— Артур Сергеевич, расскажите подробнее, как образовалась ваша знаменитая компания на Большом Каретном?

В «Спорте» (было такое знаменитое заведение в Москве) я познакомился с Левой Кочаряном — это было в 1948 году. Позже Лева познакомил меня с Толей Утевским — с ним Кочарян вместе учился на юридическом факультете…

Утевский и жил в этом самом доме № 15 на Большом Каретном, а позже Кочарян женился на Инне Крижевской, которая тоже жила в этом доме. Потом я познакомился с Василием Макаровичем Шукшиным и привел его на Каретный. С Шукшиным однажды пришел Андрей Тарковский — он тоже стал бывать у нас… Одно время я работал в АПН, а там получил заказ о «лучшем советском полицейском». Этот очерк я написал о Юре Гладкове, который тоже влился в нашу компанию…

Так вот, в этой нашей компании существовала такая «первая сборная», в которую входили самые близкие друзья: Кочарян, Утевский, Гладков, Георгий Калазаташвили, которого мы звали «Тито». Тито я знал с 44-го года: он мой учитель по жизни… Он многому меня научил, в том числе — серьезной игре в карты. Причем, сколько бы я ни проиграл, — на следующий день в 12 часов — джентльменский расчет! Я потом его спрашивал:

— Тито, как же так? Ты же знал, как трудно мне было доставать эти деньги!

— А как еще научить человека играть в карты? Если играть серьезно…

Потом в «первую сборную» вошел Ревик Бабаджанян — тоже мой друг, который стал другом Володи Высоцкого и близким другом Толи Утевского… Ревик — маленький, глазастый, похожий на лемура, — у него была кличка «Маравей». Ревик упоминается в одном стихотворении Юнны Мориц:

Она принесла эти стихи Тихонову, который пытался исправить на «муравья»!

— Нет, на Маравья!

Тихонов:

— A-а, понимаю, понимаю…

И когда Юнна уже уходила, он перегнулся через перила на лестнице и крикнул:

— Так, Маравей, значит?! — и засмеялся.

Кстати, у Володи была песня про всю нашу компанию… Я помню совсем немного:

Там перечислялись все наши. Эта песня обязательно должна быть где-то записана.

— А «вторая сборная»?

— «Вторая» — это Высоцкий, Акимов, Свидерский, Кохановский… Всех их я узнал через Володю. Почему «вторая сборная»? — Но они же тогда были еще почти пацаны… И попасть в «основу» было невероятно трудно.

— Как и каким появился у вас Высоцкий?

— Высоцкий появился в нашей компании вместе с Утевским. И вначале он считал себя нашим другом, а вот мы… В общем, это произошло не сразу.

— Вовчик, сбегай… Вовчик, приди, попой…

Володя тогда был невероятно мягким человеком — с теплыми глазами, очень легким в общении — за что мы его и полюбили. Даже когда и песен не было, когда он еще не был Высоцким, он всегда на равных сидел за столом с «первой сборной». Для многих других из «второй сборной» присесть за стол вместе с нами была большая и редкая честь… А вот Вова — да!

И надо сказать, что были два человека, которые почти сразу же сказали, что с Володей не надо так: «сбегай-принеси»… Может быть, тогда никто и не понимал, какой он поэт, но — артист! — это чувствовалось сразу.

— Не надо так с Володей — он же замечательный артист! — всегда говорили Юра Гладков и Лева Кочарян.

— При первой нашей встрече меня просто поразила Ваша фраза о том, что «все эти люди из «первой сборной» вполне могли погибнуть»…

— Конечно! Либо плотно сесть лет на десять, либо погибнуть… Другое было время, другие были люди. В Ревика — он работал тогда в криминалистической лаборатории — при мне в него стреляли… Помните песню:

В 53-м году в Каменске меня очень сильно «измордовали». В темной подворотне пробили череп в двух местах, а потом стали резать… Очень крепко они меня отделали… Так вот — их было восемь…

На Горького, недалеко от Белорусского вокзала, был знаменитый «Спорт». Там был ресторан, танцевальный зал, биллиард и пивной бар. Там «лабали стиль», и все стиляги Москвы собирались в «Спорте». В ресторане сидели «деловые люди», в пивбаре могли за бутылку нанять человека, который попугает или даже «попишет» кого надо… Серьезные там шли «разборы»…

