Игорь Шевцов
Игорь Константинович Шевцов проделывал огромную, неафишируемую работу по увековечиванию памяти В.В. и при этом был готов помочь всем и каждому — а особенно тем, кто занимался изучением жизни и творчества Поэта.
И всегда давал больше, чем просили, а это признак благородного человека.
В 80-е годы прошлого столетия именно он разыскал — по сути спас — многие кино- и видеоматериалы о Высоцком. По существу, Игорь явился главным создателем и неизменным ведущим кинопрограммы «Творческий поиск Владимира Высоцкого». Без его контактов и связей, без его энергетики и трудоспособности был бы невозможен перевод видеозаписей на кинопленку, а значит и само существование программы. В этой программе — в не самые свободные времена, задолго до телепрограмм Н.Крымовой и Э.Рязанова, — Высоцкий пел свои песни. Тогда это был прорыв к свободе.
26 июля 1980 года Игорь перепечатал последнее стихотворение В.Высоцкого — «И снизу лед…», которое потом в тысячах экземпляров разошлось по всей стране. Он являлся одним из составителей первого сборника стихов Высоцкого «Нерв» и более солидного — «Песни и стихи» под редакцией Н.А.Крымовой.
Игорь входил в группу друзей В.В., которых пригласил Ю.П. Любимов для обсуждения первого варианта сценария спектакля «Владимир Высоцкий». На первой же встрече Юрий Петрович сказал, что трудно будет делать спектакль о Володе с людьми, многие из которых его не любили. Спектакль «Владимир Высоцкий» по сценарию И.К. Шевцова и Ю.П. Любимова, несмотря на запреты Министерства культуры, был показан в годовщину смерти и в дальнейшем, до включения в репертуар, шел по памятным датам: каждые полгода — 25 января и 25 июля.
Игорь принял участие в выпуске первой «западной» серии пластинок «Светлой памяти Владимира Высоцкого…», а позднее выступил уже в качестве официального составителя отечественной серии виниловых дисков «На концертах Владимира Высоцкого» — по сути, самой знаменитой попытке создать звучащее собрание сочинений.
В августе 1980 года Игорь в числе очень немногих откликнулся на просьбу Марины Влади написать воспоминания о Высоцком, и это — один из лучших материалов в мемуарной литературе о В.В. Кроме того, Игорь помогал Юрию Карякину в работе над знаменитой статъей «По чьей вине…»
Он словно предчувствовал свою смерть, много говорил об этом… Игорь Константинович Шевцов трагически погиб в автокатастрофе 30 ноября 2003 года.
Всеволод Абдулов и Игорь Шевцов. Начало 1980-х годов
Я не был ни другом, ни даже многолетним приятелем Владимира Высоцкого, знал его последние семь месяцев. Так и надо отнестись к этим заметкам — как к наблюдениям человека «со стороны».
Память возвращает изображение скупо и неохотно, как при проявлении фотографической карточки: сначала неясные контуры, потом все больше, больше… Но все-таки — только то, что есть, и ничего кроме.
Летом 78-го я приехал на Одесскую киностудию: обсуждали мой сценарий. Томясь бездельем, бродил по полупустому павильону, пока не вспомнил, что здесь где-то должен сниматься Владимир Высоцкий. И вдруг захотелось… (хотел написать: просить его сделать песни для сценария, но если быть честным, то это был лишь повод познакомиться). В павильоне стояла декорация интерьера МУРа 46-го года (для «Эры милосердия»). Никого не было. Потом стали появляться люди. Пришел Конкин. Скоро, почему-то громко стуча сапогами, появился Владимир Высоцкий, хмурый, сосредоточенный, замкнутый. Я подошел:
— Владимир Семенович, у меня к вам просьба…
— Да?!
Ответил резко, почти грубо. Во взгляде настороженность, почти открытое недоброжелательство. В общем, понятно: могу себе представить, как его одолевают поклонники обоих полов. Человека популярней в стране, кажется, нет. Первое впечатление от моего приезда в Петропавловск-Камчатский пару лет назад — орущий в динамик надорванный баритон прямо в аэропорту.
