В конце 80-х годов Людмила Владимировна Абрамова часто говорила о том, что всех друзей Высоцкого надо усадить за один стол, посадить друг напротив друга, и пусть они говорят, спорят, выясняют свои отношения и истину.

Потом родилась и была частично реализована идея научных чтений «Высоцкий в 1980 году». В музее В.В. собирались друзья, коллеги по театру, приходили и сыновья Высоцкого. Основное сообщение делал я, а потом шло обсуждение (записи этих заседаний хранятся у меня — возможно, там есть драгоценные детали и ценные свидетельства и их время еще придет. — В.П.). Так что сама идея коллективного выяснения истины была достаточно плодотворной…

После одного из таких «заседаний» мне посчастливилось присутствовать при разговоре Людмилы Абрамовой и Валерия Золотухина. Тогда я и сделал запись их свободного диалога — и о судьбе посмертной маски В.В., о знакомстве В.В. и Марины Влади, о дневниках Золотухина и о работе В.В. в Театре на Таганке.

С Валерием Павловичем Янкловичем нас связывают давние и доверительные отношения. О многом я впервые узнал именно от него, он же познакомил меня со многими важными и интересными людьми. Однажды в доме Валерия Павловича я встретил Анатолия Павловича Федотова, и мы говорили о последних месяцах и днях жизни Высоцкого.

Как мне кажется, в этих диалогах присутствует живое, сиюминутное выяснение истины. Вероятно, это первый опыт такого рода в мемуарной литературе. Вниманию читателей предлагаются эти тексты с очень небольшой правкой и сокращениями.

 

Людмила Абрамова и Валерий Золотухин

О посмертной маске, о Марине Влади, о воспоминаниях и вспоминателях…

Абрамова: Когда Юра Васильев (художник, снявший посмертную маску В. Высоцкого. — В.П.) умер в прошлом году, то у него была еще одна посмертная маска — гипсовая — его жена Эля передала ее в музей. Валера, а у тебя маска в металле или тоже гипс? И когда Васильев ее тебе отдал?

Золотухин: Это было в прошлом году. Юрий Васильевич мне позвонил и сказал: «Я плохо себя чувствую — приезжайте». Он мне сказал: «Я помню, что я вам обещал, приезжайте, вас ждет маска».

Я приехал к нему… Он тогда жил один, после больницы, после инфаркта. Юрий Васильевич завернул маску в вафельное полотенце и сказал: «Только не тиражируйте, потому что этим стали торговать. Я категорически против. Кроме того, имейте в виду, что маска живет своей жизнью. Если вы будете сердиться, то она будет хмуриться. Маска — живое существо».

Абрамова: Юра сделал с оригинала три гипсовых слепка, а три металлические маски, они вторичны по отношению к гипсу, по отношению к тем маскам, которые в музее и у Валеры…

Одну металлическую увезла Марина, вторая — у Делюсина (Лев Петрович Делюсин — член художественного совета Театра на Таганке, близкий друг Ю.П. Любимова. — В.П.). Еще одна маска из металла хранилась у Дупака, но куда она делась — не известно.

Значит так, с первого слепка-оригинала, которого теперь нет, были сделаны три гипсовых слепка. А когда Васильев делал отливки из металла, то оригинал погиб.

Юра Васильев рассказывал Пете Леонову (завлит Театра на Таганке. — В.П.), что на Малой Грузинской ему помогал сын, и Марина тоже помогала. Васильев сам унес слепок домой, сам сделал три гипсовых маски и пометил их, чтобы можно было отличить от любой подделки. Он видел так называемую «ленинградскую» маску… И Юра говорил, что это не подделка, не копия его работы, — это воссоздание. То есть это чья-то скульптура, сделанная по фотографиям, — и ее выдают за посмертную маску.

Перевозчиков: А где же еще одна гипсовая маска?

Золотухин: Вы знаете, у меня сейчас возникла мысль, что эта маска может быть у Любимова, причем у Никиты Любимова. Есть у меня такое ощущение.

Абрамова: А вот это может быть. И это надо проверить. Любимов же не увозил маску за границу, Юрий Петрович оставил ее здесь.

(Из хранилища музея приносят посмертную маску В.С. Высоцкого. — В.П.)

Абрамова: Вот это оригинал… Смотрите, это личное клеймо Васильева. Видите, она сделана из двух половинок. Это отчетливо видно. Этот шов можно было убрать, но Васильев просил этого не делать. И мы не сделали этого, чтобы сохранить подлинность.

Перевозчиков: Но известно, что Васильев делал еще и слепок руки Высоцкого.

Абрамова: И слепок руки есть в музее. Но есть сомнения, что это сделано 26 июля 1980 года. Я хочу встретиться с сыном Васильева, чтобы он рассказал, как это было на самом деле. Ведь Эля утверждает, что слепок руки Высоцкого сделан еще при его жизни.

А тебе, Валера, Васильев отдал свой личный экземпляр, который хранился у него в квартире. Когда пришла Эля, этой маски уже не было дома, но она об этом не знала. А перед смертью Васильев ей сказал, чтобы она маску отдала в музей.

А когда Юра умер, Эля стала смотреть, а маски нет. Она пришла в ужас, что маску кто-то стащил. И совершенно случайно, разбирая вещи, Эля, наконец, ее нашла. Сразу же позвонила в музей. Я к ней приехала, она эту маску мне отдала.

А ведь мы с Элей знакомы — уже и не знаю сколько лет. Она же из моего дома в Староконюшенном переулке. Все наше детство там прошло. Ее семья жила этажом выше.

Посмертная гипсовая маска Владимира Высоцкого

Перевозчиков: Вы начали говорить об истории слепка с руки Высоцкого…

Абрамова: Это у Юры была такая привычка… Если к нему в гости приходил человек, о котором он хорошо думал, и об этом человеке он хотел что-то поглубже узнать, он разводил гипс и делал слепок левой руки. Именно левой, потому что правая рука в процессе жизни деформируется и меньше отражает характер и личность человека.

И был такой случай, когда к Васильеву приехали Володя с Мариной, была Бэлла Ахмадулина, и еще кто-то… И Эля видела, что Юра разводил гипс, чтобы сделать слепок с Володиной руки. Но поклясться в этом Эля не может, она хочет, чтобы сын это подтвердил.

