Людмила Абрамова
I
История нашего знакомства… Очень долгое время, пока в это не вмешался некий Абычев, она казалась мне замечательной и даже судьбоносной. И Володя сам ее много раз рассказывал. А сейчас мне очень трудно об этом говорить…
Если следовать фактам, то это было так. Мне предложили — практически без проб — войти в картину «713-й просит посадку». Актриса, которая уже работала, отказалась. И я поехала в Ленинград: снималась там я в первый раз, но была не в первый, и у меня в Ленинграде было много хороших и интересных знакомств. Поехала с удовольствием, и все мне страшно понравилось: студия, гостиница… И в кои веки вгиковцам официально разрешили сниматься! Но я была без денег: оформить-то меня оформили, а пока поставят на зарплату, пока то, пока се… Попросить аванс — мне тогда и в голову не приходило. То немногое, что было, я проела в первые два дня. А уже самые последние деньги истратила в ресторане гостиницы «Европейская», в «Восточном» зале. В такой компании: художник Гера Левкович, драматург Володин, актер Карасев, — в общем, приятная, дружеская, милейшая компания. Мы главным образом ели — не такие уж мы были пьющие люди. Просто хорошо наелись.
И поздно вечером я поехала в гостиницу, они меня провожали. У каждого осталось по три копейки, чтобы успеть до развода мостов переехать на трамвае на ту сторону Невы. Я — уже буквально без единой копейки — подошла к гостинице и встретила Володю. Я его совершенно не знала в лицо, не знала, что он — актер. Ничего не знала. Я увидела перед собой выпившего человека, и, пока я думала, как обойти его стороной, — он попросил у меня денег. У Володи была ссадина на голове, и, несмотря на холодный, дождливый вечер, он был в расстегнутой рубашке с оторванными пуговицами. Я как-то сразу поняла, что этому человеку надо помочь. Попросила денег у администратора, — та отказала. Обошла знакомых, которые жили в гостинице, ни у кого не было. И тогда я дала Володе свой золотой с аметистом перстень — бабушкин, фамильный, действительно старинный. Володя отнес перстень в ресторан: там что-то произошло, была какая-то бурная сцена, он разбил посуду. Его собирались не то сдавать в милицию, не то выселять из гостиницы, не то сообщать на студию. Володя отдал перстень с условием, что утром он его выкупит. После этого поднялся ко мне в номер — там мы и познакомились…
Собственно говоря, мы и познакомились на том, что, войдя в номер, Володя предложил мне стать его женой. Нельзя сказать, что с моей стороны это была любовь с первой секунды… Когда я сейчас себя тогдашнюю вспоминаю, то думаю, что там было очень много позы. Сколько хорошего, столько и плохого, может быть, плохого даже больше. Такая вот поза самовлюбленности, наверное, еще и потому, что меня так внезапно взяли сниматься, без проб… В общем, не самые хорошие чувства мной руководили тогда.
В тот же вечер, чтобы что-то о себе сказать, заявить себя, Володя пел. Он пел, а не объяснял мне, что он — актер, что снимается на «Ленфильме». А если бы сказал, то мы бы сразу поняли, что снимаемся в одной картине. Говорят, Володя меня знал, видел в Москве на вокзале. Об этом вспоминает Миша Туманишвили. Но у меня — никаких ассоциаций. Он пел «Вышла я, да ножкой топнула…» — и ничего, кроме песен и того, что у него не было денег, я не знала.
В моем поступке никакого особенного благородства не было, но я все-таки горжусь, что сразу увидела — это что-то совершенно необыкновенное… Все-таки я училась на актерском факультете, видела настоящих актеров, — это я отличила, это я смогла понять. Но в ту минуту я вообще не думала, что будет какое-то длинное будущее. Да, у меня была решимость: если я выйду замуж, то это — все! Но в этом тоже было такое… фрондерство. Даже если бы Володя оказался не тем, кем он оказался, я бы все равно — из упрямства — осталась с ним. Да, наверное, осталась бы. Но довольно скоро я поняла, что сама — первой — я не смогу уйти, и не только из упрямства. Просто не смогу. На следующее утро Володя выкупил кольцо, и мы вместе поехали на студию. Мы торопились, опаздывали…
Вы уже знали, что снимаетесь вместе?
Нет! Если верить тому, что Володя видел меня на вокзале в Москве и запомнил, он-то знал… А я совершенно не знала. Для меня понимание пришло в тот момент, когда мы оба вытащили ленфильмовские пропуска, вошли в студию, поднялись на один этаж, зашли в одну группу. И потом мы это между собой не выясняли. Но как будто что-то нас вело, как будто это должно было случиться. Ощущение точности замысла и высшей справедливости…
Мы очень хорошо жили в Ленинграде. Снимались… Ели «некондиционные» пончики в соседней «Пончиковой». Если пончики получались кривые, то их откидывали в брак. И Володя договорился, что все кривые — наши… Но по временам были какие-то деньги. Мы ели в ресторане гостиницы. Кстати, все в гостинице Володю очень любили, несмотря на тот скандал. Все очень любили.
Еще я помню, как Володя очень красиво дрался. Тогда он потряс мое воображение, почти как пением. Мы сидели в ресторане и ели бефстроганов из одной мисочки двумя вилками. И вдруг ко мне пристал какой-то мужик. Но он даже не успел начать приставать, как Володя полез драться… Бог мой! Все в ресторане повскакали с мест, скатерти и графины летали в воздухе! Именно так снимают «каскады» в кино… Володя выскочил из пиджака, выскочил из свитера, четыре человека хватают его с разных сторон, вдруг он уже на столе! Музыканты на сцене «балдели». В драку они не вмешивались, молча «болели» за Володю. И когда стало ясно, что он победил всех, — нам принесли бесплатный ужин… Все получили удовольствие.
Высоцкий работал тогда в Театре им. Пушкина. Он ездил в Москву на спектакли?
В театре он тогда как бы дорабатывал… Мы снимались по времени больше, чем планировалось: актрису сменили, чего-то не успевали… Срок, на который его отпустили в театре, кончился, ему надо было играть в спектаклях. Раз-другой он вроде бы ездил, потом как-то не доехал… И его просто уволили. Но тогда уволили довольно мирно, кажется, «по собственному желанию». Володя уже очень неохотно туда ездил, а работа в кино ему доставляла удовольствие. В картине было много потрясающих актеров, просто потрясающих! И Володя был среди них как равный — не просто по легкой актерской демократии — а потому, что они на самом деле к нему хорошо относились. Ефима Копеляна Володя полюбил, что называется, на всю жизнь. Ефим водил нас в свой театр, из-за кулис мы любовались, как он играет в «Скованных цепью». Это было замечательное время…
Вместе вы в Москву летали?
Несколько раз. Летали на ноябрьские праздники. И чтобы не тратить деньги на билеты — студия такие праздничные поездки, естественно, не оплачивала, — мы летели с летчиком, который был консультантом на картине. Звали его Спартак… А фамилия… Гриневич! Спартак Гриневич. Он нас возил в кабине самолета, безо всяких билетов.
А окончательное возвращение в Москву?
Приехали домой. Конечно, вся моя семья пришла в ужас. Не потому, что Володя показался им глупым, не потому, что они подумали: он — нечестный и неблагородный человек… Нет. Может, и у них было какое-то тщеславие: я, студентка, снимаюсь в главной роли! Может быть, они ждали чего-нибудь необыкновенного… Человек высокого роста, в шикарном костюме придет с цветами и сделает препозицию насчет их дорогого дитя… Во всяком случае, они приняли нас прохладно.
А у меня это отдалось потом тем, что с момента рождения Аркаши я уже думала, что буду чьей-то свекровью… Что мой ребенок кого-то ко мне приведет… И, наверное, неплохо, что я увидела, как это ужасно, когда не с первого раза все хорошо.
И Нина Максимовна — Володина мама… Поначалу и она отнеслась к этому сдержанно. Тем более, она-то знала, что Володя еще женат на Изе (Иза Константиновна Высоцкая — первая жена В. С. Высоцкого. — В.П.).
Потом я познакомилась с Семеном Владимировичем Высоцким и тетей Женей, и одновременно с большим количеством родных Володи. В Киев уезжала мать Семена Владимировича. И там на вокзале были все: и дядя Леша (Алексей Владимирович Высоцкий) с тетей Шурой, Лида Сарнова с Виталиком… И мы все познакомились. Там мне показалось немного теплее, но в то же время я почувствовала… Да, праздничная атмосфера, да, семейная торжественность, а там, внутри, — бог знает как…
Первое время мне было обидно, что Володю моя семья не очень приняла, за исключением бабушки — ей он понравился сразу. Было обидно, что я неканоническим способом попала в Володину семью… Конечно, всех смущало то, что мы очень долго были не зарегистрированы, не «расписаны». А в то время это было важно — на матерей-одиночек смотрели очень недоброжелательно. Но вот честно: для нас с Володей это никакого значения не имело.
Отношение Высоцкого к детям?
Давайте разделим: отношение Высоцкого к детям и отношение Высоцкого к женщинам. Детей — даже собственных — Володя немного стеснялся. Не потому, что он к ним плохо относился, а именно потому, что уважал их, даже грудных детей уважал. Это звучит смешно, но это так. Уважал. Как мы — робеем перед высшим судом, перед высшим авторитетом. И не потому, что чувствовал какую-то вину, нет. Но стеснялся детей… Он боялся им не понравиться! Честное слово! Причем с самого начала. И никогда не подлизывался…
Дети — это много домашней работы: стирка, уборка, пеленки…
Никогда никакой домашней работой Володя не брезговал. Он и пеленки стирал, и таскал детей на руках, и бегал за молоком… Домашнюю работу он делал весело и артистично. Скучал без детей, беспокоился за них. Как многие отцы, он беспокоился даже больше, чем я, потому что просто не знал, насколько прочны у ребенка руки и ноги. Никогда с детьми не сюсюкал. Не только с нашими, вообще никогда. Никаких специальных детских словечек не было, — всегда серьезно, как со взрослыми, как с равными…
Сказать, что дети были очень сильно к нему привязаны, я не могу. Конечно, и Аркаша, и Никита больше были привязаны ко мне, к моей маме, к Нине Максимовне. Просто потому, что они Володю редко видели. Надо же понять — театральный актер вечером дома не бывает. По выходным и праздникам — тоже не бывает. А гастроли, а съемки… Но все равно он всегда помнил про них. Аркашину фотографию до дыр заносил. Никитина была маленькая, аккуратная, помещалась в бумажнике. Да что говорить, он действительно их любил.
Когда мы расстались, он приезжал, когда мог. Я, правда, не любила отпускать с ним детей. Не любила. Тут я должна объяснить одну существенную вещь. Скорей, ответить на замечание Нины Максимовны, что Володя очень переживал, когда дети учились в школе под моей фамилией. Действительно, я об этом договорилась с директором школы. Они учились под моей фамилией, пока не получили свидетельства об окончании восьмилетки. Не знаю, но мне кажется, что Володя это понял. Я ему объяснила… Не то чтобы я спрашивала разрешения, я в любом случае это бы сделала, чтобы детей не коснулись сплетни. Злых языков и грязных сплетен именно тогда, в начале семидесятых, было много. И эти сплетни не коснулись детей. Наверное, Володя был огорчен, но он понял, что это правильно. А потом ребята взяли их законную фамилию. Никита перешел в спортивную школу, Аркаша — в специальную математическую. Аркадий любил астрономию и математику, а Никита занимался баскетболом.
Ну а отношение к женщинам?
Пусть плюнет мне в лицо тот, кто сможет доказать, что Володя когда-нибудь за глаза плохо говорил о женщинах. Никогда не поверю, если кто-то будет это утверждать. Никогда не слышала, чтобы Володя хоть что-то неуважительное сказал про Изу. Когда она приезжала в Москву, Володя ездил с ней встречаться — иногда у тети Жени, а чаще у Карины Диодоровой. И никогда Володя не чувствовал, что совершает неблагородный поступок по отношению ко мне. Я Изу совершенно не знала и не то чтобы ревновала, но — удивлялась. И зря удивлялась. Может, если бы я не удивлялась, Володе не пришлось бы говорить мне неправду. И если ему приходилось это делать — это на моей совести, а не на его. Это я как перед Богом говорю.
Где вы жили?
Первое время на Беговой, в квартире моего дедушки. Там жили дедушка с бабушкой, сестра бабушки, моя мама и мы с Володей. Папа не постоянно там жил, потому что его мать, моя вторая бабушка, была очень больна. Квартира была двухкомнатная. Там же родился Аркаша, потом Никита.
Квартиру в Черемушках Нина Максимовна получила, когда Аркаше был год, — это было поздней осенью 63-го. По-моему, новоселье мы праздновали как раз в Аркашин день рождения. Но там была все-таки совсем маленькая квартира. И мы жили на два дома: то у Нины Максимовны, по временам у моих родных. А окончательно к Нине Максимовне мы переехали осенью 65-го и жили там до осени 68-го.
Родители — с той и с другой стороны — помогали вам?
Конечно! Мы без этой помощи просто не смогли бы прожить. Материально? Ну что могла Нина Максимовна с ее маленьким окладом!.. Но сколько же она делала! С какой любовью, с какой тщательностью готовила Аркашино приданое, Никитино приданое… В то время ведь трудно было с детским бельишком: не то что импортную, советскую распашонку невозможно было найти. И Нина Максимовна ухитрялась при всей своей занятости где-то все это находить!
