодня, которых точно он, лично, упокоил. Не считая казнённого нациста. За одну свою жизнь — хороший баланс. А скольких они ещё вместе положили…

И за отца отомстил. И пусть для кого-то суд его покажется фикцией, но это был самый настоящий народный суд. Потому что народ донбасский сделал бы с карателем то же самое. Ну, а как старший по званию офицер в данных военно-полевых условиях Кравченко вполне имел право взять на себя функции военно-полевого суда. Ибо не до юридических закавык тут. Тем более что, как Митридат тогда показал, все эти твари, подобные Лихому, давно под уголовкой и в розыске. Так что перед законом Буран чист.

Нет, гордиться особо нечем, конечно. Это если не про Лихого, а про солдатиков украинских рассуждать. Всё тот же неотвязный вопрос встаёт: да, Буран бестрепетно готов гасить карателей-нацистов, самих выбравших себе судьбу, — но когда от твоих пуль ложатся обычные солдаты, то всё равно тоскливо… Всё равно неправильное ощущение, будто стреляешь в своих. Нет, не неправильное. Ибо война. Но — досадное и тошное…

Внизу завозились. Алексей на автомате сменил позицию, откатился в угол. Если Шрек, то стукнет, как положено. Если не он — ну, граната в разгрузке лежит.

Это был всё-таки Шрек. Довольный, как слон. Притащил девять магазинов, четыре гранаты, из них две «эфки».

— Ну, ты монстр, командир, — сказал. — Знал я, как ты умеешь, но чтобы вот так — пятерых пятью патронами…

На закопчённом порохом его лице мультяшного героя просверкивала белозубая улыбка.

— Не, больше пульнул, — безразлично возразил Алексей. — Значит, парочка пуль мимо ушла. Хочешь сказать, я им зря туда гранатку потратил?

— Ну, как зря — не знаю, — хохотнул Вовка. — Но у каждого ровно по одному попаданию. И все смертельные. Двоим в шею, двоим в грудь, одному в голову. И броники не помогли. Ты их обошёл. Осколками тоже, да…

— Повезло, — пожал плечами Буран. — Медлительные оказались.

На самом деле, это стало действительно неважным — хорошо или плохо он стрелял. И вообще — хорошо или плохо воевал. Опустошение пришло. Как-то вдруг. После упокоения снайперской пары. Сейчас только одна эмоция оставалась: просто надо довести до конца этот бой. Каким бы этот конец ни был.

А в бою четыре магазина — лучше, чем две трети одного. И две гранаты — лучше, чем одна. Это обеспечивало возможность ещё пострелять напоследок от души. Хотя что значит — от души? Час боя в таких, как давеча, условиях. Это хорошо, что укропы трусят, закономерно серятся под себя, видя, сколько набили они на этой позиции сначала впятером, а теперь вот вдвоём. Вот и тянут время, не идут на последний и решительный.

Но и они попадают — Дядя Боря и Костя-Топтун подтвердили бы, если б смогли…

— Ну, что, командир, помирать тут будем? — спросил посерьёзневший Вовка, явно задумавшийся о том же. — Я гранату себе оставил… Не, ты не волнуйся, — почему-то решил он успокоить Алексея. — Это на самый крайний край. Когда патроны закончатся.

Он помолчал. Алексей молчал тоже. А что тут было говорить?

— Знаешь, не смерти боюсь, — тихо сказал Вовка. — Повидал. Но одного… опасаюсь, что ли… Вот подорву я себя. Я же самоубийцей стану? Значит, не приду я к Богу? Он же самоубийц не принимает, так ведь?

Сначала захотелось улыбнуться. Философствующий бывший криворожский бандит Шрек, да ещё философствующий на богоспасительные темы — это нечто.