— Дело идет о песнях для сценария…
Молчит, выжидает с плохо затаенным нетерпением.
— Хорошо, после смены подойдите.
— К сожалению, не смогу. Может быть, завтра?
— Ладно, завтра…
«Завтра» я не подошел, раздумал, не стал приставать.
Летом 1979 года на Киевской киностудии снимался фильм, где я был одним из авторов сценария. Фильм о войне, об армейской разведке. Нам очень нужна была песня. Ну, кто еще, как не Высоцкий?
С трудом, после опроса десятка «близко знающих» Высоцкого (а кто его не знал «близко»!) получил номер домашнего телефона. Однажды вечером позвонил.
В телефоне — узнаваемый низкий голос, который обладатель его старательно и, как потом я имел возможность наблюдать, безуспешно пытается изменить.
— Будьте любезны Владимира Семеновича.
После паузы — настороженно:
— А кто говорит?
Называюсь, добавляя, что моя фамилия все равно ничего не скажет.
— А в чем дело?
Объясняю, в чем дело.
Вероятно успокоенный, что — не поклонник, Высоцкий меняет тон, и голос становится естественным.
— О чем картина?
— Армейская разведка, 44-й год… Не могли бы вы сняться?
— Игорь, я сейчас не собираюсь сниматься в кино, отказался от нескольких предложений. У меня совсем другие планы, так что вряд ли смогу быть Вам полезен… Хорошо, принесите сценарий, — вдруг добавил он, — адрес знаете?
И быстро продиктовал адрес.
Я отвез сценарий и, выждав несколько дней, снова позвонил.
— А, Игорь? Нет, знаете, я вообще сейчас отказываюсь от всех предложений — хочу год отдохнуть, не сниматься. Потом я только что сделал роль в «Эре милосердия» — это похоже. Нет смысла повторяться…
— Владимир Семенович, ну а песни напишете?
— Нет-нет, ничего писать не буду. А вот у меня есть «Песня о конце войны». Если подойдет — берите.
— Конечно, подойдет. А как ее прослушать?
— Ну, позвоните… Она куда-то затерялась, я поищу текст…
Все как-то очень неопределенно и малонадежно.
— Владимир Семенович, у меня есть предложение… — говорю не торопясь, представляя себе, как он нетерпеливо держит трубку, готовый швырнуть ее на рычаг, — в Одессе должен сниматься «Зеленый фургон» по моему сценарию. Это…
Коротко пересказываю, он терпеливо слушает.
— Там будет несколько песен. Можно на вас рассчитывать? И вдруг — полная неожиданность.
— Почему же только песни? Я с удовольствием и сам снял бы эту картину.
— Как? Режиссером-постановщиком?
— Ну да! Я эту книжку знаю, люблю… Несколько лет назад по радио была постановка, я участвовал… А почему «Зеленый фургон»? Ведь уже была картина?
— В том то и дело, что была! — я, конечно, зачастил, «зашестерил» в предвкушении неожиданной удачи, — так она была двадцать лет назад (на самом деле — поменьше), снимал ее Габай, а он уехал.
— А что? Это заманчиво.
— И вы готовы на полтора-два года уйти из театра?
— Готов.
— А поехать в Одессу?
— Да готов, готов!..
— Владимир Семенович, случай неординарный, но давайте пробивать.
— Нет! Я никого ни о чем просить не буду. Сейчас, после картины, они ко мне хорошо относятся, но я — просить не буду!
— Так давайте я начну!
— Вот и начинайте! Получится — я готов. Договорились, Игорь?
— Договорились.
— Ну, звоните.
Дело с песней на время заглохло, режиссер молчал, и я не стал приставать к Высоцкому. А затея с «Фургоном» выглядела вообще утопической — я почти забыл о ней. Хотя, когда через некоторое время из Одессы приехала редактор Е. Демченко, я среди прочих дел вдруг ввернул:
— А есть кандидатура режиссера на «Зеленый фургон»!
— Кто?
— Высоцкий!
— Да брось ты!
— Серьезно. Только сам он никого просить не хочет. Вы его просите и — за него.
— Все. Завтра же Збандут (директор студии) с ним связывается!
