Михаил Горховер

Давайте начнем с самых простых вопросов. Во что играли в московских дворах во времена вашего детства?

Я могу совершенно точно сказать, во что мы тогда играли. «Казаки-разбойники», «догонялочки», а позже «пристеночка», «расшибец», где надо было бросить монету и попасть в кон. Почему-то очень часто мы лазили по крышам — и на Большом Каретном лазили, и здесь, в Лиховом. Вася жил на Большом Каретном, их дом и сейчас стоит там.

Почему вы Высоцкого называете Васей?

Вася, Васечек, по-моему, так его прозвал Игорь Кохановский. (Наоборот: Высоцкий так называл Кохановского — В.П.).

Высоцкий часто говорил об особой атмосфере своего детства. Что вы можете об этом сказать?

В Москве тогда было огромное количество шпаны, и блатных компаний тоже было много. Могу назвать клички парней, которые жили у нас в Лиховом переулке. Буду называть только приличные… Мясо, Бармалей, Солянка, Фара, двух братьев звали Два Долбеца. Рядом с нами была знаменитая Малюшенка — несколько проходных дворов. Туда и ходить-то было опасно — запросто могли побить.

Было такое время, что если пацан вылетел из школы, то дальнейшая его дорога была почти определена. Редко кто выравнивался, разве что после «ремеслухи» попадал на хороший завод, в хорошие руки. А чаще всего — блатная компания, привод, суд, колония для несовершеннолетних или тюрьма.

У большинства ребят была своя самостоятельная жизнь. Мне об этом говорили ваши одноклассники…

Например, у меня мать приходила домой в семь-восемь вечера. Отец к тому времени умер, и часто дома никого не было. Придешь, поешь, сделаешь уроки — и во двор. Куда же еще?.. И до ночи во дворе, пока родители не загонят домой. И мы отлично себя чувствовали, наша главная жизнь была именно во дворе. И всех этих блатных ребят мы каждый день встречали и прекрасно знали.

А какие фильмы тогда смотрели московские школьники?

Рядом со школой был клуб имени Крупской, и там через день шли трофейные фильмы: «Индийская гробница», «Багдадский вор», «Познакомьтесь с Джоном Доу»… Много, всех не упомнишь. И, конечно, «Тарзан» — четыре серии. Тогда в каждом дворе висели веревки-«лианы». Все прыгали, все перелетали, все рвали штаны, все «орали Тарзаном».

Мы, конечно, знали, что Тарзана играл Джонни Вейсмюллер — олимпийский чемпион по плаванию. А Витя Ратинов, он занимался тяжелой атлетикой, сказал мне, что в роли мальчика снимался Дэвид Шеппард. Впоследствии он тоже стал олимпийским чемпионом, но по тяжелой атлетике. И вот в 1955 году в Москву впервые приезжает сборная США по штанге. В ее составе — полутяжеловес Дэвид Шеппард. Они выступали в Зеленом театре парка культуры имени Горького. Моя мама с трудом достала билеты, и мы ездили смотреть. Володя Акимов, Володя Высоцкий и я видели всю знаменитую американскую сборную, а главное — Дэвида Шеппарда, мальчика из «Тарзана». И, конечно, Пола Андерсона — феноменального тяжеловеса…

Тогда же шел еще один американский фильм — «Три мушкетера». Три главные роли играли три брата-комика. И после этой картины не было в Москве ни одного двора, где бы не сражались на «шпагах». У меня остался шрам на животе — Шурка Бармалей так «удачно» попал.

Как и когда возникла ваша школьная компания?

Я в эту компанию попал, наверное, класса с восьмого. Володя Высоцкий, Гарик Кохановский, Володя Акимов, Яша Безродный. Собирались у Володи Акимова, в его большой комнате. Большой стол, желтый ореховый буфет, секретер. Шкаф разгораживал комнату на две половины, за ним стояла Вовкина кровать. На стене ковер, и на этом ковре висела шашка. Очень хорошо помню шашку.

Собирались не реже трех раз в неделю, особенно часто зимой. Говорили буквально обо всем на свете. Компания чисто мужская. Может быть, у кого-то и были девушки, но у нас они не появлялись.

Один раз прихожу к Акимову. Там Высоцкий, сам Акимов, Малюкин, которого мы звали «вэфэ» или «вэфэшка». Я пришел и сказал, что водка обязательно скоро подорожает. Высоцкий спрашивает: «А кто тебе сказал?» — «Я совершенно точно знаю, мне сказал один алкаш в нашей бакалее». А потом в одной из песен слышу: «Наш друг и учитель, алкаш в бакалее, сказал, что семиты — простые евреи…»

А что вам запомнилось из школьной жизни?

В нашей 186-й школе (там сейчас Министерство юстиции РСФСР), была велосипедная секция. Руководили ею известные мастера, чемпионы СССР по гонкам на треке Варгашкин и Бахвалов. В те годы иметь гоночный велосипед считалось высшим шиком. Гоночный велосипед, да еще на трубках… Сами понимаете! Мы упросили кого-то из ребят вывести нам такой велосипед покататься. Володя сел на него и сразу свалился. Но он был очень упорный парень, сел еще раз, в третий раз поехал. А потом он катался очень здорово, я это хорошо помню.

Помню наше первое выступление на школьном вечере, я уже тогда начал играть на своих барабанах. Причем выступали в другой школе — на Арбате, в школе имени Гоголя. В те годы она была привилегированной, детей туда привозили на машинах — немножко поучиться. Причем мы должны были не только «играть танцы», но и дать маленький концерт. Высоцкий, по-моему, читал басни. Лева Эгинбург, который жил у рыбного магазина на Петровке, показывал фокусы с шариками. Володя Баев, он жил тогда на Троицком, читал «Стихи о советском паспорте». Читал громко и руку выкидывал. Наше выступление понравилось, нас даже повезли домой на автобусе.

Какое место в вашей жизни занимал сад «Эрмитаж»?

Громадное. Летом почти каждый вечер мы — в «Эрмитаже». Входной билет стоил тогда один рубль. Но для нас и это деньги. Через забор не лазили: во-первых, забор высокий, а во-вторых, была масса других способов попасть в «Эрмитаж». Например, в сад пускали бесплатно тех, кто шел в кино или на концерт. Мы встречали знакомых с билетами — и двое проходили. Потом эти два билета передавались через решетку, проходили следующие двое. И так попадали все. В «Эрмитаже» всегда можно было встретить кого-то из знакомых или друзей.

А кто тогда выступал в «Эрмитаже»?

Надо сказать, что «Эрмитаж» был тогда самой престижной площадкой в Москве. Если эстрадный артист работает в «Эрмитаже», то он уже прима. И выступали там все звезды тех лет: Утесов, Шульженко, Райкин, Смирнов-Сокольский, Гаркави… Вы бы видели, что творилось у эстрадного театра, когда были концерты Утесова или Райкина!

А первые гастроли зарубежных артистов!.. Все наши помнят польский «Голубой джаз». А вот джаз из Венгрии, наверно, мало кто вспомнит. Там были два ударника — Чепи и Портик. Мы такого и не видели никогда, это было что-то невероятное.

А как складывалась судьба вашей компании после окончания школы?

Когда мы учились в школе, то встречались постоянно. Потом, конечно, реже. Ребята поступили в разные институты: Свидерский учился в медицинском, Кохановский — в строительном, Безродный тоже поступил в какой-то технический вуз. Высоцкий учился в Школе-студии МХАТ, стал приводить к нам своих друзей. Приводили своих друзей и другие ребята, но костяк компании остался. Володя к этому времени переехал жить к Нине Максимовне, но бывал здесь довольно часто — приходил к Семену Владимировичу. Потом уже сложилась компания Кочаряна. Вовка к этой компании тянулся, и я считаю, что ему просто повезло, что он познакомился с Кочаряном. Там были очень хорошие люди. А сам Лева — просто великолепный человек. Он не просто дружил с Высоцким, он опекал его.

Кого еще из компании Кочаряна вы знали?

Артура Макарова. Артур — суровый человек. Кстати, он бывал и у Акимова. Однажды мы с ним вместе пошли в нашу угловую бакалею, стояли в очереди, как приличные, порядочные люди. К нам подходит Володя Муравьев, жил он здесь недалеко, кличка у него была Жирный. Подходит к нам Муравьев и говорит: «Возьмите и мне тоже». Конечно, очередь сразу начала волноваться, особенно возмущался мужик, который стоял за нами. Этот Володя Муравьев, бывший тяжеловес, как гаркнет: «Тихо!» А этому мужику говорит: «Быстро! Говори, сколько стоит пол-литра и четвертушка вместе? Быстро! Считаю до пяти! Раз, два, три, четыре…» Мужик растерялся и не может сообразить. Володя говорит: «Пять», — а тот в отчаянии кричит: «Поллитра и четвертинка, а с посудой или без посуды?»

Мы с Артуром так хохотали! И когда пришли к Акимову, рассказывали про это всем.

А как рассказывал сам Высоцкий?

Ну, рассказывал он блестяще. Хорошо помню его рассказ о поездке на целину. В вагоне они с Геной Портером переоделись в ватники, Володя взял гитару, и они пошли по поезду. Портер изображал слепца, а Володя пел песню…

Не знаю уж, подавали им или нет, но спели они эту песню — точно.

Вы помните, когда появились первые песни Высоцкого?

Он начал петь еще в студии, но пел тогда не свои песни. А свои вещи Володя впервые начал записывать у Володи Акимова. У Акимова появился старый магнитофон «Спалис». И на некоторых песнях я даже подстукивал. Жалко, эти пленки не сохранились. Когда у Володи появилась гитара и он начал петь, мне это дело понравилось. Я уговорил свою мать купить и мне гитару, купили самую обыкновенную, за шесть рублей, в музыкальном отделе ГУМа. Начал разучивать аккорды, но ничего у меня не получилось. Как-то Высоцкий взял эту гитару у меня — и с концами, где бы я его ни встречал, всегда говорил: «Верни мне гитару! Верни!» Мне все-таки хотелось научиться играть. Но Володя мне эту гитару так и не отдал. По-моему, с этой гитарой он снимался в фильме «Хозяин тайги». Кстати, в этом фильме он играет в моем свитере. Свой он где-то потерял, и мне пришлось его выручить.

Какова история посвященной вам шуточной песни «Живет в Москве в прекрасном месте аристократ М. Горховер…»?

Сочинили ее Володя и Гена Ялович. Они пришли ко мне на именины 21 ноября — это Михайлов день. Взяли мою многострадальную гитару — тогда она еще была у меня — и спели. Спели в присутствии моей первой жены, да еще и приплясывали. А про нее там такие детали… Я думал, что на этой песне мои именины и закончатся, потому что жена пошла на кухню за мокрой тряпкой. Но мы сумели ее уговорить — песня-то шуточная.

А почему вас звали Граф?

У меня до сих пор хранится купчая на этот вот дом, в котором я и сейчас живу. Когда-то он принадлежал моей бабушке. Домовладелец — ну, значит, граф.

У вас в памяти не осталось каких-нибудь первых стихов Высоцкого, не песен, а именно стихов?

Я запомнил несколько строчек, они связаны с таким случаем… Тогда был знаменитый ударник Лаци Олах. Позже я у него учился. Вдруг мы узнаем, что у него концерт в ЦДКЖ, но попасть на этот концерт просто невозможно. А в то время директором Московского цирка был Байкалов, имени-отчества, к сожалению, не помню. Я знал о нем, потому что до войны директором одного из цирков шапито работал мой отец. Я позвал ребят, приезжаем в ЦДКЖ, и кто-то из нас, скорее всего Володька, пробирается к администратору и говорит: «Вам Байкалов про нас не звонил?» Жульничество, конечно, но что было делать… Короче говоря, нас пропустили.

Посадили нас в ложу — «люди от Байкалова»! Видимо, кто-то про нас шепнул и Лаци Олаху. И когда он делал свои знаменитые «брейки», то несколько раз поклонился в нашу сторону. А Володя по этому поводу написал стихи, помню только их начало:

Не ручаюсь за точность… А что дальше? Может, дальше и не было ничего.

А в 70-е годы встречались с Высоцким?

Встречались, но редко. Однажды, совершенно случайно, встретились в Одессе. Я приехал туда с ансамблем лилипутов. Гостиница в самом центре Одессы, на Дерибасовской. Спускаюсь в кафе: «Владимир Семенович! Здравствуйте!» Володя меня спрашивает: «Ты с кем?» Он знал, что я работал тогда ударником в разных коллективах. Отвечаю: «Я — с маленькими!..» Они не любят, когда их называют лилипутами. Они не любят, когда им помогают — тебе тяжело, давай я понесу… А я к ним относился, как к равным, они меня за это уважали.

Володьке это страшно понравилось — «маленькие»… Он целый день ходил за мной по пятам. «Граф, ну познакомь меня с ними. Ну познакомь…» — «У нас вечером концерт, некогда». — «Ну после концерта». Познакомил я его с маленькими, они притащили гитару… И Высоцкий пел, пел долго, почти всю ночь. Маленькие были страшно довольны.

А жили мы в старых одесских номерах — громадные комнаты, метров, наверное, по пятьдесят. И в этих громадных номерах стояли громадные кровати. Высоцкий у меня все спрашивал: «А по сколько человек они спят?» — «По одному, конечно…» — «Не может быть, они же все на одной кровати могут поместиться». В этой же гостинице у меня в номере произошел пожар. От незатушенной сигареты задымило одеяло. Прибежали маленькие, примчался Володя… Около кровати стояло несколько бутылок-«огнетушителей» белого сухого вина. Я топчу это одеяло и кричу: «Давай лей, заливай вином!» А Вовка отвечает: «Жалко! Бежим за водой!» — «Что жалеть-то, восемьдесят семь копеек за бутылку!». И лилипуты — «огнетушители» к животу — потушили.

У вас осталось что-то на память о том времени?

Есть одна очень интересная фотография, она хранится у моего сына. В школе мама сшила мне пальто из красивого синего материала. Мы пошли в фотографию всей компанией и по очереди снялись в этом пальто. Я часто вспоминаю то время…

А вот фильмы с участием Володи смотреть не могу. Я слишком хорошо его знаю и знаю совершенно другим. А песни слушаю часто. Честно говоря, тогда до меня многое не доходило. А ведь он был поэт, и поэт замечательный.

Ноябрь 1987

 

Аркадий Свидерский

Аркадий Васильевич, давайте начнем со школы. Кого из преподавателей вы помните?

Цветкову Анну Николаевну. Она вела нас с первого класса. Зайчика Михаила Наумовича — он был совершенно уникальным человеком, преподавал у нас физику. Его многие помнят. А остальных, честно говоря, помню смутно. Времени довольно много прошло…

С Высоцким учились вместе с какого класса?

С Высоцким учились Володя Акимов, Игорь Кохановский, а я учился в параллельном. У нас было пять параллельных классов, все классы на одном этаже. И так получилось, что народу много, а компания собралась маленькая, и компания очень интересная. Собирались в комнате Володи Акимова — он жил тогда на Садово-Каретной. Это была большая комната, метров тридцать, перегороженная пополам. Дело в том, что Акимов еще в школе остался почти совсем один. Его родители умерли рано, и только две бабушки Володе помогали. И потихонечку-потихонечку образовалась наша компания, потому что Володя все время жил один. Нам завидовала вся школа, многие хотели к нам попасть.

Компания наша имела определенное название, у нас даже была своя эмблема и устав, он у Акимова сохранился до сих пор. Недавно мы его перечитывали — немного смешно, потому что серьезно… Там затрагивались серьезные вопросы взаимопомощи, доверия, выполнения обещаний, честности, выдержки, пунктуальности… Очень интересный был устав. Я, честно говоря, забыл о его существовании. Но Володя Акимов — он кинодраматург — собирает все бумаги, документы, письма. Вы у него дома были? Это, можно сказать, филиал Ленинской библиотеки! Он недавно нашел этот наш устав, наш дневник, даже протоколы наших «заседаний».

В каком классе оформилась ваша компания, определился состав?

Трудно сказать… Конечно, не в пятом-шестом — попозже, но познакомились и начали сходиться мы, очевидно, уже тогда. Пять параллельных классов — это сто пятьдесят человек. Почему нас было только семь? Значит, приглянулись друг другу, как-то сошлись характерами, общими интересами, взглядами. Жили мы в одном районе, встречались часто, бывало, почти каждый день. И нас многие спрашивали: «Неужели вам не надоело?» А нам никогда не надоедало. По вечерам собирались у Володи — это был наш клуб или штаб… А позже каждый тащил что-то интересное из своего института: и юмор, и всякие проказы. И мы выносили все это на общий суд, рассказывали анекдоты, истории — каждый по своему профилю. Я учился тогда в медицинском институте, Володя Акимов — во ВГИКе, Володя Высоцкий и Игорь Кохановский попали в строительный институт, Яша Безродный — в институт цветных металлов… Вот такая вещь. Помните из песни Высоцкого — «собак ножами режете, а это бандитизм…»? Откуда он мог это взять? Ведь Володя к медицине никакого отношения не имел. А тогда я рассказывал про наши опыты в институте, как мы кроликов, собак резали. Ребятам было интересно, потому что они этого не видели. Акимов рассказывал про свои приятности-неприятности, и все выносилось на обсуждение. А Володя все это слушал. У него была поразительная способность слушать. Я все время связываю с Володей фразу: «Говорить умеют многие, умение слушать — достоинство немногих». Вот это точно к нему относилось. Он мог час сидеть, мог два сидеть — слушать. Я как-то назвал Володю «человек-губка». Он действительно, как губка, как аккумулятор, все впитывал в себя.

Какие события вы обсуждали тогда?

Конечно, и серьезные вопросы. Почти в каждой семье были погибшие, так что говорили и о войне, и о фашизме. Откуда Володя мог знать о войне? Конечно, многое он почерпнул из рассказов: война ведь только что закончилась. И мы были на выставке в парке Горького, там на набережной было выставлено трофейное оружие — танки, самолеты, пушки. Были всей нашей компанией. Ну а Володя еще и в Германии был с отцом… А детская память самая впечатлительная, и война… она отложилась навсегда. Я, например, хорошо помню, как разбомбили наш эшелон, когда мы ехали в эвакуацию на Урал. Уцелело всего три последних вагона, мы были в предпоследнем, и мать нас двоих — меня и брата — тащила в лес… И мы все это вспоминали, все это рассказывали, все это оговаривали.

А как учился Высоцкий?

Отметки у нас всех были приблизительно одинаковые. В основном четверки, бывали и тройки, и пятерки, случались и двойки. Но учителя, как мне кажется, нас любили, они знали, что в нужный момент мы сделаем все, не подведем. Хотя они знали также, что мы могли сбежать с уроков. Довольно часто мы это делали — срывались с уроков. Мы заходили к Яше Безродному, который жил прямо около сада «Эрмитаж», оставляли у него портфели и отваливали или в «Эрмитаж», или на трофейный фильм. Все это было. И попадало нам, но мы спокойно это переносили. Сказать, что Володя был пай-мальчиком, конечно, нельзя. Он был такой, как все мы — дети довоенного рождения и послевоенного выпуска. Конечно, мы хохмили, мы были очень веселые, но чтобы хулиганить в полном смысле этого слова — этого не было.

А как вы жили, что ели, например?

Послевоенное время небогатое, жрать особенно было нечего. Мы покупали кабачковую икру в баночках, и у Володи Акимова всегда висела вязанка лука…

Все помнят черный хлеб, кабачковую икру…

Совершенно точно. Потому что тогда другого ничего и не было. Это врезалось в память. Это наше детство. Повторить это уже невозможно. Сейчас из нас делают музейные экспонаты: он видел Высоцкого, он учился с ним, он работал вместе! Я нормальный человек, как все. Я не виноват, что действительно учился с ним, дружил. Так получилось. Вот поэтому мы большей частью молчим. Но сейчас пришла пора о Володе писать правду. Без басен о том, что он якобы сидел, что отец его, полковник юстиции, судил уголовников, эти уголовники пели песни, а Высоцкий стал выдавать их за свои… Ведь даже такие бредни были! За семь лет после его смерти я много подобного слышал. Лучше рассказать все, как было.

А в вашей компании не было никаких контактов с так называемым блатным миром?

Блатные жили вокруг нас. На Косой, на Петровке, на Бутырке были всякие столкновения. Мы стояли за справедливость, хотели навести порядок, потому что были нормальными людьми.

У вас была мужская школа…

У нас была мужская школа, а рядом — 187-я, женская. Не знаю, существует она сейчас или нет. В здании нашей школы теперь Министерство юстиции РСФСР. А рядом была тюрьма.

Кажется, для подростков?

Вот в этом и ошибка. В какой-то статье кто-то ляпнул: «Детская тюрьма». Ничего подобного. Там были взрослые заключенные. Мы бросали им через ограждения хлеб, сигареты — все, что могли… Обидно, что кто-то, не зная сути дела, начинает говорить неправду. Такие ошибки проскальзывают во многих статьях.

Конечно, нет людей положительных на все сто процентов. И Володя таким не был. И срывы, и какие-то капризы. Мы даже ссорились. Вообще-то он был очень принципиальный мужик. Позже, когда он работал на Таганке, наш общий знакомый, каскадер с «Мосфильма» Олег Савосин, мне говорит: «Слушай, к Володьке неудобно обращаться, попроси его достать пару билетов в театр…» Я говорю: «Володя, слушай, меня попросили… сделай пару билетов…» Ну, как у нас обычно… между собой. И вдруг он мне так сухо, жестко: «Я не администратор и билетами не занимаюсь». Меня тогда это покоробило: я ведь ему сказал, для кого прошу, они знакомы, а человек стесняется попросить… Но объяснил это тем, что он готовился к спектаклю — было полчаса до начала. А потом узнал, что многие к нему обращались, и он отвечал так же. Это тоже одна из его сторон. Друзья друзьями, а дело делом. Это можно расценивать как угодно, но вот такая у него была позиция.

Ну, а по-человечески — хороший парень был: веселый, добрый, очень добрый, очень внимательный ко всем. Вот, скажем, мне звонили из института знакомые ребята-медики: «Слушай, ты Володю знаешь, сделай, чтобы он к нам приехал, попроси его». Я приезжаю к Володе, он говорит: «Пожалуйста». И набивается полная аудитория — на окнах, на стенах, где угодно висели люди…

Это где было?

В Первом медицинском. Студенты бросали занятия… А когда Володя выдал «медицинские» песни, его вообще приняли на ура. Он приехал один, с гитарой, просто, без всяких проблем. Потом несколько раз выступал в одном из институтов, где работали мои друзья… И знаете, интересно начинал. Выходил и говорил: «Я вас прошу, только не хлопайте. Вы теряете время. А у меня его не так много. Лучше я вам побольше спою, а похлопаете вы потом». Его там встречали прямо как родного — приятная аудитория, его все очень любили именно как человека. Иногда бывает, что люди так «зазвездятся», что на вопросы не отвечают и вообще не хотят разговаривать. У Володи ничего подобного не было, он заканчивал концерт и десять-пятнадцать минут отвечал абсолютно на все вопросы.

В вашу компанию входил Анатолий Утевский?

Толя Утевский появлялся среди нас, но не входил в нашу компанию. Он ведь был на четыре года старше, и как-то так получалось, что Утевский считался дядей Володи. Володя говорил: это мой дядя; а Толя говорил: это мой племянник. А разница у них — всего четыре года.

