14 сентября 1979 года на Пятигорской краевой студии телевидения мне посчастливилось записать большое интервью с Владимиром Семеновичем Высоцким.

25 июля 1980 года Высоцкого не стало. Началась его посмертная судьба и то, что я называю «всенародным литературоведением». Самые разные люди собирали и перепечатывали стихи и песни Высоцкого, передавали другу первые статьи о нем…

Я с самого начала начал собирать рассказы о В.В. его друзей и товарищей, коллег по театру, родителей и родственников… Сначала записывал их от руки, потом появился диктофон…

И работа продолжается. В этой книге публикуются воспоминания и интервью разных лет — еще один небольшой вклад в большую биографию Владимира Высоцкого.

 

Валерий Абрамов

— Вы помните тот момент, когда Высоцкий появился в вашей семье?

— Моя сестра Людмила училась тогда во ВГИКе, и вокруг нее была целая стая ребят — веселых и интересных. В этой компании было много немосквичей — так они просто дневали и ночевали на Беговой. И среди этих ребят появился еще один — человек явно старше, самостоятельнее и мощнее других. Тогда Людмила в Ленинграде снималась в фильме «713-й просит посадку», она прилетала и улетала, и Володя заходил за ней. Когда съемки закончились и они вернулись в Москву — Володя уже зачастил к нам. А ранней весной 1962 года они поженились…

Я не могу сказать, что именно с этого момента я помню Высоцкого, такого не было. Но осталось впечатление человеческой мощи, человеческой энергии… И эта энергия всегда его окружала — это абсолютный факт…

— Вы помните свадьбу?

— Со свадьбой тогда было плохо… Володя в это время еще не был разведен с Изой Жуковой, Людмила — с Игорем Дуэлем. Мы просто их поздравили, поздравили по-домашнему. Сохранилась любительская кинопленка 1962 года. Снимали у нас на даче — Володя еще совсем молодой, Людмила ждет первого ребенка… А вот дальше идут уникальные кадры, снятые самим Высоцким, — мы видим мир его глазами. Свадьба же была в 1966 году.

— Своей квартиры у них никогда не было… Можно ли говорить о бесприютности в их жизни?

— Еще с войны у нашего поколения — в современном понимании этого слова — приюта, или уюта, действительно не было. Это с одной стороны. А с другой — он нам был и не нужен. Мы, жившие в коммуналках, знали другое — чувство коллектива… И крик «наших бьют!» объединял нас гораздо прочнее, чем теперешняя жизнь в отдельных квартирах.

Другой момент. У Володи, как он много раз сам говорил, было две мамы… Все-таки Евгения Степановна на самом деле была ему как мать. Так что, по крайней мере, два дома у Высоцкого были. А когда Людмила взяла его за руку, привела к нам и сказала: «Вот мой муж», — у него появился дом на Беговой. Он туда приходил к себе домой, и к нему относились как к члену семьи…

А потом, когда Нина Максимовна и Володя получили двухкомнатную квартиру на улице Шверника, они довольно долго жили там. В одной комнате жила Нина Максимовна, а в другой Володя с Людмилой и детьми. По тем временам эта квартира была неплохая, был даже встроенный кондиционер. Это был экспериментальный дом в Черемушках, во дворе был фонтан… Позже Людмила с Володей жили на Беговой с детьми без родителей, которые переехали в «Химки» и в «Медведки».

— Вы общались с Высоцким, может быть, в самое интересное время — время его становления, время появления первых песен. А сразу ли вы их оценили?

— Тут очень интересная история. Мы первые песни Высоцкого, конечно, знали — тогда они ходили по Москве в очень плохих магнитофонных записях. Но первое время мы их никак не связывали с Володей. Хотя давно уже были знакомы, давно спорили и обсуждали самые разные вещи. А когда мы услышали, что это Володины песни, то даже постеснялись его об этом спросить. И я втихаря спросил Людмилу: «Вот эти песни, неужели это Володя поет?» — «Конечно, а вы что — не знали?!» Вот каким образом мы узнали, что эти песни поет Высоцкий.

Песни начала 60-х годов не были концертными, они были квартирными, камерными песнями. И манера исполнения была другая, тоже более камерная. Но и при этой манере громкость была такой, что стекла дрожали.

И еще одна очень интересная деталь — Володя тогда ничего не записывал на бумаге, все эти песни он помнил. Он мог, конечно, какой-то кусок написать в письме, какую- то строчку записать на клочке бумаги, но все свои песни тогда он знал наизусть. А в 1968 году, когда Высоцкий стал довольно много выступать с концертами, выяснилось, что некоторые свои песни он стал забывать. Тут мы напряглись, что могли вспомнили, что-то «сняли» с пленок — и в 1968 году впервые появились напечатанные тексты его песен, впервые сделали «рубрикатор». То есть сгруппировали песни по темам. Эта рукопись 68-го года существует, Высоцкий ее видел, список согласован с ним. Практически это подлинник, хотя он и написан не его рукой. К этому времени было около 180 песен.

Что касается названий песен, то тут возникло два подхода. В Москве, где он чаще выступал, считали, что песни надо называть так, как Высоцкий их объявляет. Например — «Песня о конькобежце на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную…» и т. д. А в Ленинграде, где достоверной информации о названиях не было, к ним доходили записи, в которых все это было вырезано (экономили пленку), стали называть песни по первой строчке. И в этом «рубрикаторе» 68-года были сверены московские и ленинградские записи, тогда и появился первый список песен.

Изольда Жукова — первая жена Владимира Высоцкого

Концертов стало больше, и материально они стали жить получше. Тогда Володя купил очень приличный по тем временам магнитофон — переносной «Грюндик». Мы его настроили, показали, как он работает, но Володя его так и не освоил, и они его очень быстро продали. Это была первая, к сожалению не удавшаяся, попытка Высоцкого самому перейти от фольклора устного к фольклору магнитофонному.

— Расскажите, пожалуйста, как и когда проходили записи?

— Поздняя осень или начало зимы 1964 года, точнее никто не может вспомнить. Домашний концерт в Лефортове — это вторая относительно качественная и длинная запись — на ней более 50 песен записано в одну ночь. А первая подобная запись была сделана в общежитии ВГИКа примерно на год раньше. Записей к этому времени было довольно много, но все они были очень плохого качества. Пленка считалась хорошей, если можно было разобрать все слова. А эта запись сделана настолько удачно, что в какой-то мере отвечает современным требованиям. Сделана она на магнитофоне «Днепр-II» — по тем временам это был лучший отечественный магнитофон. На эту квартиру они приехали вместе с Людмилой сразу после спектакля. К этой записи Володя долго готовился, написал порядок исполнения песен — это было у них на шпаргалке. И магнитофон, и гитара принадлежали хозяину квартиры. Гитара до сих пор цела, гитара многострадальная, потому что хозяин ее — турист. Она побывала во многих походах, а однажды я брал ее с собой в заполярную экспедицию. Комната была маленькая, а народу нас набилось, наверное, человек десять или даже больше. С торшера сняли макушку, повесили туда микрофон. Он сел перед микрофоном, говорит: «Реагируйте». Ему обязательно надо было видеть лица людей, для которых поет. Эта пленка интересна тем, что на ней впервые появились циклы. Потом эти циклы были обобщены в 68-м году, когда выяснилось, что Высоцкий стал забывать свои песни. Было несколько перерывов, пока меняли пленку, было несколько повторов — он останавливал, чтобы переписать песню. То есть этот вечер был специально рассчитан на организацию такой записи. Сохранилась сама пленка, рассыпающаяся на глазах, — она неоднократно переписывалась и в Москве известна под названием «хронология». Хозяйка этой квартиры Синельщикова Анастасия Ивановна передала магнитофон «Днепр-II» в дар будущему музею В.Высоцкого. Она очень хороший человек, очень доброжелательно относилась ко всей нашей компании. Мы могли собираться и петь чуть ли не до утра, не давая спать ни ей, ни ее мужу. В каком-то из перерывов мы пили кофе, она говорит, что из тех чашек осталось только три.

Кофеварка цела, хоть уже и не работает. Цел и ковер, на котором мы сидели, кто-то сел на диванчик, а кому не хватило места — на ковер. Людмила подсказывала Володе по шпаргалке, что за чем должно следовать.

Делали еще несколько записей. В 1967 году записывали у нас дома, мы тогда жили в Медведкове. Эта пленка известная, она начинается с песни «В который раз лечу “Москва- Одесса”». В Медведкове писали еще раз в начале 1968 года, записаны были песни для «Последнего парада», но Володя попросил ее стереть, так как эти песни были еще не литованные… И еще одна запись, которая была сделана в 1968 году на улице Шверника, там Людмила и Володя жили вместе с Ниной Максимовной. Причем эта запись сделана скрытым микрофоном. Володя пришел домой откуда-то очень довольный. И получилось так, что «он пришел на своей песне», то есть в это время с магнитофона звучала его песня… Мы тут же убрали звук, а магнитофон поставили на запись. На этой пленке около 16 песен, впервые записана песня «Сколько чудес за туманами кроется» — для фильма «Хозяин тайги». Этот фильм тогда только предполагалось снимать. Там же есть песня «На реке ль на озере», которая в фильме звучит. Запись не очень удачная, потому что микрофон лежал под медведем, у них был плюшевый медведь огромного роста. И когда Володя стучит ногой, ритм идет громче текста и гитары.

— А почему вы записывали скрытым микрофоном?

— Он не хотел: «Я после спектакля вымотанный и не в голосе. Не надо…» Но поскольку пошли новые вещи, мы все-таки решили записать.

— Как Высоцкий в 60-е годы работал над песнями?

— Как он писал в последние годы, я не знаю, а вот как работал тогда, уже двадцать лет тому назад, могу сказать точно. Такого творческого процесса: «взять, сесть и написать» — не было. Песня в нем все время жила, или, наоборот, он жил песней. Были песни, написанные за пять минут — ждал в очереди, ждал телефонного звонка — и в это время появлялась песня. А чтобы «пил кофе, закуривал сигару, брался за голову» — вот этого никогда не было. Песня, свидетелем рождения которой я был, — «Антисказка». Огромное количество набросков про здоровенных жлобов и про то, что кот отнес цепь куда не надо… Наброски были, но все они были разрозненные — по две-три удачные строчки. А все это связала фраза «это только присказка, сказка впереди». Как только она появилась, сразу была написана «Антисказка». Это выражение он услышал во время одной из записей и унес в Медведково. Кто-то про наше пение под гитару сказал: «Это только присказка, а сказка будет впереди», имея в виду, что будет петь Володя. А он сразу же взял эту строчку и «положил» ее в нужное место.

— А как он владел гитарой в те годы?

— Владение гитарой было непрофессиональное. Руку на грифе он держал, как держат все любители. Его владение гитарой выражалось в двух вещах: в абсолютном слухе, гитару он строил как хотел, подстраивал по слуху, как ему было нужно. Что еще бросалось в глаза — если какая-то струна фальшивила, он сразу тянул ее на нужное место. И второе — гитара давала в основном ритм. Ритмы его гитары очень интересные и сложные. В каком-то из выступлений он говорит, что просил композиторов-профессионалов записать его «гитарный бой», и им это удалось не сразу. И сколько было рядом людей — столько было учителей, он всю жизнь учился играть на гитаре.

— Предлагал ли Высоцкий свои песни профессиональным исполнителям?

— Когда Володя понял, что он перерос уровень бытового «квартирного» романса и его песни могут волновать миллионные аудитории — как это произошло с песнями из кинофильма «Вертикаль», он многим профессионалам предлагал свои вещи, правда, далеко не все. Я знаю, что он обращался к Камбуровой, и она тогда ему отказала. А он считал, что многие его песни можно петь и другим, а не только ему.

— А его реакция на критические статьи?

Критика была совершенно дурацкая. Первая большая статья о Высоцком появилась в «Советской России» — «О чем поет Высоцкий?» Там было процитировано пять песен, из них четыре написаны не им… Реакция тогда была очень горячей. Я даже сам бегал в редакцию: «Как так, за чужие песни ругаете живого человека?» Мне вежливо ответили, что ошибка установлена, что меры приняты, все будет хорошо. И вот до сих пор про ту публикацию газета молчит, хотя теперь она дала несколько приличных статей о Высоцком. Так что первая реакция была очень горячей, а потом такие вещи его не убивали — он продолжал работать.

— Отношение Высоцкого к «бардам» и «менестрелям»?

— До Высоцкого мы записывали многих, и, конечно, кумиром был Окуджава. Но вы понимаете, в чем уникальность Высоцкого? Уникальность в единстве стихов, актерского исполнения и ритмического, мелодического рисунка… Вот такого сочетания не было ни у кого. Каждая его песня — это, прежде всего, мини-спектакль одного актера. Если открыть энциклопедию на слове «лирика» и внимательно прочитать… «Лирика — есть исполнение авторского текста под аккомпанемент лиры». Его творчество — это лирика в высшем, первоначальном смысле этого слова. И в этом смысле ни соседей, ни соперников по жанру у него не было. Он считал, что каждый должен делать свое дело. Нравились ему Окуджава и Анчаров — он говорил об этом, но никогда себя с ними не сравнивал.

— А как складывались ваши личные отношения?

— У нас были доброжелательные отношения, очень доброжелательные. Сказать, что мы встречались каждый день, будет преувеличением, но мы были молодыми, страна была на подъеме, настроение было хорошее, и каждая встреча доставляла нам удовольствие. В театр проситься мы стеснялись, при его жизни на Таганке я был всего четыре раза, «Гамлета», например, так и не видел, а после смерти — один раз.

— А где — в каких компаниях — вы встречались с Высоцким?

— У нас была своя физтеховская компания, мы встречались практически каждый день. А с Володей мы виделись каждый раз, когда бывали на Беговой. Если, конечно, Володя не был на съемках. Мы тогда заканчивали институт, и все наши дипломные дела проходили у него на глазах. Володя был невероятно любознательный человек, он, как губка, впитывал любую информацию. Он ничего не понимал в наших матрицах, интегралах и во всех остальных математических понятиях, но внимательно слушал и о многом спрашивал.

— А какие слова, случаи, события, знакомые вам, вы встречали потом в песнях Высоцкого?

— Все, что он видел, все, что он слышал, все, что он узнавал, — все это есть в его песнях. Многие вещи мы еще не уловили, не выловили — они пока существуют между строк. Например, «Песня про конькобежца…» В первом варианте было так: «пробежал всего полкруга и упал…» — звучит хорошо. Но когда Володя узнал, что самая короткая дистанция — 500 метров — это больше круга, то переделал: «пробежал всего два круга и упал…» Он очень внимательно следил за достоверностью всех деталей, которые попадали в песни.

Повторяю, что он впитывал буквально все. Обычно люди интересуются чем-то одним, а Высоцкий — буквально всем… Наша студенческая группа увлеклась подводным плаванием. И все наши разговоры об аквалангах, о погружениях, об экспедициях Володя слышал. Потом мы организовали клуб подводного плавания «Сарган» и попросили Володю написать песню. Он очень быстро написал — «Нас тянет на дно, как балласты», но песня не получилась. Там все правильно — все термины, все словосочетания, все ситуации — все безукоризненно. Но чего-то человеческого не хватило, и песня практически не исполнялась. Лет через пять Володя написал новый вариант, и, в конце концов, из всего этого получилось «Упрямо я стремлюсь ко дну» — трогает людей гораздо сильнее.

С Людмилой Абрамовой в день свадьбы. 25 июля 1965 года

Повторяю, все, что есть в песнях Высоцкого — было им увидено или услышано, пропущено через себя. Если мы не нашли пока источника, то или мы плохо знаем его песни, или плохо знаем его жизнь. Помните — «Борис Буткеев — Краснодар…», а дальше — «он сибиряк, настырные они…» Почему сибиряк, если из Краснодара? А в первом варианте песни «Сентиментальный боксер» было так: «противник мой — какой кошмар! — проводит апперкот…» — и все было прекрасно. Но потом, на каком-то очередном таганском капустнике, Володя вставил Бориса Буткеева. Буткеев был тогда рабочим сцены, а потом стал актером театра на Таганке, так он действительно из Краснодара. И эта строчка, взятая прямо из жизни, так и осталась в песне.

— Часто ли Высоцкий пел просто так — в доме, в вашей студенческой компании?

— Тогда он практически никогда не отказывался петь — пел и по просьбам, и по заказам, пел в самых разных ситуациях… Мне тогда очень нравилась песня «Вот так оно и есть, словно встарь, словно встарь…» Вот нравилась она мне — и все тут. Помню, я болел, а болею я очень редко, мы жили тогда на Гоголевском бульваре, и Володя пришел меня навестить. Я попросил, и он с удовольствием спел эту песню… А если отказывался, то или горло болело, или уж очень был занят. А так пел всегда.

— А часто болело горло?

— Тогда — нет. Горло было, как говорится, луженое. И запас жизненных сил был еще громадным…

— А как у Людмилы складывалась профессиональная карьера?

— Вопрос этот достаточно сложный. Она — невероятно талантливый человек, от природы ей очень много дано. Людмила прекрасно пишет стихи, Володя не отрицал, что в первых вещах есть ее влияние. Он с ней советовался, они вместе шлифовали какие-то куски. Во ВГИК она поступила легко, хотя конкурс, как всегда, был громадный. Не могу сказать, чтобы она училась без усилий, — Мастер всегда найдет ступеньку, на которую тебе нужно подняться. Тем более что группа Михаила Ромма была очень сильной.

Но актерская карьера у Людмилы не сложилась. Она снялась в «713…», в фильме «Восточный коридор» Минской студии. Потом было несколько телевизионных фильмов: «Не жить мне без тебя, Юсте» и «Комната», где они снова снялись вместе с Володей. Конечно, двое детей… это не способствовало актерской карьере. Кроме того, жизнь с таким мощным лидером всегда сложна…

А потом, ведь их семейная жизнь тогда не сложилась… Людмила очень переживала, когда они разошлись.

— А материальное положение — тут были сложности?

— Нужно учитывать вот что… Актер, если он снимается в кино, то получает деньги раза два в год. Зарабатывает деньги, которые инженеру и не снились… Но бывает так, что недели через две их уже нет. Поэтому актерская жизнь, с этой точки зрения, довольно сложна.

Я не могу сказать, что денег у них вообще не было. Родители, и те и другие, были, в общем, обеспечены и помогали в таком размере, что особых проблем не было. И в первую очередь, чтобы не было проблем у детей, чтобы у детей было все необходимое… Так что нельзя сказать, чтобы они бедствовали.

И то, что Марина Влади подчеркивает в каждом интервью — «подошел плохо одетый молодой человек» — это полуправда. В 60-е годы многие имели по одному костюму — и все считали это нормальным.

А с середины 60-х годов, когда Володя стал регулярно сниматься, стал чаще давать концерты, их материальное положение резко улучшилось, они отремонтировали квартиру, на заказ сделали мебель, она цела и сейчас.

— Среди коллекционеров получил распространение текст, который называется «Кольцо». Он действительно записан со слов Людмилы Абрамовой?

