Пожалуй, описывать ту нашу ночь в деталях я не стану — во-первых, никому, кроме нас самих, наши перехихикивания, касания да недомолвки не могут быть интересны, а во-вторых, я и сам почти ничего из неё толком не запомнил, кроме нескольких обалденных поцелуев возле ее подъезда. Зато через пару дней я и на самом деле разыскал этот зачуханный «Коммунаровец», темной глыбой возвышающийся над одной из грязных площадей в получасе ходьбы от метро «Электрозаводская», и записался в театральную студию. Еще этот козел, руководитель, не хотел меня принимать! Начал всякую фигню выспрашивать, в каких, мол, я до этого кружках участвовал да в каких, говорит, амплуа выступал. Ромео, говорю, играл в школьном театре. Монолог с черепом в руках произносил. На английском языке. «Tо be or not tо be?» Сейчас, мол, я его уже не вспомню, а тогда у меня, скрытая от зрителей этим самым черепом, была перед глазами записочка с текстом, да еще наша англичанка из-за кулисы слова шептала…

Записал-таки, зараза. Хотя и предупредил, что первое время еще на меня посмотрит. Козел…

А что мне его смотрение? Мы созванивались с Катей, где встретиться, и три раза в неделю ехали на «Электрозаводскую», где нас часа по два подряд заставляли, растягивая рот, повторять слова «ма-ла-ко» или «ха-ра-шо», имитировать крики домашних птиц и животных, а то изображать типы увиденных на улице прохожих. Где-то уже через месяц после начала занятий Катя начала выходить на сцену в маленьких эпизодических ролях без слов или с односложными репликами, меня же наш Уютин — ну, тот зараза-режиссер, что не хотел меня в сентябре записывать в студию — держал в черном теле аж до самой середины ноября, хотя мне очень хотелось участвовать вместе с Катей в сценическом действии, чтобы она, видя, с каким восторгом принимает меня театральная публика, тоже оценила мою разностороннюю талантливость. И вот, выбежав наконец-то в одной из массовок на сцену, чтобы на две-три секунды появиться перед настоящим, наполненным зрителями залом, я умудрился споткнуться о какой-то дурацкий выступ в полу и, грохнувшись со всей свойственной мне неуклюжестью, завалил на актеров торчавшую посреди сцены высоченную, хотя вовсе и не тяжелую, тумбу, чем довел зал до восторга, а нашего режиссера до бешенства. После этого, ясное дело, мне пришлось прервать мою артистическую карьеру и посещать ДК «Коммунаровец» только в качестве зрителя.

Но надо сказать, что за те несколько месяцев, пока я репетировал своё будущее явление зрителям «Коммунаровца», произошли и некоторые другие события, как связанные с нашей театральной студией, так и не имеющие к ней никакого отношения. После своего провала в университет Вовка устроился на работу в журнал «Земля и глина» литсотрудником отдела «Кладовые недр», где занимался обработкой материалов, присылаемых в редакцию геологами-поисковиками и директорами приисков, а однажды опубликовал в нем и свою собственную заметочку о работе в геологической партии в Забайкалье.

— …Боже мой, они же всё сократили! — сокрушался он в ответ на мои поздравления с публикацией. — Они выбросили самое главное! Ведь я писал о том, как, работая в полевых партиях, я понял, что главная кладовая России — это не её недра (которые, кстати сказать, уже почти полностью исчерпаны), не её вырубленные леса, отравленные гербицидами поля, загаженные промышленными стоками воды, и даже не ее научный потенциал, а её — дух, то есть те, заключенные в людях, СИЛА и ВЕРА, энергоемкость которых, если так можно выразиться, несоизмерима ни с какими другими ресурсами державы…

Он написал также большую работу под названием «Старость же — суть грехи», в которой, опираясь на труды и жизнеописания великих старцев, доказал, что время есть понятие нематериальное, и появилось оно в жизни только с вхождением в нее категории греха. Грехопадение Адама и Евы — вот та первая точка хронометрического отсчета, которая появилась в мире, не знающем понятия времени. И с каждым человеческим грехом шкала Вечности начала дробиться и покрываться зарубками: «через день после пьянки», «на другой год после войны», «за шесть месяцев до своего второго срока», «три часа спустя после убийства» — и так далее. Человек, писал Вовка, не грешит только при сотворении молитвы, когда он находится в единении со своим безгрешным Создателем, а это значит, что молитва является тем единственным в мире процессом, при совершении которого время исчезает. Не случайно великие молитвенники доживают до самых преклонных лет, и даже после их смерти мощи их остаются нетленными, то есть — не поддающимися времени…

Не знаю уж, почему, но эту его статью не приняли ни в «Журнал Московской патриархии», ни в «Православную беседу», ни даже в «Науку и религию». Он, правда, снес это весьма спокойно и даже было принялся за написание новой работы, но вдруг ни с того ни с сего ушел из своего журнальчика и уехал в Забайкалье к дядьке.

