А вспоминал Лют, как когда-то, очень давно, он так же стоял на верхнем ярусе боевой башни, но только было ему тогда всего десять лет от роду, и рядом с ним стоял отец, сильный и бесстрашный воин. Великий князь земли вятичей, знаменитый Стослав. Чувствовал Лют, как крепко сжимает тяжелая ладонь отца его плечо, а другая рука указывает на край леса под стенами города, где виднеется длинный ряд красных щитов и тускло поблескивают наконечники копий.

– Видишь, сынок, – говорит Стослав, – это враги наши. Князь Святослав пришел сюда, чтобы отнять наш город. Забрать земли наших отцов и дедов, и теперь мы должны убить всех его воинов, а иначе они убьют нас.

– Убить всех? – удивляется Лют и чувствует, как сжимается его сердце. – Но ведь их так много.

– Пусть их много! – голос отца гремит, как раскаты грома, но даже через эти грозные ноты слышится, как болит и страдает его душа. – Их так много потому, что наши друзья предали нас!

– Как предали? – боль в плече от железных пальцев отца становится невыносимой, но Лют упрямо терпит ее, словно от этого зависит, кто победит в этой битве.

– Предали, сынок, – пальцы на плече разжимаются, и рука отца легко уходит за спину, возвращаясь оттуда с длинной черной стрелой, – предали потому, что нашей славе и силе позавидовали, потому, что от зависти этой готовы власть чужаку отдать, лишь бы не дать соседу возвыситься.

Он оглядывается на сына, и Лют видит, как синие глаза отца горят темным огнем гнева.

– Таковы люди, сынок: никому нельзя верить!

Глаза его темнеют еще больше, превращаясь в две точки тьмы, излучающие невидимое пламя ярости:

– Но мы им покажем, как бьются воины Стослава, они дорого заплатят за все!

– Воины, – он поднимает над головой свой огромный лук, – защитим наших жен!

– Защитим! – глухим ревом отвечает стена справа и слева от башни, поднимая вверх десятки таких же огромных луков.

– Защитим, князь! – позади Стослава встают воины в стальных личинах, натягивая мощные боевые луки.

– Стрели! – кричит отец, и длинная черная стрела с воем уносится в сторону красных щитов.

– Стрели! – кричат десятники на стенах, и целый рой смертоносных стрел уносится следом за стрелой Стослава.

Падают воины с красными щитами один за другим, ибо нет защиты от стрел Стослава. Лют не успевает их пересчитать, так много убито врагов.

– Мы победили! – радостно кричит он, видя, как оставшиеся в живых убегают в лес, пытаясь спрятаться за деревьями.

– Нет, еще не победили, – тяжело вздыхает отец.

– Почему? – удивляется Лют. – Они же убежали.

– Они всего лишь отошли, а мы всего лишь убили сотню воинов, которых Святославу не жаль было послать на смерть.

– А дальше что? – Лют дотрагивается до отцовского лука, чувствуя, как все еще дрожит, позванивая, словно живая, тугая тетива.

– А дальше, – отец смотрит вдаль на синие холмы, поросшие лесом, – дальше один из нас должен будет погибнуть, потому что Святослав собрал очень большое войско и не уйдет отсюда, пока не завоюет нас. Он опытный и хитрый воин, и просто так не отступит.

– Значит, ты его убьешь? – спрашивает Лют.

Но отец молчит почему-то.

– Ты его убьешь, да? Ты его убьешь? – переспрашивает он снова и снова, словно сейчас словами, верно их расставив и произнеся должным образом, можно обо всем договориться заранее, как оно все будет потом.

– Великий князь венетичей Стослав, – наконец отвечает отец, – никогда ни перед кем не склонит своей головы.

– Значит, ты его убьешь, – успокаивается Лют, но на душе у него все равно темно и муторно, словно он пропустил какие-то важные слова, без которых все будет не так.

Что-то не нравится ему в ответе отца, но что – он не может понять.

– А воинов у Святослава очень много? – спрашивает он снова отца, внимательно вслушиваясь в то, как порывы ветра бередят тетивы луков и те начинают тихонько подвывать, словно вспоминают давно забытую песню.

– Очень много, – хмурится Стослав.

– Тысяча? – не отстает от него Лют.

– Нет, много больше.

– Больше? – удивляется он, пытаясь представить этих воинов в поле. – Пять тысяч?

– Нет, сынок, – отец решительно поворачивается к нему, – их еще больше. Их, по слухам, тысяч двадцать и даже больше, и потому победить их будет очень, очень трудно.

Лют чувствует, как на языке отца вертится слово «невозможно», и ему даже кажется, что он слышит эхо этого слова среди других слов, которые только что говорил отец, но все же этого слова нет.

– Так трудно, сынок, – он задумчиво оглядывает своих немногочисленных воинов, словно прикидывая в уме, сколько врагов придется на каждого, – как никогда не бывало.

Он поднимает перед собой свой огромный лук, на который только что тяжело опирался, словно напряженное дерево и туго натянутая тетива способны сообщать человеку какие-то мысли.

– Воины... дружина... слушайте меня! – гремит с башни его сильный голос. – Враг нападет ночью, когда наши луки будут бессильны. Чтобы победить, мы должны заставить его принять бой на наших условиях.

– Ни у кого нет такого оружия! – он поднимает высоко над головой свой огромный лук. – И сейчас вы видели, как враг боится его. Нам всего лишь надо дать этому оружию проявить всю свою силу, и тогда победа будет нашей.

Стослав смотрит с башни на стены, где воины, отойдя от бойниц, придвинулись ближе, чтобы лучше слышать его. И маленький Лют, прижавшись к отцу, чувствует, как и на него, словно тугие струи ветра, тоже падают напряженные взгляды многих десятков воинов.

– Я выйду с дружиной в поле, – громко говорит Стослав, – чтобы враг увидел, как нас мало, и бросился в бой за воинской славой. Я уверен, что Святослав не устоит перед таким искушением.

– Тогда мы начнем отступать, стреляя из луков, сюда под стены, – он указывает на истоптанный пятачок земли перед подъемным мостом, – где нас прикроет своими стрелами наше доблестное ополчение и где враги будут падать под ударами наших секир.