Автор несколько раз встречался с Людмилой в 1981 году. И какие-то ее слова переданы совершенно точно, но очень много придумано, искажены некоторые факты. А главная беда заключается в том, что этот текст распространялся без согласия Людмилы и без согласия автора.

Москва, 1987 год

 

Артур Макаров

Начнем с этой знаменитой песни «Я взял да и уехал в Магадан, к другу!» — потому что она очень странно появилась… Ведь настал момент, когда Кохановского вообще отлучили от нашей компании (дружеская компания на Большом Каретном. — В.П.). С ним никто не встречался, его вообще не пускали на Большой Каретный. У нас даже термин такой был «Этот человек подослан от Кохановского».

Так что значительное время — целую осень — мы с Ко- хановским не встречались. Он уехал в Магадан нарабатывать себе биографию, и там он издал свою первую книжку стихов. И вдруг Володя — по пьяни — улетел в Магадан. Как-то так получилось, что в это время никого из нас не было в Москве, и Володе совершенно некуда было деваться… Вот он и рванул в Магадан к Кохановскому. Все это было как гром средь ясного неба для всех нас. А Вовчик привез оттуда эту песню. Я говорю: «Вовчик, что же это такое?» — «Да ты знаешь, Арчик, так бывает… Он все-таки друг мой…»

Кохановский вначале жил в районе Бульваров, а потом переехал на улицу Горького. И вот там, на улице Горького, мы всей компанией несколько раз очень сильно гудели.

— А когда вы познакомились с Кохановским?

— Это когда Володя позвонил Кохановскому и сказал: «Игорь, приезжай, привези выпить-закусить и рубашку Артуру».

Я свою порвал в очень сильной драке. А утром я лежал и говорил: «Не встану, пока мне не привезут рубашку…».

И Кохановский приехал с бутылкой водки, с банкой варенья из крыжовника и с рубашкой. Я до сих пор помню эту рубашку — зеленого цвета.

Вот тогда я и познакомился с Кохановским.

— Насколько я знаю, песня Кохановского «Бабье лето» пользовалась популярностью в вашей компании?

— Да, конечно. И впервые я ее услышал не на Большом Каретном, а у Володи Акимова. Мне страшно понравилась эта песня, и я сказал: «Давай по новой». Песня действительно была очень хорошей, хорошей в его исполнении и с его мелодией. А вот когда ее пела какая-то певица с эстрады, с другой мелодией, это было омерзительно, на мой взгляд. Кстати, у Акимова тогда бывала и марокканка, которой эта песня и посвящена.

— И эта песня была некоторое время как бы гимном вашей компании? Кстати, многие люди считают эту песню народной.

— Нет-нет… Это как считают народной песню «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела». А ее написал Андрей Тарковский.

— А вы знали двоюродного брата Высоцкого — Николая, который вернулся из сталинских лагерей?

— Я его видел, по-моему, всего один раз. Так что ничего определенного сказать не могу… А вот двоюродного брата Акимова — Лешку — я знал хорошо. Как я вам уже рассказывал, у нас была первая сборная, вторая сборная, а была еще группа «автоматчиков», которую и возглавлял этот Лешка — здоровый такой парень. Лешка этот был славен тем, что не дал положить себя Кочаряну — не дал побороть себя. Их было трое, они только что вернулись из армии, поэтому их и звали «автоматчиками».

— А «вторая сборная»? Ее состав?

— Высоцкий, Акимов, Свидерский, Кохановский… Всех их я узнал через Володю. Акимов — Акимыч, Высоцкий — Вовчик, Свидерский — Свидерок. Свидерский был очень хороший парень, пока не скурвился. Это же я его вытащил сниматься в картине «Один шанс из тысячи». И вот после съемок мы застряли в Симферополе и плотно загудели в гостинице аэропорта. А Свидерский тогда подружился с Сашей Фадеевым. Этот Саша — гниль, а не человек… И вдруг Свидерский в гостинице мне говорит:

— А сколько ты за сценарий получил?

— Ну сколько получил, столько и получил — все мои. Известно же, сколько за сценарий платят…

— А я знаешь, сколько получаю?! Это вы — элита! У вас с Тарковским здесь зарплата по 250, а у меня 150.

— Аркаша, побойся Бога! Что ты говоришь, ты же сам согласился… Да, ты — уважаемый врач, работаешь в хорошем месте. Но ты же сам захотел в кино. А в кино бабки — маленькие.

— Ну все равно несправедливо.

— Ах, ты так! Ну тогда пойдем, поговорим.

— Ну пойдем.

Когда мы выходили, Халимонов мне говорит:

— Арчик, не надо! Свой же парень.

А я говорю:

— Какой же он свой?!

— Да у тебя же рука одна в гипсе!

А на одной руке у меня был перелом, и Халимон вышел и стоял за углом. А Аркаша ведь здоровый был амбал, играл в регби. Ну мы и разобрались, точнее, я ему наподдавал.

— А вот Хари Швейц — для меня личность загадочная — он ведь тоже снимался в этом фильме?

— Хари Швейц! — лапушка Хари. Я вам могу сказать, как он появился в нашей картине. Когда мы начали снимать «Один шанс из тысячи», в тот день, когда Тарковский сказал всей группе: «Что же это вы ходите как обормоты. Друзья мои, это не годится.» Так вот, в этот день в массовке мы заметили парня — здоровый такой лоб. Хари был дважды мастер спорта — по штанге и по метанию то ли ядра, то ли молота. Тогда он был такой подтянутый, это сейчас Хари — пивная бочка. Последнее время он работал грузчиком в мебельном магазине. И вот Андрей увидел этого колоритного малого и взял его на роль. Ну а потом мы все с ним подружились.

Последний снимок друзей Высоцкого на его даче. Слева направо: стоят: Артур Макаров, Игорь Годяев, Владимир Шехтман, Эдуард Володарский, Константин Мустафиди, Всеволод Абдулов; сидят: Валерий Янклович, Жанна Прохоренко, Фарида Володарская и Вадим Туманов

Я помню, была в то время драка в Ялте, когда мы с Левой Кочаряном канителились с 4 бугаями. Жанна Прохоренко (жена А.С. Макарова. — В.П.) увидела, что нам приходится несладко, побежала в гостиницу, в которой жила съемочная группа: «Ребята, там наши дерутся!». И вот как сейчас помню, Хари Швейц несется по набережной в красном тренировочном костюме. Бежит, швыряя шлепанцы вперед, потом их снова надевая. Я ему говорю: «Хари, зачем ты это делал, ведь все равно босиком бежал?» — «Артур Сергеевич, как можно… Наверняка бы украли…» Он был латыш, степенный такой и аккуратный. Это Хари научил всю нашу компанию есть хорошее сало, запивая его сухим вином. Он говорил: «Конечно, лучше с шампанским, но на него нет денег».

А ему присылали из Латвии сало, и он нас им угощал. И все тогда было вкусно. Да, Хари Швейц — лапушка Хари… Он потом бывал в компании на Большом Каретном.

— Большой Каретный… А бывали у вас «старшие товарищи»?

— Ну, например, отец Толи Утевского, очень крупный юрист. И он заходил к нам, сидел за нашим столом и с интересом слушал наши разговоры.

Заходил и Семен Владимирович, тоже сидел за нашим столом, и было совершенно нормально, когда он как все ходил за водкой.

В нашу компанию приходил реальный космонавт, правда из резерва. Потом его отчислили из отряда космонавтов, но все равно он жил в Звездном городке. И однажды мы идем по улице — Рэвик Бабаджанян, Володя, я и этот парень, — точно помню, что мы проходили площадь Моссовета, шли в кафе «Отдых», которое было тогда прямо за Долгоруким. И вдруг навстречу идут два летуна, этот парень к ним кинулся: знакомьтесь, этот скоро в космос полетит. Потом мы узнали, что это был Андриан Николаев.

— А сколько лет просуществовала компания?

— Вот, говорят, что компания на Большом Каретном просуществовала короткий срок — всего десять лет! Но разве это короткий срок?

— А кто такой Миша-Вася, который часто выручал вас с едой?

— Не только с едой… Миша-Вася — это очень серьезная личность, вот только ни отчества, ни фамилии его я не знаю. Миша-Вася, Аркан Вайнер, Батон, Леха по новой фене, знаменитый Миша Ястреб… Это были очень серьезные ребята. Миша-Вася с Арканом Вайнером — двоюродным братом знаменитых Вайнеров — «держали» мебельный магазин в Кунцево — огромный деревянный магазин, известный всей Москве. Держали вместе некоторое время, а потом разделились. Аркан — Аркадий Маркович — остался в магазине, пока его не арестовали по делу сети магазинов «Океан». А Миша-Вася стал директором гастронома «Правда», потом долгое время был директором знаменитого гастронома на Арбате. Сейчас он уже, наверное, на пенсии. Так что в нашей компании бывали самые разные люди.

 

Борис Диодоров

С Володей Высоцким мы познакомились так. Я ехал на машине по нашей улице Телевидения. Вижу: стоит парень с гитарой. Предлагаю: «Вас подвезти?» А в машине выясняется, что мы живем рядом — наши дома напротив.

Было время, когда мы общались практически каждый день, и тогда я, конечно, хорошо знал Володю. Он бывал очень разным. Мог быть нежнейшим человеком, а через некоторое время вдруг становился жестоким, а бывал трогательно-заботливым — ну просто до слез.

Физически Володя был невероятно здоров! Он действительно мог не спать ночами. Я уставал, мог задремать, уснуть, он — работал. От него никогда не приходилось слышать: «Я устал». Никогда!

Рядом с нашими домами, через детский сад, жил Гена Шпаликов, с которым чуть позже мы начали общаться. У Высоцкого и Шпаликова, кажется, отдельных дружеских отношений не было, но они часто совпадали в общем кругу.

Вспоминаю, что, когда приехал Хилькевич, это был период «Опасных гастролей», была большая совместная компания. Одно время Гена рисовал — помню, он сделал портрет Людмилы Абрамовой.

Она Володю обожала, формировала его: разыскивала какие-то серьезные книги… А у Володи уже началась неупорядоченная кино-гастрольная жизнь. И рядом с Володей Люся мне представляется глубоко трагическим человеком — во всяком случае, тогда я так считал.

Какое это уже далекое время! Но все было в первый раз — и все было интересно. Тогда Володя просто обожал приходить к друзьям и петь новые песни. Я довольно часто оказывался свидетелем того, как он вечерами сидит в маленькой кухоньке, что-то пишет, а в руках — гитара. Тут же показывал какие-то новые куски, пробовал варианты…

Потом у меня появился магнитофон «Грюндиг», очень хороший по тем временам. Володя часто его брал, записывал свои песни. Это был примерно 1967–1969 год, достаточно ранние записи. Они сохранились.

Детали? Ну, например, я спрашивал про «желтое в тарелке». Володя сказал, что это — консервированные апельсины: на этикетке дольки лежали на тарелке. За чем тогда гонялись приезжие? — За апельсинами.

Володя уже работал в Театре на Таганке, тогда он энергично тащил меня туда — делать декорации. Одно время сам хотел рисовать, но — мне так тогда казалось — это не было серьезным проектом.

С актерами Таганки я общался мало, но знаю, что Валера Золотухин всегда был искренним по отношению к Володе, всегда переживал за него. И, как мне представляется, Валера — человек совестливый. Может быть, он сделал неверный шаг — и вот теперь мучается.

Как-то Володя пришел из театра немного обиженный:

— Ну почему они так? Мне сегодня Алла Демидова говорила, что я своими песнями добиваюсь дешевого успеха, да еще деньги получаю за это.

Помню ругательную статью в «Советской России». Володя ее носил — всем показывал, возмущался!..

И это было время, когда он очень хотел добиться хоть какого-то признания… У меня был старинный пистолет — настоящий «Лепаж». Володя уговорил подарить его одному известному кинорежиссеру-коллекционеру. В очень слабой надежде, что его будут снимать. И хоть бы кто помог ему! Все обещали, но никто ничего не делал.

Вот что еще вспоминается. Володя написал детскую поэму. И мы носили ее в издательство «Детская литература», где я тогда работал художником. Володя показал свою поэму редактору Светлане Николаевне Боярской. Читал он очень здорово! И у всех осталось очень хорошее впечатление. Но дня через три Светлана Николаевна, немного смущаясь, сказала мне, что она прочитала текст — и когда это напечатано, то ей показалось, что поэма гораздо слабее…

…Однажды Володя приходит ко мне очень веселенький.

— Я «развязал»!

— А что ты такой радостный?

— Ты же не знаешь, какой я хороший, когда «развяжу».

Тогда я только слышал от Люси, как тяжело это у него бывало. Мы поехали по друзьям — и началось… Целая неделя! Я старался потихоньку его «выводить»: пивной бар, потом баня. Бесполезно. Через неделю Володя, наконец, говорит:

— Все, завязываю. Вот три бутылки коньяка — по одной в день — и все!

Я поверил. Вечером прихожу к нему — все три бутылки пусты, а Володя в тяжелейшем состоянии. Все это кончилось больницей…

Повторяю, что одно время у нас были достаточно близкие отношения. И вот однажды Володя говорит:

— Как ты посмотришь, если я женюсь на Марине Влади?

Откровенно говоря, я был ошарашен! Ведь для меня (да и для всех) Марина Влади была звезда, «Колдунья»! И я вообще ничего не знал про их отношения.

В общем, Марина появилась. Володя в тот вечер, конечно, пел. Марина его воспринимала совершенно восторженно. Как-то очень по-женски она впитывала каждое слово… И на меня его песни всегда очень действовали. Когда Володя пел, то возникало такое мощное энергетическое воздействие! Честное слово, его хотелось обнимать, целовать и благодарить, благодарить…

Марина им восхищалась тогда. Она все время видела в Володе своего отца, говорила, как Володя похож на него. У отца тоже был трудный путь к успеху. Она вспоминала его слова:

— После «Колдуньи» могу спокойно умереть…

Потом Володя и Марина поженились. Мы вместе ездили искать квартиру. Сразу после свадьбы они снимали квартиру у Капитолины Лазаренко — в Каретном Ряду на третьем этаже. Потом вместе с Мариной мы покупали «кухню». Ездили в деревню Григорчиково, на Пахре: они хотели там приобрести домик. Матвеевское… Я помню, что у них было очень красиво. Марина привезла из Парижа какие-то необыкновенные светильники, шторы. Наверное, это был первый уют в Володиной жизни. Первый домашний уют, но в чужом доме…

Я развелся со своей первой женой — у меня образовалась пропасть времени. Этот отрезок был очень сумбурным, даже иногда дурацким, но очень интересным. Помню несколько вечеров.

Очень симпатичный был вечер, когда Володя и Марина пригласили Тарковского. Они тогда жили на улице Телевидения. Конечно, Володе очень хотелось показать Марине великого режиссера… И были очень хорошие посиделки.

Еще один вечер — в редакции журнала «Советский Союз». Володю пригласил попеть Юрий Королев — фотокорреспондент этого журнала. Был такой маленький концерт в небольшой компании. Володя пришел с Мариной. А потом в столовой был очень яркий момент: Володя ставил бутылку на край стола и говорил:

— Вот смотрите — бутылка сейчас упадет, ударится об пол и сама откроется.

Действительно, так происходило — просто как в цирке. А Юра с Володей позже встречались самостоятельно и, как мне кажется, подружились.

Владимир Высоцкий и Марина Влади в Париже. 1977 год

Мы с Володей не работали вместе. Если бы работали — наверное, многое бы можно было вспомнить. Вспомнить важное для людей. А у нас с ним ничего не было, кроме жизни. Той самой жизни, которая состоит из мелочей.

Например, у Володи появилась новая машина, «Рено- 16». И мы осваивали «Рено-16», а «освоили» двенадцатый таксопарк… Я привез его туда, Володя дал концерт — его вынесли на руках! И на руках же хотели нести на банкет, я еле-еле «отбил». Потом нас там очень хорошо обслуживали.

Кстати, Володя очень многое узнавал у таксистов. Один из них рассказал про очень необычную автокатастрофу — разбился катафалк и все сопровождавшие гроб погибли.

— Все? — спрашивает Володя.

— Все.

— А покойник?

— Что покойник? Ему — ничего…

И еще один поразительный случай, связанный с автомобилем. Володя учился ездить на моей «Волге», а потом у него появились серые «Жигули», которые доставал отец. Однажды Володя позвонил мне:

— Я на машине…

Поехали куда-то. Володя вцепился в руль — он недавно начал водить — и говорит:

— Вот сейчас бы мчаться по хорошему шоссе, почти лететь… и чтобы кто-нибудь ехал навстречу — лоб в лоб! Интересно, свернул бы тот, другой, или нет?

Меня это поразило. Ведь его любопытство не знало пределов и границ! И не просто любопытство — это было стремление заглянуть за горизонт. Воплотиться во все и все испытать самому!..

«Параллельные» жизни у нас начались в году, наверное, семьдесят втором. Я женился, Володина жизнь менялась. Встречи стали редкими — я очень много работал, Володя — тоже. Да и молодость кончалась… Если встречались — поначалу возникала некоторая неловкость, что долго не было встреч, а потом все шло по-старому.

Однажды перед Новым годом, в ЦДРИ… Володя, уже в фаворе, идет окруженный свитой. Увидел нас с Кариной, которая давно и хорошо его знала, — оставил всех и бросился навстречу… Встречи были редкими, но очень трогательными.

У всех людей, которые были рядом с Володей, есть что- то на совести. Во всяком случае, я так думаю. Последние годы я чувствовал, я видел, что он приближается к какой-то трагической развязке. Мог ли вмешаться? Мог ли помочь? Не знаю…

Сейчас повышенное внимание к памяти о Володе. И я, откровенно говоря, испытываю неловкость. Не смог рассказать каких-то, может быть, очень значительных вещей. А возможно, что не в этом дело… Ведь люди уходят — все равно остаются. И занимают в жизни ровно столько места, сколько было. Ничего не меняется. Ничего…

 

Анна Шахназарова

Мы познакомились с Володей Высоцким, когда была еще Люся и маленькие дети. Вместе встречали Новый год, по-моему, это был 1967-й. Когда Володя запел, я уже тогда почувствовала неимоверную силу и веру в людей. Он как бы хотел сказать: «Люди, заметьте — это я! Это мое искусство!» Ведь даже самые первые песни Высоцкого — это маленькие шедевры.

Осенью 1968 года позвонил Любимов: Володя привез из Сибири отличную песню. И после спектакля почти вся Таганка, человек двадцать, приехали к нам домой. Володя был с Люсей. Все сидели за столом, пили, ели, разговаривали, а Володя очень сильно выпивал тогда. И я впервые визуально увидела это. Гости уже стали расходиться, и Боря Хмельницкий все тянул Володю: «Пойдем, уже поздно…» А тот никак не хотел уходить. Я случайно зашла в столовую и увидела, как Володя рюмок 10–15 — хлоп-хлоп! В общем, выпил все, что оставалось на столе. За одну минуту, наверное, успел выпить. А мы как раз приготовили магнитофон, чтобы записать «Баньку». Володя начал петь, а голос у него срывался — столько водки сразу! — совершенно пьяный голос. Вот так мы впервые услышали и записали знаменитую «Баньку по-белому». Закончился вечер очень печально. Люся увидела, что Володя хорошо выпил, и такую ему истерику закатила! По-моему, они с Люсей были люди трудносовместимые.