И утопия вдруг зашевелила конечностями, заморгала, задвигалась. Через несколько дней уже «кто-то» в Москве на ТВ сказал, что «мысль интересная».
В начале декабря — так двигалось дело у нас в Отечестве — еще ничего не было ясно, зато числа 10 декабря, когда я вернулся из Крыма, со съемки, мне домашние сказали сразу на три голоса:
— Звонил Владимир Высоцкий, сказал, что он дал согласие студии снимать «Зеленый фургон».
Я тут же позвонил ему, но Нина Максимовна (мы еще не были с ней знакомы) ответила, что Владимир Семенович уехал до 14-го или 15-го.
С нетерпением дожидаюсь 15-го, звоню. Голос энергичный:
— Игорь! Да, Збандут прислал телеграмму, я подтвердил согласие. Приходи вечером на «Преступление и наказание», не видел? Вот и посмотришь — обратно от меня к… (он назвал фамилию, но я не разобрал, а переспрашивать не стал, и время назвал — перед началом за полчаса).
У театра — обычная толкотня, я привык к ней за 15 лет, живу рядом, каждый вечер видел. Приближаюсь к окошку администратора, должен что-то сказать. Я до того в театре бывал редко, а на Таганке вообще раза два-три, никого не знал, но уже лезу с ощущением «особости» нахально головой в администраторское окошко.
— Вам что?
Это вопрос в самой резкой форме В.П.Янкловича, которого, естественно, я тогда не знал.
— Мне тут билет оставлен… — начинаю я мямлить и вдруг вижу в администраторской Высоцкого. Он меня не слышит, разговаривает с кем-то…
— Владимир Семенович! — ору я, а Янклович злится:
— Вам что нужно?
— Билет… Билет мне… Владимир Семенович! Глупо, наверное, как гимназистка, выгляжу.
— Фамилия? — неумолим главный администратор.
Называюсь, и вдруг — о чудо сопричастности! — «сам» Высоцкий оборачивается, и щелкает замок, и дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы мне протиснуться, а больше никому. И я протискиваюсь. Высоцкий одну руку протягивает, другой обнимает. Целуемся (интеллигентный московский ритуал — вовсе не свидетельство близости). А в комнатушке администратора — шумный бородатый Борис Хмельницкий, Филатов, еще какие-то люди, их я не знаю, да и этих-то узнаю едва.
— А-а, вот ты какой!
Это Владимир. (А какой я? Обыкновенный).
— Очень хорошо. Что — будем делать кино?
Я не робею, но смущаюсь: все-таки слишком много народу. Он улыбается как-то хитровато, очень хорошо.
— Значит, ты не уходи после спектакля. Не видел?
— Нет.
— Ну, посмотришь… Сценарий привез?
— Конечно.
— А ты против соавторства не возражаешь?
— Что вы, Володя! — Раз он на «ты», могу и я обойтись без отчества, но на «вы».
— Только…
— Что?
Он как будто чуть-чуть настораживается.
— Вы знаете, что, как автор сценария, не получите за песни в фильме? А это примерно… — называю сумму.
— Да? — он удивился, но тут же:
— Ладно, устроим как-нибудь.
— Все. Больше возражений нет.
Звезды «Таганки»: Вениамин Смехов, Леонид Филатов, Валерий Золотухин, Николай Губенко c супругой Жанной Болотовой и Борис Хмельницкий
Володя улыбается. А что, он ожидал, что я буду возражать? Но я же не полный идиот! Соавторство режиссера, да еще т а к о г о, — дело естественное и совершенно необходимое, здесь я искренен.
Потом был спектакль. В антракте подхожу к Сергею Юрскому (увидел его еще в зале). Узнав, что Высоцкий берется за постановку, Юрский приятно удивлен, желает удачи. А ведь некогда я пытался подобную же авантюру «соорудить» с ним, да ничего не вышло, несмотря на помощь В.Я. Мотыля. (В июле 80-го я снова встретился с Юрским, чтобы вручить ему сценарий «Зеленого фургона», на котором будут уже стоять две фамилии соавторов — Володи и моя. Может быть, он еще раз попробует? Нет, он отказался.)