Я тогда еще бегал ради встреч с Катей в эту дурацкую театральную студию, и первое время приводил с собой несколько раз и его, но он, едва только взглянув на нашего Уютина, сказал, что это первостатейный подлец и мерзавец, которому не то что молодые таланты, но нельзя даже стадо овец на минуту доверить, и что такие люди рано или поздно обязательно становятся преступниками, а то и убийцами.

Игорь Семенович тоже с первого взгляда невзлюбил Иванова и, увидев, что Надя разговаривает с ним, устроил ей шумный нагоняй за то, что она притаскивает на репетиции кого попало. А надо сказать, что я давно уже заметил, что между ним и Надей существует отнюдь не творческая связь. Однажды мне довелось видеть, как Надя выскочила из его кабинета вся раскрасневшаяся, взлохмаченная и в скособоченной кофточке — я даже заикнулся тогда, не случилось ли, мол, чего, но она раздраженно дернула головой и взглянула на меня с такой неприязнью, что я уж и не рад был, что встрял.

— Иди! Иди! Я сама обойдусь!.. — прошипела она, отворачиваясь.

Потом как-то, в глубине того же коридора, я видел, как она пыталась вырвать свою руку из цепкой хватки Уютина, но разве восемнадцатилетней девчонке одолеть тридцатипятилетнего мужика? Я, конечно, мог подойти и вмешаться, но, помня, как она зашипела тогда на меня в первый раз, сделал вид, что ничего не заметил, и отвернулся к темному окну. А когда снова скосил глаза в их сторону, увидел только захлопывающуюся за ними дверь Уютинского кабинета. Ну, а последнее время он, уже не стесняясь, клал ей свою руку то на бедро, то на плечо, и она всё это сносила как должное. Я понимал, что никакой любовью здесь и не пахло — тонкогубый, с хищно подрагивающей ниточкой усиков и маленькими масляными глазками, тридцатипятилетний Игорь Семенович вряд ли мог пленить сердце восемнадцатилетней красоточки обыкновенными заигрываниями. С его патологической жадностью, о которой ходили целые анекдоты, он ей, небось, и цветочка-то ни разу не подарил… Скорее всего, заманил её в свои сети обещанием свести с настоящими кинорежиссерами, устроить роль в какой-нибудь съемке и всё такое прочее.

Не знаю уж, каким образом, но Вовка это всё сразу про него понял, а он сразу же понял, что Вовка это понял, и страшно распсиховался. После того случая, когда Уютин устроил головомойку Наде, Вовка заходил на наши репетиции еще не более двух раз, и каждый раз Уютин, видя его, просто менялся в лице.

— Чего тебе тут надо? — зло хрипел он, увидев его в зале или где-нибудь в стенах «Коммунаровца» еще. — Пока я здесь, тебе тут нечего делать. Понял?! И не смотри на меня своими идиотскими глазами, слышишь, не смотри на меня так, святоша!..

Взгляд у Вовки действительно был, словно рентген, я давно заметил, что под ним чувствуешь себя как бы раздетым, так и кажется, что он видит тебя насквозь, читая самые твои темные мысли и желания…

Но потом Иванов укатил в своё любимое Забайкалье, где дядька устроил его работать помощником зимовщика на трассе Могоча — Чара, и раз в две недели он присылал мне толстые пакеты с впечатлениями от зимней тайги, встреч с заезжающими к ним на ночлег водителями да подлёдного лова рыбы в Олёкме.

Я же ему практически не отвечал. Про свой институт, где меня уже вконец задолбала высшая математика, мне не то, что писать, вспоминать не хотелось, а что касается отношений с Катей, то… Была, была у нас одна незабываемая ночь, когда, проводив ее до дома, я — под предлогом желания согреться (а я тогда и вправду здорово продрог на ноябрьском ветру!) — напросился к ней в гости. Сначала мы пили горячий чай на кухне, потом, обнимаясь на холодном кожаном диване, смотрели какую-то муть по телевизору, а потом Катя сказала, что её родители уехали на несколько дней по мидовским делам в Германию (вот ведь, оказывается, какие шишки!) и, если я хочу, то могу остаться у нее на всю ночь.