Конечно, и Семен Владимирович, и тетя Женя тоже… Они иногда и деньгами помогали, но мы сами старались решать свои денежные проблемы. Хотя, что говорить!.. Когда Володя регулярно стал получать на Таганке, это было семьдесят рублей в месяц. Почти все уходило на няньку, чтобы я постоянно могла быть рядом с ним. Во-первых, я сама хотела этого, во-вторых, и Володя в этом нуждался. А иногда в этом был смысл и для театра: я хоть как-то гарантировала, что Володя будет на спектакле, не опоздает и не пропадет…
Значит, в театре вы бывали часто?
Очень часто. И только теперь я понимаю, как хорошо ребята ко мне относились. А тогда мне казалось, что они на меня косятся: вот, таскаюсь за ним! Чаще всего я сидела в первом ряду. Потому что боялась, что он забудет текст, и Володя этого боялся. Я сидела и автоматически шевелила губами. В то время у меня была неплохая память — помнила все его роли. И как «сурдоперевод» — сидела и шамкала ртом. А еще — по образному выражению Бори Хмельницкого — брызгала слезами им на коленки. Я была очень эмоциональным зрителем, да и сейчас я такая… Больше всего любила ходить на «Галилея» и до сих пор считаю, что этот спектакль не был по достоинству оценен. Это грандиозный спектакль!
Общение Высоцкого в то время?
Володя был страшно общительным человеком, и я думаю, что к концу его жизни этим многие злоупотребляли, и как раз в тот момент, когда его общительность очень сильно пошла на спад…
Но тогда — в шестидесятые годы — он очень легко сходился с людьми. Правда, мог и без этого обходиться, бывало, ему просто хотелось посидеть дома, поболтать о какой-нибудь ерунде… Но на общение всегда шел очень охотно.
Я прочитала у Виктора Шкловского о том, что Лев Толстой был не слишком верным другом, менял друзей. Но это надо точно и правильно понимать… Это можно отнести и к Володе. Стоит вспомнить и Гумилева: «Только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души — не тела».
Это не значит, что человек предает самого себя, это значит, что человек растет, развивается. И меняет его не седина в волосах, а душевная седина — в смысле мудрости. При этом он перерастает самого себя.
Да, Володя удалялся от каких-то прежних друзей, но никогда не уходил не по-хорошему. О своих друзьях плохо иногда говорил и говорил заочно. О женщинах — никогда, о друзьях — бывало… Ругал, обижался. Но то же самое мог сказать им в глаза. И как быстро возникала обида, также быстро она проходила. Володя был очень отходчивым.
Он себя перерастал, а не их. Я думаю, что когда Володя стал совсем другим, чем в школе-студии, он все равно чувствовал родство, встречая студийных ребят. Не подыгрывая, не пытаясь общаться на одних воспоминаниях. Он вырастал, он уходил куда-то далеко. Но уходил не «от», а именно «куда-то». И все свое прошлое тащил с собой: и то, про которое рассказывал, и то, про которое не рассказывал.
А друзья менялись, конечно. В то время, когда мы только познакомились, казалось, что у него никогда не будет более близких друзей, чем компания Левы Кочаряна, куда входили и Володины одноклассники — Володя Акимов, Гарик Кохановский. Через некоторое время я познакомилась с Жорой Епифанцевым и с кругом Володиных студийных друзей. И был какой-то период, когда он чаще видел студийных, чем Левиных… Сейчас все склонны несколько переоценивать Володину дружбу с Андреем Тарковским и Васей Шукшиным, людьми, которые тоже стали великими. Но такой близкой, каждодневной, легкой, развеселой дружбы, как с Гариком Кохановским, или Толяном Утевским, или с Геной Яловичем, с Андреем и Васей у него не было. Во-первых, разница в возрасте. Во-вторых, разница в профессиях… И у них был свой круг близкого общения. Хотя и Андрей, и Вася очень хорошо к нему относились, что говорить… Но близости и простоты отношений не было. И не был Володя им необходим как актер… Но это их право как режиссеров. А вот для Гены Полоки он был актер. Что бы Гена делал в «Интервенции» без Володи, я не знаю…
А с кем из актеров Театра на Таганке общался, дружил Высоцкий?
Таганский круг на какое-то время оттеснил все остальное. Коля Губенко ночевал у нас, на паршивом железном диване… И Валера Золотухин с Ниной Шацкой приходили… Но это чуть позже. А когда Володя только пришел в театр, он был очень дружен с Эдиком Аратюняном, Борисом Буткеевым и с Эдиком Кошманом. Вот такая была компания… Но она существовала недолго. Не то чтобы Володя их вдруг запрезирал, нет. Но он сознательно себя сдерживал. Все-таки они были пьющие ребята. Зину Славину любил, боялся за нее. Боялся, что Зину могут обидеть. Все мечтал для нее какой-то необыкновенный спектакль поставить. К Пушкареву он очень нежно относился, очень. Но потом как-то очень быстро жизнь их развела. Не обида, а жизнь…
А вот обидел его тогда Арчик, Артур Сергеевич Макаров, обидел с самой хорошей целью. И Володя потом эту цель понял. Артур сказал: «Если ты не остановишься, то потом будешь у ВТО полтинники на опохмелку сшибать». Володя несколько раз возвращался к этому: «Да, я понимаю… Меня нужно было чем-то задеть». Он понял, и Арчик был друг…
А исчезновения с друзьями? Уходы в пике? Можно ли об этом говорить?
Я думаю, нужно об этом сказать. Если уж говорить, то говорить по возможности обо всем. Исчезал. Иногда на два дня, иногда на три… Я как-то внутренне чувствовала его биологический ритм… Чувствовала даже, когда он начинает обратный путь. Бывало так, что я шла открывать дверь, когда он только начинал подниматься по лестнице. К окну подходила, когда он шел по противоположной стороне улицы. Он возвращался…
Когда Володя пропадал, то первое, чего я всегда боялась, — попал под машину, «в пьяной драке налетел на чей-то нож»… И конечно, я боялась милицейских протоколов. Все мы «причокнутые» боязнью милиции, мне это казалось очень страшным.
Боялась ли я, что Володя ходил к женщинам? Нет. У меня и тени этой мысли не было. Боялась ли я, что он может уйти навсегда? Я этого начинала бояться, когда он возвращался. Вот тогда я боялась, что он сейчас скажет: всё!
Конечно, я мечтала, что Володя вылечится — и этих исчезновений больше не будет. Тогда я свято верила, что стоит только обратиться к врачам, и они сейчас же вылечат… И обращались. В 1964 году, в мае, Семен Владимирович помог устроить Володю на лечение. Тогда это не очень помогло. В 65-м Юрий Петрович убедил… И я не сомневалась, что это поможет. И помогло.
У меня даже было такое смещение в памяти: годы, в которые Володя пил, — этого времени было очень немного, и время, когда Володя вообще не пил, — это было очень долго, это была целая жизнь. Если теперь посмотреть, то получается как раз наоборот…
А потом, когда пришел конец всему, я сразу поняла, что надо уйти. Просто надо было и с силами собраться, и сориентироваться… Кроме всего прочего, еще и — куда уходить? Как сказать родителям? Как сказать знакомым? Это же был ужас!.. Я не просто должна была им сказать, что буду жить одна, без мужа. Он уже был Высоцким, его же уже все любили… Я должна была у всех его отнять. Но если бы я знала раньше, я бы ушла раньше. Мы ведь действительно с Володей по-хорошему расстались… У нас не было никаких выяснений, объяснений, ссор. А потом подошел срок развода в суде. Я лежала в больнице, но врач разрешил поехать — я чувствовала себя уже неплохо. Приехали в суд. Через пять минут развелись… И Володя позвал меня в квартиру Нины Максимовны. И я пошла. Володя пел, долго пел, чуть на спектакль не опоздал. А Нина Максимовна слышала, что он поет, и ждала на лестнице… Потом уже позвонила, потому что поняла — он может опоздать на спектакль.
Когда я ехала из больницы в суд, мне казалось, что это такие пустяки, что это так легко, что это уже отсохло… Если бы я сразу вернулась в больницу, так бы оно и было…
Это февраль семидесятого года.
Дина Калиновская рассказала мне, что Высоцкий заезжал к вам, пел для ребят…
Да, он приезжал к нам. Когда подолгу бывал в Москве, всегда находил время. Почему-то особенно хорошо получалось под Новый год. Тогда в Москве было много шикарных немецких елочных игрушек. Были и игрушки из шоколада, в цветной фольге, на веревочках, чтобы можно было вешать на елку. Зверушки, гномики… Светлый-светлый молочный шоколад — что-то божественное. Конечно, их довольно быстро съедали…
Я помню, что мы вместе — это было еще на старой квартире — смотрели по телевизору передачу Пескова «В мире животных». Вся передача была про волков… Это не значит, что там были кадры, когда волков уничтожают с вертолетов. А Володя рассказал, что был такой киносюжет. Еще он сказал, что написал вторую песню про волков. То есть он иногда и о работе говорил, но очень мало. А я не то чтобы не спрашивала, я старалась отгородиться, я даже «Гамлета» не видела. Он однажды заставил меня поехать на «Вишневый сад». Мне это тяжело далось, я правильно делала, что не ходила на спектакли. Жить-то надо…
Последняя встреча — на Малой Грузинской?
Нет, это была не последняя встреча. Но такая встреча была. Володя тогда беспокоился, как дети будут поступать в институты… Аркаша уже перешел в 10-й класс, Никита в 9-й. И Володя позвал меня к себе на Малую Грузинскую. Я там была один-единственный раз. А до этого Володя встретился с ребятами, и что-то его беспокоило. Все, что он мне тогда сказал, можно уложить в одно предложение: куда бы ребята ни захотели поступить, хоть в Литинститут или в Военную академию, куда угодно, он это сделает. Но ему хотелось тогда, чтобы Аркаша пошел в геологический, а Никита — в институт военных переводчиков. Еще его беспокоило, какие у них друзья… Не пьют ли они? Нет ли у них каких-то рискованных связей? Я с ним немножко невпопад общалась: его беспокоили дети, а я только о нем думала. И ничего умного и связного про ребят ему не сказала.
И напугалась я — у него вдруг захлопнулся замок, еле открыли. И вообще, замки, замки… И как-то уж очень он меня убеждал, что у него здоровый, совершенно молодой организм, будто ему двадцать пять лет… В Штатах так его тщательно обследовали, просветили все на свете. Он меня в этом убеждал, а мне все совсем наоборот показалось. И мрачен он был. Поэтому я напугалась.
А в последний раз я видела Володю, когда он приехал ко мне и спросил: не нужно ли мне продать драгоценности. Он может помочь. Наверное, это было в конце марта 1980 года. Он тогда привез мне «Чевенгур» Платонова и «Русскую идею» Бердяева…
Потом мы только по телефону говорили. Володя спрашивал, как с экзаменами у Аркадия. А у Аркаши были неприятности в школе, и я попросила, чтобы Володя заехал. Он обещал, но… Это было в самые последние дни июня…
Ребята у него часто бывали. Сами. А я до такой степени привыкла считать детей своими детьми, что ужасно недооценивала, как им это важно — отец. И в чем-то, наверное, я их обделила. Я считала, что Володя — это моя жизнь… И мне не приходило в голову, что для них это, может быть, важнее, чем для меня.
Но ребята у Володи бывали, последнее время особенно часто. Думаю, что Никита по-настоящему сумел увидеть его как актера. Он и на концерты ездил, и на спектаклях бывал почаще, чем Аркадий. Аркадий тоже ходил, смотрел, но как-то без энтузиазма. В детстве ему нравилось, что папа водил его в цирк и там познакомил с Никулиным. Аркаша и сейчас театр не очень любит. А Никита видел. И слава Богу.
Я думаю, есть справедливость в том, что ребята чувствуют себя по отношению к Володе не отдельно от своего поколения. Это скромнее, демократичнее и объективнее, чем если бы они привыкли быть сыновьями великого человека, ездили бы на его машинах, пользовались бы контрамарками, валютой…
И я старалась, чтобы Володя не приносил им слишком много, чтобы его приход не был какой-то материальной манной небесной. И Володя это понимал, никогда на это не обижался.
Сейчас мне кажутся дикими и глупыми вопросы: почему Никита не отвечает на письма поклонников Володиного творчества, почему Аркаша не выступает на вечерах воспоминаний? И не надо отвечать на эти письма, и не надо ходить на вечера воспоминаний… Они не сувениры, не экспонаты будущего музея Высоцкого, в котором я хочу работать. Они должны прожить свою жизнь. Достаточно того, что когда Никита выходит на сцену, первые несколько минут в зале стоит громкий шепот: «похож — не похож»… Но они молодцы. Я довольна своими сыновьями.
И последнее: ваше отношение к книге Марины Влади.
Тут вот что важно сказать… Если Володя в какой-то момент выбрал другую женщину, то это его выбор. Его! Не то, что женщина вероломно вмешалась, украла, разрушила семью. Володя выбрал. Его право выбора для нас — святой закон. Мне как-то не удалось еще прочесть целиком книгу Марины, но теперь она у меня есть, и я обязательно прочту. Более внимательно. Я просто хочу, чтобы никому не приходило в голову начинать сравнивать… На кухонном уровне или на серьезном решать за нас классические вопросы: кто виноват? И что нужно было делать?
Я стараюсь документально, точно вспомнить тогдашнюю жизнь. Погрузиться в ту жизнь. Сама я не смогла бы написать — просто один умеет делать одно, другой — другое. И если бы вы не стали ходить ко мне с этим магнитофоном, сама я никогда бы не решилась. Я претендую только на документальную мемуаристику, а Марина написала художественное произведение. Это роман. И чего ж тут сравнивать!..