Какую роль сыграл в вашей жизни сад «Эрмитаж»?

Сад «Эрмитаж» — это наша вотчина, наш второй дом. В любое время, есть у нас деньги или нет, хорошее у нас настроение или нет, мы приходили в «Эрмитаж». Там нас знали все: буфетчицы, продавщицы, контролеры, администрация, потому что мы были, во-первых, веселыми людьми, во-вторых, мы никогда там не хулиганили, а даже помогали поддерживать порядок. Мы любили там бывать. Можно было приехать откуда угодно, из другого города, например, но прийти в «Эрмитаж» и обязательно встретить наших ребят. Там мы говорили обо всем: о книгах, о театре, о кино. Когда Володя поступил к Массальскому в Школу-студию МХАТ, он рассказывал много интересного: как проходят репетиции, как вообще «делаются» актеры.

Забавно было, как Володя проходил в «Эрмитаж». Там всегда билетеры были, деревянные барьеры, высокие заборы. А Володя, проходя мимо контролера, говорил всегда не «здравствуйте», а «датуйте» — с дурацким выражением лица. И так странно перебирал пальцами. Контролер думал: «Ну, умалишенный, больной… Черт с ним, пусть идет…».

А однажды в «Эрмитаже» был очень интересный случай. Приехала Има Суммак. Толпа на нее ломилась со страшной силой, билетов не было. Но Володя дал слово: «Мы сегодня все слушаем Иму Суммак». Я спрашиваю: «Каким образом?» — «Это мое дело». И вот он в своем знаменитом пиджаке-букле, при галстуке подошел к переводчику и сказал: «Я хочу с ней поговорить». Каким-то путем он ее вытащил. Има Суммак вышла. Мы стоим. Володя нам: «Только не смейтесь, стойте железно». И начал с ней говорить… В школе он учил немецкий язык, но хорошо его не знал. Он начал с ней объясняться на каком-то наборе слов, очень похожем на английский. А произношение, имитация у него от природы великолепные! Вы знаете, она чуть не заплакала. Она переводчику говорит: «Я не понимаю, я не улавливаю смысла, может, я диалекта этого не знаю?» Потом через переводчика спрашивает: «А что ему надо?» Володя говорит: «Я со своими друзьями хочу послушать ваш концерт». И тут же нам выдали контрамарки!

Кто еще выступал в «Эрмитаже»?

Утесов, Эдди Рознер, Гаркави, польский «Голубой джаз» тогда впервые приехал в Советский Союз, и вообще все коллективы, которые приезжали на гастроли. Это был самый лучший эстрадный театр, все звезды — наши и зарубежные — там выступали. Это была площадка номер один. По акустике «Эрмитаж» был великолепен, с любого места все слышно, даже на улице, если не удавалось проникнуть в зал. Но проникали мы почти всегда.

Когда у Высоцкого началось увлечение стихами, песнями?

У нас в школе были распространены тогда уличные, блатные песни. Их слушали и пели. И Володя, когда начал пробовать себя, сначала не говорил, что это его вещь, — вдруг засмеют? Потом, когда видел, что песня нравится, признавался, что это он сам написал. Так потихонечку-потихонечку он начал петь. Причем писал песни очень лихо, почти без черновиков.

У вас ничего не сохранилось?

Сохранилась одна вещь. Написана она его рукой, нигде не опубликована. Там даже стоит число, если память мне не изменяет, — 23 марта 1973 года. Тогда Володя приехал ко мне домой. Нам нужно было поговорить. У меня была гитара, на которой я не играл. И вот он взял ее, перебирал струны. Я ему говорю: «Слушай, что ты время теряешь? Вот взял бы и написал песню». Он говорит: «Хочешь, сейчас напишу?» Мол, ну какой ты смешной. Он всегда это с юмором говорил, необидно. «Напиши!» Он сел и написал четыре или пять четверостиший, почти ничего не перечеркнув… Взял гитару, начал снова бренчать. Эта процедура заняла, в общем, минут сорок. Я ушел в другую комнату, когда вернулся, он говорит: «Ну что? Давай, слушай!» И спел песню. Потом сказал, что она ему не нравится, что сырая и он ее переделает. Потом эта бумажка затерялась… После Володиной смерти позвонила моя мама: «Приезжай, кое-что для тебя есть». Я приезжаю, она дает мне сложенный листок — написано от руки, с числом, с его подписью. А еще мама мне показала две фотографии, снятые в то время, когда мы учились в десятом классе. У меня единственного тогда был фотоаппарат. Эти две фотографии — уникальные. Пленки не сохранились, аппарат тоже, ведь прошло уже столько лет. На первом снимке перед «Бакалеей» на углу Садово-Каретной стоят Игорь Кохановский, Володя Акимов, Лева Эгинбург, Володя Малюкин и еще кто-то. Потом мы пошли гулять и на улице Горького сделали другую фотографию, на которой — Лева Эгинбург, Володя и знакомые девушки, а остальные наши пошли в магазин — готовиться к празднику. Все еще молодые, вихрастые. Вот такие две фотографии мне передала мама.

А первые песни когда появились?

Прошло какое-то время, и Володя постоянно стал приходить с гитарой. Все новые песни он пробовал на нас. Когда Акимов переехал в другую комнату в том же дворе, у него появился магнитофон «Спалис» — один из первых образцов. Мы стали эти песни записывать. Это были, как говорится, его первые пробные шары. Иногда мы ему советовали: так, не так. Он наше мнение обязательно выслушивал, потом переделывал, немножко подрабатывал. Каждая песня имела по пять, по шесть вариантов. Мы были первые его слушатели — первооткрыватели. Мы не думали тогда, что он гениальный, он был просто наш товарищ, из нашей компании, который играет на гитаре и поет. Ведь никто же не знал, что это разовьется в такую большую силу. Если бы знать! И сохранить тот магнитофон, самые первые вещи… Кстати, Игорь Кохановский тоже прекрасно играл на гитаре и тоже пел. Иногда они с Володей брали две гитары, пели вместе, иногда играли по очереди. На этих мальчишниках мы засиживались до утра, несмотря на то что всем — в институты. Нам было интересно…

Вы знаете, чудом сохранилась пленка у Инны Александровны Кочарян.

Да, да, у них был «Днепр-II» — этот здоровенный ящик. Но это, во-первых, позже, а во-вторых, уже без нас. При нас были самые ранние записи, они, к сожалению, не сохранились. А бывало даже так: мы записывали песни, потом магнитофон выключить забывали и принимались болтать, и вся наша беседа записывалась на пленку. Потом, естественно, хватались за голову: что мы делаем! Выключали, перематывали и на это место записывали следующую песню.

Какие случаи, слова или выражения из тех времен встречаются в песнях Высоцкого?

Вот, например, Володя написал «Балладу о детстве» — там есть про Гисю Моисеевну и про его старую квартиру. Об этом Володя рассказывал мне, и все это я очень хорошо представлял по его рассказам. Но, конечно, не знал тогда, что это станет песней. И когда появилась эта вещь, я моментально вспомнил и Гисю Моисеевну, и всю эту систему коридорную. Будто он мне это нарисовал…

А чтобы сказать что-нибудь конкретнее, нужно каждую вещь слушать отдельно и вспоминать.

А двор? Ведь он в жизни любого мальчишки играет большую роль.

Мы почти никогда не собирались во дворе. И возле школы не терлись. Мы сразу уходили. У нас был «Эрмитаж». Ну, кроме того, мы, естественно, посещали всякие выставки — если было что-нибудь любопытное. Мы с Володей даже говорили: «Мы из кружка «Хотим все знать»». А в основном ходили в «Эрмитаж». Мы там знали каждую скамейку, каждый куст, знали, где что происходит, знали людей, которые постоянно туда приходили, с некоторыми даже раскланивались. Во всех ларьках «Эрмитажа» у нас всегда был кредит, нас все знали, нам верили. Если мы приходили и хотели, скажем, выпить воды или даже вина — «мальчики, пожалуйста…» А назавтра или через день мы приносили деньги. То есть, как в старые добрые времена — на доверии… Это было наше место. Лучшее место для отдыха, лучшее место для беседы, лучшее место для свиданий с друзьями. Да и сам по себе «Эрмитаж» был прекрасен.

А на школьные вечера вы ходили?

Было. Но я ничего серьезного с этим не связываю, ничего интересного. Сами понимаете, как школьные вечера могут проходить интересно? Хотя они устраивались для нас, мы считали себя выше этого. Потому что на вечера шли те, кому делать было нечего, а мы предпочитали многое другое.

Как долго жила ваша компания?

Ну, плотно она жила, во-первых, до тех пор, пока не переженились все, а во-вторых, пока не закончили институты. У каждого появились свои семейные заботы, потом — распределение… Работа. Стали реже видеться, реже созваниваться. У Володи, скажем, вечерний спектакль — значит, его нет. Акимов на курсах, у меня — занятия или дежурство вечернее… Но все равно то, что у нас было хорошего, все это осталось.

Первый театр, в котором работал Высоцкий, — Театр имени А. С. Пушкина. Вы там бывали?

Мы туда ходили, смотрели спектакли. Сказать, что они были шедеврами, конечно, нельзя, но это были первые Володины актерские шаги. Нам было интересно на него посмотреть: наш Вовка — и на сцене! Вовка — артист! Это было и смешно, и действительно здорово. Сидишь и гордишься: он — твой друг, он — из нашей компании.

Недавно меня кто-то спросил: «Как он стал актером?» Я не мог ответить. Но потом вспомнил о тех хохмах и розыгрышах, которые мы очень любили всей компанией. Например, подходим к «Эрмитажу». Володя Акимов, Володя Высоцкий, я. Лева Эгинбург и еще кто-то. Идем спокойно, как совершенно нормальные люди. Володя, он у нас заводила, говорит: «Так, внимание, приготовились… Пять шагов проходим — присели». И вот мы, пятеро взрослых парней, приседаем и идем на четвереньках. Идем, идем, а он тихо, сквозь зубы: «Не смеяться! Спокойно. Так. Встали! Повернулись друг к другу». Мы встаем парами, друг к другу поворачиваемся… «В обратную сторону! Так. Пошли. Через три шага — прыгаем!» Через три шага все — хоп! — подпрыгнули и опять лицом друг к другу… «Хорошо, хорошо…» На нас, конечно, смотрели как на ненормальных, но все смеялись. А нам это в удовольствие! Представляете, с каменными лицами на четвереньках…

Потом Володя проводил такие опыты. Мы проходим мимо «елисеевского магазина», и он говорит: «Обратите внимание, что сейчас будет. Я скажу одно слово, и оглянутся все старики, ни один молодой не оглянется». Становится прямо у входа в зал — вокруг снуют люди — и громко произносит: «Молодой человек!» Все старики тут же оглядываются, а молодые проходят мимо, будто ничего не слышали. Он говорит: «Вот видите?» Мы — падали! Откуда он это брал?

Или в метро. Заходим в вагон, садимся, а он подходит к двери и на свое отражение в стекле начинает как-то странно смотреть, как в поезде человек смотрит в окно: что-то узнает, кому-то машет рукой. Все так отжимаются от него подальше — ну, ненормальный. Некоторые старушки с сожалением смотрят: такой молодой и такой больной. Мы тоже от него отворачиваемся — из последних сил стараемся не смеяться. Но вот станция, открывается дверь, и он говорит уже нормальным голосом: «Ну все, ребята, пошли». И — немая сцена. Народ не может понять, что же это такое было? Представление, розыгрыш или он действительно ненормальный?

А мне кажется, что всем этим он подготавливал себя к будущей профессии, пробовал себя… Пробовал на нас, пробовал на людях, пробовал на улице. Если со стороны посмотреть, это же смешно — пять здоровых парней при галстуках, в полном порядке и вдруг начинают: «Так, так, подпрыгнули! Хорошо…»

«713-й просит посадку»… Вы тоже были в Ленинграде на съемках?

Дело было так… Володя неожиданно получил телеграмму — ему нужно прибыть на съемки этой картины в Ленинград. А у него ни копейки нет. Он позвонил мне: «Достань денег, иначе я завтра не уеду, неустойку платить — сам понимаешь…» Я достал, а потом поехал Володю провожать. И Гарик Кохановский с нами поехал — мы в тот раз у него собрались. Зашли в купе — там перебор гитары, трали-вали… А Гарик побежал за вином — на прощанье… И его нет и нет, нет и нет. Я говорю: «Пойду-ка посмотрю, что случилось, поезд-то вроде уже должен идти». А ни у Володи, ни у меня часов нет. Я в тамбур, а проводник говорит: «Да вы что, мы уже полчаса едем!»

Так я попал в Ленинград — без документов, безо всего необходимого… А как меня провести на студию? Володя говорит: «Старик, не волнуйся, я все сделаю». Пошел в администрацию и наговорил, что привез актера из Москвы, назвал даже фильмы, в которых я якобы снимался. Назвал просто так, от фонаря. И меня пропустили без документов. Сказали: «Пожалуйста». Записали фамилию — и все.

Мы только потом сообразили, что он назвал фильмы, которые были сняты еще до моего рождения.

Тогда я познакомился с Люсей Абрамовой, со второй супругой Володи. Она в «713-м» играла американскую кинозвезду. А Володя в этом фильме играл морячка. И вот еще смешной эпизод. Он рассказывал: «Я там дерусь, я там всех бью!..» А когда фильм посмотрели, оказалось — это его там мордуют все, кому не лень. Ну все-таки первая картина, ему нужно было что-то интересное рассказать. «Я, — говорит, — там такую драку устроил…»

А еще в каких городах вы «совпадали» с Высоцким?

В 1966 году в Батуми. История эта очень интересная… У меня в институте был приятель — Альберт Хачатурян. Его мать, тетя Нина, до сих пор живет в Батуми, в маленьком таком переулке у морвокзала. И как-то Володя меня спросил: «Ты куда собираешься в отпуск?» — «Я еду в Батуми, никогда там не был… Там живет мама Алика Хачатуряна…» — «Старик, я, наверное, тоже туда заеду». Мы рассчитали время… И вот в один прекрасный день я сплю, чтобы переждать самую жару, вдруг меня будит тетя Нина: «Аркадий, вставай, к тебе приехали». Открывается дверь, и входят Володя Высоцкий и Слава Говорухин. Они возвращались со съемок фильма «Вертикаль» и завернули в Батуми. Володя был уже без бороды, значит, съемки закончились.

Тетя Нина приготовила хачапури, достала домашнее сухое вино. Она о Володе, конечно, слышала, и ей было интересно с ним познакомиться… А квартира у них расположена очень необычно: небольшая кухня на первом этаже — вход прямо с улицы, и на втором этаже — две комнаты. Мы сели, конечно, на кухне, задернули занавески… Володя взял гитару, спел одну песню, вторую… пятую, шестую. Закончил петь — и вдруг с улицы раздались аплодисменты! Мы раздвинули занавески, а там народу собралось — полный переулок!

Во время съемок картины «Место встречи изменить нельзя» — я там тоже снимался — было такое. Я лечу из Москвы в Одессу, первый салон самолета заперт. Стюардессы говорят: «Сюда нельзя». Прилетаем, стоит машина, и вижу — встречающие со студии еще кого-то высматривают. Спрашиваю: «Кого вы ждете?» — «Высоцкого». — «Да его не было в самолете». — «А вот он идет!»

Оказывается, ему специально закрывали салон, он раздвигал кресла, убирал ручки, ложился и спал. Ведь Володя по ночам работал, а первым рейсом ему лететь… Выйдя из самолета, тут же, в машине, доставал мандарины, начинал всех угощать, хохмить… Но я-то видел, какой он тяжелый, в каком он напряжении. Отснялся и тут же улетел обратно, а через день — опять на съемки, это же такое напряжение! А еще телевидение, радио, репетиции в театре и все что хотите… Володина работоспособность просто феноменальна. Наверное, поэтому и сгорел так быстро.

А физически он был крепок. Я вспоминаю спектакль «Галилей». Начинался он так: раскрывается занавес, а Володя в углу сцены на столе уже стоит на руках. Вот представьте себе — пока занавес откроется… А он, естественно, становился заранее, значит, это минута-две-три… Вот когда он успевал держать себя в такой форме — этого я не знаю.

Способности у него были необыкновенные. В фильме «Место встречи…» я играл милиционера и имел возможность наблюдать за Володей на съемочной площадке. Он приезжал, просил сценарий (а свет уже готов, камера стоит, актеры одеты), брал его и уходил куда-нибудь в угол. Минут десять-пятнадцать читал, потом подходил к Говорухину: «Слава, пора снимать. Я готов». — «А текст?» — «Готов». И отдавал сценарий. Причем сценарий сами знаете, какой. Две страницы целиком — его монолог, трудный, сложный. И я обратил внимание на такую вещь. Когда идет черновая запись, актеры часто переставляют слова, это ведь черновая запись, звук потом подкладывается… Так вот я специально открывал сценарий и смотрел: Володя с первого раза выдавал все точно. Ну хоть бы где-нибудь ошибся! Просто феноменальная память!

Во время съемок фильма «Место встречи изменить нельзя» Высоцкий пробовал себя в качестве кинорежиссера. Вы были при этом?

Да, я был на этих съемках… Говорухин на две недели уехал в ГДР а все на съемках работали, как часы. Обычно осветители тянутся, опаздывают… И вообще люди они капризные. Пока свет, пока декорации, пока все актеры соберутся… Но как только на площадке появлялся Высоцкий — дисциплина была идеальной! Все было готово заранее: декорации, свет, актеры… Володя каждому объяснял задачу, делал две-три репетиции и говорил: «Все, снимаем». Снимал один-два дубля, никогда — четыре или пять. Я видел, что работа ему нравилась.

Был такой знаменитый на всю студию осветитель, по-моему, его звали дядя Семен. Человек суровый и дисциплинированный. Какой бы там ни был гениальный режиссер, какие бы ни были знаменитые актеры — ровно в шесть часов он всегда вырубал свет. Все — и ни минуты больше! А у Володи он спрашивал: «Владимир Семенович, может быть, еще что нужно снять? Это мы — пожалуйста!..» Так вот за эти две недели, точно по метражу я сказать не могу, Володя снял больше месячной нормы…

Был еще такой эпизод. Снималась сцена с Севой Абдуловым, когда Володя берет у него сахар… Володя говорит текст (а я стою рядом с ним — это называется актер окружения) и вдруг останавливается. Я вижу по камере, что она берет только Володю, и начинаю ему подсказывать. А он молчит. Я думаю: «Ну мало ли, забыл человек текст». Еще раз подсказываю. А он молчит. Потом, когда сцену отсняли, Володя отозвал меня в сторону и говорит: «Старик, запомни: я никогда не забываю текст». — «Так чего же ты молчал?» — «А я понял, что в этом месте нужно сделать паузу. Спасибо тебе. Но в следующий раз не надо». — «Все, — говорю, — понял». Вот такая простая вещь. Кстати, я потом смотрел отснятый материал: именно этот дубль вошел в картину.

Как-то он меня очень удивил. Ко мне одно время особенно часто приезжали друзья из разных городов, и я, естественно, ходил с ними в театр, чаще всего на «Гамлета». Этот спектакль начинается с того, что Володя выходит, садится в самой глубине сцены и тихо играет на гитаре, минут пятнадцать-двадцать. И вот мы встречаемся после спектакля, а он вдруг спрашивает: «Чего это ты зачастил на «Гамлета»? То там, то там…» Я изумился: «А что, ты разве видишь? Как это ты меня видел, ты же не знал, что я приду?» — «А я абсолютно все вижу, весь зал, каждое лицо». Я спрашиваю: «А где я сидел?» — «Седьмой ряд, девятое место… девятое-десятое место, ты сидел с какой-то девушкой». — «Абсолютно точно». Кажется, он там сидит, в глубине, до меня ли ему?

Иногда с ним было трудно разговаривать: то ли неприятности, то ли что-то не получалось — взведенный, резкий. Такие вот моменты были, но не так часто.

Однажды мне позвонила Нина Максимовна: «Аркаша, приезжай, Володя куда-то рвется». Я приехал. Володя действительно собирался куда-то лететь. «Не уговаривайте, я все равно улечу», — «Куда? Зачем?» — «А куда-нибудь, хоть в Новосибирск». Мы стали его убеждать, он ушел в другую комнату… И вдруг слышим — хлопнула входная дверь. Нина Максимовна: «Беги скорей за ним!» Я выскочил на улицу. Володи уже нет. Вдруг мимо меня проезжает красный «Москвич», рядом с водителем сидит Володя. Машина остановилась, он говорит: «Поехали!» — «Куда?» — «Во Внуково!»

Пришлось ехать во Внуково. По дороге я стал его уговаривать: «Володя, ну зачем ты летишь в Новосибирск? Там же у тебя никого нет». — «Ну, если не в Новосибирск, то в Хабаровск, все равно улечу». — «А зачем? Что ты там забыл? Ведь и паспорта у тебя нет…» — «Ну надо мне! Как ты не понимаешь…» Приезжаем в аэропорт. Я все-таки сумел его убедить, чтобы он не летел в Сибирь. «Ладно, полечу в Одессу, к Говорухину». — «Вот это другое дело, к Славе можно…» — «Только ты полетишь вместе со мной». Он подходит к кассе, его сразу же узнали. «Здрасьте, девочки! Мне нужен билет до Одессы, мне и моему товарищу». — «Володя, я не полечу, мне завтра на работу…» — «Ну тогда один билет». Билетов, естественно, нет. Кассирши побежали к дежурному по смене… Слышу по переговорному устройству: «Высоцкий… Высоцкий… Высоцкий…» Моментально принесли билет — без паспорта! Я немного успокоился, все-таки не на Север летит, к Говорухину, будет в надежных руках…

Володя улетел. Я тут же позвонил Нине Максимовне: «Володя улетел к Говорухину». А она говорит: «Он разве не знает, что Славы в Одессе нет. Слава сейчас в Ленинграде…» Володя прилетел через три дня. И я его с юмором так спрашиваю: «Что так рано вернулся?» — «А деньги кончились…» Вот — как взрыв! Хочу, и все! Он, наверное, и себе-то не смог бы объяснить, почему и зачем. Хочу, и все!

Значит, ваши отношения продолжались очень долго?

Да, естественно. Конечно, встречи стали реже. А вот человеческие отношения — они как были, так и остались. Казалось бы, мы выросли, постарели… Но это внешняя оболочка, а внутри все осталось так же.

А на Малой Грузинской вы бывали?

Конечно. И познакомился с Мариной. Вообще-то, познакомились мы в пресс-баре во время кинофестиваля. И у Володи основное знакомство с ней там же произошло. Это был последний банкет, присутствовали все наши звезды, все делегации. Я на Марине Влади, честно говоря, проиграл бутылку коньяку. Дело в том, что нам досталось место прямо у входа в бар, и я видел, как прошла Марина в длинном таком роскошном платье. Потом, примерно через полчаса, ребята мне говорят: «Вон Марина идет», — и показывают на женщину в легком ситцевом платьице. Я говорю: «Бросьте. Она только что прошла в таком шикарном наряде…» — «Спорим на бутылку коньяку, что это она». Я говорю: «Давай». Пошел туда, посмотрел — действительно Марина. Она, оказывается, остановилась в этой же гостинице, где проходил банкет, так что пошла к себе и переоделась.