Я, само собой, очень хотел, и мы сразу же перешли в её спальню…

О-о-о, что это была за ночь, какая ночь!.. Даже не знаю, как рассказать мне кому-нибудь о том, что произошло между нами в эти безумнейшие и прекраснейшие из всех, прожитых мной до того на земле, часов. И дело тут вовсе не в скромности — какая уж там скромность, если я много раз до этого хвастался в кругу школьных или институтских приятелей своими бывшими (и даже не бывшими) победами, ни в малейшей степени не смущаясь своим неджентльменским поведением? Но того, что было в ту ночь между мною и Катей, я просто не могу пересказать ни устно, ни письменно. Не было у меня еще в жизни такой раскаленной, как магма, ночи, таких обжигающих, как спираль электроплитки, объятий, такого, простите за откровенность, финального аккорда, от которого в голове возникает звон, и ты слышишь где-то под потолком квартиры то ли рык раненого медведя, то ли рев почуявшего пору гона изюбря, и вдруг осознаёшь, что этот дикий стон исходит не откуда-то извне, а — из тебя самого…

Да и некогда мне, честно говоря, было заниматься писанием писем. Большую часть дня забирал институт с его лабораторными да коллоквиумами, а потом, даже после того, как Уютин отчислил меня из числа участников театральной студии, я все равно приходил на каждую репетицию, чтобы полюбоваться на Катю, поболтать с ней в перерыве, а потом проводить ее домой через неприветливый ночной город.

В один из таких мрачных вечеров в самом конце ноября, когда промозглые улицы настолько безлюдны и тоскливы, что любая замаячившая впереди тебя тень представляется не иначе как Джеком Потрошителем или Чикатило, нас на пути от ДК до метро перестрели три подвыпивших парня. Тот факт, что мне сейчас накостыляют, был для меня ясен с той самой минуты, как я увидел впереди себя три колеблющиеся черные тени. Самым лучшим выходом было бы тут же куда-нибудь свернуть и таким образом разминуться с опасностью, но ни одного бокового поворота поблизости не оказалось, а повернуться и уйти назад уже было нельзя, так как те трое нас уже тоже заметили — я видел, как они вдруг расправили плечи, сделались выше ростом, растянулись, перекрывая нам проход, поперек улицы. Будь я один, я бы, конечно, удрал, и фиг бы они меня догнали! Но с Катей мне было не убежать, поэтому я продолжал отчаянно шагать вперед, надеясь только на свои кулаки да на Божию помощь. То, что мне навесят пару фингалов, меня не пугало — для парня моего возраста это было нормальным явлением, даже своего рода украшением, свидетельствующим о некоей небоязни поединка. Но рядом со мной шла красивая девчонка, а от этих пьяных идиотов в последнее время можно ожидать чего угодно…

Сейчас я уже не помню, как именно всё начиналось, какие там гадости они нам сказали и прочее, помню только, что один из них схватил Катю за локоть, а потом во мне включился какой-то автомат. Я сходу врубил кулаком в нос самого опасного, на мой взгляд, верзилу, обеспечив себе таким образом хотя бы пару-тройку минут более-менее равного расклада сил, затем, оттолкнув (задевшего-таки меня по уху) второго, сцепился с тем, что приставал к Кате. Она же тем временем прорвалась сквозь нападавших и, добежав несколько остававшихся нам шагов до перекрестка с большой освещенной улицей, огласила ночную тишину пронзительными криками:

— Помоги-ите! На по-омощь! Спаси-ите-е! А-а-а! — мне даже на какую-то долю секунды показалось, что я опять лежу на теплом песке прудика ВДНХ, а в десяти шагах от меня тонконогая симпатичная блондиночка испуганно зовет кого-нибудь на помощь своей тонущей подруге.

Но я лежал не на песке, а на холодном тротуаре. Биться сразу с троими мне все же было тяжеловато, и я уже второй раз слетел с копыт, еле успевая теперь уворачиваться от ударов ногами. Всё-таки хорошо, что парни были пьяные и все время мазали, а то бы я мог там остаться и навсегда. А так мне все же удалось вскочить с тротуара, и я хорошо вырубил одного из них ударом ботинка по яйцам, поймал другого на хороший прямой в подбородок и толканул третьего так, что тот упал на задницу. К сожалению, в тот самый момент, когда я уже готов был вырваться из круга сражения и рвануть в сторону освещенного перекрестка, где металась взывающая о помощи Катенька, этот пьяный пидор со всего размаха всадил мне в левую ногу лезвие своего выкидного ножика. Машинально хватаясь за раненное место, я наклонился, и этот гад ударил меня ножом еще раз — теперь уже в левую руку, чуть пониже локтя.

— Сука! — вскрикнул я и, отпрянув на шаг назад, ударил его правой ногой куда-то в область груди, но сам в это время покачнулся на своей раненной левой и, уже падая, вдруг почувствовал, как меня подхватывают чьи-то руки.