Володя однажды сказал мне, что я никогда не относилась к нему как к мужу, а относилась как к старшему сыну. Это, конечно, не совсем правда, но что-то в этом есть. Сейчас — с поправкой на мои пятьдесят лет — я старше Володи и отношусь к нему как к младшему. Мои дети — уже взрослые мужчины. Скоро они станут Володиными ровесниками. И я их не разделяю, — я люблю их одним сортом любви. В этом моя ошибка, но в этом и правда.
У меня на самом деле нет враждебности к Марине… Есть горечь, что у нее враждебные отношения с моими детьми. Но это пройдет.
24 мая 1990
II
Людмила Владимировна, где и как были записаны первые пленки Высоцкого?
Первые пленки, конечно, кочаряновские. Лева Кочарян начал записывать Володю в 1961 году. Тогда своих песен было еще немного. Но был, например, «Король» Окуджавы, «На Тихорецкую» — в очень хорошем исполнении, но ни одна из этих пленок не сохранилась.
Говорят, на первых записях и на первых концертах вы иногда подсказывали Высоцкому слова…
На многих концертах или он считывал с губ, или я по бумажке читала ему что-нибудь новенькое, а если вы имеете в виду запись в Лефортово, то да. Мы продумали, что мы хотим записать. Это были первые циклы про шалав, про добрых жуликов.
Меня поразило, что Высоцкий считывал с ваших губ…
Да мало ли чем я могу поразить! Только это не имеет никакого значения, то факты моей биографии. Да, семь лет я была женой Володи. Это самое большое событие моей жизни, но не надо писать мою биографию. Никто, занимаясь Володей, не должен писать собственную биографию. Если Володя нигде сам не упомянул об этом факте, пусть так и будет. Вот теперь говорят: «канонический текст»! Какие могут быть каноны?! Я понимаю, что человеку нравится именно это, но какие могут быть каноны?!
Часто возникают недоразумения: «песня была написана для такого-то фильма»… К примеру, что песня «Спасите наши души» была написана для фильма «Прокурор дает показания». С завидным упорством люди утверждали это лишь потому, что Володя вел переговоры с режиссером, что он какую-то песню в этот фильм даст. Ну и что? Песня была написана до фильма, родилась сама по себе. На заказ Володя тоже писал, писал легко, иногда совершенно гениально, а очень многие песни… Подходит режиссер и говорит: «Напиши какую-нибудь песню». А Володе хочется дать жизнь песням, которые уже есть, хорошим песням. Иногда просто не было времени писать. Для фильма «Я родом из детства» специально ничего не было написано, просто массив самых удачных песен того времени вошел в картину. Шпаликову они нравились, и Туров за них ухватился…
Вы обсуждали с ним слова, строчки, варианты?
Никогда. Я позволяла себе критические замечания только в самых крайних случаях, — просто мне очень редко что-нибудь не нравилось. Мне с самого начала все это страшно нравилось. Были, конечно, какие-то минуты… Мое личное мнение: Володя с самого начала значительно крупнее, чем Окуджава или Галич. У Володи много раз были выходы за пределы, совершенно за пределы! — настолько, что после этого ничего не скажешь, кроме: «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь».
Эти выходы вне человеческого понимания, выше собственных возможностей; и их было много, и происходили они совершенно неожиданно. Идут у него «шалавы», например, и вдруг — «Штрафные батальоны»! Тогда он сам этого не только оценить, но и понять не мог. А это был тот самый «запредел». У интеллигентных, умных взрослых людей, таких, как Галич и Окуджава, — у них такого не было. У них очень высокий уровень, но они к нему подходят шаг за шагом, без таких чудовищных скачков, без запредела.
Высоцкий часто называл Окуджаву своим учителем, даже духовным отцом…
В чем-то, может быть, и ученик… Образ человека, который вышел с гитарой и непоставленным, непевческим голосом излагает какие-то очень хорошие поэтические тексты, — в этом, может быть, да, ученик. Но все-таки Окуджава гораздо ближе к эстрадной песне, к профессиональной эстрадной песне, а не к тому открытию, которое делает Володя. К этому открытию все-таки ближе Александр Вертинский. И Миша Анчаров — без композиторов-профессионалов, которые выделывают из его песен эстрадные номера. Пока Анчаров поет сам — он там, с Володей.
И Вертинский. Ведь почему невозможно спеть Вертинского? Потому что его песня, записанная в виде одноголосовой мелодии, не дает никакого представления о том богатстве интонаций, музыкальных и разговорно-речевых, которыми эта песня обладала. А это и создавало образ… Чудо возникало в двигающихся пальцах рук Вертинского, благодаря тому, что он использовал не только и не просто обыкновенный ряд звуков.
Этот «запредел», эта энергетика — не только в творчестве, но и в человеке. Вы это ощущали?
Да, конечно. В 61-м году, когда я видела Володю в первый раз… Когда я осознанно видела Володю в первый раз. Своих песен у него было: «Татуировка» и «Красное-зеленое»… Эти песни, может быть, и хороши, но ему хотелось тогда показать что-то существенное, и он спел народную блатную песню, которую поет Жаров в фильме «Путевка в жизнь» — «Эх, вышла я, да ножкой топнула…»
Я впервые в жизни увидела, что такое «запредел»! Тот самый темперамент, который потом люди кожей чувствовали на каждом «Гамлете», на каждом «Пугачеве», в лучших концертах. Но я уже тогда знала с первой минуты, что Володя способен на непредсказуемое, немыслимое.
Расскажите, как работал Высоцкий над песнями — карандаш, бумага, звук, гитара?
По-разному, зависело от обстоятельств, от состояния. Допустим, когда Володя писал при тысячесвечной лампочке с Валерой Золотухиным — это одна ситуация. В Черемушках — совершенно другая. По тем временам у нас была просто идеальная ситуация: двухкомнатная квартира, в одной комнате Нина Максимовна и Никита, в другой — мы вдвоем и Аркаша. И зачастую Володя, сочиняя песню, только левой рукой шелестел по струнам. Лады он брал, и это движение шелестящего по струне пальца — вот единственный аккомпанемент. Все остальное он себе представлял. Играть, даже тихо, он не мог. А когда была возможность — дети оставались в детском саду, — тогда он играл на гитаре, но тоже очень тихо.
Еще у него была привычка отстукивать ритм ногой. А мы жили в таком «картонном» доме, что это было слышно не только на этаже под нами, но и на других этажах. Работал Володя по ночам, и, конечно, соседи и шваброй в потолок стучали… В нашем экспериментальном доме с воздушным отоплением батарей не было, звонили по телефону, стучали в дверь…
А на бумаге тексты записывал?
Если было светло или можно было зажечь свет, он писал карандашом по бумаге, а если нет — на чем попало.
В поезде, в дороге почти всегда писал на обложках книг. У моего брата Валерия есть его автограф на книжке научной фантастики — это песня, которая совсем недавно стала известна…
Майор всего до Бреста,
А я всего до Минска.
Толкуем мы с майором
Каждый о своем.
Какие первые песни записаны его рукой?
Первый раз Володя записал… Или «В куски разлетелась корона», или частушки, которые он исполнял в «Десяти днях…», и только потому, что тексты надо было отдать для оформления авторских прав.
Были ли у вас какие-то случайные или странные встречи с первыми песнями Высоцкого?
У наших соседей на Беговой — Бачулисов — был магнитофон, а у меня был грудной Аркаша… значит, это был февраль 1965 года. И у соседей была запись «Сгорели мы по недоразумению». Там много было и другого — не Высоцкого. Эта песня была единственная — его, и соседи не знали, что развлекают этой «колыбельной» сына Высоцкого.
Как начались публичные выступления?
Очень просто они начались. В то время, когда мы с Володей заканчивали учебу (он — школу-студию МХАТ, а я — ВГИК), актерская зарплата была 69 рублей, а может, даже и меньше. Актерская концертная ставка — 7.50, и для того, кто мечтал заработать эти 7.50, конечно, нужны были концертные номера. Володя еще со времен студии читал сцену из «Клопа», чеховскую «Свадьбу» на много ролей, на много голосов. В общем, были у него какие-то штучки и «хохмочки», с которыми он мог выступать. А как только появилась возможность петь, он стал это делать. Допустим, подходит Первое мая — эстрады на улицах, все актеры обязаны выступать, и Володя охотно туда шел: пел частушки, читал какие-то вирши, но своего он тогда еще не пел. Концертная деятельность нищего актера не от богатого репертуара, а от пустого кошелька. Все готовы куда угодно: на целину, на картошку, на новогоднюю елку. А потом Володя часто выступал с Васильевым, который хорошо владел гитарой. Бывало, Хмельницкий с аккордеоном. Ведь все они были разнообразно музыкальны.
Первый его авторский концерт — выступление в Институте русского языка. Когда это было? Не могу припомнить… Я из Сухуми прилетела в Москву, а Володя полетел в Одессу: или сниматься, или утверждаться на «Короткие встречи». А может быть, утверждаться на «Вертикаль»? Не помню. Из Одессы он полетел в Сванетию. Это было осенью 66-го, но в какой точно момент, я сказать не могу. Когда Володя прилетел из Сванетии, была уже поздняя осень, и он привез ящик мандаринов…
Вы не помните, как в Сухуми Высоцкий упросил Вениамина Смехова прочитать его рассказы? Это к вопросу о том, что Владимир Семенович очень многих людей «подвигал» на творчество, одного вытолкнул на сцену, другого заставил писать…
В этом смысле Володя действительно был заразительным человеком. Сухумские гастроли — это усталость всей труппы и прескверное настроение, тоже у всех… Собраться и поговорить ни у кого никакого желания не было — жарко, душно, неприятно… И вот уже перед отъездом, все уже чемоданы собирали, разговорились о литературе. Между прочим, очень много говорили об Эрдмане. Заговорили и о том, что Веня Смехов пишет рассказы и никому их не показывает. А собралось в нашем номере довольно много народу. Вот тогда Веню и упросили… И Володе понравился не юмор, а лирический, даже печальный рассказ о ребенке… Да, он многим говорил: «Пиши! Пиши! Почему ты не пишешь?»
А на следующий день обокрали Буткеева, причем украли настолько «все», что он приехал в Москву в чужих «вьетнамках». И Володя, чтобы развлечь и утешить его, стал петь не «Борис Евсеев», а «Борис Буткеев», — так это и осталось в песне…
Позже Володя любил давать ребятам заработать. Почти после каждого спектакля его рвали на части, — и он брал на концерты ребят, не только для того, чтобы самому перевести дух, немного отдохнуть, но и для того, чтобы они могли что-то заработать. Он считал, что его концерты украшает Юрий Медведев.
В Сухуми была написана песня «Мы в очереди первыми стояли». С чем это было связано?
Это был вполне конкретный случай. Мы все время ходили «не жрамши». Как ни спустимся в ресторан — столы накрыты, пустота абсолютная, но никого не пускают. А в Сухуми мы прилетели из Тбилиси, где все было совершенно по-другому: там мы только тем и были заняты, чтобы удержаться и не объесться до полусмерти. Нас кормили постоянно, на каждом шагу. А в Сухуми — столы накрыты, но не для нас. И на улице поесть негде.
А как проходили гастроли в Тбилиси?
Превосходно. Тбилисская публика принимала Таганку очень хорошо. Было много интересных встреч с интересными людьми. В какой-то мере Тбилиси — это было открытие. Мы поняли, что это город величайшей, интеллигентнейшей культуры. Не побоюсь сказать, что Володя был там просто счастлив.
Самое сильное впечатление — музей изобразительного искусства. Когда туда пришли, там были молодые грузинские художники, они повели нас смотреть частную коллекцию Пиросмани в доме одного из самых крупных художников Грузии. Это было страшно интересно.
А еще мы довольно много ездили по окрестностям Тбилиси. К нашему стыду, мы с Володей думали, что все лучшее, что есть в Грузии, учится в московских институтах.
А в Сухуми была нормальная трудная работа, у всех были сорваны голоса… И все полоскали горло морской водой, заплывая подальше в море.
В вашем доме бывали Аркадий Натанович Стругацкий, Ариадна Григорьевна Громова. Расскажите, пожалуйста, об этих встречах.
С Аркадием Стругацким я познакомилась в 1966 году, когда Володя был в Сванетии. Познакомились мы с ним вместе с Жорой Епифанцевым, а когда Володя вернулся, мы ему сделали этот драгоценный подарок.
Взаимное впечатление было, конечно, потрясающим. Особенно потому, что Володя еще в Тбилиси, в гостинице, писал «В далеком созвездии Тау-Кита» и «Марш космических негодяев». Этими песнями он поверг Стругацких в состояние неимоверного восторга, в особенности песней про «Тау-Кита», потому что они в то время работали над «Улиткой». И Володя, и Аркадий очень гордились тем, что у них одновременно сработала мысль на эту тему.
А Ариадна Громова?
С ней мы познакомились раньше. Это было в один из дней пребывания в Москве Станислава Лема. Ариадна Григорьевна обладала феноменальной памятью. Задолго до этого она перевела Лему по памяти несколько Володиных песен, достала записи, рассказала о нем. И Лем выразил желание познакомиться с Высоцким. Володя был приглашен на встречу с ним к Ариадне Григорьевне. Я думаю, это было в первой половине октября 1965 года. На этой встрече Володя пел.
Говорили, на этой встрече был и Александр Галич.
Галича не было, и встречался ли Володя с ним, я не знаю. Мне недавно сказали, что они встречались в Риге, в 1960 году, но тогда я об этом не знала. Ариадна — гостеприимнейшая, очаровательная хозяйка. В ее маленькую квартирку вместилось человек двадцать, наверное… А Галич пел Лему на следующий день, на квартире Шурика Мирова. Я на той встрече была недолго: не столько хотела послушать Галича, сколько получить автограф у Станислава Лема.