— Высоцкий знал обо всем этом из ваших разговоров

— Да. Но и к нам, на Каретный, приходили разные люди. Бывали и из «отсидки»… Они тоже почитали за честь сидеть с нами за одним столом. Ну, например, Яша Ястреб! Никогда не забуду… Я иду в институт (я тогда учился в Литературном), иду со своей женой. Встречаем Яшу. Он говорит:

— Пойдем в шашлычную, посидим…

Я замялся, а он понял, что у меня нет денег…

— A-а, ерунда!

И вот так задирает рукав пиджака… А у него от запясть-ев до локтей на обеих руках часы! Они тогда дорого стоили. Я пошел проводить жену, а моя наивная супруга спрашивает:

— Артур, он что — часовщик?

— Часовщик, часовщик…

Так что не просто «блатные веянья», а мы жили в этом времени. Практически все владели жаргоном — «ботали по фене», многие тогда даже одевались под блатных; был тогда такой особый стиль «прохоря» — сапоги в гармошку, тельник, кепка-малокозырка…

Так что на Володю повлияли не только разговоры, не только то, что Лева с Юрой Гладковым иногда ездили на задержания — повлияли живые люди! Мы были знакомы с такой знаменитой компанией «урки с Даниловской слободы»… Или точнее — евреи-урки с Даниловской слободы — профессиональные «щипачи».

И всегда крутился какой-то интересный народ: моряки, летчики, жокеи, биллиардисты, золотоискатели… Много людей из кино, а кино — дело живое: и конники, и каскадеры, и кузнецы… Кто-то приживался и оставался в нашей компании, кто-то появлялся всего несколько раз, но запоминался надолго… Но если не «показался» человек, то путь на Большой Каретный был ему заказан. Народ действительно был разный и интересный!

Одно время в нашу компанию входил даже самый настоящий космонавт, правда, из резерва. Он проходил подготовку и жил в Звездном городке. Однажды мы шли по улице Горького (я до сих пор помню это место) — Ревик, Володя и этот космонавт, а навстречу идут два «летуна» — два летчика. Он вдруг кинулся к ним:

— Ребята, познакомьтесь — этот скоро полетит…

Офицер так испугался:

— Ты что… Ты что…

Вырвался и пошел дальше… Потом по фотографиям мы узнали, что это был Андриян Николаев.

Несколько дней жили у нас Михаил Таль и Михаил Штейн. Нас тогда очень удивляло, как они через стену играли в шахматы — вслепую, без досок… Мирно разговаривают, разговаривают, и вдруг один говорит:

— Сдаюсь!

И тогда узнали, что Таль — не только знаменитый шахматист, но и очень остроумный человек.

— А как себя чувствовал в такой атмосфере Андрей Тарковский?

— Да, Андрей не сразу прижился в нашей компании. Он ведь никого близко к себе не подпускал — была такая изысканная холодная вежливость… Но потом… Повторяю, что времена были достаточно суровые… Однажды мы «разбирались» с человеком, который действительно заработал свое… Но заходит Андрей и говорит:

— Артур, ты его можешь даже повесить, он этого заслужил… Но завтра утром тебе будет стыдно!

Меня это тогда поразило и отрезвило.

Ну, например, Вы знаете такую песню:

А кто ее написал? Так вот, в свое время ее исполнял Урбанский, а написал ее Тарковский — тогда студент-первокурсник ВГИКа. А любимой песней Тарковского была «Прощай, Садовое Кольцо» — песня, которую написал Гена Шпаликов. Андрей ее очень своеобразно исполнял.

Тарковский умел очень точно поставить человека на место… Один известный советский поэт где-то небрежно сказал про всю нашу компанию:

— Да я их всех кормлю.

И вот в Доме кино мы встречаем этого человека. Андрей — вежливо, холодно, недоступно:

— Гриша! Во-первых, ты нас кормишь плохо. Невкусно! Во-вторых, мы считали, что это — из дружеского расположения. И в третьих, — кормят содержанок — друзей угощают! Так что? Мы у тебя на содержании?

