— …Чего-чего? Это вы про чью матушку так говорите? — не донеся до рта чашку с остывшим кофе, напрягся Колтухов.

— А понимай, как знаешь! Слишком много чести будет, если я каждому тупице стану объяснять прописные истины.

— Кому-кому? Тупице? — белея, как мел, поднялся со своего места Колтухов и сделал один медленный шаг навстречу Водоплавову. — Так вы говорите — тупице? Хоть вы у нас, конечно, и профессор кислых щей, но не думайте, что все остальные тут глупее вас. Да. Тут ещё есть и такие, кто не отравил свои мозги алкоголем…

Видя, что дело принимает нешуточный оборот, и эта нелепая и непонятно как разгоревшаяся ссора двух вчерашних друзей и единомышленников доходит до той точки кипения, за которой она уже не может удержаться в рамках одной только словесной перепалки, члены МГО забыли о своих недожёванных кусках хлеба и недокуренных сигаретах и кинулись наперерез Колтухову.

Но они — не успели.

— …Да катись ты! — высокомерно процедил сквозь зубы профессор и хотел уже было потянуться за своим стаканом, но в эту самую секунду Глеб резко выбросил вперёд руку с зажатой в ней чашкой и выплеснул в профессора остатки недопитого (и, как он успел прикинуть, уже вполне остывшего) кофе.

Чуть не задохнувшись от такого оскорбления, тот на какое-то мгновение словно бы окаменел с протянутой в направлении стакана рукой, а потом с искаженным от бешенства лицом вдруг сорвался со стула и бросился на поэта. Зная, что в молодости профессор занимался боксом и до сих пор имеет тяжёлую руку, члены студии поспешно сыпанули от него в стороны, освобождая место для потасовки. Истерически завизжали поэтессы, зазвенела бьющаяся посуда, полетели на пол перевёрнутые стулья. Сметенная со стола рукой кого-то из дерущихся, через комнату стремительно пролетела полупустая водочная бутылка и с хрустом вонзилась в середину оконного стекла. И практически одновременно с посыпавшимся вниз дождём осколков драчуны кубарем вылетели за двери студии…

В коридоре они сами собой расцепились и разлетелись в разные стороны.

— Ну что, сучонок, получил урок? — прерывисто дыша, проговорил профессор, поправляя съехавшие на бок очки.

— Ничего! Вы, по-моему, тоже не остались обделёнными, — проворчал в ответ Колтухов, косясь одним глазом на соперника и вытирая тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы.

— Давай-давай, радуйся, пока живой, — оправляя на себе скособоченный пиджак, пригрозил профессор и по-мальчишечьи добавил: — В следующий раз не так получишь!

— То же самое могу вам пообещать и я! — по-прежнему не желая уступать ему, хорохорился поэт.

— Давай-давай, — повторил, пытаясь заправить в брюки вылезшую рубаху, Селифан Ливанович.

— А чего ж не дать? — согласился Колтухов, не находя на одной из своих манжет пуговицы. — Обязательно дам.

— Мы ещё встретимся, — буркнул профессор.

— На том свете, — сострил Колтухов и, не без опаски косясь на приводящего себя в порядок Водоплавова, боком прошёл мимо него в сторону лестницы и пошагал вон из здания.

При выходе из парадной двери он чуть было не столкнулся с направляющимся во Дворец культуры от стоящей неподалеку машины следователем по особо важным делам Бахытом Кондомовым, на плече которого висело какое-то странноватое, будто бы игрушечное, хотя и увеличенное до размеров настоящего, ружьё. Да и сам он показался Глебу несколько повыше ростом, чем обычно. «Этому-то чего тут понадобилось? В самодеятельности, что ли, решил поучаствовать? Вон, какие высокие каблучищи надел, как у ковбоев», — мимоходом подумал он, но мелькнувшая мысль практически тут же была оттеснена в сторону воспоминанием о только что произошедшем в студии.

— Уроды! — пробормотал он со злостью. — Кругом сплошные уроды и придурки! Завтра же уеду в Заветы Ильича к Мишке Цыгановичу. Он давно зовёт меня погостить у него на даче в Подмосковье, вот и укачу отсюда утром к чёртовой матери, — и, трогая пальцем разбитую профессором нижнюю губу, решительно зашагал прочь от ДК.