Вы с Высоцким увлекались тогда фантастикой, много читали. А вообще, каков был круг чтения и, если можно так сказать, — способ чтения Высоцкого?
Не люблю этот вопрос. Во-первых, Владимир Семенович личной библиотеки тогда практически не имел. Все книги, которые можно считать его собственными, вполне укладывались в один портфель. Мы начали собирать фантастику вместе в 62-м году, когда родился Аркадий. Мне тогда рекомендовали в качестве легкой литературы читать фантастику, и мой отец принес в больницу сборник с романом Стругацких «Стажеры». Вот с этого момента мы начали собирать фантастику.
А чтение… У Володи и времени не было просто так читать: взять книжку, сесть и читать, — почти никогда такого не было. Или мы куда-то шли, или у нас был какой-то народ… А вот в дороге он читал всегда. Где брал книги? У знакомых, иногда в библиотеке. На гастролях много читал. А когда мы стали собирать фантастику, Володя любил, чтобы я читала вслух. Даже не знаю, что он сам успел прочитать у Стругацких, — практически все я читала вслух, даже самые длинные вещи: «Гадких лебедей», «Обитаемый остров» — все подряд… И надо сказать, что потом мне всю жизнь этого не хватало. Прежде мало читала вслух — не было такой потребности. Ну, разве детям какие-то книжки… И уже никогда потом у меня не было такого слушателя, как Володя. Он никогда не засыпал, и я могла по десять, двенадцать часов подряд читать. Солженицына тогда читала вслух. Вот недавно мы с Веней Смеховым вспоминали, как нам дали, по-моему, «В круге первом» и документы по процессу Синявского и Даниэля. То и другое — в одном экземпляре, а нас было много, и я читала вслух: сначала о процессе… Нет, скорее всего, это был «Раковый корпус». А вот стихи (когда у Любимова шел процесс подготовки «Пугачева») Володя очень много читал сам: и Есенина, и воспоминания о нем. Недавно мне дали что-то вроде дипломной работы об образах из «Цыганочки»: «На горе стоит ольха, под горою — вишня»… Интуитивно девочка-студентка догадалась, что ольха — это откуда-то из Есенина. И точно, это именно так! Во-первых, вся песня пронизана перекличкой с есенинскими образами из спектакля, и вся тема… Даже не отчаянья. Отчаянье — это, скажем, стихи про ямщика, а «Цыганочка» — это активность, это борьба с отчаяньем. Страшное, трагическое преодоление, как и тот момент в «Пугачеве», когда Хлопуша бросается на цепи, это такой же напор: «Проведите, проведите меня туда, где станет лучше!» Мне кажется, что ни оценить по-настоящему, ни понять эту песню вне «Пугачева» нельзя. А ведь многое Володе в спектакле не нравилось, но именно потому, что он врос в него, он в него кровь пролил. И если Володя где-то говорит: «Что Вы ко мне пристаете с этими биографическими фактами? У меня в жизни были вещи поважнее, чем биографические факты», — это святая правда. Важнее всего для него были роли, в которые он так врастал.
В «Цыганочке» очень много образов из спектакля: и «плаха с топорами», и сама тема дороги — этот подиум, эта дорога сверху вниз: на цепи, на плаху… А не нравилась ему в спектакле историческая карикатура, Володе казалось, что она не одной группы крови с трагедией. Ему казалось, что они с Колей Губенко играют трагедию — собственную! Хотя вроде бы какое у них тогда трагическое одиночество! Вершина возможностей открывалась и перед Колей: выход в режиссуру, а сколько киноролей в это время! И все же в спектакле они играли страшное предчувствие одиночества. Нет, Есенин был совершенно особым этапом в жизни Володи…
Давайте закончим с фантастикой. Вы помните вечер, посвященный проблеме летающих тарелок, на котором вы были вместе с Высоцким?
Володя тогда верил в «тарелки», а пришельцев ждал… Мы возвращались домой, была зимняя оттепель, в небе действительно что-то летело, и мы стояли, как идиоты, промокнув, стуча зубами, и гадали: «тарелка» это или не «тарелка»? Оказалось, это был фонарь на подъемном кране у строящегося дома. Но пока не стали видны силуэты этого проклятого дома, мы стояли и ждали пришельцев…
Начало работы Высоцкого в театре?
Театр Пушкина. Володя уходил из этого театра не один раз. Первый раз ушел, еще не закончив сниматься в фильме «713-й просит посадку». Потом вернулся — его опять уволили. Поступил в Театр миниатюр, там практически ничего не было. Володя должен был играть в пьесе Ильфа и Петрова (не помню, как она называется). Какая-то свадьба, какой-то папа, отсидевший в тюрьме, приезжает на эту свадьбу. И он рассуждает о достоинствах пенитенциарной системы и о том, что его стимулировали парой брюк. Вот это была Володина роль. Кроме того, Володя ходил на репетиции — у них были какие-то занятия…
Конечно, ничего из этого не получилось, и Володя вскоре оттуда ушел. Но там были интересные наметки, которые потом вылезали где-нибудь по-настоящему. Да нет, не где-нибудь, а на Таганке, на этой Любимовской площадке… Они ведь в Театре миниатюр(!) хотели ставить «Татуировку», хотели делать спектакль по Володиным песням — тогдашним — в феврале 1962 года! Володя уже тогда понимал, что это — репертуар! И они говорили, что «Татуировку» можно ставить как драму или пьесу… Черт его знает, может, они что-нибудь там и добили бы до настоящего театра, но тут так счастливо совпала судьба с Любимовым, который того же искал…
А про Театр миниатюр хорошо могут рассказать Саша Кузнецов или Зиновий Высоковский, они тоже там работали. У них были очень теплые дружеские отношения.
А почему он не остался там?
Совершенно личные причины. Думаю, что не только потому, что он там с кем-то пил, с кем-то ссорился, — сам театр был в начале кризиса. Отдельные актеры, может, и были хороши, но коллектив, наверное, был слабым. Поляков хорошо помнил «Кривое зеркало», но он не такая крупная фигура, каким в самом лучшем смысле был Любимов.
Дебют в «Современнике». Вы были на этом спектакле?
Была. Володя играл роль, которую обычно играл Евстигнеев. У меня есть версия, почему Володю не взяли в «Современник»… но тогда мы, честно говоря, были очень огорчены. И не просто огорчены — обижены. Но сказать, что Володя играл эту роль ярче, чем Евстигнеев, я не могу. Во-первых, роль в высшей степени не Володина, из того амплуа, что он делал в то время в кино, и если бы, не приведи Господь, Володю взяли на эти роли, он бы только это и делал всю жизнь.
Вы помните вставку Высоцкого в текст роли, когда он сказал: «Петька Рваный, Левка Кочарян, Толька Утевский…»
Он всех назвал. Еще и «Васечек»… Всех, кого мог, назвал. Конечно, он не думал этим обогатить роль, просто захотел порезвиться. Такие же вещи он делал в Пушкинском. Я думаю — об этом надо было бы вспомнить. Наверное, у кого-то остались воспоминания, как он шутил в убогих ролях. Когда мне говорят, что он начал писать песни в студии для «капустников», то пусть они говорят это друг другу… Это еще не было песнями, такие песни пишут все: и Епифанцев, и Вильдан, да кто угодно. Это не было песнями, это не было Володей Высоцким. А почему он начал писать песни, которые — Володя Высоцкий? А что делать актеру, когда ему нечего играть? Когда Актеру с большой буквы нечего играть? Он сам себе начал делать репертуар. Не то чтобы сознательно: «Дай-ка сяду и напишу себе репертуар…» Была потребность себя высказать, а негде: в «Свиных хвостиках», что ли, или в «Аленьком цветочке»? Вот он и придумывал всякие штучки-дрючки, чтобы актеры похохотали. А кто бы ему написал такую пьесу, да еще гениальную, про то, как шли в Монголию, про двух зэков? Кто? Да еще дал сыграть одного зэка, да другого, и повара с половничком? Кто бы ему тогда написал пьесу про штрафников?
Казалось бы, начало шестидесятых годов — такое время темное, пустое в Володиной биографии… Ну нет ничего — совершенно пустое время. И было то, чего не было никогда: ни до, ни после, — свободное время! И была жажда работы, — вот он и создавал свой репертуар.
Первые песни появлялись, рождались, записывались по-разному. Всеволод Абдулов говорил мне, что «Штрафные батальоны» были записаны на коробке папирос, когда они ехали в кузове «полуторки» в Ригу со строительства Плявинской ГРЭС. Это было время съемок фильма «На завтрашней улице».
Не могу с этим согласиться. Песня была написана в Москве. Володя спел ее на квартире Акимова. Но песни действительно выплескивались — только так тогда они и рождались. Мое любимое воспоминание, одно из главных воспоминаний моей жизни… После спектакля, к счастью, короткого (это был «Пугачев»), мы поехали в Дом ученых на вечер авторской песни. Поехали потому, что там был Миша Анчаров. Володя его любил. Приехали уже к концу. Вечер проходил в буфете. Какая-то девушка с гитарой пела, по-моему, «Бабий яр» Евтушенко. Миша уже не пел — сидел и ждал Володю. Потом мы сидели вместе, и Анчаров говорил, что он очень любит песню «Тот, кто раньше с нею был…». Миша очень ценил строчку, которая, как он считал, стоит творчества десятка поэтов: «… Ударил первым я тогда — так было надо…»
Он говорил, что за эту строчку можно отдать несколько поэтических сборников. Для Володи это была дорогая похвала, хотя в это время и похвал и аплодисментов он получал уже достаточно. И самооценки у Володи заниженной не было, но все равно, такие слова Анчарова стоили очень много.
Однажды после спектакля — а между репетицией и спектаклем почти наверняка был концерт — поехали домой на такси совсем уже поздно. Вернулись часа в два… почти на рассвете. Тогда у дома не было больших деревьев, в окно падал свет фонаря. Очевидно, Володя думал, что я заснула, а я думала, что он заснул… Он даже не мог раздеться — так устал. И лег в белой сорочке — крахмальная такая сорочка. И вот я лежу, косясь на него одним глазом, и вижу, как у него сорочка с левой стороны вот так ходит. Я все время боялась, что он перетрудится и сердце у него взорвется. И вот с ужасом вижу, как эта рубашка у него ходуном ходит. Потом он встал, пошел к столу, нащупал гитару — тот привычный шелестящий звук по ладам… Но в это время он обычно писал на бумаге. И сел писать. И написал: «Их восемь, нас — двое». Это у него родилась та песня, тот образ, тот «расклад перед боем».
Это значит, когда он писал «блатные» песни, материал — тот, а накал, понимание жизни, отношение к друзьям — самое главное — у него всегда было одним и тем же. Тогда появились эти паскудные статьи: «О чем поет Высоцкий?» — как раз в то время. «Их восемь, нас — двое. / Расклад перед боем / Не наш, но мы будем играть!..», «Взлетят наши души, как два самолета…» Я до сих пор об этом спокойно вспоминать не могу…
Был 1967 год, конец мая или начало июня: ночи уже очень светлые были…
Почему это воспоминание для меня так важно? О ранних песнях, которые принято называть «блатной стариной», сейчас говорят, что — «точная стилизация», что он хорошо знал «этот язык» и похоже воспроизводил. Да ничего подобного! Он же это создавал! Никакой стилизации нет, это — блатные песни. А тот, кто так говорит, тот, во-первых, пытается зачеркнуть значение натурального блатного фольклора. А натуральный блатной фольклор не воспевает ни жестокости, ни убийств — он пытается оправдать этих людей.
Лирический герой народных блатных песен — мы ведь даже не знаем, кто их написал, — это хороший одинокий человек, которого ждет страшная судьба. Все то же самое! И Володя нисколько не стилизует, не подражает. Он очень быстро, в один прием, создает целый массив этого фольклора — и только так это можно понимать. Даже грешно противопоставлять Володины песни натуральным блатным.
В 1982 году в США был снят фильм о Владимире Семеновиче, в котором Иосиф Бродский сказал, что смерть Высоцкого — это потеря для русского языка, а не только для русской поэзии…
Конечно! Андрей Донатович Синявский должен гордиться тем, что Высоцкий — его ученик. Володина культура и то, что под конец можно было назвать его эрудицией, — это заслуга Синявского. Ни от одного человека Володя не воспринял так много, и никому он так не поверил. И Синявский очень серьезно относился к первым песням, за самую лучшую держал «Если б водка была на одного…».
Я все не дождусь — а может, и дождусь в конце концов, — когда этот ранний этап Володиного творчества будет рассмотрен с такой же серьезностью, с таким же искренним восхищением, с такой же высокой оценкой, как и последние вещи. Разве можно говорить, что «Райские яблоки» — это гениально, а «Ты уехала на короткий срок» — не гениально? Даже смешные песни про «шалав» тоже гениальны. А «окурок с-под платформы черт-те с чем напополам» — не гениально? Это русский язык не потерял?
Есть словарь Пушкина, есть словарь Толстого. Когда-нибудь будет словарь Высоцкого до 66-го и после 66-го, и тогда мы поймем, что ему дала роль Галилея, роль Хлопуши, что ему дало общение с интеллигентнейшим худсоветом Театра на Таганке. Просто разговоры с этими людьми, просто присутствие в этих компаниях. На какое новое качество он вышел! Но, если в песнях 62-го года так мало слов, это не значит, что Володя не мог малыми средствами создавать шедевры. Более того, это должно поднимать их.