— Вы с Тарковским вместе написали несколько сценарных заявок. Про одну из них Высоцкий сказал: «Это — для меня!»

— Совершенно верно. Эта сценарная заявка называлась «Пожар». Главный персонаж — цирковой артист, которого приглашают помочь в ликвидации пожара. О — знаменитый гимнаст на трапеции, но как раз в этот момент он рассорился с цирком и должен улететь из города. Фамилия его — Савосин. А на нефтепромыслах бушует пожар… Клапан, который надо перекрыть, окружен огнем, и пожарники не могут к нему пробиться, а вертолетчик, который летал над буровой, говорит:

— Там выступ такой — труба в виде трапеции. Вот найти бы циркача?! Я недавно видел в цирке такой номер…

Все начинают на него кричать, а руководитель комиссии по ликвидации пожара вдруг говорит:

— А что… Ну-ка, поедем в цирк.

И там выясняется, что Савосин с цирком разругался и, наверное, уже улетел… Они едут в аэропорт — нелетная погода — и находят этого циркача. В результате, он с троса вертолета цепляется за эту трубу, как за трапецию, закрывает задвижку и ликвидирует пожар… И Володя сразу сказал: ^

— Эта роль — для меня!

Я хорошо помню, что мы пошли к Геннадию Полоке — ему заявка понравилась. Не помню почему, но она не прошла…

— Как вы думаете, Артур Сергеевич, почему люди так тянулись к вашей компании?

— Почему? Одни понимали, что получают защиту… Ведь с «первой сборной» мы могли разобраться с кем угодно. Другие шли «на имена»: и Шукшин, и Тарковский были уже достаточно известными людьми. Бывал на Каретном и Олег Стриженов, который был большим приятелем Кочаряна. Не часто, но бывал… Это Олег сказал про одну девушку:

— Она затронула серебряные струны моей души…

Ну, а третьим было просто интересно.

И девушки… они чувствовали совсем другое отношение, и сами начинали к себе по-другому относиться. Изысканные комплименты Андрея, Володины песни…

— А почему так часто — «шалава»?

— Шалава? Но в этом не было ничего оскорбительного. Шалава — это было почетное наименование, это еще надо было заслужить.

— Первые отзвуки популярности Высоцкого, который приходили из «внешнего» мира?

— Сейчас скажу… Я поехал в какую-то деловую поездку, и черт меня занес в Ялту. И в Ялте, в компании (тогда вообще много пели блатных песен), я услышал, как один человек пел Володину песню… Но клялся и божился, что это лагерная песня, и что ей уже лет 10 — 15. Я тогда захохотал.

— Практически все первые песни Высоцкого записаны на «золотой пленке». К счастью, она сохранилась у Инны Александровны Кочарян. А когда и как она была записана?

— Я прослушал эту пленку… Но я думаю, что должна быть еще более ранняя запись… Ведь как родилась эта «золотая пленка»? Когда накопилось много песен, решили их записать… И записали.

Но вот я слушал эту запись, и очень многое вспомнилось… Ведь мы не давали себе отчета — откуда все это берется… Еще одна новая песня — ну и хорошо… Даже если и узнавали что-то из нашей жизни, то никто не обращал внимания. Ведь мы не думали тогда, что эти песни будут распространяться, а тем более изучаться, как это происходит теперь.

Ну, например, меня ведь вывезли из блокадного Ленинграда… Володя часто просил меня рассказать о блокаде — и я рассказывал то, что знал. Или песня «Придется рассчитать». Я просто помню конкретную ситуацию, хотя, вполне возможно, что на это мог наложиться какой-то другой случай. Мы ехали в такси всей нашей компанией. Были девушки, а таксист вел себя просто по-хамски — начал материться… А я терпеть не могу, когда ругаются при женщинах. Абсолютно не переношу! (У нас странно устроены люди… В Одессе, в троллейбусе я выкинул пьяного, который матерился при всех, а в результате весь троллейбус ополчился на меня! И старушка еврейка поманила меня пальцем, я наклонился, а она говорит: «Вот видите… Он Вам был надо?!») Так вот, я что-то сказал таксисту, — он «завелся» еще больше… Я ему говорю:

— Ну, ничего, ничего… В конце пути все равно придется рассчитаться.