Увидев выходящего ему навстречу Колтухова, Кондомов тоже было дёрнулся о чём-то его то ли спросить, то ли остановить — даже протянул в его сторону руку, — но потом услышал доносящийся со второго этажа шум и, забыв о своём намерении, поспешил туда.

А тем самым временем, потоптавшись немного один в коридоре, профессор проворчал про себя какое-то замысловатое ругательство и, не став больше возвращаться в помещение студии, направился куда-то в лабиринты уходящего вдаль коридора на поиски телефона, намереваясь позвонить с него своей тайной полюбовнице Софочке и успокоить на её пышной груди расшалившиеся из-за всего случившегося за день нервы. Благодаря этому он избежал встречи с поднимающимся по лестнице следователем Кондомовым и тем самым продлил себе на некоторое время свою безалаберную пьяную жизнь. Хотя — и не надолго.

Ступив на последнюю ступеньку лестницы, Кондомов ещё увидел в глубине коридора удаляющуюся спину профессора, он даже поднял было к плечу своё диковинного вида ружьё, словно собираясь выстрелить из него вдогонку уходящему, но в эту самую минуту вдруг широко распахнулась дверь студии и из неё выбежал оправившийся от замешательства давно уже поседевший на висках и располневший в бедрах, но все ещё молодящийся поэт Валера Галопов.

— Селифан Лива… — широко распахнул он рот, окликая начальника, но так и остановился на полуслове, увидев направленное прямо ему в лицо дуло преогромного ружья.

— Зайди назад, — жёстко приказал ему Кондомов. — И вы все тоже вернитесь в комнату, — добавил он, видя напирающих изнутри студийцев.

Испуганно вертя головой, заместитель попятился обратно.

— Да я что? Я ничего. Я только хотел позвать назад Селифана Ливановича…

— Я сам позову, кого мне надо, — оборвал его Кондомов.

Держа перед собой направленное на студийцев ружьё, он приказал всем отойти к стене и выстроиться в одну шеренгу.

— Вы понимаете, что за битьё стёкол в общественном здании я должен вас всех немедленно задержать и препроводить в отделение милиции. Но на улице уже довольно темно, в одном «УАЗике» вы все не поместитесь, а контролировать такую большую толпу при этапировании пешим ходом мне будет очень непросто, поэтому я принял решение убить вас всех прямо здесь, на месте совершённого вами преступления.

— Как это — убить? — пискнула поэтесса Арина Взбрыкухина. — Это вовсе и не мы его разбили. Это…

— Заткнись, сучка, — немедленно навёл ей прямо в лицо дуло своего ружья Кондомов. — Кто ещё откроет рот без спроса, тут же получит пулю. Вы поняли?

— Да, — с трудом протолкнул возникший вдруг в горле комок Галопов. Он во все глаза смотрел на следователя по особо важным делам, пытаясь понять отуманенным водкой сознанием, что же в нём сегодня ему кажется не таким, как всегда. И вдруг поймал себя на том, что смотрит на Кондомова снизу вверх, хотя во все прежние дни они были с ним примерно одинакового роста. Он ещё раз обвел взглядом фигуру милиционера и заметил, что надетая на того форменная одежда ему явно мала — от чрезмерного натяжения отлетело уже несколько пуговиц на груди, а теперь начинали расползаться ещё и боковые швы. Под мышками были заметны большие тёмные круги, и, присмотревшись внимательнее, он увидел, что это вовсе не пот, как ему показалось сначала, а обильно сочащаяся из тела Кондомова кровь.

Он снова перевёл взгляд на ружьё в руках милиционера и подумал, что где-то он такое уже видел. «Оно такое… Такое, каким его… — напряг он свою начинающую трезветь от серьёзности всего происходящего память, и вдруг с отчётливой ясностью вспомнил: — Оно такое, каким его рисуют дети!.. Ну точно, блин! Или — каким его изображают в мультиках! Так что всё это полная фигня, и надо немедленно положить этому конец. И поскольку сейчас тут нет профессора Водоплавова, то это должен сделать он, руководитель молодёжной секции».