Помню, я пожаловался Юрскому, полушутя, конечно, что какой-то тип все время сзади фонариком посвечивает — смотреть спектакль мешает. Юрский удивился:
— Это же Любимов! Он так контролирует спектакль, темп держит. Вот насколько я был тогда «темным».
После спектакля публика вытекает из театра, а я не спешу. Я уже вроде бы не такой, как все… Приобщенный. Приятно щекочет тщеславие. Юрский пришел в гримерную, наверное, благодарил. В фойе остался я один — торчу в ожидании Высоцкого. Нелепо торчу, неловко.
Владимир выскочил оживленный. Слова восхищения (впрочем, весьма сдержанные, чтобы не выглядеть «гимназисткой», хотя роль сыграна блистательно) он принимает улыбаясь, благосклонно.
— Едем, едем ко мне!
У выхода, хотя поздний вечер и декабрь, стоят люди. Подбегают девчушки, суют Володе цветы. Он выслушивает терпеливо, но как-то неохотно, с таким выражением: «Ну, скорее, скорее!..»
Усаживаемся в такси: он, Валерий Янклович, представившийся мне теперь как «Валерий Павлович», еще кто-то. Едем.
Разговор идет о фильме.
— Художником возьмем Давида Боровского! — фантазирует Володя. — А вот у меня второй режиссер замечательный…
Речь шла о Валерии Янкловиче, но я, не знавший тогда об их дружбе, сказал довольно бестактно:
— Если не будет второго режиссера студийного, вы погибнете, Володя!
— Да я их… всех передушу! — смеется он. — Они все на меня пахать будут! А? Будут!
В этом нет позы. И я, знавший степень цинизма пресловутого «среднего звена» в нашем кинематографе, зная их низкие зарплаты, преданное и одновременно наплевательское отношение к делу, — я вдруг сразу понимаю, что оно так и будет: к Высоцкому пойдут работать все! И не за страх, а за совесть.
У меня с собой чемоданчик — ночной «Стрелой» я еду в Ленинград, там, в Репино, семинар приключенческого фильма, на семинар я еду в первый и последний раз в жизни.
— Ничего, ничего, я тебя отвезу на вокзал, — обещает Володя, — успеешь!
Всей толпой поднимаемся наверх, к нему. Пальто бросаем в одну кучу на диван. Разбредаемся кто куда по квартире.
— Вот телеграмма Збандута, — показывает он. — Ну, мы знаешь какое дело сделаем! Где сценарий?
Говорят тут все и обо всем. Скоро уже ничего понять нельзя, и сразу само собой и естественно получилось у меня — «ты», Володя, и час, который остался до поезда, уже не час, а так — пятиминутка.
— Все, ребята! — Я вскакиваю. — Опаздываю, опаздываю! А то, Володя, едем на семинар?
— Может поехать? — задумывается он, и тут же: — Нет, не могу…
Я одеваюсь.
— Подожди, я тебя отвезу, — он влезает в рукава дубленки, — по дороге поговорим.
В машине — на вокзал.
— Ну, расскажи о себе, — требует он.
— Да чего рассказывать… К своему однофамильцу отношения никакого не имею. — (Иван Шевцов — печально известный автор полутора десятков романов, тогда еще, кажется, не ставший членом Союза писателей.) Он смеется. — Работал у Чухрая в экспериментальном объединении. Сейчас все кончилось.
— А-а… Хорошая была затея, я слышал.
Дальше — провал, не помню, как разговор выскочил на альманах «Метрополь».
— Володя, твоя подборка в «Метрополе» производит странное впечатление. Не плохое, нет, но странное. По выбору стихов.
— Да нет, — он не обижается. — Там была причина. Мне важно заявить, что… (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: «показать, что я есть и есть такой литературный жанр». Он это иначе сказал, и очень точная получилась формула, даже красивая).
Другая тема.
— Расскажи про сценарий. Как это все появилось?
Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.
— Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? — Он не обижается, но удивляется. — Ким — это прекрасно, но странный вариант…
И вот уже оживляется:
— Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников! — От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу. — Вот в конце пятидесятых мы жили втроем: я, Вася Аксенов, Андрюша Тарковский… Я тогда в кино за трешку, за пятерку бегал сниматься. Знаешь, как песни писал? Ночью вскакивал или сидел до утра, чтобы их порадовать новой.