Еще помню застолье у Любимова с Целиковской. Был день рождения Юрия Петровича, и вся элита московская в наличии… Володя уже с Мариной. Я видела, как они тянулись, как льнули друг к другу. Это самые первые ростки их отношений. И весь этот московский бомонд крутился вокруг Володи и Марины. Марина была тогда воздушная красавица — почти неземное существо. Но на меня почему-то посмотрела с осторожностью.

Володя очень любил свою мать. Но ведь до Малой Грузинской своего дома у него не было, мотался туда-сюда. Иногда и поесть было негде, а у нас был дом. Бывало так, что Володя забегал просто перекусить. Однажды он надолго лег в больницу и никак не мог достать «Винстон», а он курил только эту марку сигарет. Георгий (Георгий Хасроевич Шахназаров — общественный и политический деятель, в 90-е годы помощник М.С. Горбачева) достал где-то пять блоков «Винстона», и Карен, который тогда был еще студентом, бросал сигареты Володе через забор. Не помню точно, какая больница, но какая-то психиатрическая.

Володя весь театр снабжал лекарствами — привозил из Франции. Им же вовсю пользовались. Рядом с Володей — то Золотухин, то Смехов, то Хмельницкий. Вот сейчас говорят, что они — друзья. А какие они друзья?! И Ваня Дыховичный — сам из знаменитой семьи, а Володя к тому времени был уже звездой, — в их дружбе, как мне кажется, был момент конъюнктуры. И всегда рядом с Володей был преданный русский мужик Ваня Бортник…

Любимов очень строго к Володе относился, а иногда — я была тому свидетельницей — бывал просто груб. На репетициях «Гамлета» он даже кричал на Высоцкого. Я хотела ему об этом сказать, но не решилась. Кто я такая, чтоб делать замечания Любимову. Сидела тихо в зале, стенографировала репетиции «Гамлета».

Марина… У них с Володей были разные стадии отношений. Было время, когда они решили: Володя не пьет, а Марина выпивает. Помню, сидим у нас дома, Володя говорит: «Я «в завязке» — мне боржом». А Марина сидела с подружкой и пропускала стаканчик за стаканчиком. Володя стал выступать: «Марина, если ты не перестанешь, я сейчас же уеду». Да, был такой период… Я подумала и сказала Георгию: «Нет, Марина ему уже не помощница». В тот вечер они остались у нас ночевать. Я, конечно, встала раньше всех, потом сели завтракать. Я обратила внимание, что перед Мариной уже стоял стакан с сухим вином.

Володина смерть… Я считаю, что и Марина тоже виновата. Да, конечно:

Да, 12 лет. Но почему вообще не стоит вопрос о ее вине? Она же выгнала Володю в последний раз из Парижа! Выгнала, а потом пожалела. И как же это она не знала про наркотики? Она и сама пробовала, я точно это знаю. В самом конце жизнь Володи с Мариной — это, по-моему, был сущий ад. Я тогда сказала Георгию: «Как красиво все это начиналось и как некрасиво заканчивается».

А еще меня поражает сволочизм людей, которые окружали Володю в последнее время. Ведь просто погубили мужика! А мама, которую он так любил, она даже не позвонила ночью. И вся эта атмосфера последних дней — это было просто ужасно.

Я не пошла на похороны. Думала, как сейчас говорят, будет московская тусовка. Очень жалею. Очень.

 

Игорь Шевцов

Игорь Константинович Шевцов проделывал огромную, неафишируемую работу по увековечиванию памяти В.В. и при этом был готов помочь всем и каждому — а особенно тем, кто занимался изучением жизни и творчества Поэта.

И всегда давал больше, чем просили, а это признак благородного человека.

В 80-е годы прошлого столетия именно он разыскал — по сути спас — многие кино- и видеоматериалы о Высоцком. По существу, Игорь явился главным создателем и неизменным ведущим кинопрограммы «Творческий поиск Владимира Высоцкого». Без его контактов и связей, без его энергетики и трудоспособности был бы невозможен перевод видеозаписей на кинопленку, а значит и само существование программы. В этой программе — в не самые свободные времена, задолго до телепрограмм Н.Крымовой и Э.Рязанова, — Высоцкий пел свои песни. Тогда это был прорыв к свободе.

26 июля 1980 года Игорь перепечатал последнее стихотворение В.Высоцкого — «И снизу лед…», которое потом в тысячах экземпляров разошлось по всей стране. Он являлся одним из составителей первого сборника стихов Высоцкого «Нерв» и более солидного — «Песни и стихи» под редакцией Н.А.Крымовой.

Игорь входил в группу друзей В.В., которых пригласил Ю.П. Любимов для обсуждения первого варианта сценария спектакля «Владимир Высоцкий». На первой же встрече Юрий Петрович сказал, что трудно будет делать спектакль о Володе с людьми, многие из которых его не любили. Спектакль «Владимир Высоцкий» по сценарию И.К. Шевцова и Ю.П. Любимова, несмотря на запреты Министерства культуры, был показан в годовщину смерти и в дальнейшем, до включения в репертуар, шел по памятным датам: каждые полгода — 25 января и 25 июля.

Игорь принял участие в выпуске первой «западной» серии пластинок «Светлой памяти Владимира Высоцкого…», а позднее выступил уже в качестве официального составителя отечественной серии виниловых дисков «На концертах Владимира Высоцкого» — по сути, самой знаменитой попытке создать звучащее собрание сочинений.

В августе 1980 года Игорь в числе очень немногих откликнулся на просьбу Марины Влади написать воспоминания о Высоцком, и это — один из лучших материалов в мемуарной литературе о В.В. Кроме того, Игорь помогал Юрию Карякину в работе над знаменитой статъей «По чьей вине…»

Он словно предчувствовал свою смерть, много говорил об этом… Игорь Константинович Шевцов трагически погиб в автокатастрофе 30 ноября 2003 года.

Всеволод Абдулов и Игорь Шевцов. Начало 1980-х годов

Я не был ни другом, ни даже многолетним приятелем Владимира Высоцкого, знал его последние семь месяцев. Так и надо отнестись к этим заметкам — как к наблюдениям человека «со стороны».

Память возвращает изображение скупо и неохотно, как при проявлении фотографической карточки: сначала неясные контуры, потом все больше, больше… Но все-таки — только то, что есть, и ничего кроме.

Летом 78-го я приехал на Одесскую киностудию: обсуждали мой сценарий. Томясь бездельем, бродил по полупустому павильону, пока не вспомнил, что здесь где-то должен сниматься Владимир Высоцкий. И вдруг захотелось… (хотел написать: просить его сделать песни для сценария, но если быть честным, то это был лишь повод познакомиться). В павильоне стояла декорация интерьера МУРа 46-го года (для «Эры милосердия»). Никого не было. Потом стали появляться люди. Пришел Конкин. Скоро, почему-то громко стуча сапогами, появился Владимир Высоцкий, хмурый, сосредоточенный, замкнутый. Я подошел:

— Владимир Семенович, у меня к вам просьба…

— Да?!

Ответил резко, почти грубо. Во взгляде настороженность, почти открытое недоброжелательство. В общем, понятно: могу себе представить, как его одолевают поклонники обоих полов. Человека популярней в стране, кажется, нет. Первое впечатление от моего приезда в Петропавловск-Камчатский пару лет назад — орущий в динамик надорванный баритон прямо в аэропорту.

— Дело идет о песнях для сценария…

Молчит, выжидает с плохо затаенным нетерпением.

— Хорошо, после смены подойдите.

— К сожалению, не смогу. Может быть, завтра?

— Ладно, завтра…

«Завтра» я не подошел, раздумал, не стал приставать.

Летом 1979 года на Киевской киностудии снимался фильм, где я был одним из авторов сценария. Фильм о войне, об армейской разведке. Нам очень нужна была песня. Ну, кто еще, как не Высоцкий?

С трудом, после опроса десятка «близко знающих» Высоцкого (а кто его не знал «близко»!) получил номер домашнего телефона. Однажды вечером позвонил.

В телефоне — узнаваемый низкий голос, который обладатель его старательно и, как потом я имел возможность наблюдать, безуспешно пытается изменить.

— Будьте любезны Владимира Семеновича.

После паузы — настороженно:

— А кто говорит?

Называюсь, добавляя, что моя фамилия все равно ничего не скажет.

— А в чем дело?

Объясняю, в чем дело.

Вероятно успокоенный, что — не поклонник, Высоцкий меняет тон, и голос становится естественным.

— О чем картина?

— Армейская разведка, 44-й год… Не могли бы вы сняться?

— Игорь, я сейчас не собираюсь сниматься в кино, отказался от нескольких предложений. У меня совсем другие планы, так что вряд ли смогу быть Вам полезен… Хорошо, принесите сценарий, — вдруг добавил он, — адрес знаете?

И быстро продиктовал адрес.

Я отвез сценарий и, выждав несколько дней, снова позвонил.

— А, Игорь? Нет, знаете, я вообще сейчас отказываюсь от всех предложений — хочу год отдохнуть, не сниматься. Потом я только что сделал роль в «Эре милосердия» — это похоже. Нет смысла повторяться…

— Владимир Семенович, ну а песни напишете?

— Нет-нет, ничего писать не буду. А вот у меня есть «Песня о конце войны». Если подойдет — берите.

— Конечно, подойдет. А как ее прослушать?

— Ну, позвоните… Она куда-то затерялась, я поищу текст…

Все как-то очень неопределенно и малонадежно.

— Владимир Семенович, у меня есть предложение… — говорю не торопясь, представляя себе, как он нетерпеливо держит трубку, готовый швырнуть ее на рычаг, — в Одессе должен сниматься «Зеленый фургон» по моему сценарию. Это…

Коротко пересказываю, он терпеливо слушает.

— Там будет несколько песен. Можно на вас рассчитывать? И вдруг — полная неожиданность.

— Почему же только песни? Я с удовольствием и сам снял бы эту картину.

— Как? Режиссером-постановщиком?

— Ну да! Я эту книжку знаю, люблю… Несколько лет назад по радио была постановка, я участвовал… А почему «Зеленый фургон»? Ведь уже была картина?

— В том то и дело, что была! — я, конечно, зачастил, «зашестерил» в предвкушении неожиданной удачи, — так она была двадцать лет назад (на самом деле — поменьше), снимал ее Габай, а он уехал.

— А что? Это заманчиво.

— И вы готовы на полтора-два года уйти из театра?

— Готов.

— А поехать в Одессу?

— Да готов, готов!..

— Владимир Семенович, случай неординарный, но давайте пробивать.

— Нет! Я никого ни о чем просить не буду. Сейчас, после картины, они ко мне хорошо относятся, но я — просить не буду!

— Так давайте я начну!

— Вот и начинайте! Получится — я готов. Договорились, Игорь?

— Договорились.

— Ну, звоните.

Дело с песней на время заглохло, режиссер молчал, и я не стал приставать к Высоцкому. А затея с «Фургоном» выглядела вообще утопической — я почти забыл о ней. Хотя, когда через некоторое время из Одессы приехала редактор Е. Демченко, я среди прочих дел вдруг ввернул:

— А есть кандидатура режиссера на «Зеленый фургон»!

— Кто?

— Высоцкий!

— Да брось ты!

— Серьезно. Только сам он никого просить не хочет. Вы его просите и — за него.

— Все. Завтра же Збандут (директор студии) с ним связывается!

И утопия вдруг зашевелила конечностями, заморгала, задвигалась. Через несколько дней уже «кто-то» в Москве на ТВ сказал, что «мысль интересная».

В начале декабря — так двигалось дело у нас в Отечестве — еще ничего не было ясно, зато числа 10 декабря, когда я вернулся из Крыма, со съемки, мне домашние сказали сразу на три голоса:

— Звонил Владимир Высоцкий, сказал, что он дал согласие студии снимать «Зеленый фургон».

Я тут же позвонил ему, но Нина Максимовна (мы еще не были с ней знакомы) ответила, что Владимир Семенович уехал до 14-го или 15-го.

С нетерпением дожидаюсь 15-го, звоню. Голос энергичный:

— Игорь! Да, Збандут прислал телеграмму, я подтвердил согласие. Приходи вечером на «Преступление и наказание», не видел? Вот и посмотришь — обратно от меня к… (он назвал фамилию, но я не разобрал, а переспрашивать не стал, и время назвал — перед началом за полчаса).

У театра — обычная толкотня, я привык к ней за 15 лет, живу рядом, каждый вечер видел. Приближаюсь к окошку администратора, должен что-то сказать. Я до того в театре бывал редко, а на Таганке вообще раза два-три, никого не знал, но уже лезу с ощущением «особости» нахально головой в администраторское окошко.

— Вам что?

Это вопрос в самой резкой форме В.П.Янкловича, которого, естественно, я тогда не знал.

— Мне тут билет оставлен… — начинаю я мямлить и вдруг вижу в администраторской Высоцкого. Он меня не слышит, разговаривает с кем-то…

— Владимир Семенович! — ору я, а Янклович злится:

— Вам что нужно?

— Билет… Билет мне… Владимир Семенович! Глупо, наверное, как гимназистка, выгляжу.

— Фамилия? — неумолим главный администратор.

Называюсь, и вдруг — о чудо сопричастности! — «сам» Высоцкий оборачивается, и щелкает замок, и дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы мне протиснуться, а больше никому. И я протискиваюсь. Высоцкий одну руку протягивает, другой обнимает. Целуемся (интеллигентный московский ритуал — вовсе не свидетельство близости). А в комнатушке администратора — шумный бородатый Борис Хмельницкий, Филатов, еще какие-то люди, их я не знаю, да и этих-то узнаю едва.

— А-а, вот ты какой!

Это Владимир. (А какой я? Обыкновенный).

— Очень хорошо. Что — будем делать кино?

Я не робею, но смущаюсь: все-таки слишком много народу. Он улыбается как-то хитровато, очень хорошо.

— Значит, ты не уходи после спектакля. Не видел?

— Нет.

— Ну, посмотришь… Сценарий привез?

— Конечно.

— А ты против соавторства не возражаешь?

— Что вы, Володя! — Раз он на «ты», могу и я обойтись без отчества, но на «вы».

— Только…

— Что?

Он как будто чуть-чуть настораживается.

— Вы знаете, что, как автор сценария, не получите за песни в фильме? А это примерно… — называю сумму.

— Да? — он удивился, но тут же:

— Ладно, устроим как-нибудь.

— Все. Больше возражений нет.

Звезды «Таганки»: Вениамин Смехов, Леонид Филатов, Валерий Золотухин, Николай Губенко c супругой Жанной Болотовой и Борис Хмельницкий

Володя улыбается. А что, он ожидал, что я буду возражать? Но я же не полный идиот! Соавторство режиссера, да еще т а к о г о, — дело естественное и совершенно необходимое, здесь я искренен.

Потом был спектакль. В антракте подхожу к Сергею Юрскому (увидел его еще в зале). Узнав, что Высоцкий берется за постановку, Юрский приятно удивлен, желает удачи. А ведь некогда я пытался подобную же авантюру «соорудить» с ним, да ничего не вышло, несмотря на помощь В.Я. Мотыля. (В июле 80-го я снова встретился с Юрским, чтобы вручить ему сценарий «Зеленого фургона», на котором будут уже стоять две фамилии соавторов — Володи и моя. Может быть, он еще раз попробует? Нет, он отказался.)

Помню, я пожаловался Юрскому, полушутя, конечно, что какой-то тип все время сзади фонариком посвечивает — смотреть спектакль мешает. Юрский удивился:

— Это же Любимов! Он так контролирует спектакль, темп держит. Вот насколько я был тогда «темным».

После спектакля публика вытекает из театра, а я не спешу. Я уже вроде бы не такой, как все… Приобщенный. Приятно щекочет тщеславие. Юрский пришел в гримерную, наверное, благодарил. В фойе остался я один — торчу в ожидании Высоцкого. Нелепо торчу, неловко.

Владимир выскочил оживленный. Слова восхищения (впрочем, весьма сдержанные, чтобы не выглядеть «гимназисткой», хотя роль сыграна блистательно) он принимает улыбаясь, благосклонно.

— Едем, едем ко мне!

У выхода, хотя поздний вечер и декабрь, стоят люди. Подбегают девчушки, суют Володе цветы. Он выслушивает терпеливо, но как-то неохотно, с таким выражением: «Ну, скорее, скорее!..»

Усаживаемся в такси: он, Валерий Янклович, представившийся мне теперь как «Валерий Павлович», еще кто-то. Едем.

Разговор идет о фильме.

— Художником возьмем Давида Боровского! — фантазирует Володя. — А вот у меня второй режиссер замечательный…

Речь шла о Валерии Янкловиче, но я, не знавший тогда об их дружбе, сказал довольно бестактно:

— Если не будет второго режиссера студийного, вы погибнете, Володя!

— Да я их… всех передушу! — смеется он. — Они все на меня пахать будут! А? Будут!

В этом нет позы. И я, знавший степень цинизма пресловутого «среднего звена» в нашем кинематографе, зная их низкие зарплаты, преданное и одновременно наплевательское отношение к делу, — я вдруг сразу понимаю, что оно так и будет: к Высоцкому пойдут работать все! И не за страх, а за совесть.

У меня с собой чемоданчик — ночной «Стрелой» я еду в Ленинград, там, в Репино, семинар приключенческого фильма, на семинар я еду в первый и последний раз в жизни.

— Ничего, ничего, я тебя отвезу на вокзал, — обещает Володя, — успеешь!

Всей толпой поднимаемся наверх, к нему. Пальто бросаем в одну кучу на диван. Разбредаемся кто куда по квартире.

— Вот телеграмма Збандута, — показывает он. — Ну, мы знаешь какое дело сделаем! Где сценарий?

Говорят тут все и обо всем. Скоро уже ничего понять нельзя, и сразу само собой и естественно получилось у меня — «ты», Володя, и час, который остался до поезда, уже не час, а так — пятиминутка.

— Все, ребята! — Я вскакиваю. — Опаздываю, опаздываю! А то, Володя, едем на семинар?

— Может поехать? — задумывается он, и тут же: — Нет, не могу…

Я одеваюсь.

— Подожди, я тебя отвезу, — он влезает в рукава дубленки, — по дороге поговорим.

В машине — на вокзал.

— Ну, расскажи о себе, — требует он.

— Да чего рассказывать… К своему однофамильцу отношения никакого не имею. — (Иван Шевцов — печально известный автор полутора десятков романов, тогда еще, кажется, не ставший членом Союза писателей.) Он смеется. — Работал у Чухрая в экспериментальном объединении. Сейчас все кончилось.

— А-а… Хорошая была затея, я слышал.

Дальше — провал, не помню, как разговор выскочил на альманах «Метрополь».

— Володя, твоя подборка в «Метрополе» производит странное впечатление. Не плохое, нет, но странное. По выбору стихов.

— Да нет, — он не обижается. — Там была причина. Мне важно заявить, что… (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: «показать, что я есть и есть такой литературный жанр». Он это иначе сказал, и очень точная получилась формула, даже красивая).

