...Не знаю, на небесах ли пишутся наши судьбы или где-то пониже, но вот живешь иной раз, делая свое привычное дело, и даже не предполагаешь, что на одной из страниц Книги Жизни уже внесены её Сочинителем некие судьбоносные начертания, которые, может быть, завтра начнут менять твое сегодняшнее положение.

Вот и вчера все шло своим обычным порядком. Сразу после обеда привезли из типографии отпечатанный номер и, просмотрев его, я от нечего делать включил радиоприемник — в прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» как раз отвечал на вопросы ведущего и звонки радиослушателей бывший секретарь Совета безопасности России, депутат Государственной Думы Андрей Кокошкин.

— ...Андрей Афанасьевич, — говорил как раз ведущий. — Вот вчера президент Владимир Путин заявил, что нынешнее состояние вооруженных сил РФ не соответствует ни целям, ни масштабам стоящих перед ними задач. И что он не доволен подготовкой старшего офицерского состава, что многие генералы не руководили войсками. Означает ли это, что что грядет существенная перетряска генералитета?

— Я бы этого не исключал, — отвечал Кокошкин. — Более того, нужна не просто перетряска, нужно изменение системы подготовки и переподготовки высшего командного состава. А то как они позаканчивали академию полковниками, так с тех пор больше нигде ничему и не учились... Высший командный состав за редким исключением уже давно не учится. На моей памяти такой учебы, переподготовки, осмысления современного опыта войн, зарубежных войн, даже собственного опыта не проводилось. До сих пор не обобщен толком даже опыт афганской войны, который у нас хоть и болезненный, но имеет колоссальное значение...

По странному совпадению (если только это и вправду было совпадением) практически то же самое говорил буквально пару часов назад и Президент. Я как раз вошел тогда в кабинет Дворядкина и увидел на экране его постоянно работающего «Самсунга» выступающего в каком-то большом зале, заполненном людьми в генеральских мундирах, Президента.

— Среди руководящего состава Минобороны и Генштаба сегодня лишь единицы, имеющие опыт командования армии или штабами военных округов... Среди командиров полков около пятидесяти процентов не обучались в военных академиях, — говорил, оглядывая зал своими холодными бесцветными глазами, верховный главнокомандующий.

И я вспомнил прочитанную недавно книгу К. С. Москаленко, в которой он особо останавливался на уровне военной подготовки командиров молодой тогда ещё Красной Армии. «Часть командного состава, — подчеркивал он, — особенно в батареях, состояла из офицеров старой царской армии. Например, командиром нашей 3-й батареи был Д. Короповский, в прошлом гвардейский офицер. До службы в армии он окончил физико-математический факультет Киевского университета. Военное образование получил тогда для службы в конной артиллерии, затем в Михайловской артиллерийской академии. Таким солидным багажом обладали и другие командиры батарей. Во главе взводов стояли люди с разной подготовкой. Одни раньше служили в царской армии вахмистрами или унтер-офицерами, другие, ещё очень молодые, подобно мне, окончили военно-учебные заведения уже после революции. Обо всем этом я пишу для того, чтобы подчеркнуть одну из особенностей нашей Красной Армии первых лет её существования — подготовку её командиров из числа рабочих и крестьян, а также привлечение специалистов из старой армии».

Сам дедушка, как это явствует из его жизнеописания, тоже постоянно учился: в 1920 году — на курсах комсостава в Луганске, в 1921-м — в 5-й Харьковской артиллерийской школе, в 1922-м — в Харьковской объединенной школе красных командиров, в 1927-м — на курсах усовершенствования комсостава, а в 1938-1939 годах — в Военной академии им. Дзержинского (на факультете высшего командного состава). Был и кавалеристом, и артиллеристом, незадолго до войны освоил профессию танкиста. Отлично стрелял, участвовал в десятках боев и сражений, был командиром взвода, батареи, командовал штабом полка, начальником артиллерии дивизии, корпуса, командиром противотанковой бригады, командиром корпуса, командующим армией...

В эту минуту на столе Дворядкина зазвонил один из телефонов, и, уменьшив звук телевизора, он поднял трубку.

— Да?

Звонивший о чем-то коротко спросил.

— Да, — повторил Дворядкин, — я подумал.

В трубке, по-видимому, прозвучал какой-то новый вопрос.

— Нет, я решил оставить всё по-старому... Да... Это как вам будет угодно. Нет, не пожалею.

И, положив трубку, он надолго о чем-то задумался.

— У нас какие-то неприятности? — нарушил я молчание.

— Как тебе сказать?.. — пожал он в ответ плечами. — От меня требуют изменить имидж нашей газеты. Сделать её более сенсационной и, соответственно — более прибыльной.

— Да ну? — удивился я. — Разве нами кто-то владеет? Я думал, что контрольный пакет акций принадлежит коллективу редакции.

— Сначала это так и было. Но потом — я, блин, и сам не заметил, как это произошло! — практически все наши акции оказались распроданными. И сегодня нам принадлежит только полтора процента от всего количества! Ты сам понимаешь, что на контрольный пакет это похоже очень мало.