Он замолкает, недосказав что-то важное, и внимательно оглядывает воинов, пытаясь угадать в хмурых суровых лицах, верят ли ему, пойдут ли за ним на смерть.

– Верим тебе, князь! – словно угадав его мысли, кричит старый гридь. – Веди нас в бой! Мы за тобой как один станем. Верно я говорю, братья?!

– Верно сказано! – не дожидаясь, когда додумают остальные, прогудел воевода.

– Хорошо, – коротко сказал Стослав и, набрав воздуха полным вздохом, яростно выкрикнул: – Воины, с нами Див и его сила! Он поможет нам!

Рука Стослава указывает на храм в середине города, который хорошо виден с высоты боевой башни.

– Див! Див! Див! – кричат воины, поднимая вверх оружие.

– В каждом из вас живет Бог войны! – вновь гремит голос Стослава. – Вы его дети, вы его воины. Сила Дива в ваших руках, ибо он дал вам это оружие!

– Див! – вновь восклицают воины.

– Помните, воины, – князь поднимает правую руку, – во имя ваших жен и матерей вы защищаете святыни Дивьей горы. Враг не должен войти в храм, ибо сила Дива с тем, кто владеет его храмом.

– Сила с тем, кто владеет храмом, – вдруг неожиданно для себя Лют проговорил вслух слова мудрого князя, который был его отцом.

– Что? – встрепенулся воевода, все это время пристально глядевший на боярина.

– Что, что, – недовольно проворчал Лют, еще раз оглядываясь то на море, то на виднеющийся купол церкви.

Да, именно так же много лет тому назад он стоял на башне Дивьягорска и оглядывался на храм Дива. И хотя в этом сходстве положений не было ничего необычного, ибо во многих городах с башни виден был храм, но воспоминание о том, как храм Дива или события, связанные с ним, перевернули всю его жизнь, заставили его внимательней отнестись ко всему.

– А вот что, друг Звянко, – светлые глаза боярина уперлись прямо в тяжелый мрачноватый взгляд воеводы, – а не пройтись ли нам с тобой самим до церкви, своими же глазами все и увидим.

И не дожидаясь, пока воевода что-либо ответит, Лют подхватил его за локоть и легонько подтолкнул к лестнице, словно помогая Звянко сделать первый шаг, который в силу природной осторожности давался старому воину всегда с большим трудом. И точно, расчет боярина оказался верен: воевода, сдвинувшись с места, уже не мог остановиться и прошел половину лестницы, прежде чем в его голове возникла мысль: «И какого лешего я иду за этим боярином?»

– Сейчас, в отсутствие князя, во всем, что я делаю, я исполняю его волю и представляю его власть, – полуобернувшись, проговорил Лют, легко сбегая по ступеням впереди воеводы, – поэтому я могу войти в любой храм.

Он словно чувствовал, как мозг воеводы лихорадочно ищет повод, чтобы не идти дальше, и нанес ему упреждающий точный удар. Звянко обреченно вздохнул, поняв, что ему никак не отвертеться от неугомонного боярина, и покорно продолжил свой путь дальше, уже не помышляя о способах, как избавиться от своего попутчика и вообще не идти куда-либо.

Когда до церкви оставалось совсем немного, навстречу им попался воин, посланный ранее для выяснения причин странного молчания церковного колокола. Потыкавшись в закрытые двери и ничего толком не узнав, воин не спеша брел обратно, держа под мышкой короткое копье и сплевывая шелуху семечек. Завидев начальство, он мигом подтянулся, ловко перехватив копье в боевое положение, а семечки невероятным образом исчезли из его рук.

– Двери закрыты, никто не отвечает, – доложил он с полным безразличием к происходящему.

– Как, никто не отвечает? – в недоумении переспросил воевода, и его рука невольно потянулась к бороде, показывая, в какой именно позе он любит думать.

Но долгих раздумий на сей раз не получилось; почти в ту же секунду Звянко вскипел, как ошпаренный, повторяя те же слова, но уже на уровне крика:

– Как это никто не отвечает?!

Многолетняя служба по поддержанию порядка в городе настолько повлияла на сущность Звянко как человека, что любое внешнее проявление сил, разрушающих этот порядок, вызывало в нем, прежде совершенно спокойном человеке, взрыв нешуточного гнева, которого многие в городе боялись ничуть не меньше княжеской власти.

– Собирай людей с ближайших улиц, быстро! – он сердито ткнул воина пальцем в грудь. – Двери ломать будем!

И размашистыми шагами двинулся к церкви, мигом обогнав шедшего прежде впереди боярина.

Лют чуть было не ахнул от изумления и, прибавив ходу, с трудом догнал Звянко.

– Ай да молодец, ну чисто воин Сварога, – хитро усмехаясь в усы, похвалил он воеводу, – двери в церкву ломать; мне такое и не снилось!

– Отстань, нехристь, – огрызнулся воевода беззлобно.

Боярин хотел было ответить что-то в роде: «А я к тебе, христосник, и не приставал», но подумал, что сейчас переключать на себя весь гнев воеводы было бы глупо, и мудро промолчал, сделав вид, что не слышал слов воеводы.

Вскоре они стояли у обитых железом дверей храма, и, взявшись за большое железное кольцо на двери, Звянко нещадно колотил по широкой железной полосе, тянувшейся сверху донизу и приклепанной большими заклепками к шедшим поперек таким же железным полосам. Дверь не открылась, и воевода в ярости закатил еще один ураганный натиск с еще более сильными ударами в дверь.

– Ну вот ты, Звянко, ввел новый обычай: стучать к заутреней, – пошутил Лют, вслушиваясь в железный грохот, – причем у тебя неплохо получается. Знаешь, с твоей силой и усердием колокола скоро не нужны будут. Глядишь, так и народ к церкви скоро потянется, на твой перестук-перезвон.