Потом я увидел Тамару Федоровну Макарову и Сергея Аполлинариевича Герасимова — я их хорошо знал, — подошел, поприветствовал. И мне захотелось подарить цветы Марине. А в это время входил какой-то тип, и в руках у него было несколько гвоздик. Я к нему: «Продай букет!» — «Нет, не могу». — «Ну дай три цветка». — «Нет». — «Ну хотя бы один!» И он мне один цветок дал. Я решил преподнести его Марине. А потом подумал: «С какой стати? Тамара Федоровна — русская звезда. Подарю-ка я ей». Подхожу: «Тамара Федоровна, позвольте вам преподнести гвоздику». Она меня расцеловала. А в это время заиграла музыка. Тут Сергей Аполлинариевич быстренько — раз! — к Марине, схватил ее и пошел с ней танцевать. Он же любитель таких штучек. Я пошел с Тамарой Федоровной, и в это время Володя появился. Он взял Марину, они начали танцевать, и он ее уже не отпускал… А Лева Кочарян, я и все наши ребята, которые там были, мы их взяли в кольцо, потому что все прорывались к Марине, потанцевать. Но Володя никому этого не позволил. Мне запомнилась его фраза: «Я буду не Высоцкий, если я на ней не женюсь». Это — как сейчас, помню.

А были ситуации, когда он вам помогал в жизни?

Были, конечно. Как-то он мне сказал: «Ты единственный, кто у меня ничего не просил». Для него это было удивительно. Я сказал: «Володя, а мне ничего, собственно говоря, не надо». — «Как? Ну все как-то обращаются, просят, например, что-нибудь привезти». — «Нет, — говорю, — не надо». И вот однажды, когда он только приехал из Франции, мы были у него на улице Телевидения, и вдруг он мне говорит: «Все, старик, я все про тебя знаю». Открывает шкаф и достает великолепный, совершенно новый кожаный пиджак-красавец: «Ну-ка, померь». Я надел. «Все, — говорит, — не снимай». — «Да ты что, Володя! Кто же такие подарки… И потом, я ведь не просил, зачем он мне!»

«Нет, бери». Я снял все-таки этот пиджак. Володя успокоился, но достал рубашку и говорит: «Если откажешься, я с тобой поссорюсь». — «Спасибо, Володя, но…» — «Все! Моя душа будет спокойна». Эта рубашка у меня до сих пор лежит — очень хорошая рубашка, красная, вельветовая, в мелкий рубчик. Володя любил делать добро…

Ноябрь 1987

 

Игорь Кохановский

Мы с Володей Высоцким учились в одной школе, более того, в одном классе. Мы с ним сразу друг друга нашли и очень подружились на общей страсти — любви к литературе, в частности к поэзии. Дело в том, что к нам в восьмом или девятом классе — точно не помню — пришла новая преподавательница литературы. Это сейчас восьмиклассники уже знают, что были Велимир Хлебников, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Николай Гумилев, а тогда для нас это все было не то что под запретом, об этом просто не говорили, как будто этого периода и этих поэтов просто не было. И вдруг наша учительница стала нам рассказывать. Мы с Володей бегали в библиотеку имени Пушкина — книжки достать было негде — и там читали взахлеб, выписывали. Помню, одно время очень увлеклись Северяниным, потом Гумилевым… Сейчас я понимаю, что мы увлеклись Гумилевым еще и потому, что знали его трагическую судьбу… Много его читали, выписывали стихи, многое знали наизусть. Володя был очень начитанным, читал он запоем. И возможно, что строчка Гумилева: «Далеко на озере Чад задумчивый бродит жираф…» — засела в нем, а потом вылилась в очень смешную песню о том, как в Центральной Африке как-то вдруг вне графика случилось несчастье, когда жираф влюбился в антилопу. Или, например, одно время мы увлекались Бабелем, знали все его одесские рассказы чуть ли не наизусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика… И ранний, как его называют, «блатной», а я бы сказал, фольклорный период Володи больше идет из одесских рассказов Бабеля, нежели от тех историй, которые ему якобы кто-то когда-то рассказывал. И эта строка: «Чую с гибельным восторгом — пропадаю…» — почти парафраз строчки Бабеля. Короче говоря, мы с ним стали очень много читать стихов, стали писать друг на друга какие-то эпиграммы.

Мы подружились в восьмом классе, а мне мама накануне подарила гитару в честь окончания семилетки. И я очень быстро обучился несложным аккордам, а поскольку я знал на память почти весь репертуар Вертинского, то стал подбирать это на гитаре и, когда мы собирались школьной компанией, исполнял разученное. Володя как-то попросил, чтобы я ему показал эти аккорды. Он тогда еще не писал и вообще не думал, что будет писать. В то время были популярны всякие буги-вуги, очень был популярен Луи Армстронг, и Володя пытался копировать его. Может, эту хрипоту он и приобрел, когда очень здорово и смешно копировал Армстронга?..

В десятом классе я уже имел первый разряд по хоккею, и вместе с Сенечкиным, вслед за Александровым, мы были на подходе к мастерам. И когда надо было поступать в институт, мы пришли к Евгении Степановне и Семену Владимировичу посоветоваться. Семен Владимирович, как человек военный, с такой напускной строгостью сказал: «Ну, молодежь, какие планы на будущее? Значит, так, чтобы всегда был кусок хлеба — в технический вуз!»

И мы решили выбрать самый красивый пригласительный билет на день открытых дверей — таким оказался билет МИСИ имени Куйбышева. А тогда все институты были жутко спортивными, и в приемной комиссии у всех спрашивали: «У вас есть разряд?» Я говорю: «Есть. Первый по хоккею!» — «Все, идем, мы тебя устроим». А я им: «Минуточку, я с другом!» А они: «Мы вам поможем!»

Они нам действительно помогли — накануне назвали темы сочинения. У нас, конечно, было по нескольку вариантов этих тем, и мы все это переписали, получили хорошие отметки…

Еще о школьных годах. Володя был очень остроумным — вы это знаете по песням. В восьмом классе преподаватель зоологии дала задание вырастить плесень на куске черного хлеба. И Володя вырастил эту плесень… на морковке.

Дело в том, что эту учительницу все называли Морковкой. И она ему этого долго, до конца учебы, простить не могла.

Или еще смешной эпизод. Я однажды получил травму, и мне надо было вставлять зубы. Мне вставили, и, как было тогда модно, один зуб стал золотым. И Володя написал в связи с этим вот такую эпиграмму:

Или вот песня «На Большом Каретном». Там стояла наша школа, там жил Володя, и в том же доме жил его хороший друг и даже какой-то дальний родственник — Анатолий Утевский. Толя учился в той же школе и был двумя классами старше нас. Он был из семьи потомственных юристов и, когда окончил школу, поступил в МГУ на юридический факультет. Мы кончили десятый класс, а Утевский уже проходил практику на Петровке, 38. Ему дали пистолет — черный такой, помните: «Где твой черный пистолет?» И вот однажды бежит этот самый Толян и кричит: «Ребята, нужно, чтобы вы выступили в качестве понятых». Там взяли какого-то уголовника. На Толяна тоже была эпиграмма. Я не ручаюсь за точность двух первых строк. В общем, Толя был очень красивый, и Володя написал… Да, если кто-то не знает — до революции самым знаменитым адвокатом в Москве был Плевако…

Вообще, он был очень остроумным и при каждом удобном случае делал что-то смешное… Я закончу эпизод с поступлением в инженерно-строительный институт. Володя как-то очень быстро понял, что это не его дело. В ночь на новый, 1956 год мы сидели у Нины Максимовны… Да, мы были так рады, что поступили, и на радостях первое время часто прогуливали занятия. А когда началась сессия, выяснилось, что у нас каких-то зачетов нет. И главное, у нас не было сдано черчение, а экзамен третьего января. Второго мы должны были сдать эту работу. Мы решили Новый год не встречать (первого же чертить не будешь!), сидели у Нины Максимовны и чертили. Наварили кофе крепкого, чтоб не спать, разделили стол пополам книжками… Здесь — моя доска, а там — его доска. Что он чертил — я не знал, что я чертил — он тоже не знал. Ко второму часу ночи все было сделано, мы решили перекурить и выпить по чашке кофе. Потом он перешел на мою сторону, а я на его — и я расхохотался: что он начертил! Этого же никто не поймет! Ясно, работу не примут. И тогда он грустно-грустно взял оставшуюся гущу кофейную и полил ею свою работу: «Васечек! (Почему он меня так называл, не знаю.) Я больше в этот институт не хожу!» А я: «Что ты, как это… Мы с таким трудом поступили, между прочим, благодаря моему первому разряду…» А он: «Нет, я больше не могу, не хочу, я думаю поступать в театральное училище…»

Еще в МИСИ я начал серьезно писать стихи, даже выиграл закрытый поэтический конкурс в нашей студенческой многотиражке. Помню Володино четверостишие, написанное по этому поводу:

Так случилось, что вузы мы с Володей закончили одновременно: ведь в Школе-студии учатся четыре года. Володя попал в Театр имени Пушкина и сразу же поехал на гастроли в Ригу. Звонит мне: «Васечек, приезжай». Я приехал…

Это было сказочное время, может быть, лучшее время в нашей жизни. Жили мы в «Метрополе», денег, конечно, не было, но мы собирали последние рубли, что-то заказывали и сидели… А поздно вечером после спектакля все актеры спускались в ресторан. Музыканты к этому времени уже уходили, и Володя садился за рояль. Он тогда очень здорово импровизировал под Армстронга! И хотя не знал ни одного слова по-английски, делал это настолько похоже, что официанты выстраивались в дверях и слушали.

Первые Володины песни я услышал в сентябре или в октябре 1961 года. Он звонит мне домой: «Васечек, ты не можешь приехать? Срочно нужна рубашка, надо выручить друга, у него порвалась…» Приезжаю на Большой Каретный, там собралась знаменитая компания: Лева Кочарян, Артур Макаров… Рубашка нужна была Артуру. И вот тогда Володя спел какие-то новые песни. Я спрашиваю: «Чьи?» — «Это я сам написал…» Пять-шесть очень интересных песен… И Володя был в центре внимания, все девушки его! У меня, конечно, белая зависть… И этой же осенью я написал «Бабье лето»…

Новый 1962 год всей компанией встречали у меня. И вот тогда впервые я спел «Бабье лето». Артур Макаров — он тогда был для нас главным авторитетом — говорит: «Давай по второй». И через некоторое время песня «Бабье лето» стала гимном нашей компании.

В июне 1965 года я решил все бросить и уехать работать в Магадан. У меня был вызов из газеты «Магаданский комсомолец». Накануне моего отъезда устроили скромные проводы — мама, сестра, Володя и я. И вот тогда Володя принес песню «Мой друг уедет в Магадан». Текст был написан на бумаге, причем каждый куплет — фломастерами разного цвета. Тогда же Володя впервые и спел ее.

Летом 1968 года я был в Москве — приехал в отпуск. В один из дней звонит Володя и спрашивает, читал ли я сегодняшнюю «Советскую Россию». «Нет, — говорю, — не читал. А что там такое?» — «А там, — говорит Володя, — жуткий материал про меня…»

Статья называлась «О чем поет Высоцкий?» Ее основная мысль сводилась к тому, что он якобы издевается над всем, «чем гордится коллектив»… Одной из главных «статей» обвинения была цитата — припев из песни… Юрия Визбора «Зато мы делаем ракеты и покорили Енисей» и т. д. И у него был очень сложный период после этой публикации… Но в таких ситуациях он всегда умел смотреть на все с большой долей иронии. Когда судьба свела Высоцкого с Мариной и он не знал, как быть, он не нашел ничего лучшего, как прилететь ко мне в Магадан, где я тогда работал, и спросить совета, как ему быть. И уже хотел заказывать телефонный разговор из Магадана в Париж, чтобы сказать, что он здесь и «мы с другом думаем о тебе».

В последние годы мы встречались редко. Не потому, что разошлись, а потому, что жизнь развела. В последний раз мы созвонились за два года до Володиной смерти. Я был на спектакле в Театре на Таганке, а потом поехали к нему. «Посидим, попьем чайку…» Сели, начались разговоры. Тут раздался один телефонный звонок, потом другой… Потом кто-то пришел… Так и не удалось нам поговорить, как прежде…

Февраль 1988

 

Яков Безродный

С Володей Высоцким мы учились в одной московской школе — тогда она была мужской — в параллельных классах. Входили в одну школьную дружескую компанию. Все мы тогда жили практически рядом: Володя — на Большом Каретном, Володя Акимов — в Каретном ряду, Гарик Кохановский — на Петровке, я — в Лиховом переулке.

Совсем рядом был сад «Эрмитаж» — место нашего «выхода в люди». Все великие эстрадные артисты выступали там, на летней площадке Театра эстрады: Утесов, Шульженко, Смирнов-Сокольский, Гаркави, Миров и Новицкий… На их концерты ходили по нескольку раз. Там же проходили первые гастроли зарубежных коллективов, помню выступления польского «Голубого джаза». В общем, все свободное время мы проводили в «Эрмитаже».

Зимой часто ходили на каток «Динамо». Представляете, этот каток тогда был в самом центре города. Кстати, некоторые наши однокашники стали известными хоккеистами: Игорь Деконский — заслуженный мастер спорта, Игорь Быстрое — мастер спорта, Игорь Кохановский хоккеистом не стал, но он занимался в юношеской команде ЦСКА.

Мы очень часто собирались — разговаривали, спорили, устраивали дружеские встречи. И очень много брали друг от друга. Читали запоем. Многие жили в тесных коммуналках — читали ночами, с фонариком под одеялом. Не пропустили ни одной картины в кинотеатре повторного фильма. Иногда пропускали уроки, чтобы сбегать в кино.

Но учились неплохо. Помню, что Володя, Гарик Кохановский и я даже «тянули на медаль». У Володи все сорвалось в первой четверти… Наша мужская дружила классами с соседней женской школой. И вот пятого или шестого ноября был общий вечер, проходил он как-то казенно и скучно. В конце вечера Володя вышел на сцену и рассказал одну басню Крылова, которую он переделал на свой лад. Зал смеялся и аплодировал, а Высоцкий получил тройку по поведению за первую четверть.

Понимаете, ведь надо было решиться выйти на сцену, нужны были и смелость, и уверенность в себе.

Володя вообще был самостоятельнее и взрослее, чем все мы, это точно. Он никогда не говорил, что и как у него в семье. Помню, заезжали к нему в гости, и всегда Нина Максимовна нас тепло принимала… Как все мы теперь понимаем, «Высоцкий сам сделал себя», и началось это еще тогда. Он был вместе с нами, но раньше нас стал познавать жизнь с разных ее сторон. Лучше нас видел и понимал людей.

После школы еще года три сад «Эрмитаж» был местом наших встреч. А вечерами продолжали встречаться у Володи Акимова, в его большой комнате. Володя стал приводить туда своих новых друзей по Школе-студии МХАТ. Приходили Тая Додина, Геннадий Ялович, Гена Портер… Вот тогда впервые в его руках появилась гитара. У Володи была уже и другая, более «взрослая» компания. Лева Кочарян, который жил на Большом Каретном, работал на «Мосфильме» и был взрослее нас… Толя Утевский, Артур Макаров, Василий Макарович Шукшин…

Потом мы стали общаться все реже и реже, и наши пути на некоторое время разошлись. Многие из нашей компании поступили в технические вузы: кто-то закончил, кто-то ушел… Но, скорее всего, совсем не случайно практически все потянулись потом к литературе, к театру, к кинематографу. Наша школьная дружба, наше общение заложили какие-то прочные основы…

Судьба свела нас с Володей в 1971 году, когда я начал работать в Театре на Таганке. Разговаривали, вспоминали, а больше, конечно, занимались делом… В 1975 году хотели официально наладить его концертные выступления, организовали прослушивание в Росконцерте. Вначале все шло очень хорошо, была даже намечена гастрольная поездка на БАМ. Но потом те же люди под разными предлогами отказали. Примерно в то же время был утвержден и проведен цикл вечеров-встреч «Актеры Театра на Таганке». У Высоцкого была своя сольная программа. Работали через общество «Знание» в организациях Москвы и Московской области, у которых были свои залы. Приходилось ездить вместе с ним на эти выступления, иногда представлять перед началом концертов. Не пропустил ни одного выступления Володи: два-три концерта слушал за кулисами до конца. В каждом выступлении — что-то новое, ни один не похож на другой. Ему нужно было видеть глаза людей, чувствовать настроение зала — от этого часто зависело и построение концерта. Если отдавал мне гитару и шел на сцену без нее, значит, это последний поклон — концерт окончен…

В начале 70-х годов был такой случай. Я уговорил Володю выступить на открытии нового Дворца культуры в Серпухове. Зал был набит битком. В первом ряду сидели представители местных властей, работники культуры… Высоцкий начал песню про джина, помните: «У вина достоинства, говорят, целебные…» И вдруг кто-то из «чиновников от культуры» вскочил на сцену, схватил микрофон и закричал: «Немедленно прекратите это безобразие!» Володя сказал что-то резкое, повернулся, ушел со сцены. Как ни уговаривали, быстро уехал… Этому я сам был свидетелем.

Высоцкий очень тактично и уважительно относился к публике. Да, он не всегда отвечал на записки, особенно в последнее время. Ведь обычно там были просьбы исполнить ту или иную песню, и это могло бы продолжаться бесконечно. Но бывали и другие вечера — все зависело от ситуации, от его состояния, от настроения… Во всяком случае, Володя всегда знал, какой песней в какой аудитории поставить точку.

«Гамлет» в театре поставлен на Высоцкого, и спектакль полностью ассоциировался с Володей. Его Гамлет менялся, становился старше, мудрее… и другого Гамлета не могло быть. После премьеры я был за кулисами. Володя идет после вызовов такой отрешенный, весь в себе… Я его поздравил, он никак не реагирует… «Володя, я же искренне тебя поздравляю…» — «Старик, я понимаю, что искренне… Ты же не артист…»

Ввод Золотухина в эту роль? Я думаю, что Любимов просто хотел предупредить Володю, даже немного припугнуть… В театре дисциплина, репертуар, а Высоцкому была нужна свобода — и творческая, и человеческая.

Да, в последнее время каждый спектакль с его участием становился событием. И теперь все, связанное с Высоцким, для нашего театра, можно сказать, святое. Недавно в театре снимали две группы Центрального телевидения — Натальи Крымовой и Эльдара Рязанова. Нужно было установить декорации, повесить громадный шерстяной занавес из «Гамлета». И никаких разговоров: раз для Володи — это надо, это святое…

В теперешних публикациях, мне кажется, Володю показывают слишком однобоко. А ведь он был разным и не стеснялся этого. Да, срывался. Случались прямые, жесткие разговоры с Любимовым. Юрий Петрович, я думаю, знал о громадной внутренней силе Высоцкого, но все-таки недооценивал его как барда, как поэта. Только после смерти Высоцкого понял его истинную величину. Как главный режиссер, как руководитель он многое прощал Володе. И в определенной мере продлил его сценическую и творческую жизнь.

С начала этого года в театре идет работа по созданию музея Высоцкого: нашли помещение, собирают экспонаты. Архив Театра на Таганке, документы и материалы о Высоцком, которые теперь хранятся в ЦГАЛИ, постараемся вернуть. Память о Владимире Высоцком нужна всем нам, и его музей в театре обязательно будет.

Апрель 1987

 

Инна Кочарян

Инна Александровна, с какого времени вы помните Высоцкого?

С 1949 года. Володе было одиннадцать лет. Жили они в квартире номер четыре.

А кто еще жил в той квартире?

Я не всех помню. Северина Викторовна, портниха, жила через стенку. Причем, когда Высоцкие уже переехали отсюда, до конца дней Северины Викторовны Евгения Степановна ездила к ней, помогала, ухаживала. Еще одна соседка — Нина Борисовна. Не знаю, где она работала. Была такая тихая, спокойная квартира. У Семена Владимировича и Евгении Степановны всегда бывало очень много народу. Хлебосольный, гостеприимный дом.

А жили там: бабушка, Лида с мужем, потом родился ребенок… Для всех хватало места. И Леша приезжал — брат Семена Владимировича, и фронтовые друзья Высоцких. И всегда для всех был «и стол, и дом».

Вы помните маленького Володю?

Конечно.

Как он тогда выглядел?

Выглядел очень симпатично, всегда такой аккуратненький. У меня была собака, большая овчарка Фрина. И когда мы выходили во двор, Володя это в окно видел и выскакивал в любую погоду, если не был в школе. Они с Фриной и играли, и обнимались, а то садились друг против друга и — глаза в глаза… Он ее очень любил.

Двор был большой, зеленый, с голубятней. Играли в волейбол… В общем, хороший был двор. Очень дружный. Летом Женя иногда увозила Володю на дачу. Тогда Семен Владимирович служил в Киеве, и они под Киевом снимали дачу, чтобы Володя был на воздухе. А когда он приезжал, оставались еще сентябрь, октябрь, а весной — май, половина июня, все это время проходило во дворе, на улице.

Дворовые компании?

Во дворах тогда, конечно, было много шпаны. Особенно на Малюшенке и в Лиховом переулке. А вот в нашем дворе блатных почти не было. Московские дворы в то время все-таки — особая атмосфера. Например, в нашем доме все знали друг друга и не просто знали — дружили. Был даже красный уголок, где занимались с детьми, когда родители уходили на работу. До войны летними вечерами во двор выносили патефон и танцевали…

Вы жили тогда и сейчас живете на четвертом этаже и, конечно, встречались на лестнице…

Естественно. У нас не было лифта, а наверху жил его друг Толя Утевский, и Володя без конца туда бегал. Они с Толяном дружили, а Евгения Степановна дружила с Толиной мамой.

Лида, Лидия Николаевна — племянница Евгении Степановны, она много делала для Володи…

Очень, очень много! Володя ее обожал. Я помню, как он переживал, когда Лида вышла замуж! Женя его успокаивала, Володя плакал в ванной: «Лидик выходит замуж, Лидик от нас уйдет!»

Лидия Николаевна рассказывала про детство Высоцкого?

Конечно, она очень много знает. Я-то его видела, так сказать, от раза к разу, а Лида все время там была. Она и занималась с ним, и в школу ходила.

Семен Владимирович был суровым отцом, не помните?

Ну, Семен Владимирович вообще очень суровым быть не может! Суров, но справедлив. Он человек военный, занятой. Естественно, все ложилось на плечи Евгении Степановны. В школу ходила именно она, если Володя что-то там натворит…

Конечно, более тесное и близкое общение с Высоцким у вас было, когда он подрос. А когда это началось?

В качестве очень близкого человека Володя стал бывать у нас с 1958 года. До этого у нас были просто соседские отношения. А бывать он у нас стал часто, когда я вышла замуж за Леву Кочаряна. Тогда уже все начали здесь бывать.

Высоцкий очень тепло вспоминал об этом времени.

Во-первых, для всех нас это было время становления. Один что-то написал, второй — напечатал, третий — получил постановку, четвертый — закончил фильм… Володя Акимов сказал мне: «Мы все, оставшиеся в живых, тоскуем по Большому Каретному». Потому что никогда больше не было такой дружбы и такого единения.

«Кочарян учил Высоцкого жить», — так говорят многие друзья Владимира Семеновича. Все-таки Левон Суренович был старше, и жизненного опыта у него было, конечно, больше.