— И кто же в таком случае наш хозяин?

— До последнего времени тридцать три процента акций принадлежали одной добывающей компании, которая единственно чего от нас требовала, это не лезть в политику. Но вчера мне позвонил некто и сказал, что контрольный пакет акций принадлежит теперь ему, и он желает видеть нашу газету обновленной.

— Ну так, может, это даже и неплохо? Вон сколько у вас неиспользованного материала в папках томится!

О том, что в столе Дворядкина лежали три преогромнейшие папки, в редакции знали все. На одной из них было написано: «Текущие статьи» — и в ней хранились материалы, которые он по мере необходимости вставлял в очередные номера газеты. На другой было выведено: «Скандалы» — и она хранила в себе то, что он печатал очень и очень редко и с большой осторожностью. На третьей папке чернела, как опущенный шлагбаум, вытянутая надпись: «Никогда» — и в неё складывалось то, что, по мнению Дворядкина, не могло быть опубликовано на страницах «Всенародной кафедры» ни при каких обстоятельствах.

— Не знаю, — откликнулся он. — Может быть, мне действительно стоило бы действовать посмелее, не перестраховываясь. Ведь выросло уже совершенно новое поколение читателей с безцензурным сознанием... Можно гнать любую порнуху или там какие-нибудь дешевые сенсации, это привлечет массового читателя, а значит, посыпятся заказы на рекламу, деньги... Но я сказал этому акционеру, что ничего менять в газете не собираюсь.

— А он?

— А он сказал: «Тогда я поменяю тебя...»

— Ну-у, это мы ещё посмотрим! — не очень уверенно пригрозил я неведомому обидчику. — Суды у нас ещё никто не отменял. В конце концов именно мы, коллектив редакции, являемся учредителем газеты, а значит, нам и решать, кому быть главным редактором...

Через несколько дней, во время организовавшейся как-то ни с того, ни с сего редакционной попойки, я поинтересовался у Александра Федоровича, что за секреты скрывает он от читателей, а главное от своих друзей, в папке с именем «Никогда», и Дворядкин, усмехнувшись, сказал: «Да возьми как-нибудь и почитай. Там нет ничего страшного, просто — то, что плохо вписывается в наш имидж».

Пользуясь расслабленностью подвыпившего шефа, я, не откладывая дела на завтра, сходил в его кабинет и немедленно переложил к себе в дипломат столь долго интриговавшую меня толстенную папку. Рассматривая потом дома её содержимое, я обнаружил в ней материалы, которые действительно было бы непросто откомментировать по заведенной у нас системе. Так среди массы самых разнородных материалов мне попалась статья одного из бывших руководителей советской внешней разведки генерал-лейтенанта НКВД Павла Судоплатова, которая называлась «Лаборатория-Х» и была посвящена тайне исчезновения шведского дипломата Рауля Валленберга, арестованного нашей военной контрразведкой СМЕРШ в 1945 году в Будапеште и, по его утверждению, тайно ликвидированного в 1947 году во внутренней тюрьме МГБ.

«В Варсонофьевском переулке, — писал отбывший пятнадцатилетнее заключение генерал, — за лубянской тюрьмой располагалась непосредственно подчиненная министру и комендатуре токсикологическая лаборатория и спецкамера при ней. Токсикологическая лаборатория в официальных документах именовалась «Лабораторией-Х». Начальник лаборатории полковник медицинской службы, профессор Майрановский занимался исследованиями влияния смертоносных газов и ядов на злокачественные опухоли...

В 1937 году исследовательская группа Майрановского из Института биохимии, возглавляемого академиком Бахом, была передана в НКВД и подчинялась непосредственно начальнику спецотдела оперативной техники при комендатуре НКВД-МГБ. Комендатура отвечала за охрану здания НКВД, поддержание режима секретности и безопасности и за исполнение смертных приговоров.

Проверка, проведенная ещё при Сталине, после ареста Майрановского, а затем при Хрущеве в 1960 году, в целях антисталинских разоблачений, показала, что Майрановский и сотрудники его группы привлекались для приведения в исполнение смертных приговоров и ликвидации неугодных лиц по прямому решения правительства в 1937-1947 годах и в 1950 году, используя для этого яды.

Дело Валленберга к началу 1947 года зашло в тупик. Он отказался сотрудничать с советской разведкой и был не нужен ни как свидетель тайных политических игр, ни как заложник — Нюрнбергский процесс закончился.

Похоже, Валленберг был переведен в спецкамеру «Лаборатории-Х», где ему сделали смертельную инъекцию под видом лечения (в то же время руководство страны продолжало уверять шведов, что ничего не знает о местонахождении и судьбе Валленберга). Медслужба тюрьмы не имела ни малейшего представления об этом, и его смерть была констатирована в обычном порядке. Однако министр госбезопасности Абакумов, очевидно, осведомленный о подлинной причине смерти Валленберга, запретил вскрытие тела и приказал кремировать его...»