Будто в ответ на слова боярина из переулков и улиц, выходящих к площади перед церковью, стали показываться сердитые старухи, одетые в длинные темные накидки с темными, повязанными по самые брови платками на голове. Они медленно двигались, выставляя вперед сухие, почерневшие от старости руки, каждая из которых опиралась на корявую черную клюку. Беззубые рты шептали какие-то проклятья, клюки злобно стучали в иссохшую землю, а длинные подолы, несмотря на медленность движений, поднимали следом за ними пепельно-желтую мелкую пыль.

– Сейчас эти бабки тебя порвут, – равнодушно, как посторонний наблюдатель, проговорил Лют, – ей-ей, вишь, какие они злющие.

– Ты думаешь с воеводой можно так запросто справиться?

– Нет, я так не думаю, но бабки – это особый случай, и ты это скоро поймешь.

И точно, не успел Звянко подумать над тем, что он должен понять, как одна из наиболее проворных старух приблизилась настолько, что, замахнувшись, ударила воеводу клюкой по спине.

– Ты что, старая?! – возмутился Звянко, весь покраснев от праведного гнева. – Ты что, воеводу не признала?!

– Никакой ты не воевода! – зашипела старуха. – Ты антихрист!

И она снова замахнулась своей корявой клюкой. Но Звянко не стал ждать, пока его ударят опять, а ловко перехватил клюку левой рукой, правой продолжая колотить в церковную дверь. Однако в этот момент с другой стороны к нему приблизились еще две старухи и стали чувствительно щипать его ноги длинными корявыми пальцами с желтыми крючковатыми ногтями, при этом еще пытаясь ткнуть его клюкой куда-нибудь в голову.

– А ну-ка брысь отседа! – озлился воевода, топая ногой и размахивая руками, словно перед ним вместо старух было стадо гусей.

– Я вот тебе сейчас брыськну! – завопила еще одна старуха, подбираясь к Звянко с самой незащищенной стороны.

Она размахнулась и со всей силы ткнула острием клюки в носок сапога воеводы, видимо, в силу своей вредности рассчитывая попасть в мозоль или просто считая это место самым удобным для нанесения чувствительного удара. Очевидно, ее коварный замысел вполне удался, потому что Звянко взвыл, как ужаленный. Боль и досада на обидчицу были так велики, что, не в силах более себя сдерживать, Звянко оттолкнул вредную старуху. Та плюхнулась в пыль, вопя и посылая страшные проклятья, большая часть которых, видимо, тут же начала сбываться, потому что остальные старухи в совершенном остервенении бросились на воеводу, колотя его клюками со всех сторон.

Дело приняло нешуточный оборот, и Лют понял, что еще чуть-чуть и воеводу и впрямь порвут на мелкие части. Быстро сорвав с себя красное корзно, он махнул им в самую гущу толпы старух, раз, другой. Потом еще и еще с нарастающей силой, словно пытаясь сбить огонь с загоревшейся соломы. Ошарашенные мельканием красного цвета и хлещущей, но не бьющей тканью, старухи попятились прочь, и боярин вновь увидел Звянко, на некоторое время совсем было исчезнувшего за лесом занесенных над его головой черных клюк. Вид у воеводы был жалкий; он стоял, прижавшись к церковной двери, плотно закрывая лицо руками. Шапка с его головы была сбита и валялась в пыли совершенно истоптанная. Руки были сбиты в кровь, но лицо, слава богам, не пострадало.

– Ну что, воевода, – ухмыльнулся Лют, – кажется, я спас тебя от смерти, страшной и совершенно бесславной. Представляешь, как уже сегодня по городу те же самые старухи стали бы рассказывать, как около церкви какие-то бабки разорвали воеводу на части. И совершенно ошарашенные люди недоумевали бы, почесывая затылки и задавая при этом друг другу два страшных вопроса: за что же его, бедолагу, порвали и как вообще такое могло случиться с самим воеводой? И в ответ на это, друг Звянко, – боярин вздохнул, как вздыхают взрослые в сотый раз рассказывая ребенку одну и ту же сказку, – те же самые мерзкие старухи нашептали бы страшным шепотом, что в воеводу вселился бес, который в его обличии хотел было сломать храм божий, и тогда воля господа нашего вложила силу в руки немощных старух, чтобы покарать это исчадие ада. Да, именно так все и было бы, – он похлопал воеводу по плечу, – и знаешь, что говорили бы на это горожане?

– Ну и что? – Звянко сосредоточенно провел ладонью от верхнего края лба вниз, к всклокоченной бороде, словно снял с себя маску побитого человека. – Что они могут сказать про воеводу?

– Про воеводу ничего, – хмыкнул Лют, – а вот про беса, вселившегося в воеводу, очень даже могут и приблизительно так: «Так, мол, ему, поганцу, и надо, поделом уж дьявольскому отродью досталось», или что-то в этом духе. Но ты не огорчайся так, – боярин вновь накинул на плечи красное корзно, – пока ты живой, я всегда докажу, что в тебе никого, кроме воеводы, нет и не может быть! Медовуха, она же священная сурья, напиток богов, которым ты постоянно заполняешь себя почти до верху, – продолжал он, смеясь, – давно изгнала бы из тебя всякую нечисть.

Он хотел было еще что-то сказать, но Звянко, все еще стоявший прижавшись к церковной двери, вдруг предостерегающе поднял руку. Затем прильнул ухом к щели между створками. С минуту он вслушивался, а потом забарабанил кулаком в дверь с новой силой, сопровождая удары страшными ругательствами и обещаниями взломать дверь и повесить за ноги на стену того, кто скрывается за дверью.

Угрозы возымели действие. Послышался шум, что-то скрипнуло, и квадрат между железными полосами обивки двери открылся, оказавшись маленькой дверцей смотрового окошечка. В это окошечко, сопя и отдуваясь, просунулось сухое желтоватое лицо, все вдоль и поперек изъеденное глубокими морщинами и морщинками. Тусклые маленькие глазки недоверчиво и боязливо озирались вокруг.

– Че зенки таращишь?! – заорал воевода. – Дверь открывай немедля, пока я тебе кишки на руку не намотал.

– Не мошна открывайть тверь, – на ломаном русском зашепелявило лицо, – сфятой отец сказаль, што никому не отрывайт, когда никого нешт.