Золотухин: А в июле 1980-го на Малой Грузинской была такая ситуация — я почему-то это хорошо помню… Не хватило гипса, и чуть ли не на Мосфильм посылали за гипсом.

Абрамова: Поэтому, вероятно, и не сделали руку, потому что тогда был бы и слепок из металла. А его нет.

Перевозчиков: Но где же третья маска из гипса?.. Может быть, тоже у Марины Влади?

Абрамова: Нет-нет. У нее только маска из бронзы. Артур Макаров недавно приходил в музей и говорил об этом. Да, Артур еще сказал, что третья маска где-то спрятана. И что он должен ее найти, а потом отдать ее в музей.

Золотухин: А может быть, этот помощник Васильева сделал больше слепков?

Абрамова: Нет-нет, помощник Васильева по фамилии Гурченко отливал эти маски, сделал три, а форму уничтожил — таково было условие.

Золотухин: Но ты понимаешь, Люся, обратный процесс очень простой. Берется маска, делается еще один слепок — и можно отливать еще один экземпляр.

Абрамова: Но ведь этого нет. Значит, Гурченко себе не оставил ни бронзы, ни формы, с которой он отливал. Потому что где-нибудь это уже бы всплыло. А единственная маска, которая появилась, это так называемая «ленинградская», и когда Эля приходила в музей, мы две маски положили рядом. И увидели, что у «ленинградской» уголки рта опущены в другую сторону… Повторяю, что, вероятно, сделал это какой-то скульптор, и, вероятно, скульптор неплохой, потому что сходство там есть. То есть это можно назвать воспроизведением.

Золотухин: А прижизненные скульптуры Володи есть?

Абрамова: Есть прижизненный бюст у Анны Андреевны Распоповой. Это бюст, по которому сделан «Гамлет», — большая скульптура стоит во внутреннем дворике Театра на Таганке. Володя позировал Геннадию Распопову, и этому есть свидетели. Хотя Володя относился к этому отрицательно, но потом Гена его уговорил.

Да, Марина — конечно через Артура Макарова — хлопотала, чтобы эту работу Распопов отдал ей. Но Анна Андреевна решила эту скульптуру отдать нам… А перед этим она решила сделать ее копию в бронзе, и, кажется, она этим занимается.

Перевозчиков: Валерий Сергеевич, а когда выйдут ваши дневники, меня особенно интересует восьмидесятый год, я сейчас делаю об этом книгу (книга «Правда смертного часа» вышла в издательстве «Вагриус» в 2000 г. — В.П.).

Золотухин: Я звонил Володе 24 июля, часов в пять или в шесть. Но я разговаривал не с ним, а с врачом. Да, звонил я по просьбе Полоки, и врач сказал мне, что он спит… Я спрашиваю: «А когда он проснется?» Он усмехнулся. Я как сейчас слышу его голос в трубке: «Когда проснется? Он еще долго не проснется.»

Перевозчиков: Ваши знаменитые дневники. А какова технология записи?

Золотухин: Иногда я записывал сразу — днем или вечером — ну, например, во время репетиции. Но главным образом записывал после. Или даже потом что-то вспоминал. Ну, например, запись эпизода с Эрдманом на репетиции:

— Володя, вы песни пишете?

— Да, пишу на магнитофоны.

— А я на века.

— Я тоже кошусь на эти самые века.

Я вспомнил и записал это в Одессе.

Абрамова: Ты знаешь, Валера, у тебя феноменальная память на диалоги. Не на пересказ, а именно на диалоги.

Золотухин: В этом-то все и дело… Мне говорят, что я выдумываю… Но меня всегда интересовало — кто, когда и что сказал, какая была последовательность слов. Я это запоминал и записывал.

Абрамова: А, кроме того, у тебя сохраняется стиль и дух разговора. Даже чувствуется присутствие людей, и тех, которые говорят, и тех, которые слушают. Надо по возможности говорить правду, чтобы потом перепроверять друг друга. Страшно хочется правды, но тормоза есть у всех. И у меня тоже. Кто-то кого-то или чего-то боится… Я, например, боюсь Нину Максимовну. И боюсь именно правду сказать или написать, потому что боюсь ее задеть или обидеть.

Золотухин: Я ведь тоже кое-что из дневников изъял, ну например — Ксюшу (Ксения Ярмольник. — В.П.). И, вероятно, правильно сделал. Пусть ее не будет. Пока. Но у Ксюши должно быть много чего, что она может рассказать.

Абрамова: А потом, она — молодая. Она лучше помнит, что и как было. Ведь это было самое яркое в ее жизни.

Золотухин: И еще она — умная…

Абрамова: Тут важно восприятие. Я вот помню «собой» — помню свой первый план: что я про это думаю. Я помню все через свое восприятие, а может быть не совсем то, что было на самом деле.

Ну уж если что-то очень сильно нравится. Вот спектакль «Галилей» я так помню! Как будто меня там не было! Как будто спектакль шел сам собой.

Перевозчиков: Людмила Владимировна. Дневники вашей бабушки. Когда вы их прокомментируете?

Абрамова: Я думаю, там ничего особенного нет. «Пришел поздно», «уехал на репетицию.» — то есть какие-то даты там есть. И брат Валька уже эти выписки сделал. И получилась такая простыня, которая в музее есть.

Золотухин: Я согласен с Люсей, когда она говорит, что надо перепроверять. Пока люди еще не все забыли, надо из них все это «вытащить». Пусть иногда говорят неправду, но все равно сквозь это, сквозь этот туман, может выскочить какая-то правда, какая-то истина. А потом все это можно сопоставлять.

Абрамова: Да-да-да… Когда я в первый раз прочитала первую книгу Валеры Перевозчикова («Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого» М., «Московский рабочий», 1988. — В.П.), то разочаровалась страшно — серия автопортретов людей, причем не самых хороших людей. И меня даже зло какое-то взяло — зачем столько времени на это тратить?! Каждый про себя рассказал… А потом, когда у меня это первое раздражение прошло, я сквозь эти автопортреты увидела Володю…

А потом… Ведь каждый из них раскрылся.

Золотухин: А в книжке Крымовой «Я, конечно, вернусь.» меня больше всего потряс материал Каспарова. Пишет человек, который Володю не видел. Но это самое точное попадание, вот это — Володя. А вот ты начинаешь говорить и думаешь — как бы не сказать не то, как бы кого-то не обидеть. То есть получается, что в первую очередь думаешь не о нем, — вот какая штука.