К такой же категории некомментируемых материалов относилась и докладная записка министра сельского хозяйства СССР И. А. Бенедиктова секретарю ЦК ВКП(б) М. А. Суслову «Об опасности распространения колорадского картофельного жука» от 28 июня 1950 года, в которой министр утверждал, что «создавая благоприятные условия для массового размножения колорадского жука, американцы одновременно проводят злодейские акты по сбрасыванию жука в массовых количествах с самолетов над рядом районов Германской Демократической Республики и в районе Балтийского моря в целях заражения жуком и Польской республики. В Министерство сельского хозяйства СССР ежедневно поступают сведения о массовом наплыве колорадского жука из Балтийского моря к берегам Польской республики. Это несомненно является результатом диверсионной работы со стороны англо-американцев...»

В качестве мер борьбы с этой диверсионно-жучиной деятельностью министр сельского хозяйства СССР предлагал:

«1. Опубликовать в газетах «Правда», «Известия» и «Социалистиское земледелие» статьи с освещением в них опасности, возникшей от колорадского жука, и особенно фактов злодейского распространения его американцами;

2. Опубликовать подобного рода статьи через Пресс-бюро для всех республиканских, областных и районных газет;

3. Издать массовым тиражом брошюру и красочный плакат о колорадском жуке с освещением фактов о распространении вредителя в свете материалов, опубликованных в советской центральной прессе...»

И статьями подобного рода у Дворядкина была заполнена целая папка. Да и стоит ли удивляться такому обилию непроходных материалов? Ведь в нашей вчерашней стране в категорию «государственной тайны» попадала практически каждая вторая информация, независимо от того, касалась ли она наших побед или поражений. Что уж тут сетовать на закрытость материалов о смерти Валленберга или казни Берии! Я был просто ошарашен, когда узнал, что сначала Сталин, а потом и последующие руководители СССР до середины шестидесятых годов скрывали факт обнаружения нашими солдатами в Берлине трупа Адольфа Гитлера! И только в 1961, а затем в 1965 годах бывшей военной переводчице Елене Ржевской, в числе всего трех человек допущенной в свое время к знанию этой тайны, удалось рассказать о том, что ещё 4 мая 1945 года в нескольких метрах от запасного выхода из гитлеровского бункера был обнаружен обгоревший труп фюрера, который был идентифицирован по описанию состояния зубов Гитлера, сделанному ассистенткой его личного врача Кете Хойзерман, стопроцентно совпавшему с анатомическими данными ротовой полости найденного покойника. Казалось бы, о таком триумфальном событии надо тот же час сообщить всем радиостанциям и газетам света — шутка ли, распространитель «коричневой чумы» испугался возмездия и покончил с собой, освободив тем самым страны мира от страха!..

Но — не тут-то было.

«Публиковать материалы не будем: капиталистическое окружение остаётся», — наложил свою резолюцию Сталин, не посвятив в тайну обнаружения тела Гитлера даже такого близкого к себе человека, каким, вроде бы, для него являлся маршал Жуков. Что это, очередной перестраховочный идиотизм нашего вождя, как утверждают сегодня некоторые? Вряд ли... Оценивая сегодня политическую атмосферу тех лет, я думаю, что у Сталина и правда были резоны не спешить объявлять фюрера погибшим. Капиталистическое окружение, о котором он упоминал в своем решении, действительно никуда не девалось, и если какое-то время после окончания войны ещё и пребывало в категории союзников, то только благодаря страху остаться один на один, без военной защиты СССР, перед фашистской машиной Гитлера. И стоило бы им узнать, что он мертв и угроза «коричневой чумы» таким образом полностью ликвидирована, как они бы тут же, уже на утро 5 мая, опять превратились из наших союзников в тех, кем они всегда для нас и были — заклятых наших противников. Так что Сталин прекрасно знал, что делал, скрывая факт смерти Гитлера от всех, включая даже Г. К. Жукова. Пока вокруг враги, никто не имеет права расслабляться. Ни один человек...

...Пересмотрев в ближайший же выходной половину хранившихся в папке материалов, я отложил её в сторону и, чуть не вырубаясь от усталости, зевнул. День можно было считать завершенным. Включив телевизор, я опустился на диван и привалился к теплому боку Ирины. От места контакта тел побежали приятные волны, в паху все начало стягиваться в напряженный узел, я потихоньку обнял жену за талию, потянул к себе и...

— ...Сегодня вечером в Москве было совершено очередное заказное убийство. Около двадцати трех часов в доме на Кутузовском проспекте был найден убитым главный редактор известной российской газеты «Всенародная кафедра» Александр Дворядкин, — восторженным голосом объявила в эту минуту возбужденно ерзающая в кресле дикторша, и на экране появилась знакомая мне лестничная площадка и лежащий посреди неё в луже крови Александр Федорович. — Как установлено в ходе предварительного расследования, он был застрелен тремя выстрелами в голову прямо возле дверей своей квартиры. Несмотря на объявленный план «Перехват», преступнику удалось скрыться...

Вскочив с дивана, я схватился за трубку телефона и принялся звонить нашему ответственному секретарю Фиме Придорогеру, но у него все время было занято и занято. Как потом выяснилось, он в это же самое время пытался дозвониться мне...