Воевода свирепо взглянул на мышиные глазки и сразу понял, что разговор с этим созданием будет долгим и противным. Поэтому молниеносным движением он ухватил лицо за нос и крепко сжал свои железные пальцы.

– Аай, яай, яай! – жалобно завопило лицо.

– Открывай немедля, а то нос оторву! – грубо пообещал воевода.

Лицо скосило плутоватые глазки на воеводскую взлохмаченную голову без шапки и прошипело:

– Ну латно, латно, только нос моя пусьти.

– Дверь вначале открой!

Лицо захлопало глазками, поняв, что задуманное не прошло, и, побродив руками по двери, скрипнуло большой щеколдой. Дверь отворилась, и Звянко с видимым сожалением разжал пальцы. Воевода и боярин ступили на прохладный камень плит, которыми был покрыт весь пол храма. Нарисованные на стенах лики святых со всех сторон строго и молчаливо взирали на них. Воевода перекрестился, а боярин остановился, сложив руки на груди. Взгляд его умных глаз с любопытством рассматривал росписи и сверкающее позолотой убранство храма, понимая, как на человека действует повторяющийся ритм золоченых завитков на деревянной резьбе иконостаса, как перекликаются краски, стараясь внушить священный страх. «Здесь могли бы быть лики русских богов, – подумал он, – Сварог, создатель мира, Род, Матерь-Сва, Лада, Макошь, Перун, Велес, Белобог и Даждьбог; все они несли великую древнюю мудрость, незримо проступая сквозь доски икон с одним молчаливым вопросом: «Зачем нужны чужие лица и чужие имена, разве вам, людям, мало дадено добра, любви и ума, что захотелось чужого?»

– Видно, мало дали ума, – вслух самому себе же и ответил Лют, – а может, напротив, кому-то слишком много, да так, что возомнил человек о себе как о Боге, мол, мне самому и решать, кому и во что верить.

– Ты это о чем? – не понял воевода.

– Да все о том же, – нахмурился боярин, снова невольно припоминая свое далекое прошлое и то, как совсем другой храм и другие святыни однажды круто изменили и его жизнь, и его судьбу, – где здесь самое главное, самое святое место будет?

– Да вот оно и будет. – Звянко указал рукой на иконостас, нарочно умолчав про скрытый за ним алтарь.

Лют тихо подошел к царским вратам, выставив вперед руку с раскрытой ладонью, словно слепой, ищущий путь. Рука его несколько раз медленно описала в воздухе полукруг и наконец остановилась.

– Да, место тут непростое, намоленное, – тихо произнес боярин, словно боясь разбудить спящих где-то в полумраке церковных сводов духов.

– Древностью глубокой веет, – Лют печально вздохнул, – а церковь-то почитай лет десять тому назад ставили. Стало быть, старую святыню под себя подмяли.

Он тихонько толкнул царские врата, с лукавым прищуром глаз обернувшись на Звянко: мол, ты, наивный, думал, что я не найду за вратами главной святыни.

– Тута нелься, совсем нелься! – завопил испуганно сторож храма. – Сфятой отец...

Но поперхнулся последними словами под грозным взглядом ястребиных глаз Люта.

– Сфятой, говоришь? – передразнил он, еле сдерживая кипящую в нем ярость.

Царские врата упруго скрипнули трущимся деревом, но не открылись, закрытые изнутри на деревянный засов.

– Сейчас мы посмотрим на его святость, – кулак Люта обрушился на врата со всей силой боярской длани.

Внутри что-то обреченно хрустнуло, и врата распахнулись.

– Лют Гориславич, да ты что?! – вскричал воевода. – Что ты творишь?!

– А что я творю? – невозмутимо ответил боярин, внимательно разглядывая открывшийся его взору престол в виде огромного синеватого камня, который обрамляли каменные ступени, позволявшие подняться к его вершине, превращенной при помощи каменной кладки в прямоугольное плоское возвышение, напоминающее стол. Все это было покрыто расшитой золотом парчой. В самом центре этого стола лежала толстая книга в дорогом переплете с серебряными застежками.

– Это же престол – место самого бога! – цепенея от ужаса, пролепетал Звянко. – Сюда только священник может войти.

– Мне тоже можно, – Лют, как ни в чем не бывало, двинулся вперед, внимательно осматривая все и продолжая щупать перед собой воздух растопыренными пальцами раскрытой вниз ладони.

– Это почему же? – в голосе воеводы зазвучали грозные нотки гнева.

– Ты, Звянко, хороший человек, но почему-то все время забываешь, что мы, славяне, внуки Даждьбога и прямые потомки богов, – Лют повернулся и посмотрел внимательно в глаза воеводы, словно сомневаясь в том, что тот тоже является одним из потомков богов, – а значит, мы можем разговаривать с любым богом на равных.

Он немного помедлил, дожидаясь, пока все слова упадут в смутную воеводскую душу, и продолжил с нескрываемым вздохом сожаления. – Но ты зачем-то помнишь то, что внушает тебе греческий поп про то, что ты – раб божий.

– Ты уж определись как-нибудь, – боярин вдруг замолчал и прислушался, – кто ты есть на этой земле? – договорил уже тихим, едва слышным голосом.

– Кто, кто? Воевода я и все тут! – сердито буркнул Звянко.

– Стой, воевода! – Лют быстро схватил его за плечо и чуть было не зажал рот старому вояке. – Ты что-нибудь слышал сейчас?

– Да нет вроде.

Некоторое время они оба напряженно молча прислушивались, но все было тихо. Воевода уже хотел было сбросить с себя тяжелую цепкую руку боярина, державшую его на месте, как добрый якорь малую ладью, но тут послышался тихий, едва различимый стон, тот самый стон тяжело раненного человека, который опытный воин безошибочно различит среди множества куда более громких звуков. Они оба посмотрели друг на друга, и слова им были не нужны, ибо каждый тут же понял, что его друг так же слышал этот ни с чем не сравнимый звук мучительной боли.

В следующий миг боярин поймал сторожа храма за горло и тряс его немилосердно, выпытывая, где находится вход в подземелье, ибо звук доносился именно снизу, словно просачивался сквозь каменные плиты. Тщедушный византиец все пытался изображать непонимание, но, когда пальцы Люта безжалостно сдавили его горло, он не выдержал и запросил пощады.

