— …Тебе очень больно? — услышал я за спиной чей-то еле сдержанный и искренне сострадающий мне возглас и, поднявшись с ободранных коленей, вдруг почувствовал, что мне в общем-то совсем не так уж и больно, как казалось еще секунду назад, когда я со всей возможной неуклюжестью свалился на землю с купленного мне недавно родителями велосипеда, на котором я только-только пытался научиться ездить.

— Ничего! — буркнул я, оглядываясь на незнакомца и отряхивая испачканные и продранные штанины. — Я еще и не так шмякался! Подумаешь!.. — и нагнулся к лежащему велосипеду.

— Давай я тебе помогу, — сказал мой непрошенный утешитель, когда я снова пристроился у бордюра, чтобы взобраться на своего измученного конька.

— Не надо, — отмахнулся я, боясь, что закончится всё это, как обычно, просьбой дать ему прокатиться.

По сто раз на дню я падал вместе со своим велосипедом сам, и это было вполне нормально. Но какое же чувство вскипало в душе, когда на нём грохался кто-нибудь чужой! И место-то он, казалось, выбирал для этого самое неудачное, самое твердое или грязное, и руль выворачивал совсем уж по-зверски, и педаль у него гнулась в пять раз сильнее, чем у меня самого… Нет уж! Без помощников обойдусь! Да и чем он мне поможет? Тем, что будет бежать рядом, держась за багажник и мешая тем самым равновесию, да кричать свое дурацкое: «Руль крепче держи! Крепче держи руль!» — будто я и так не сжимал его до побеления костяшек, что, тем не менее, не мешало мне валиться на землю на каждом пятом, максимум — седьмом — метре езды.

— Главное — не смотри под колесо, — произнес тем временем мой юный наставник. — Смотри только вперед, понимаешь? Не под колесо, а туда, куда правишь.

— Ладно! — бросил я машинально, усаживаясь на седло, и он легко подтолкнул велосипед, давая ему начальное ускорение.

Колесо тут же заюлило по гравию и, уставясь глазами в землю, я панически задергал рулём, пытаясь объехать каждый встречный камешек. Как на грех, откуда-то справа к колесу неожиданно подъехал бордюрный выступ и, как я ни отворачивал руль влево, он с какой-то чуть ли не маниакальной страстью возвращался назад, заставляя колесо чиркать шиной о торчащий из земли бетон, пока тот не прилип к нему окончательно и, дернувшись в последней конвульсии, велосипед рухнул наземь.

Шмякнувшись уже с некоторой долей привычки о дорожку, я вдруг вспомнил о своем новом приятеле и с обидой подумал о том, что если бы он и впрямь хотел мне помогать, то мог бы все же хоть бежать рядом и в нужную минуту успеть придержать меня вместе с велосипедом, страхуя от падения.

В эту минуту подошел и сам приятель.

— Ты не ушибся? — спросил он с таким сочувствием в голосе, что вся моя обида тут же куда-то исчезла.

У него был такой вид и такой голос, что казалось, будто упал вовсе не я, а он, и это ему сейчас больно от впившегося в моё бедро острого камня. Мне даже захотелось самому утешить его, глядя, как он морщится, словно от боли, и уже вот-вот готов заплакать.

— Не-е, — сказал я, вылезая при его помощи из-под велосипеда, — ерунда. Подумаешь!.. — и снова перекинул ногу через раму.

— Я же тебе говорил, — мягко, но убедительно напомнил он, помогая мне тронуться с места, — не смотри вниз, смотри только вперед. Только — вперед, понял?..

— Ладно! — бросил я и, крутанув пару раз педали, неуверенно оторвал взгляд от мелькающей под ногами дорожки.

Кто не сидел в седле, тот никогда не поймет всадника, и то, что я испытал в ту минуту, будет для него просто информацией, но не чувством, а я испытал тогда именно чувства, да еще какие! Казалось бы, что такое — лишних двадцать сантиметров, на которые меня возвысило седло по отношению к моей вчерашней жизни? Пустяк, почти незаметная прибавочка, а как изменился окружающий меня мир! Я ощутил себя ледоколом, рассекающим вековечные льды неподвижности, я плыл навстречу миру, а мир плыл навстречу мне, подчиняясь моей воле, моему желанию, моему приказу, который я сообщал ему легким нажатием на податливые клавиши велосипедных педалей. С легким ровным шуршанием дорожка приручено потекла под переднее колесо и, как ни велика была сила, притягивающей мой взгляд пропасти, я не поддался искушению, не опустил голову, не отвлекся на выбоинки и камешки и не потерял уже пойманную мною суть движения в седле — я видел уже не клочок земли под собой, а мир, и пусть этим миром был наш маленький дворик, дороги в нём выбирал я уже сам. Сам!..