Другая тема.

— Расскажи про сценарий. Как это все появилось?

Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.

— Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? — Он не обижается, но удивляется. — Ким — это прекрасно, но странный вариант…

И вот уже оживляется:

— Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников! — От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу. — Вот в конце пятидесятых мы жили втроем: я, Вася Аксенов, Андрюша Тарковский… Я тогда в кино за трешку, за пятерку бегал сниматься. Знаешь, как песни писал? Ночью вскакивал или сидел до утра, чтобы их порадовать новой.

(Слово «порадовать» он употребил, это помню точно.)

Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроем, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.

— Хорошее было время, — сказал он, — ушло…

У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали — смотрят.

— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.

Я позвонил ему из Репино, но он еще не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.

— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!

В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он — то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.

Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-черному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал ее для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать все это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то все время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращенно начоперот) — начапортом. Все, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.

Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина, и — «там мы все сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.

Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока еще в памяти, отчетливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.

Глубокая ночь. Володя угомонился и пошел к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:

— Ну, как?

— Да вот, пишу.

Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костер»:

— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.

— Знаешь, а мне надо!

— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные, — я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.

Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищенность какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты. — Прим. 1989 г.)

— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трехсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.

Вот его слова:

— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актерство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.

Сценарист и кинодраматург Игорь Шевцов. Начало 1980-х годов

— Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала — кино!..

— Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать…»

— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму… — он читает несколько строф, довольно много… Обрывает: — Ладно, тогда бросил… Теперь — уже не то…

— Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поет моим голосом — даже я не могу отличить! Но — хрен бы с ним — так поет-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!

(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем.)

— Что это, Володя, все-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя все это?

— Ну, много… Мне и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.

Я удивлен цифрой — я знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.

— Я же не все пою. А потом — стихи я не читаю.

— А ты быстро пишешь?

— Быстро.

— Это некоторые говорят, что — «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков»» бьет этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.

У него на полке — зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.

— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Федорова. Это грандиозно! Вообще русские философы — грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесешь — дам другую…

Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да се — и больше книг у Володи я не брал.

У него на журнальном столике лежали присланные книги — «Переписка Грозного с Курбским», Монтень в издании «Литпамятники»… Я позавидовал вслух, просил достать.

— Вот, присылают, — похвастал он.

Он читал тогда «Переписку Грозного с Курбским».

— И все-таки нехорошо, глупо, — снова повторял я в другой раз. — Вот ты свои вещи не фиксируешь, недавно я о том же говорил с Юликом Кимом. Как-то надо все это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.

— А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песенками для кино, но у него там есть хорошие. И Булат тоже. Вот эти «Золотые ключики», «Соломенные шляпки»… Слушаешь — да, профессионально, точно, но… А ты с Кимом знаком? Что он делает?

— Я знаю, что он пишет «Фауста», — такой парафраз, что ли… Кажется, даже закончил.

— Ну вот… Ладно, работай, я иду спать!

Я посмотрел «Интервенцию».

Фильм был «полочный», режиссер Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей — Бродский.

— Все-таки свинство это! — возмущался я. — Вы там столько напридумывали! Картина могла стать событием, а лежит, стареет.

Он улыбнулся:

— Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.

Я звоню ему днем:

— Володя, как ты сегодня?

— Сейчас приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?

— Через 30 минут.

Но я задержался. В двери у него записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В.»

Вечером:

— Ты же не приехал через 30 минут! Ладно, вот что я придумал…

И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять все невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он дает мне листки с текстами:

— На! Разберешься! И тут же:

— Написал уже песню, то есть текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ все…

Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлеб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймешь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:

Теперь стихи опубликованы.

Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да еще на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнес Володе.

Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что все это полная..! Что я ничего не сделал! Что если я хочу делать такое кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!

— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и все?! — орал он.

Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.

Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:

— Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии все осталось по- прежнему, — несправедливо. Ведь ты сам… и т. п.

Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:

— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.

Вечером все стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.

— В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.

— Володя, чего тебе ездить? — предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.

Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:

— Ну как?

— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку. Я кинулся к нему.

Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включенный. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, еще кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.

— Ну что стоишь! — рявкнул Володя. — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.

— Ты не спеши.

— Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!

— Да он и не обещал…

— Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семенович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! Мне!!!

(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)

— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему все, я вижу, до…

— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждешь?..

Но он сейчас слушает только себя.

— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!

И так он долго еще «вызверивался» и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его все-таки записали, и эта запись сохранилась.

После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжелой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.

— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.

Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:

— Маринина мне говорит: «Владимир Семенович, я обо всем договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну- две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет…

Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный… выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семенович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы… Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешено?

— Нет, но…

Булат Окуджава, Александр Городницкий, Юлий Ким. 1986 год

Вот эти два события, видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлен плохо.

Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал), но улучшения все не было.

— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.

На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли Конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое- как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:

— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.

Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:

— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».

Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего — он назвал фамилию — я не знаю, кто он такой. Но раз не знаю, то значит, наверное, и не надо. И он улыбнулся.

Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.

Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя к нему больше не пошел, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.

Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:

и т. д.

Он включил пленку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончилось, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаем.

Эту формальную работу по сведению концов с концами я проделал за три дня, да еще три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б.М. Хесину. Тот заболел, увез с собой сценарий.

А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.

— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.

— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.

Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.

А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.

А потом наступил обычный в кино цейтнот.

— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.

Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.

— Ладно, для тебя сделаю, — сдался, наконец, он.

Это была удача. Я постарался сделать все, что было в моих силах, и студия действительно прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.

— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).

Он же в ответ только матерился.

— Приезжай. Я нашел текст, покажу тебе.

Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, какой порядок строф. Потом взял гитару:

— Садись, я покажу.

И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку»:

Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу, и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:

Он закончил, положил гитару на диван.

— Ну что? Пойдет? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!

— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.

— Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия — я им отправлю.

— Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чем тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем, пусть платят и за музыку тоже!

Я понимал, что дело тут но только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.

Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссеру одного варианта. А может, и не в этом было дело.

Утром Володя показал мне пленку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завел разговор о том, что нужно сделать все записи:

— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?

— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…

Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.

— Вон блокнот лежит, ткнул пальцем в блокнот на столике. Я взял, стал читать. Он принес чай и вдруг заорал страшно:

— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.

— Прости, Володя, я думал, ты мне предложил почитать.

— Нет, — отрезал он.

Пили чай, болтали. Разговор пошел о «парижских русских».

Нина Максимовна Высоцкая в Воронцовке. 1997 год

— Да знаю я их всех, — сказал он. — Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твое место там, в России…»

Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно:

— Гениально!

И похвастался:

— Он мне книжку подарил…

Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать — так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали ее среди книг Володи — и не нашли.

Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.

Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.

— Все уже не то…

О Галиче:

— А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он еще здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?» Он только смеялся.

О А. И. Солженицыне:

Несколько раз вспоминал при мне и каждый раз — с огромным уважением:

— Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной.

— Сидит там, пишет. Ростропович сказал, что он готовит сразу шесть романов. Вот врежет!

— «Архипелаг» — гениальная вещь!

Я восторженно отзывался о прочитанных «Зияющих высотах» Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А, может быть, и не читал?

Довольно живо интересовался, кто что делает из режиссеров в кино. Думаю, он почти ничего не видел на экране, только по телевизору. А вот телевизор был включен почти постоянно — со звуком или без. А он разговаривал, потом сразу вдруг:

— Погоди! — и, добавляя звук, что-то смотрел и слушал. Однажды шла картина с Леонидом Быковым — кажется, его же «В бой идут одни «старики», а может быть, что-то из старых, не помню. Он смотрел внимательно, потом восхитился:

— Какая органика! Потрясающе!

Я рассказал ему, что знал о подробностях гибели Быкова, он совсем незадолго до того погиб, разбился на машине.

Более того, Володя даже не видел «Маленьких трагедий», последней своей картины.

— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я звал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тонировке?

— Во, видал, что делают, а? — встретил он меня однажды, размахивая свежим номером «Литгазеты». — И сколько раз так было! Берут мои песни, делают рассказ… Да черт с ними, не жалко!

Речь шла о каком-то рассказике на 16-й полосе газеты, построенном на сюжете его песни «Товарищи ученые!»

Прихлебывая горячий чай, вдруг сказал:

— Про меня мужики говорили: «Вон — ездит на «Мерседесе», а про нас все понимает».

— Вот эти зарубежные певцы… Черт-те о чем поют. Переведи их — слушать нечего! Я этого никогда не мог понять.

Прослушав свою запись «Песни о конце войны», где у него не все сразу ладилось, ребята-музыканты ошибались, он усмехнулся:

— Говорят, у меня примитивная мелодия. А не все так просто, а? — И вопросительное выражение лица. И снова что-то вроде неуверенности, жадного ожидания подтверждения, что все так…

— Бывает, что и месяц ничего не делаю, а вот в Мексике я вдруг начал писать!.. Такой маленький городишко, провинция. И так из меня полезло… Прямо — Болдинская осень! — и улыбнулся смущенно. — Меня хорошо принимали в Америке. Там писали, что после Есенина больше никого так из русских поэтов не принимали… Видно, что ему нравилось сравнение с Есениным.

К сожалению, «Песня о конце войны» в фильм не попала, ну, это отдельная история, и ей здесь не место.

Володя разозлился, считая, вероятно, что я виноват. А так как дело с «Зеленым фургоном» затягивалось, я не стал ему попусту надоедать.

Театр уехал на гастроли в Польшу. Потом Володя поехал в Париж. Наконец, стало известно, что главное решено: его готовы утвердить режиссером. Он вернулся, я позвонил ему и сказал, что он утвержден.

— Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня как режиссера? — допытывался он.

— Сценарий-то как раз требует доработки, а тебя утвердили. Так и стоит в плане «Экрана»: «Режиссер В. Высоцкий».

Не дожидаясь утверждения, я послал на Одесскую студию заявление, в котором просил считать режиссера-постановщика В. Высоцкого полноправным соавтором сценария и просил перезаключить договор. (Ответа пока, сегодня, когда я это пишу — 18 августа 1980 года, не последовало.)

Он был удовлетворен, но особого энтузиазма не высказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернется в Москву из какой-то поездки. Когда он вернулся, я несколько раз звонил, но встречи не получалось — все что- то мешало.

— Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, — вдруг сказал он мне по телефону.

— Почему?

— Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая… тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!

Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:

— Да брось ты! — ответил он. — Что я, мальчик?! Я серьезно обдумал… В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.

Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съемках «Эры милосердия», когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один — «для них», то есть для «Экрана», а другой — настоящий.

— А пленка?

— Пленку даст Улька, — отвечал он, не задумываясь.

Улька (Ульрих) — муж Л. Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределенно. Вероятно, был убежден, что сможет налетами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом все будет идти без него до следующего налета. Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.

Как-то стали подбирать актеров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова… (На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.)

— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он.

Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи стало какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:

— Да-а-а, вот актер! Коля, если бы был, это гениально!

Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке — там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.

Однажды мы остались одни — Володя улегся на диване и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, — там огромные богатства. Вот если бы его найти…

Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего «Гамлета». Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.

— Заходи. А ты похудел.

— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.

Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.

Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.

Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.

— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мед прислали, настоящий…

— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.

Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.

— Володя, ты уверен, что твердо решил?

— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…

— Да обычная история в кино, Володя.

— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!

— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать, это было бесполезно.

— Надо нам поискать режиссера, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?

— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.

Он подумал и вдруг сказал:

— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?

— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — все! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно».

— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.

— И не собираюсь. Это уж вовсе твое дело. Только ты подумай все же…

— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…

— Пушкинском?

— Пушкин, Карамзин — монтаж такой…

Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…

— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!

Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.

— Аксенов уезжает, — сказал я.

— Да? Когда?

— Завтра. (Я ошибся — Аксенов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом).

— Жалко.

— Тебе-то все же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.

Леонид Мончинский, Владимир Высоцкий и Вадим Туманов. 1976 год

Он поморщился.

— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — все не то. Ему здесь надо бы…

Он собирался в Париж.

— Ты часто можешь ездить?

— Пока да.

— А по положению?

— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…

— У нее прочное положение?

Он махнул рукой, усмехнулся:

— Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в Обществе «СССР — Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» — и говорить нечего!

Напомнил свое «начало»:

— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ… Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушел, поступил в Студию МХАТ.

О русских эмигрантах сказал:

— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале — битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и все.

Я рассказал о своем друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.

Володя знал его.

— Там я не был, — улыбнулся он. — А там ведь много русских. — И вспомнил: — Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.

О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:

— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это все равно что лезть в личную жизнь.

Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:

— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»

Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:

— Я откажусь у него сниматься.

— С чего?

— Не нужно мне.

— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…

— Я знаю.

— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!

Он помрачнел, сказал:

— Да? Ладно, посмотрим.

Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:

— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.

— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил: — А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…

Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.

— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать все!

— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.

— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.

…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.

— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?

Я отказался.

— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты — из Одессы. Звони — расскажешь, как и что…

Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать все, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.

Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.

Август 1980 — май 1989

 

Лев Делюсин

— Лев Петрович, вы были членом художественного совета Театра на Таганке в самые «горячие» для театра годы. А как вы познакомились с Юрием Петровичем Любимовым?

— Познакомились мы с Юрием Петровичем через художника Юрия Васильева. Готовился спектакль к очередной годовщине Победы «Павшие и живые», и оформлял его Юра. Помните, настоящий Вечный огонь — его придумал Васильев: потом этот огонь стал «гулять» по сценам других театров. А со спектаклем — как часто бывало на Таганке — началась не очень приятная история. Бюрократы усмотрели в нем антисоветчину, и надо было обсуждать: что делать, чем помочь…

А Юра Васильев надеялся, что я смогу каким-то образом использовать свои связи в ЦК. (Л.П. Делюсин — ученый-китаист с мировым именем — несколько лет работал в международном отделе ЦК КПСС, который в то время возглавлял Ю.В. Андропов. — В.П.) Да, я должен сказать, что особенность моего шефа была в том, что он не любил ввязываться в дела, которые шли не по его ведомству, и мы об этом знали. Но какая-то надежда была, что удастся его уговорить.

Прежде чем обратиться к Андропову, мы решили встретиться с Любимовым — познакомиться и поговорить. Инициатором был Юра Васильев, встреча состоялась, и было это в конце 64-го или в самом начале 65-го. Точно помню, что сразу после снятия Н.С. Хрущева. А я уже побывал на спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», и он мне очень понравился. Мы собрали такой «консилиум»: Бовин, Арбатов, Бурлацкий и я — сидели и обсуждали с Любимовым, как спасать спектакль «Павшие и живые». Были разные предложения: что-то Юрий Петрович принимал, с чем- то спорил… Как-то так получилось, что я занимал позицию, близкую Любимову, и мы как-то сразу сблизились.

Потом меня ввели в состав художественного совета… Вы знаете, конечно, что почти каждый спектакль приходилось пробивать, каждый спектакль выходил с осложнениями. Все непривычное воспринималось как какой-то враждебный жест в сторону Кремля, в сторону Советской власти. Особенно остро реагировала «шпана» от культуры — сначала Фурцева, потом Демичев, были еще такие — Попов, Воронцов, Дымшиц. А мы — в силу наших возможностей помогать — помогали: передавали письма, которые Любимов писал Андропову и Брежневу. Теперь его за эти письма ругают, но ведь тогда другой возможности вмешаться в ход событий просто не было.

— А какие отношения были у Юрия Васильева и Владимира Высоцкого?

— Я точно не знаю, но особой близости не было. Взаимная симпатия — да, но у них были совершенно разные жизни. Да, вспомнил любопытный эпизод: когда Юрий Петрович собирался ставить спектакль «Жизнь Галилея», он хотел пригласить Юру Васильева на главную роль. И Юра начал репетировать Галилея. Но с его привычками работать и отдыхать, когда захочется, а также выпить и загулять — это было трудно. В театре регулярная работа — репетиции почти каждый день. Так что после нескольких попыток Юра плюнул на это дело и сказал, что такой дисциплины он не выдержит. И тогда Володя Высоцкий выложился на полную катушку. У меня были дружеские отношения с Володей, но сказать, что мы были друзьями, я не могу.

— Но я знаю, что Высоцкий бывал в вашем доме.

— Да, он любил бывать у нас. Однажды он приехал после спектакля, приехал вместе с Любимовым и Борисом Можаевым. Я вижу, что он очень устал:

— Володя, спектакль был очень тяжелый. Может быть, ты просто посидишь с нами…

— Нет, Лев Петрович, я же специально гитару взял с собой.

— Не записывали?

— Нет, записывал. У нас аппаратура, конечно, была несовершенная, но записывал. Вот Шемякин выпустил прекрасный альбом из семи пластинок — он же все делал на современной технике. Наши записи не идут ни в какое сравнение. (Записи датированы — 8 сентября 1968 г., 30 сентября 1969 г., 10 декабря 1972 г., 23 октября 1973 г., 25 октября 1977 г.)

— Но любая запись Высоцкого теперь вызывает интерес, тем более «домашние» концерты…

— Конечно! Мы и Булата Окуджаву записывали тоже у нас дома. Записывали на старом магнитофоне — еще с катушками. Одну катушку мне перезаписали на японскую кассету, а другие пока нет. Все руки как-то не доходят.

— Лев Петрович, а почему, чтобы помочь Таганке, приходилось обращаться прямо к Брежневу?

— А система ведь была такая — пусть не полностью, но почти монархической, и от Брежнева зависело очень многое. Кивок головы в ту или иную сторону — это оправдывало почти все. Положим, спектакль Евтушенко «Под кожей статуи Свободы» вышел только благодаря Брежневу, который сказал: «А почему нет?!» И Министерство культуры во главе с Демичевым — вся эта шпана (я видел их вблизи и знаю, что это за люди), так вот, эта шпана почти всегда была против.

Хотя, по существу, каждое честное слово, сказанное со сцены Таганки, как бы подкрепляло все постановления, принятые ЦК, съездами и т. д. Но в этом и была особенность нашей системы, когда заявляется одно, а делается совершенно другое. Например, человека призывают быть честным — в «Моральном кодексе строителя коммунизма» — и он говорит что-то действительно честное, а за это получает оплеуху.

Вечер на Поварской. Слева направо: Иван Бортник, Тонино Гуэрра, Анджело де Дженти, Лора Гуэрра, Борис Мессерер, Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Микеланджело Антониони, Илья Былинкин, Ирина Собинова-Кассиль, Андрей Вознесенский. 15 декабря 1976 года

Ведь были люди, которые верили. Брежнев говорит: интеллигенция должна играть более важную роль в государстве. И интеллигенция всерьез воспринимает эти слова. А на самом деле — все наоборот. При Советской власти все решал чиновник, причем чиновник никогда не считался и не был на самом деле интеллигентом. Даже если чиновник получал высшее образование, он очень обижался, когда его называли интеллигентом. Потому что, как говорил один мой хороший знакомый, «у этих людей было высшее образование, но начального не было».

— А в случае с «Павшими и живыми» вам и вашим друзьям удалось помочь Таганке?