И вот еще. Мне потрясающую вещь сказал один мой знакомый: «Ведь потрясла не смерть Высоцкого, а его похороны». Я стал думать. Да, умереть может каждый, но вот то, что случилось после смерти, вот эти похороны. Тогда мы поняли, кого же мы хороним. И я думаю, что это действительно так. И то, что началось после, эта всенародная любовь. Это естественно, и препятствовать этому тогда было глупо. И сколько появилось у него друзей — и это естественно. Да у него их и было столько!

И вот я получил письмо. После всех этих историй, после Рязановских фильмов. Один человек мне писал: «Тебе все простят. И эту историю, и эти дневники. Тебе не простят одного: что Высоцкий назвал тебя своим другом». И тогда я понял, куда идут корни этого раздражения. Это внутренняя генетическая ревность!

Абрамова: Конечно, ревность. Даже Марина ревнует ко всем, хотя сейчас она немного успокоилась. И еще я теперь понимаю, что ей досталось больше всех.

А сейчас Марина стала остывать, так получилось, что время охладило страсти. Она, конечно, натерпелась больше всех нас, и я сейчас это понимаю.

Я прочитала в Володином «Парижском дневнике», как Володя с Мариной идут в психиатрическую клинику навестить ее старшего сына. И я над этим рыдала! Как грубо с Мариной разговаривал врач… Мне это понятно, потому что и со мной врачи так же разговаривали в больницах. И я хорошо понимаю, как они могут достать.

Я представила ее жизнь — и просто взвыла над ней… Мне ведь по времени меньше досталось, меньше по густоте и трудности обстоятельств.

У меня есть одно жуткое воспоминание, когда Володя свалился в оркестровую яму… Помнишь, Валера, когда на спектакль Микояна черт принес? Я привезла Володю похмельного и железно за ним следила. А он ушел на сцену, — и ему там кто-то поднес, кто — не знаю. Он тут же оживился, замахал руками, взвалил на себя мешок. Мешок его повел, и он свалился в яму. А Микоян сидит в ложе! Ну ему-то что? До фени — кто упал, кто не упал.

Золотухин: Это на «Добром человеке» в Театре Маяковского?

Абрамова: Да, на «Добром человеке». Володя играл мужа, и это было в театре Маяковского, ты совершенно прав.

Золотухин: А я помню другой случай в Театре Маяковского. Это — «Десять дней». Мы с Володей вышли на улицу, сели на ступеньки в этом самом Собиновском переулке — перед театром. Играем, я — на гармошке, он — на гитаре. И разговор такой:

— Сейчас надо бы.

— Но ведь спектакль!

И вдруг Володя встает, и с гитарой — целеустремленно! — так у него бывало, пересекает улицу Герцена, идет, идет — и исчезает. Я жду, потому что ведь надо петь. Он идет назад, также целеустремленно, но уже с выполненной задачей. И когда мы начинаем петь, Володя уже играет тельняшкой. Он не пальцами по струнам бьет, а красной тельняшкой. Чешет! И тут я понял, что нам хана.

Абрамова: А тогда на том «Добром» на меня набросился Любимов, который сидел в ложе рядом с Микояном. Он оттуда увидел, что произошло на сцене, и не мог тут же заругаться, он же рожу любезную делал Микояну.

Людмила Абрамова, Владимир Ковнер, Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин в гостях у Гидалия Рахлина в Ленинграде. 20 апреля 1967 года

И когда спектакль закончился — я, конечно, расстроилась, Володю придерживаю, чтобы он опять куда-нибудь не убежал, — и в это время ко мне подходит Коля Губенко и говорит: «Люся, пойдем!». Я-то думала, что Любимов хочет меня пожалеть, потому что все актеры стояли и меня жалели. И я думаю: вот Любимов — хороший человек, тоже хочет меня пожалеть. Я-то тогда Любимова почти не знала. А Коля все время держал меня за руку… И Любимов как на меня понес… «Да вы что! Да зачем вы здесь вообще нужны! Вы видели, что произошло?! Вы ему поднесли?!» Короче говоря, проорал на меня, сказал все слова, которые знал… Повернулся и пошел.

А Коля держал меня за руку, чтобы не отдать Петровичу на расправу… Я хорошо помню свои ощущения — отчаяния и беспомощности! Чувство вины ужасной. Я тогда не знала, что же мне делать. Теперь я понимаю, что Любимову было плохо, что ему надо было выговориться, что надо было на кого-то это переложить. А я просто попала под горячую руку. Но как я переживала!

А как тогда переживала Марина?! Каково ей было на самом деле? А тут еще проблемы с детьми. Ужас! Ужас! А здесь, в Союзе. Она же была среди чужих людей — и все на нее смотрят, всем надо ее «пощупать». Даже хорошему человеку — и тому хочется вложить персты. Тоже ужас!

А теперь, как я понимаю, Марина начинает остывать. Она, по словам Артура Макарова, согласна передать в Музей Володины письма к ней. Конечно, копии, но все равно. Это же просто кладезь! По этим письмам можно сверять даты, там же наверняка есть автографы песен, а факты — мы же столько узнаем!

А у нас здесь ситуация такая. Совершенно невозможно одновременно поговорить с Артуром Макаровым и с Севой Абдуловым. При одном нельзя упоминать другого. А мне, может быть, хочется поговорить и с тем и с другим. Нельзя одновременно разговаривать с Эдиком Володарским и с Семеном Владимировичем… Но они же помнят оба, — и это надо сохранить.

Вот эта завеса собственного «я»! — знаешь, как в дневниках Достоевского… Эпизод о смерти его первой жены… Он пишет, почему не может быть правды между живыми людьми. Потому что мешает собственное «я» — мешает восприятию, отношениям между людьми, мешает воспоминаниям… «Вот Маша лежит на столе. И если я увижусь с ней на том свете, то наши «я» между нами уже стоять не будут…». Вот такая мысль.

И пока что это наше «я» встает между нами — трусливое, лживое, привыкшее присочинять. И это вместо того, чтобы вспоминать то, что было на самом деле. А ведь кроме всего прочего, мы же забываем. Забываем!

Золотухин: Вот это самое главное. Беда-то еще и в том, что мы забываем.

Абрамова: Вот кто еще помнит эти потрясающие истории о том, как Театр на Таганке играл в Театре Сатиры. Это же каждый раз было приключение.