— Осторожно, — успел предупредить я кого-то за своей спиной, — я, кажется, в крови, — и на некоторое время словно бы выключился.

Восприятие реальности возвратилось ко мне лишь когда мы уже стояли на перекрестке и возле нас притормаживал старенький темно-зеленый «Москвич».

— Это кто с вами — пьяный? — громко спросил через приспущенное стекло дверцы водитель, видя, что меня поддерживают с двух сторон под руки. — С пьяным — не повезу!

— Да нет, что вы! — услышал я рядом с собой чей-то странно знакомый женский голос. — Его хулиганы ножом пырнули, надо поскорее домой отвезти, — и, повернув голову, я узнал в говорившей свою собственную сестру.

— А-анька-а, — растерянно протянул я. — А ты тут как оказалась?

— Да мы с Лешей здесь неподалёку в гостях были, идем назад, и вдруг слышим, кто-то на помощь зовет. Подбежали — а там и ты…

Говоря всё это, она с помощью поддерживавшего меня сзади парня помогла мне залезть в машину. Катя села на переднее сиденье, парень — рядом со мной. Что-то показалось мне в его облике знакомым, и я взглянул на него внимательнее.

— О! — выстонал я, напрягая память. — А ты часом не… Радер?

— Радер, Радер, — усмехнулся парень. — Спасибо, что узнал.

— Ну так ведь братан все же, — ответил я и вдруг застыл, пораженный внезапным прозрением: — Э!.. А что же ты тогда с Анькой водишься? Ведь она тебе, как я понимаю, сестрой доводится. Так ведь и до греха кровосмешения недалеко!

Парень весело расхохотался.

— Можешь на этот счет не волноваться! Хоть я, благодаря твоему другу, и написал курсовую работу по теме родственности фамилий Радер — Колесов, на самом деле мы не имеем друг к другу (по крайней мере — пока) никакого родственного отношения.

— Это почему же?

— Потому, что моя настоящая фамилия не Радер, а — Радек, но когда в тридцать седьмом году моему отцу выписывали в роддоме метрику, родители изменили ему в фамилии одну букву, чтобы избавить его от подозрений в родстве с бывшим секретарем «Коминтерна» и сотрудником газет «Правда» и «Известия» Карлом Радеком, объявленным к тому времени «врагом народа» и осужденным по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра»…

Я неловко повернулся и застонал от боли в ноге.

— Может, парня лучше показать медикам? — полуобернулся к нам хозяин «Москвича». — Правда, в этом районе я больниц не знаю, но вот возле ВДНХ есть одна, я туда как-то летом отвозил двух девчушек, нахлебавшихся воды в пруду.

Я заметил, как Катя при этих словах как-то вдруг встрепенулась, словно хотела что-то возразить, но в это время заговорила моя сестра:

— Нет, это далеко, — решила за всех Анька. — Везите нас к метро «1905 года», а там мы, если будет нужно, вызовем врача прямо на дом.

— Можно и так, — согласился водила. — Те места я тоже неплохо знаю. У меня там, — он что-то сосчитал про себя, шевеля губами, — лет так… девятнадцать, наверное, назад… нет, вру, восемнадцать!.. была одна… — он погрузился в воспоминания и минут, может, с пятнадцать мы ехали молча, уже и забыв, что он начинал о чем-то говорить, пока он вдруг опять не возвратился из своего путешествия в прошлое. — Её звали Мария…

Мы миновали Рижский вокзал, проехали по Сущевскому валу, повернули возле Савеловского на Нижнюю Масловку…

— И что с ней стало? — нарушила молчание Катя.

— А?.. — не понял водитель.

— Я спрашиваю про вашу Марию. Куда она делась?

— А-а, про Марию, — очнулся он. — Не знаю, потерял я её. Гордая она была и чистая, а я… — он притормозил возле светофора, дождался, пока загорится зеленый свет и повернул на Новую Башиловку. — Зато теперь я живу так, словно слышу её голос и выполняю её просьбы…

Мы миновали Беговую, сделали несколько поворотов и, въехав внутрь двора, остановились возле нашего подъезда.

— Сколько мы вам должны? — спросил, вынимая из внутреннего кармана бумажник, Радек.

— Сколько вы мне должны? — задумчиво повторил шофер, словно бы пробуя каждое слово на вкус. — Это, дети мои, каждый в этой жизни оценивает сам… Я вот тогда не сумел разыскать мою Марию — а потом мне кто-то сказал, будто бы она родила от меня сына… Вот я теперь и смотрю на каждого семнадцати-восемнадцатилетнего паренька отцовскими глазами. Ведь любой из них — может оказаться моим сыном…