А вы знаете, что Лева и Толя Утевский настояли, чтобы Володя пошел в театральное училище?

Нет. А как это было?

Это было без меня, но Володя мне рассказывал: «Если бы не Лева и Толян, я бы остался в строительном». Вы знаете, тут не было ни у кого никаких особых отношений — тут были общие дружеские отношения. Никто не дружил с кем-то персонально. Здесь встречались все: Вася Шукшин, Андрей Тарковский, Артур Макаров, Володя Акимов, Эдик Кеосаян, Леша Сахаров, Олег Стриженов, Инга Окуневская, Витя Суходрев, Гриша Поженян, Толя Гарагуля, Аркаша Бочкарев и Зина Попова — все были очень близкими людьми. Пожалуй, больше других Володя любил тогда Олега Стриженова. Олег к тому времени стал кинозвездой.

Вообще, он не был демократичным никогда, но с Володей никогда не задавался — у них были очень добрые отношения. Володина песня «Серебряные струны» была любимой песней Олега.

Из своих одноклассников Володя привел к нам только Гарика Кохановского. А Володя Акимов попал к нам совершенно без помощи Высоцкого. Просто на одном из фильмов они работали вместе с Левой, и он стал у нас бывать. Я даже не знала, что Акимов учился вместе с Высоцким, это выяснилось потом, когда Володя стал у нас бывать. Естественно, я была старше и его одноклассников не знала. Бывал здесь и Олег Халимонов, которого Володя очень любил. Олег работал тогда на судах дальнего плавания и иногда звонил из разных морей и океанов. Однажды телефонистка говорит: «Сейчас с вами будет говорить Морис Торез…» Как так? Торез недавно умер… А просто Олег плавал тогда на танкере «Морис Торез».

А вот из Школы-студии Высоцкий привел и Севу Абдулова, и Жору Епифанцева…

В этой компании Высоцкий был одним из самых младших?

Конечно, но в этом доме Володю любили, и здесь все были на равных. В этой компании все были личностями, причем личностями самостоятельными, незаурядными. Ну, может быть, в магазин бегали чаще Володя Акимов и Володя Высоцкий. Все-таки, действительно, они были помоложе…

У Кочаряна было очень развито чувство справедливости, мне об этом многие говорили.

Да, это точно. Лева вообще не терпел, когда при нем кого-то унижали.

Расскажите историю, когда Стриженов вернулся из Японии…

Мы пошли в ресторан «Узбекистан». И Володя говорит: «Олег, я сейчас тебя опозорю». — «Да ты с ума сошел. Как это ты меня опозоришь? Я — Стриженов, меня все знают…»

И вдруг Володя бросается к нему в ноги, а это было часов в двенадцать… Ну все смотрят, естественно, на Стриженова — он очень красиво одет, только из Японии… Так вот, Володя бросается в ноги — и на всю улицу: «Горе горькое по свету шлялося!»

Ваша квартира была основным местом сбора. А в других местах вы бывали?

Да, периодически. Но штаб-квартира была здесь. Во-первых, каждый мог прийти к Леве или просто в дом. Ведь иногда Лева уезжал в экспедиции. Именно здесь праздновали все дни рождения. А потом, квартир толком ни у кого не было, а у нас — довольно большая. Это сейчас у всех квартиры, кооперативы, а тогда с жильем было трудно. И любили, любили ребята Большой Каретный.

В какой-то период этот дом стал вторым домом для Высоцкого. То есть он мог просто остаться ночевать или даже жить некоторое время…

Да, конечно. Он жил тут и работал, и уезжал отсюда, и сюда приезжал. Как-то Лева уезжал в Ленинград, делать какие-то пробы. А Толя Утевский и Володя поехали его провожать. Предупредили меня, что вернутся ночевать сюда, потому что Толян жил уже довольно далеко. Сказали: «Инуля, не волнуйся, проводим и приедем ночевать. Дверь не запирай». Я и не запираю. Поезд ушел где-то около двенадцати ночи… Час — их нет, два — их нет, и никто не звонит. Вдруг утром звонок из Ленинграда: оказывается, они в Ленинграде — Володя, Лева и Толян.

Почему и как?

Пришли провожать, сели в поезд. Поговорили. «А почему бы нам не съездить в Ленинград?» — «Ну давайте съездим». Вот и поехали. Все очень просто.

Был интересный случай, когда в квартире осталось ночевать столько народу, что Высоцкому не хватило места…

Володя пришел поздно, все уже спали — и не только лечь, прислониться негде было. Буквально все занято.

А Лева был ужасно изобретательный человек: он положил Володю в ванну, а так как стелить уже было нечего, налил теплой воды, а под подбородок положил досочку, чтобы он во сне не захлебнулся. И всю ночь бегал, подливал ему горячую воду. Я говорю: «Ты чего?» — «Володька простудится, надо ему теплой водички подлить». А Володя утром встал — так здорово! И спать было удобно, и чистый… Прибегает ко мне: «Я самый чистый, мне первому завтракать». Было такое…

Жили шумно, весело. Однажды поздно вечером после съемок решили поужинать. А в рестораны уже не пускают. Володя говорит: «Пойдем в «Арагви», пустят, сегодня моя смена…» Приходим — дверь закрыта. Володя стучал, стучал, рвался, рвался… Не открывают. Он снова. Дверь наконец приоткрывается, высовывается рука — и Володя получает в челюсть. Дверь мгновенно захлопывается. Володя потрогал челюсть и говорит: «Нет, ребята, сегодня не моя смена».

А какие песни пели в вашем доме?

Разные: русские народные, романсы, военные песни, и очень модные тогда так называемые блатные. У нас главными певцами были Олег Стриженов, Саша Шворин, даже не Володя. И все сами аккомпанировали себе на гитаре. Гитара всегда была у нас, она и сохранилась — вот та, первая Володина гитара. На ней автографы Высоцкого, Утевского, Стриженова… Именно на этой гитаре Володя аккомпанирует себе на единственной оставшейся записи 1965 года. Она была записана летом, перед отъездом Игоря Кохановского в Магадан. Тогда они решили заново переписать все песни, потому что первые пленки были очень плохого качества. Да еще нажмут не на ту кнопку, сотрут кусок и переписывают снова.

Вы в числе очень и очень немногих людей, которые помнят, как записывались первые песни Высоцкого.

Я помню, как была написана самая первая песня. Это было в 1961 году. Я хорошо это помню, потому что Лева работал тогда на «Увольнении на берег», а Володя там снимался. Да, тут Акимов проследил — он действительно снимался во всех фильмах, где работал Лева. И вот тогда Володя написал песню «Татуировка».

Причем он подошел ко мне и говорит: «Инуль, ребята не верят, что это я написал, ты уж подтверди». Когда появились первые его песни, мы их не очень-то и выделяли. А я почувствовала их силу так… Мы были в Одессе, и Володя пел на квартире у Толи Гарагули. И когда он запел военные вещи, я увидела слезы на глазах старых моряков. Понимаете, они — плакали! Тогда меня это потрясло.

А вы никогда не видели, как он писал свои песни, то есть карандашом на бумаге?

Может быть, он когда-то в блокноте и писал… Но в принципе у меня было впечатление, что песни из него будто лились. Он этими песнями разговаривал с друзьями. Это был способ общения с друзьями.

И тут же, на ходу, он их перерабатывал. Были песни, которые он только что записал, а потом приходит и говорит: «Левушка, ты знаешь, давай еще раз». Потому что он уже что-то переосмыслил.

А как происходила сама запись?

И днем, и ночью они очень серьезно работали, записывали, потом слушали. Если что-то заскрипело, значит, надо еще переписать. У нас на магнитофоне «Днепр-II» все клавиши были одинаковые, не на ту нажмешь — сотрешь запись. Поэтому все пленки были «ущербные» — а их переписывали помногу раз. Но и Лева, и Володя получали колоссальное удовольствие от этих своих сеансов звукозаписи.

Какие-то конкретные случаи вы узнаете в его песнях?

Например, строка «Недавно головой быка убил» связана вот с таким случаем. Всей компанией мы выходили из ВТО, и привязались какие-то пьяные парни. Драка! И Лева кого-то головой ударил в живот… Я даже помню, как они ночью записывали эту песню и дико хохотали.

В какой мере первые песни связаны с его собственным детством?

Каждая песня была чем-то вызвана — какой-то ассоциацией, каким-то знакомством, каким-то случаем. А что касается дворовых песен — ничего такого в его юности не было. У нас был очень интеллигентный и порядочный дом. И Володе негде было встретиться со своими песенными персонажами, и с гражданином Токаревым негде было встретиться. Единственное общение такого рода у него было с Гераскиным — нашим участковым. Гераскин прекрасно знал всех нас.

Нет, все-таки соприкосновения были: например, когда Утевский был на практике в соседнем отделении милиции. Помните, тот самый «черный пистолет»…

Почему на практике? Толян тогда уже в МУРе работал, и у него был свой законный пистолет. Тогда он часто приходил к нам и, конечно, самые интересные моменты, самые интересные случаи из своей работы рассказывал.

Так это его вполне законный пистолет упоминается в песне?

Но пистолет был и у Семена Владимировича. Ствол был залит баббитом, и Володя с ним играл. Это Женя мне потом рассказала. Хотя пистолетов было гораздо больше — и у Гладкова был, и у Скорина, все они тогда работали в милиции. Но в принципе эта песня была посвящена Утевскому. И только ему! Он тогда уже здесь не жил. «Нет, нет да по Каретному пройдешь…» Володя просто подарил ему эту песню. Песен тогда еще было очень мало, поэтому каждая запоминалась. Вот почему запомнилась «Татуировка»? Да потому, что именно «Татуировку» он написал первой. А потом какое-то время песен не было. И вдруг сразу появилось несколько, и среди них — «Где твои семнадцать лет?..» А какую же вторую песню он написал?.. «Желтое, зеленое…», что ли? Ее записывали в Севастополе, в гостинице, у нас в номере.

А какой это год?

Все это было в 1961 году. Володя там снимался в «Увольнении на берег».

Вы точно помните?

Ну а как же! А когда приехали, был записан уже целый комплект песен.

Очень жаль, что эти первые пленки не сохранились. А кто, вы говорили, очень необычно прореагировал на первые записи Высоцкого?

Лева дал послушать первые записи одному известному кинорежиссеру. Тот сказал: «И ты этого человека пускаешь в дом! Он же вас обворует!»

Расскажите, пожалуйста, про буклетистые пиджаки. Сколько их было?

Один. Он всегда ходил в этом пиджаке. То есть, я не знаю… может, у него еще был такой пиджак… Но то, что он всегда ходил в буклетистом пиджаке, — это факт. И он всегда был элегантным. Этот пиджак всегда у него был «тип-топ».

В одной из анкет любимым местом в Москве Высоцкий называет Самотеку — Самотечную площадь.

Да, там было кафе с тентами — они вечно полоскались, оторванные ветром. Мы называли его «Рваные паруса». А рядом — сад «Эрмитаж». Если зайдешь туда вечером, обязательно кого-нибудь из знакомых встретишь, потому что все наши ходили в «Эрмитаж». Там была танцплощадка, две эстрады, клуб, игротека, кинотеатр.

Вы помните дебют Высоцкого в «Современнике»? В спектакле «Два цвета»? Что это была за роль?

Я теперь толком не помню. Собственно, и роль была не очень, и дебют оказался неудачным — его не взяли. Он сказал там, что гулял по Ростову и встретил Федьку Колотого и Левку Кочаряна…

То есть вставил в текст Кочаряна. А огорчался, что его не взяли в театр?

Огорчался. Во-первых, тогда было просто безвыходное положение, не было работы. Во-вторых, театр есть театр. А в Театре имени Пушкина, по-моему, с ним не очень хорошо поступили. Володя мог где-то и сачкануть, но в работе он был обязательный человек. А работы не было, не было и денег. Лева устроил Володю в фильм «Живые и мертвые». Есть такое понятие в кино — «актеры окружения». Снимаются они немного, но главное — получают постоянную зарплату. И на «Стряпухе»… Лева просто «приказал» Эдмонду Кеосаяну взять Высоцкого. Но отношения у них складывались сложно. Честно говоря, Кеосаян два раза выгонял Высоцкого. И Лева дважды уговаривал его… Мы получили очень интересное письмо от Володи из станицы Усть-Лабинской, где снималась «Стряпуха». Оно стилизовано под чеховский рассказ «Ванька Жуков»: «Дорогой Левон Суренович, приезжай поскорей, Кеосаян бьет меня селедкой по голове…»

А что рассказывал Высоцкий, когда в 1964 году его приняли в Театр на Таганке?

Во-первых, он был счастлив, что работает. В Театре миниатюр он все-таки помыкался… И нравился ему Любимов, нравился. И потом — театр! Театральный он актер, он вообще прежде всего — актер.

Кто-нибудь из актеров Театра на Таганке бывал у вас?

Нет, никто.

А Людмила Абрамова?

Люся, конечно, бывала у нас. Она и сейчас заходит ко мне… 1964 год. Вот здесь, в этой самой комнате, серьезно разговаривают Володя и Люся Абрамова. Она ждет второго ребенка, а Володя говорит: «Денег нет, жить негде, а она решила рожать…» Входит Лева, сразу все понял. «Ты — молчи! Ты — рожай!» Я это хорошо запомнила. Тогда родился Никита.

Вы вместе с Высоцким были в Одессе…

Это было в 1967 году. Мы жили у моей подруги Вали Веденчук. Она работала директором букинистического магазина. Огромная библиотека, интеллектуальный дом… А каждое воскресенье устраивался обед. Артур Макаров — удивительный кулинар — готовил… И собирались все наши, кто в это время был в Одессе…

И на одном из таких обедов болгарский актер…

Нет, это было не на обеде. Просто вечером пришли ребята, и этот Стефан Данаилов сказал Володе: «Пой!» Володя говорит: «Я не хочу». Тогда Данаилов достал деньги и бросил Володе в лицо. И Лева этим Данаиловым сломал тахту.

А когда Высоцкого забирал военный патруль?

Это было не в Одессе, а в Севастополе. Снимался фильм «Увольнение на берег». Володя Трещалов, Лева Прыгунов и Высоцкий приехали в город на обеденный перерыв. Приехали в морской форме. Наша база была в городском Доме офицеров. Жарко. Трещалов, Прыгунов и Высоцкий вышли попить газировки. Подходит патруль, а они не приветствуют. Офицер спрашивает: «Почему не приветствуете?» Ну а они отвечают: «Да пошел ты…» Их забрали и увезли в комендатуру. Закончился перерыв, приходит машина, режиссер туда-сюда, а актеров нет. И кто-то ему говорит: «А ваши актеры давно в комендатуре, сейчас их на «губу» отправляют». Недоразумение разъяснилось, но это им понравилось. И потом, как только обеденный перерыв, они начинают фланировать по улице и никому честь не отдают. Но это уже была игра.

Расскажите, как Кочарян и Высоцкий покупали джинсы…

Хозяин хотел за джинсы восемьдесят рублей, а они почему-то хотели их купить за пятнадцать. Хозяин не соглашался. Володя ему бросался в ноги, целовал колени. Хозяин бросил джинсы и убежал. Но они его догнали… У Левы было двести рублей, вечером они приехали без копейки. Я спрашиваю: «Где деньги?» Отвечает: «Ну мы же не могли так дешево…» За пятнадцать рублей купили джинсы, а на остальные деньги угощали хозяина.

Это был 1967 год, и Высоцкий приехал в Одессу после знакомства с Мариной Влади…

Володя приехал из Москвы, он тогда снимался в фильме «Служили два товарища». Подходит ко мне на пляже: «Иннуля, надо поговорить… Слушай, у меня роман с Мариной Влади…» Когда об этом узнали в съемочной группе, все просто умирали от хохота. «У него роман с Мариной Влади. Это какая Марина Влади? Подпольная кличка «Как ее зовут?»». Никто не поверил.

Как вы считаете, Высоцкий был счастлив?

Нет, он был невезучий. Когда, казалось бы, все наладилось — квартира, жизнь, творчество, — он ушел из жизни. Как будто Леву повторил.

Но ведь многие утверждают, что он никогда не жаловался на жизнь.

Никогда. Не только не жаловался, он всегда был очень оптимистичным.

В вашем доме что-нибудь напоминает о том времени?

Все. Но, к сожалению, Володины письма, записки и телеграммы мы выбросили вместе с мебелью, когда делали капитальный ремонт. Лева сказал: «Абсолютно все — на свалку!» Мы выбросили всю мебель, в одном из ящиков стола были облигации — об этом мы вспомнили гораздо позже. Квартира была абсолютно пустой, мы спали на трех раскладушках. Но это было уже давно… Понимаете, целая жизнь прошла. Многих уже нет на этом свете. Кто мог знать, что Лева умрет в сорок лет, а Володи не станет в сорок два? Первое время ребята собирались два раза в год — в день рождения Левы и в день его смерти. А теперь — все реже и реже. Я понимаю: у всех давно другая жизнь.

Октябрь 1987

 

Артур Макаров

С Володей Высоцким мы познакомились в 53-м или 54-м году, он еще учился в школе. На Большом Каретном, теперь улица Ермоловой, в этом самом «первом доме от угла», как поется в Володиной песне, жили два моих друга — Анатолий Борисович Утевский и Левон Суренович Кочарян, мечтавший стать кинематографистом. Он и стал им позже, но успел снять всего одну картину. Это был любопытнейший человек, очень способный, с замечательным характером. Из породы тех людей, которые нужны друзьям в любую минуту и которые никогда не оставляют их обделенными.

И в этом же доме жил Семен Владимирович Высоцкий с Евгенией Степановной. Володя очень часто у них бывал, но едва ли не еще чаще — в одной компании с Утевским и Кочаряном, и они меня с ним познакомили.

Володя оказался самым младшим в этой компании (поэтому я называю его сейчас Володей, а не Владимиром Семеновичем: до его смерти я не знал такого обращения к нему — Владимир Семенович, для меня он всегда был Володей). У него даже появилась кличка Шванц, — потому что он бегал хвостиком за старшими, хотя вскоре стал полноправным членом компании. Очень своеобычный человек, с очень ясными глазами — легкий, веселый, общительный. Этакий врун, болтун и хохотун, как он часто себя называл. Правда, до определенного момента. Когда сталкивался с тем, что его не устраивало, глаза становились жесткими и прозрачными.

Тот факт, что мальчик-школьник стал полноправным членом компании людей не просто взрослых, но уже имевших свою, зачастую очень непростую биографию, говорит о многом. Надо учитывать время, в которое развиваются те или иные отношения, происходят те или иные события… В нынешней молодежи меня раздражает невероятный инфантилизм, отсутствие стержня, крепости на излом. Люди нашего поколения, нашей компании были в молодости совсем другими. Но когда я начинаю размышлять, почему это так, я понимаю, что мы были счастливые… Все хорошо помнили, а многие знали войну (я уехал из Ленинграда в 1943 году подростком. Юра Гладков воевал с тринадцати лет). Все много работали в разных областях, все много ездили, и по своей и по чужой воле.

Время, в которое мы росли, нас определенным образом формировало. А послевоенные годы, когда я некоторое время учился в школе, были примечательны тем, что страну, на мой взгляд, захлестнули блатные веяния. Не знаю, как у других, а у нас в школе и во всех дворах ребята часто делились на тех, кто принимает уличные законы, и на тех, кто их не принимает, остается по другую сторону. В этих законах, может быть, не все обстояло правильно, но были и очень существенные принципы: держать слово, не трусить, не продавать своих ни при каких обстоятельствах. И это накладывало определенный отпечаток на наше поведение, на судьбу. Законы двора были очень жесткими. И вот по этим законам в дворовой коммуне формировался и Володя. И ему повезло — он навсегда сохранил ту легкость, общительность, которую многие из нас уже потеряли. А у него это осталось. И уже тогда было ясно, что он — художник, что он — талант. Он всегда мечтал быть актером. А отец хотел, чтобы он имел какую-либо «настоящую» профессию, а потом уже другое.

Володя поступил — если память мне не изменяет, хорошо сдав вступительные экзамены, — в строительный институт. Проучился там недолго: я на год уезжал, а по возвращении с удивлением узнал, что Володя — студент Школы-студии МХАТ. Вот приблизительно так все развивалось.

Я не буду соблюдать точность и строгую последовательность событий, попробую восстановить факты в общих чертах и примерной последовательности. Хорошо помню, что довольно долгое время Володя совсем не играл на гитаре. Играть так, как в последние годы, он, на мой взгляд, стал незадолго до смерти. Все песни, которые знал, а знал он их бесчисленное множество — романтические уличные песни и полублатные, он исполнял тогда с уклоном в юмор.

А вот когда начал учиться в Школе-студии, стал относиться к песням более серьезно, с большим отбором; его интересовали авторские вещи. Допытывался, кто автор, кто он такой, и приходил к каким-то открытиям и находкам. С удивлением узнал, что многие песни, которые считались старыми, блатными, написаны профессиональными литераторами и большей частью в лагерях. Не он один, многие удивлялись: «Ну как же, эту песню чуть ли не отец мой еще пел!..» А оказывалось, что песня написана не так давно и совершенно неожиданным человеком. А потом в песнях, которые пел Володя, вдруг возникали новые куплеты. Спрашиваю: «Откуда ты их знаешь?» — «Не знаю откуда!» А оказывается, он их сам сочинил. Еще позже появилось ритмическое постукивание по столу или, как рассказывает актриса Жанна Прохоренко, учившаяся вместе с ним в Школе-студии МХАТ и близко его знавшая, по перилам лестницы. Она тоже хорошо помнит некоторые его ранние песни, которые он пел, аккомпанируя себе ритмическим постукиванием по перилам лестницы. Воспоминания Жанны очень помогли, когда мы уже после смерти Володи устанавливали даты его песен при составлении картотеки.

Большой Каретный… Мы все там жили — Толя Утевский, Лева Кочарян, часто приходил Володя Акимов. Когда Кочарян женился на нашей общей приятельнице, их трехкомнатная квартира на четвертом этаже надолго стала нашим общим домом. Правила общежития у нас сложились вполне определенные: мы были близкие друзья, а значит, жили, по сути дела, коммуной. Восстанавливая это время в памяти, я обнаружил, что, если применить более позднее определение, все мы тогда были тунеядцами. Был такой период, когда это каралось. Меня однажды даже решили выселить из Москвы, хотя я к этому времени занялся переводами, уже напечатал два или три переводных романа, несколько повестей, пьесу и прочее, но нигде на службе не состоял. При этом определенный ценз заработка, который тогда существовал, я перекрывал с лихвой, а это было подозрительно. За меня вступился «Новый мир», руководимый тогда Александром Трифоновичем Твардовским. И меня в Москве оставили, но пришлось вступать в группком литераторов.

Для окружающих мы были тунеядцами потому, что почти никто из нас не работал, то есть все мы работали и работали много, но как? Без выдачи зримой, весомой, а главное — одобренной продукции. Никто нигде не состоял и ничего практически не получал. Володя вместе с одним нашим товарищем написал «Гимн тунеядцев» на мелодию известнейшей песни. Гимн этот регулярно исполнялся, с большим подъемом. И даже в нем проскальзывало то, что держало эту компанию:

И припев был:

Я был и остаюсь убежденным интернационалистом. Это сейчас я пообмялся, а тогда при мне сказать «армяшка» или «жид» — значило немедленно получить по морде. Точно так же реагировали и все наши ребята. Крепкая была компания, с очень суровым отбором. Многое можно было бы восстановить по рассказам, стихам, песням.