– Так-то оно лучше, – Лют не без сожаления разжал пальцы.

Если б он мог придушить всех византийцев, он без малейшего сожаления и всякого сомнения это бы сделал, но условности этого мира и воинская честь не позволяла ему опуститься до простого убийства.

– Сфятой отец меня убьет! – едва откашлявшись, жалобно захныкал старик, все еще судорожно вдыхая воздух, ставший вдруг сладким и тягучим.

– Быстро показывай! – Лют сунул огромный кулак в нос дрожащему старику.

Ему вдруг стало смешно и противно глядеть на это жалкое создание, и неожиданно для себя он дал этому трясущемуся сморщенному лицу успокоительную мысль: – Зачем бояться того, что может и не случиться, вместо того, чтобы благодарить бога за то, что сейчас ты остался жив?

Византийца это проняло настолько, что он мгновенно перестал трястись и опрометью бросился в угол, где на каменной плите-подставке стоял высокий бронзовый подсвечник. Сторож повернул подсвечник, и одна из каменных плит пола стала медленно подниматься. Едва образовалась щель между полом и поднимающейся плитой, как звук стона послышался уже совершенно отчетливо и с каждой секундой слышался все сильней.

Наконец вход в подземелье совершенно открылся узким вертикальным лазом. Лют схватил из подсвечника единственную горящую свечу и устремился вниз по совершенно отвесной металлической лестнице. Внизу замаячил тусклый свет, и вскоре он стоял около тяжело раненного монаха, который лежал на постланной на земле овчине, а рядом стоял кувшин с водой и горела тонкая церковная свеча. Это был молодой и рослый парень, один из тех грозных боевых монахов, которые совсем недавно едва не погубили Оршу и которые без колебания жертвовали собой ради своего бога и священника.

– Жить хочешь? – без всяких предисловий спросил Лют, мгновенно прочитав по воспаленным глазам умирающего единственное заветное желание.

Пролежав целую ночь в подземелье, несчастный ощутил себя заживо погребенным, и вся религиозная дурь из его башки выветрилась в одночасье, оставив в его душе одну лишь первобытную жажду жизни.

– Еще как, – облизывая пересохшие губы, простонал раненый, – но, кажется, мне это уже не грозит.

– На каждую «кажется» есть своя «расскажется», – буркнул Лют, внимательно оглядывая цепкими глазами мрачные своды подземелья.

– Это как? – вяло удивился монах.

– А ты что, в целительную силу слова не веришь?

– Хочется верить в бессмертие души, – слабо улыбнулся умирающий, – но не получается. Я ее чувствую, она совсем рядом, и мне просто очень, очень страшно.

– Не дрейфь, парень, – Лют вместе со своей свечой склонился к самому лицу умирающего, – я не одного такого вытащил с того света, и знаю, что говорю.

– Спасите меня, и я сделаю все, что угодно! – в глазах монаха сверкнул слабый лучик надежды.

– Все делать не надо, даже для меня, – ухмыльнулся боярин, доставая из потайной кожаной сумочки за поясом крохотную склянку, – а вот как ты сюда попал и куда делся ваш поп, ты мне должен сказать прямо сейчас. Иначе зелье целебное не подействует.

– Здесь ход подземный за стены ведет, – монах ткнул пальцем в тьму за спиной Люта, – а мы вместе со святым отцом следили за язычниками, которые должны были привести нас к тайному храму в горах. Потом, словно из-под земли, появился воин, который убил много наших синодиков, сопровождавших нас. Меня только тяжело ранили, потому что я хотел им помочь и был на шаг за их спинами. Братья же очень испугались, решив, что это сам дьявол во плоти, потому что ни один человек не может так биться. Они хотели вернуться назад, но святой отец пригрозил им страшным проклятием, и тогда они ушли дальше, бросив меня одного умирать. Я их звал и просил помощи, но святой отец сказал, что сейчас дорога каждая секунда, а еще после гибели синодиков ему нужен каждый человек, и он никого не может оставить со мной, а я должен терпеть, как терпел Христос, и быть готовым принять смерть мученика за свою веру, как принял ее сам Христос. А я совсем молод и не хочу умирать!

На глазах парня появились слезы.

– Да кто же хочет? – вздохнул боярин. – Никому смерть не люба, кроме тех, кто сделал символ смерти предметом своего поклонения.

– Это кто же такие? – мертвенно бледное лицо монаха изобразило искреннее удивление и гнев.

– А ты что, разве не знал, что распятие и есть символ смерти? – в свою очередь удивился Лют.

На крест, который всегда у славян был знаком Небесного Света и знаком бога Свянтовида, повесили покойника, или умирающего, и сделали его знаком Тьмы и смерти.

– Это не так, – монах чуть привстал, и глаза его загорелись лихорадочным блеском.

– Ладно, ладно, ты не суетись, мы обо всем поговорим позже, – Лют легонько дотронулся до головы монаха, – выпей-ка лучше зелья целебного, а то, не ровен час, помрешь тут, а мне за тебя ответ держать перед Богом.

– Каким Богом? – слабеющим голосом спросил неугомонный юноша.

– Своим, конечно же. Или ты думаешь, что, кроме вашего Иеговы, других богов и быть не может, – боярин быстро наклонился и, не дожидаясь ответа, подхватил голову раненого и влил в его рот, раскрытый для очередного вопроса, немного тягучей темной жидкости из своей склянки.

Потом так же быстро дал запить свое зелье водой из стоящего рядом кувшина.

– Болтать ты, парень, горазд, – Лют бережно спрятал склянку в кожаную сумочку за поясом, – а вопросы раньше надо было задавать, когда в монахи шел.

– Так я и не шел, – юноша чуть оживился, почувствовав, как целебный бальзам растекается по жилам. – За долги, чтоб спасти семью от разоренья, отец пообещал меня отдать в монастырь. Вот и отдал.

– Бывает, – боярин крепко завернул раненого в овчину, на которой тот лежал, и взвалил его на свое богатырское плечо, – это, значит, тебя почти, как в рабство, продали.