— Да. Итак, мы собрались и решили помогать Юрию Петровичу. Была организована такая цепочка, по которой письма передавались на самый верх — под светлые очи царя. А Фурцева и Демичев все никак не могли понять, каким образом, минуя аппарат, минуя их (!), письма попадали к «самому». Но должен сказать, что эта поддержка Брежнева, которую получала Таганка, не была систематической. Это была поддержка по капризу: сегодня он так решил — спектакль выходит, а завтра — кто знает. Иногда, несмотря даже на указания Брежнева «Разрешить!», чиновники продолжали гнуть свою линию.

Вспомним историю с запрещением «Кузькина» (спектакль «Из жизни Федора Кузькина»). Это был блестящий спектакль! Когда мы посмотрели прогон, то были просто ошеломлены. Сочетание юмора Бориса Андреевича Можаева и режиссерской изобретательности Юрия Петровича Любимова дало великолепный результат. Я считаю, что тогда это был лучший спектакль Театра на Таганке. А его запретили. И главную роль сыграли чиновники от культуры. Ну, это история известная…

— Скажите, Лев Петрович, а была телеграмма Брежнева Любимову: «…Продолжайте работать». Я, правда, не знаю, по поводу какого спектакля…

— Телеграммы не было. Но — сейчас уже об этом можно говорить и даже называть фамилии — нам очень помогал такой Самотейкин, он тогда работал в аппарате Брежнева. Он выжидал удобный момент, когда шеф был в хорошем настроении, и отдавал ему письма. И Брежнев реагировал: «А почему этот спектакль запрещают?!»

— Неужели не было ни одного спектакля, который выходил бы сразу — без замечаний, поправок и писем «на самый верх»?

— Нет, иногда происходили вещи довольно странные. Спектакль «Мастер и Маргарита» был разрешен без всякого обращения к властям. Потому что для них, как говорил тогда Юрий Карякин, это было «как на санскрите». Просто чиновники ничего не поняли. Единственное, к чему они придрались, в первом варианте начало спектакля было такое: Губенко входит в зал, садится, а потом появляются товарищи в штатском — все в одинаковых серых пальто — и опечатывают двери зала. Эту сцену Юрий Петрович снял, потому что она очень уж шокировала органы…

А органы все время наблюдали, все фиксировали — вплоть до реакции зрителей: в каких местах смеются, в каких аплодируют. Один из чекистов случайно оставил в зале свой блокнот: там были зафиксированы все острые места спектакля и как на это реагируют зрители. Но интеллигенция — точнее, лучшая ее часть, которая собиралась вокруг Театра на Таганке, не очень обращала на это внимание. В общем, театр всегда чувствовал поддержку.

— А как проходили заседания художественного совета Таганки?

— Обычно это происходило таким образом. Мы смотрели спектакль, а чаще — прогон или генеральную репетицию, и потом поднимались в верхнее фойе. Любимов предлагал всем высказаться. Обсуждение было совершенно свободным, мнения высказывались самые разные. Иногда Юрий Петрович спорил, с чем-то не соглашался, но всех выслушивал до конца. А у него же память великолепная, он улавливал все нюансы, все мнения запоминал. И, в конце концов, все решал он сам: что принять, а что отвергнуть… Глаз художника ведь — не глаз зрителя, пусть самого квалифицированного. Любимов видел спектакль и из зала, и изнутри.

К этому времени мы с Юрием Петровичем подружились и общались практически каждый день. Особенно когда готовился новый спектакль, постоянно обсуждалось — какие вещи надо предпринять, чтобы спектакль вышел… Да и жили мы тогда рядом — пять минут ходьбы — встречались то у него, то у меня.

— С Высоцким вы тогда уже общались?

— Да, мы начали общаться тогда же, в театре. Актеры — народ чуткий, они же видели отношение Юрия Петровича ко мне, и — так получилось — любовь и уважение к Любимову отчасти перешли и на меня. По-моему, некоторые актеры преувеличивали мое влияние на Юрия Петровича и обращались ко мне с просьбами, которые я выполнить не мог.

— Отношения Высоцкого и Любимова?

— На эту тему говорят самое разное. Но в серьезные моменты была взаимная поддержка. Они и спорили, и ссорились, и даже ругались иногда, но взаимное уважение оставалось всегда. Был один случай, который я очень хорошо помню. Директором Таганки назначили тогда некоего Когана, который возомнил себя самым главным человеком в театре. Труппа собиралась на гастроли в ГДР, а Юрий Петрович в это время был в Италии — ставил оперу Луиджи Нонно «Под жарким солнцем любви». И вот Володя звонит мне: «Лев Петрович, могу я приехать? Есть серьезный разговор».

И он приехал ко мне вместе с Иваном Бортником, и они предложили мне «нажать» на Юрия Петровича. Они считали, что Любимов должен приехать в Берлин. Чтобы не Коган представлял Таганку в ГДР, а главный режиссер Юрий Петрович Любимов. А он занят в Милане. Что делать? У Володи были хорошие связи на международном переговорном пункте, и он прямо из моей квартиры дозвонился до Милана. Там нашли Юрия Петровича, и мне удалось убедить его приехать в Берлин. Высоцкий был тогда очень мне благодарен за этот разговор.

Еще я помню встречу с Высоцким и Любимовым по поводу фильма «Зеленый фургон», который Володя собирался ставить на Одесской киностудии. Это, вероятно, конец 1979-го года или начало 1980-го. Тогда Высоцкий формально ушел из театра, и, наверное, ему было неудобно встречаться с Любимовым один на один. Поэтому Володя попросил меня устроить эту встречу. Я помню, что они сидели у меня дома и обсуждали возможность какой-то помощи со стороны Юрия Петровича. Я видел, с каким уважением Володя относился к Любимову. И тот факт, что Высоцкий попросил помощи в новой для себя режиссерской работе, говорит о том, что он не совсем был уверен в себе. И Юрий Петрович действительно обещал помочь, то есть консультировать Володю. Хотя трудно представить, как можно консультировать режиссера, который будет работать в Одессе…

Володя еще несколько раз бывал у нас дома, но повторяю, что я не могу похвалиться, будто мы были друзьями. У него была своя среда обитания, а у меня — свой круг. Да и разница в возрасте, конечно, сказывалась.

— В других местах вы встречались с Высоцким?

— Несколько раз это были встречи у Любимова. А один раз произошел очень интересный выход Володи к академику Капице. Петр Леонидович Капица — величайший физик современности — очень любил Таганку. И он попросил однажды Юрия Петровича: не мог бы Володя приехать к нему домой. У Капицы был свой коттедж в английском стиле, и он собрал там маститых академиков — нынешних и будущих нобелевских лауреатов. Мы с женой тоже были приглашены. Володя пел. Это было очень интересно, потому что собрались люди, в общем, далекие от искусства, — физики, химики, математики. И этим солидным людям Володя поет свои песни, в том числе и так называемые блатные. И академики были в восторге! А Капице Высоцкий был интересен не только как актер, певец и поэт — но и как явление нашей фантастической жизни. Это была наша жизнь — может быть, дурацкая, может быть, прекрасная. Одни говорят — счастливая жизнь, другие — проклятая, но это было наше время, в котором мы жили и от которого уйти не могли.

— А как вы думаете, в чем тайна Высоцкого?

— Недавно, 30 сентября 1995 года был день рождения Любимова, и в театре показывали спектакль «Владимир Высоцкий». В зале было много молодежи, и я боялся, что те ассоциации, которые рождены определенным конкретным временем, будут непонятны молодым людям. Но эта молодая публика все понимала и все воспринимала. Меня это поразило. А ведь эти молодые люди не все уже знают, кто такой Брежнев. Другие же знали, да забыли. Тем не менее, когда Шаповалов имитирует голос «дорогого Леонида Ильича», то публика вспоминает и реагирует. И главное, в некоторых песнях Высоцкий отталкивается, казалось бы, от какой-то конкретной темы, от какого-то конкретного случая, но в каждой из них есть философское обобщение. Может быть, это особенность России, ведь философии, как науки, в советское время у нас практически не было. Мамордошвили, Карякин, Эрик Соловьев — и все. А остальные — Митин, Федосеев, Ильичев и другие — это же просто полуграмотные люди.

Настоящая философия ушла в поэзию: стихи Вознесенского и Ахмадулиной, песни Окуджавы и Высоцкого воспринимаются не только как поэтические произведения, а как произведения, насыщенные социальным и философским содержанием. Повторю, что Высоцкий — поэт-философ, и, может быть, в этом его тайна.

Москва — Пятигорск, октябрь 1995 года — май 2002 года

 

Леонид Филатов

Впервые я увидел Высоцкого в 1969 году. К встрече был подготовлен разговорами о нем и записями песен. По записям было впечатление физической мощи.

Увидев и узнав Высоцкого ближе, я ни секунды не был разочарован, хотя он был нормального роста и телосложения. Быстрый, мобильный, мощный! В течение спектакля у него бывали огромные чисто физические нагрузки. Особенно в «Гамлете».

В Высоцком ощущалось что-то особенное — магнетизм? магнето? — но эта энергия чувствовалась в голосе, в разговоре, даже во взгляде. Когда Владимир начинал говорить, все прислушивались. Так выговаривал, что на шесть- восемь метров было слышно, даже если вокруг было много людей. Но это «нечто» не давило, в общении он был достаточно чутким и даже нежным.

Владимир Высоцкий, Леонид Филатов и Валерий Золотухин

Сложный человек… Дружить с ним, наверное, было нелегко, он был трудным в человеческой притирке. Если Владимир не хотел контактов, то бывал безоговорочен и даже жесток. В работе, в товариществе точно понимал и принимал другого. Мы были в замечательных товарищеских отношениях, случалось, что иногда писали вместе тексты к каким-то нашим театральным событиям.

В своей работе Владимир был независим от традиций и устоявшихся форм — как в театре, так и в песне, — а для этого всегда нужно мужество. А еще был независим от слухов и сплетен, которых было громадное количество. Сейчас мы ищем аналогов, а такого явления, как Высоцкий, просто раньше не было. Все, что он сделал, настолько впервые, что к его творчеству и к его жизни нужны какие-то новые подходы. Нужен анализ именно на уровне явления. И подводить его под какие-то наши стереотипы, я думаю, не стоит.

Его песни — это особый сорт поэзии: во что выплавлялся в сердце звук, где-то услышанный, мы знаем, но как это происходило?! Еще раз скажу: мы были свидетелями некоего феноменального явления «Владимир Высоцкий».

Он все больше и больше обретал свободы в актерстве. Очень хотел играть Гамлета и безумно боялся. В последний год его Гамлет был негромким: все было внутри — он вел спектакль властно и нежно.

А когда Владимир тратился в концертах, то хотелось как-то его «притишить»: можешь потише, поменьше — нам и так интересно.

Приоритет Владимира в театре был абсолютен — и никто не был против. И была слава, в самом полном значении этого слова.

Омск, сентябрь 1983 года

 

Ирина Шугунова

Я познакомилась с Высоцким, скорее всего, в 1975 году, на вечере у Гали Хелемской. Я приехала со сценаристом Вадимом Труниным. Так получилось, что в той компании я была самой младшей… Сколько же лет мне было тогда? Страшно вспомнить — совсем девочка…

У Гали Хелемской был тогда «салон» — столько знаменитостей! Я сидела совсем ошалелая: только успевала узнавать «кто есть кто»… Высоцкий приехал поздно. Послышалось: «Высоцкий… Высоцкий…» А у меня уже столько впечатлений, что я почти не обратила на него внимания. Потом Высоцкий пел в маленькой комнате… В самом конце — я на кухне мыла посуду — подошел ко мне:

— Можно я вас подвезу домой?

— Нет, спасибо. Меня отвезет Вадим.

Потом в течение примерно полугода в разных домах мне говорили, что Высоцкий спрашивал мой телефон… Конечно, он узнал его, в конце концов… И вот мы с Тамарой — это моя подруга — приехали к нему в гости. Сидели, пили чай, разговаривали… И вдруг Володя говорит:

— Хотите я вам спою?

Когда он пошел за гитарой, Томка говорит:

— Всю жизнь буду рассказывать детям, что Высоцкий пел для меня!

Володя вернулся с гитарой.

— А что вам спеть?

И я — о святая простота! — отвечаю:

— Я очень люблю Пастернака. Вы знаете «Свеча горела на столе»?

— Да, знаю.

И спел! Потом он пел свои песни, потом Тамара пошла спать, а мы всю ночь проговорили… Вернее, рассказывала я: о себе, о своих знакомых, о своей жизни, о жизни людей, которых я хорошо знала… А Володя в основном слушал. Я видела, что все это ему интересно…

А потом, уже после Володиной смерти, я почти все это прочитала в неоконченном «Романе о девочках»… Дело было так.

Мне позвонила подруга:

— Ты читала прозу Высоцкого? Нет? А у тебя было так? А это?

И начала читать… И вдруг я начала узнавать те мои ночные рассказы… Меня это потрясло!

А с той встречи началось наше общение… Года два мы общались очень близко, встречались очень часто. Разумеется, за исключением тех периодов, когда Володя был в поездках или в Москве была Марина. И это время — большие компании на Малой Грузинской, наши долгие разговоры — это мои университеты… В общем, я воспитана на этом.

В том же 1975 году Вадим Туманов устроил меня работать в бассейн «Москва» секретаршей Будкевича. Володя иногда появлялся в бассейне, привозил Марину в сауну. Помню, что я печатала какие-то стихи с его рукописей… Нет, ничего не сохранилось: ни рукописей, ни копий…

Тогда я посмотрела почти все спектакли с Володиным участием. «Гамлет» смотрела раз пять, не меньше. Я тогда многого не понимала… А потом никак не могла представить шекспировского Гамлета в джинсах, которые я подшивала…

Кстати, шмоток у Володи было огромное количество. Он мне однажды признался:

— Вот уже сколько раз езжу за границу и никак не могу избавиться от нашей ненормальной «покупательной способности»…

Я сейчас понимаю, что у Володи были только очень хорошие, дорогие вещи. Рассказал мне такой случай:

— В Париже в двух магазинах стоят совершенно одинаковые туфли: в первом — за двадцать франков, во втором — за сто. Покупаю за двадцать. Через неделю они развалились. С тех пор я не покупал вещи в дешевых магазинах.

Рассказы? Вернулся из США и всю ночь рассказывал мне про Америку. Она произвела на Володю громадное впечатление, особенно потрясла его медицина. Он рассказывал про одноразовое белье, про медицинскую аппаратуру… Говорил, что Европа отстала лет на десять, а мы… Показывал всем сердечный клапан, который привез из Америки.

Вечер. У Володи на Малой Грузинской много народу. Слушали его записи. А мне тогда очень нравилась «Лирическая» («Здесь лапы у елей…»). Начинается эта песня, и кто- то хотел прокрутить пленку. Володя говорит:

— Нет-нет… Пусть будет эта песня.

И ко мне:

— Это же я тебе написал. Это твое.

А после смерти Володи читаю его сборник и вижу посвящение Марине… Я понимаю, что песня написана до нашего знакомства, что она и не могла быть посвящена мне… Но такой эпизод был.

А потом я стала «Ирухой-сеструхой», мы виделись очень редко. Однажды Володя привез в бассейн Ксюшу. Познакомил нас. Я очень обиделась…

И последняя встреча… Это был конец июня или начало июля 1980 года. Мне позвонил Сева Абдулов… Володя хотел, чтобы я приехала. Я приехала, они сидели у Нисанова. Я давно не видела Володю, он выглядел просто ужасно. Пришел Толя Федотов, принес ключи, мы спустились в Володину квартиру… А до этого он «выбивал» мне кооперативную квартиру. Спросил:

— Ну, как с квартирой — все в порядке?

— Все в порядке, но у меня нет денег…

Володя открыл ящик:

— Возьми сколько тебе надо.

24 июля в пять тридцать вечера Володя позвонил сам. Снова просил приехать. Приехать я не смогла. Утром 25 июля звонит Вадим Туманов:

— Высоцкий умер.

В 11 часов я позвонила на Малую Грузинскую. Трубку взял Любимов. Я попросила Янкловича:

— Валера, я могу приехать?

— Лучше не надо.

Я попрощалась с Володей только на похоронах.

Москва, январь 1990

 

Наталья Панина (История одной фотографии)

Мне очень хочется рассказать об одном дне из моей жизни. Как он запомнился, если извлечь его сейчас откуда-то из сладких и темных недр памяти, где лежат неприкосновенно у каждого запасы счастья. Никому и нигде это не рассказывалось и не облекалось в слова.

Был хороший, теплый, но уже по-осеннему тревожно-солнечный день. Осень 1978 года, 27 сентября. Около часа дня мы с Лилей шли в предварительные кассы за билетами на поезд. Выйдя из касс, мы пошли вверх к вокзалу. Слева — стенды филармонии. Скользя по ним взглядом, обжигаюсь на третьем: «Поет Владимир Высоцкий». Сначала не понимаю ничего, потом еще больше ошалеваю, досмотрев, что это же сегодня, в 15.00!!!

Через два часа! У нас! Поет Высоцкий!

Мое состояние и поведение далеки от мудрости, меня одолевают спешка, суета и тревога: да, билетов, конечно же, не достать, какое там! А цена? Денег у нас не хватит. Нет, так не бывает, чтобы мы попали, мне ведь никогда не везет… Все это проносилось в голове, пока бежали в филармонию.

Буднично, тихо и пусто у касс. Да, билеты есть. Где будет? В музыкальной раковине. Цену не вспомнить. Может быть, по 2 руб.?

Все было, есть, сбылось! Билетов купили четыре — еще Жоре и Мише. И опять бежать, опять проблемы: их же еще разыскать! Звоним в фотоцех. Все четверо работали в фотографии — я экономистом, Лиля в павильоне, Миша экскурсионным фотографом, а Жора на бассейне. Выложила все, захлебываясь. Мы, ожидая, покрутились в центре. Раздумывали, кому еще позвонить, но больше осчастливить было некого. Помню прибежавшего Жору, мы вместе пошли посмотреть на афишу — одну-единственную на третьем снизу щите, на небольшом листе бумаги черной краской от руки три слова: «Поет Владимир Высоцкий».

Администратор Владимир Гольдман, Иван Бортник, конферансье Николай Тамразов, Владимир Высоцкий и администратор Василий Кондаков в Северодонецке. 1978 год

Здесь же купили цветы — три розы на недлинных стеблях. (Господи, букет Высоцкому!) А других цветов подарено и не было. Потом Жора пробовал фотоаппарат, снимая клумбы между филармонией и кафе. Погода портилась, стало пасмурно, похолодало. Народу уже волновалось вокруг много. А первоначальное безлюдье, оказывается, объяснялось тем, что афишу еще не видели. Концерт был объявлен буквально за несколько часов. Случайный, неожиданный.

Короче, народу набралось полная раковина. Говорят, и вокруг народ был, и на деревьях. Мы зашли попозже, поджидали Мишу с прогулки, а он задерживался, в спешке потерял портфель с паспортом, фотоаппаратом и прочим. Пришел, конечно, расстроенный. (Паспорт потом вернули, однако.) И очутились мы в задних рядах с правой стороны раковины. Не знаю, как сейчас, а тогда там стояли деревянные скамейки.