Похороны Дворядкина состоялись на каком-то загородном кладбище, я даже и названия его толком не запомнил. Шел мелкий противный дождь, земля под ногами скользила, я вместе с другими нес гроб и все время думал только о том, как бы не поскользнуться да не упасть.

Опустив его в яму, мы бросили на крышку по традиционной горсти мокрой липкой земли (у меня до сих пор сохранилось то неприятно-брезгливое ощущение, которое я испытал, когда брал в руку прилипающий к пальцам клейкий комок из-под ног. Слава Богу, мы не стали ждать, пока кладбищенские рабочие закидают могилу, а без всяких надгробных речей покинули кладбище и поспешили в ожидающий нас возле ворот автобус.

Когда мы, оживляясь в салоне после уличной сырости, расселись по сидениям, я обнаружил, что моим соседом оказался известный московский литературовед, специалист по Ф. М. Достоевскому, Гурий Раскарякин единственный из нечленов нашей редакции пришедший проводить Дворядкина до могилы.

— Мы с ним когда-то в одном классе учились, — словно почувствовав невысказанный мною вопрос, пояснил литературовед. — Да и вообще, пора нам всем исправлять свои ошибки. Это хорошо, что мы разрушили Берлинскую стену, дав воссоединиться единой немецкой нации. Но едва ли не большую стену мы воздвигли сегодня у самих себя, разделив всю Россию на два непримиримых лагеря. Вот и с Дворядкиным мы не разговаривали с октября 1993 года, хотя, учась в школе, десять лет просидели за одной партой...

— Вы считаете, что Александр Федорович был патриотом? — спросил я, вспомнив, что подпись самого Раскарякина я видел в 1993 году под знаменитым письмом с требованием «раздавить гадину».

— Он был человеком, — вздохнул знаток Достоевского. — За это его, похоже, и убили. Новому веку нужны мозги, а не души...

...Задержав в связи с погребальными хлопотами выпуск двух очередных номеров нашей газеты, мы собрали редакционный коллектив и решили до прояснения ситуации с нашими неведомыми акционерами исполнять обязанности главного редактора по очереди. Первую неделю выпало сидеть в дворядкинском кресле Фиме Придорогеру — и, наверстывая допущенные пропуски, мы один за другим выпустили при нем два сдвоенных номера, почти целиком заполнив первый из них материалами о жизни А. Ф. Дворядкина. Тут были и посвященные его памяти статьи, и воспоминания о нем сослуживцев и коллег журналистов, и избранные публикации самого Дворядкина. Номер получился откровенно скучным и, что называется, нечитабельным, но Фима сказал, что это наш святой долг перед покойным, и решительно подписал его в печать. Второй сдвоенный выпуск «Всенародной кафедры» он практически полностью забил материалами, посвященными судьбе режиссера Соломона Михоэлса и созданного им в тридцатые годы Еврейского театра. Часть материалов была опубликована здесь впервые и носила действительно весьма острый характер, но в целом номер получился фактически на одну тему и мог быть интересным только узкому кругу историков театра. Третий вышедший под руководством Придорогера номер процентов на семьдесят состоял из рекламных материалов — тут были и целые страницы, заполненные мелкими объявлениями, и большие имиджевые статьи, и фотографии красавиц с параметрами частей тела и номерами телефонов, и чистые полосы с наименованием имени фирмы в их центре, но при этом, как удалось мне разузнать в бухгалтерии, ни от этих фирм, ни от частных рекламодателей не поступило на счет редакции ни единой копейки.

— Для начала надо заинтересовать собой потенциальных заказчиков, показав им, что мы открыты для любой рекламы, — развеял мои грязные подозрения Фима. — А уж потом, когда они поймут необходимость долгосрочного сотрудничества с нами, мы им скажем: деньги вперед!..

Так мы дожили до выходных, а после них подошла очередь и моего дежурства в качестве и. о. главного редактора.

В первый же день своего начальствования я рискнул напечатать валявшуюся уже несколько месяцев у меня в столе статью некоего Н. Воронкина, присланную однажды на мое имя да так при жизни Дворядкина и остававшуюся неопубликованной. В качестве своего главного «аргумента» автор приводил в ней фотографии И. В. Сталина и Н. М. Пржевальского, намекающие на визуальную схожесть их внешностей (особенно по бровям и усам), и при этом писал:

«...В 1878 году, чтобы увидеть Грузию, Н. М. Пржевальский приехал в Гори, где его друг-однополчанин был градоначальником.

Для гостя была выделена самая светлая и большая комната, а для его обслуживания была предоставлена юная и прекрасная Екатерина Геладзе.

К концу года юная служанка неожиданно и в спешке была выдана за замуж за бедного башмачника Виссариона Джугашвили, причем активное участие в организации свадьбы и расходы по ней взял на себя градоначальник. Злые языки даже говорили, что Екатерина родила своего первенца раньше срока, семимесячным.

Радость рождения ребенка была омрачена. Чувячник запил и часто избивал жену, ладу в семье не было...»