Сейчас все обрастает легендами, но я могу совершенно точно утверждать, что боксом, например, Высоцкий не занимался. Хотя об этом говорят близкие ему люди. Я не понимаю, зачем Володю приукрашивать? Он из тех личностей, которые в приукрашивании не нуждаются. Володя был крепким физически, много для этого тренировался, но нерегулярно. Боксом занимались Лева Кочарян, Юра Гладков и я. А Эдик Борисов, который появился в нашей компании позже, был чемпионом Союза по боксу. Это к тому, что культ силы у нас наличествовал постоянно. Ребята были крепкие, никто не хотел отставать. И часто мерялись силой — и ставя локти на стол, и иначе.

Любопытно, что блатной мир считает Высоцкого «своим». Я не один раз общался с людьми, которые клялись и божились, что они вместе с Володей сидели. Хотя он никогда в таком «замазан» не был, но знал довольно серьезно и крепко людей из этого мира, хорошо знал. Некоторые очень любили его, и он их тоже, надо сказать. Но сам никогда ни в чем замешан не был.

Однажды на Большом Каретном сложилась такая ситуация, что работающим среди нас оказался один Володя. Закончив Школу-студию МХАТ (я тоже присутствовал на его дипломном спектакле «На дне»), он получил предложения сразу от нескольких театров. Но он был человек разборчивый. Поработал сначала в одном, потом в другом. Как он говорил о себе позже, сначала стал «Вовчик-премьер», потом «Вовчик-дебютант», потом «Вовчик-непроханже»…

Он дебютировал в «Современнике», в спектакле «Два цвета». Но совет «Современника», куда входили Ефремов, Табаков и другие известные и уважаемые люди, не смог простить ему одной вещи. В зале сидели его друзья (мы все пришли, естественно), и он позволил себе текст пьесы слегка «интерпретировать». Я не помню точно имени персонажа, в роли которого он выступал, но помню, что речь шла о друге этого персонажа: мол, у меня был где-то друг такой-то. А Володя вставил: «А вот у меня был друг Лева Кочарян…» Проделал он все это успешно, но «мэтры» «Современника» были шокированы и решили, что не надо его брать в театр. Так и появился «Вовчик-непроханже»…

Из Театра имени Пушкина исключал его Равенских много раз. Потом Театр миниатюр… «Вовчик-миниатюр».

В Театре Станиславского Володя не работал, но мы там бывали. В этом театре, если войти со служебного входа, на втором этаже есть такой небольшой коридорчик, и вдоль него — несколько комнат, где жили актеры. В одной из комнат жил Женя Урбанский. А рядом, — большой репетиционный зал. Вот там мы и собирались иногда. Кстати, приходили две компании гитаристов — из Испании и из Индонезии, мои друзья, прекрасные ребята. Они замечательно играли и пели, а танцевали просто как боги. Женя Урбанский играл на гитаре очень хорошо. И пел — это вы знаете — прекрасно. Володя тогда еще неважно играл на гитаре и очень ревниво относился ко всем поющим. И вот когда все сходились в этом репетиционном зале (конечно, это затягивалось до самого утра), начиналось что-то вроде соревнования… И тогда, по-моему, Володя и Женя соревновались особенно.

В нашей компании было принято… ну как вам сказать? — выпивать. Сейчас я пью немного, но не только потому, что стал старше и болезненнее, просто редко бывает такой душевный подъем, такое созвучие душ в компании, когда хочется это делать дольше, чтобы беседовать, развлекаться… и для этого пить, иногда ночи напролет.

Мы пили не тупо, не для того, чтобы просто пить до опьянения. Была нормальная форма общения, подкрепляемая дозами разного рода напитков. К определенным датам (особенно ко дням рождения кого-то из нас) мы всегда готовили какой-нибудь капустник. Разыгрывали сами, да еще записывали попутно на магнитофон, когда он у нас появился.

А появился он так. Был период, когда материальные дела наши стали настолько плохи, что пришлось посягнуть на святая святых — наше жилище. Рыдая, мы разрешили Кочаряну сдать на время (на полгода) его квартиру. Это означало, что всем нам придется на это время фактически остаться без крова. И поселились мы у Володи Акимова (сейчас он сценарист, уже седой, но отчества его, ей-богу, не вспомню). Он жил в коммунальной квартире в огромной, 40-метровой комнате, окна которой выходили во двор. Комната была заставлена старинной мебелью, на стене висели каска с надписью «Если завтра война?», бурка отца и его же шашка. Там мы жили довольно долго, пока кризис не стал всеобъемлющим. И тогда мы уговорили Володю обменять эту 40-метровую комнату на меньшую в том же доме, с доплатой. И мы переехали туда — из 40-метровой в 20-метровую. Причем в счет доплаты нам дали старый магнитофон, кажется, «Спалис», едва-едва работающий. Вот так у нас появился магнитофон. Мебель мы под шумок продали и купили на эти деньги диван-кровать, шкаф, два кресла и журнальный столик. Потом кто-то из нас с первых своих дивидендов купил еще и обеденный стол. Потому что журнальный столик был для нас просто мал — каждый вечер меньше пятнадцати человек не собиралось. А постоянно жили в этой комнате четверо. Как разворачивались события в этом жилище к концу дня, когда все нормальные люди отходят ко сну? Либо продолжалось общение, либо — если укладывались спать — диван занимала единственная супружеская пара, составлялись кресла для другого ложа, а на полу расстилалась бурка, на которой ложился Володя Акимов, хозяин комнаты. Была еще раскладушка для почетных гостей. А тот, кто приходил позже, укладывался где-нибудь в углу на газетах. Поскольку все время приходили люди, хозяин комнаты сразу заворачивался в газеты и ложился на пол в углу, потому что знал, что все равно кто-нибудь придет и займет его место. Сам он тоже не работал нигде, но в течение пяти лет поступал во ВГИК. А когда наконец поступил — и именно на режиссерский, и именно к Ромму, как мечтал, — его с первого курса взяли в армию.

Нас окружало много замечательных людей. Например, участковый Гераскин. Роскошный мужик с буденновскими усами, он очень часто нас навещал в связи со всякими жалобами на нас. Когда мы только переехали в новую комнату (а курили все нещадно), наша единственная постоянная дама, прибираясь, не учла, что окна теперь выходят уже не во двор. И, смахнув со стола кучу окурков, вывалила все это за окно. А за окном — Садовое кольцо… Звонок в дверь, дама спряталась в шкаф. Участковый, товарищ Гераскин, вошел вместе с пострадавшими, усыпанными пеплом, стал шуметь. За столом в это время сидели только трое, потому что четвертый как раз перед самым происшествием сказал: «Вы мне все надоели», — и лег на диван спать. А поскольку спать ему мешали, он забрался внутрь дивана. Когда начался весь этот страшный гвалт, в самую решающую минуту приоткрылся диван, и оттуда показалось лицо… Тут даже видавший виды Гераскин отступил в коридор со словами: «Ну уж это чересчур!»

Вообще-то Гераскин очень часто выручал нас, когда кто-то за что-то попадал в милицию, выпивал с нами, рыдал, рассказывал свою фронтовую биографию, очень интересную — как был в штрафном батальоне и так далее.

Помню, как Володя Акимов поступал во ВГИК. В райвоенкомате был такой майор Толпегин. Только на моей памяти наш друг получил четырнадцать «последних серьезных предупреждений» из военкомата по поводу неявки на призывной пункт. Во ВГИК Акимов в итоге поступил, а Толпегина за то, что так и не смог привлечь его вовремя в армию, понизили в воинском звании. Позже мы с ним познакомились и даже разговорились по душам. Помню, Володя сказал ему: «Пришел бы просто, выпили, поговорили бы, а то все повестки, повестки!»

В нашей компании многие пели, играли на гитаре. Да еще приводили разных людей, начиная с тех, кто по электричкам пел, и кончая настоящими блатными персонажами. Володя очень любил эти песни. Вы, наверное, помните, какое ошеломляющее впечатление произвели первые песни Окуджавы? Их мы тоже пели. У Володи тогда репертуар состоял не из его песен: «На Перовском на базаре», «На Тихорецкую состав отправится» и другие. Однажды, это уже когда «правда восторжествовала» и к нам вернулась наша квартира на Большом Каретном и мы все стали что-то зарабатывать, произошел такой эпизод. Часов в девять утра раздается звонок — Володя. «Ты дома? Сейчас буду!» Как всегда, первый вопрос: «Что принести?» Он никогда не забывал спросить об этом. Я отвечаю, мол, лежу больной, принеси чего-нибудь поправиться и поесть. Вскоре Володя появился. Что он принес? Пришел с гитарой, которую ему недавно подарили. Поначалу он только постукивал по деке и по струнам, а к тому времени уже научился брать несколько аккордов и очень ловко себе аккомпанировал. Подсел к моей постели, спел песню, сказал: «Это тебе». По-моему, это была одна из первых его песен. А потом вынул две бутылки «Карданахи» и говорит: «Ты знаешь, меня научили, как лихо открывать бутылки». Поставил бутылку на стол, воткнул в пробку вилку: «Сейчас я ее толкну, она упадет, перевернется, ударится донышком, и пробка вылетит сама». Я отвечаю: «Бутылка же разобьется! Я тебя тогда убью». Володя все-таки проделал всю процедуру. Бутылка плашмя упала на пол и разбилась. Володя берет вторую бутылку, собираясь проделать с ней ту же операцию, а сам становится в позу готовности к прыжку — к двери. Бутылка переворачивается, ударяется донышком, пробка вылетает. Володя говорит: «Ну вот видишь! А ты боялся…»

Почти все Володины песни периода Большого Каретного имеют конкретный адрес. Помните «Бить человека по лицу я с детства не могу…»? Как-то мы ехали в троллейбусе втроем: Володя, Миша Туманишвили — он тогда только появился в нашей компании — и я… И когда подъезжали к старой Арбатской площади, в троллейбус ввалилась большая компания. Кто-то из них стал приставать к девушке. Миша, естественно, не мог не заступиться. Они — на него, мы — на них. В общем, началась потасовка. Мы вывалились из троллейбуса на Арбатской площади. Их было больше, я только успевал пригибаться от свистящих кулаков. Володя тоже с кем-то «машется». Я оглянулся назад, там — Миша… Ну все в порядке, думаю, прикрыт, могу заняться передними. И в это самое время очень сильно получаю сзади! Потом, когда все кончилось, я Мише говорю: «Как же так? Ты был сзади, а мне оттуда навесили? Как это называется?» Миша ответил гениальной фразой: «Артур! Люди разные. Ты без размышления можешь ударить любого, а я с детства не могу бить человека по лицу!» Володя просто покатился со смеху: «Миша, родной! О таких вещах заранее предупреждать надо!»

К ранним блатным песням Володи отношение разное, не все их принимают. Я же их очень высоко ценю. В Ленинграде живет один мой родственник. Я ему дал в свое время переписать так называемую «золотую пленку» (мы уже тогда ее так называли) — записи первых Володиных песен на нашем первом магнитофоне «Спалис». На этом магнитофоне и были записаны все первые песни Володи. Тогда он пел иначе, чем позже, — у него еще не было хрипоты, многие песни иначе звучали, во многих были совершенно другие куплеты. Это все было записано тогда и переписывалось только два раза. Так вот ленинградский родственник позвонил мне три года назад и сказал: «Слушай, помнишь, ты мне давал пленку? Она у меня так и хранится с тех пор». Я сказал: «Береги ее, я приеду». Когда я приехал, его не было в Ленинграде. Он по роду своей работы уезжает в трех-четырехмесячные командировки. Потом это как-то замоталось, у меня так и не дошли руки. А там есть песни, которых нет ни у кого.

Смерть Володи объединила людей самых разных. Сначала казалось, что образовалось такое же, как прежде, только новое братство — все горели желанием что-то сделать для увековечения его памяти, когда все стали собирать его записи. Как и многое в жизни, это оказалось иллюзорным… Но все же многое удалось сделать — удалось собрать довольно полную фонотеку, собрать и сохранить его литературный архив, фотоархив. Но и в этой довольно полной фонотеке нет «золотой пленки»…

Володя в короткий срок успел сделать то, что другие делали годами и десятилетиями, а теперь говорят: «Ах, как несчастливо сложилась его судьба!» Почему же несчастливо? Когда говорят, что у Володи была трудная, несчастливая биография — тошно слушать. Жизнь у него была трудная, но ведь это входит в «условия игры». Потому что жизнь — это вообще не самый лучезарный процесс. У него была нормальная жизнь, а в последние годы — невероятно счастливая. Он очень многое успел сделать, он был безмерно любим народом. Все эти разговоры: «Ах, мешали, ах, не давали!» — пустопорожние. Ну мешали, ну не давали. Но это же в порядке вещей для истинного поэта.

Сейчас идут разговоры о том, что в наше время Высоцкий получал бы звания и премии… Да, официальное признание — почести и награды — меняют и даже ломают людей. Но с Володей этого бы не произошло. Уверен, что у него наверняка появились бы смешные песни про очереди за водкой, злые песни о тех, кто так быстро «перестроился», о дамочках-патронессах на разных уровнях. Ведь множество людей, которые когда-то, как пресс, давили все живое, теперь — активные сторонники перестройки… Я убежден, что Высоцкий — будь он жив — Государственной премии не получил бы. Художник устроен таким образом, что в самом идеальном обществе он будет чувствовать себя в какой-то степени изгоем. Воистину, дай ему линованную бумагу — он будет писать на ней поперек.

Володя очень много работал. Очень много. Были у него потрясающие устные рассказы, которые, к сожалению, теперь потеряны. Все это сочинялось и для себя, к каким-то годовщинам, и все это было невероятно интересно. Может быть, на «золотой пленке» частично что-то из них записано. Есть много автографов Володи на билетах, на наклейках от бутылок, на сигаретных пачках — это строчки стихов, какие-то заметки, иногда отдельные слова.

Счастливой была судьба Володи еще и потому, что он был при жизни признан всей страной. Если бы он захотел, он бы мог совершить революцию (небольшую, в городском масштабе или в республиканском), за ним наверняка пошли бы люди — под властью его обаяния и таланта. И в любви он был счастлив. Влюбившись, по сути дела, почти в детстве во французскую актрису (даже помню, как это было — все мы были тогда влюблены в «колдунью»), он стал ее мужем. Это сыграло колоссальную роль в его жизни. Я глубоко убежден, что если бы не Марина, он прожил бы намного меньше и намного меньше успел бы сделать. А эти заграничные периоды, скажем, Акапулько, Туамоту, были периодами очень интенсивного творчества. Сохранилось много стихов, написанных на бланках зарубежных отелей. Ему там очень хорошо работалось, потому что очень хотелось скорее вернуться и проверить все это на людях…

На мой взгляд, каждый художник, если пишет что-то всерьез, никогда не пишет «вообще» — вообще для народа, вообще для человечества, он всегда пишет в точный адрес, в адрес одного-двух-трех близких людей. Для себя, естественно, но и для близких людей, мнение которых для него важно и очень значительно.

Долгое время мы жили вместе, общались непрерывно. Перебравшись в деревню, я часто приезжал в Москву и жил дней по десять-пятнадцать… Виделись мы всегда в эти периоды плотно. А позже, последние семь-восемь лет его жизни, встречались очень редко. У него было много работы, много разъездов, в том числе заграничных. Помню, Андрей Тарковский говорил как-то, обращаясь ко всей нашей компании: «Ребята, давайте, когда станем богатыми, построим большой дом в деревне, чтобы все могли там жить». У него была такая идея — построить дом-яйцо, чтобы мы там жили все и не было бы в доме чужих людей. Идея эта, конечно, не осуществилась. Все обзавелись семьями, каждый стал жить особняком.

Удивительно, каких разных людей объединял тогда Большой Каретный. Иногда появлялись и блатные персонажи — Копченый, Батон, Миша Ястреб, еще кто-то. С другой стороны — такие разные художники, как Тарковский, Шукшин. Я называю близких Володе людей.

Участие Высоцкого в фильме Шукшина «Живет такой парень»? В то время я довольно часто общался и с Василием Макаровичем, и с Володей. Могу утверждать, что никаких разговоров о съемках Володи в фильме не было. Но надо внимательно посмотреть фильм! Кто знает, может быть, Володя и затерялся где-нибудь в массовке… Когда он говорил на просмотре: «Смотрите, вот сейчас я появлюсь!» — это могло относиться к персонажу по имени Хыц. Эпизод такой: у героя фильма намечаются неприятности с местными парнями в клубе. А Хыц подходит и говорит: «Я очень извиняюсь, в чем тут дело?!» Когда я смотрел этот фильм, то подумал, что именно с такой интонацией, с такой улыбочкой подходил иногда Володя. Так что, я думаю, его слова относятся именно к этому персонажу.

Тарковский Володю очень любил как актера. В «Рублеве» Володя должен был играть ту роль, которую сыграл Граббе, — сотника, этого «ослепителя». Хорошая роль. Но Володя дважды запил, дважды подвел. А Тарковский во всем, что касается его профессиональной работы, человек невероятно ревностный. Он был художественным руководителем достопамятной картины Кочаряна «Один шанс из тысячи». Приехала одесская группа на пробы в Москву — группа Кочаряна. Я никогда не забуду, как Тарковский пришел в первый раз для знакомства с группой. Говорили о том, о сем. Потом он сказал: «Дорогие товарищи, сегодня я наблюдал работу вашей группы. Она омерзительна. Во-первых, посмотрите, как вы одеты. Ну жарко, конечно (было тридцать градусов жары), понятно. Но ни Лев Суренович, ни я, ни Артур Сергеевич не ходим ни в майках, ни в расстегнутых рубахах. Мы все в костюмах. Мы достаточно знакомы друг с другом, но на работе не обращаемся друг к другу Лева или Андрюша, или Артур, а только по имени и отчеству. В следующий раз, когда явитесь на работу, будьте любезны соответственно друг к другу относиться. Это ведь не только ваше отношение друг к другу, это отношение к работе». И так у него было во всем.

А Володя запил перед пробами. Это был второй случай. А первый произошел, когда Андрей на радио делал спектакль по рассказу Фолкнера «Полный поворот кругом», который мы очень любили. Володя невероятно хотел играть в этом спектакле. Точнее, быть в нем чтецом-ведущим. И тоже подвел. Андрей сказал ему (это было при мне): «Володя, не будем говорить о следующих работах. Я с тобой никогда больше не стану работать, извини». Это можно понять. У каждого свои жизненные и рабочие принципы, ничего не поделаешь…

Тарковский последние годы, находясь в СССР, жил в основном в деревне. Шукшин, когда особенно припекало, уезжал к себе — в деревню Сростки. И я жил в деревне. Володя уезжал за границу. Но когда были поводы для встреч и мы встречались, то чувствовали прежнюю близость друг к другу.

Вспоминаю одну встречу с Володей у Беллы Ахмадулиной. Собралась компания близких людей. Раздался телефонный звонок. Белла сказала, что сейчас приедут Володя и Марина. Вскоре они приехали. Володя спел только что написанную песню (для ленфильмовской картины «Вторая попытка Виктора Крохина») «Баллада о детстве». Она произвела фурор. Потом еще что-то спел. Все сидели за столом — это было в мастерской Мессерера, мужа Ахмадулиной. Там был длинный стол, а дальше проем со ступеньками, ведущими выше, в мастерскую. Я увидел, что Белла сидит на этих ступеньках и что-то пишет. Володя пел, пел, пел, а когда отложил гитару, Белла без всякого предварения — без всякого! — стала читать свои новые стихи. Получилось такое невольное вроде бы соревнование. Она так зажглась и в то же время так ревновала к этому вниманию, что даже не сумела дождаться, пока воцарится молчание, и своим небесным срывающимся голосом начала читать поразительные стихи. Потом мы общались друг с другом порознь и редко, вместе практически, за малым исключением, не собирались. Не помню случая, чтобы собирались вместе, скажем, Шукшин, Тарковский, Высоцкий и я в последние годы. Не было такого. У Володи появились иные друзья, с которыми я познакомился, по сути, только на его похоронах. С некоторыми раньше — в ту пору, когда Володя умирал, но… оставался жив. Ведь Володя умирал несколько раз. И не просто так, а именно умирал по-настоящему. Мы говорили даже, что у нас есть «своя» реанимация… Когда он умер, мы хотели везти его в театр и из театра на кладбище на этом реанимационном автомобиле. Но сначала дали разрешение на то, чтобы гроб стоял в театре столько, сколько будут идти к нему люди. А когда увидели, сколько людей идет, несмотря на закрытый из-за Олимпиады город! Я проехал вместе с товарищем на машине вдоль очереди в театр: очередь была длиной в девять километров! Поэтому в три часа все перекрыли. Везти его на реанимационной машине, естественно, никто не разрешил.

Так вот, значит, была «своя» реанимационная бригада. Но он умер совершенно неожиданно, отказал единственный, как выяснилось, здоровый орган — сердце. Он собирался поехать либо ко мне в деревню, либо на Север, куда один наш знакомый должен был забросить на вертолете дом-избу. Он хотел немножко пожить отстраненно. Он прилетел из Польши, где ему уже было плохо, зашел в Дом кино и встретил там знакомого администратора, который слезно умолял его поехать в одну поездку. Они поехали, но поездка не закончилась. В эту поездку он взял с собой фотографии близких друзей, в частности фотографию жены Кочаряна, Инны. А Левина фотография всегда стояла у него дома около кровати.

Я думаю, что последнее время он чувствовал, знал про себя все, потому что свои последние выступления начинал с воспоминаний о молодости, о старых друзьях, о Большом Каретном. По возвращении из поездки он слег. Дома в тот день у него были друзья, мать, знакомый врач. Потом все разошлись, мать он тоже отправил домой: «Ты иди, двенадцать часов». В половине первого он попросил знакомого врача позвонить мне (а я тогда не жил дома). Но потом сказал: «Нет, наверное, уже поздно, там спят, не надо — позвони утром».

Врач дал ему снотворного, посидел около него — он лежал на диване в своей комнате. Володя заснул. Врач говорил позже: «Ну я отключился, наверное, самое большее минут на двадцать-тридцать, потому что я заснул, когда было два часа, а подошел к нему снова в половине третьего. Рука была еще теплая, но пульса уже не было».

И все-таки я еще раз могу сказать то, что раньше сказал, когда мы вернулись с кладбища. Он был необычайно счастливый человек. Счастливый потому, что наш несколько прямолинейный девиз: «Жизнь имеет цену только тогда, когда живешь и ничего не боишься», — он очень близко принял к сердцу.

Потому что Володя, если не всегда мог сделать то, что хотел, никогда не делал того, чего не хотел. Никогда! Понимаете, всякая уступка, вроде бы вызванная жизненными обстоятельствами, то есть вполне как бы оправданная, приводит к совершенно неожиданным необратимым последствиям. Ведь всех можно обмануть, кроме себя. Искусство, Добро, Зло — для этого надо самому быть непогрешимым. Иначе — это ложь, а ложь, как известно, ест душу, как ржа железо. Так вот в этом смысле Володя был счастливый человек, он не лгал.