Начала концерта не помню… Совершенно не интересно и не нужно — казалось мне тогда. Сейчас я бы с удовольствием вспомнила, кто приезжал с Высоцким, что они делали. Но тогда — дальше, дальше, скорее бы!

И вот он быстро прошел по сцене к микрофону — маленький, стройный, гитара на перевязи. Начал с «Братских могил». Потом рассказывал о себе, о Таганке, о спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», о Любимове. И пел, пел, пел…

Как странно и удивительно было слышать хорошо знакомые, любимые, много раз слышанные песни, еще и видя его. Потом потрясение после впервые услышанной «Всю войну под завязку…». Новых песен обрушилось много — одна другой поразительней: «Недостреленный», «Я полмира почти через злые бои…», «В ресторане по стенкам висят тут и там…». Но та, первая, — «…жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть…». Это потрясение незабываемое. А его манера общаться с залом — такого ни до, ни после не было. Я это больше для себя пишу, открытия тут ведь не сделаешь, но какая потрясающая простота общения с залом и абсолютно четкая дистанция. Как будто он полем и притягивал, и сдерживал. Простота в нем была та, что «просто, как все гениальное», а не та, что «хуже воровства».

Потом мы с Лилей немного повыясняли, кто будет цветы дарить, обе боялись. Досталось мне, а она до сих пор простить себе не может, что отказалась. Жора фотографировал, захотел поближе подойти, и мы прошли, в первый ряд: он с фотоаппаратом, я с цветами. В первом ряду человек подвинулся, чтобы мы сели. Оказалось, тогдашний директор филармонии — Ещенко Василий Игнатьевич. После «Я не люблю…» пошла к сцене. Ног не было. Глаз, наверное, тоже, потому что лица Высоцкого, наклонившегося так близко, не видела… Только руку, коснувшуюся моей, запомнила. Неожиданно изящной, нежной и маленькой показалась она мне.

— Спасибо вам, Владимир Семенович, — прошептала я.

— Вам спасибо, девонька. Мне-то за что, я ведь еще ничего не сделал, — прозвучало в ответ.

Дальше помню рассказ о Париже и кусочек песни «Мы, Вань, нужны с тобой в Париже, как в нашей бане пассатижи». Так захотелось услыхать ее всю! Помню зал, который перестал быть публикой, который дышал одним дыханием и вытянул вперед шеи в едином стремлении видеть и слышать.

Концерт закончился. Распогодилось, появилось заходящее уже солнце. Мы вышли счастливые и ошеломленные, не понимавшие еще, что это первый и последний его концерт для нас.

У меня впереди была еще поездка в Москву, радость попасть на Таганку, увидеть «Десять дней, которые потрясли мир»…

 

Ревекка Шемякина (жена Михаила Шемякина)

— Ревекка, до знакомства в Париже вы знали Высоцкого?

— Знала, конечно, но только по песням. Ведь мы с Мишей уехали из России в 1971 году.

— А личное знакомство — когда и при каких обстоятельствах?

— Когда — это я вам точно не могу сказать, а вот обстоятельства были довольно интересные. Нас пригласил Миша Барышников, он танцевал в тот вечер в Гранд-Опера. Танцевал всего пять минут — кажется, отрывок из «Дон Кихота» — и еще было много всяких французов. Но когда вышел Барышников — ох, какие были аплодисменты!

А позже мы узнали: оказывается эти пять минут — как он прыгал, летал! — эти пять минут Миша танцевал со сломанной ногой. И когда мы вместе возвращались домой, Миша, выходя из лифта, чуть не упал.

После выступления он пригласил нас за кулисы, вот там мы и познакомились с Володей и Мариной.

— И, насколько я знаю, поехали в замок к Одиль Версуа?

— Да, нас всех вместе погрузили в машину, и мы поехали к сестре Марины — Татьяне, к Одиль Версуа. Володя много пел в тот вечер.

— И ваше первое впечатление?

— Ну, у нас как-то сразу все получилось. Сразу! С Барышниковым Шемякин так и не подружился, были знакомы — и все. А вот с Высоцким — сразу! Как-то это неожиданно вышло, что все получилось сразу, в первый же вечер.

— Михаил сказал мне, что это была «дружба с первого взгляда»…

— Совершенно верно. Володя пел, я ревела. Миша тоже был совершенно потрясен. До этого, честно говоря, мы Володю не очень хорошо знали. Песни слышали, конечно, говорили о них, но… В ту пору мы же были питерские пижоны, любили классическую музыку и не очень обращали внимание на такого рода песни. А тогда… мы были потрясены!

— А как дальше развивались события?

— Все пошло очень быстро. Очевидно, на следующий день Володя с Мариной были у нас дома. Я помню, как в тот вечер мы пешком шли по Парижу… Володя и Миша очень любили идти вдвоем — и говорили, говорили, говорили. Они так подружились, что иногда Володя из аэропорта ехал прямо к нам. А Марина ревновала…

Однажды Володя прилетел, Марина где-то снималась, Миша был в Нью-Йорке, и он остановился у меня. И Марина была спокойна: по-моему, ревновала она Володю только к Мише. А к нам с Дорой (дочь Ревекки и Михаила Шемякиных) она его отпускала спокойно. Я потом Мише об этом рассказывала… Было исключительно уютно: я лепила, стояла у станочка. А Володя лежал на диване — у меня там был чудесный диванчик, телефон рядышком, все его любили. И вот Володя лежал на диване и читал. Что же он читал? По- моему, Ефремова — «Таис Афинскую».

— А когда Шемякин стал записывать Высоцкого?

— Довольно быстро. До этого Миша сделал диск Алеши Дмитриевича. И вообще, в этом отношении Шемякин — человек очень серьезный. Как только он с Володей познакомился, он сразу купил какой-то особенный — какой-то просто замечательный — микрофон. Мишенька же всегда все делает с размахом! И они сразу же начали работать. Миша сказал: «Володя, как только ты будешь приезжать, мы будем записывать. Это серьезная работа».

— А как это происходило?

— Они записывали, а мы с Дорой сидели рядом. Я всегда там околачивалась, я же работала дома. Дора иногда сидела на полу. Марина приезжала и уезжала. А Володя всегда стоял — он мог записывать свои песни только стоя.

— Общение, работа… А чем еще занимался Высоцкий в Париже?

— Он постоянно был озадачен одним: кому-то надо достать лекарства, какие-то вещи — «друзьям надо!» — что-то еще… И я ему иногда что-то покупала. А Марина мне сказала однажды:

— Этот нескончаемый поток…

Она, конечно, все понимала, и сказала это почти с восхищением…

— А вы знаете историю песни «Французские бесы»? Про этот знаменитый загул Высоцкого и Шемякина сначала в ресторане «Распутин», а потом в «Царевиче»…

— Ну а как же! Мы сидели с Мариной у нас дома и ждали их. Ждали всю ночь, с ума сходили. Марина позвала Шемякина, а потом вышибла их из дома… Она приехала, мы сидели на кухне и курили, курили, курили. Я уж не знаю, сколько сигарет мы выкурили?! Марина сидела совершенно бешеная. Я говорю:

— Ну, Марина, давай с юмором к этому относиться…

А ей было не до юмора — она очень сильно переживала. А еще у нее утром съемка была — кажется, в «Марии- Антуанетте» — ей надо было быть свежей и красивой. А она сидела у нас на кухне и сходила с ума… Потом она все-таки уехала. Сказала мне:

— Как только они появятся — позвони.

Но вот только — был ли это тот самый случай?

— Да, именно тот. Марина Влади вызвала Михаила, а потом там что-то произошло…

— И она их выгнала… А поскольку Михаил поехал спасать Володю, то, когда раздался звонок в дверь, я была уверена, что Шемякин несет на руках Высоцкого… Открываю дверь, а моего Мишу держат под руки с двух сторон! С одной — наш здоровый консьерж, а с другой — какой-то незнакомый мужик, тоже здоровый… (Как выяснилось потом — распорядитель ресторана.) И Мишенька висит между ними, а Володи нет.

А можно ли это рассказывать?! Я тут не сплетничаю? Ну, если Миша вам рассказывал, ладно… Все мы — Володины родственники. Вся Россия — его родственники…

Так вот, Миша ничего не мог тогда сказать — тяжелый был Мишенька… Внесли его эти два здоровенных мужика и положили — бросили! — на кровать.

Миша на кровати, а я ждала — Володя же должен был прийти… Жду. Звонок. Открываю дверь — Володя стоит. Стоит! Сам добрался! И первые его слова:

— Ну, Мишка — гад! Друга бросил!

— Володенька, какое — бросил! Его же внесли! Еле дотащили!

А Володя ничего не видит и не слышит, у него — монолог:

— Мишка… Друга бросил!..

И тут же пытается упасть. Ну Володю я все-таки смогла взять на плечо. На плечо — и рядышком с Мишей на диванчик. И так вот — один на кровати спал в сапогах, другой — на диванчике.

Вадим Делоне и Михаил Шемякин в Париже. 1977 год

Володе стало плохо — он же болен был. Очень плохо. Тут же я позвонила Марине. Она вызвала врача, который занимался Володей постоянно. Видимо, домашний врач, почти друг… И вот ночью этот врач приехал Володю спасать, делал какие-то уколы.

Так они и лежали рядом, голубчики. Марина дала приказ — не выпускать и уехала на съемки.

И когда они проснулись, они захотели «функционировать»! Но Марина сказала — держать! — и я пыталась держать! Я взяла сковороду — была такая тяжеленная чугунная сковорода — и сказала:

— Я вас не пущу! Марина приказала!

А Володя:

— Мишенька, а я думал, что она у тебя — ангел!

Но они же такие умные, такие — гады! — хитрые, даже в таком состоянии смылись. Они меня просто обманули. Один закричал:

— Рива! У тебя на кухне что-то горит!

Я, как дура, понеслась на кухню, а они моментально улизнули.

— А когда это было, в каком году?

— Я же говорю, что у меня — женская память… Это Миша может вам точно сказать — у него память логическая. А у меня какие-то фрагменты событий всплывают, а в каком году — я так не умею запоминать…

— Последний приезд Высоцкого в Париж вы запомнили?

— Это когда Володя лежал в больнице и сбежал оттуда?

— Да, это май 1980 года…

— Миша мне про это рассказывал… Что Марина положила Володю в больницу, что он ходил в красном халате и что он сбежал оттуда…

— А потом умерла сестра Марины Влади — Татьяна…

— Да, это было за пятнадцать дней до смерти Володи, и Марина тогда все говорила:

— Господи! Только бы Володька не умер! Хоть бы не умер!

Меня поразило, что она это так говорила! Наверное, у нее было какое-то предчувствие… Да и всем друзьям Высоцкого, всем нам было тогда не по себе. Страшно было за него.

— А как вы узнали о смерти?

— Тоже страшно было… В ту ночь я спала у телефона. Моя Дора накануне попала в полицию. Просто так — взяли панков, и Дора попала за компанию. Ну я, конечно, перенервничала, лежала у телефона, ждала звонка… И вдруг очень рано — часов в семь утра — звонок! Я вскочила — Миши не было в Париже — взяла трубку. И вдруг голос Марины: «Ривочка, Володя умер».

Она это сказала, я выронила трубку… А потом, даже не помню некоторые моменты… Марина сразу же приехала — мы тогда уже очень дружили близко, по-семейному…

И когда умерла Татьяна — Одиль Версуа — мы все вместе хоронили ее. Мы с Мишей ездили и в больницу, где она умерла, и на похороны. Марина говорила, что последнюю ночь они с Татьяной провели вместе, лежали рядышком… Таня была удивительная женщина. По-моему, она болела лет семь-восемь и знала, что обречена. Ходить уже не могла, передвигалась на костылях и еще играла в театре. Ей делали какие-то уколы, и она играла!

— Высоцкий дал в Париже несколько концертов. Вы были на них?

— На одном. Это было после какого-то их загула… А Марина уже организовала концерт, все было назначено. Это был страшный концерт — Володе было плохо, плохо с сердцем. В зале, конечно, никто ничего не знал, но мы-то видели! Володя был зеленый, Марина стояла рядом, за кулисами, — на страховке. Володя пел, пел как всегда, пел замечательно — но мы-то знали, какое это было напряжение! Потом мы пошли к нему за кулисы — в артистическую, я подошла к Володе… Помню, он так схватился за меня, весь зеленый и в поту. Страшно…

— А вы где-то бывали все вместе?

— Мы были на французской ярмарке… Это не торговля, а всякие увеселения. И вот однажды мы все вместе отправились туда, катались на таких смешных колясочках. Ох, как мы веселились! У Миши есть много чудных фотографий, у всяких там замков монстров. В этих колясочках мы въезжали в темноту, а там такие актеры — лохматые. Они очень добросовестно орали, особенно на женщин набрасывались. Володя тогда много смеялся.

— А чему еще радовался Высоцкий в этой жизни?

— Очень любил наших животных. Обожал нашего Урку. Урка — это бультерьер, редкая порода… А Урка, когда приходил Володя, скакал кольцами, крутился таким колесом! А еще Володя любил моего попугая Вавочку. И очень его смешило, когда Миша брал варежку… Как говорим мы с Дорой: «Вава был холуй!» Это подлый попугай, он нас обижал! А Мишу он боялся, потому что Миша бил его ватной варежкой. И как только Миша брал эту варежку, Вава делал так лапкой, наклонял голову… И как француз говорил: «Са-ва… Са-ва…» Володю это очень смешило… И когда он приезжал, мы ему рассказывали новые истории про Ваву.

— А что любил поесть Владимир Семенович?

— В общем, он ел все. Но, как я поняла, любил сладкое… Боже мой! Вот тут я — преступница! Я же ему обещала торт «Наполеон»! В России я даже была знаменита своим «мокрым Наполеоном». Все пекли с густым жирным кремом, а я делала «мокрый». Я Володе несколько раз обещала. И он спрашивал:

— Ривочка, ну когда же будет «Наполеон»?

А я так и не собралась. Мы потом вспоминали с Мариной, что Вовочка так и не попробовал мой «мокрый Наполеон»…

Москва, март 1992 года 

 

Леонид СУЛЬПОВАР (врач-реаниматолог Института им. Склифосовского)

— Знакомство с Высоцким — где и когда?

— Я познакомился с Высоцким в 69-м году, он лежал в нашем Институте Склифосовского. Володя был в очень тяжелом состоянии после желудочного кровотечения… Тот самый случай, который подробно описывает Марина Влади в своей книге «Прерванный полет».

— Да, она упоминает там и ваше имя… Но все-таки желудочное кровотечение, а не разрыв сосуда в горле?

— Желудочно-кишечное кровотечение — это окончательный диагноз, а причины этого могут быть разными… Тогда диагностика была не на столь высоком уровне, я даже не помню, делали мы гастроскопию или нет? Но мы думали, нет ли там кровотечения из вен пищевода…

— Состояние было тяжелым, а была опасность для жизни?

— Конечно. Если говорить медицинскими терминами: резко упало давление, был очень низкий уровень гемоглобина… Именно поэтому Высоцкий и попал в реанимацию, надо было проводить интенсивную терапию. Но вывели мы его из этого состояния довольно быстро, кажется, он выписался прямо от нас… Но, может быть, полежал некоторое время в «хирургии».

— Марина Влади все это время была в отделении?

— Она все время не отходила от Володи. Практически целые сутки сидела у нас в ординаторской. В палату мы ее не пускали, а вот в ординаторской она сидела все это время.

— Это ваша первая встреча, а следующая?

— Следующая? Как-то само собой получилось, что мы начали в тяжелые минуты Володе помогать… В периоды его «ухода в пике». Мы познакомились с его друзьями, они звонили… Приезжали и выводили его из этих состояний. Помогали, во всяком случае… Это было… Трудно сказать, насколько часто это было… Эпизодически… Мы ходили в театр. Володя приглашал на концерты, иногда просто так заезжали к нему… А более тесные отношения сложились в последние годы его жизни, начиная примерно с 1977 года.

— Физические данные Высоцкого?

— Физически Володя был очень развит, в нем всегда чувствовалась невероятная сила. И именно мужская сила. А здоровье? При всей его физической развитости и тренированности в последние годы здоровье, конечно, было подорвано. Подорвано его образом жизни — неупорядоченным, без сна и отдыха… И это давало о себе знать.

— А когда в Москве бывала Марина Влади, этот образ жизни стабилизировался?

— Безусловно. Во всяком случае, насколько я мог это видеть… Володин дом на Малой Грузинской иногда был похож на проходной двор: одни входят, другие выходят… Эта вечная толпа… Многих я знал, однако мелькали и совершенно незнакомые лица… Но стоило появиться Марине, как все это исчезало. Конечно, люди приходили, но это был совершенно другой круг. И был совершенно другой стиль жизни… И «уходов в пике» было гораздо меньше…

— А что это такое — «уход в пике» — с точки зрения медицины?

— В пике или в штопор? В тот период это было просто злоупотребление алкоголем… Что называется, «надира- ние» и уход из этой жизни в другую, бессознательную, может быть, даже потустороннюю. Откуда нам и приходилось его «доставать». Но был ли Володя алкоголиком? Всей информацией я не обладаю, были и другие врачи, которые помогали ему. Но я могу совершенно определенно сказать, что алкоголиком он не был. Люди, подверженные этой патологии, — запущенные, опустившиеся. Володя был абсолютно другим. Допустим, через день или два после того, как мы выводили его из этого болезненного состояния, Володя становился другим человеком: собранным, подтянутым, готовым работать. А почему это происходило? Понимаете, вся его жизнь — замотанная, задерганная: театр, концерты, ночная работа — и все в бешеном темпе… Да еще темперамент холерика, который у него, безусловно, был… Все это говорило о том, что рано или поздно он может сорваться. В общем, чувствовалось, что есть определенная взаимосвязь между его образом жизни и этими срывами.

— То есть эти срывы, возможно, были какой-то формой разрядки?

— Не возможно, а именно так и было… А еще это была форма ухода из мира, который его страшно раздражал. Уже последние годы… Сидим, смотрим телевизор… Очередная банальность или глупость. Ну, мы могли скептически улыбнуться или равнодушно отвернуться… А Володя не мог спокойно это выносить, он давал такие пики! Совершенно неадекватная, на наш взгляд, реакция! И потом еще долго не мог успокоиться… У него не было этого безразличия, свойственного большинству, он жутко переживал все, что происходило… В общем, не мог смириться. По-видимому, это было связано и с его внутренним складом.

Владимир Высоцкий и Марина Влади. 1969 год

— А вы говорили с Высоцким об этих срывах?

— Никогда. Он и сам никогда не вспоминал об этом. Ну и мы тоже. Хотя для всех нас это были тяжелые времена… Чувство вины у Володи внутри, конечно, было… Но мы никогда не возвращались к этим вещам.

— А теперь давайте поговорим о другом. Высоцкий выступал в Институте Склифосовского?

