Рана на моей руке оказалась совсем неопасной и уже дня через три стала затягиваться как на собаке. А вот ударом в ногу этот падла повредил мне какую-то важную мышцу (хорошо еще, не сухожилие, а то, сказал доктор, нога могла бы и усохнуть), так что мне пришлось проваляться в постели практически до самого Нового года, из-за чего у меня образовался целый букет «хвостов» из несданных зачетов. В начале декабря, узнав о моем ранении, меня заехал навестить староста нашей группы Жека Барбатун — тот самый чувак, что помог мне тогда с вариантом на вступительном экзамене по математике. Порасспросив о моем приключении, он пообещал завозить мне для переписывания конспекты пропущенных мной лекций и темы зачетных работ, и действительно — дня через три привез пару тетрадок и бутылку красного вина. У меня как раз сидела тогда в гостях Катя, мы распили втроем бутылку, и они ушли, после чего больше ни Жеки, ни Кати я возле своей постели не видел. Я звонил Барбатуну, спрашивал, почему он не несет мне конспекты, на что он отвечал, что прости, мол, старик, абсолютно некогда, зачеты в самом разгаре, да всё такое прочее. Но ты, мол, там не волнуйся, я тут всем про твое геройство расписал, так что тебе половину зачетов автоматом поставят, а остальные потом без труда досдашь в экзаменационную сессию…
Я звонил Кате, но она говорила, что Уютин совсем замучил их в своем театре — готовит там к Новому году грандиозную премьеру и заставляет их приходить из-за этого на репетиции каждый вечер.
Оставались еще Анька с Радеком, мать с отцом да Иванов со своими письмами из Сибири. Но Аньке с Радеком было гораздо интереснее друг с другом, нежели со мной, батя постоянно был на работе или же отсыпался после нее, а мать целыми днями что-то стирала, варила, штопала, ходила по магазинам и рынкам, так что ей было практически не до меня. Да и вообще в нашем роду как-то не практиковалось проявление слезливости, я почти не помню, чтоб родители сокрушались по поводу болезни кого-то из родственников или, скажем, плакали по кому-нибудь из близких. Хотя нет, вру. Помню, мне было тогда лет десять, мы уже с год как переехали из Донбасса в Москву, и бабушка Лиза приехала посмотреть, как мы устроились на новом месте, заодно привезя с собой (а вернее — на себе, потому что я до сих пор не представляю, как можно в двух руках довезти до Москвы три объемистых сумки, две набитых до отказа авоськи да еще пластиковый пакет с банками всевозможных варений, солений, компотов, соков, меда, несколькими брусками сала, шестью десятками яиц, четырьмя ощипанными курицами, несколькими кольцами домашней колбасы, свиной тушенкой — опять же-таки, закатанной в стеклянные банки, двумя глубокими мисками холодца, литровой бутылкой самогона, кучей домашних пирожков, мешочками с сухофруктами, сушеным укропом, чесноком и т. д., и т. п., и еще чего-то) так называемые гостинцы для своих изголодавшихся на городских харчах москвичей.
И вот, возвратившись как-то из школы, я бросаю в угол ранец и забегаю в комнату, которую мы называем залой и в которой у нас стоят сервант с хрустальной посудой, из которой мы никогда не едим, большой диван, круглый стол, телефон с длинным шнуром и телевизор. Бабушка Лиза сидит перед включенным экраном и, вытирая уголком накинутого на плечи платка глаза, горестно плачет.
— Бабусь, что случилось? — спрашиваю я испуганно.
— Та, — машет она одной рукой, а другой прижимает к глазам платок, утирая катящиеся слезы. — Ганну жалко.
— Какую Ганну? — думая, что речь идет о ком-нибудь из родственников, допытываюсь я.
— Да это она так Индиру Ганди называет, — появляясь из боковой комнаты, объясняет мне Анька. — В новостях только что сообщили, что в Индии убили Индиру Ганди, вот она по ней и плачет.
— Та хиба я плачю? Я й нэ плачю. Просто, як подумаю, шо в ей там внучата тэпэр одни осталысь, так сльозы из глаз сами и бижать, — говорит бабуся и снова упрятывает лицо в платок…
…С учетом всего этого, мне в моей вынужденной прикованности к постели не осталось ничего другого, как занять себя перечитыванием (при получении-то, надо признаться, я их только проглядывал) объемистых посланий моего далекого друга. А он писал о том, что там, на фоне стерильной, как операционная палата, снежной белизны природы ему стало намного отчетливее видно, как не хватает такой же чистоты и нашей порочной человеческой натуре. «…Однако, — признавал он, — призывать человечество к нравственной чистоте сегодня так же непродуктивно, как пытаться перенести забайкальскую стерильность в подмосковную промышленную зону…»
«…Я тут, — писал он в другом письме, — всё время думаю, не сделал ли я ошибку, уехав от проблем обступавшей меня жизни в это свое стерильное сибирское уединение. Ведь опыт как олимпийских богов, так и нашего Солженицына показывает, что нельзя никого ничему учить со стороны, из прекрасного далека. Это все равно, что давать советы смертным, когда ты сам принадлежишь к роду бессмертных… Как-то с полмесяца назад я выезжал в Могочу за некоторыми покупками и останавливался на ночлег у одного из знакомых шоферов. У него вся квартира уставлена шкафами с подписными изданиями, а дети, жалуется он, не хотят читать, прямо, говорит, не могу заставить взять в руки книгу. А я его спрашиваю: а ты сам-то много читаешь? Да что ты, говорит, когда мне! Я ведь почти постоянно в рейсах, а возвратишься домой — какие уж тут книжки… Ну так как же тогда, говорю, ты собираешься убедить своих детей в том, что читать — это интересно, если они никогда не видели тебя самого с книгой в руках?..