И подняв вверх эту самую правую руку, словно призывая всех к тишине и вниманию, Галопов сделал полшага вперед и, глядя в глаза Кондомову, жёстко и почти без пауз произнёс:

— Как помощник руководителя литературной студии, я требую вас прекратить эту комедию и опустить свое дурацкое ружьё! Иначе я буду вынужден сообщить о вашем поведении…

— Ты уже никому и ничего не сообщишь, — страшно осклабившись, прервал его речь Кондомов и, уперев в его грудь ствол ружья, нажал на курок.

В комнате раздался страшной силы грохот и, отброшенный выстрелом к стене, Галопов ударился о неё спиной и на какое-то время словно прилип к ней, оставаясь в позе распятого. Посередине его груди зияла кошмарная сквозная дыра величиной с большущий кулак, из которой, как нефть из скважины, била блестящая чёрная кровь.

— А-а-а-а-а! — заверещала Взбрыкухина.

— Заткнись, тварь! — ткнул ей под подбородок забрызганный кровью край ствола Кондомов, и поэтесса, поперхнувшись, замолчала.

Несколько долгих минут в комнате висела такая гнетущая тишина, что было отчётливо слышно, как у кого-то из присутствующих урчит от страха в животе.

— Бахыт Кенжеевич, — заикаясь и всхлипывая, подала, наконец, голос двадцативосьмилетняя сочинительница песенок «под Окуджаву» Людмила Жерделёва. — Это я — Люда, вы меня разве не помните? Мы с вами встречали этой зимой Новый год у Забавиных… Вы ещё потом два раза звонили мне… после той нашей ночи… Я прошу вас, скажите, что вы его не убили, что всё это понарошку. Ну, пожалуйста, Бахыт Кенжеевич…

— Понарошку? — злобно переспросил он. — Тебе хочется, чтоб всё в жизни было понарошку? Тэк? Всё, кроме трахания, угу?.. Нет, девочка, так не бывает. Так просто не должно быть, потому что это лишит мир его извечного смысла. А потому и та пуля, что сделала скворечник из груди этого мудилы, — кивнул он на сползшее по стене на пол тело Галопова, — и та, от которой сейчас подохнешь ты, ничуть не менее настоящие, чем и тот член, от которого ты пять раз в ту ночь кончила — и ты сейчас в этом отличнейшим образом убедишься.

Он оторвал ствол ружья от подбородка Взбрыкухиной, медленно перевёл его в сторону Жерделёвой и, направив его в область ее талии, хладнокровно произвёл ещё один, ужаснувший всех присутствующих, выстрел. При этом было хорошо видно, как огромная бочонкообразная пуля с заостренным концом вылетела из чёрного ружейного дула и, войдя поэтессе куда-то в область пупка, разорвала её тело на две отдельные части, заляпав при этом кровавыми сгустками всех стоявших поблизости.

— Да он же сумасшедший! — словно очнувшись от сковывавшего его паралича, истерично заверещал вдруг поэт Стас Плюшев. — Надо его связать, пока он нас всех не перебил! Хватайте его! Кидайтесь на него все сразу!

Будучи самым молодым и решительным среди присутствовавших в этот вечер в студии литераторов, он отчаянно бросился на Кондомова, рассчитывая, что остальные тоже последуют его примеру, и, навалившись всей толпой на обезумевшего следователя, они его как-нибудь обезвредят и скрутят. И надо сказать, что, при всей авантюрности плюшевского плана и явной опасности нарваться во время схватки на кондомовскую пулю, это действительно могло бы стать спасением если и не для всех блокированных в студии людей, то хотя бы для большинства из них, так как раскидать в одиночку полтора десятка человек не так-то просто даже такому здоровяку, как Кондомов. Но, к сожалению, парализованные страхом товарищи Стаса остались стоять недвижимо, один только страстный поклонник мультиков про черепашек-ниндзя — двухметровый бард Владислав Хаврюшин — дёрнулся было вослед за приятелем, но, протянув вперёд свою могучую руку, почему-то так и застыл в этом то ли навек прощающемся, то ли благословляющем друга на последнюю битву жесте.