— Да, два раза… Когда у нас в отделении лежал Высоцкий, то все под разными предлогами старались сбежать… Спросить, попросить, взять, в общем, весь институт бывал у нас… И я однажды сказал Володе:

— Давай сделаем у нас концерт?

— Конечно, сделаем… В старом шереметьевском здании Института есть конференц-зал, там Володя и дал концерт. Все это мы официально оформили через местком, напечатали билеты… Что там творилось! Как просочилось, как узнали?! Самое интересное — вся райкомовская знать сидела в первых рядах. Какими путями они достали билеты — не знаю… Там еще есть балкон, так он чуть не обвалился, столько набилось людей! Концерт прошел на невероятном подъеме! А потом… Все, конечно, знали, что Володя не пьет, но все же накрыли стол у нас в ординаторской… Опять битком, все надеялись, что Высоцкий еще будет петь… Он пришел, чинно посидел… А все ждали, ну вот сейчас начнется… Начнется самое интересное! А он спокойно посидел и очень скоро уехал… Ну а банкет продолжался без Высоцкого…

— Вы сказали, что звонили друзья… А кого из друзей Высоцкого вы знали? Вообще, каков был круг общения в те годы?

— Володя связывал и объединял очень многих людей… Был такой большой круг не друзей, а знакомых… А друзей? Я знал Севу Абдулова, Вадима Ивановича Туманова, Валеру Янкловича… Ну и, конечно, товарищей по театру…

— А что вы могли бы сказать об Игоре Годяеве, к сожалению, уже покойном?

— Что я могу сказать… Я с Игорем много работал, он был фельдшером на реанимобиле. Молодой человек и весьма неординарная личность, хотя и с некоторыми комплексами… Игорь всегда искал чего-то необычного. А Высоцкий и вся атмосфера вокруг него — это, конечно, его очень привлекало. Игорь много сделал для Володи, и Высоцкий его принимал, в общем, нормально. У них были свои отношения, о которых не мне судить.

— А у вас с Высоцким были откровенные разговоры?

— Вообще Володя был достаточно скрытным человеком… Наверное, перед кем-то он и раскрывался, но я не был с ним настолько близок… Со мной был один откровенный разговор, но это было единственный раз. В 79-м году мы сидели с ним в машине около моего дома и часа полтора разговаривали… И Володя немного приоткрыл свою душу. Это был обстоятельный разговор обо всем, что его тревожит и волнует. Его страшно угнетало болезненное состояние, он чувствовал, что уже не может творчески работать, что он теряет Марину… Он говорил о том, чего уже никогда не сможет вернуть в своей жизни… А тогда начиналось хоть какое-то официальное признание… Я помню, как он радовался, когда ему предложили снимать фильм «Зеленый фургон». Он говорил, что будет сам снимать и сыграет главную роль… А потом ему все это обрезали. Это тоже был удар. Но все же он многое уже сделал и многого достиг, и его мучило чувство, что все это теряется… «Какая-то безысходность», — как он сам говорил…

— А вы говорили о болезни?

— Да, потому что к этому времени я уже знал о наркотиках… Володя говорил, что ощущает в себе два «я»: одно хочет работать, делать, любить, и второе, которое тянет его совсем в другую сторону, в эту пропасть безысходности. И постоянное противоборство двух «я» делает его жизнь совершенно невыносимой. У него не получалась жизнь с какими-то определенными поступками, он метался из одной стороны в другую… Два раздирающих начала делали его жизнь страшной и невыносимой… А болезнь к этому времени зашла уже очень далеко… И я начал искать, что еще можно сделать. Единственный человек, который этим тогда занимался, был профессор Лужников. К нему я и обратился… И у меня была большая надежда — и я Володю в этом убедил — что мы выведем его из этого состояния… Лужников разрабатывал новый метод — гемосорбцию. Я договорился, но то не было адсорбента, то ребята выезжали в другие города… А Володя ждал, каждый день звонил… — Ну, где? Ну, когда? И, наконец, мы это сделали… Я пришел к нему, посмотрел и понял, что и здесь мы ничего не добились… Тогда мы думали, что гемосорбция поможет снять интоксикацию, абстинентный синдром… Но теперь ясно, что это не является стопроцентной гарантией.

— Как вы думаете, когда и каким образом Высоцкий мог столкнуться с наркотиками?

— Понимаете, когда мы выводили Володю из тяжелых состояний, то знали, что можно, а что нельзя… Знали, чего следует бояться… Ведь в этом процессе используются вещества наркотического ряда… Володя попадал в разные места, и где-то, скорее всего, передозировали… Тогда «выход» проще… В общем, я думаю, что вкус наркотика он ощутил на фоне «выхода из пике». Где и когда, я не знаю… От меня Володя очень долго это скрывал… Я только в 79-м году догадался — сам понял — что дело тут уже не в алкоголе, а совсем в другом… И для меня это было очень грустным открытием — с наркотиками бороться куда трудней… Доз я не знаю… Хотя мне говорили, что они были совершенно фантастическими! Мы с Володей об этом никогда не говорили.

— Но Высоцкий боролся?!

— Конечно. У него в последнее время был такой настрой — или вылечиться, или… умереть. Дальше так он существовать уже не мог. И откровенно говорил об этом. Поэтому я так расстроился, когда после гемосорбции посмотрел ему в глаза… Хотя сам Володя говорил:

— Все нормально… Все хорошо…

Но я-то вижу… По-моему, это был последний удар, рухнула последняя надежда… А ведь мы его так настроили…

«Это гарантия!» А что нам оставалось делать, надо было его настроить…

— А можно было как-то повлиять, удержать, запретить?

— Нет, невозможно. В последнее время болезнь зашла так далеко, что отказ мог привести к смерти… Потому что нужна замена, а она никогда не бывает адекватной… Абстинентный синдром… Это трудно себе представить, как мучаются люди… Страдает все, весь организм… А удержать? Володя, на мой взгляд, был человеком, для которого авторитетов не существовало. Другое дело, что у него была своя градация отношения к людям… И в этой системе Вадим Иванович Туманов стоял достаточно высоко… Он мог повлиять на Володю, но в последние годы уже не всегда…

— 23 июля 1980 года, вечером, вы были на Малой Грузинской. Расскажите об этом поподробнее…

— 23 июля я дежурил… Ко мне приехали Янклович и Федотов. И говорят, что Володя совсем плохой… Что дальше это невозможно терпеть и что надо что-то делать… Федотова я тогда увидел в первый раз, и он как-то странно себя повел…

— Вы тут сидите, ничего не делаете…

Ну, я поставил его на место… А Валера Янклович смягчил все это дело… И мы поехали туда… Состояние Володи было ужасным! Стало ясно, что надо или предпринимать более активные действия, пытаться любыми способами спасти, или вообще отказываться от всякой помощи. Что предлагал лично я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких… Держать его в медикаментозном сне и в течение нескольких дней вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение идет с препаратами наркотического ряда, тем не менее, хотелось пойти и на это… Но были и другие опасности… Первое — Володю надо было «интубировать», то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе — при искусственной вентиляции легких очень часто появляются пневмонии, как осложнение… В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было… Мы посоветовались (вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю) и решили: надо его брать. И сказали, что мы Володю сейчас забираем… На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя… Ну что делать — давайте, выясняйте… И мы договорились, что заберем Володю 25 июля. Мы со Стасом дежурили через день… Володя был в очень тяжелом состоянии, но впечатления, что он умирает, не было… Ну, а двадцать пятого… Мне позвонили… И я вместо дежурства поехал туда…

— Когда вы приехали на Малую Грузинскую, там еще был реанимобиль?

— Нет, я приехал позже… Занимался делами… Там был наш реанимобиль, врач Какубава и фельдшер Володя Коган… Но к тому времени они уже уехали…

— Вы приехали…

— Я приехал, народу было уже много… Внизу стояли ребята из школы карате Штурмина… Помню, что пришла племянница Гиси Моисеевны, помните «Балладу о детстве»? За мной ходил Туманов:

— Нет, ты скажи, от чего умер Володя?

Позже по этому поводу точно заметил Смехов: «Он умер от себя…»

Потом я присутствовал при обсуждении — где хоронить… Отец настаивал:

— Только на Новодевичьем!

И все это было настолько серьезно, что начали пробивать… Пытались связаться с Галиной Брежневой, но она была где-то в Крыму… Второй вариант — через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова… С большим трудом удалось уговорить отца… Тогда Новодевичье кладбище было закрытым, и хоронить там народного поэта и певца… Поехали на Ваганьковское… Кобзон рассказывал, что директор кладбища чуть не заплакал, когда ему предложили деньги…

— За кого вы нас принимаете! Высоцкого! Да любое место…

Похороны Владимира Высоцкого. Слева направо: Людмила Абрамова, Марина Влади, Нина Максимовна Высоцкая

28 июля часа в четыре утра в подъезде дома на Малой Грузинской была панихида… Были самые близкие — мать, отец, Марина, Людмила Абрамова, Володины сыновья… Поставили гроб, играл небольшой оркестр студентов Консерватории, там рядом их общежитие… Было такое прощание… А потом на реанимобиле мы перевезли Володю в театр… Реанимобиль и целая кавалькада машин…

— Вы знаете, меня — как, наверное, и многих — мучает один вопрос: если бы вы забрали Высоцкого 23-го?

— Трудно сказать… Но у нас был разработан план. Пролечить Володю, потом прямо из клиники — на самолет. И в тайгу — к Туманову. Но как это получилось бы — трудно сказать.

— А что у вас осталось на память о Высоцком?

— Что осталось? Храню горнолыжные ботинки, которые Володя привез из Франции… Это было в 1975-м или 1976 году, тогда с инвентарем было очень туго. Володя услышал об этом и говорит:

— Я тебе привезу.

— Ну, это дело тонкое и точное…

— Ничего, сделаем!

Мы сделали мерки: я поставил ногу на картон — очертили, вырезали… Вернулся довольный:

— Я все-таки тебе привез!

Привез ботинки известной итальянской фирмы, для того времени просто роскошные ботинки! И рассказывает, как все это происходило…

— Пошли мы с Мариной выбирать… Ходим-ходим… Какой-то одесский еврей держит лавочку этого горнолыжного инвентаря… Начал выбирать нам, прикладывает твои мерки… А потом говорит: «Вообще инвентарь — дело тонкое. Пусть лучше ваш друг сам сюда приедет».

Володя рассказывал и хохотал:

— Вот так! Надо было тебе самому поехать и купить! А то я ношусь с твоими мерками…

Да, помню еще один его смешной рассказ… Как-то мы приехали на Малую Грузинскую — это было уже после фильма «Место встречи изменить нельзя». А тогда шло какое-то дело, связанное с автомобильной аварией… И как раз накануне у него был следователь, который это дело вел… А Володе посоветовали пригласить его к себе… Следователь пришел с женой, чувствовал себя хозяином положения… Первое, что он спросил: «Где тут коньяк?» Володя в лицах все это показывал… И жену, и самого следователя… «Вот ты, Володя, снялся в фильме… Ну, что это такое? Разве это похоже на правду? Ты приди ко мне в кабинет, посиди, посмотри… Если ты еще когда-нибудь будешь играть следователя — делай с меня! Вот жена скажет…» Еще рубашка Володина лежит… Я, как двадцать пятого вышел из дома, так до похорон и не вернулся… Там еще пришлось поехать к Володарскому на дачу — выводить его «из пике»… Марина сказала, что надо поехать, а то он даже не знает, что умер Володя… И все время в одной рубашке, а жара… И Марина дала мне Володину… Да еще французский диск, который Володя подарил нам с женой: «Лене и Тане — с дружбой! В. Высоцкий». Вот и все, что у меня осталось… Володя часто мне говорил:

— Ты собери кассеты… У меня есть человек, у которого все мои песни. Он тебе запишет…

Ну, я и прособирался… Тогда казалось, что жизнь будет вечной и все еще впереди…

Москва, сентябрь 1989 года

 

Станислав Щербаков (врач-анестезиолог Института им. Склифосовского)

Вот вы говорите — факты! Но ведь эти факты через меня! Оттого, что я такой, я видел события несколько в другом ракурсе, чем, скажем, Федотов… У Федотова свой способ видения мира, свой способ приспособления, свое «я» — он все видел по-своему. Леня Сульповар — тоже по-своему, Абдулов — тоже… Все видели по-своему.

С вашей точки зрения, Высоцкий был болен? Да?! Был наркоманом, даже полинаркоманом, если быть точным?! А вот я, врач, извините, так не считаю. Я немного поработал в психиатрии и знаю, что современная трактовка наркомании совершенно отличается от того, что нам преподносили раньше.

Мы считали, что наркомания — это социальное зло, но сейчас это понимание несколько расширено. В некоторых случаях наркомания, по сути дела, является социальной защитой, формой социальной защиты. И каждый по-своему приспосабливается к нашей жизни, к нашей социальной среде…

Один эмигрирует за границу, другой эмигрирует в самого себя — как сейчас принято говорить: «внутренняя эмиграция»… Человек уединился, сел за стол и потихонечку скрипит пером: что-то выдает или не выдает… А у Высоцкого был совсем другой характер — характер достаточно сильный и открытый. Но и ему был нужен, что называется, подпор…

Кстати, на чем еще держится наркомания… Любое живое существо — и человек тоже — само себя вознаграждает. Вознаграждает чувством радости или каким-то удовольствием. Для этого организм вырабатывает линдогенные опиаты — вот они-то и вознаграждают человека за какие-то правильные действия. Но если человек действует неправильно, во вред организму, то опиаты подавляются, вырабатываются другие вещества — и человеку плохо. А если он все делает правильно, то сама система себя вознаграждает.

А вот система «Высоцкий» в наших условиях существовала без вознаграждения. Он не мог уйти ни в ту, ни в другую эмиграцию…

Вы понимаете, я пытаюсь объяснить схему, на которой держатся мои факты. Конечно, я субъективен, но одни факты могут ничего не значить.

Так вот, Высоцкий от общества не получал адекватного вознаграждения: зажимали, не давали, давили… А он по своей сути не мог сидеть и кропать потихоньку — ему нужен был выход. Ведь личность очень сильная… А любая сильная личность в условиях тоталитаризма или спивается и деградирует, или этого человека просто убивают. (Способов много, в том числе и самоубийство.)

Но Высоцкий был достаточно сильным и умным еще и в том плане, что его нельзя было где-то зажать и посадить. А в какое-то время была и внешняя защита — Марина, но чаще всего он защищался сам. И вот что еще важно: препараты, которые применял Высоцкий, ни сому (тело), ни личность не разрушают. Если бы он принимал их в каких-то умеренных дозах — мог бы еще долго жить и работать… Но на каких дозах шел Высоцкий — не известно, во всяком случае, не известно нам… Другое дело, что в последнее время он еще и пил — как вы выражаетесь: «уходил в пике». А сочетание алкоголя и промедола дает отвратительный эффект: пропадает всякое желание жить. Кстати, это бывает очень редко — полинаркомания. Я, например, не встречал таких людей, которые одновременно употребляли и водку, и наркотики.

А лечили-то Высоцкого не от того! Его лечили от физической зависимости, но, повторяю, Высоцкий был сильной личностью, и психологическая зависимость была главной. И все те методы лечения разрушали его больше, чем сами наркотики…

Так получилось, что в последнее время Высоцкий буквально «навалился» на меня!.. Хотя контакт у нас, можно сказать, был минимальный… Высоцкий часто заезжал к нам — Институт Склифосовского — заезжал просто так, безо всяких просьб… Никогда не выпендривался — всегда на равных. Заезжал, чтобы поддержать свой человеческий статус, — все-таки Высоцкий был человек! Понимаете, мы в Склифе насмотрелись: среди известных людей довольно много дерьма… Если рядом был концерт, брал с собой наших девчонок…

Но и за «лекарством» тоже приезжал… Извините, и я давал Высоцкому, — а кто из врачей не давал?! Но Склиф он щадил, наш институт был для него — опора…

А факты… В году, наверное, семьдесят восьмом Высоцкий приехал под самый Новый год. Я как раз дежурил тридцать первого декабря.

Приезжает:

— Ребята, срочно поехали! Умирает Эдик Володарский!

Реанимобиль был на вызове, и мы поехали на его машине. Взяли фельдшера, чемодан с набором и поехали в Матвеевское. Фельдшер — молоденькая белокурая девушка Люба.

Володя сказал, что один к одному — Марина Влади, и всю дорогу упрашивал:

— Ну дай Любе сесть впереди…

А я говорю:

— Ни фига! Я тебе девушку вперед не дам.

Потому что он гнал как сумасшедший! Когда мы приехали, меня, извините, тошнило. Володя рвал и метал: то под сто двадцать, то по нулям… Я ведь и на скорой, и на реанимобиле поездил — переносил нормально, а тут меня просто мутило.

Мы приехали. И что там получилось… Володарский ведь тоже большой специалист по этому делу, он прилетел из какой-то командировки и решил выпить рюмку коньяка. Выпил — и ему стало плохо. И тогда Володарский решил, что жена подсыпала антабус в коньяк, а тут Новый год… Что делать?.. И я должен был установить: есть антабус или нет.

Вижу, что реакции нет, говорю Володарскому:

— Знаете что, единственный тест — вторая рюмка.

— Я один не буду.

— Ну, наливайте всем четверым.

Все выпили, кроме Высоцкого:

— Мне еще к отцу надо заехать…

Володарский с опаской — но выпил. Все нормально. А потом Высоцкий прокатил нас по праздничной Москве, и мы с Любой еще успели к праздничному столу. Однажды летом — год уже не помню — приезжает Высоцкий, привозит свой первый французский диск… Утро, больных не было, мы сидим, пьем чай. Он покрутился, покрутился, говорит мне:

— Стас, я хочу тебе подарить диск.

Я был немного удивлен, никогда ничего у него не просил, даже не ходил на Таганку по его приглашениям. Достает диск, начинает подписывать: «Щербакову Станиславу Алексеевичу…» Я хмыкнул. Он поставил запятую. «…Славе! С пожеланием всего лучшего и добра много!»

Потом говорит:

— Только спрячь. Стас, я хочу, чтобы у тебя были все мои диски.

Прощание. 28 июля 1980 года

Действительно, через некоторое время привез еще один диск, потом приволок третий. Причем все это он делал как- то по-человечески элегантно…

Проходит время, приезжает Валера Янклович.

Говорит:

— Стас, извини. Володя просил вернуть третий диск. На время. Он обещал дать записать кому-то…

Вот это меня взорвало. Я просто швырнул два диска… Я бы ему вернул все три, но первый диск кто-то записывал.

А первый диск Высоцкий привозил кому-то другому, — мне так показалось… В Склифе Володя знал многих, но ближе всех был с Леней Сульповаром. И Леня, конечно, пытался сделать все, что мог. В частности, гемосорбцию… При гемосорбции кровь прогоняется через абсорбент — обычно это активированный уголь — что позволяет слегка очистить организм. При наркомании это может снять физическую зависимость. Но сейчас мы знаем, что обычно гемосорбция ни к чему не приводит, кроме дальнейших осложнений. Если человек много лет принимает какой-то препарат, то у него в организме образуются свои особые отношения с этим препаратом. Очень хитро переплетенные связи. То есть организм по-своему приспособляется, как мы говорим, образуется патологический гомеостазис. А гемосорбция — что-то убирая, и убирая довольно грубо — может сломать приспособляемость организма к этому препарату… Но в те времена в гемосорбцию верили. Сульповар договорился с профессором Лужниковым, но что-то не получалось… А когда была сделана гемосорбция — я не помню, да и я знал об этом со слов Сульповара.