У Володи был плохой голос: диапазон маленький. Но что он из него сделал! То же самое, что он сделал из языка блатной песни. Там нет интеллигентных слов, «окурок с-под платформы» — это и написано на том языке, на котором они говорили. И это был Володин язык! И ничего плохого в этом нет!
Почему никто не вспоминает про Колю — племянника Нины Максимовны Высоцкой? А про Колю надо вспоминать — ведь он был такой чистейшей, такой ангельской души человек! Кристальней шей чистоты. Ни в чем не повинный, он был осужден, сидел в лагерях. Очень много песен, блатных песен, Володя знал от него. И Коля вернулся не потому, что его простили — он был помилован как страшно больной человек. Но он не озлобился, никогда не ругал тех, кто его посадил… И тех, кто затащил его в дурацкую компанию — сторожить какую-то капусту, украденную из ларька. Его это совершенно не озлобило. То есть, мог человек окунуться в эти круги ада — и выйти таким же чистым, с такой же незапятнанной душой, с какой туда попал…
Так откуда у Володи могли появиться мысли о том, что блатные песни — это воспевание зла и убийства? Да и в какой блатной песне воспевается зло, хотела бы я посмотреть? И у Володи этого никогда не было.
Темперамент защиты — он самое большое значение имеет в блатных песнях. И никогда в жизни Володя настоящего злого человека не оправдывал. Но это совсем отдельная тема. Пусть когда-нибудь Синявский скажет об этом.
Вопрос традиционный: отношение к поэтам?
Почти все вспоминают, что Володя любил Межирова. Думаю, любимый его поэт — не Межиров, хотя он вообще любил его стихи и некоторые его действительно потрясли, например «Мы под Колпино скопом стоим…» Володя очень любил эти стихи — очень! Сам он их не пел, но услышал как песню. Он просто со стула упал! Это было, когда Юрий Петрович Любимов собрал актеров-певцов в кабинете, чтобы добавить песни в «Павшие и живые». Вот тогда кто-то эту песню спел. Володя был потрясен.
Приход Высоцкого на Таганку был радостным событием в вашей жизни?
Конечно! Володя тогда был беспредельно безработным, даже не имел права работать по профессии, у него же была запись в трудовой книжке: «За систематическое нарушение трудовой дисциплины…» Страшно сказать. Единственное, чего я не знаю, кто привел Володю на Таганку.
Таисия Додина или Станислав Любшин.
Очень может быть, что Тая. Я просто не помню этого момента. Только помню, что Володя пришел и сказал: «Да, берут». А я не верила, что это на самом деле состоялось, и он сам боялся, что не состоится.
Он пел Любимову при первом показе?
Да, конечно. Ведь Любимову он больше был нужен для исполнения зонгов. Юрий Петрович хотел перенести «Доброго человека…» на сцену театра, чтобы спектакль потерял студийную окраску, чтобы он стал еще более брехтовским. Снять эту легкую окраску студийности, которая придавала спектаклю какую-то прелесть, но не профессионально-сценическую. Вместо этой свежести Любимов хотел высокого профессионализма. И он искал людей, которые свободно поют с гитарой, легко держатся, легко выходят на сцену из зала… Искал людей именно на брехтовское, на зонговое звучание. И как раз это делал Володя. Вплоть до того, что брехтовские тексты воспринимали потом как Володины песни… «Была война» или «Голая правда» из «Десяти дней…». Очень многие люди были убеждены, что это Володя написал. До такой степени это было его…
Володя на Таганку пришел к себе домой. То, что они встретились, то, что их свела судьба: Любимова, Губенко и Володю, — мог сделать только Бог. Эти трое были созданы друг для друга, и то, что масса людей недооценивает роль Губенко в этом союзе, говорит не в пользу воспоминателей.
Высоцкий любил, как его песни поет Губенко…
Они оба пели при мне. Я с Колей вместе училась в институте и хорошо знаю про их дружбу с Володей. Колю я помню с первого дня во ВГИКе, когда он появился с вещичками… Он уже на первой консультации пел под рояль. Володе очень нравилось его исполнение блатных песен — натуральных блатных, не Володиных. Он много пел во время съемок фильма «Застава Ильича». Вот тогда я услышала Колино исполнение «Вагончика», причем оно отличалось от общепринятого. Хотя текст был полным и Коля не знал, что слова написал Михаил Львовский, который в то время работал в нашем институте.
Губенко ушел из Театра на Таганке в 1968 году?
Раньше. Когда только начали репетировать «Галилея». В то время в театре был Саша Калягин — могучий актер. На роль Галилея был назначен он — они репетировали вместе с Володей. В принципе, пьеса была взята для Губенко, но Коля в это время уже уходил: или у него начинались съемки, или он уходил учиться во ВГИК на режиссуру…
Предлагал ли Высоцкий в то время свои песни другим исполнителям?
Могу назвать людей, кому он предлагал свои песни: Майя Кристалинская, Лариса Мондрус, Вадим Мулерман, Владимир Макаров и Иосиф Кобзон. Думаю, это было лето 64-го года. До того, как Володя уехал на съемки «Завтрашней улицы». Я вот-вот должна была родить Никиту, значит, это — конец июля. Был сад «Эрмитаж», был концерт, программу которого составлял Павел Леонидов. Он пригласил Володю для того, чтобы с ним пройти в антракте за кулисы: они пройдут по гримерным артистов, и Володя предложит им тексты. Не песни, а тексты: о мелодиях Высоцкого тогда еще никто не считал возможным говорить. Знаю, что Майе Кристалинской он предлагал «Колыбельную» — песню, которая не сохранилась, записи нет. Слова мой Аркаша помнит, а мелодию… «Колыбельную» он рассчитывал продать то ли в какой-то фильм, то ли на радио…
Существуют две версии про реакцию Иосифа Кобзона. По одной — он сказал: «Молодой человек, эти песни вы будете петь сами», по другой — просто дал двадцать пять рублей.
Было и то, и другое. Он сказал: «Я петь не буду. Ты сам будешь петь свои песни. А сейчас — что могу, вот возьми. Отдашь, когда разбогатеешь».
Почему он сам об этом не вспоминает? Он — скромный человек, и ему неловко об этом говорить. Но тогда он меня тронул до печенок.
И еще: на этом концерте пел Джорджи Марьянович. Мы сидели в ложе, прямо носом на сцене. Как Володя смотрел на работу Марьяновича! Как тот выходит на общение, как много добавляет к тексту песни… Наши певцы, даже лучшие, были какие-то обкраденные, как манекены с часовым механизмом внутри. А Марьянович ходил по сцене, садился, перекладывал микрофон из руки в руку, делал вид, что вообще не в микрофон поет, а просто так, строил глазки. Весь был «на общении». И ведь он тоже ростом маленький, он тоже старался строить диагонали, такой же жест: или ногу поднять, или руку — увеличить себя визуально. Я его, естественно, тогда не с Володей сравнивала, а с тем, как двигался, скажем, Мулерман — тот тоже пытался приплясывать. А Марьянович из ничего — из пустяковой советской песенки «Три года ты мне снилась» — такое сделал! Не забыть.
Скажите, Павел Леонидов — действительно родственник Высоцкого? И вообще, какова его роль в судьбе Владимира Семеновича?
Он, по-моему, сын двоюродной сестры Семена Владимировича, и в жизни Володи он сыграл роль многоярусную!
Когда Володя был грудным младенцем, Паша жил на даче Нины Максимовны, и, если у няньки болел живот или она вообще не приходила, Паша Володю нянчил. Еще Паша вырезал свое имя на садовых скамейках и на деревьях. А главное — он запоем читал фантастику и приключения. Не знаю, из чьей библиотеки.
У Володи в детстве увлечение фантастикой и приключениями было очень глубоким, он не одного «Тарзана» посмотрел в кино, он читал: всего «Тарзана», все выпуски Ната Пинкертона, всю настоящую классику приключений, всего Конан Дойля, не только Шерлока Холмса или «Затерянный мир», — всего! Включая «Белый отряд» и морские рассказы, которые вообще мало кто знает. А Володя знал их. И когда он в «Балладе о борьбе» поет о «нужных книжках», они все в его жизни были, и не без Пашки. Это — второй ярус.
Третий ярус — это когда Паша от всей души пытался помочь Володе какими-то связями. Не получилось. Что ж, отрицательный результат — тоже результат. Володя понял, что и репертуар он должен создавать для себя, и петь свой репертуар должен сам.
Позже мы с Пашей реже виделись: у него своя жизнь, свои личные дела. Но еще одно важное обстоятельство: Паша был примером человека, который вылечился от того, от чего почти никто не мог вылечиться. Пашей гордились врачи. И каждый раз, когда Володя задумывался, сможет ли сам остановиться, он говорил: «Ну, ничего. Есть врачи, есть Паша. Его вылечили, и я тоже…»
Записывал ли Паша Володю? Володя записывался у кого угодно, если был хороший магнитофон.
Интересно, куда после смерти Паши делся его архив? Говорят, его привезли в Союз. Там могут быть какие-то Володины рукописи. Я допускаю, что когда Паша водил нас в «Эрмитаж», Володя оставил ему рукописи. Все может быть…
А есть какие-то песни, которые еще никому не известны?
«В тюрьме Таганской нас стало мало…» Эту песню никто, кроме меня, не помнит…
В тюрьме Таганской нас стало мало —
Вести по-бабски нам не пристало.
Вчера я подстаканником
По темечку по белому
Употребил охранника —
Ну что он, сука, делает?!
А недавно существование этой песни подтвердил Таривердиев… Да, она была написана для фильма «Последний жулик». Просто ищут не там, где надо, каждый роет свой ход, вместо того чтобы объединиться. Текст записан моей рукой, моим почерком, а доказывать Володино авторство я не собираюсь.
Главное, чтоб сохранилось…
Да не это главное. Если бы это было на уровне «Охоты на волков» и «Штрафных батальонов» — это было бы живо, Володя бы это пел.
Еще один традиционный вопрос: Высоцкий и Любимов.
Я думаю, Володя никого так не любил, как Любимова, но и ненавидел его по временам страшно. Свидетельство тому — две песни, Любимову посвященные. Кроме песен, которые ему посвящены и общенародно известны, есть еще две — об их взаимоотношениях. Это — «А тот, который во мне сидит» («Я — «Як»-истребитель») и «Иноходец». У них были очень острые конфликты — те, что бывают между самыми близкими людьми. Я не очень люблю Вознесенского как поэта и как воспоминателя, но его «Песня акына» (Дай мне, Господь, второго) для меня — про Володю и Колю, вернее, про Колю и Володю. Губенко старше года на два, на три, но он свою актерскую манеру довел до совершенства раньше, чем Володя. И вообще, Губенко из породы людей огромной воли и огромной самодисциплины, тех, которые строят себя стремительно и энергично — по раз и навсегда задуманному плану. Он уже к моменту знакомства с Володей имел свою музыкальную манеру исполнения стихов, умел ходить по проволоке, скакать на лошади, стоя на седле. И его актерская манера в моменты выхода на шикарный актерский темперамент — тоже у него была готова. Все это он делал уже в институте. В «Карьере Артура Уи» он сделал образ Гитлера на том уровне, на каком он делал его потом на Таганке. И эстафету принял Володя, внешний рисунок роли Володя полностью взял у Губенко, не меняя спектакля, не переделывая его на себя. Володе впору было то, что делал Губенко. Все трое Любимов, Губенко и Высоцкий — они родились друг для друга, их свело время. Этого театра не было бы, если бы им не удалось встретиться. Был бы какой-то другой театр. И эти Колины неприятности: закончил институт — московской прописки нет. Я даже не знаю, получил ли он диплом в тот год, когда закончил институт, — там были какие-то сложности. И Володя со своей трудовой книжкой, которая сгорела на столе в пепельнице у Любимова. Да, Юрий Петрович ее сжег и завел новую. Вот так Трудовая книжка у Высоцкого начинается с Театра на Таганке.
Был интересный случай с песней «Я — «Як»-истребитель». Володя написал ее прямо после разговора с Юрием Петровичем, причем разговор был очень хорошим. Может быть, какое-то раздражение на жесткость режиссуры, на жесткие требования было, а тогда… откуда-то они возвращались, с какого-то обсуждения? Тогда Любимова без конца таскали он не вылезал из райкома и из управления культуры, и, естественно, нигде «спасибо» не говорили, а как раз наоборот. Откуда-то они шли. Сначала Володя провожал Юрия Петровича, потом тот его: долго-долго они ходили пешком. Володя вернулся домой в таком восторге — до эйфории! Изображал, как Любимов ему рассказывал про одного человека, потом про другого — по свежим следам. Кто и как себя ведет, кто с чем приходит, как при этом ведут себя таганские актеры. Как Зина Славина лезла на дерево, чтобы подглядывать, как она подкладывала Юрию Петровичу карточных королей с выколотыми глазами — чтобы ему одолеть всех этих чиновников. И Зинины заговоры смешные, что-то типа «Иголка в сердце и в печень за злые речи». Сейчас не вспомню, а Володя помнил.
Людмила Владимировна, давайте вернемся назад, в начало шестидесятых, на Большой Каретный. Расскажите о Левоне Суреновиче Кочаряне.
Лева был замечательный человек. Он мог бы быть директором интерната или большого детского дома. К нему людей тянуло — и именно тех, кто нуждался в помощи, тепле и поддержке. А то и в жесткой критике — ведь все побаивались Леву. Володя в том числе. Он мог быть грубым, и при этом — музыкальность изумительная, голос красоты необыкновенной. Мог врать женам своих друзей, глядя спокойно в глаза, но лишь потому, что он был их воспитателем и все мы были — его семья. Была ли эта ложь — во спасение или не во спасение, но — чтобы своих не трогали!