— Я убежден, что «Песня про сентиментального боксера», — это отражение рассказов Эдика Борисова — чемпиона СССР, участника Мельбурнской олимпиады… Он приезжал с соревнований — много и интересно рассказывал. Я помню первое исполнение «Бабьего лета» — это было у Акимова. Хотя познакомились с Игорем Кохановским мы раньше, когда он принес банку варенья из крыжовника — у нас в очередной раз нечего было есть. А «Бабье лето» было написано по поводу его бурного романа с Ленкой Марокан-кой… Песня мне страшно понравилась. Кстати, Игорь принес песню уже с мелодией, с этой мелодией и Володя пел ее…

Песня «Корабли постоят и ложатся на курс» написана Халимонову… Я точно знаю, что она написана Олегу. Я помню первое исполнение песни «Спасите наши души» — это было в квартире Толи Гарагули в Одессе.

— Расскажите, пожалуйста, об Анатолии Гарагуле — капитане теплохода «Грузия»…

— Толя Гарагуля… Он говорил:

— Мой «люкс» всегда в вашем распоряжении…

Когда мы бывали на «Грузии», он всеми правдами и неправдами освобождал эту каюту. А с Высоцким у них было так: сначала Володя смотрел на Толю снизу вверх, ну, а потом… Ведь Гарагуля воевал, он бывший истребитель-штурмовик. Воевали и все его друзья. Он швартовал свою любимою «Грузию», отходил и смотрел… Потом смотрел еще раз… А нам говорил:

— Это меня еще летный инструктор учил: поставишь машину — отойди и посмотри. Отойдешь подальше — еще раз посмотри, правильно ли стоит? А потом посмотри и в третий раз!

Вот для Толи и его друзей Володя впервые спел: «Спасите наши души».

— Вы заканчивали Литературный институт, а Ваши сокурсники бывали на Большом Каретном?

— Меня исключили с первого курса за «антисоветскую деятельность» вместе с Бэллой Ахмадулиной и Леонидом Завальником, затем восстановили, — так что заканчивал я на заочном отделении. Роберта Рождественского тоже должны были исключить, но он учился уже на четвертом курсе, и его оставили. Роберт несколько раз заходил на Большой Каретный… Он тогда писал замечательные стихи. Некоторые я до сих пор помню наизусть…

А на диплом явилась вся наша «хива», и когда объявили:

— А сейчас приступим к защите диплома Артура Макарова… — все наши зааплодировали. Всеволод Иванов привстал и сказал:

— Молодые люди, вы перепутали. Здесь не театр! Это было приблизительно в 1953 году.

— А Володарский учился с Вами?

— Нет. Володарского привел Володя Акимов, который в то время уже учился во ВГИКе. Я даже помню, как они пришли. С ними были Соловьев и Катя Васильева. И Эдик показался тогда обаятельным парнем: крепким, сильным — боец! А теперь? Ну, просто мародерство! Ограбил мертвого друга, ограбил самым подлым образом!

— Некоторое время — около двух лет — вы все вместе практически жили на Большом Каретном, — а на какие деньги?

— Все деньги, которые появлялись у кого-то, шли в общий котел, и даже потом, когда мы стали жить раздельно, — если встречались, то твои деньги становились общими. Всегда! Это был железный закон. Но еще надо учесть, что в те времена, имея жилплощадь в городе Москве, можно было жить, и жить неплохо. Тогда проблема «хаты» стояла очень остро. И еду, и к еде приносили — сколько хотите, если была квартира. Ведь только-только начинались эти блочные дома…

И у многих наших не было жилья… У Шукшина тогда вообще не было квартиры, и он иногда оставался ночевать на Большом Каретном, а йотом мы с Васей сделались соседями. Последние лет пять-шесть он вообще не пил, но за ночь работы опустошал три полных кофейника. Однажды сказал:

— Артураша, бросил пить! И ты знаешь, сколько времени высвободилось!