Я хорошо помню, когда я видел Высоцкого в предпоследний раз… Это было, когда он прилетел из Парижа от Марины Влади. Высоцкий приехал среди ночи вместе с Валерием Янкловичем. У нас был такой «предбанник», там стоял стол, за которым мы писали истории болезни, сюда же закатывали каталки. В эту ночь было полно больных. И вот открывается дверь, заходят Высоцкий и Янклович. Таким Высоцкого я никогда не видел. Он же всегда — подтянутый и аккуратный, а тут… Небритый, помятый, неряшливо одетый — в полной депрессии…

Бывали такие случаи, когда он не входил — врывался в ординаторскую! Когда действие препаратов кончалось — начиналась абстиненция, это самый страшный период для наркоманов. Они могут сделать все что угодно, но достать любыми средствами! Так вот врывался совершенно ошалевший человек: зрачки расширены, моторное возбуждение — и было ясно, что с ним происходит.

А тут он тихо вошел, сел на стул. Я — за столом писал историю болезни. Высоцкий даже глаз не поднимал. Но раз приехал — ясно за чем. Но было уже лето восьмидесятого, приближалась Олимпиада, мы знали, что нас «пасут», и договорились — «все, больше не даем». И Высоцкий знал об этом.

Я ему говорю:

— Володя — все. Мы же договаривались, что — все.

— Стас, в последний раз…

— Нет, уходи. Валера, забирай его.

А у него чуть ли не слезы на глазах…

И тут бригада на меня взорвалась:

— Стас, ну ты что?! Заставляешь человека унижаться…

Я говорю:

— А-а, что хотите, то и делайте.

Повернулся и ушел. Со мной вышел Янклович. И пока ребята «оказывали помощь», он мне сказал, что Володю выгнала Марина, что была попытка суицида (самоубийства)… Я знаю, что таких попыток было несколько… Мне рассказывали: психоз, немного театрализации, но они были на высоте, что называется — «на бугре»… А тут совсем другое: он был подавлен.

Да, Высоцкий сказал мне еще раз, уже вслед:

— Стас, это в последний раз.

Вот видите, и тут он оказался прав.

Ну а последняя наша встреча, если ее можно назвать так, — 23 июля 1980 года. Почему мы его не взяли тогда? Ведь дело дошло чуть ли не до драки…

Вечером к нам в реанимацию приехал Валера Янклович, попросил дозу хлоралгидрата. Это такой седативный (успокаивающий), расслабляющий препарат, довольно токсичный. Дежурили мы с Леней Сульповаром. И когда узнали, в каких дозах и в каких смесях хлоралгидрат будет применяться, — мы с Леней вообще стали на дыбы! Решили сами поехать на Малую Грузинскую. Реанимобиль был на вызове, мы сели в такси.

Приезжаем. Открывает дверь какая-то девушка. В нестандартном большом холле горит одна лампочка, полумрак. На диване под одеялом лежит человек и вроде слегка похрапывает. Я прохожу первым, смотрю: человек в очках, понимаю, что не Высоцкий. Это был Федотов, я тогда в первый раз с ним столкнулся.

Спрашиваю:

— А где Высоцкий?

— Там, в спальне.

Проходим туда и видим: Высоцкий, как говорят медики, в асфиксии… Федотов накачал его большими дозами всяких седативов, он лежит практически без рефлексов, у него уже заваливается язык… То есть он сам себя может задушить! Мы с Леней придали ему положение, которое положено наркотизированному больному, — рефлексы чуть-чуть появились. Мы — анестезиологи, но и реаниматоры тоже — видим, что дело плохо. Но ведь и Федотов — тоже профессионал-реаниматолог! Я даже не знаю, как это назвать, — это не просто халатность или безграмотность… Если у меня в зале лежит больной и я знаю, что он умрет, — ну нечего ловить! — но когда я слышу храп западающего языка, извините, я спокойно сидеть не могу!

Ну а дальше пошел этот сыр-бор: что делать?! Я однозначно настаивал, чтобы немедленно забрать Высоцкого. Однозначно. И не только потому, что тяжелое состояние, но и потому, что здесь ему просто нельзя быть. Нельзя.

Федотов сказал, что нужно согласовать с родителями, хотя зачем в такой ситуации согласовывать?! Сульповар сел на телефон, позвонил.

По-моему, он говорил с Ниной Максимовной, она сказала:

— Ребята, если нужно, конечно, забирайте.

Интересно, помнит ли она этот разговор?..

Но дальше все уперлось, что у него через неделю самолет. Кажется, он должен был лететь в тайгу: домик за триста километров от жилья… Тогда мы стали думать, что делать сейчас… Забрать к себе на неделю — это практически исключалось. Потому что к Высоцкому — не только в реанимации, но и в институте относились уже очень негативно. Особенно — руководство, потому что они понимали: институт «курируют» сверху. Да еще совсем недавно была целая «наркоманная эпопея», по этому делу несколько наших сотрудников попали за решетку. Так что на неделю никак не получалось, но на два-три дня мы бы могли его взять…

Два-три дня подержать на аппарате, немного подлечить… Леня Сульповар говорил вам, что интубирование создает угрозу голосовым связкам, — но что говорить о потере голоса, если вопрос стоит о жизни и смерти?! А пневмонии, как осложнения при лечении на аппарате, — во-первых, бывают не так уж часто, а во-вторых, их можно избежать… Конечно отдельный бокс — это идеальный вариант, но какой бокс? Вот я вспоминаю нашу старую реанимацию… У нас был один большой зал — наш «центральный цех», как мы его называли. Там было пять или шесть коек. Потом — ожоговый зал — чуть поменьше. И была проходная комната, где стояла одна кровать. Ну какой это бокс? Бокс — это что-то отдельное, со своим входом.

Так что вопрос стоял главным образом только о длительности… Мы же видели, в каком он состоянии: в глубоком наркозе плюс асфиксия — это однозначно — надо было его забирать. Если бы речь шла о любом другом — даже о пьянчужке на улице — забрали бы, да и все! А тут все уперлось: по-моему, каждый хотел сохранить свою репутацию…

Федотов почему-то вел себя очень агрессивно, он вообще не хотел госпитализации. Вначале ссылался на родителей, потом говорил, что справляется сам…

Я говорю:

— Как же ты справляешься?! Практически ухайдокал мужика!

Я тогда высказал все и, по-моему, в достаточно грубой форме.

Леня Сульповар… Мне тогда не очень понравилась его позиция — он немного пошел на поводу у Федотова… А Валера Янклович — кстати, это единственный человек, который, по-моему, знает все о жизни и о болезни, или он доверял нам, или еще что, но я не помню каких-то его вставок… И я понял тогда, что от меня мало что зависит… Немного сдался, что ли…

Потом говорили о самом оптимальном, на мой взгляд, варианте — пролечить Высоцкого на даче. Эту тему мы с Леней обсуждали, когда ехали в такси… Ведь ситуация из рассказа Валеры была достаточно ясной. Не афишируя, пролечить Высоцкого на даче, и пролечить на достаточно высоком уровне. Но в случае чего юридически мы бы отвечали сами — ну а что было делать?! Ведь практически все наши контакты были на грани дозволенного и недозволенного. И в Склиф мы его проводили всегда под каким-то другим диагнозом…

Как лечить на даче? Есть такой метод: обычно мы применяем его при суицидальных попытках, когда человек пытался повеситься… Таких больных — и наркотизированных тоже — мы ведем на аппарате и на релаксантах… Причем используются препараты типа «кураре». Вы знаете, что стрелы с ядом кураре обездвиживают животных. Так и здесь — все мышцы блокируются, кроме работы сердца. И я предложил: провести Высоцкого на аппарате на фоне абсолютной кура- ризации. Разумеется, с какой-то терапией: подкормить, что- то наладить.

Какие сложности: очень трудно уловить момент, когда больной приходит в сознание… И, естественно, начинается возбуждение. Ну представьте себе, к вам возвращается сознается, и вдруг вы видите, что у вас изо рта торчит трубка! Человек не знает, жив он или мертв…

Иногда спрашиваешь такого больного:

— Вы знаете: на этом вы свете или на том?!

Вторая сложность: психическое состояние больного, когда он придет в сознание. Нужно постоянно его настраивать, то есть кто-то постоянно должен быть рядом.

Памятник на могиле Владимира Высоцкого работы скульптора Александра Рукавишникова. Открыт 12 октября 1985 года

Так вот, мы хотели привезти аппарат на дачу… И особых проблем здесь не было, мы с Леней взяли бы и привезли. Аппаратов уже тогда было достаточно много: никто бы и не заметил… Мы хотели набрать бригаду: я, Леня, еще несколько опытных ребят — и дежурить… Конечно, это не положено, но… Люди должны когда-то отдавать и рисковать для этого…

И все это поломал Федотов:

— Да вы что?! На даче? Нас же всех посадят, если что…

Короче говоря, все время чувствовалось, что он не хочет, чтобы Высоцкого забрали. Не хочет! И даже непонятно почему… Что он считал себя профессиональнее нас? Об этом и речи не могло быть после того, что мы увидели в спальне. Мы пытались у него узнать: что он делает, по какой схеме? Он не очень-то распространялся, но мы поняли, что от промедола он хочет перейти к седативным препаратам — седуксен, реланиум, хлоралгидрат… В общем, через всю седативу, минуя наркотики… Но это совершенно неправильная позиция! Совершенно! И теперь ясно, что Высоцкого просто «проспали», как мы говорим… Да и Федотов сам рассказывал об этом.

Ведь этот диагноз смерти — якобы инфаркт миокарда, — он всех устроил. Все с радостью за него ухватились. А ведь это делается все очень просто: берется одна кардиограмма… Я сейчас могу показать вам десяток кардиограмм с инфарктом… Все дело в том, чтобы убрать все предыдущие кардиограммы, — тогда не с чем сравнивать. О том, что подсунули кардиограмму, мне говорили Годяев, Сульповар и еще кто-то из реанимобильных фельдшеров…

Извините, я все время отвлекаюсь, но что делать… В общем, исходя из того, что надо подготовить Высоцкого к первому августа и что мы можем взять его только на два-три дня, мы решили забрать его через день — то есть 25 июля утром.

А двадцать пятого я прихожу на работу, фельдшера мне говорят:

— Станислав Алексеевич, Владимир Семенович умер.

Среди ночи Федотов вызвал нашу машину. На Малую Грузинскую ездили Рюрик Кокубава и Володя Коган. Кстати, вам с ними тоже надо поговорить…

Я тогда разозлился страшно. Ведь почему еще мы с Леней взорвались двадцать третьего? — Хлоралгидрат! Этот препарат всегда у нас был, но мы его почти не применяли. А если и применяли, то только в клизмах… А Федотов мешал хлоралгидрат с водкой. Вот в чем дело! Ведь если мешать препарат с водкой, то его действие усиливается, по крайней мере, в два раза. Они потенцируют друг друга. Поэтому мы и застали Высоцкого в таком состоянии — это была кома! Медикаментозная кома.

И если ночью двадцать пятого был аналог ситуации двадцать третьего — а, судя по всему, аналог был полный — Высоцкий умер от асфиксии. Запал язык, и он просто не смог дышать… Ведь он был полностью релаксирован — расслаблен — за счет больших доз седативных препаратов… И ведь Федотов лечил его этим методом не день и не два — по крайней мере, последние две недели.

Да, вскрытия не было, но оно могло бы и не установить точной причины… Кстати, утром двадцать пятого я думал, что Высоцкого привезут на вскрытие в Склиф. И совершенно озверевший позвонил своим судмедэкспертам (хотя, конечно, этого делать не стоило)…

И говорю Вороновой Инессе Васильевне:

— Сейчас привезут Высоцкого — посмотрите, чтобы кровь взяли на все яды…

Но Высоцкого не привезли…

Вот Смехов сказал, что Высоцкий умер от самого себя… Да, в какой-то мере от самого себя. Но ведь он не весь умер, он убил только свое тело. Это Смехов умрет, и после него ничего не останется, кроме кучки праха. А Высоцкий останется.

Но Высоцкий умер не только от самого себя, он умер и, в частности, от нас! И, в частности, от меня тоже! Может быть, наше общество и не убило его, но оно его вытолкнуло. Кстати, в случае Высоцкого каждому есть что скрывать…

Жизнь перед каждым ставит проблему: как остаться самим собой… Высоцкий выбрал это… Но у него была не банальная наркомания, это была, повторяю, форма социальной защиты. Так у него шла настройка на наше социальное дерьмо!

Высоцкий был и остался сильным мужиком, которых всегда не хватает! Я только хочу, чтобы его сыновья знали это.

Москва, 17 августа 1991 года

 

Владимир Коган (фельдшер реанимобиля Института им. Склифосовского)

— Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Высоцким?

— В 1969 году, когда Володя поступил в наше отделение реанимации, он попал туда с желудочным кровотечением.

— Ваша бригада ездила за ним?

— Нет, Володю привезли на «скорой помощи» — вместе с ним были Марина Влади и Сева Абдулов — вот тогда я его увидел впервые. После этого Володя стал появляться в нашем институте более или менее регулярно, заходил просто так… Вот тогда мы и познакомились. Пару раз приезжал сюда и забирал с собой на спектакли. И на концерты — тоже. Помню, как он привез нас в Дом культуры АЗЛК. Володя сам провел нас, сам посадил. Несколько раз решали с ним какие-то вопросы… Сразу же вам скажу, что никакой дружбы у нас не было — обыкновенное знакомство. На Малой Грузинской при жизни Володи я не бывал, попал туда только ночью 25 июля.

— А часто Высоцкий попадал в Склифосовского после 69-го года?

— Да, бывало несколько раз, я уже не помню по годам. А потом часто бывал по «своим делам»… К этому времени все наши врачи и мы — фельдшеры — были его хорошими знакомыми.

— А самый первый раз чем вам запомнился?

— Ну нам больше запомнилась Марина Влади… Володя- то лежал в отделении — он много крови потерял тогда, много с ним пришлось поработать врачам… А Марина сидела у нас в ординаторской.

— А обычные — рядовые «заезды»?

— Часто он заезжал к нам после возвращения из-за границы — рассказывал… А нам все было интересно: как там жизнь на том «проклятом Западе»?! Выходили во Франции диски — привозил, показывал. Дарил, по-моему, только Лене Сульповару. Однажды приехал и говорит:

— Поехали, прокатимся.

А мне очень нравился его большой «мерседес»…

— Ну поехали.

Поехали к Володарскому, попили чайку — и уехали. Однажды приехал с Ваней Бортником — он сидел в машине… А потом, года с 76-го, — его болезнь. У нас ведь хорошо понимали, что наркомания — это опасная болезнь, старались помочь. А раньше — с алкогольными делами… Володины друзья нас уже знали — звонили, когда надо было помочь.

— А вы ездили на такие вызовы?

— Да. Это, в общем, неприятно было… Но что делать? Я же говорю, что Володя к этому времени был у нас своим человеком. Вы же знаете, что Высоцкий умел контактировать с людьми, был совершенно неординарным человеком. И как было не помочь? Меня он уже хорошо знал:

— Ну как дела, Володя?

Однажды позвонил кто-то из друзей, мы поехали… Володя был пьян, — очень пьян, просто в совершеннейшем уходе. Мы его на носилках спускали с пятого или шестого этажа, несли вниз, к машине… Запой — это даже не то слово: ну, пьет человек потихоньку… А тут было сильнейшее алкогольное опьянение, и с ним могло случиться все что угодно: он мог захлебнуться, задохнуться… Пятое-десятое…

А в институте мы Володю приводили в себя — мне кажется, даже ничего нигде не оформляли… Прокалывали, делали капельницу — быстро приводили в форму, а потом кто- нибудь из друзей за ним приезжал, увозил домой.

Народный способ лечения всех этих похмельных дел — тысячи лет на Руси один — на следующий день выпить еще. А мы помогали Володе «прерваться», чтобы через два-три дня он мог выйти нормальным человеком. Мы могли и умели это делать, потому что наш «контингент» больных — с различными травмами — поступает в основном в состоянии опьянения.

— О гемосорбции вы знали?

— Гемосорбцию делали у нас в институте, в отделении искусственной почки. Я знал, что Володе это делали и что он в гемосорбцию очень верил. По-моему, для Володи это был один из последних шансов…

— Вы дружили с Игорем Годяевым — ныне покойным. Расскажите, что это был за человек?

— Мы не дружили, мы работали вместе. Игорь говорил, что знал Володю гораздо раньше, чем я… Насколько я тогда понял, Игорь был вхож в дом, хорошо знал Марину. У него была масса фотографий — и с Володей, и с Мариной. Кассеты с записями, причем у него были записаны разные варианты песен. После смерти Володи я переписывал эти кассеты, видимо, это были рабочие записи: один и тот же куплет звучал по-разному.

Где это все сейчас? Я не знаю… Может быть, у Наташи — вдовы Годяева? Наташа с дочкой живет у родителей Игоря. Они работали за границей — теперь на пенсии.

— А теперь о той самой ночи — с 24 на 25 июля 1980 года…

— Было обычное дежурство, но я знал, что Володя в плохом состоянии. У нас даже шли разговоры, что его надо класть в институт… Не то чтобы мы ждали, но знали. Высоцким должны были заниматься специалисты.

А ночью — часа в четыре — прямо к нам прибежал Валерий Янклович:

— Володе — плохо!

Но мы же на государственной службе — надо оформлять наряд на выезд, писать все эти бумажки… А тут мы сразу выскочили — в машину и поехали. Приехали на Малую Грузинскую вместе с врачом Рюриком Кокубавой. Кажется, нас встретил Сева Абдулов… Володя лежал в большой комнате, он был уже мертв. Раньше нас приехала еще одна реанимационная бригада — ее вызвали из дома.

В квартире было довольно много людей, я не знал никого, кроме Абдулова и Янкловича. Нет, там был еще Вадим Иванович Туманов, с которым я познакомился позже. И одна девушка, как я потом узнал — Ксения. Мы подошли к Володе, все было ясно — мертв.

Все в квартире были какие-то испуганные… Валера сел прямо на пол рядом с Володей, схватился за голову. Ну горе — что тут говорить… Мы пробыли в квартире минут пятнадцать. Да, когда мы подъехали, на улице уже стоял милиционер.

— А причина смерти?

— Ох… Это потом у нас пошли всякие домыслы и предположения: мы стали думать, как и почему это могло случиться? А тогда, на первый взгляд, — это была скоропостижная смерть. Ничего такого — ярко выраженного — не было. Обыкновенный умерший человек. Никаких следов насилия или чего-то там еще — ничего этого не было. Володя лежал, как будто спал, руки были вытянуты вдоль туловища. Абсолютно белые руки…

Москва, Институт Склифосовского, июнь 1993 года