Недели две спустя редакционная почта принесла мне сразу целый ворох опровержений, в которых со ссылками на «Большую Советскую Энциклопедию» и некоторые другие книги утверждалось, что Н. М. Пржевальский никогда в жизни не был в Гори и, следовательно, не мог быть отцом Сталина. Так в одном письме тщательно пересказывалась книга В. М. Гайволенко «Русский путешественник», выпущенная в 1995 году издательством «Московский рабочий», в которой на страницах 66 — 69 говорилось, что осенью 1878 года Н. М. Пржевальский, возвратившись из Средней Азии, жил на Смоленщине, был болен, и врачи действительно прописали ему лечение и отдых. Но в конце сентября 1878 года он прибыл в Петербург, где приступил к подготовке очередной экспедиции в Центральную Азию. Здесь он выступает с многочисленными лекциями о Центральной Азии, занимается снаряжением экспедиции. Уладив все дела и найдя себе в помощники Ф. Д. Эклана, Николай Михайлович 20 января 1879 года выехал из Петербурга.

В другом разгневанном послании приводилась выписка из книги английского историка Яна Грэя «Сталин» (»Интердайджест», 1995), и в ней было конкретно сказано:

«...Отец его — Виссарион — происходил из крестьян Диди-Лило, недалеко от Тифлиса. В 1870 году он перебрался в Гори, где в 1874 году женился на Екатерине Георгиевне Геладзе, дочери бывшего крепостного крестьянина из соседнего села. Ей было 18 лет, на пять лет меньше, чем мужу. Это были работящие люди, бедные и неграмотные.

Екатерина родила троих детей, которые умерли в младенческом возрасте. Четвертым ребенком был Иосиф.

Иосиф Ирамишвили, один из друзей детства Сталина, рассказывает, что Виссарион был коренастым мужчиной, с черными бровями и усами...»

Так что, мол, объяснял мне читатель, густые брови и усы были у него не от Пржевальского, а от его родного отца — Виссариона Джугашвили.

«Гвоздём» следующего отредактированного мной номера стал материал одного нашего автора из Белоруссии под названием «Послевоенная тайна маршала Жукова», который я извлек из находившейся у меня папки Дворядкина и после мучительных колебаний все-таки запустил в дело. В нем приводились нигде ранее не публиковавшиеся документы, раскрывающие крохоборские наклонности прославленного полководца, притащившего из поверженной Германии чемодан и сундучок с золотом и бриллиантами, а также не поддающееся осмыслению количество всевозможного барахла, хранившегося на даче Г. К. Жукова в подмосковном поселке Рублево, о чем министр госбезопасности Абакумов докладывал в свое время в конфиденциальной записке Сталину.

«...В шкатулке оказалось часов — 24 шт.; в том числе золотых — 17 и с драгоценными камнями — 3; золотых кулонов и колец — 15 шт.; из них 8 с драгоценными камнями; золотой брелок с большим количеством драгоценных камней; другие изделия (портсигары, цепочки и браслеты, серьги)», — писал он 10 января 1948 года о результатах обыска в маршальской квартире и затем переходил к описанию увиденного на даче:

«...В результате обыска обнаружено, что две комнаты дачи превращены в склад, где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей. Например, шерстяных тканей, шелка, парчи, панбархата и других материалов — всего 4000 метров; мехов — собольих, обезьяньих, котиковых, каракульчевых, каракулевых — 323 шкуры, шевро высшего качества — 35 кож; дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и других дворцов и домов Германии, — всего 44 штуки, часть которых разложена по комнатам, а остальные лежат на складе; ценных картин и классической живописи больших размеров — 55 штук; дорогостоящих сервизов столовой и чайной посуды — 7 больших ящиков; серебряных гарнитуров, столовых и чайных приборов — 2 ящика; аккордеонов с богатой художественной отделкой — 8 штук; уникальных охотничьих ружей — всего 20 штук. На даче обнаружено 50 громадных сундуков с добром.

Дача Жукова представляет собой по существу антикварный магазин или музей, обвешанный различными дорогостоящими художественными картинами, причем их так много, что 4 картины висят даже в кухне. Есть настолько ценные картины, которые никак не подходят к квартире, а должны быть переданы в государственный фонд и находиться в музее. Вся обстановка, начиная от мебели, ковров, посуды, украшений и кончая занавесками на окнах — заграничная, главным образом немецкая. На даче нет буквально ни одной вещи советского происхождения, за исключением дорожек, лежащих при входе на дачу. На даче нет ни одной советской книги, зато в книжных шкафах стоит большое количество в прекрасных переплетах с золотым тиснением, исключительно на немецком языке. Зайдя в дом, трудно себе представить, что находишься под Москвой, а не в Германии...»

После разговора секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова с Г. К. Жуковым маршал, согласно акта от 3 февраля 1948 года, передал Управлению делами Совета Министров СССР 14 описей незаконно приобретенного им трофейного имущества: столовое серебро (ножи, вилки, ложки и другие предметы) — 16 штук, шерстяные ткани, шелк, парча, бархат, фланель — 3420 метров, меха 323 штуки, художественные картины в золоченных рамах, часть из них представляет музейную ценность — 60 штук.