(Слово «порадовать» он употребил, это помню точно.)
Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроем, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.
— Хорошее было время, — сказал он, — ушло…
У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали — смотрят.
— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.
Я позвонил ему из Репино, но он еще не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.
— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!
В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он — то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.
Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-черному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал ее для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать все это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то все время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращенно начоперот) — начапортом. Все, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.
Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина, и — «там мы все сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.
Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока еще в памяти, отчетливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.
Глубокая ночь. Володя угомонился и пошел к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:
— Ну, как?
— Да вот, пишу.
Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костер»:
— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.
— Знаешь, а мне надо!
— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные, — я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.
Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищенность какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты. — Прим. 1989 г.)
— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трехсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.
Вот его слова:
— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актерство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.
Сценарист и кинодраматург Игорь Шевцов. Начало 1980-х годов
— Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала — кино!..
— Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать…»
— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму… — он читает несколько строф, довольно много… Обрывает: — Ладно, тогда бросил… Теперь — уже не то…
— Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поет моим голосом — даже я не могу отличить! Но — хрен бы с ним — так поет-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!
(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем.)
— Что это, Володя, все-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя все это?
— Ну, много… Мне и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.
Я удивлен цифрой — я знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.
— Я же не все пою. А потом — стихи я не читаю.
— А ты быстро пишешь?
— Быстро.
— Это некоторые говорят, что — «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков»» бьет этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.
У него на полке — зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.
— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Федорова. Это грандиозно! Вообще русские философы — грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесешь — дам другую…
Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да се — и больше книг у Володи я не брал.
У него на журнальном столике лежали присланные книги — «Переписка Грозного с Курбским», Монтень в издании «Литпамятники»… Я позавидовал вслух, просил достать.
— Вот, присылают, — похвастал он.
Он читал тогда «Переписку Грозного с Курбским».
— И все-таки нехорошо, глупо, — снова повторял я в другой раз. — Вот ты свои вещи не фиксируешь, недавно я о том же говорил с Юликом Кимом. Как-то надо все это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.
— А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песенками для кино, но у него там есть хорошие. И Булат тоже. Вот эти «Золотые ключики», «Соломенные шляпки»… Слушаешь — да, профессионально, точно, но… А ты с Кимом знаком? Что он делает?
— Я знаю, что он пишет «Фауста», — такой парафраз, что ли… Кажется, даже закончил.
— Ну вот… Ладно, работай, я иду спать!
Я посмотрел «Интервенцию».
Фильм был «полочный», режиссер Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей — Бродский.
— Все-таки свинство это! — возмущался я. — Вы там столько напридумывали! Картина могла стать событием, а лежит, стареет.
Он улыбнулся:
— Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.
Я звоню ему днем:
— Володя, как ты сегодня?
— Сейчас приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?
— Через 30 минут.
Но я задержался. В двери у него записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В.»
Вечером:
— Ты же не приехал через 30 минут! Ладно, вот что я придумал…
И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять все невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он дает мне листки с текстами:
— На! Разберешься! И тут же:
— Написал уже песню, то есть текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ все…
Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлеб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймешь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:
Проскакали всю страну,
Да пристали кони.
Я во синем во Дону
Намочил ладони…
Теперь стихи опубликованы.
Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да еще на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнес Володе.
Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что все это полная..! Что я ничего не сделал! Что если я хочу делать такое кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!
— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и все?! — орал он.
Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.
Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:
— Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии все осталось по- прежнему, — несправедливо. Ведь ты сам… и т. п.
Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:
— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.
Вечером все стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.
— В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.
— Володя, чего тебе ездить? — предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.
Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:
— Ну как?
— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку. Я кинулся к нему.
Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включенный. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, еще кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.
— Ну что стоишь! — рявкнул Володя. — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.
— Ты не спеши.
— Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!
— Да он и не обещал…
— Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семенович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! Мне!!!
(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)
— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему все, я вижу, до…
— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждешь?..
Но он сейчас слушает только себя.
— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!
И так он долго еще «вызверивался» и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его все-таки записали, и эта запись сохранилась.
После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжелой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.
— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.
Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:
— Маринина мне говорит: «Владимир Семенович, я обо всем договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну- две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет…
Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный… выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семенович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы… Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешено?
— Нет, но…
Булат Окуджава, Александр Городницкий, Юлий Ким. 1986 год
Вот эти два события, видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлен плохо.
Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал), но улучшения все не было.
— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.
На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли Конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое- как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:
— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.
Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:
— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».
Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего — он назвал фамилию — я не знаю, кто он такой. Но раз не знаю, то значит, наверное, и не надо. И он улыбнулся.
Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.
Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя к нему больше не пошел, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.
Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:
…Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф…
и т. д.
Он включил пленку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончилось, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаем.
Эту формальную работу по сведению концов с концами я проделал за три дня, да еще три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б.М. Хесину. Тот заболел, увез с собой сценарий.
А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.
— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.
— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.
Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.
А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.
А потом наступил обычный в кино цейтнот.
— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.
Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.
— Ладно, для тебя сделаю, — сдался, наконец, он.
Это была удача. Я постарался сделать все, что было в моих силах, и студия действительно прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.
— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).
Он же в ответ только матерился.
— Приезжай. Я нашел текст, покажу тебе.
Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, какой порядок строф. Потом взял гитару:
— Садись, я покажу.
И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку»:
Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…
Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу, и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:
А где-то солдатиков в сердце осколком,
осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…
Он закончил, положил гитару на диван.
— Ну что? Пойдет? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!
— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.
— Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия — я им отправлю.
— Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чем тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем, пусть платят и за музыку тоже!
Я понимал, что дело тут но только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.
Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссеру одного варианта. А может, и не в этом было дело.
Утром Володя показал мне пленку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завел разговор о том, что нужно сделать все записи:
— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?
— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…
Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.
— Вон блокнот лежит, ткнул пальцем в блокнот на столике. Я взял, стал читать. Он принес чай и вдруг заорал страшно:
— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.
— Прости, Володя, я думал, ты мне предложил почитать.
— Нет, — отрезал он.
Пили чай, болтали. Разговор пошел о «парижских русских».
Нина Максимовна Высоцкая в Воронцовке. 1997 год
— Да знаю я их всех, — сказал он. — Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твое место там, в России…»
Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно:
— Гениально!
И похвастался:
— Он мне книжку подарил…
Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать — так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали ее среди книг Володи — и не нашли.
Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.
Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.
— Все уже не то…
О Галиче:
— А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он еще здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?» Он только смеялся.
О А. И. Солженицыне:
Несколько раз вспоминал при мне и каждый раз — с огромным уважением:
— Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной.
— Сидит там, пишет. Ростропович сказал, что он готовит сразу шесть романов. Вот врежет!
— «Архипелаг» — гениальная вещь!
Я восторженно отзывался о прочитанных «Зияющих высотах» Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А, может быть, и не читал?
Довольно живо интересовался, кто что делает из режиссеров в кино. Думаю, он почти ничего не видел на экране, только по телевизору. А вот телевизор был включен почти постоянно — со звуком или без. А он разговаривал, потом сразу вдруг:
— Погоди! — и, добавляя звук, что-то смотрел и слушал. Однажды шла картина с Леонидом Быковым — кажется, его же «В бой идут одни «старики», а может быть, что-то из старых, не помню. Он смотрел внимательно, потом восхитился:
— Какая органика! Потрясающе!
Я рассказал ему, что знал о подробностях гибели Быкова, он совсем незадолго до того погиб, разбился на машине.
Более того, Володя даже не видел «Маленьких трагедий», последней своей картины.
— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я звал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тонировке?
— Во, видал, что делают, а? — встретил он меня однажды, размахивая свежим номером «Литгазеты». — И сколько раз так было! Берут мои песни, делают рассказ… Да черт с ними, не жалко!
Речь шла о каком-то рассказике на 16-й полосе газеты, построенном на сюжете его песни «Товарищи ученые!»