Инна Александровна Кочарян рассказывала мне, что вы иногда звонили с Большого Каретного, когда Высоцкий бывал в других городах.
У нас не было своего телефона, и можно было звонить либо с телефонного узла, где проторчишь целую вечность, либо от друзей. Володя тогда уехал в Свердловск. Скорее всего, это были гастроли Театра им. Пушкина.
А вообще, до Таганки Володя практически жил там, больше было негде. Я думаю, Инна Кочарян может лучше рассказать об этом времени, а еще, конечно, Толя Угевский. Ведь на Большом Каретном прошла часть детства Володи, и этих людей он знал давно. Там он познакомился с Шукшиным и с Андреем Тарковским. Там было много людей, для Володи очень дорогих. И, по-моему, образ Жеглова — это долг памяти двум людям: Леве Кочаряну и брату Толи Утевского.
Я встречался с Анатолием Борисовичем Утевским. Меня поразил его рассказ о том, что он брал Высоцкого на допросы, на очные ставки, на выемки… Ведь Утевский работал в одном из отделений милиции.
Да-да. Володя бывал и у Юры Гладкова, который работал в отделении милиции «у трех вокзалов». Мы с Володей даже ходили туда дежурить. Это было между двумя сыновьями… — значит, в 63-м году. Мы тогда жили на даче у брата Валерия.
А еще я узнал от Утевского, что он осенью 61 — го года получил телеграмму из Ленинграда: «Срочно приезжай. Женюсь на самой красивой актрисе Советского Союза».
Володя мне все время говорил: «Вот прилетит мой брат, вот прилетит мой брат…». И он прилетел — старший брат. Толя Утевский. Он мне страшно понравился, и не просто потому, что он — Володин брат, а будто я его всю жизнь знала, будто он — мой брат. Но я не знала, почему он прилетел. Никогда не знала, что Володя вызвал его телеграммой.
Многие друзья Высоцкого говорят, что память у него была феноменальной.
Очень своеобразный феномен — Володина память. Причем как медицинский феномен. Володя фиксировал в памяти вне сознания. Он мог сидеть и разговаривать, не прислушиваясь к тому, что говорят вокруг него. Мог сидеть и балагурить в общежитии, когда кто-то готовился к экзаменам… Мог сочинять дурацкие куплеты на лекциях, а потом шел на экзамен, и оказывалось, что он знает все лучше всех. Помнил такие детали, какие не помнил никто. Он сам это ощущение страшно любил — когда он вспоминал что-то такое, на чем фиксировал свое внимание. Страшно любил вспоминать слова, которые он никогда не слышал. Иногда он не был уверен в своей памяти. Вот, например, «Долго Троя в положении осадном…» Он собрался написать эту песню и спрашивает у меня: «Чем кончилось дело с Кассандрой?» Нет… он не про Кассандру сначала спрашивал, про Троянского коня: кто придумал, зачем, кто внутри у него был, чем кончилось, что делала Кассандра? Я в тот момент уже засыпала, что-то такое сказала и отрубилась. Наутро Володя мне говорит: «Звони кому-нибудь, у кого есть «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, чтобы проверить…» — «Куда, как звонить? Ты песню сначала покажи…» А в ту ночь дуплетом родились: «Троя» про Кассандру и «Песнь о вещем Олеге». Так у Володи бывало. И вместо того, чтобы смотреть в энциклопедии, мы сразу позвонили нашим знакомым — Евдокимовым, а потом поехали к ним, там все проверили.
Володя любил вспоминать, как он сдавал философию, не прикасаясь ни к книгам, ни к конспектам: «Прихожу, открывается дверь в стене, и я все помню!» Кто верил, кто не верил, а я знаю, что у него так бывало. Вот еще про Лешего, который коры столько-то «кил приносил». Откуда он знал, что Леший питается корой?! Прочитать не мог, потому что это было в редком издании Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». А знания по славянской мифологии… Источник у нас был один, общий — для Володи, для Васи Шукшина, для Андрея Тарковского и для меня. У нас был преподаватель по истории изобразительного искусства — во ВГИКе и Школе-студии МХАТа — Симолин, к сожалению, ныне покойный. Он мог читать историю изобразительного искусства восточную и западную — какую угодно, но раннеславянская, дохристианская мифология была его страстью. У нас в институте он об этом много и хорошо говорил. Он приносил какие-то иллюстрации, редкие книги, в том числе и Афанасьева, о котором до тех пор я и не слышала. И о книге «Поэтические воззрения славян на природу» я тоже узнала от Симолина. От него же я узнала, что Змей-Горыныч и Чудо-Юдо — хазарские какие-то влияния — это представления об иудаизме. А во МХАТе, где лучше было поставлено единство общекультурных дисциплин и мастерства, они там все это еще и играли. Мастерили костюмы, ставили этюды — все это у Симолина. Во ВГИКе так не получалось: наши актеры были более ленивы, а МХАТовские ребята все это делали, поэтому Володины знания были более конкретны. Хотя у него напрочь все вылетало, ему не нужно было держать это в активе. Но — когда надо — все всплывало готовым. И вот именно этот момент мгновенной ассоциации, когда она нужна — мгновенно протянуть руку и взять с полки своей памяти то, что необходимо, — вот это он любил очень. Это доставляло ему огромное удовольствие. А вот логический ход мышления ему мешал.
Вы сказали, что в песнях прямых ассоциаций с какими-то жизненными событиями, фактами не так много. Но они есть?
Бывали, да.
Ваш брат уверен, что если покопаться, то для каждой строчки можно найти какой-то источник…
Это совсем другое дело. Тут вопрос богатства ассоциаций, а не первого толчка. Это не значит, что посыл прочно привязан к какому-то событию, к какому-то разговору. Образный ряд у него, как у Ахматовой, — богатство ассоциаций, связанное одновременно с жизнью, с мельчайшим бытом, с подробнейшей, очень точной мелкой деталью бытовой. И в том же ряду, на том же уровне высочайшие интеллигентные ассоциации: чьих-то стихов, народного творчества, религии. На одном уровне сознания, даже подсознания, — как бы ссылки: отослать читателя на такую-то страницу такого-то издания, отослать мгновенным образом, одной ассоциацией. Это свойство и Володиных песен.
Во многих песнях можно найти строчки, которые ассоциируются с Окуджавой, с Анчаровым, с тем же Межировым, с военными песнями, которые уже стали народными, — не в смысле подражания, а именно — ссылка. Вся песня будет другая, но одна точная ассоциация всегда подскажет, кого Володя имел в виду, кого он любил, кого хотел вспомнить.
А еще Володя очень часто делал ссылки на свои песни, как бы сноски. Мне сейчас трудно привести конкретный пример, но это многим бросается в глаза: вот он пишет-пишет, а потом делает ссылку на какую-то конкретную свою песню. Не просто автоцитирование, а один мелкий образ, именно какой-то «опознак» — как сейчас пишут молодые критики. «Опознаки» для своих, для тех, кто знает. Мне кажется, что это очень важно. Это подчеркивает то, что Володя вообще все воспринимал как нечто единое, как большой-большой культурный контекст.
Хотя бы та же «Цыганочка», внутренние ссылки в «Цыганочке»: к любимовскому спектаклю «Пугачев», к Володиному отношению к Есенину, к своей собственной судьбе — сплошная цепь таких мелких «опознаков». «На горе стоит ольха, под горою вишня…» Но в конце дороги той — «плаха с топорами». Ольха — символ надежды, символ молодого Есенина. И в то же время само слово «ольха» — это Володина привычка петь не только сонорные, но и взрывные звуки. Ладно, когда он поет «м-м» или «н-н» — это неудивительно, но когда он поет «х-х», — как это?! Это только у него, это как бы подтверждение своего авторства.
Для него все было контекст, и тот, кто пытается отдельную песню или отдельное стихотворение (особенно это касается стихов) рассматривать только как текст и разбираться в нем только по тексту, тот в тупике. В абсолютном. У Ахматовой много ссылок, много недомолвок. Свой — поймет. Не свой — может и не понять. Но все равно мы что-то из усложненного ахматовского языка понимаем. И человек, который не был знаком с Володиной биографией, с другими Володиными текстами, все равно схватит какую-то часть эмоциональной информации, но не самое главное. Самое главное — только в контексте! Поэтому важно, чтобы те, кто покупает сборники стихов Высоцкого, могли купить и книжку о Театре на Таганке. Важно, чтобы такая книжка вышла, чтобы ее кто-то сделал.
Володе на концерте в Институте русского языка — это, по-моему, 63-й год, — подарили недавно вышедший ахматовский сборник с Модельяни на обложке. И в книжку была вложена самодельная открытка, на которой ему написали вирши на тему: «Кому же еще дарить Ахматову, как не Высоцкому?!» Они там очень оригинально рифмовали… Для критиков и ругателей и Высоцкий, и Анна Андреевна Ахматова «Ах-мато-вы», то есть, матерщина какая-то, а не поэзия. «Кто за свободу песни ратовал? — Высоцкий и Ахматова». Вот эти ребята в контекст смотрели, а не в лупу буквы разглядывали. Это умные ребята.
Только все вместе! Оторвать «блатную старину» от самых исповедальных, самых страшных, самых предсмертных стихов нельзя — там все вместе. Оторвать страсть к театру нельзя: если бы Володя не любил театр, он никогда бы песни не начал писать. Он бы не стал поэтом, если бы не хотел стать актером. Стать просто письменным поэтом ему было бы скучно. Может быть, если бы он теперь родился, он бы знал, что поэзия бывает и другая. То, что Володя в детстве писал, скажем, «Памяти великого вождя и друга всех маленьких детей» — это попытка письменной литературы, но он бы не поехал по этой дороге. Капустники? А кто из студентов не пишет в капустники стихи? Покажите мне такого человека! А поэзия у него началась только после того, как он полюбил театр.
Вы рассказали о Симолине, о Синявском. А вспоминал ли Высоцкий о других преподавателях Школы-студии МХАТа?
Да, это была консерватория. У них были очень дружеские, очень близкие отношения, совершенно без дистанции. Конечно, Володя боготворил педагогов, говорил им «Вы», не фамильярничал, но при этом глубоком почтении общение было очень близким и дружеским, очень личностным. У них были замечательные преподаватели, но в то же время (как говорил Виленкин) они же его просмотрели.
Сейчас многие говорят: «Да мы, с первого курса!..» А Виленкин говорит: «А Володю мы просмотрели…»
Он не был самым ярким на курсе, не был ведущим, что, может быть, и хорошо. Вот такое ощущение спокойного равновесия, без соперничества, оно у них было.
Отношение Высоцкого к процессу Синявского и Даниэля? Об этом процессе он пишет в письме Кохановскому в Магадан…
Отношение сложное. Мы действительно многого не знали. Андрей Донатович был не то чтобы кумиром Володи, он был почти близким родственником. Однако Володя не знал, что Синявский не только критик, но и писатель. О том, что Андрей Донатович пишет фантастические рассказы, он узнал до процесса. Однажды пришел с квадратными глазами и принес рассказ Синявского «Пхенц», не зная, что этот рассказ уже опубликован на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Рассказ действительно потрясающий… Про горбуна, который на самом деле не горбун, а пришелец, а горб — потому, что он прячет крылья. Заброшенный на Землю, очень одинокий, никак не может найти своих. Он не знает, что все погибли. Живет как всеми презираемый горбун… Однажды встречает человека с горбом и думает, что у него тоже — крылья. Причем до самого последнего момента мы не знаем, что он — пришелец и что у того не горб, а крылья. Вначале вроде бы просто — история про противного горбуна, которого ненавидят соседи, а он страдает от этого. И вот он приглядывается к настоящему горбуну, и мы думаем, что он просто ищет, с кем бы поговорить… Он идет к этому горбуну, звонит в дверь. Тот открывает, и первый горбун говорит только одно слово: «Пхенц».
И настоящий горбун его выгоняет, просто спускает с лестницы. И вот пришелец, одинокий, приходит домой, ждет, пока все соседи улягутся спать… Запирается в ванной, снимает пиджак, с трудом освобождается от рубашки и жилета, которыми он себя стягивает, как корсетом… И в теплой воде расправляет ломающиеся от напряжения… крылья!
Володя был потрясен. На фоне той фантастики, которая была тогда, — такое! Даже не фантастика, что-то высокое.
О том, что Андрей Донатович взял себе псевдоним, Володя не знал, но он был благодарен за то, как Донатович всех берег. Чувствовал и вину какую-то, и зависть к тем немногим, которые все-таки знали, ревность какую-то к ним. И не осуждение, а горестное удивление — все-таки отдавать свои вещи за рубеж!.. Нам всегда хотелось, чтобы все хорошее было здесь, на нашей земле. Тогда Володя не мог видеть так далеко, как Андрей Донатович, уж очень он был молодой… Наверное, считал, что с такими рассказами благороднее погибнуть на костре.
К мыслям о процессе возвращался во время работы над «Галилеем» — это и по времени почти совпадало… Помните последние два монолога: плохой и хороший конец пьесы? Володя соотносил хитрость Галилея: вот его книгу ученик куда-то повезет, что в Париже ее увидит Декарт… Но и тогда Володе казалось, что правду надо говорить на месте. Уж эти шестидесятые!.. Дело не в том, что мы были наивны и во все верили — как раз во многое мы не верили, но все-таки мы — дети военного поколения. Для нас немецкий язык — плохой язык. Заграница — это плохо. Я где-то читала, что потом у Володи это откликнулось каким-то печальным недоразумением: ведь победили-то мы, а как у них — у немцев, у японцев — хорошо.