На следующий день в качестве наказания Сталин отправил Жукова в Свердловск.

Заканчивалась эта статья пересказом текста речи Жукова, с которой тот должен был выступить на несостоявшемся Пленуме ЦК КПСС, посвященном развенчанию культа личности Сталина. В этой речи Жуков камня на камне не оставлял от своего недавнего вождя и кумира, называл его плохим военным руководителем, ничтожным стратегом и даже говорил, что Сталин обокрал Суворова. Никаких, мол, он крылатых фраз не придумывал, а брал изречения Суворова, немного их перелицовывал и выдавал за свои.

Меня же в этом материале особенно поразила концовка, рассказывающая, как в 1957 году, когда Президиум попытался пресечь в самом начале безумные хрущевские эксперименты и освободил его от должности Генерального секретаря ЦК КПСС, Жуков не подчинился этому решению и пригрозил вмешательством армии, чем спас Хрущева от отставки, оставив его ещё на семь мучительных для страны лет руководить государством. В «благодарность» за это Никита Сергеевич через несколько месяцев снял его с поста министра обороны СССР.

«Не поэтому ли, — подумал я тогда, возвращаясь мыслями к подробностям всего произошедшего 26 июня 1953 года, — Жукова, в отличие от Москаленко, попросили прибыть на то историческое заседание Президиума то ли ЦК, то ли Совмина — без оружия? Товарищи по партии словно предчувствовали, что, будучи вооруженным, он может не подчиниться их решению и, в надежде завоевать своим поступком благодарность Л. П. Берии, стать на его сторону. Ведь Берия к этому времени начал уже вовсю выказывать свою антисталинскую позицию (высказывался против несения сталинских портретов на первомайской демонстрации, критиковал за чрезмерное цитирование покойного вождя и так далее), и это не могло не симпатизировать Жукову, носившему в сердце глубочайшую обиду на вчерашнего руководителя державы...»

После опубликование этого материала на редакцию обрушился такой шквал звонков, что я думал наши телефоны этой нагрузки не выдержат. Нас называли очернителями, спрашивали, за сколько мы продались ЦРУ и Моссаду, не боимся ли мы Страшного Суда, и тому подобное. Придорогер даже посоветовал мне взять больничный и переждать ситуацию, он даже пообещал свести меня с нужным для этого дела врачом.

— ...Он тебе напишет по латыни какой-нибудь абсолютно безобидный диагноз, типа «appendecit na meste», недельку посидишь в Переделкине, пока эта волна уляжется, а потом вернешься... Поверь мне, в аналогичных случаях так поступают практически все редакторы.

— Хорошо, я подумаю, — пообещал я.

Но прибегать к помощи Фимкиного врача мне не понадобилось. Потому что буквально на следующий же после этого нашего разговора день в редакцию поступил факс, в котором сообщалось, что решением совета директоров информационного холдинга «БАБ-Пресс» я назначаюсь главным редактором газеты «Всенародная кафедра».

— Поздравляю, — первым зашел ко мне в кабинет с протянутой для приветствия рукой Придорогер. — Надеюсь, ты не начнешь свою деятельность с сокращения штатов?..

— Штатов? Да их-то я бы сократил с удовольствием! Техас там или, скажем, Алабаму...

— Ну, эти-то сокращай, сколько хочешь, фиг с ними! Лишь бы Придорогер остался, — хохотнул он, по-видимому, успокаиваясь...

...В один из первых дней моей работы в качестве официального руководителя «Всенародной кафедры» на мой стол положили текст выступления главного военного прокурора РФ генерал-лейтенанта юстиции Михаила Кондратьевича Кислицына, посвященного теме казнокрадства в армии. «...Это не красит Вооруженные силы России, — признавал он, — тем более что при нынешней ситуации в армейской среде, где царят хаос и полное безденежье, иначе и быть не может. Так, в этом году продовольственное обеспечение армии составило всего 62%, обеспечение солдат-контрактников повседневной одеждой — 31%. Государство задолжало военным 80 млн. рублей. Именно подобное бедственное положение становится причиной того, что коррупция поражает сознание чиновников в генеральских погонах. Сегодня следственные органы Главной военной прокуратуры расследуют 10 уголовных дел, где фигурируют должностные лица. Особенно громким из них стало дело генерал-полковника Олейника. Органы следствия инкриминируют генералу превышение должностных полномочий. В результате преступных действий генерал нанес государству ущерб на миллионы долларов...»