Однако же сама эта битва была недолгой. Получив при нападении сильнейший удар прикладом в челюсть, Стас в считанные доли секунды оказался валяющимся спиной на полу с больно упершимся прямо ему в пах стволом кондомовского ружья.

— Ты смотри, какой шустрый! — осклабясь в издевательской улыбке, склонился над ним явно безумный следователь. — Сразу видно, что поэт! Ну, давай, прочитай мне что-нибудь из твоих шедевров. Если мне понравится, то обещаю отпустить твои яйца.

— Да пошёл ты!.. — закричал, извиваясь от боли, Плюшев, пытаясь ухватиться руками за ружейный ствол и хоть немного приподнять его, освобождая придавленную к полу мошонку. — Отпусти, гад, больно же! Ты!..

— Как знаешь…

Кондомов начал выпрямляться, словно бы потеряв к поэту всяческий интерес, и когда уже все решили, что Стасу повезло, он нажал на курок своего жуткого оружия. Звук выстрела больно ударил всех по ушам, Стас отчаянно закричал, забил ногами по полу и, перевернувшись в конвульсиях на правый бок, согнулся калачиком и вскоре затих в луже расплывающейся по серому линолеуму крови.

— Ну? — вопросил Кондомов. — Охочие нападать и скручивать ещё остались?

— Н-н… н-нет, — выдавил из себя побелевший, как холодильник марки «Стинол», автор полулирических-полугражданственных стихов Григорий Хриплов.

— Ну, а раз нет, то читай стихи.

— Я? — ужаснулся тот, подхватывая рукой чуть не спрыгнувшие от испуга с носа очки.

— Ну не я же, — хмыкнул следователь и поднял ствол ружья к самой Гришиной переносице. — Давай!

— С-сейчас, сейчас… Я только н-нач-чало п-прип-помню… В-вот, п-пожалуйста… «Г-гой т-ты, р-родина родная! — заикаясь от страха и волнения, принялся он декламировать стихотворение, буквально выкрикивая (или же силой выталкивая из горла) каждую из его строк своим срывающимся голосом. — П-под берёзами — роса! Нет т-тебе конца и края! В-в-с-сюду — воля и краса!..»

— «Родная» и «края» — не очень хорошая рифма, — заметил, поморщившись, Кондомов. — Да и вообще, мне кажется, ты слямзил это стихотворение у Есенина, не так ли? Или ты думаешь, если я мент, так я и трёх классов не закончил? А?..

— Нет-нет, что вы, я так совсем не думаю! — поспешил заверить его поэт.

— Точно?

— Т-точно, точно!

— Всё равно это никуда не годится! — раздражённо резюмировал милиционер. — И вообще за плагиат надо отвечать головой! Или кто-нибудь тут думает иначе? А?!.

Он грозно оглядел присутствующих.

— Нет, нет, никто…

— Мы согласны…

— Конечно…

— Вы абсолютно правы, честное слово…

— Вот видишь? — снова повернулся он к Хриплову. — Твои товарищи говорят, что я должен тебя наказать. Сам посуди, разве я могу проигнорировать общественное мнение? Конечно же, нет, — и, отступив два-три шага назад, он резко вскинул ружьё к плечу и выстрелил поэту в голову.

Опять взлетели под потолок голоса истерично завизжавших женщин, грохнулась в обморок, опрокинув при падении несколько стульев, поэтесса Арина Взбрыкухина, а у кого-то из мужчин вырвался в адрес Кондомова грубый, что называется, «четырёхэтажный» мат.

— Кто это сказал? — рявкнул, расслышав ругательство, следователь.

Сбившиеся в кучку члены литературной студии испуганно молчали.

— Я спрашиваю, кто из вас произнёс эту мерзость? — повторил он, переводя чёрный зрачок дула с одного литератора на другого. — Ты, членосос? Или ты, сучка?.. Молчите?.. Ну, тогда радуйтесь своим последним минутам, — и, поудобнее, словно скрипач к скрипке, пристраиваясь щекой к прикладу, поднял ружьё к плечу, так что всем стало видно, как у него из-под мышек уже чуть ли не сплошными потоками струится, проступая сквозь рубаху, тёмная, почти черная кровь…