Золотухин: Люся, а я это вообще не помню. А что мы тогда играли?

Абрамова: Представь себе, там играли «Павших и живых». Предпремьерный спектакль для какой-то общественности, для кого-то еще.

Золотухин: Да, но не в Сатире, а в Моссовете.

Абрамова: В Моссовете! Я помню, что мы с тобой там разговаривали у витрины. Ты еще мылился туда поступить. Я перепутала, потому что двор-то один.

Перевозчиков: Вот еще что надо делать. Устраивать такие встречи, чтобы не просто разговор один на один.

Абрамова: Я это с самого начала говорила. Сесть за круглый стол и отрешиться от своих глупостей. И вспоминать, вспоминать. Что на Володе тогда было надето, даже что мы ели тогда. И от какой-то мелочи, от какой-то завязки — начинает восстанавливаться правда.

Золотухин: Вот интересно, я недавно с Анхелем встречался. А ты, Люся, его знаешь?

Абрамова: Конечно, Анхель Гутиерос… Я его знала еще до знакомства с Володей. Он же учился в ГИТИСе, а у меня там были друзья… И Петю Фоменко, и Сашу Демьяненко, и Рамзеса Джабраилова, и Анхеля я знала еще до своих ВГИ-Ковских времен. Я с их курсом дружила тогда.

Золотухин: И вот что интересно… Версия первого знакомства Марины и Володи. Вот где они познакомились?

Перевозчиков: Они познакомились после спектакля «Пугачев» у Дупака в кабинете.

Золотухин: Но это же версия Дупака.

Абрамова: А вот версия Володи. «Я сегодня познакомился с Мариной Влади…». Версия такова: она пришла на «Пугачева», но за кулисы ее не пустили, потому что мужики были все полуголые. И она познакомилась с Володей у Дупака в кабинете. Это версия Володи — для меня. Но это не так. И если Анхель про это что-то говорит, то он говорит правильно. Еще, знаете, у кого надо спросить? У Люси Будницкой, у нее был друг-француз, какой-то Люсьен. И Володя у них бывал.

Золотухин: Ну это, наверное, позже, у Макса Леона (Макс Леон — корреспондент французской газеты «Юманите» в Москве, свидетель на бракосочетании Владимира Высоцкого и Марины Влади. — В.П.). Вот смотрите, что у меня осталось в памяти.

Звонит на спектакль, по-моему, шли «Десять дней», звонит за кулисы Анхель. И говорит: «Приезжайте с Ниной (Шацкой — в то время женой В.Золотухина. — В.П.) в ВТО. Будет Макс, и будет Марина Влади». А мы с Максом уже были как-то знакомы. А еще Анхель говорит: «Если удобно, пригласи с собой Володю». Я, значит, Володе про это говорю: «Поедем!». Но он отказывается, потому что он был тогда с Иваненко (Татьяна Иваненко — актриса Театра на Таганке. — В.П).

И вот сидим мы в ресторане ВТО, Володя все-таки приехал, но сидит отдельно. Мы сидим — раки там, пиво. Анхель, Макс, Марина, я и Нина. Потом Володя подсаживается к нам, а уже потом мы едем к Максу Леону. И вот там устраивается то самое вокальное соревнование между Золотухиным и Высоцким. Мы начинаем петь… Это Анхель попросил меня спеть народные песни, потому что Марина любила эти песни. Потом Володя взял гитару — спел. Потом я еще одну русскую… А потом Нина меня увезла, потому что была очень раздражена красотой Марины…

Абрамова: Значит, ты вспоминаешь тот вечер, когда у нас был Стругацкий, а Володя ночью запрыгнул в окно.

Золотухин: Я думаю, нет, потому что потом — Володя там выпивал — они после этого вечера ушли вместе. У меня такое подозрение, что он попал к Марине в гостиницу.

Абрамова: Нет. Это ты путаешь. Володя тогда не выпивал. Это лето 1967 года, и он тогда не выпивал. А начал он после Одессы, осенью. А ведь фестиваль был до Одессы.

Володя тогда не выпивал, я это говорю совершенно точно. И по-настоящему он «развязал» перед Новым годом — но тогда он еще держался. А загудел он по-страшному с Геной Полокой в Ленинграде на свое тридцатилетие. Гена еще тогда подарил ему авторучку, которая теперь хранится в музее. Они ездили туда на озвучивание что ли.

Золотухин: А все-таки Анхель Гутиерос говорил, что именно он познакомил Володю с Мариной. Это, наверное, так и было.

Абрамова: Потому что знакомство в театре было чисто формальным.

Перевозчиков: Дупак, наверное, сказал: «Вот Высоцкий, который играл в «Пугачеве».

Золотухин: Но кто же Марину привел в театр?

Абрамова: Да никто не привел! Это были гости фестиваля. А куда идти гостям фестиваля? — Не кино же смотреть? — На что-то интересное.

Золотухин: Ну а их встреча в пресс-баре фестиваля? Это когда было?

Перевозчиков: Это было потом, когда сам фестиваль уже закончился…

 

Анатолий Федотов и Валерий Янклович

Бухара, Июль 1979-го

Перевозчиков: Двадцать пятое июля 1979 года, Бухара… Клиническая смерть… Это точно случилась двадцать пятого?

Янклович: Двадцать пятого — точно. (Валерий Павлович ошибается. Труппа приехала в Бухару вечером 26 июля, и описываемые события происходили не ранее 27 июля 1979 г. — В.П.)

Федотов: В семь часов утра меня будят ребята… «С Володей плохо». А он встал еще раньше, пошел на рынок — и наелся там какого-то плова.

Янклович: Я еще встретил его, я как раз в это время пошел за Володиными роликами в «Кинопрокат». Мы договорились, что я их заберу в семь утра, потому что в Бухаре стояла жара невыносимая. Вот я и пошел туда к семи часам утра.

Федотов: А Володя возвращался с рынка.

Янклович: С рынка. Я у него спрашиваю: «Откуда это ты?» — «С рынка». Я-то ему тогда не поверил, знал, что он ищет лекарство. Ну а если с рынка, значит, искал наркоту. Я точно знаю, что он искал там и нашел, — там же ее полно.

Федотов: Значит, «подкурить» что-то искал.

Перевозчиков: И что, Высоцкий упал на ваших глазах?