Прочитав прокурорское выступление, я с колебаниями отложил его в сторону. Казалось бы, горячий материал сам шел в руки, а я вместо того, чтобы немедленно засылать его в номер, положил прочитанный текст под сукно! Не знаю, почему, но хотя, из-за нанесенной мне батиным молотком травмы черепа, сам я навсегда оказался освобожденным от воинской службы и в армии не служил ни одного дня, но, даже заняв место Дворядкина, я (не считая публикации о послевоенной тайне маршала Жукова) старался не печатать в газете материалы, которые бы порочили честь русской армии. Хотя, надо признаться, сигналы о самом что ни на есть бесстыднейшем воровстве среди высших армейских чинов поступали в редакцию практически постоянно. Даже известный своими демократическими воззрениями и дружбой с Ельциным писатель Михаил Задорнов прислал нам однажды статью «Черная слизь, или Почему сатирику не спится?» (опубликованную позже в газете «Аргументы и факты»), в которой он с горькой иронией запоздалого прозрения размышлял о том, что во всех наших послеперестроечных правительствах наглядно обнаруживает себя одна общая черта: «статьи бюджета, из которых нельзя было украсть, или вычеркивались из бюджета, или сводились до того минимума, когда и не украсть уже не жалко. К таким статьям расхода и была приписана наша армия. Однако, то, что не жалко было не украсть на уровне вице-премьеров, очень жалко было не украсть армейской верхушке. В продажу пошли ордена, автоматы, пулеметы, все виды оружия, в том числе и секретного. Этот вид бизнеса разросся до продажи маршрутов десантников в Чечне и размыкания кольца окруженного противника. А сколько наши генералы за взятки подписали контрактов на продажу подводных лодок в утиль? Продали даже две самые секретные маленькие спасательные лодки. Единственные в мире! Зависть всех натовцев!.. Говорить о каких-то сохранившихся чудо-секретах в России несколько наивно. Секрет в другом. Почему лица и животы генералов-штабистов гораздо шире и круглее солдатских?..»

Увы, но во всем этом была немалая доля правды.

Однако, читая ложащиеся на мой стол материалы такого рода, я думал не про то, как нам поэффектнее «размазать» в ближайшем номере генерала Кобца или кого-нибудь другого из проворовавшихся миноборонщиков, а опять и опять вспоминал эпизоды, вычитанные однажды в книге Давида Ортенберга «Огненные рубежи», выпущенной Политиздатом в серии «Герои Советской Родины» ещё в 1973 году.

«...В одном из батальонов, — вспоминал он, — Кирилл Семенович обратил внимание на солдат — выглядели они не очень хорошо. Сколько ни допытывался, нет ли жалоб, как кормят, дают ли, что положено, и вообще, знают ли они, что им положено, — все в один голос отвечали, не желая, очевидно, подводить своих командиров: «Жалоб нет». Но от глаз командарма не ускользнули иронические улыбки на их лицах. И он заставил бойцов разговориться. Те признались, что кормят плохо, в бане давно не были. Опросил многих командиров подразделений и убедился, что ни одному из них не известны нормы довольствия. Конечно, в батальоне порядк был наведен тотчас. А на следующий день во все дивизии и полки пошла листовка политотдела, в которой были напечатаны нормы довольствия бойцов и решение Военного совета, обязывающее всех офицеров изучить эти нормы, листовку хранить у себя и строго следить за тем, чтобы боец получал все, что ему положено, по суворовскому принципу: «Свой паек съедай, а солдатский — солдату отдай».

Или — ещё один аналогичный случай.

«...Прибыли мы с Москаленко в деревню, — пишет далее Ортенберг, — где расположился один из наших полков. Недалеко от нее, на отшибе, разыскали казармы — старинные серые невзрачные здания, вытянутые в одну линию. Зашли в помещение. В комнатах холодно, грязно, на полу навалена в беспорядке солома.

Было уже девять часов утра, а кухня только-только задымила. В казарме мы не нашли ни одного старшего офицера, не говоря уже о командире полка и его заместителе по политчасти, хотя они имели строгий приказ дневать и ночевать с пополнением. Они, оказывается, жили в благоустроенных домах в двух километрах от казармы.

Вызвали полковое начальство сюда, в казарму. Пока дожидались, побеседовали с новобранцами. Это были парни, призванные из недавно освобожденных западных районов Украины и Молдавии, где они натерпелись от фашистов и сейчас рвались в бой. Эти парни, конечно, заслужили большего внимания и заботы, чем им уделили в полку. Нет необходимости рассказывать о том, какой разговор состоялся у Москаленко с командиром полка и другими офицерами... Словом, они пообещали исправить ошибку.

На второй день снова звонит Москаленко и говорит:

— Давайте ещё раз съездим к тем новобранцам. Посмотрим, как там дела.

И снова мы застали там точно такую же картину, как и накануне. Командарм приказал телефонисту соединить его с командиром полка, который продолжал отсиживаться в деревне.

— Все сделано, отрапортовал тот. — Все, как приказали. Все исправили.

— А где вы сейчас находитесь? — спросил Москаленко.

— Я? В казарме у новобранцев, — бодро ответил командир полка, думая, что Кирилл Семенович звонит из штаба армии.

И тут Москаленко сделал тонкий ход конем. Совершенно серьезным тоном он сказал:

— Если вы в казарме, то я у вас на квартире. Приезжайте немедленно сюда, в свой дом.

Можно представить себе немую сцену на том конце телефонного провода. Командир полка сразу догадался, где мы находимся, и тут же примчался в казарму. Вот тогда и состоялся один из резких разговоров...»

Как пишет Д. И. Ортенберг, аналогичную заботу о солдатах Москаленко проявлял и после войны. В одном только 1972 году он провел в поездках по воинским частям 187 дней — т. е. более половины года!