Юноша ничего не ответил на это и только промычал что-то нечленораздельное. «Ну все, пошла в него целебная сила, теперь с ним духи да боги разговаривать будут», – подумал Лют. Он уже лез вверх по лестнице, как вдруг, свесившись с боярского плеча, юноша замотал головой и вновь простонал наболевший в душе вопрос:

– Что-то я не понял, а кто такой будет «ваш Иегова»?

– Тьфу ты, ну ты! – кряхтя выругался боярин. – Вот неугомонный!

Он преодолел еще пару ступенек по лестнице вверх и только тогда, остановившись отдышаться, ответил:

– А ты что ж, и не знаешь, что ваш Христос только сын бога, а сам-то бог – Иегова, суть и есть иудейский бог?

Но на эти обидные для любого христианина слова не последовало никакого ответа. То ли от потери крови, то ли от действия зелья, но юный монах потерял сознание, а голова его бессильно повисла. Наверху Звянко принял уже совершенно бесчувственное тело, едва подававшее признаки жизни.

– Зачем мне этот баран в бараньей шкуре? – нахмурился воевода, узнав по одеянию боевого монаха.

Он не любил этих жестоких верзил, фанатично преданных греческому попу. Может, потому, что не понимал и боялся этих странных людей.

Почувствовав облегчение от снятой с его плеч ноши, боярин едва не выпрыгнул из подземного хода. Но подъем с таким грузом по отвесной лестнице дался ему не просто; пару минут он стоял, слегка пошатываясь и тяжело дыша. Тем временем в храм один за другим заходили воины, собранные с ближайших улиц посланным ратником. Наконец, когда с десяток вооруженных людей остановились около распахнутых настежь царских врат, Лют Гориславич последний раз тяжко вздохнул, расправляя широкие плечи, и, оттерев тыльной стороной ладони лоб, оглядел всех ясным и пронзительным взглядом.

– Смотрите, люди русские! – он указал на зияющую дыру подземного хода. – Этот подземный ход ведет за городские стены. Греческий поп втайне от нас сделал этот ход. Мы еще не знаем зачем, потому что вчера ночью поп вместе со своими монахами сбежал из города через этот ход.

– Это измена! – закричал один из воинов, и гул возмущения многих голосов раскатами далекого грома прокатился по храму.

Кто-то требовал изгнать всех византийцев из города, кто-то хотел броситься в погоню и убить изменников.

– Стойте! – боярин поднял властную руку.

– Там, в подземелье, я поймал раненого монаха, – он указал на торчащую из бараньей шкуры голову юноши, – я его вылечу и допрошу, и тогда мы узнаем все.

Лют мельком оглянулся на Звянко:

– Так, что этот «баран» не тебе, воевода, а мне.

– Ты и ты, – он быстрыми движениями выхватил из толпы нужных ему воинов, – несите этого «барана» ко мне в хоромы, скажите, чтоб начали лечить.

– Вы трое, сторожить вход в храм, – Лют оглянулся на черную дыру, – остальным стеречь вход в подземелье и быть начеку – неизвестно кто захочет тайно проникнуть в город через этот ход.

– Пошли, воевода, у нас с тобой много дел, – боярин стремительно двинулся к выходу, подхватывая за локоть и увлекая за собой Звянко.

Уже в дверях храма он остановился и оглянулся назад, на алтарь и видневшийся через распахнутые врата престол. И снова перед его глазами встали картины из далекого прошлого: как когда-то он так же стоял на пороге храма Дива и перед ним возвышался ярко-красный шатер, на вершине которого, увенчанной золотыми стрелами, сидел белый филин, прикованный золотой цепочкой. Здесь был алтарь Дива. Полог шатра был откинут, как распахнутые врата, и виднелась огромная голова Бога Дива, в виде громадного человека, погруженного в землю по самую грудь. Из земли, кроме головы, видны только две его руки, одна из которых держит золотой рог для требы, а другая – меч.

Лют помнил, что в руке Дива должен быть меч отца, но теперь эта рука пуста. Он не понимает, как такое может быть, но тут из-за шатра, тихо ступая, выходит Мезенмир, первый боярин отца.

– Где меч отца! – кричит Лют что есть силы.

И от его голоса священный филин на древке шатра испуганно взмахивает крылами и кычет, поворачиваясь в разные стороны. Лют знает, что, по поверью, так птица указывает, откуда придут враги, и получается, что враги сейчас повсюду. Он оглядывается и только теперь замечает, что рядом с шатром лежит жрец храма, и его белая одежда священника вся залита красной кровью.

– Иди отсюда, Лют, – говорит Мезенмир, и страшная ухмылка кривит его лицо, делая его страшным, – ваше время кончилось, но мне не нужна твоя смерть.

Только Лют не слышит его слов и ничего не хочет знать, кроме того, что сейчас его отец бьется с врагами за стенами города, и его жизнь зависит от того, есть ли меч Стослава в руке Великого Дива.

– Верни меч отца Диву! – кричит в ярости Лют и, выхватив свой детский клинок, кидается на Мезенмира.

Страшный удар кулака в голову сбивает его с ног. Он падает почти без сознания, и словно из земной глубины да него долетает голос Мезенмира:

– Я думал, ты умный парень, но, видно, тебя все же придется убить.

Лют помнит, как Мезенмир наклонился к нему и медленно провел острым концом окровавленного клинка почти у самого его лица.

– Ну что, мальчишка, страшно умирать? – звучит его каркающий смех.

Лют хочет подняться, но голова страшно тяжелая, и совсем нету сил. И все же он хватается голой рукой за обнаженный клинок и, не чувствуя боли, сжимает пальцы, чтобы вырвать меч из рук врага, но тут тьма накрывает его, и он проваливается в бездну.

Только потом Лют узнал, как его спас от смерти дядька-пестун, нянчивший и растивший его с самого малолетства, который следовал везде за ним по пятам, как унес его тайно из города и спрятал от слуг Святослава, искавших его повсюду. И еще позже от верных воинов он узнал, как отважно бился и погиб его отец.