— Артур Сергеевич, Вы уже говорили, что в вашей компании «было принято выпивать»… А не могли Вы еще тогда повлиять на Высоцкого — запретить ему? Ведь тогда он был моложе всех вас…

— Понимаете, «не пей» мы не могли ему сказать по той простой причине, что мы сами пили, правда, как пили… Напиваться до потери сознания — этого у нас «в заводе» не было. Но если мы говорили (Лева Кочарян или Толя Утевский), Володя, конечно, слушал. Но ведь у каждого из нас все-таки была своя жизнь. Я уходил утром по делам: чтобы жить, надо было шевелиться. Лева уезжал на съемки, в экспедиции… А потом и Володя начал сниматься — тоже уезжал, и если здесь он нас как-то слушал, то там…

— А где Вы еще бывали? Ведь вы встречались не только на Большом Каретном?

— Прежде всего — о Володе. Это иллюзия, что Володя в то время жил у матери, у отца или у жены… В те годы он жил, где придется. Да, Большой Каретный, да, комната Володи Акимова… Но мы бывали-ночевали и жили — в разных других местах… У Гладкова, у Утевского, когда он переехал на улицу Строителей, у Миши Туманишвили в Криво-Староарбатском переулке…

Родители дали Мише деньги на ремонт его большой комнаты, мы эти деньги истратили, а потом через нашу знакомую, которая работала в кинотеатре хроникальных фильмов, нашли какого-то художника-оформителя, и он расписал стены комнаты космическими сюжетами… И некоторое время мы жили в этой комнате… Рано утром Володя вернулся с каких-то съемок, приехал на такси, а денег расплатиться не было… Разбудил нас — ни у кого денег нет, и только у Миши Туманишвили нашлась пятерка… Володя расплатился с таксистом, поднялся в комнату и выдал:

Мы бывали в уникальном доме на Собачьей площадке, где жила семья Сильверсван — обрусевшие шведы. Нищие интеллигенты, абсолютно нищие… А на стенах висели бесценные подлинники Серова, Бенуа… Но чтобы продать? — Ни за что!… В этой квартире был легендарный сундук, вернее — такой выступ в стене, на котором, якобы, спал Гоголь. На этом сундуке однажды спал Володя…

А Саша Соколов? И его прекрасная семья — жена Клава и дочка Клавдия… Они жили у Пушкинской площади — очень близкий нам дом… Это Саня приехал из Ленинграда и рассказал какую-то историю…

Так что — дома были разные…

Бывали и у меня, когда я получил квартиру на Звездном бульваре… Общение продолжалось, более того, было организовано «Королевство»! Король — Арч-I «Единственный»… Сановниками королевства: Олег Халимонов — начальник королевской гвардии, Володя Высоцкий — главный трубадур, Андрей Тарковский — магистр искусств, Тито Калазаташвили — королевский прокурор… Сохранилась печать королевства и его устав…

— «Наше королевство находится везде. Члены королевства имеют только права. Королевские бдения происходят не реже одного раза в месяц…»

Были и королевские праздники. У меня сохранилось несколько телеграмм, одна с Черного моря, от Олега Хали-монова: «Ваше величество, поздравляю королевским праздником!» Тито попал в какую-то совершенно незнакомую компанию и там что-то не складывалось… А Тито был уже пьяный:

— Идите вы все к чертовой матери! У меня есть королевство, а я там — прокурор!

И все решили, что надо вызвать психиатра…

На одном из бдений (был мой день рождения) я услышал «Баньку». Была Марина, были мои приемные родители — Тамара Федоровна Макарова и Сергей Апполинарьевич Герасимов… Сергей Апполинарьевич Володю знал мало, более того, он мне однажды сказал:

— А что это твой друг песни с матом поет?

Я говорю:

— С каким это матом? Этого не может быть!

Так вот, Герасимов услышал «Баньку» и сказал мне:

— Да, брат… Это — товар!

Для него это была высшая похвала.

— А когда началась «другая жизнь»?