Почему я отказываюсь от всякого рода встреч, воспоминаний? Не потому, что считаю кощунственными публичные выступления о друге. Я даже считаю, что на этом можно зарабатывать деньги. Всякий труд должен быть оплачен, ничего зазорного тут нет. Но дело в том, что когда прощаешься с близким человеком, то ведь, по сути дела, прощаешься и со своей жизнью, с большей и, как правило, лучшей ее частью. Когда приходится рассказывать о Володе, то приходится рассказывать и о своей жизни тоже. И невольно бередишь то, чего не надо бы касаться, то, что надо оставить для себя. Поверьте, это не так просто.

Чаще всего я вспоминаю один вечер… Это было летом, мы тогда жили у Акимова. Собралась вся наша компания. Сбросились — как всегда, денег было мало и, как всегда, все были голодные. Было уже поздно. Свидерского и Высоцкого послали в ресторан ВТО. Я им кричу вдогонку: «Ребята, ну хоть что-нибудь поесть. Хоть немножечко!..»

Свидерский с бутылками вернулся быстро, приехал на такси, за что и получил выволочку — нечего деньги зря тратить!.. Высоцкого нет. Сидим ждем — уже начинаем злиться… Окно открыто, поздно — на улице ни одного прохожего… И вдруг слышим шаги. Я выглянул в окно — по пустому Садовому идет Володя Высоцкий. А в руке, которую держит на уровне плеча, несет что-то завернутое в белую салфетку. Заходит в комнату и ставит на стол металлическую сковороду-тарелку, в которой подают вторые блюда. «Арчик, это персонально тебе!» Бефстроганов с картошкой! Этого я забыть не могу. Ночь, пустая улица, а он идет один, несет в поднятой руке другу поесть…

 

Людмила Крымская

Честно говоря, не знаю, как к вам обращаться. В компании на Большом Каретном вас называли Мила и…

Да, там меня никогда не называли Людмила, а тем более по отчеству, звали Милка, Мила, Миляга.

Так вот. Мила, как вы попали в знаменитую компанию Кочаряна?

Вначале я познакомилась с Артуром, а потом он начал знакомить меня со своими друзьями. Адресов было несколько, но самый дорогой — на Большом Каретном. Я помню эту большую компанию, в которой как-то непривычно относились друг к другу: с большой любовью и одновременно с большим уважением. Глава дома — Лева Кочарян, его жена — Инна… Потом появился Володя Высоцкий и его друзья, с ними вначале он был ближе, чем с нашей более взрослой компанией, в которую входили Артур Макаров, Лева Кочарян, Андрей Тарковский, Василий Макарович (Шукшин. — В.П.)

Вот так мы тогда и существовали, очень вместе и очень близко. Повторяю: любовно и бережно относились друг к другу. Конечно, выпивали и иногда выпивали крепко… Но была грань, ниже которой эта компания никогда не опускалась, то есть, безобразий каких-то не было и быть не могло. Нам вместе было весело, просто хорошо друг с другом.

И другое место, где собиралась ваша компания, — это квартира Володи Акимова…

Да, конечно. И вообще, это очень интересная история. В какой-то момент вся наша компания плавно перешла к Володе Акимову. Я думаю потому, что у Кочаряна уже была маленькая дочка. И нам было неудобно там собираться. И мы все перешли в Володину квартиру, которая была чуть ближе к «Эрмитажу», — это угол Садово-Каретной и Петровки. Дом, который состоял из нескольких низеньких пристроек, и там на втором этаже была квартира Володи Акимова. И вот там собиралась наша компания… А мы с Артуром некоторое время просто там жили, потому что мы были без жилплощади и нам вообще негде было жить.

Я старалась вести дом, семейный дом. Чтобы были все накормлены, чтобы все были сыты. А к вечеру приходили работающие друзья, в том числе и Володя Высоцкий. Он тогда работал в Театре миниатюр. И получил кличку «Вовка-миниатюр». Да, а еще раньше он работал в Театре Пушкина. Его «ушли» из того и из этого.

А как выглядела квартира?

Это была большая комната в коммунальной квартире… Налево из прихожей — кухня, ванна, туалет, а чуть направо — Володина комната.

Соседи не всегда были нами довольны, потому что почти каждый вечер в эту комнату приходили наши друзья. А наши вечерние посиделки часто превращались в ночные бдения… И соседи не очень понимали, как можно так долго веселиться.

А потом… были шалости, которые — если на них строго посмотреть — были не очень приличными. Всю эту братию нужно было накормить. Я, каюсь, несколько раз брала чужую картошку, чтобы пожарить для всей компании. Денег никогда ни на что не было, но вот на выпивон — странное дело — деньги находились всегда.

Незабываемая ситуация: пришел Володя Высоцкий и принес две бутылки портвейна. И говорит: «Ты знаешь, Арчик, я тебе сейчас покажу, как нужно открывать бутылки. Замечательный способ — вообще без штопора!» Он воткнул в пробку вилку, каким-то особым образом бутылку поставил на самый край стола… Бутылка полетела, перевернулась — ударилась об пол и разбилась. Володя жутко расстроился. «Но со второй обязательно получится». А Артур ему говорит: «Нетушки… Только через мой труп». Я еще помню, что закуска была — варенье из крыжовника. В поллитровой банке… То ли Миша Горховер принес, то ли Аркаша Свидерский.

Вот такая была компания… Просто мы жили, как могли, и дружили, как могли… А потом, со временем, общение видоизменилось, немножко стали расходиться, но все равно дружба оставалась.

Володя и Артур дружили как-то отдельно… Одно время Артур с Андреем Тарковским дружили, как-то камерно. Но все вместе продолжали собираться — хотя и реже — и дружить.

Володя устроился работать на Таганку и реже стал появляться в нашей компании. Но встречи были. Просто наступал момент, когда встреча становилась необходимой.

Я помню случай, когда Володя пришел — это было еще у Левы Кочаряна — и спел одну из своих первых песен. То ли «Что же ты, зараза, бровь себе подбрила…», то ли «Красное-зеленое, желтое-лиловое»… Нет, «Красное-зеленое…» — это было раньше, это Володя спел мне. Но я хорошо помню, что Артур сказал: «Володя, это гениально!»

И все тогда поняли, что Володины песни — это необычно, это неординарно, что из этого выйдет что-то хорошее. Вы знаете, я думаю, что и все это понимали тогда. Может быть, не знали точно…

Артур Сергеевич однажды сказал одному из друзей — Эдуарду Борисову: «Вот сейчас придет один гениальный мальчик…»

Когда Артур представлял Володю своим друзьям, он, конечно, мог сказать «гениальный мальчик», а вот я этим похвастать не могу. Я тогда была очень молодая и не очень воспринимала, не очень понимала других. Я не относилась ни к Андрею, ни к Василию Макаровичу, ни к Володе как к великим людям. Если б я тогда это понимала, я бы и слушала больше и внимательней… А так я относилась к ним как к друзьям Артура, которых надо принимать, кормить, любить и уважать.

А какая из первых песен Высоцкого вам особенно запомнилась?

Я просто запомнила первую песню. Потому что Володя пришел и спел ее. А потом сказал: «Миляга, это тебе». Поэтому я ее и запомнила: «Красное-зеленое, желтое-лиловое, самое красивое на твои бока». Я сначала не поняла — что это Володя так плохо ко мне относится?! Так плохо, что сочинил мне песню про публичную женщину… Но потом я поняла, что ошиблась. Это, в общем-то, очень даже хороший персонаж.

А участкового Гераскина вы помните?

А как же! Замечательный человек! Однажды утром, — мы были с большого бодуна, как тогда говорилось, — кто-то постучал в дверь… У Володи Акимова была такая тахта, которая поднималась, и в это пространство мог поместиться человек. Артур стал куролесить, забрался в эту тахту… А Гераскин пришел потому, что я высыпала окурки из пепельницы прямо на улицу. И общественность взбунтовалась: а если бы эти окурки попали на головы трудящихся?! Артур вылез из этой тахты и стал объяснять Гераскину, что он должен понять: если у народа кураж, то его трудно остановить… И вообще он должен нас простить. И Гераскин понял и простил. В общем, Гераскин был свойским человеком и даже иногда очень хорошо входил в ритм нашей компании, то есть выпивал вместе с нами. Этот Гераскин однажды спас Володю Акимова… Володя познакомился с каким-то иностранцем и привел его к себе домой. А этот иностранец оказался нетрадиционной ориентации. И его с позором изгнали. (По другим свидетельствам: у этого иностранца пропало пальто. — В.П.) По-моему, Володя гнался за ним с отцовской шашкой! А это, вы ж понимаете… Это же почти международный скандал. И Гераскин как-то помог Володе избежать неприятностей.

У Акимова была шашка и бурка отца…

Да, и эта бурка была иногда последним Володиным пристанищем… Он, как вежливый хозяин, лучшие спальные места всегда отдавал гостям. И если уж совсем не было где лечь, он стелил эту бурку на пол и ложился спать.

А какие у вас сложились отношения с Инной Кочарян?

Я была тогда в очень юном возрасте и тушевалась перед Инной. Я даже побаивалась ее… Недавно, когда не стало Артура, мы встретились с ней. И она отнеслась ко мне так, будто я — близкий и родной человек. А вот тогда этого не было… Я тогда немного боялась ее, а она ничего не делала, чтобы сблизиться. Часто она была недовольна, потому что и к ним приходили соседи и ругались… Приходили даже из соседнего дома. Конечно, ей было неприятно все это слушать. Тем более когда родилась маленькая Оля.

А лидером всей компании был ее муж — Левон Суренович Кочарян…

У меня к Леве свое, особое отношение. Я признавала его как лидера, но кое-что в нем мне не нравилось. Но я никогда ничего не говорила, потому что у меня не было права голоса… Но иногда Лева позволял себе вещи, которые не входят в понятие «хорошее воспитание»…

Все ребята — Володя Высоцкий и Володя Акимов, Аркаша Свидерский, Миша Горховер, Миша Туманишвили, Андрей Тарковский — при всем нашем разгуле никогда не позволяли себе каких-то вещей, никогда не опускались ниже какой-то грани. А Лева мог себе это позволить. И тем самым мог ранить другого человека.

Я думаю, что Володя Высоцкий тоже это чувствовал, потому что он был очень деликатным человеком. Я бы даже сказала — он был человек нежной души. И вежливый. Он всегда внимательно вас выслушивал, не было такого отталкивания — «ты мне неинтересен, и я не буду с тобой общаться».

Есть люди, которые принижают тебя, когда ты им не угоден, а есть другие люди, которые тебя поднимают, с этими людьми ты чувствуешь себя хорошо.

Как вы думаете, почему Высоцкий не был на похоронах Левона Кочаряна?

Вы знаете, это очень печально, когда уходит человек… Но я всегда думаю о тех, кто остался. Как они будут переживать, как они будут страдать. Я не знаю, почему Володя не пришел… Может быть, не хотел видеть Леву умершим?.. Я тоже не могу видеть того, кто ушел… Это уже не тот человек.

Людмила Абрамова рассказала мне, что Артур Сергеевич как-то сказал Высоцкому: «Если ты не остановишься, то будешь полтинники сшибать в ВТО». И это подействовало…

Да, был такой случай. Были какие-то моменты, когда Володе можно и нужно было сказать такое… Потому что Володя трезвый и Володя выпивший — это были очень разные люди. Поразительно разные.

Для компании на Большом Каретном Артур Макаров был сильной личностью…

Да, все это признавали. Точнее будет сказать — все его слушались. Может быть, это звучит по-детски, но это было так. С мнением Артура всегда и все считались.

Помните из песни Высоцкого: «Они стояли молча в ряд, их было восемь…»? Артур Сергеевич рассказывал мне, что это основано на реальном случае…

Я должна сказать, что драк было много, есть о чем рассказать… Помню, была зверская драка у ВТО. Были Артур, Лева, Юра Гладков и мы — девушки. Артур нам кричал, чтобы мы спрятались, потому что нападавших было много, и они были чуть ли не с ручками от домкратов. А Лева же мог головой водосточные трубы сломать. И он им крикнул: «Вы хотите получить это?!» — и лбом сломал эту металлическую трубу. Но все равно они напали и была зверская мужицкая драка.

А история семьи Артура Макарова… Ведь его усыновили Тамара Федоровна Макарова и Сергей Герасимов…

Отец Артура, Адольф Вячеславович Цивейко, был рабочим, коммунистом. В 1938 году по каким-то партийным делам его вызвали в Смольный к Кирову. И когда он вышел из Смольного, как раз в этот момент, убили Кирова. А вечером его арестовали… Спасло то, что в кармане пальто был пропуск в Смольный и был отмечен час выхода.

Но потом… Ведь у Адольфа Вячеславовича мама была немка, а папа — поляк… Потом его все-таки упекли, в основном из-за мамы. Посадили на 20 лет. И в одном из лагерей он оказался вместе с Александром Исаевичем Солженицыным. У Солженицына об Адольфе Вячеславовиче есть эпизод в «Архипелаге». Это эпизод о старике, который был подобран на улице, как умерший… А заключенные пришли в мертвецкую, чтобы хоронить умерших… Посмотрели на него, и он им показался живым. «Да это же наш дед!». Его оттерли, и он — ожил. Вот такой эпизод про отца Артура Сергеевича есть у Солженицына.

Артур был племянником Тамары Федоровны Макаровой. И во время войны в эвакуации, в Ташкенте, Тамара Федоровна и Сергей Аполинарьевич его усыновили.

Последняя наша встреча с Володей была в самом начале 70-х годов, у нас на Звездном… Мы с Артуром тогда получили квартиру на Звездном бульваре. По-моему, это был день рождения Артура, потому что были Тамара Федоровна Макарова и Сергей Аполинарьевич Герасимов.

А хронологически как все это происходило на Большом Каретном?

Если по датам, то мы там немного жили… Мы познакомились с Артуром в 1960 году. И все это на Каретном происходило примерно до 1964–1965 года. А потом мы с Артуром купили дом в Псковской области и переехали туда. В 1968 году мы получили квартиру на Звездном, в которой мы зимовали и в которой несколько раз бывал Володя. А с ранней весны до поздней осени — на весь охотничий сезон — мы уезжали в Кочегарово. Потом была другая деревня — Забровка, Осташкинского района Тверской области.

В Москве я бывала только наездами и со всеми ребятами мало встречалась. Но у меня ко всем было такое близкое, родственное чувство. И если бы ко мне кто-то из них за чем-то обратился — я бы бросила все, все свои дела, — и помчалась бы помогать.

2004

 

Олег Савосин

Олег Иванович, когда и где вы познакомились с Высоцким?

У меня был очень хороший знакомый, который стал потом одним из самых близких друзей — Лева Кочарян. С ним мы познакомились давно — в 1947 году, когда вместе поступали в институт востоковедения. Мы поступили: Лева Кочарян, Юлиан Семенов и я, проучились год и ушли… Разошлись по разным институтам: Лева поступил на юридический в МГУ, Юлиан Семенов в конце концов попал в Литературный институт, а я стал заниматься рисунком. И всех нас объединял Лева — все наши ребята прошли через Большой Каретный.

И у Левы Кочаряна, в его квартире на четвертом этаже, я и познакомился с Высоцким. Вова был младше всех нас и, честно говоря, тогда никто не считал его гениальным. Но он был очень общительным, открытым и широким — моментально завоевывал симпатии. И страшно смешной… Вот что в нем действительно было феноменальным уже тогда — это умение подметить какую-то черту в человеке и показать ее. И подмечал он самое смешное, попадание было абсолютно точным.

И уже тогда у него было очень развито чувство справедливости. Я хорошо помню, как он чуть не до слез обижался, если при нем кого-то несправедливо задевали. Вова тянулся к нам, к старшим, и это было видно. Я хорошо помню его в то время: живой, подвижный, румянец во всю щеку… «Ребята, а давайте я сбегаю!»

А когда вы впервые услышали песни Высоцкого?

Мы сидели у Левы, и вдруг он включает свой магнитофон — старенький «Днепр»: «Ты еще не слышал?» А я тогда Володю еще и не видел… Действительно, было интересно, — текст очень своеобразный… Лева взял гитару и сам стал петь эти песни, а я говорю: «Нет, у тебя так не получается…»

Именно Лева сразу почувствовал, что у Володи — талант, он же первый стал записывать его песни. А потом, в один из дней, пришел и сам Высоцкий, и тогда я услышал эти песни в его исполнении.

Вы встречались только на Большом Каретном?

Да, чаще всего там. Понимаете, у Левы был открытый дом, а многие наши ребята жили с родителями, потом появились жены… Так что все это происходило у Левы: у него по тем временам была очень большая квартира. Три больших комнаты. И часто было неизвестно, кто у них еще сидит, когда мы с Левой разговаривали на кухне. Звонок в дверь. Лева говорит:

— Олег, я прошу тебя, открой!

Я открываю — стоит Шукшин:

— Это квартира Кочаряна?

Он тогда первый раз пришел, и пригласил его Артур Макаров.

У Кочаряна всегда были люди: кто-то остановился проездом в другой город, кто-то вернулся со съемок и не добрался до дома… Встречались сотни раз, но чаще всего — на Большом Каретном. Только потом, когда Толя Утевский переехал на улицу Строителей, бывали и у него. Иногда поздно вечером — звонок в дверь: стоит Володя… Заходил и оставался ночевать у меня.

В те годы мы и жили как-то по-другому… Знаете, я всегда говорю: мы успели пожить! Мы как-то умели радоваться друг другу, не было никакой зависти или озлобленности. И нам было очень интересно друг с другом. Может быть, это — чувство уже пожившего человека, но мне кажется, что наша жизнь была полнее, насыщеннее, чем у теперешней молодежи… Мы читали больше, знали больше… И Володя — он же был очень эрудированным человеком.

Бывало так. Сидим у Левы… Володя:

— Ребята, сейчас я допою — и в театр. У меня сегодня «Пугачев».

— Хорошо, ты спой одну, а я побежал за такси… Потом Володя — бегом в машину и — умчался в театр! Вот так — просто расстаться не могли друг с другом. Еще я помню, что Володя был на дне рождения у моего брата Вячеслава, и, конечно, все к нему приставали: спой то, спой это… И он вместо того, чтобы есть и пить, пел. И знаете: он никогда не отказывался. А потом как-то сам заводился:

— Ой, слушайте, ребята, у меня еще одна новая есть… А когда Володя пел, он так растрачивал себя, что у пяти здоровых мужиков не хватило бы сил.

Когда это было?

Это был 1965 год, незадолго до смерти моего отца. Могу точно сказать — 14 января 1965 года. Отец был уже очень больной, но сидел с нами и слушал Володю. И все время нам говорил: «Что он там на гитаре бренчит — это ерунда. Вы слова слушайте!»

Отец у меня был простой человек, прошел фронт… «Вы слова, слова слушайте!»

А на концертах вы бывали?

Один только раз, и дело было так… У Володи уже была громадная популярность. Я тогда работал в МВТУ, и ко мне пристали ребята из комитета комсомола института: попросите Высоцкого приехать к нам. Они знали про наши отношения, а я говорю:

— Да мне как-то неудобно пользоваться нашим знакомством… А потом, вы думаете, что у него мало таких приглашений?

Но отговориться мне не удалось. Мы приехали в театр перед спектаклем, стояла большая толпа, и все просили билетики. И конечно, многие обращались именно к нему — Володя не умел отказывать. Заходим через служебный вход.

— Попросите Высоцкого.

Там сидела такая очень суровая бабка.

— Высоцкого? Сейчас позовем.

Володя выходит:

— Кому я тут нужен? Ой, Циклоп! (Циклоп — это мое прозвище по Большому Каретному). Ты что, хочешь на спектакль? Пошли.

— Володя, я не по этому делу…

— Быстренько, а то нам уже надо одеваться…

— Вот секретарь комсомольской организации нашего МВТУ…

Володя все понял и сказал, что раньше марта у нас выступить не сможет…

— Смогу приехать в конце марта часа на полтора. Вот только ради этого человека вам и обещаю.

И показал на меня.

И Володя не подвел. У нас прекрасный Дом культуры, и студенты приняли его великолепно! Все сразу вытащили магнитофоны, и Володя говорит:

— Я вообще-то не люблю это дело, ну ладно, студенты, пишите.

Он пел без перерыва два часа, и студенты его буквально на руках вынесли!

Володя был у нас еще раз, но я ничего про это не знал. Смотрю — висит афиша. И ко мне со всех сторон начали обращаться, главным образом наши ребята-трюкачи, потому что попасть на этот концерт было невозможно. Я как снялся у Кеосаяна в «Неуловимых мстителях», так и стал работать в кино трюкачом-каскадером. Вошел во вкус и снимался в нескольких фильмах за год. Мы только начинали как каскадеры, и все было очень интересно. Вот я и привел своих ребят на этот концерт.

Ну а потом мы встречались редко, да и смерть Левы Кочаряна нас немного развела. Лева заболел очень серьезно, но все же вышел из больницы, встал на ноги, оклемался… Он даже был на премьере своей картины «Один шанс из тысячи». В это время Кеосаян поехал снимать «Новые приключения неуловимых», и Лева говорит:

— Кес-джан, ты возьми меня с собой!

Я на Леву стал кричать:

— Куда тебя несет! Ты что, не знаешь, какая у тебя болезнь? Тебе же нельзя!

Лева же прошел тяжелейший курс лечения какой-то химией…

— Ты не учи меня! И нечего тут сопли разводить! Мне теперь все можно…

И Лева поехал, даже снялся у Кеосаяна: он там сидит на корабле в феске, пьет кофе. Это я потом уже понял: он хотел хоть на пленке остаться живым.

Вскоре Лева снова попал в больницу, но все время убегал оттуда. Выскочит, схватит такси — и домой! Боролся еще год и семь месяцев.

А вы знаете, что на Володю ребята очень обиделись? Он же не был на похоронах Левы… Я, честно говоря, не думаю, что это произошло потому, что Володя зазнался. С его занятостью, с неожиданными поворотами в жизни — все могло быть. Но тогда мы немного отдалились друг от друга.

Еще раз судьба свела меня с Володей через много лет. И снова это было связано с Кочаряном. Лева снял «Один шанс из тысячи», задумал сделать картину по роману Вайнеров «Эра милосердия». Вместе с Вайнерами даже написали сценарий, там и для меня была роль, но вскоре Лева заболел…

И вот через девять или десять лет Станислав Говорухин решил снимать этот фильм и пригласил меня на роль, которую наметил еще Лева Кочарян. И на этом фильме мы с Володей снова встретились.

Первая встреча была очень интересной. Я закончил эпизод — почти всю ночь мы не спали, а утром должен был лететь в Москву. И примерно в это время прилетел Володя вместе с Аркадием Свидерским. Они вышли из самолета и идут мне навстречу. Я схватил его в охапку, даже приподнял немного…

— Да ты что, очумел! Мне же больно!

Володя буквально закричал на меня, а я же не знал, что он болен: никто и никогда не говорил мне об этом, а сам он все время скрывал. Я поставил его на землю:

— Извини, Володя…

Встреча была испорчена… Я, конечно, обиделся, потому что, когда мы встречались, мы же всегда радовались, бросались друг к другу. В общем, я «психанул» и улетел в Москву.

А потом, когда мы начали вместе сниматься, Володя подошел сам. Он был такой человек: если кого обидел, то больше сам переживал…

— Ну ладно, ты что, совсем на меня обиделся?..