Федотов: Ну, значит, Валера ушел за роликами, а вызвал меня Гольдман…

Янклович: Или Ксения. Она тоже там была, Володя ее вызвал из Москвы.

Федотов: Да-да. Они с Володей жили в одном номере. Но вызвал меня Гольдман. Или Сева Абдулов? Нет, все- таки Гольдман! Я быстро одеваюсь, шприцы у меня были. Думаю, что же там такое случилось? Надо посмотреть. Прихожу — Володя стоит бледный-бледный! Я чувствую, что это отравление, самое натуральное отравление.

Янклович: Отравление-то было, но не пищевое…

Федотов: Нет, не пищевое. На вид — отравление кокаином. Я много видел таких отравлений. Еще в Магадане мы анестезировали так: через носоглотку мы орошали слизистую оболочку бронхов кокаином или декаином. И были люди очень чувствительные к этим препаратам — случались и отравления. И вот вид этих людей после орошения мне запомнился навсегда.

В гостях у семьи Исмаиловых. В Бухаре на рынке. Июль 1979 года

Я сопоставил все это и понял, что у Володи именно такое отравление, — кокаиновое или декаиновое. Широкие громадные зрачки, внешнее беспокойство… А бледность — потому что произошел отток крови от лица. И обильная рвота, все- таки он успел на рынке съесть этот плов. И вот Володя начинает падать, а мне успел только сказать: «Толя, спаси меня! Я буду считать тебя лучшим врачом в мире!». А все вокруг напуганные такие стоят: Сева, Ксения, Володя Гольдман…

И тут Володя упал как подкошенный! Я подбежал — проверил дыхание, пульс, и вижу — полное отсутствие сердечной деятельности. Я закричал: «Твою мать! Он же умирает!» Ввожу ему несколько ампул глюкозы — обычной, сорокапроцентной… А потом давай дышать за него — изо рта в рот, и одновременно делаю прямой массаж сердца… А потом я взял кофеин и уколол Володе прямо в сердце. Ввел кофеин. и, видно, сердечная мышца возбудилась, а я продолжаю массаж. Минут пять уже прошло, а я все качаю.

Смотрю — стали появляться самостоятельные дыхательные движения. Уже было видно, что сердце все-таки заработало. Потом Володя мне сказал: «Когда ты дышал за меня, у меня так распирало грудную клетку, что даже больно было». Постепенно Володя пришел в себя, а у меня был промидол, и я уколол его. Потому что после такой интенсивной реанимации надо снять реактивность организма, чтобы, не дай бог, не случился отек мозга. Ведь остановка-то сердца была настоящая.

В общем, Володя тогда довольно быстро скомпенсировался. И я говорю: «Все, Володя! Завязываем с этими гастролями, улетаем». И в этот же день мы собрались и улетели в Ташкент, а потом в Москву. Сколько же там человек было? Довольно много. В группе была еще девушка, которая читала Володины стихи вместе с Севой Абдуловым. В общем, мне не хватило места в самолете до Москвы.

И я говорю Володе: «Ну вот, места мне все равно нет, давай я слетаю в Хабаровск, на маму посмотрю». — «Давай, лети». Володя достает бабки и «отстегивает» мне рублей триста. И они все полетели в Москву, а я — к маме в Хабаровск…

Янклович: А я-то тоже остался. Во-первых, потому что Володя оставил в какой-то гостинице свою цепь, которой он очень дорожил. Вот эту… (Расстегивает рубашку, показывает цепь.) И там надо было еще зайти…

Федотов: К Васе Повереннову?

Янклович: Нет, к администратору, к этому засранцу, которого потом посадили. В общем, задержался. И вот что самое удивительное: когда я прилетел в Москву, Володя встречал меня вместе с Севой. Самолет посадили вместо Домодедова во Внуково. Я выхожу на трап и вижу Володю, он выбежал прямо на летное поле. Смотрю на него, и такое впечатление, что он вообще и никогда ничем не болел. Костюмчик новенький, отглаженный. Вид — ну ни в одном глазу! Как огурчик! Как будто с ним ничего не было вообще.

Да, вот еще что вспомнил. Мы же там купили хрусталь, и у меня в руках были две коробки с этим хрусталем. Еще и из-за этого я задержался. Мы загрузили эти коробки в «Мерседес» и поехали. Я тогда был в полном обалдении, ведь отправили мы Володю тогда еле живого, а тут совершенно другой человек.

Да, когда еще провожали из Ташкента, его гитару сломали. Водитель складывал вещи в багажник и случайно задел гитару. Гриф откололся. Как Володя переживал! Потом в Москве ее отремонтировали, по-моему, это была гитара работы Шуляковского.

Перевозчиков: Анатолий Павлович, а когда и как Высоцкий стал употреблять наркотики?

Федотов: Постой-постой. Кто-то же мне об этом рассказывал. А в каком году мы с Володей познакомились? Валера, ты не помнишь?

Янклович: По-моему, в семьдесят пятом.

Федотов: Да, в семьдесят пятом… А Володя ведь очень рано начал «поддавать», и всегда у него был тяжелый выход из запоя. И кто-то ему подсказал: «Володя, ты уколись морфином, тогда выход легче…»

Янклович: Я не думаю, чтобы кто-нибудь ему подсказал, он это уже сам чувствовал, что надо уходить от водки.

Федотов: Да нет, подсказали. И Володя попробовал… Вначале это оказалось очень здорово. И он перешел с алкоголя на наркотики. А когда «лекарства» не было, снова — алкоголь. А в семьдесят пятом году, когда я познакомился с Володей, — дело было так… Вадим Туманов вызвал Олега Филатова и сказал ему, что Володе плохо, что у него высокая температура. А Олег заехал за мной, говорит — «Так и так. Надо и тебе посмотреть, ты же реаниматолог.» А Олег по специальности травматолог. И мы вдвоем на машине Олега Филатова приехали к Володе. Все-таки это было в семьдесят пятом году осенью. Но было еще тепло. Или все-таки в семьдесят шестом?

Перевозчиков: Но вы приехали на Малую Грузинскую?

Федотов: Ну да.

Перевозчиков: Значит, не раньше семьдесят пятого года, потому что квартиру на Малой Грузинской Высоцкий получил именно в семьдесят пятом году.

Федотов: Значит, в семьдесят пятом. В квартире они были с Ваней Бортником, прилично заквашенные, такие веселенькие, — а температура под сорок. Наверное, какой-то дрянью укололись.