— Все происходило так… Я перебазировался в деревню и с весны до осени жил там. Естественно, когда я приезжал в Москву, то другого дома, кроме Каретного, у меня не было. А зимой все развивалось по-прежнему, на Каретном… А позже, примерно с 70-71-го года мы встречались уже очень редко. Встречались случайно, но всегда продлевали эти встречи… Так было у Бэллы Ахмадулиной… Помню, однажды мы встретились в аэропорту — я встречал Жанну из Ленинграда, и этим же рейсом прилетел Володя, а его встречал Иван Дыховичный. Иван нас вез, Володя сидел впереди, а мы — сзади. А мне только что Сергей Апполинарьевич привез из Штатов газовую зажигалку — черный «Ронсон». Я чиркнул «Ронсоном»:

— Смотри, Вовчик!

Ну, а Вовчик же переживает, что у кого-то есть такая штука, а у него нет… Он отцу отовсюду привозил зажигалки, и говорит:

— Давай махнемся! Ну, давай махнемся! Ты мне — «Ронсон», а я тебе — смотри, хорошая зажигалка, на парах бензина!

А уговаривать Володя умел.

— Да ладно, бери…

— 5 последние годы жизни Высоцкого Вы встречались?

— Раза два меня находили, когда Володя умирал, умирал в буквальном смысле… Вот так я приехал на Малую Грузинскую, в квартире уже были реаниматоры… Вначале я просто выгнал несколько людей, которые там с ним пили, а в этот момент просто мешались под ногами… Володю уже привели в чувство, и один из врачей сказал мне:

— Артур, Вы должны остаться. Нельзя, чтобы Володя еще выпил. В результате мы остались втроем: со мной приехала Жанна Прохоренко — и сидели долго, очень долго. Ночь. И я вызвал одного своего друга:

— Ты останься здесь, и чтобы у Володи никого не было. Володю не бросай ни при каких обстоятельствах!

Кроме этого, приехал Бабек, — я тогда его впервые увидал. Они остались…

Мы уехали немного поспать, и когда я вернулся часов в десять утра, то понял — Володя все-таки выпил. Я говорю своему другу:

— Как же так?!

А он говорит:

— Артур, я не мог ничего сделать. Володя меня уговорил, но я его не бросил. Мы вместе поехали в валютный бар… Ты меня прости, но я не жалею… Володя столько пел! И пел новые песни…

Я страшно разозлился, но можно понять и моет друга: Володя мог уговорить, уболтать кого угодно. Кого угодно…

Я помню наш последний разговор перед его поездкой в Калининград. Он меня подробно выспрашивал про деревню, в которой я живу. Какой дом, далеко от дороги? Потом сказал, что нам надо серьезно поговорить… Если бы я знал про наркотики… Я видел у него однажды стеклянные глаза, но я же не знал… Я бы обязательно вмешался, хотя вряд ли мог что-либо сделать… Володя знал, что я ненавижу наркоманов… Они готовы на все, они в любой момент могут предать, а Володя (честь ему и хвала) никому никогда подлости не сделал.

Эти последние годы из-за своей болезни (скажем так) Володя был окружен людьми другого — особого сорта… Наверное, каждый из них был хорош для него и нужен… Но Володя отлично знал им всем цену. Все это я понял, когда познакомился с людьми, которые окружали его в последние годы. Хотя Годяева Игорька я уже знал и хорошо к нему относился. Я высоко ценю знакомство с Валерием Янк-ловичем. Считаю, что этот человек искренне любил Володю — в отличие от многих других. Он действительно помогал Володе жить и старался быть ему полезным. В нем не было стремления использовать Володю…

— 25 июля 1980 года…

— Мне позвонили утром, и часов в двенадцать я был на Малой Грузинской… Я был там все время, пока не прилетела Марина. Приходилось как-то регулировать этот громадный поток людей… Вскрытия не было, потому что все было ясно: какое сердце способно выдержать такие нагрузки?! А как было получено свидетельство о смерти, не знаю: честно говоря, это меня не касалось. Я много был с Володей эти дни — и никаких следов веревок на его руках не видел. Какая чушь! Абсолютная чушь — все эти разговоры о веревках!

На похоронах меня, как и всех, поразило громадное количество людей, которые пришли попрощаться с Володей… А еще: в очереди к театру я увидел Георгия Гречко. Он, как все, встал в эту многокилометровую очередь. Вот это человек!

Февраль — март 1988 г.