Прихлебывая горячий чай, вдруг сказал:
— Про меня мужики говорили: «Вон — ездит на «Мерседесе», а про нас все понимает».
— Вот эти зарубежные певцы… Черт-те о чем поют. Переведи их — слушать нечего! Я этого никогда не мог понять.
Прослушав свою запись «Песни о конце войны», где у него не все сразу ладилось, ребята-музыканты ошибались, он усмехнулся:
— Говорят, у меня примитивная мелодия. А не все так просто, а? — И вопросительное выражение лица. И снова что-то вроде неуверенности, жадного ожидания подтверждения, что все так…
— Бывает, что и месяц ничего не делаю, а вот в Мексике я вдруг начал писать!.. Такой маленький городишко, провинция. И так из меня полезло… Прямо — Болдинская осень! — и улыбнулся смущенно. — Меня хорошо принимали в Америке. Там писали, что после Есенина больше никого так из русских поэтов не принимали… Видно, что ему нравилось сравнение с Есениным.
К сожалению, «Песня о конце войны» в фильм не попала, ну, это отдельная история, и ей здесь не место.
Володя разозлился, считая, вероятно, что я виноват. А так как дело с «Зеленым фургоном» затягивалось, я не стал ему попусту надоедать.
Театр уехал на гастроли в Польшу. Потом Володя поехал в Париж. Наконец, стало известно, что главное решено: его готовы утвердить режиссером. Он вернулся, я позвонил ему и сказал, что он утвержден.
— Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня как режиссера? — допытывался он.
— Сценарий-то как раз требует доработки, а тебя утвердили. Так и стоит в плане «Экрана»: «Режиссер В. Высоцкий».
Не дожидаясь утверждения, я послал на Одесскую студию заявление, в котором просил считать режиссера-постановщика В. Высоцкого полноправным соавтором сценария и просил перезаключить договор. (Ответа пока, сегодня, когда я это пишу — 18 августа 1980 года, не последовало.)
Он был удовлетворен, но особого энтузиазма не высказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернется в Москву из какой-то поездки. Когда он вернулся, я несколько раз звонил, но встречи не получалось — все что- то мешало.
— Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, — вдруг сказал он мне по телефону.
— Почему?
— Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая… тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!
Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:
— Да брось ты! — ответил он. — Что я, мальчик?! Я серьезно обдумал… В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.
Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съемках «Эры милосердия», когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один — «для них», то есть для «Экрана», а другой — настоящий.
— А пленка?
— Пленку даст Улька, — отвечал он, не задумываясь.
Улька (Ульрих) — муж Л. Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределенно. Вероятно, был убежден, что сможет налетами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом все будет идти без него до следующего налета. Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.
Как-то стали подбирать актеров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова… (На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.)
— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он.
Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи стало какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:
— Да-а-а, вот актер! Коля, если бы был, это гениально!
Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке — там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.
Однажды мы остались одни — Володя улегся на диване и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, — там огромные богатства. Вот если бы его найти…
Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего «Гамлета». Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.
Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мед прислали, настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя.
— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать, это было бесполезно.
— Надо нам поискать режиссера, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?
— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — все! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно».
— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж вовсе твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой…
Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.
— Аксенов уезжает, — сказал я.
— Да? Когда?
— Завтра. (Я ошибся — Аксенов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом).
— Жалко.
— Тебе-то все же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.
Леонид Мончинский, Владимир Высоцкий и Вадим Туманов. 1976 год
Он поморщился.
— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — все не то. Ему здесь надо бы…
Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее прочное положение?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в Обществе «СССР — Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» — и говорить нечего!
Напомнил свое «начало»:
— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ… Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушел, поступил в Студию МХАТ.
О русских эмигрантах сказал:
— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале — битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и все.
Я рассказал о своем друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.
Володя знал его.
— Там я не был, — улыбнулся он. — А там ведь много русских. — И вспомнил: — Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.
О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:
— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это все равно что лезть в личную жизнь.
Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:
— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»
Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:
— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.
— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил: — А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…
Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.
— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать все!
— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.
— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.
…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?
Я отказался.
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты — из Одессы. Звони — расскажешь, как и что…
Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать все, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.
Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.
Август 1980 — май 1989