Вспоминал Высоцкий о детстве, о школе?
Мало, очень мало. О школе я ни разу не слышала. Но что значит — воспоминания о школе? Это друзья: Володя Акимов, Гарик Кохановский, Яша Безродный, Аркаша Свидерский… Да, о ребятах говорил… Но я не помню, чтобы он называл кого-нибудь из учителей. И чтобы рассказывал какие-то школьные эпизоды — тоже никогда. Я думаю, отчасти потому, что там — на Большом Каретном — настолько большое значение имела семья Левы Кочаряна, что все остальные воспоминания были очень среднего уровня. Я не помню, чтобы ему хотелось пойти в школу, на вечер встречи… Я даже номера этой школы не знала, хотя могла бы легко запомнить, потому что у меня была 186-я квартира. И мне кажется, я понимаю, почему он не вспоминал о детстве, о школе… Ведь Володя, в сущности, был очень веселым человеком, и что-то страшное он просто блокировал. Как гематома, это у него зарастало и в общий обмен веществ не попадало — а лежало внутри тяжелым грузом. И даже «Баллада о детстве» — это нечто историческое, почти эпос. Своего лирического восприятия, трагичности там нет. Вот того мотива, когда Володя спрашивает Нину Максимовну: «Мама, что такое счастье? Это манная каша без комков?..»
Или что-то в этом роде.
Лида Сарнова вспоминает, что ее пронзила жалость, когда она его в первый раз увидела. Ну как это сказать про Володю! Чтобы кого-то при взгляде на него пронзала жалость! Он всегда казался сильным, веселым… Он себя от этого отделил, как бы сохранил себя… А там, в детстве, должны были быть какие-то страшные воспоминания — и бомбежки, и голод, и бедная одежда… И размышления на тему, почему мама и папа живут в разных местах… И ревнивая любовь к тете Жене, привязанность к Лиле, которая пожалела его… Другие, может быть, тоже жалели, но не показывали виду, а Лиля по молодости раскрылась.
Мне кажется, что были вот эти внутренние, задавленные воспоминания о детстве и та жажда — наесться досыта, и чтобы была прочная крыша над головой, и чтобы папа и мама были вместе… И, наверное, много-много людей, которых жалко…
Ну, не вспоминал про школу! Меньше, чем все они. Но почему не вспоминал?! Было же что-то смешное, какие-то хохмы. Ведь все это мы знаем только со слов ребят, сам он никогда об этом не рассказывал.
А про детство все рассказывают! Я же ему без конца рассказывала… Ему нравилось, что у меня была бабушка, которая все на свете знала, все читала, — ходячая энциклопедия… Что все могли ей позвонить и спросить у нее что угодно. Ему нравилось, что она не работала, а занималась домом. И Володя хотел, чтобы и я не работала, чтобы сидела с детьми, и вообще он слышал, что женщины должны салоны держать и детей воспитывать.
А сам ничего не рассказывал. Редко-редко какую-нибудь мелочь… Вот про ту фотографию, где он в тюльпанах стоит, теперь говорят, что это в Малаховке, а он говорил, что это в Оренбурге или Бузулуке, или что-то в этом роде…
А про Бантоша, мужа Нины Максимовны, рассказывал?
Рассказывал. Со злостью и с хохотом. Рассказывал, как про преодоленное. Терпеть он его, конечно, не мог.
Но опять же — как рассказывал? Как Жора Бантош боялся Гисю Моисеевну. Как весь дом содрогался при виде Жоры Бантоша, а Гися Моисеевна, бросив котлету, которую она в этот момент валяла в сухарях, бежала, кричала на него, махала кулаками, тряпками, приходила обратно, поднимала котлету и продолжала ее валять дальше. То есть не без смеха. Я от него никогда не слышала, что «вот, бедная мама…» Просто — как факт.
Кроме домов на Первой Мещанской и на Большом Каретном, было еще одно родное место — квартира Епифанцева в Каретном ряду…
Володя Жору любил и к Лиле — его жене — очень хорошо относился. Жора постоянно пытался писать пьесы, мечтал открыть театр, в котором бы шла научная фантастика. В этой связи мы и к Стругацкому ходили… Но я не думаю, что Володины некоторые песни написаны были для Жориной пьесы. И еще Жора в то время писал пьесу или роман, а называлось это, по-моему, «Конгломерат».
Попытка создать московский молодежный экспериментальный театр как-то отразилась на вашей жизни?
Думаю, нет. Какое-то время мы этим занимались, это было до Таганки. Все начиналось осенью 63-го года. Временами занимались в Школе-студии, временами — у кого-то на дому. Но я не думаю, что даже если бы не было Таганки, Володя бы на этом остановился. Потому что в этих попытках было не столько новаторского элемента, сколько желания повторить то, что сделал Олег Николаевич Ефремов. Все они были из одной Школы-студии, из той школы, из которой родился «Современник», все они были более или менее безработными, — им просто хотелось работать. Володя очень хорошо относился к этой затее, но я не думаю, что он делал на это ставку. Но, если бы они сделали театр, Высоцкий не подвел бы.
Материальное положение в первые годы было очень сложным?
Да. Но я не могу сказать, что это было самым главным в нашей жизни. Хотя нищета, конечно, была чудовищная: Володе просто не в чем было ходить. Он носил пальто Миши Туманова, брюки Толи Утевского, а ботинки мы стибрили на студии «Ленфильм». Носил буклетистый пиджак, их, кстати, было три. Но этот буклетистый пиджак был для Володи страшно дорогая вещь, почти символическая.
Высоцкий пел в этом пиджаке, сохранились фотографии первых его выступлений. А запись во ВГИКе — это концерт или какая-то специальная запись?
Это связано с Андреем Донатовичем Синявским. Кто-то из студентов — режиссеров или операторов — делал курсовую, а может быть, дипломную работу. Точную тему этой работы я назвать не могу и даже не знаю, к кому сейчас можно обратиться. Дело в том, что жена Андрея Донатовича Маша преподавала ИЗО в нашем институте. Возможно, именно она подсказала этим студентам и материал, и место, и тему. Очень красочным, колоритным местом было жилище Синявских. Две комнаты в коммуналке на втором этаже и комната в подвале — в том же доме — были уставлены книгами, увешаны старинными иконами, выложены деревянной утварью. И сам Андрей Донатович и Мария Васильевна безумно колоритные люди. Их дом просто просился в кинокамеру И студенты ВГИКа снимали квартиру, библиотеку, подвал, Синявского, Машу, людей, которые у них бывали, поющего там Володю… И попутно, для чистоты фонограммы, Володю записали на учебной студии ВГИКа. Это было наверняка до того, как у Синявских родился ребенок, и наверняка после того, как у меня родился Никита, значит, между 64-м и 65-м годами, где-то в промежутке. Это была, наверное, первая высококачественная запись. Да, вспомнила, это писалось прямо в тон-вагоне, который стоял во дворе дома Синявских в Хлебном переулке.
С кем из ваших друзей по ВГИКу общался Высоцкий?
Он любил двух моих друзей: уже покойного Женечку Харитонова и Игоря Ясуловича. Кстати, одна из первых Володиных записей сделана была в квартире Наташи Егоровой — жены Игоря. Это — конец 61-го года или начало 62-го года. Мы играли в шарады в этой квартире, — тогда это было любимое занятие. Еще одно чудесное воспоминание могу вам подарить: как Володя в первый раз сыграл Гамлета. Было задумано слово «принцип». Я уже не помню, как мы делали «ип», но принца изобразил Володя. Был тот самый, заветный пиджак — второй, а может быть, и самый первый. Пиджак закололи, как мантию, Володя встал в каноническую позу принца Гамлета, — и все моментально поняли, что это принц. Так что он нам шараду испортил.
Вы снимались с Высоцким не только в фильме «713-й просит посадку», но и в телефильме «Комната»…
Володя играл художника — образ отрицательный. Когда репетировали, перед Володей ставили мольберт. Картина должна была называться «Слава труду». Володя такое рисовал, такие портреты Олега Колокольникова! А я изображала стюардессу — возлюбленную художника. И все это было — кошкин навоз. Это, по-моему, июль 1965 года. Помню, что смотрели мы фильм на квартире у Юры Смирнова — таганского актера, но не помню, чтобы впечатления были радостными.
Мы не поговорили еще на одну тему: Высоцкий-рассказчик…
Володины устные рассказы… Была целая серия про Серегу и Сережу. Они были в разной степени косноязычны, не выговаривали разные буквы. Был замечательный цикл про собаку Рекса. Относился он, по-моему, к отставному милиционеру, у которого и была умнейшая собака Рекс, значительно умнее хозяина. Потом был рассказ про уволенного с работы — любимый рассказ Андрея Донатовича Синявского. Кстати, у Синявского были записаны все устные рассказы Высоцкого. История уволенного с работы была довольно длинной: кто что ему сказал, что он ответил, как он дома это рассказывает соседям, как он рассказывает об этом по телефону… Андрей Донатович считал, что это — высшее достижение Высоцкого вообще. Еще был замечательный рассказ про рабочего, который потом стал одним из авторов «Письма рабочих тамбовского завода». Помню, меня возмущало, что этот рабочий после каждой фразы обращался к своей жене: «Правда, Люсь?» Это интервью примыкало к серии рассказов о Никите Сергеевиче Хрущеве.
Сказать, что Володя не любил Хрущева, было бы неверно. Володя его уважал. Для него Никита Сергеевич — это прежде всего речевая характеристика: говор южнорусский, построение фразы, ораторское искусство. Володя был очень хороший имитатор, он мог абсолютно точно изобразить кого хочешь: больного, маленького, любой национальности, с любым акцентом… Самая лучшая история из этой серии была про президента Кеннеди…
А переговоры Никиты Сергеевича с космонавтами?
Ну, это была прямая имитация, не устный рассказ. Володя мог просто взять газету и читать выступление Хрущева так, что за стеной люди включали радио. Отдельно — совершенно замечательный пласт, когда Володя приехал со съемок «Стряпухи». Он привез целую серию северокавказских рассказов, в том числе замечательную историю — разговор втроем: учитель, интеллигентный старичок, ученик (кажется, пятого класса, которому уже семнадцать лет) и отец этого пятиклассника — секретарь обкома какой-то национальной области. Папу вызвали в школу, папа разговаривает с учителем на «ты», а с сыном на «Вы». Володя изображал всех троих. Это невоспроизводимо, хотя и слов-то особенных не было.
Кое-кто считает, что такие люди, как Высоцкий, Аверинцев, Шнитке, — они из другого, параллельного мира…
Из того же самого! Читайте Льва Николаевича Гумилева. Это та самая пассионарность, из которой рождаются этносы. И держатся. Из того же самого теста!
1988–1990
Судьба Высоцкого как творческой личности, как поэта, оставившего 800 художественных произведений, завершилась. Завершилась его личная биография, но очень характерно развивается его посмертная судьба. Она развивается как попытка заново освоить то, что в свое время было любимым и обожаемым, освоить это по второму разу.
А два раза войти в одну и ту же реку нельзя. И теперешнее освоение творческого наследия Высоцкого, любое освоение: и близкое знакомство, и коллекционирование, и научное изучение, — теперь делается совсем другими людьми и в другое время. Уже нет той России, которая любила, собирала и коллекционировала Высоцкого, и теперь совершенно другие критерии оценки его творчества. Прежде всего, изменились ожидания и оценки.
Застой — это была блокада, а творчество Высоцкого было вестью о том, что возможен прорыв этой блокады. Начало перестройки называют эйфорией, но я не люблю этот медицинский термин. Не эйфория — тогда это было счастье. Счастье прорыва блокады, начало свободы, о которой мы мечтали, хотя были к ней совершенно не готовы.
Наше поколение очень долго находилось в этой большой блокаде… Я говорю не о материальных вещах, я говорю о русском культурном процессе, которому служил Высоцкий… И вот мы дождались прорыва, а Высоцкий только мечтал о нем, — и оказалось, что мы не знаем, что же делать дальше. Наше поколение нельзя назвать потерянным, мы видели много хорошего. Это поколение дало много имен — и поэтических, и научных, и политических. А духовную жажду утолял Высоцкий.
Пришло другое поколение… В этом году закончили среднюю школу мальчики и девочки, которые родились после Володиной смерти. Для них Высоцкий никогда не был живым современником. И он, к сожалению, им не нужен — не потому, что они плохие или Высоцкий плохой, а потому, что их жажда — еще не жажда, их голод — еще не голод… Просто желание утром позавтракать, а днем вкусно пообедать. Они еще не понимают, чего им не хватает. Это я говорю не к тому, чтобы их жареный петух клюнул — не приведи Господь! — а потому, что некому им рассказать, как бедна их жизнь.
С одной стороны, мальчикам и девочкам неуютно в этом скучноватом и жестоком мире, а с другой — вроде бы им ничего особенного и не надо. Вот они потерянное поколение. Конечно, и среди них есть потрясающие люди. Конечно, и у них есть свои вечные вопросы, свои мировые проблемы — и ответы они со временем найдут. Но количество ищущих и что-то находящих невелико. И какой процент таких людей будет в этом поколении, я не знаю.
