Как расцветает пышным цветом май, И не слыхать в высоком небе грома! Но в ссоре мы — ни здравствуй, ни прощай, я в дом приду, а ты уйдёшь из дома. Куда, зачем?! А может быть, за мной, — и мне лишь надо следом за тобою бежать, догнав, обнять тебя, друг мой, сказать: люблю! навеки! всей душою! Всё может быть, а может и не быть… И потому с лицом немного нервным зайду в кабак, чтоб грань определить — меж болью и спокойствием душевным. Звучи, оркестр! И гитарист, играй!.. Танцуй, цыганка, в платье красно-ярком! И — наплевать, что я попал не в рай, но всем меня, я вижу, очень жалко. И вдруг как ветром распахнуло дверь, и ты, войдя с горящим взором, с ходу нашла меня, и Боже, верь, не верь, но весь коньяк мне выплеснула в морду! И — вышла, дверь захлопнув за собой, а я — остался с мордой в алкоголе… Что это было — ненависти боль или любовь, не вынесшая — боли?!

Как под копирку здесь сентябрь списан с мая, — в свинцовых тучах внрвь высокий небосвод… И с раннего утра, сон дальше побуждая, дождь льёт и льёт весь день, и ночью тоже льёт. А я — мечтал сполна позагорать на солнце, а я — мечтал в стихах боль чёрную унять… На деле лишь смотрю с глухой тоской в оконце, где за туманом даль упорно не видать. Но — где ни пропадал я на земле суровой… Оденусь потеплей, возьму надёжный зонт, — да и пойду себе — искать живое слово, которое в лесах вновь спрятал горизонт. Найду — и буду рад! А не найду, так что же — домой вернусь смурным, но, отдохнув, опять продолжу поиск свой, — и помоги мне, Боже, — чтоб, если умирать, так с песней умирать!.. И солнца я дождусь, — когда нагорный ветер очистит до конца от туч свинцовых высь. И сразу вспыхнет даль в горячем, ярком свете, и слово враз придёт — и вера в эту жизнь!..

Всего два дня прошло с тех пор, как взорван был вагон в подземке… И наставляла смерть в упор на пассажиров свои зенки. Но кто, ответьте, виноват, что оказалась власть бессильна? Так дайте, что ли, автомат, чтоб защитить мне дочь и сына. Но то не выход — тут же я себе сказать пытаюсь здраво. А в чём он, где он, жизнь моя?! Хоть ты ответь душе по праву… Но жизнь моя, — как из ковша в рот набрала воды — ни слова сказать не может, — и душа — молчит — угрюмо и сурово… И длится миг, как целый век, — томительно и страшно длится! И знать — не знает человек, когда опять беда случится…

Речь — чужая, край — чужой, но берёзы здесь такие белоствольные, с листвой шелковистой, как в России! Каждый день встречаю их, в парке поутру гуляя… И — звенит строкой мой стих, Как литовки сталь литая!

Что рыдаешь, что стонешь, душа, словно иволга в роще осенней? Неужели — и вправду прошла золотая пора — воскрешенья? В это трудно поверить, поверь, но — придётся, придётся, однако! Ведь душа приближенье потерь чует сразу, как будто собака… Иван-чай в рост идёт на меже, дрозд поёт, утро жизни встречая. Всё — по-прежнему, только в душе грусть-разлука, моя дорогая. Ну и пусть! — я сказал бы вчера, но сегодня с надеждой кричащей, как душевная боль ни остра, я уверен — не буду пропащим… Мои строки — не злое нытьё… Утверждаю я сердцем поэта: хоть мгновенье одно, но — моё! — даже в самой любви без ответа…

В магазине — очередь за хлебом длинная, не очередь — а срам. И с высоким, неуёмным гневом власть ругает старый ветеран. Слушаю… на сердце боль и мука: Господи! а кто же эту власть выбирал, тянул согласно руки, твердо веря, что она — за нас… Но в ответ не говорю не слова, чтоб напрасно душу не травить, ведь она — и без того — готова разорваться… и меня — убить… Я — куплю заветную буханку, не пойду ругаться в сельсовет. А отправлюсь в поле спозаранку сеять хлеб, — там очереди — нет!…