Перевозчиков: И Бортник?!

Федотов: Ну, Ваня тогда этим тоже увлекался. Сейчас- то нет. Я так внимательно посмотрел на них — все ясно, этих ребят учить уже не надо. Я вижу, что привыкание к наркотикам уже довольно приличное. Года два — точно.

Янклович: Да нет! Не может этого быть! Все это началось в Болгарии. Значит так, ты был у него в конце семьдесят пятого, а начал Володя в начале года, по-моему, ранней весной. Но это, насколько я понимаю по разговорам с Володей. А как было на самом деле.

Перевозчиков: Но ведь можно спросить у Бортника?..

Янклович: Да, он тебе прямо так и скажет! Жди! Разбежался!

Перевозчиков: Анатолий Павлович, ну а потом Высоцкий мог вызвать вас в любое время дня и ночи?..

Федотов: Да, у меня тогда машина была, и когда он просил, я всегда приезжал.

Янклович: Да он мог и потребовать — ждем Толю… «Ну где же он?! Вот сука! Обещал ведь!» Я говорю: «Ну он же работает! Наверное, у него смена». А Володя свое: «Ну где же Толян?!»

Федотов: Ну, естественно, что человек себя так вел, плохо ему было… А как только я появлялся, сразу менялось настроение, — он становился радостный такой. Ну, совершенно другой человек.

Перевозчиков: Но вы же рисковали, доставая наркотики?

Федотов: Еще как! Раз десять «повязать» могли.

Янклович: И не только Толю… Кроме него — сколько еще людей рисковало. Эти девочки из аптеки, женщина- врач. Да много было таких.

Федотов: А я наркоз провожу, иногда одна ампула остается. Хорошо, что у меня сестра операционная — девка центровая, все понимала.

Янклович: Ты смотри, Валера, осторожнее с этой информацией. Люди-то все живые, и люди пострадать могут. И дело не только в этом — люди рисковали ради Высоцкого, они живут и работают. Так что поосторожнее.

Перевозчиков: Но ведь у Высоцкого были попытки «выскочить», уйти от зависимости?

Федотов: Ну как же. Однажды мы на неделю закрылись у него дома, я еще ставил ему капельницы, это было сразу же после его дня рождения. Двадцать пятого января он сказал: «Все, закрываемся, отключаем телефон, никого не пускаем». День терпит, два, три. И просить ему неудобно, потому что он сам это решил. К тому времени зависимость была уже глубокая.

Валера, если ты говоришь, что все это началось с семьдесят пятого года. Нет, так быстро это не бывает. По-моему, еще раньше ему кто-то дал попробовать наркотик.

И вот так мы пробовали раза два. Закрывались в квартире, я ставил капельницы… В 1979 году, до поездки в Узбекистан. Но проходило два-три дня, и он снова начинал.

Перевозчиков: А лечение у профессора Лужникова?

Федотов: А, это в Склифосовского?.. Ну, это ерунда. Понимаешь, когда человек долго принимает такие препараты, а потом идет резкая отмена, то начинается «ломка».

Перевозчиков: Ломка? Это реакция организма на отмену?

Федотов: Это очень сложный процесс, но в общем да. За долгое время эти препараты входят в дыхательный цикл клетки. Клетки, человеческой клетки! Представь, что человек идет по раскаленной пустыне, полное обезвоживание, конечно, ему страшно хочется воду. А у наркоманов, чтобы просто сохранить жизнь, нужно уколоться этим препаратом. Это невозможно представить себе, как человек страдает на уровне клетки.

В основном страдает мозг и его периферические отделы, но, в общем-то, весь организм. Так что «выскочить» для Володи было делом очень трудным. И как оказалось, невозможным.

О болезни, о последних днях и часах…

Федотов: Нагрузки у Володи были большие, а когда он уходил в пике, то выход был очень тяжелый. Этот промежуток у него был очень тяжкий: сердцебиение, одышка, даже сердечная астма — когда человек задыхается, воздуха не хватает, он мечется… Особенно в последние дни.

Янклович: В эти же дни (в июле 1980 г. — В.П.) был концерт в «Витаминном» институте. Многие туда ездили: я, Нисанов, Ксения — очень много народу.

Федотов: Я на этот концерт «Витаминный» не ездил, я в этот день дежурил в больнице и пропустил этот концерт.

Янклович: Да, примерно в это время Володя два дня провел у Ксении. Толя, а ты не помнишь, когда мы его забирали?

Федотов: Нет, не помню.

Янклович: Ночь, когда у Володи ночевал Ваня Бортник, — это тоже было в ту последнюю неделю перед смертью… Но это было, по-моему, до восемнадцатого июля, до последнего «Гамлета». Я же Ваню встретил на лестнице… Я приехал к Володе, а Бортник от него уходил… Когда я пришел, Володя был в нормальном состоянии. И после этого он еще выходил из квартиры.

Владимир Высоцкий, Любен Георгиев, Виталий Шаповалов, Иван Бортник в Софии. 5 сентября 1975 года

Перевозчиков: Иван Сергеевич Бортник помнит, что Высоцкий был в светлом джинсовом костюме, и на следующий день он пришел к нему за ключами от машины.

Янклович: Нет, я помню, что Володя был в плаще… Про все эти события совершенно точно знает Ксения, которая тоже была в квартире, когда ночевал Бортник. У нас-то были свои дела. Последнюю неделю Ксения практически все время была у Володи и даже оставалась ночевать при Нине Максимовне, хотя раньше этого никогда не делала. Потому что мать уже боялась оставаться у Володи одна.

Перевозчиков: Двадцать второго июля 1980 года, как вы мне раньше говорили, Высоцкий заехал в театр в последний раз и отдал дорогую брошь актрисе Жуковой.

Янклович: Да, он еще хотел заехать к сестрам в аптеку. Он умолял их дать ему «лекарство», но шла Олимпиада, и все было перекрыто. Валера, ты им позвони, скажешь, что от меня, но осторожно. Они точно должны помнить этот день. Кстати, в этот же день он получил заграничный паспорт в ОВИРе, но вот я не знаю, расписываются там, когда получают, или нет. По-моему, расписываются. И таким образом можно точно установить день, когда он был в ОВИРе.