Я объехал песочницу, проехал между скамеек с играющими в шахматы пенсионерами, сделал круг по детской площадке с двумя стоящими на ней «Ладами» и, вернувшись к моему новому другу, победно грохнулся на теплую землю. Останавливаться я еще не умел.

— Ну, это ничего, — успокоил меня мой товарищ. — Останавливаться всегда трудней, чем ехать. Нужно же и инерцию погасить, и равновесие от потери скорости не потерять. Ты этому еще научишься…

Пропустив мимо ушей слова про непонятную мне инерцию, я встал с земли и великодушно подтолкнул к нему велосипед.

— Хочешь прокатиться?

Я увидел, как озарилось его лицо, как вспыхнуло оно радостью и благодарностью и как, пересилив этот порыв, он сожалеюще, но твердо покачал головой в стороны.

— Нет… Не хочу.

— Да бери, мне не жалко! — неожиданно для самого себя расщедрился я. — Или, может, не умеешь? Так это ничего! Я вон сколько падал, а велосипед как новенький, только педаль Борька погнул да восьмерку на переднем колесе Витька сделал. Бери!..

— Нет, — повторил он, — я не поэтому.

— Хм!.. — пожал я плечами, не понимая, как можно отказываться от такого удовольствия, какое я сам только что впервые испытал, да еще и ничуть не переживая при этом попортить во время возможного падения велосипед, потому что он чужой и тебе его сами предложили. И вообще — мой собеседник был немного странноват для десятилетнего мальчишки, слишком серьезен, что ли. Во всяком случае, взгляд у него был полон чересчур уж взрослого понимания и осмысленности, каких не было ни у одного из моих знакомых сверстников, хотя я и дружил с далеко не тупоголовыми детьми. Но что-то, тем не менее, располагало меня к нему, несмотря на отличающую его от других непонятность, которую в общем-то не очень любят ни в моем тогдашнем и ни в каком другом возрасте. Что-то притягивало меня к нему, какое-то еще мало понятное чувство уже зародилось во мне, маня и тревожа нетвердую детскую душу предчувствием чего-то давно желаемого и пугающего одновременно. Примерно так бывало у меня иногда с мамой, когда после совершения какого-нибудь неприглядного поступка, а то и явного злодеяния, долго держа в себе раздирающий душу грех и в конце концов не выдержав укоров и угрызений совести, я признавался ей во всем и, договорив последнее слово, замирал в каком-то сверхтрепетном ожидании последующего наказания и идущих вслед за ним скорого прощения, ласковой маминой жалости и наступающих в душе чувств необычайно счастливой легкости, чистоты и любви ко всему белому свету, включая даже погнувшего педаль моего велосипеда Борьку.

— Ну, как хочешь, — с некоторой даже обидой сказал я, подтягивая к себе отвергнутый им велосипед, но отчего-то все же не уезжая.

— Ты только не обижайся, — попросил он, как мне показалось, очень печально. — Я бы с удовольствием прокатился тоже, но я боюсь, что с седла совсем не видно тех, кто может оказаться на пути движения колеса. Тех, для кого дорожка — такая же естественная среда обитания, как для нас, например, этот двор, улица, планета…

— Кого-кого?.. — поморщился я, не совсем понимая, о чем это он говорит — такими взрослыми и непонятными были его выражения для моего невундеркиндовского уровня развития.

— Ну насекомые всякие — жучки там, паучки, муравьи… Велосипед-то катится прямо, не останавливаясь и не объезжая каждую букашку, а они всё же — живые.

— Подумаешь! — пренебрежительно скривился я. — Жучки-паучки какие-то! Да и и где они? Я что-то ни одного, когда ездил, и не видел…

— А ты наклонись, — пригласил он и опустился на корточки. — Это очень интересно — прямо настоящие джунгли, только маленькие! Зверьё кишмя кишит, есть и свои хищники, и жертвы, всё как в настоящем лесу.

— Да ну?.. — недоверчиво фыркнул я и, словно против своей воли, положил велосипед и заинтригованно опустился рядом…