Боярин тряхнул головой, и видения прошлого мгновенно исчезли. Не было больше ни храма Дива, ни Святославовой рати, рвущейся в священный Дивьягорск.

Лют повернулся и пошел прочь. Да, тогда он был молод и не смог победить, и потому лишился всего, почти всего; убили его отца и многих воинов, отняли наследную волость и право быть князем. Он должен был многие годы скитаться и скрывать свое имя. Но все-таки он сумел вернуть силу и власть своему роду, пусть не княжескую, но все-таки власть, но главное – это жестоко отомстить Святославу, и он больше никогда не позволит никому одолеть себя ни в этом храме, ни в каком ином месте.

Так думал Лют Гориславич, быстрыми шагами направляясь к городским воротам, ведущим к причалам и торговому посаду. Воевода едва поспевал за ним. Наконец, почти у самых ворот, боярин остановился и задумчиво посмотрел на Звянко.

– И все-таки это не ромеи! – сказал он, переводя взгляд на небо.

– Что не ромеи? – ничего не понял воевода.

– Не ромеи, – боярин вновь посмотрел на Звянко с выражением совершенного сожаления, как смотрят на бестолковых детей, – это значит, что не ромеи нападут на наш город, или нападут, но только не сейчас. Ясно?

– Ясно, – Звянко даже не знал, радоваться по этому поводу или огорчаться; так он все хорошо подготовил и придумал, и вот теперь все это никому не нужно, а уж предстоящий неприятный разговор с купцами ромейского конца он уже себе представлял.

– Так что ж, рогатки-то, может, снять, пока не поздно? – он тоскливо посмотрел на хмурых ратников со степного конца, уже собранных по его велению у ворот.

Эти расторопные и умелые воины успели принести с собой имевшиеся на их улицах на случай осады или иной беды рогатки. Этими легкими и надежными заграждениями они быстро перекрыли улицы, ведущие к воротам, и теперь злобно посматривали через вереницы стреноженных копий на богатые дома ромейских купцов.

– А то, как бы чего не вышло.

– Чего не вышло-то? – переспросил Лют, больше прислушиваясь к самому себе, чем к воеводе, бормотавшему какую-то ерунду, и на секунду задумался.

– Вот, чтобы неизвестно чего и не вышло, – он внимательно оглядел оружие и доспехи воинов, – рогатки эти непременно и оставь. Потерпят маленько ромейские купцы, а мы с этого что-нибудь да получим.

– Что получим-то? – недоумевал воевода.

– Эх, Звянко, кабы я знал, что получим, – Лют усмехнулся, – я бы...

Он хотел было сказать «уже князем был», но не сказал, испугавшись вдруг этих слов, а сказал иначе, словно нечаянно поперхнувшись словом:

– Я бы уж в Царьграде был.

– Царьград – это хорошо, – понимающе откликнулся воевода, – я как-то раз был там с купцами; никогда не забуду. Такая красота, что дух захватывает.

Тем временем они уже подошли к воротам, и воевода вновь забеспокоился, проявляя ратную смекалку.

– Может, начать укреплять ворота, – осторожно спросил он, – а то у этих ромеев, я слышал, полно всяких таранов и других хитростей; враз ворота-то и вышибут.

– Знаешь, говорят: пришла беда – отворяй ворота, – усмехнулся Лют, – так что открывай ворота. И потом, я ж тебе сказал, что не станут ромеи нападать.

– То станут, то не станут, – вздохнул воевода, – разве тут поймешь чего-нибудь.

Он нехотя, хмуря брови, махнул рукой, и воины сняли тяжелый брус, запиравший створки ворот.

– Бери оставшихся воинов с собой, – боярин решительно двинулся к морю, – будем готовиться к встрече гостей.

– Чего готовиться-то? – недовольно проворчал воевода. – Мы к бою всегда готовы.

– Да не к бою, дружище, – терпеливо поправил боярин, – а к встрече. В этом есть большая разница. Ты уж мне поверь. Во-первых, – продолжал он, оглядывая показавшуюся морскую синь, – пусть воины разойдутся по берегу и проследят, чтоб ни одна лодка в море не вышла.

– Это зачем, – удивился воевода, – если ромеи нападать не будут?

– Затем, что если они не воевать явились, то наверняка торговаться будут. А для того, чтобы торг их ловчее прошел, захотят все про нас узнать. Вот среди рыбаков и может быть их доносчик, который поплывет и все им расскажет.

– Доносчик среди рыбаков? – Звянко озадаченно потер свою переносицу. – И о чем же они торговаться станут?

– О чем, мне пока не ведомо.

– Ну а что делать-то, во-вторых? – с недоверием в голосе поинтересовался Звянко.

– Во-вторых, я тоже пока не знаю, – помолчав, признался боярин, – посмотрим, что будут делать ромеи, тогда и видно будет.

– Зато я знаю, что будет во-вторых, – зарычал воевода, – во-вторых, меня проклянут не только в ромейском конце, но и торговцы рыбой, которые сегодня останутся без свежего улова.

– Ты бы, воевода, поменьше пекся о всяких торговцах да купцах, – с укоризной в голосе прошипел нахмурившийся Лют, – а поболее думал о ратном деле.

Они спускались к морю по пыльной дороге, петлявшей между лавками торгового посада. Как раз дорога последний раз круто развернулась, обогнув небольшой холмик, к которому уступами в два яруса лепилась лавка горшечника, подобно гигантской лестнице, и вершину которого венчала причудливая крона дикого абрикоса с маленькими желтыми плодами. Их взору открылся вид на бухту, все еще укутанную полупрозрачной пеленой утреннего тумана. Несмотря на эту розовую дымку, было хорошо видно, что морские дороги привели сюда несколько десятков боевых ромейских кораблей, тех самых громадных дромонов, на которых и держалась морская мощь византийской империи. Весь этот флот замер у входа в бухту, и только один, самый большой дромон, продолжал махать тремя рядами длинных весел, неумолимо продвигаясь к берегу. Они молча миновали китай, ограждавший посад, и уже подходили к причалам, как Звянко наконец выдохнул из себя застрявшую в горле обиду:

– Как же не думать о купцах и торговцах. Это ты построил себе хоромы в детинце и знать ничего не хочешь о людях, кроме своего ратного дела. А я не хочу, чтоб горожане в спину мне проклятья слали да вслед мне плевали.