Перевозчиков: 23-го вечером Высоцкий был в ресторане ВТО. Это подтверждают два человека. А привез его на Малую Грузинскую Анатолий Бальчев. Привез на машине Высоцкого.

Янклович: Врет он все. Володя рассказывал только, что в тот вечер в квартире был актер Дружников.

Перевозчиков: Но Толя Бальчев мне рассказывал, что это он привез Дружникова из ВТО вместе с Высоцким, так что все сходится.

Янклович: Да Володя никогда в жизни никому бы свою машину не доверил! (Валерий Павлович ошибается, А.Бальчев действительно в тот день был за рулем «мерседеса». — В.П.). Я же проезжал мимо ВТО и видел Володину машину, она нормально стояла рядом со входом. Я знаю, что Дружников был в квартире, потому что мне сам Володя рассказывал об этом. Я приехал к Володе на следующий день, и Володя рассказал мне, что Дружников ночевал у него.

Перевозчиков: Анатолий Федорович, в этот день вы два раза были на Малой Грузинской…

Федотов: Но я раньше был у Володи — двадцать третьего июля… Валерий Павлович, а когда врачи были — двадцать второго или двадцать третьего?

Янклович: Конечно, двадцать третьего… Ведь они же хотели забрать его утром двадцать пятого, значит, это было точно ночью 23 июля 1980 года. Потому что 23 утром я поехал в Склифосовского, вызвал реаниматоров — Сульповара и Щербакова.

Федотов: Да, вспомнил — я утром Володе уколол седуксен и диксорал, и он спал. Когда ребята вошли, я им сказал: «Володю хоть сейчас бери и на носилках уноси…» Потому что он был «в полном отрубе». Я этими транквилизаторами снял ему абстинентный синдром. Дал ему поспать.

Перевозчиков: А почему не забрали?

Янклович: Ну, они считали, что нужно было решить один важный вопрос. Но вот какой?

Федотов: Нужно было решить вот какой вопрос. Суль- повар и Щербаков хотели провести Володю некоторое время на искусственном аппаратном дыхании. А потом решить вопрос, чтобы он вообще «завязал». Стали обсуждать это. Ну, физическую зависимость мы снять можем, а вот психическую не можем. По-моему, поэтому и отказались в тот вечер везти его в «Склиф». А потом, на следующий день, они все-таки хотели его забрать. Или он сам отказался?..

Янклович: Он от больниц отказывался всегда. Когда-то Володя узнал, что его хотят увезти в больницу, и сказал мне: «Если ты увезешь, то между нами все кончено». А почему не забрали тогда, прямо в ту ночь, — потому что у Сульповара и Щербакова дежурство было через день, то есть они могли забрать его 25 утром. Помнишь, Толя, обсуждали даже вариант, чтобы этот аппарат искусственного дыхания установить у Володи на даче — и там пролечить? А потом подумали — а вдруг что-нибудь случится на даче? И кто отвечать будет?

Федотов: Ну, естественно, все же боялись… Представьте себе, человек умирает дома, когда ты его лечишь. Дело серьезное.

Перевозчиков: А сколько времени были на Малой Грузинской Сульповар и Щербаков?

Федотов: Они короткое время там были — час примерно мы все это обсуждали. А кто там был? Сульповар, Щербаков, я, Ксения и Валерий Павлович.

Перевозчиков: А в этот день кто-то приходил, уходил?

Янклович: Вечером никого не было.

Перевозчиков: Ну хорошо, а что было до этого — двадцать первого, двадцать второго?

Янклович: По-моему, в один из этих дней мы забирали его у Ксении, и тогда же к Володе пришел Боровский — единственный человек из театра, который приходил к Высоцкому из театра в это время… Еще одну дату можно точно установить: когда Володя должен был петь для космонавтов, а ему стало плохо. Он должен был ехать, по-моему, в ЦУП, чтобы петь для космонавтов, которые были на орбите. Вот так можно установить эту дату точно. Я был дома, Нина Максимовна, Сева Абдулов, который приехал откуда- то с гастролей…

Федотов: По-моему, это было двадцатого или двадцать первого июля, я тоже там был. Володя должен был петь для космонавтов, а он чувствовал себя так плохо, что даже не кричал — рычал. Он был в крайнем тяжелом состоянии. И как на счастье, мы увидели из окна, что приехали люди от космонавтов.

Янклович: Нет, мы встретили их внизу, сказали, что Володе плохо. Но они нам не поверили и вернулись. Они вернулись, поднялись на восьмой этаж, позвонили в квартиру, и им открыла Нина Максимовна. К счастью, Володя вел себя в этот момент тихо, не стонал. И Нина Максимовна сказала, что Володя болен. А если идти по дням, то ведь один день Володя был у Валеры Нисанова вместе с Ксюшей. Валера, ты поговори с Нисановым, я думаю, что он будет откровенен, он же все понимает (интервью с В. Нисановым — известным фотохудожником — было опубликовано в книге В.Перевозчикова «Живая Жизнь», книга третья. — В.П.).

Да, в один из этих дней приезжал Слава Говорухин. Я почему это запомнил — потому что они с Володей были в ссоре. Это я его привез, сказал: «Давай, поехали, Володя там неважно себя чувствует». И они в этот день немного пообщались. Да, я помню, что Володя пришел в себя, и в этот день был очень коммуникабельным… Они даже немного выпили. Какой это был день, я не помню, но Говорухин это вспомнит наверняка. Потому что для него это был важный разговор. Они были в ссоре после «Места встречи изменить нельзя», а тогда помирились…

Перевозчиков: Вадим Иванович Туманов рассказал мне, что в один из этих дней он приехал на Малую Грузинскую и забрал Высоцкого у Нисанова… Когда это могло быть?

Янклович: Ну, Володя часто бывал у Нисанова, так что трудно сказать точно когда.

Федотов: Валера Нисанов выручал часто… У него «всегда было».

Янклович: Я как сейчас помню. Володя приходит к Нисанову и говорит: «Дай выпить…», а Володе пить тогда было нельзя, и Валера говорит: «У меня нет». Тогда Высоцкий сам открывает холодильник, а там полная морозилка, забитая бутылками водки. Володя смотрит на них и как бы не видит. Я так удивился!.. Смотрит — и не видит. «Да, действительно, у тебя ничего нет».

Перевозчиков: Анатолий Павлович, давайте вернемся вот к какому вопросу. Вы мне говорили, что в последние дни Высоцкий уже не просил наркотики. А почему?