Мы встречались, разговаривали, вспоминали. Но Володя часто был усталый, мрачный, раздражительный. Он к тому времени здорово изменился — мне показалось, что он очень сдал. Выглядел старше своих лет, часто плохо себя чувствовал… Даже характер у него изменился. Мы помирились, все наладилось, но уже веселых моментов не было. Работал Володя, если честно, на износ… Правда, помню, к концу съемок он немного ожил. Не знаю, успел ли он посмотреть эту картину… Мы ее закончили, наверное, в марте — апреле, а Володи не стало в июле…

Как вы узнали о смерти Высоцкого?

Ну, как узнал… Поздно вечером мне позвонил Свидерский и сказал, что умер Володя…

— Олег, завтра, часов в семь, я тебе позвоню, поедем забирать его из Склифософского.

А меня как обухом по голове ударили:

— Как, что случилось? Почему? Объясни!..

— Долго рассказывать… Умер у себя, на Малой Грузинской… А если там хватит народу, я тебе перезвоню, тогда приезжай прямо в театр.

А у меня какой-то шок, ничего сообразить не могу… Проснулся часов в шесть, сижу и жду звонка. И только в восемь часов звонит Свидерский:

— Никуда ехать не надо, все уже сделали, приезжай прямо в театр.

Пригласили, называется. Я приезжаю на Таганку часов в десять утра, а милиция уже не выпускает из метро. Я хоронил Урбанского, Шукшина, но такого же не было! Много народу — да, но чтобы столько!..

Я же не буду объяснять милиционерам, кто я и что я и какое отношение имею к Володе… Стоим мы с сыном на углу и потихонечку-потихонечку протискиваемся… Думаю: не могу я просто так уйти! Не может этого быть, чтобы я не попал в театр! Чтобы я не попрощался с Володей! Хотя, конечно, надежды мало: люди стоят в шесть рядов, а там еще милиция…

— Проходите, граждане, проходите.

И вдруг я вижу: стоит Юра Смирнов с Таганки, а мы с ним вместе снимались. Он стоит с черной повязкой, увидел меня и машет:

— Иди сюда!

А я развожу руками — как? Он протиснулся к нам, взял меня за руку, а я — сына… Вот так мы и прошли. Сначала во двор, там стояли Лева Поляков, Гурген Тонунц, другие актеры… Там нас всех собрали и через какой-то боковой вход ввели в театр, и мы влились в этот общий поток.

И знаете, что меня больше всего поразило?.. Много народу — да, много молодежи — понятно, но ведь в этой толпе стояли старушки седенькие, в черных вуалетках… Значит, и им Высоцкий был нужен.

А сейчас часто вспоминаете о Большом Каретном?

Конечно, это были чудесные годы… Вот и сейчас рассказываю и очень волнуюсь. Я счастлив, что в моей жизни было это время, были эти друзья. Мне есть чем дорожить.

Май-июнь 1988

 

Эдмонд Кеосаян

Ну, как Бог на душу положит, так я расскажу все, что помню о Володе… Мы познакомились у Левы Кочаряна, в его доме на Большом Каретном, в этом теперь знаменитом доме. Собственно, все мы вышли из этого дома… Познакомились, когда Лева и Володя были уже в большой дружбе. До этого во ВГИКе я слышал фамилию Высоцкого, но не так серьезно и концентрированно, как у Левы.

Тогда, честно скажу, Володя произвел на меня впечатление не очень приятное. Вы, конечно, знаете, что дом у Левы был особый — там появлялись люди самых разных мастей. И в этом ряду — Володя… Он работал тогда у Равенских — то репетицию пропустит, то в третьем акте выйдет не вовремя. Я тогда еще не знал Володю — сложного и разного и куда менее однозначного, чем о нем думали. Но с очень хорошим, особым чутьем на людей. Он был куда глубже, чем его воспринимали, и мучился от этого несоответствия. Но это было потом, а тогда мне бросились в глаза его необязательность и какая-то… угловатость.

Я собирался снимать фильм «Стряпуха». Знаете, я этот фильм с собой на тот свет, конечно, не возьму. Но ведь надо было жить, и что-то жрать тоже было надо! И вот подходит ко мне Лева:

— Кес, мне надо с тобой очень серьезно поговорить. Ты должен взять в свой фильм Володю!

— Лева, что я тебе плохого сделал?! Это же камень на мою шею! Взять человека и воспитывать его!

— Ты должен! И ты будешь ему, если надо, и режиссером, и опекуном, и отцом!

И вот от шапочного, в общем, знакомства мы перешли к деловым отношениям. Надо было общаться и работать каждый день. Знаете, очень легко дружить, когда людей не связывает общее дело. А мы с Володей отработали два месяца. Он играл роль Пчелки — роль небольшая.

Станица Адыгейская около Усть-Лабинска. Конец лета. Роскошно-дешевая жизнь… Арбузы — одна копейка килограмм, при условии сдачи арбузных семечек. Все хорошо — работаем, общаемся, купаемся. Жора Юматов — каждое утро на рыбалку. Володя тоже хотел. Но мы затеяли такую небольшую интригу против Высоцкого:

— Жора, ты уходи пораньше, не бери его, а то, не дай Бог…

И все-таки Володя исчез — день нет его, второй… Нет на съемках! Наконец приезжает с милиционером на мотоцикле. Вижу, что оба слегка пьяные. Оказывается, в соседней станице — свадьба. Ну, понятно, какая свадьба без Высоцкого! Я говорю:

— Лейтенант! Вот так: съемочный день стоит столько-то… Два дня Володи не было. Ты как хочешь, но с этого дня он должен быть на месте!

Лейтенант берет отпуск за свой счет и все дни до окончания съемки живет с Володей. Этот милиционер так старался, что я даже снял его в эпизоде. И когда позже мы показывали «Стряпуху» в станице, все родственники лейтенанта были в клубе. Фильм мы досняли вовремя.

Но не это важно. Я тогда понял, что Володя человек одержимый совершенно. Самое главное для него было — карандаш и бумага. Пауза между съемками. И если на столе стояла кружка пива и лежал карандаш — Володя хватал карандаш! Он столько написал за это время — в Москву привез целую пачку стихов! По темам очень далеких от Кубани и от степей. Не знаю, какие потом появились песни, но многое, что в ту пору казалось смутным, Высоцкий видел, и наверняка. Теперь это совершенно ясно.

А в человеческом общении, в дружбе Володя был очень сдержанным. Он не находил возможным сказать несколько слов о дружбе, о товариществе, как это принято у нас — восточных людей. Хотя, подчеркиваю, — я его другом не был.

Володя вернулся в Москву и исчез. Я вас уверяю, что любого артиста можно найти в Москве, любого! Володю же найти было невозможно, и пришлось мне озвучивать его другим актером. Когда все это закончилось, мы у Левы устроили «суд чести». И я должен сказать, что Володя признал свою ошибку.

Потом заболел Лева Кочарян. Знаете, какой это был человек! На похоронах я увидел Яна Френкеля, который плакал навзрыд.

— Но ты-то почему?

— Когда я играл на скрипке в ресторане, я жил с маленькой дочкой в подвале на Трубной. Лева об этом знал и, когда приходил к нам, всегда оставлял сверток — то колбаса, то цыплята табака. Вот такая ненавязчивая, но неизменная доброта. Я его никогда не забуду!

Юлиан Семенов… Уже позже он как-то говорит мне:

— Я тоже хочу помочь дочке Кочаряна.

Я спрашиваю:

— А что вас связывало с Левой?

— Мы учились в Институте востоковедения. Однажды поехали вместе отдыхать. Денег было мало, мы сняли комнату наверху, довольно далеко от пляжа. Я тогда был серьезно болен — туберкулезом, и подниматься мне было очень тяжело. И вот Лева каждый день носил меня на своей спине.

Такой Лева был человек! И вот Кочарян болеет месяц, два, три — Володя не приходит. Однажды Лева мне говорит:

— Знаешь, Володя приходил. Принес новые стихи — потрясающие!

И начал мне про эти стихи рассказывать. А Володя ведь не был в больнице, просто кто-то принес эти стихи, а Лева сказал, что Володя приходил.

А в конце болезни громадный Лева весил, наверное, килограммов сорок. И вот как-то он мне говорит:

— Хочу в ВТО! Хочу, и все!

Поехали, сели за столик, заказали. Смотрю — проходят знакомые люди и не здороваются. Леву это поразило:

— Слушай, Кес, меня люди не узнают. Неужели я так изменился?!

Лева умер. Володя на похороны не пришел. Друзья собирались в день рождения и в день смерти Левы. Повторяю, я — человек восточный и очень ценю эти жесты. Володя в эти дни не приходил на Большой Каретный, и я долго не мог ему этого простить. И избегал встречи с Володей, даже когда бывал на спектаклях в Театре на Таганке.

И вдруг мы столкнулись с ним в коридоре «Мосфильма». Володя спрашивает:

— Кес, в чем дело? Скажи мне, в чем дело?

— Сломалось, Володя… Я не могу простить — ты не пришел на похороны Левы. Я не могу…

— Ты знаешь, Кес… Я не смог прийти. Я не смог видеть Леву больного, непохожего. Лева — и сорок килограммов… Я не смог!

Вы знаете, Володя был очень искренним, и все слова были его собственные.

Не сразу, через некоторое время, я все же понял Володю и простил. Нужно было время, чтобы понять Володю до конца… Это случилось, когда я каждое утро просыпался и говорил жене:

— Опять видел Леву во сне — больного, худого, беспомощного. Ну хоть бы раз он мне приснился здоровым! Ну хоть бы раз…

Вот тогда я понял и простил Володю.

Каждое время создает своего героя. Герои, наверное, нужны. Но, я думаю, то, что я рассказал, Володе не повредит.

Январь 1989

 

Лионелла Пырьева

Я родом из Одессы. Поэтому, когда поступила в ГИТИС на актерское отделение, жила в студенческом общежитии, на Трифоновке. Впервые увидела Володю Высоцкого в 1957 году, такого экспрессивного юношу, всегда чистенького, аккуратненького, в неизменном в то время буксированном пиджаке. Он жил напротив нашего общежития, у Рижского вокзала. Я, как мы все, не думала тогда, что он станет такой крупной величиной, мы только вступали в жизнь.

Мы собирались часто, и он был в нашей компании, он был наш. Пел, играл на гитаре. В то время пел блатные песни или, как он позже их называл, дворовые, с традициями городского романса, отличающиеся простотой изложения и однонаправленностью темы в сюжете. Но тогда мы не думали о таких литературоведческих терминах, как «традиции городского романса», и большинству из нас нравился гораздо больше Стасик Сорокин, который пел действительно самые настоящие романсы и — хорошим голосом. Володя то и дело хватался за гитару, прерывал Сорокина, и тогда мы все дружно кричали: «Замолчи, перестань, дай послушать Стасика!»

Володя уже тогда хрипел, только совсем немного. Но и такого хрипа было достаточно, чтобы мы — и я тоже — недоумевали: как он будет с таким голосом существовать на сцене? Но, как видите, он даже создал свой, неповторимый стиль из той особенности, которая в иных условиях и у другого человека считалась бы очень досадным недостатком и даже препятствием для актерской профессии.

Володя был прост в отношениях, очень добр, тонко чувствовал не только настроение, но и сущность каждого. Мне кажется, — нет, я твердо уверена в этом, — что ему достаточно было лишь немного поговорить с человеком, и он уже знал о нем все, видел его насквозь, как своеобразный духовный рентгенолог. В связи с этой его чертой между нами однажды произошла сцена, которую я, пока жива, никогда не забуду, за которую простила бы ему все, если б когда-нибудь в чем-нибудь он был бы предо мною виноват. Правда, вины за ним в отношении меня не знаю никакой.

Итак, иду я по улице, в кармане ни копейки, даже на хлеб нет. Зарплата у меня, актрисы театра имени Станиславского, 69 рублей в месяц. Вижу Володю, он куда-то очень спешит. Но — приостановился, спросил, как поживаю. «Ничего, нормально». — «До свиданья, Лина». — «До свидания, Володя». Пошли в разные стороны. Вдруг он возвращается, догоняет меня, кладет мне в руку три рубля: «У меня тоже не густо, больше нету. Но ты, по-моему, сегодня даже не завтракала!» Как он это узнал?.. По голодным глазам моим? Я сжала эту трешку в кулаке, вымолвила «спасибо» и только через минуту очнулась, чтобы посмотреть ему вслед. Я-то ведь знала, что он живет, в основном, тоже на малую зарплату актера театра имени Пушкина. Три рубля в те годы! Я могла их растянуть на целых два дня, правда, очень скудного пропитания, но именно на те два дня, которые отделяли меня от следующей получки.

Я долго посещала знаменитую компанию Левона Кочаряна, Утевского, Кохановского и других, — там было много интересных людей. Но потом и компания распалась, и я за Ивана Александровича Пырьева замуж вышла. И о Высоцком я несколько лет ничего не слышала. Конечно, какие-то наши актерские, кинематографические новости о нем не могли не «просочиться», но я выключилась из всего, что не касалось Ивана Александровича, фильмов, съемок, нашего с ним дома. Тем более что Иван Александрович побаливал, и я старалась уделять ему побольше времени и внимания.

Осенью 1967 года в Москве гастролировал театр Товстоногова, и мы с Иваном Александровичем были на одном из спектаклей. А после заехали на часок в гости к знакомым. Там я услышала: «Ну и дела же с этой Нинкою…» Голос певца показался мне знакомым, текст — выразительным, своеобразным, особенно для того времени. Я спросила: «Кто это?» Хозяева поразились: «Как, ты не знаешь?! Это ведь Владимир Высоцкий, это — номер один, талант, знаменитость!»

Когда не стало Ивана Александровича, так случилось, что частой гостьей в моем доме стала добрейшая женщина, актриса театра Вахтангова Варвара Александровна Попова. Она меня поддерживала, во многом помогала. Приходил и Володя — по старой памяти Трифоновки и кочаряновской компании, вообще по старой дружбе. Он все перебирал струны гитары и пытался петь для Поповой: «Варвара Александровна, Варвара Александровна, я вам спою!» Но она — любительница классики, Большого театра и бельканто — при первых же звуках любой Володиной песни приходила в шоковое состояние. Что говорить, Володя — не бельканто, но никогда на чужой стиль не претендовал. У него была своя, совсем особенная стезя.

Пришел день, когда я уезжала в Ленинград, на премьеру фильма «Братья Карамазовы». В квартире моей я оставила Володю Высоцкого и Игоря Кохановского, не боясь никаких нежелательных последствий, а даже радуясь тому, что в квартире кто-то поживет в мое отсутствие. Когда я вернулась — очень скоро! — я не поняла, в чей дом попала, такой вид имело мое жилище. Володя отчаянно извинялся, показывал стихи, которые мне посвятил, пока я была в краткой отлучке, но я молчала и только руками отмахивалась. Потом он ушел, и я принялась за уборку. Выбросила массу бутылок из-под шампанского, кучи окурков, подмела пол, помыла пепельницы. Увидела и стихи, посвященные мне, они лежали у телефона. Но я так была на Володю сердита, что изорвала листок в мелкие клочья. Увы, сделанного не воротишь. Через много лет я как-то приводила в порядок свои бумаги, складывала в разные ящики документы: по темам. И вдруг, разбирая содержимое шкатулки, увидела старый пригласительный билет, а на нем — написанные Володиной рукой стихи, посвященные… нет, не мне, Марине Влади. До сих пор не знаю, как с ними поступить…

Да, пока я была в Ленинграде, Володя у меня в квартире не только «забавлялся» шампанским. И не только писал стихи. Счета, которые я вынуждена была оплатить за его телефонные разговоры с Парижем, достигли сотни рублей. Сейчас это вроде небольшая сумма, но в те времена это было очень существенно, можно было купить две пары лучших импортных туфель. И вот, когда мы снимались с Высоцким в «Опасных гастролях», к нему в Одессу приехала Марина. Подкатила на «Волге», Володя тотчас увидел ее, подлетел к ней, затем последовал долгий-долгий поцелуй, как иной раз бывает в фильмах. Одесситы, окружившие их, были в полнейшем восторге: «Ой, вы посмотрите сюда, это же Марина Влади!». Поселилась наша романтическая пара не в гостинице, а на даче — или у Говорухина, или у Юнгвальд-Хилькевича. И вот когда они, после недавней встречи, сидя на скамейке, радостно ворковали о чем-то своем, я торжественно подошла к ним с пачкой телефонных счетов и произнесла: «А за любовь надо платить, ребята!» Марина тотчас отреагировала: «Конечно, конечно».

Высоцкий был прекрасным партнером. Всегда очень внимателен и добр, заботлив. В кадре, в сцене не выпячивал себя. Наоборот, старался, чтобы выгоднее выглядел партнер. Может быть, потому что знал, что он и так, и эдак — все равно Владимир Высоцкий? Нет, нет, это он по природной доброте своей всегда стремился помочь.

Вообще мы с ним снимались мирно, дружно. Однажды, правда, я огорчила его. Я была очень нарядной в одной из сцен, на высоких каблуках, в огромной шляпе с мощно поднятыми страусовыми перьями — по моде 20-х годов. Он попросил: «Сними каблуки!» Я ответила: «Как?! Что это будет за туалет, что за вид будет у меня?!». Он предложил второй вариант: «Тогда сними эти перья! Такую высокую прическу себе устроила!» Но я снова отказалась и перья со шляпы не стала снимать. Что делать? Он попросил меня немного изогнуться вбок, чтобы я все-таки смотрелась ниже ростом. И я припала на одну ногу… Так нас и сняли.

В 1968 году меня пригласили на картину «Хозяин тайги», и хоть роль была главная, я сниматься не хотела. Понимаете, Грушенька в «Братьях Карамазовых», Достоевский, и вдруг — «Хозяин тайги», какая-то бабенка типа трактирщицы. Очень уговаривал Володя, долго уговаривал: «Да мы никогда вместе не снимались, к тому же тебе нужно сняться и в такой роли!» — «Да не хочу я, именно эту роль и не хочу, это не моя роль, это не мое дело!» — «Твоя, твоя. А ты кто, собственно, такая? Да ты простая, деревенская девчонка и есть, ну и сыграй эту Нюрку! Сможешь, сможешь!» Наконец, я решилась. Надо было отвлечься от черных мыслей, от одиночества после смерти Ивана Александровича. И мы все поехали в деревню Выезжий Лог, что в трехстах километрах от Красноярска. Там должны были происходить съемки. Да, это Володя «доканал» меня тогда, он ведь заводной, одержимый. Сумел убедить, что мне надо переключиться, что я справлюсь с ролью.

Выезжий Лог… Сибирь, природа, деревня, далеко от Москвы. Да, вот то, что это было далеко от Москвы, так далеко от цивилизации, от глаз людских, могло размагнитить многих… Тут мог быть и отдых для души, отвлечение от «суеты городов», кстати, из песни Высоцкого. Размагнитить — значит, ничего не стоило и запить тем, кто этому подвержен. Многие так и «отдыхали». Но не Володя. Он был тогда в каком-то ожесточении против пьянства. Он совсем не пил, даже когда хотелось согреться от холода, вечером, в дождь. И — что было уже совсем забавно — очень свирепел и налетал, как ураган, на тех, кто принимал «ее, проклятую»!

Знаете, в «Хозяине тайги» есть сцена, в которой он ожесточенно пинает, сбрасывает в воду одного из членов бригады, просмотревшего по пьянке сильнейший залом деревьев на реке. Он, как на врага, смотрит на бутылку, читает с сарказмом этикетку: «Ах, особая, московская!» и — выливает содержимое в реку… Мне тогда показалось очень искренним и жизненно достоверным такое антиалкогольное ожесточение, но, оказывается, это было еще и фактом его биографии!

Да, он в то время называл пьющих «эти алкоголики», очень всерьез произносил просто пламенные речи против алкоголизма. Прямо как врач-профессионал, находил убедительные аргументы против возлияний. И так было в продолжении всего съемочного периода в нашем Выезжем Логе! Там он много писал. Написал свою знаменитую «Баньку». Я как-то прочитала воспоминания Золотухина о том, что якобы при нем происходил этот творческий процесс. Будто бы Высоцкий даже консультировался с ним по ночам о значении кое-каких местных, сибирских, слов, будил его. Не зря Золотухин сделал при этом существенную оговорку в рассказе — как, мол, скажу, так, мол, и было: свидетелей нету. На самом же деле Высоцкий впервые показал нам «Баньку», собрав всех нас в местном клубе. И Золотухин познакомился с этой песней вместе со всеми, он впервые тогда «Баньку» услышал, это было видно по его реакции.

Володя мне тогда помогал. Он прекрасно видел мое тяжелое состояние и очень меня поддерживал. Я ему очень доверяла, он прекрасно поправлял текст сценария, который, конечно, желал лучшего. Да, он вмешивался и в построение роли, и я тогда уже убедилась в том, что он мог бы прекрасно ставить фильмы как режиссер.

Потом у меня произошел забавный разговор с тогдашним Председателем Госкино Романовым. Пришел день — почти всегда неизбежный, — когда мы, наконец, сдавали наш фильм. В одном из залов Комитета смотрели «Хозяина тайги», а в эталонном зале показывали «Братьев Карамазовых». Я, в вечернем платье, торжественная, — между двух фильмов! — стояла в фойе. Подошел ко мне Романов и сказал:

— Какая прекрасная роль, как вы ее сыграли! Я хочу вас с ней поздравить, я просто потрясен!

— Да, — отвечаю, — Алексей Владимирович, это же «Карамазовы», Достоевский…

— Нет, я о Нюрке из «Хозяина тайги»…

Потом я редко видела Володю. В 1976 году, помню, он часто нам звонил — я в 1976 году вышла замуж за Олега Александровича Стриженова, — все рвался подарить какую-то новую, необыкновенную пластинку Олегу. Но это откладывалось.

Последняя встреча произошла в 1979 году, на аэродроме в Шереметьево. Я встречала Олега из Германии, а он — Марину из Франции. Промчался мимо меня, как метеор, не заметил, даже толкнул чуть-чуть. Потом понял, что это я, приостановился: «Ой, Линка!» Увидев выходящего Олега, поцеловался с ним, снова вспомнил о давно предназначавшейся ему пластинке и — помчался дальше. Для него нигде не существовало преград, он ведь не был обыкновенным смертным. И его пустили — прямо на летное поле! — встретить Марину. Да, может быть, у него и было много женщин, романов, были жены, но легенда оставит только ее имя — как любимое, как самое важное для него.