Боярин остановился и посмотрел внимательно в полные гнева глаза воеводы, готового яростно отстаивать свою правду жизни.

– Знаешь, Звянко, а ты прав, – вдруг неожиданно ласково заговорил Лют, – у каждого своя жизнь и своя правда. Мы не понимаем купцов, а они не понимают нас, и еще неизвестно, за кем больше настоящей правды.

– Конечно же, их можно понять, – радостно согласился воевода.

– Да их нужно понять! – лукаво поддакнул Лют. – Ведь такие, как мы, всего лишь кровь проливают, в то время, как они, бедолаги, вино да мед попивают.

Воевода прикусил губу, но, несмотря на досаду, ратников все же исправно разослал вдоль берега присматривать за местными рыбаками. Рядом с ними остался лишь десяток воинов. Боярин оглядел придирчиво наспех собранных ополченцев и недовольно покачал головой. На княжескую дружину здесь даже не было намека, и встречать ромеев с таким сопровождением было нельзя. Он перевел взгляд на высокую надстройку на носу ромейского корабля, на которой даже с большого расстояния были видны блестящие в лучах восходящего солнца доспехи византийцев.

– Вот что, Звянко, – наконец Лют подвел итог увиденному, – ты побудь здесь на всякий случай маленько, а я схожу в город, приодену у себя этих воинов да соберу кого-нибудь из дружинников для встречи ромеев. Они не должны знать, что князя в городе нет.

– А что это ты тут взялся всем приказывать, – вдруг озлился воевода, – городское ополчение – это мои воины, и мне им приказывать. Может, это тебе лучше тут остаться, а я сам схожу в город.

– Хорошо, иди, – легко согласился Лют, – только не забудь этих ребят в доспехи нарядить да оружие дать им поприличней.

Хорошие запасные доспехи были в ромейском конце города, и где их брать сейчас, воевода просто не знал. Он скривился, как от зубной боли, почесал переносицу, и наконец, крякнув, произнес удрученным голосом довольно сложную и запутанную фразу, смысл которой сводился к тому, что он, Звянко, не против, если все-таки именно Лют пойдет в город и сделает то, что хотел сделать.

– То-то же! – боярин назидательно погрозил пальцем и, кликнув воинов, двинулся обратно в город.

Но уже через пару шагов он остановился и, повернувшись вполоборота, проговорил:

– Слышь, воевода, если ромеи явятся до того, как я успею вернуться, так ты скажи, что князь недалеко на охоте, а ты здесь вместо князя будешь.

– Как я вместо князя? – побледнел Звянко.

– Ничего, ничего, – засмеялся Лют, – ромеям с тобой, как с христианином, легче говорить будет. Да и человек, который понимает даже торговцев рыбой, быстрей поймет ромеев и то, что им нужно от нас.

Воевода аж побагровел от злости при одном упоминании о торговцах. Ясно было, что теперь Лют при каждом удобном случае будет вспоминать ему и купцов, и торговцев и насмехаться над ним. Причем делать так изощренно, как это умел лишь один Лют: вроде и не говоря никаких обидных слов, а даже напротив, всячески восхваляя, но так, что все вокруг понимали: истинный смысл этих похвалушек и есть самая что ни на есть обидная издевка.

– Даже торговцев рыбой! – проскрежетал зубами Звянко. – Ну, ничего, ты у меня тоже научишься понимать торговцев рыбой!

Он сердито пнул попавшийся под ногу камешек и решительно зашагал к главному городскому причалу, походившему на добротный широкий мост, который начали строить через море, но потом почему-то бросили. В самом начале причала, где было еще мелко, к нему лепились многочисленные надсады и византийские парусники, а почти у самого конца к здоровенным дубовым бревнам, выраставшим из воды, как руки гигантов, держащих небо, были привязаны толстыми канатами две ромейские хеландии, в которые уже переносили зерно из русских надсадов.

– Торгуют! – вдруг с ненавистью подумал Звянко. – Пришли ромейские корабли или не пришли; им все одно, у них, кроме торговли, ничего и нет за душой!

Его сапоги уже стучали каблуками по крепким доскам настила причала, и этот стук, как барабанный бой к битве все более и более распалял гнев воеводы. Наконец, еще не дойдя до кораблей, но завидев издалека ромейского приказчика, лениво наблюдавшего за снующими грузчиками с мешками зерна, он сердито закричал:

– А ну-ка снимай сходни и прочь от причала!

– Звянко, дорогой, – захлопал осоловелыми глазами приказчик, – такое хорошее утро, а ты сердишься, словно ночь провел с чертом, а не с красивой женой. Пошли лучше я угощу тебя отличным вином, сделанным из винограда с южных склонов Каппадокийских гор. Глоток его похож на поцелуй юной девы, а аромат такой, что ты мигом забудешь все плохое, что только могло случиться с тобой.

– Ты что, меня не понял?! – распаляясь еще больше, продолжал кричать Звянко. – Освобождай причал и быстро, а то плохое сейчас случится с тобой!

Он уже договаривал свою гневную речь, но в голове его все еще крутились слова приказчика про «ночь с чертом», и вдруг неожиданно для себя подумал, что если считать раннее утро остатком ночи, то его сегодняшняя встреча с Лютом на Соколиной башне как раз и будет та самая ночь, проведенная с чертом.

– Или ты не видишь, какие гости к нам пожаловали? – Звянко почти добежал до приказчика и ткнул воздух пальцем мимо его груди, указывая на огромный дромон, медленно плывущий посередине бухты.

Приказчик обернулся, следуя взглядом по направлению, указанному толстым пальцем Звянко, своими размерами больше похожим на маленькую дубинку, чем на то, чем у людей принято тыкать на предметы.

– Ой, да это же... – приказчик икнул, протирая глаза, – это же корабль самого экзарха!

– Вот и я про то же, – воевода озадаченно нахмурился, соображая, кто такой экзарх, – освобождай причал быстро!