Примерно так же, кстати, поступают и многие сильные мира сего, когда, будучи сами ворами и растлителями, требуют от народа жить строго по закону. Хотя, честно говоря, и сам-то наш Закон… разве он соответствует гармоничному сосуществованию человека и окружающего его мира? Разве статьи нашей Конституции и других юридических актов помогают современному человеку использовать дарованную ему свыше жизнь для максимального раскрытия заложенных в него талантов и способностей, для самореализации всего его духовного потенциала?.. Я смотрю на окружающих меня людей и меня берёт ужас. Неужели они считают себя призванными в этот мир только лишь для того, чтобы сорок лет прокрутить баранку или проработать слесарем в гараже?..
…Думаю, что к началу лета я возвращусь в Москву уже насовсем, но до того времени мне надо обязательно закончить одну большую статью — о том, что жить по нашим нынешним законам дальше нельзя, так как они уже не соответствуют сегодняшней ступени развития человеческого духа и начинают тормозить его дальнейшее возрастание, а потому необходим принципиально новый подход к такому вопросу, как регулирование жизни человека и общества, причем не юридически-правовой, как было раньше, а, скажем так, духовно-нравственный, переводящий отношения между человеком и государством и между самими людьми на качественно иной — гораздо более соответствующий ХХI веку — уровень.
Но обо всем этом, я думаю, ты сам прочитаешь весной, когда я привезу свою статью в уже готовом отредактированном виде…»
В других письмах Вовка рассказывал о тех, кто работал рядом с ним в зимовье. Зимовье, писал он, это такой большой барак, вдоль стен которого устроены нары мест на сорок, а в центре большая печь и стол. Такие бараки устраивались через каждые пятьдесят-шестьдесят километров по всей трассе, чтобы водители могли здесь остановиться передохнуть, поесть, подремонтироваться и отогреться. Ведь дело в том, что из-за болотистых почв сообщения между Могочей и Чарой в летнее время не было, и только когда река Олёкма сковывалась панцирем льда, по ней, как по асфальтовой трассе, начиналось движение грузовых автокараванов. Чтобы добравшиеся среди ночи до зимовья водители могли спать, не боясь, что их машины заглохнут и в них размёрзнутся радиаторы, зимовщик обязан был всю ночь следить за работающими двигателями автомашин. Кроме того, в его обязанности входило круглые сутки иметь натопленную печь, а также запас дров и горячей и холодной воды.
Хозяином Вовкиного зимовья был семидесятипятилетний и уже очень больной старик Фролыч, который не увольнялся с трассы, так как у него не было ни своего дома, ни родни, а потому ему в помощники наняли сразу двух человек — Вовку и тридцатишестилетнего истопника Толяна, только что вышедшего на свободу после пятнадцатилетнего срока заключения, который он схлопотал в двадцать лет отроду накануне своей свадьбы. Возвратившись тогда со службы в армии, Толян устроился работать в один из московских райкомов КПСС шофером «Волги», обслуживающей второго секретаря. Его невеста работала тут же в машбюро машинисткой. Дело ладилось к свадьбе, уже даже были куплены обручальные кольца, черный костюм для Толяна и подвенечное платье для его Линды, когда произошла вся эта история. День катился к закату, когда Толян решил сгонять на машине в магазин за кончающимся куревом, и на обратном пути у него вдруг ни с того ни с сего заглохла «Волга». Уж он заглянул и туда, и сюда, проверил всё, что было возможно, а мотор молчал. Делать было нечего — он отыскал телефон-автомат и позвонил своему шефу, предупредив, что задерживается ввиду непредвиденной поломки. А затем засучил рукава и еще раз полез под капот черной красавицы…
Когда он подъехал к райкому, все отделы там были уже закрыты. Взбежав на третий этаж, Толян поспешил к кабинету своего начальника, чтобы отвезти его домой, как вдруг услышал какие-то крики из машбюро. Перемахнув в три прыжка длину всего коридора, он рванул на себя стеклянную дверь и увидел перед собой поваленную на кожанный диванчик Линду и раздирающего ей на груди кофточку второго секретаря райкома. Сорвав его со своей невесты, Толян пару раз врезал ему ногой в расстегнутый пах, а потом так двинул кулаком, что тот улетел под столы машинисток…
А поздно ночью его забрали прямо из дома и, быстренько проведя закрытое судебное заседание, влепили пятнадцать лет строгого режима за покушение на партийного руководителя.
«…Это очень прямой и честный человек, — писал Вовка, — но он теперь перенес всю свою обиду на государство как таковое. Его много били на следствии, на левой щеке у него крупный шрам в виде буквы „Г“ — от удара об угол сейфа в кабинете следователя — и его невозможно переубедить в том, что государство и тот его бывший начальник — это не одно и то же. „Само насилуя всех направо и налево, — утверждает он, — государство, едва только ему за его дела заехать разочек в морду или хотя бы только пообещать это сделать на словах, немедленно закричит „Караул!“ и бросит на храбреца легионы своих отборнейших церберов…“»
Далее Вовка писал, как они с Толяном ставили на Олёкме сети для подлёдного лова, как пилили на реке бензопилой лед для продуктового погреба, как по вечерам, когда в зимовье не бывает отдыхающих водителей, допоздна разговаривают с ним возле раскаленной печки о Москве, о жизни, о происходящих в России событиях или же просто пьют крепкий чай да слушают, как за окнами завывает раскачивающий вершины сосен ветер…