Федотов: Ну, это сложный момент. Если бы были наркотики, если можно было их тогда достать, то, может быть, Володя остался бы жить.

Янклович: Ну, понимаешь, какая штука. Наверное, он понимал, как сложно их доставать, и поэтому не просил.

Федотов: Там ситуация была такая: я думаю, что психологически Володе уже надоело доставать, просить. Ведь иногда он просто требовал: «Иди и достань» — а тут не настаивал. А не настаивал, потому что перешел на алкоголь. У него был самый настоящий запойный период… Насколько я знаю, после «Гамлета» Володя ушел в такое пике, что ему было не до наркотиков.

Перевозчиков: То есть алкоголь был заменой наркотиков?

Федотов: Да, так бывает у ребят, которые хотят «сойти с этого дела», им надо уйти в запой.

Перевозчиков: Ну а теперь двадцать четвертое июля. Утром кто был в квартире? Насколько я знаю, в этот день в квартире побывало очень много народу.

Янклович: Значит, я там ночевал…

Федотов: Ты остался ночевать, а я, по-моему, уехал…

Янклович: А потом и я поехал на работу. Да, вспомнил — в эти же дни у Володи была Ира из бассейна, которой он дал какие-то деньги. Ира Шугунова.

Перевозчиков: А Туманов, когда он вернулся из Инты?

Федотов: Я только хорошо помню, что он как-то сказал Володе: «Чем такая твоя жизнь, лучше броситься с балкона». Это было двадцать второго или двадцать третьего, еще Сева Абдулов Володе наговорил.

Янклович: Да нет, это было раньше, я точно помню этот случай. Когда мы с Севой пришли и сказали Володе, что ему осталось жить два месяца, это мы узнали у врачей. Вадим тоже был при этом, но я не думаю, чтобы он мог Володе так резко сказать.

Перевозчиков: Но вернемся в двадцать четвертое.

Федотов: Я приехал в шесть часов вечера, а потом уехал на некоторое время. Вернулся ночью, примерно в час приехал. В квартире остались Володя, Ксения и я. А Валерий Павлович уехал.

Янклович: Двадцать четвертое. Дай-ка вспомнить. Значит, утром я поехал на работу. Да, вспомнил, а вечером приехала Нина Максимовна.

Федотов: Да, значит, ты поехал на работу, а вечером еще была Нина Максимовна. Я взялся за пульс у Володи — и говорю ей: «Да, надо ехать в больницу, «лекарство» привезти ему». Я чувствовал, что дело плохо, и даже договорился в одной больнице.

Прощание с Владимиром Высоцким. Рядом с ним Валерий Янклович, Вадим Туманов, Всеволод Абдулов и Игорь Годяев

Янклович: Да он же сказал мне в этот день: «Валера, я сегодня умру!»

Федотов: Да, он и матери сказал: «Мама, я умру сегодня» — вот это я помню.

Янклович: И еще я помню, что Володя все время рвался из комнаты, и я поставил перед дверью кресло, чтобы он не мог выскочить…

Федотов: Да, он рвался к окну, рвался к двери, рвался к Нисанову, и мы боялись за него… Я как сейчас помню — я через какого-то парня дозвонился до Нины Максимовны и говорю: «Нина Максимовна, ну вот такое состояние, надо привезти наркотик…» Я уже чувствовал, что дело очень серьезное. Я говорю: «Я сейчас поеду в реанимацию и привезу ампулу.» А Нина Максимовна говорит: «Нет, Толя, не надо».

Янклович: Конечно, к тому времени она уже все знала про наркотики.

Федотов: Ну, я послушал Нину Максимовну — мать все-таки. Да еще в таком тоне сказала. И я ее послушал. А до сих пор сожалею, надо было сесть в машину и поехать, я ведь даже с одним парнем в реанимации договорился. Потом я уехал, затормозился у одной «кадры» на Ждановской и звоню оттуда. А Валера мне говорит: «Давай назад, где ты там носишься?!». Ну я в тачку — и быстро приехал назад.

Перевозчиков: Валерий Павлович, а вы уехали часов в двенадцать?

Янклович: Наверное, немного позже — только во втором часу.

Федотов: Валера передал мне его с рук на руки.

Перевозчиков: Но сам Высоцкий наркотиков не просил. Сам решил для себя?

Янклович: Ну что мы будем теперь для него решать? Что мы будем теперь за него домысливать. Марине он обещал, но мог ей позвонить и сказать одно. А поворачивался к нам, клал трубку и говорил совершенно противоположное.

Федотов: Да, были у него такие хитрости.

Перевозчиков: А когда двадцать четвертого приехал Абдулов?

Янклович: Да, Абдулов двадцать четвертого был. Я ведь весь день допытывался у Севы и у матери: «Ну что, будем сдавать в больницу?». Сева сидел в углу комнаты, и я к нему: «Сева, ну ты-то что молчишь? Ты что молчишь?!». Но он ведь тогда был после аварии, немного заторможенный…

Федотов: Все-таки мне надо было тогда… Валера, когда ты уехал, Володя все время стонал, маялся… Ну, думаю, ладно, может быть перебесится, переживет эту ночь, не первый же раз. У меня у самого-то ночь была тяжелая. Надо было самому взять и увести его в реанимацию.

Янклович: Ну что, Толя, теперь об этом говорить: увез — не увез. Сейчас нужно просто вспомнить точно, как это было.

Федотов: Володя почти всю ночь не спал. Он еще немного засадил водочки, я, честно говоря, тоже засадил. И я настолько был уставший, что меня просто валило с ног.

Перевозчиков: После дежурства?

Федотов: Да, после дежурства. А тут я еще на эту Ждановскую к подруге заскочил — слабость страшная, чувствую. Значит, приехал я. Час, два, Володя все маялся. И буквально часа в три он затих, уснул. И я уснул, наверное, часа в три. Так что Володя примерно с трех часов до половины пятого умер. Во сне, наверное, инфаркт и случился. Судя по клинике, это был инфаркт. Острая сердечная недостаточность. Мы так и записали в свидетельстве о смерти: «Умер от острой сердечной недостаточности…». А вообще — от хронического алкоголизма, от абстинентного синдрома.

Перевозчиков: Так все и написали?

Федотов: Нет, в справке о смерти мы написали только: «Умер от острой сердечной недостаточности…»

26 октября 1988 года