Да! Я сказала, что последняя встреча с Высоцким была у меня в 1979 году? Увы, она была в день его похорон. Я от Олега Александровича услышала, что Володя умер. Не поверила. Отмахнулась и пошла на кухню — поставить какую-то сумку. Но уже через минуту пришлось поверить… Я знала, что у него нехорошо с сердцем, издавна нехорошо. Он все боялся, как чувствовал, — он ведь многое видел наперед, я об этом уже говорила! — он боялся остановки сердца, всегда этого боялся. Чуть неважно себя почувствует и сразу: «У тебя есть кардиамин? Нет кардиамина?! Тогда вези меня в поликлинику, пусть мне срочно дадут кардиамин!» Может быть, он далеко не со всеми обнаруживал свои слабости, но мы очень уж давно знали друг друга. К тому же и у меня не все ладно было с сердцем. Володя умер! Мы пришли в Театр на Таганке с Олегом Александровичем, прослушали речи тех, кто его любил, и тех, кто его не любил, кто завидовал ему при жизни и потому не имел права говорить, но все-таки произнес те же слова… Мы с Олегом принадлежали к третьим: к тем, кто его любил и молчал. И мы молча положили цветы к его ногам… Вот и виделись редко в последние годы, и у каждого была своя, торопливая, спешная жизнь… Но мир наполовину опустел оттого, что он умер…

7 марта 1992

 

Олег Халимонов

С Владимиром Высоцким мы познакомились осенью 1964 года. После длительного плавания у меня был большой отпуск — месяцев пять-шесть. В Москву мы приехали вместе с моим товарищем — Сергеем Лиманчуком, тогда он тоже плавал на больших танкерах. Бывали в разных компаниях, на разных квартирах: Сергей выдавал «морскую травлю», а я ему «ассистировал». Вначале познакомились с Левой Кочаряном, а потом уже на его квартире — с Высоцким. Рассказывали там разные морские истории, которые Володе очень нравились. И целую неделю — практически каждый вечер — общались…

Он очень интересовался морем и моряками и дотошно нас обо всем выспрашивал. Некоторые вопросы тогда казались наивными. Например, чем отличаются океаны? Мы не понимали тогда, что он просто напитывался этой стихией. И так оказалось, что среди моряков я стал его первым товарищем, а потом и другом.

Тогда он меня просто поразил — таких ярких рассказчиков я не встречал. Именно в то время начинались его знаменитые рассказы про собаку Рекса. Все смеялись невероятно. А потом мы же захватили его самые первые песни. За эту неделю Володя спел их все и не по одному разу. При расставании договорились встретиться через год на юге. Иногда из каких-то морей и океанов звонил ему по радиотелефону прямо в театр. Представляете, какое впечатление производил там звонок из Индийского океана или из Кильского канала?! Ведь мы были тогда совсем мальчишками, и это было в стиле, в духе времени…

Летом 1967 года я пошел в отпуск. Володя снимался в Одессе в фильме «Служили два товарища». Мы встретились, и вот тогда общались часто и много. Времени было больше, и город уже был мой — Одесса. Однажды Володя говорит: «Понимаешь, я обещал Леве Кочаряну сыграть в его фильме «Один шанс из тысячи», но у меня никак не получается… Попробуй, мне кажется, что ты подойдешь…»

Оказывается, у них давно был такой замысел — снять фильм своей компанией, которая чаще всего собиралась в доме Кочаряна. Этот фильм вообще задумывался как экспедиция друзей, как коллективное приключение. Лето, Крым, Черное море… Андрей Тарковский и Артур Макаров делали сценарий, Лева Кочарян был режиссером, в фильме снимались Толя Солоницын, Аркадий Свидерский, Хари Швейц… Вот тогда я со всеми и познакомился.

А предложение сниматься оказалось вполне серьезным. Я приехал. Лева говорит: «Садись на велосипед, будем делать пробы…» Сняли короткую сцену, Леве понравилось. Вот так я и снялся в роли, которую должен был играть Высоцкий. Кочарян этот фильм — «Один шанс из тысячи» — успел закончить, но вскоре его не стало…

В 1968 году снова встретились в Одессе, Володя снова снимался на Одесской студии. Разные дома, разные компании… Вдруг Володя спрашивает: «А знаете ли вы, какое самое лучшее место в окрестностях Одессы?» Все стали называть разные красивые места. «Нет, поехали, покажу». Это место называлось Санжейка — очень живописный обрывистый берег, абсолютно пустой. И вдруг прямо в дикой скале — бар! Это было так неожиданно, даже фантастично… Разумеется, бар был сделан для съемок. В этот вечер снимался эпизод у костра…

Съемки закончились, но Володя до самой осени, и довольно часто, прилетал на озвучивание, работал и над песнями. Однажды в доме не оказалось гитары — помню, что он заканчивал тогда песню «Корабли постоят и ложатся на курс…» У Володи тоже не было — он как раз заказал гитару одному старому мастеру. Поехали прямо на музыкальную фабрику, гитара была уже готова. Звучала она очень хорошо, мы сразу же заплатили деньги. Володя работал с этой гитарой, кажется, даже записывался… Потом он улетел в Москву, а гитара осталась у меня. И до сих пор хранится в нашем доме. В 70-м году — я тогда уже жил в Москве — приехал Володя: «Хочешь автограф на этой гитаре?» — «Конечно, хочу». Но потом разговор перешел на другие темы, и про автограф забыли. Но гитара не лежала без дела — он играл на ней у нас, однажды брал на концерт…

К Одессе Высоцкий относился особенно. И в этом городе его так любили!.. Конечно, важно, что как киноактер он все-таки утвердился именно на Одесской студии. Потом он очень ценил одесский юмор. Август, идем с моря в Отраде… Вдоль тропы в город рыбаки торгуют бычками. Почти все торговлю уже закончили. Стоит мужик, у него две или три кучки — бычки живые, прыгают, смешиваются. Рыбака окружили женщины, тянут свои рубли… Он поднимает голову: «Ша, дамочки! Деньги сейчас меня не интересуют!» Володя несколько раз вспоминал про это, повторял услышанные слова…

К морякам Высоцкого тянуло, он знал, что они не подведут. Помню один разговор в Одессе — мечтал пойти на флот, поплавать с год, сходить в загранку… У него, как у ребенка, разгорались глаза от наших рассказов — заходы в Кувейт, в Танжер… Очень хотел побывать на моем танкере — должен был прилететь в Новороссийск, когда мы заходили туда. На судне об этом знали, более того, Высоцкий был внесен «в судовую роль» — в список людей, имеющих право подниматься на борт. Прилетели Тарковский, Макаров, Жанна Прохоренко, а Володя не смог…

Морские песни… Когда он работал над песней «Спасите наши души», то спрашивал меня, как из-под воды подаются сигналы SOS. А я по второй морской профессии подводник и рассказывал ему все, что знал об этом. Как ложатся на грунт, как выстреливают буй… Помните, в песне: «Локаторы взвоют о нашей беде…» Я ему говорил, что локаторы не воют… Но в песне так и осталось.

Очень много мы общались в начале семидесятых. Володя с Мариной снимали квартиру на Матвеевской, а я жил на Юго-Западе. Тогда мы вместе нашли самую короткую дорогу — без светофоров и без ГАИ, она называлась «тропа Хо Ши Мина». По этой дороге часто ездили друг к другу — быстро и без контроля. Телефонный звонок: «Как там флот? Есть идея…» Часто заезжал просто так. Да, моя жена Вероника очень вкусно готовит — Володя это ценил…

Прекрасно помню день, когда что-то важное решилось в судьбе Володи и Марины. Это было в декабре 1970 года. Я тогда учился в академии — упорно занимался науками и языками. Неожиданно они приезжают вместе: подали заявление и получили разрешение из посольства. Они были счастливы — скоро станут мужем и женой… Просидели тогда весь вечер и полночи. Марина вспомнила о дне знакомства: «После спектакля попали в ресторан ВТО… Володя подсел ко мне и говорит: «Я вас люблю. Вы будете моей…» Я посмотрела на него — небольшого роста, шустрый… Говорит не совсем всерьез, но и не совсем в шутку… Я не сразу поняла смысл и силу его песен. Но когда мы стали вместе бывать в разных компаниях, я видела, какое ошеломляющее впечатление его песни производят на слушателей. Стала прислушиваться, вникать… Прошло немного времени — и я влюбилась по уши…» На Матвеевской они снимали трехкомнатную квартиру — кто-то уехал в длительную зарубежную командировку. Одна комната была довольно большой, ее можно было назвать студией. Марина привезла очень оригинальную надувную пластиковую мебель. Володя купил полупрофессиональную квадроустановку «Акай». Костя Мустафиди установил и настроил аппаратуру. И вот тогда Володя стал записывать куски, целые песни — стал работать с магнитофоном. И тогда же Костя начал записывать и писал все подряд два года…

Костя Мустафиди эти два года дневал и ночевал на Матвеевской, а потом вдруг пропал начисто. Я спросил у Марины, куда девался Костя. Оказывается, он стал давать советы, как и что писать.

В 74-м году я был свидетелем, как Володя и Марина вместе работали над песней «Так случилось, мужчины ушли…». Я сидел часа два, и все это время они репетировали один куплет песни. Володя просто ставил песню, как режиссер. А Марина — настоящий профессионал — терпеливо трудилась, хотя это было и нелегко. Поэтому совсем не случайно песни Высоцкого в исполнении Марины звучат так органично.

Володя и Марина приезжали ко мне, когда я работал в Лондоне, и мы уговорили Володю выступить в посольстве. Коллега мой просто умолял организовать концерт. Володя говорит: «Да я же не собирался… Ну ладно, раз так нужно…» Советская колония в Лондоне довольно большая, а зал посольства небольшой. И было столько желающих попасть на концерт, что бросали жребий — кому идти. Начало концерта было немножко настороженное, но после пяти-шести песен публика раскачалась. Проводили Володю очень тепло, подарили ему какую-то необыкновенную зажигалку. Кстати, при первом нашем знакомстве он попросил меня привезти зажигалку. Мы увиделись только через два года, и я вручил ему этот подарок. Володя говорит: «Слушай, Олег, по-моему, ты — первый человек, который не забыл… Тебе скажу — это для отца». Вообще, когда видел какую-нибудь интересную зажигалку, начинал крутить ее в руках, рассматривал, хвалил… Вел дело к тому, чтобы подарили.

Жизнь на Матвеевской… Это был, как мне кажется, спокойный и очень плодотворный период Володиной жизни. Он очень много работал. Тут определенную роль сыграло то обстоятельство, что место было неблизкое — на метро не доедешь. И вокруг совсем немного людей. Это были легкие, яркие годы.

Любил розыгрыши. Один я хорошо помню. Наш общий приятель собирал старинные часы и для пополнения коллекции дал объявление в «Вечерку». Володя берет это объявление, набирает номер и нудным старческим голосом начинает: «Я тут прочел ваше объявление… У меня где-то валяются старые часы, — назвал часы работы очень известного французского мастера. — Они, правда, не идут, надо будет их смазать. Я вам потом позвоню…» И бросил трубку. Наш приятель в трансе — такие часы не каждый музей имеет, заполучить их — мечта любого коллекционера. «Смазать… Он же их сломает!..» Приятель не спит целую ночь.

На следующий день звонок. «Это я, Михаил Немович. Вы мне скажите, пожалуйста, что у вас за коллекция…» Приятель перечисляет. «Нет, мне кажется, что вы не очень серьезный коллекционер». И снова бросает трубку. Приятель перестал не только спать, но и есть… Дело серьезное. Володя набирает номер: «Да вы не волнуйтесь. Часы у меня не совсем настольные. Скорее настенные… А еще точнее — башенные…» И уже своим голосом: «Леша, они висят на Спасской башне, сходи посмотри».

О Франции, о Париже, конечно, рассказывал. Когда вернулся в первый раз, вспомнил такой забавный эпизод. Был конец зимы, он идет по улице мимо магазина и видит в витрине персики. Роскошные персики, и цена — шестнадцать франков. «Знаю, что Марина любит персики… Конечно, дороговато, ну ничего… Плачу шестнадцать франков — мне протягивают один персик». Кстати, Марина как-то призналась, что долго жить в Париже Володя не мог. «Месяц — это для него было много… Просто до смешного доходило — домой, и все…» Была передача на парижском телевидении. Володя мне рассказывал, что два перевода его песен на французский язык были сделаны специально для этой передачи.

Многие песни Высоцкого я знал еще с начала 60-х годов, слушал по многу раз, привык и, честно говоря, не очень восхищался ими. Когда в феврале 1975 года к нам в Лондон приехали Володя и Марина, — я не видел его два года, не слышал его новых песен, — Володя спел «Купола» и еще несколько новых вещей… Они меня просто поразили: «Володя! Ты — гений!» Он перебирал струны — положил на них ладонь, поднял голову: «Ну вот, наконец и ты это признал…»

Стихи мне тоже читал. Думаю, что стихи он показывал только очень немногим людям. Запомнил — и очень близко к тексту — его слова: «Меня все время подмывает запеть стихи. Не печатают, не издают, спою — дам им жизнь».

Темп жизни Высоцкого? Знаете, каждый человек может или должен регулировать как-то свой темп жизни. Володя, может быть, переоценил свои силы… Кроме работы — театра, кино, стихов и песен, — он очень много делал для друзей. Иногда прилагал просто колоссальные усилия. Кстати, друзья часто и не просили, и не настаивали на этой помощи.

Я переехал в Москву, получил квартиру. Пустые, неуютные, необжитые комнаты. Вероника расстроена: уехали от моря, от друзей, новый город, новая жизнь… Приехал Володя, видит такое дело… Сел прямо на пол, прислонился к стене. Начал с морских песен, потом перешел на веселые… Расшевелил нас немного и говорит: «Ну все, едем в мебельный!» Начали колесить по мебельным, выбирать обстановку… А ведь у него наверняка были свои, и важные, дела.

Высоцкий и Тарковский. Они довольно часто встречались в одной дружеской компании, но вне этой компании, мне кажется, общались редко. Помню, что Володя предложил сценарий фильма, и Тарковского его идея заинтересовала. Он сказал, что надо будет серьезно поговорить. Некоторые песни Высоцкого Андрея просто восхищали. «Банька», например. Помню его слова: «То, что делает Высоцкий, может нравиться или нет. Но почему не используют его колоссальную популярность? Это же глупость! Все залы были бы забиты…»

Тарковский рассказал Высоцкому историю про Шона О'Коннери — она легла в основу песни «Про Джеймса Бонда». Андрей хорошо знал людей, которые работали у Калатозова на «Красной палатке»… Так вот, Шон О'Коннери — исполнитель роли Джеймса Бонда — прилетел в Москву. Спасаясь от поклонников, он надел черные очки, поднял воротник. В общем, замаскировался так, что ассистент, встречавший его в аэропорту, сразу его и не узнал: вышел О'Коннери с чемоданчиком — нет не только толпы поклонников, вообще никто не встречает! Неделю О'Коннери наслаждался покоем, потом уехал на съемки.

Работу закончили, и он решил хоть немного попользоваться своей популярностью. Устроил роскошный ужин для съемочной группы. Дело уже шло к концу… И тут наши ребята быстро разобрали девушек, а знаменитый Джеймс Бонд остался один. Володя стал выспрашивать у Тарковского подробности: кто встречал в аэропорту? Как они оставили его одного? И неужели все девушки ушли с нашими?! А через некоторое время в другой компании слышу, Высоцкий рассказывает эту историю: «И вот наш маленький черненький ассистент уводит самую красивую девушку…»

Да, последние годы он стал более замкнутым, часто бывали депрессии… Много размышлял и говорил о смерти. Было меньше общения и гораздо меньше новых знакомых. Весной 80-го сказал мне: «Я, наверно, надолго поеду к Марине… И поработать надо — собираюсь прозу писать… И образ жизни надо резко поменять. Там будет видно…»

У меня хранятся его первые пластинки с дарственными надписями.

«Дорогим друзьям и прекрасным людям, которых всегда могу иметь в числе своих близких, — Олегу и Веронике».

«Дорогому моему другу — надежному и бескорыстному, с искренним и истинным уважением, — Халимонову Олегу».

Кстати, Володя очень радовался этим маленьким пластинкам.

Март 1987

 

Вероника Халимонова

Мой муж, Олег Николаевич Халимонов, родился под Киевом, учился в Одессе в Высшем мореходном училище. Я — одесситка, после школы поступила в университет. Познакомились мы на первом курсе. Мореходку Олег закончил в 1961-м, начал ходить на разных танкерах. К 1964 году он был главным механиком большого судна. В этом году у нас родился сын Андрюша.

Володя прилетал в Одессу каждое лето, хотя бы на день-два. И я помню концерт во ВНИИ морского пароходства примерно году в 65–66-м, когда его еще никто не знал. Он выступал в красной тельняшке, которую ему подарил Олег. Пел «Порвали парус».

А в 1967-м Лева Кочарян снимал «Один шанс из тысячи». Но в Одессе проходил только подготовительный этап — в павильонах, в самолете. Основные съемки шли в Ялте, вся компания была там. Лева не приглашал артистов, ему нужны были фактурные ребята, крепкие. Поэтому снимались и моряки, и врач, и спортсмены. Олега предложил на фильм Володя, который сам снимался в Одессе. Так что его не было на танкере Олега в Новороссийске, были Артур Макаров, Андрей Тарковский (все время напевавший: «Прощай, Садовое кольцо…») и исполнительница главной роли Жанна Прохоренко. Попали в шторм, лазали по штормтрапу… Андрей был главным консультантом картины: тогда положили на полку «Андрея Рублева», он был без работы, а здесь хоть немного платили.

Но в общем для нас это было очень веселое время. Лето, жара, и в основном они ездили на Санжейку. Жарили шашлыки, там можно было и заночевать. Один раз собирались устроить потасовку с моряками, это было очень смешно. Ну, когда людям нет тридцати, это еще допустимо.

Теплоход «Грузия» — это шестидневные круизы Одесса-Ялта-Новороссийск-Сочи-Батуми. Ночью идут, днем заходят в порты. Иногда еще в Туапсе и Сухуми. Но «Грузия» ходила и Одесса-Марсель и заходила в Саутгемптон под Лондоном, когда мы там жили.

«Аджария» — круизный теплоход, по тем же маршрутам ходил, но он поменьше. А «Шота Руставели» — очень нарядный лайнер, построенный специально для круизов.

Кстати, я как-то раз, уже значительно позже, возвращаясь в Одессе с пляжа, встретила Марину с детьми и Володей после круиза на «Шота Руставели». Их привел Володя Борцов, сказал, что нужно покормить детей — они проголодались.

Ведь Володе были рады на любом корабле. Его и на танкере Олега несколько раз вписывали в судовую роль, когда он обещал приехать…

Когда Володя работал в «Опасных гастролях» у Хилькевича, Олег тоже снимался — во «Внимание, цунами!», в Феодосии. Но потом там все развалилось… И однажды мы вместе обедали в маленьком ресторанчике-«глечике» в Одессе: Володя с Мариной, Жванецкий, Карцев, Ильченко и мы с Олегом. Володя был спокоен, а Марина со Жванецким бурно обыгрывали, как можно было бы снять какой-то фильм.

Когда Володя появился в Одессе с Мариной Влади, местные обывательницы удивлялись: «Она такая красивая, что она в нем нашла?» И вот Марина пожаловалась мне однажды, что она очень нервничает, — как он здесь, когда ее нет. И я ей рассказала… А она, видимо, передала Володе, потому что он так серьезно потом на меня смотрел.

В семидесятом Одесса была закрыта на карантин по причине холеры, хотя никакой холеры, по-моему, не было. Олег как раз поступил в Москве в Академию Внешторга, мне надо было привезти ему костюмы — не в джинсах же туда ходить. Тем более сентябрь, уже прохладно. Так нас отправили в санаторий на обследование, потом на машинах в аэропорт, там автоматчики, в Москве у трапа тоже автоматчики, а дальше — хоть на голове ходи.

В Москве мы сняли двухкомнатную квартиру на Щелковской. Володя с Мариной пришли к нам в начале декабря: «Вот, мы теперь муж и жена, где нам только жить теперь? Вам повезло, такую квартиру сняли». Марина была в дубленке и вся укутана в цветастую шаль…

Помню, в 1970-м Володя заходил к нам на Щелковскую с Тарковским. Они обсуждали отношения Гамлета с его окружением. Андрей считал, что если бы Гамлет отомстил за отца, то опустился бы до уровня окружающих. У Володи было схожее мнение. Тарковский тогда собирался ставить эту пьесу в «Ленкоме».

Через год мы получили квартиру на улице Волгина. Володя и там часто бывал. Очень смешно обыгрывал, какие анонимки приходили на него в театр и лично Любимову. Он вообще редко просто так разговаривал: каждый вечер в какой-то роли, то в одной, то в другой. Даже если ничего не обыгрывал, все равно менялась интонация. Мог играть за двух-трех человек.

А вообще он не разбрасывался в общении, очень был в себе. Например, после премьеры спектакля «Преступление и наказание» отмечали это событие только Володя, Володарский с женой и мы с Олегом. Это когда ему было плохо и не было Марины, тогда мог прийти, кто хотел. Но обычно в таких ситуациях сразу появлялся Сева Абдулов, прилетала Марина, его старались не оставлять одного.

Однажды мне пришлось дежурить у Володи на Матвеевской, потому что все были заняты. У него бывали жуткие депрессии, он метался, не знал, куда деваться, рвался куда-нибудь уйти. И тут говорит мне: «Я вспомнил: срочно надо на киностудию», — и надевает курточку. А внизу машина. Если он в таком состоянии сядет за руль?! Я отвечаю обреченно: «Тогда я тоже с тобой поеду». Володя смотрит на меня, видит, что это серьезно: «Ну хорошо, я останусь. Господи, какая тоска!» Мне было так его жалко!..

На третьем курсе академии Олег три месяца провел в Австрии, вернулся в январе 1973 года. Тогда к нам приходили Андрей Тарковский и Володя с Мариной, уже, кажется, с Матвеевской. И 1 мая 73-го мы встречали в квартире на Матвеевской. Володя уехал в Париж и оставил нам ключи. А к нам приехали родители, и собралась большая компания: Андрей, мы с Олегом, еще две пары и композитор фильма «Зеркало».

Зимой того же года Володя позвал Золотухина с женой, нас с Олегом — и записывал «Алису». Тогда Марина уже привезла в ту квартиру надувную мебель и аппаратуру для записи. Володя сказал, что у Золотухина абсолютный слух, что он ему очень доверяет.

У нас дома была сделана запись, где Володя говорит перед какой-то песней: «Посвящается другу моему Олегу Халимонову». Правда, потом я где-то слышала, как он посвящает эту песню Феликсу Дашкову…

Олег закончил академию, и в марте 1974-го мы улетали в Лондон, куда он был назначен в международную организацию по защите моря от загрязнения. Пришел Володя, принес огурцы для нашего сына. В то время это больше, чем персик для Марины в Париже зимой! Наш Андрей ровесник его Никиты. Он очень любил сыновей, приходил с ними к нам. Старался побольше зарабатывать — для них.

А в Лондон Высоцкий с Мариной приезжали повидаться с Олегом и посмотреть город. Володя никогда там не был — Марина хотела ему показать. Парижане часто туда ездят — за покупками, это дешевле, даже если платить за паром. Мебель для московской квартиры Марина как раз покупала в Англии.

С Володей они останавливались в гостинице, целыми днями гуляли по городу. Пробыли в Лондоне не меньше трех и не больше пяти дней. В советском посольстве попросили дать концерт, предоставили зал, и там такое творилось! Билетов не хватало, сидели, стояли, висели — только бы услышать Высоцкого.

А дома у нас собрались товарищи Олега, которые не попали на концерт. Для них Володя пел за ужином. Точно помню, он исполнил в тот раз, кроме прочего, песни, написанные для «Арапа». Олег всех предупредил: «Никаких магнитофонов!» Нам самим Володя разрешил записывать, потому что знал: без его разрешения у нас никогда ничего не включится.

Да, в 1967 году в Одессе была Людмила Абрамова — длинная девочка с огромными глазами. Красивая, очень мне понравилась. И видно было, что очень любит Володю.

1999