Тут многое совпало — вошли в жизнь и видео, и компьютеры, а отмирают чтение и кино, то кино, что в больших кинотеатрах. А домашнее видео и компьютер — даже если это накопление каких-то знаний — это все-таки опыт асоциальный. Я не говорю, что индивидуальный, асоциальный человек — это неглубокий и плохой человек. Просто это — другой человек. Придет ли ему в голову, ляжет ли ему на сердце полюбить то, что было интересно и важно для нашего поколения, — не знаю…
Ведь жизнь, в сущности, меняется очень мало, но если она меняется, то меняется глубоко. Вот кажется, что у нашего поколения с поколением наших родителей была очень разная судьба. Они встретили войну взрослыми — и кто-то с войны не вернулся, кто-то ее очень глубоко осознал, кто-то сумел что-то войне противопоставить… А для нашего поколения война — это детский фольклор. Но на самом деле больших различий в духовном опыте и в духовной эволюции у наших поколений нет. А вот с поколением, которое сейчас приходит в жизнь, — различия колоссальные.
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Поэту — дано. И не случайно две последних строчки тютчевского четверостишья — ответ на этот вопрос. «Но нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Высоцкий предчувствовал и знал. И точнейшим образом предсказал в известном стихотворении «Памятник».
А всенародное литературоведение, которое возникло после его смерти и было «стесыванием азиатских скул»… Это было такое массовое обожание поэта, который уже не может ответить… Не может поблагодарить или, наоборот, отругать. Высоцкий привлекал к себе людей тем, что ни под кого не подстраивался. Ведь у него есть стихи о советском народе — стихи не комплиментарные, он говорил правду, жестокую правду, но говорил без злости, очень откровенно. А народное литературоведение приспосабливало Высоцкого под себя. А научное литературоведение еще и не начиналось. Не будем обольщаться, научное — это когда Анненков издает Пушкина! Я понимаю, что все текстологи и все публикаторы Высоцкого стараются изо всех сил, но силы-то не те… Не хватает опыта, профессионализма и навыков научной работы.
Для чего так кричал Высоцкий?! Чтобы его любили? Для чего Высоцкий так рвал горло? Чтобы его издали? Так вот, мы его издали!.. Чтобы его разрешили? Вот его разрешили!.. Чтобы ему памятник поставили? Вот четыре памятника в Москве стоят! Один другого краше… А он для этого орал?! Он этого от нас хотел?! Он хотел, чтобы его напечатали для того, чтобы его не просто слышали, не только «ловили кайф» от запредельного темперамента, а чтобы мы вгляделись в его стихи глазами.
С друзьями детства перетерлась нить.
Нить Ариадны оказалась схемой…
А друзья детства — кто? Это мы! Это мы поставили ему памятники. Это с нами перетерлась нить.
Нужно время… Как говорил Чуковский, в России нужно долго жить. А у меня вначале было страшное нетерпение. Хотелось, чтобы было подробное изучение стихов и песен, чтобы была «Энциклопедия Высоцкого». Я рвалась в школы, чтобы рассказать о Высоцком, — пока другие не успели рассказать о нем неправильно. Рано… Нужно время и терпение.
Музей — это естественная и благородная память о прошлом. И когда музей делают профессионалы, они учитывают, что музеи существуют уже пару столетий, что это структуры очень емкие. Они не для тех, кто их делает, и не для того, кого музей увековечивает… Музей делается для того, чтобы продолжалось движение информации потому каналу, по которому когда-то к нам пришла живая сила поэтического слова.
А получилось, что мы делали музей для Высоцкого… Ты хотел быть изданным? — на тебе много изданий! Ты хотел, чтобы тебя помнили, чтобы тебя везде пускали?! — вот мы тебя помним, мы тебя везде пускаем…
Сказать, что вообще ничего не было создано, нельзя. Людям хотелось свободного, клубного общения и не только по поводу Высоцкого. И за восемь лет люди этот клуб для себя создали. Это был их дом — некоторые там просто жили… А кроме того, они там зарабатывали деньги, искренне помня про себя, что их молодость прошла в бескорыстном накоплении материалов о Высоцком… Ведь когда-то они тратили почти всю свою зарплату на приобретение записей, фотографий, зарубежных дисков — а это требовало больших денег… И они отказывали себе во многом. Они собирали, старались, чтобы все это было при них, — оно при них и осталось… Ведь никто из «бескорыстных» коллекционеров в дар музею ничего не отдал! А пополнялись фонды музея за счет копий, оригиналы они оставляли при себе. Из этих копий и составлялись экспозиции…
В общем, это была такая своеобразная форма жизни… Но где же тут Высоцкий?! Он разве этого хотел? Больше всего ему хотелось, чтобы любили поэзию. Чтобы люди были добрыми, умными и сильными. Чтобы не любили насилье и бессилье… Чтобы не заглядывали в письма через плечо… Чтобы слухи по углам не разносили.
В ситуации с Володей было чувство высокого единства, чувство приобщения к народу. Чувство, что этот народ есть и что мы тоже этот народ. Это чувство так обнаженно и торжественно явилось 28 июля 1980 года в день прощания с Володей. Чистое, истинное и искреннее… И очевидно, хотелось остаться на этой высоте, хотелось продлить это ощущение… И мы взялись за музей, за то, что не могли, не умели делать.
Ужасно не люблю формулировку Евтушенко о том, что поэт в России — больше, чем поэт… Что может быть больше, чем поэт? Пророк?! Но все известные пророки — и есть поэты. А мы разучились верить в пророков… Так искренне все собирали его тексты — переписывали и перепечатывали, и несли в Театр на Таганке. А надо было перед тем, как нести, — прочитать, понять, услышать то, что Высоцкий нам говорил.
Почему Володя не пел гениальное стихотворение «Мой Гамлет»? Он что, мелодию не мог придумать? Да ведь он не просто восхищался этой ролью, он много думал над этим могучим явлением мирового репертуара, — он страшно много думал над этим.
Груз тяжких дум
Наверх меня тянул,
А крылья плоти
Вниз влекли, в могилу.
Что такое «крылья плоти» в применении к поэту Высоцкому?! Это его голос, который оказывал на нас такое мистическое воздействие. И он от этих крыльев плоти отказался, — и не стал петь эту вещь, чтобы услышали и поняли слова! Чтобы не затуманилось содержание, чтобы мы задумались над вечным вопросом: быть или не быть, «как над неразрешимою дилеммой».
Мы любили Высоцкого, знали и любили, но не думали над тем — быть или не быть…
Я прежде всех восхищалась Высоцким, с самого начала, в шестидесятых. Да, гений! «Ты, Моцарт, Бог, ты сам того не знаешь…». Я знала, что гений, и — ничего не понимала! Сейчас, когда я читаю его стихи, я начинаю что-то понимать. Потому что я не просто стала старше на тридцать лет, а потому что я стала старше на восемьсот Володиных стихотворений. До меня страшно долго доходит то, чему я была свидетелем, когда мне было 23 года. А тогда я ничего не понимала — я была счастлива! Наверное, так и нужно… Быть счастливой и не анализировать!
Музей начался на волне дружбы, доброжелательности друг к другу, на волне еженедельных собраний любителей Высоцкого… На фоне почти горячечных мечтаний о том, что будет музей… И вот начался музей, были выставки, мы всем рассказывали о Володе… И было много тех, кому это было интересно. А потом их становилось все меньше и меньше. В музее что-то делалось. Приносили вырезки из газет, алфавитные списки стихов, каталоги из разных городов… А что такое каталог стихов и песен, которые ты не читал и не знаешь?! А настоящие коллекционеры шли в музей, чтобы пополнить свои коллекции, — в основном, за счет друг друга, потому что оригиналов в музее тогда не было.
Что-то было в театре, например фотографии Высоцкого в различных ролях… Первое время это был дефицит, и люди на это набрасывались. Сейчас этих фотографий — мешки. И никто из коллекционеров этим уже не интересуется. В общем, это был не музей, а клуб частных коллекционеров. Клуб людей, которые были верны своему делу, своему хобби. И это хобби еще оплачивалось из бюджета… Я не хочу сказать, что это были плохие люди, просто они не имели представления о том, что такое музей и как его нужно делать. Людей со специальным образованием практически не было… Это было хорошо, приятно… Это было место, куда можно прийти одному или с друзьями, приехать из другого города и переночевать где-нибудь в коридоре или на лестнице… Романтично, как в семидесятые годы у Театра на Таганке.
Я даже слышала разговоры о том, что в музее так же хорошо, как на Большом Каретном… Не так. На Большом Каретном было творчество… Там были не просто люди, которые собрались, чтобы выпить и закусить, — там было общение и творчество. Писал прозу Артур Макаров, готовился к съемкам фильма Лева Кочарян, готовился к защите диссертации Толя Угевский. Это были профессионалы, они не давали друг другу опуститься ниже определенного уровня, поддерживали друг друга. Сколько лет Володя Акимов готовился поступать во ВГИК?! А его ведь могли посадить за тунеядство… И он поступил! Помог Большой Каретный… Там была высокая этическая планка, этическая установка на реализацию себя в творчестве.
В музее теплая атмосфера была, но к чему она привела? Люди стали стыдиться приходить в музей Высоцкого… И тогда директором музея стал Никита, наш с Володей сын.
Сказать сейчас, что преодолен этап клуба коллекционеров, что музей стал профессиональным, конечно, нельзя. Но изменения, которые произошли, — необратимы! Уничтожить музей сейчас можно, но сделать из него клуб по интересам — уже невозможно. А трудности колоссальные! Когда в 1989 году музей создавали, планов было громадье. Но ни один из них точно не сформулировали и не зафиксировали на бумаге. А денег тогда было больше, и у государства, и у города Москвы. Кроме того, просто приходили люди, которые давали деньги. Со всего Союза приезжали, дарили музею магнитофоны, телевизоры, ковры…
Сейчас основной источник пополнения музейных фондов и активов — это семейные коллекции Высоцких. И прежде всего, это архив Нины Максимовны Высоцкой… Она архивист-профессионал самого высокого уровня. Она сумела сберечь очень много единиц хранения, как говорят в музеях. Детские письма, школьные тетради, студенческие конспекты, автографы ранних стихотворений, редкие фотографии. Воспоминания Нины Максимовны очень точны, очень детальны и хронологически привязаны к датам.
В 85 лет Нина Максимовна сохранила и волю, и мужество, и она терпеливо ждет, что все будет когда-нибудь в музее, который она доверила своему внуку — сыну Высоцкого. Ведь рано или поздно наступит культурное возрождение России, и Володин голос еще прозвучит на всю страну. И я думаю, что мы дотерпим, дождемся этого.
В 1986 году я купила в киоске «Союзпечати» журнал «Огонек» с профилем Ленина на обложке. Номер был выпущен к 22 апреля, ко дню рождения Владимира Ильича. Там же на улице я журнал открыла и увидела портрет Гумилева. Глазам своим не поверила — огромными буквами: «Сто лет со дня рождения Николая Гумилева». 65 лет этого имени просто не существовало. Стихов Гумилева никто не помнил и не знал — никто! Целых 65 лет! Три поколения не смели произносить это имя. И Анна Андреевна Ахматова не дождалась этого, а вот их сын — Лев Николаевич Гумилев — дождался. И мы дождемся. Ничто не проходит бесследно. Досадно другое… Казалось, вот редкий случай, когда любовь народная ответила Высоцкому при жизни! Ему — нигде не напечатанному, не разрекламированному, не раскрученному — досталась всенародная любовь. Я думала тогда, в восьмидесятом, — насколько мы выросли, насколько мы стали достойны своей литературы!.. Но нет. Нельзя впадать в эйфорию! Нет, только «путем зерна»… Не принесет плода, не вернется сторицей то, что вначале не умрет. Вот так — путем зерна, Володя к нам вернется.
А музей работает… Я делаю автобусные экскурсии по Москве, — мы с Ниной Максимовной довольно много над этим работали. И это интересно — я вижу и искреннюю благодарность, и искренние слезы. И очень люблю, когда на эти экскурсии приходят дети.
Дай Бог здоровья коллекционерам, но музей — это не для себя. Для музея важно содержание, — то, которое музей должен увековечить. В какой-то момент семейный дом становится музеем… Вот здесь, у этой ободранной стены, стояла кушетка, на которой Владимир Семенович иногда дремал… Вон в то окно я видела, как он подходит к дому, возвращаясь откуда-то.
А этот стеллаж Володя собственноручно спроектировал. Просчитал все, исходя из размеров вот этих моих бронзовых кувшинов, чтобы им было где стоять. И другой стеллаж сделали так, чтобы можно было поставить телевизор, чтобы было место для магнитофона, а под ним ящик для Володиной гитары.
Володина высокая бездомность, — она для него была очень характерна. Когда он делал свой дом — дом по своему вкусу, — Марина ничего ему не навязывала. Хотя квартиру на Малой Грузинской оформляла Марина. Она там что-то изобретала, но сделала все по Володиному вкусу. Надо отдать ей должное. Может быть, она не совсем понимала, какие люди ему приятны и какие знакомства ему ценны, — но то, что она хотела создать дом по его вкусу — это несомненно. И что в результате? — «Берите без доплаты трехкомнатную камеру мою».
Да, жаль, если все это уйдет… Еще в этих комнатах Володя спроектировал лампы… Здесь потолок 3.20, — это хороший потолок для Москвы. В квартире на Мещанской, где Володя жил с Ниной Максимовной, тоже были высокие потолки. А вот в Черемушках на улице Телевидения потолки были 2.52, там все время было ощущение, что задеваешь головой люстру… И Володя придумал что-то такое в стиле метрополитена, такой узкий квадрат из белого теплостойкого оргстекла. Квадрат разделен на девять клеточек-ячеек, а в каждой ячейке — лампочка. Можно включить четыре, а можно было зажечь все девять. И это было так высоко, — чтобы заменить лампочку, нужна была большая стремянка.
Теперь здесь будут жить Высоцкие разных поколений… Сыновья и внуки.
1997