А потом вспомнил. Разговор был у него на поминках Иришки. Ещё до того как Алексей тогда совсем накидался. Он, кстати, в такой степени и накидался из-за того разговора: уж больно далёкие закоулки посмертия глянули оттуда тёмными зевами в этот мир…

То был сосед Иркиной матери, с женой которого та дружила. Седатый, но крепкий и, видно, очень умный дядька. Со взглядом, ощутимо добрым и одновременно анализирующим. В разговоре, в манерах был уступчив, но чувствовалось, что где-то под этой уступчивостью была сталь. И даже не уступчивость то была. Скорее, мудрость. И вот под этой мудростью сталь была. Суровое сочетание…

Человек был непростой — главный редактор Луганского, что ли, информбюро. Да в университете ещё преподавал, как представился.

Вот из того, вроде бы фонового при тех обстоятельствах разговора, Алексею впечаталось в сознание рассуждение о самопожертвовании. Именно в бою, когда солдат идёт на самоубийство, чтобы не попасть в плен. Вспомнили Толкиена. Тот, по словам дядьки-профессора, учёным был незаурядным. И толкуя «Беовульфа», отметил деталь: героям греческой мифологии после гибели было обеспечено место на Олимпе, среди богов. Ну, вот как Гераклу. А герои северного эпоса умирают без надежды обрести жизнь после смерти. И это только усиливает их величие и жертвенность их подвига.

Закончил он выводом, впечатлившим Алексея: «Говорят, самоубийцам нет места на небесах. Но если прислушаться к Толкиену, то настоящее величие подвига воина в том, что он принимает решение лучше потерять место на небесах, чем достаться живым врагу. Для солдата всё решено, а там — будь что будет».

Потом не давали покоя размышления о такой вот смерти. И через пару дней, зайдя в храм, Алексей нашёл там батюшку, собиравшего какую-то ремонтную утварь. Попросился помочь, и по ходу дела задал-таки мучивший его вопрос.

Батюшка выпрямился, посмотрел внимательно и понимающе. Потом сказал, немножко торжественно, но с пониманием и участием: «Будь спокоен, воин. Церковь рассматривает самоподрыв на поле боя не как самоубийство, а как гибель на поле брани. Сказано: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Иди, воин, и помолись, а там — как Бог даст с жизнью твой земной. Но за жизнь вечную не беспокойся: Царствие Небесное даёт Господь воинам, павшим за Веру и правое дело».

А ведь Алексей был тогда в гражданском…

Кажется, проводил священник его этими словами, будто исповедал перед смертью.

А потом была встреча с тем дядькой от Тихона, а дальше — сюда.

Ладно, насчёт смерти — это мы ещё посмотрим…

Как бы в ответ его мыслям за домами всхлипнул и заревел дизель.

Алексей усмехнулся. Танком думают раскатать? Достал гранату из-за пазухи, ослабил усики и положил на кирпичи перед собою. И вторую, принесённую Шреком, рядом. Вытащил из разгрузки последний свой огнестрельный резерв, АПС, осмотрел, засунул обратно.

И кивнул смотрящему на него искоса Вовке:

— Да, брат. Беседовал я с одним батюшкой мудрым. И знаешь, что он сказал? «Право, говорит, на жизнь у всех равное. Разное — право на бессмертие. Здесь, на земле, люди за прегрешения свои платят виру кровью. А там, на небесах — душою».

Про себя — почему-то уже даже и отстранённо — Алексей отметил, что виру за отца он получил от врагов сполна. Кровью.

Что ж, значит, настало время заплатить свою. Душою, как батюшка сказал…

И он продолжил:

— Так вот, батюшка что мне поведал: для Бога подвиг воина от того только больше, если он решит скорее потерять место на небесах, нежели живым отдаться врагу. И самоубийства в бою нет, а есть гибель на поле брани за правое дело. Так что, считай, Царствие Небесное нам с тобою завещано уже…

Потом широко улыбнулся в ответ на посветлевшую, но всё ещё вопросительную ухмылку Шрека:

— Вот только мы погодим с визитом туда. А то ведь не ангелам же Империю строить…

КОНЕЦ