Из всех материалов об армии я пропускал в печать только те, в которых рассказывалось о репрессиях против военного руководства страны в 1930-1950 годы. Может быть, это объяснялось тем, что в моей памяти засели какие-то глухие разговоры о том, что в свое время над дедушкой тоже сгущались тучи, и якобы даже карательная машина Берии зацепила каким-то своим колесом и его судьбу. Не знаю точно, пришлось ли ему тогда посидеть в заключении или нет, но помню, что в этих разговорах упоминалось о том, что едва только он оказался в опале, от него, по тогдашней традиции, тут же отказалась жена и, будучи вскоре освобожденным и восстановленным в прежнем своем положении, дедушка не смог ей простить этого предательства и женился второй раз на какой-то известной в те годы артистке.

С учетом всего выше сказанного, мое повышенное внимание к этой эпохе нельзя было отнести к случайным — двухтомник воспоминаний К. С. Москаленко «На Юго-Западном направлении» переполнен именами М. Н. Тухачевского, В. К. Блюхера, И. Э. Якира, И. П. Уборевича, Г. Д. Гая, В. Н. Гордова, В. А. Кулика, К. А. Мерецкова, К. К. Рокоссовского и целого ряда других строителей Вооруженных сил России, с которыми он начинал свою военную карьеру, дружил, встречался, учился на военных курсах, не скрывал своего восхищения их полководческим талантом, и большинство из которых затем получили ярлыки «врагов народа» и были уничтожены в недрах возглавляемого Л. П. Берией «архипелага ГУЛАГа». Все это подтверждает, что «снаряды репрессий» падали слишком уж близко от дедушки, чтобы сегодня, уже доподлинно зная атмосферу тех арестных лет, я мог отмахнуться от ненароком подслушанных в детстве разговоров о его, пускай и непродолжительном, но тем не менее имевшем место попадании в сановную немилость. И это не может не добавить хотя бы одного процента на чашу весов в пользу вероятности нашей фамильной версии о личном участии дедушки в казни Лаврентия Павловича Берии. Знал он его, очень хорошо знал — и его ревность к удачливым и талантливым, и непредсказуемые коварство и мстительность. Знал, что для Берии ни малейшей роли не играет то обстоятельство, что уничтожаемый им человек являет собой мозг нашей сельскохозяйственной или даже оборонной промышленности. Так, например, дочь создателя знаменитого советского танка Т-34 Михаила Ильича Кошкина — Елизавета Михайловна — высказывает предположение, что её отец умер не от простуды, как это утверждалось в официальной версии его смерти, а был уничтожен по приказу Берии приставленной к нему медсестрой. «У нас в роду не было больных, — говорит она. — Наоборот, было много долгожителей: например, его бабушка и прабабушка прожили больше ста лет. И вдруг — простуда, флюс, смерть... После смерти отца я от многих слышала, что его просто убрали. Пыталась найти медсестру Зину, которая за ним ухаживала, но по секрету мне сказали, что эта женщина была связана с ведомством Берии...»

И все это, заметим мы, только из-за того, что Михаил Кошкин умудрился создать для своей социалистической Родины накануне грозившей ей войны танк, превосходящий по своим качествам машину, которая разрабатывалась под кураторством Берии. Что же — Кирилл Семенович этого не знал? Вряд ли. В его мемуарах встречается и имя М. И. Кошкина, разрабатывавшего Т-34, и имя замнаркома обороны Григория Кулика, как раз и противодействовавшего (понятно, что не без помощи Берии) этим разработкам. Как писал в своих воспоминаниях «Над картой былых сражений» генерал армии М. И. Казаков, Кулик вообще проявлял какую-то удивительную робость в отношении создания крупных механизированных и танковых соединений. Он защищал «большую восемнадцатитысячную дивизию на конной тяге, но выступал против механизации армии». И это при том, что и партия, и правительство уже понимали, что «современная война будет войной моторов: моторы на земле, моторы в воздухе, моторы на воде и под водой. В этих условиях победит тот, у кого больше моторов и больший запас мощностей».

Кто-кто, а Кирилл Семенович Москаленко, хотя и любил всей душой лошадей, но умом понимал и необходимость механизации армии, неспроста же он изучал вождение танков БТ-7 и Т-26 и умел вести из них прицельный огонь. Так что в этом вопросе он был стопроцентно на стороне М. Кошкина, а стало быть — в категории личных врагов Берии...

...Не знаю, как оно так все время выходило, но на каком бы витке своей судьбы я ни оказывался, я словно бы вновь и вновь приближался к так ни разу и не встреченному мной в реальной жизни дедушке-маршалу. Помню, опускаясь как-то после работы в метро, я подошел с ещё живым тогда Дворядкиным к одному из книжных лотков, на котором торговали эзотерической литературой, и покопавшись в груде книг, вытащил из неё толстоватую брошюру с названием «Как стать богатым и счастливым».

— Ты что — собираешься отдавать за эту галиматью деньги? — с недоумением вскинул брови Александр Федорович.

— А почему бы и не почитать, что тут советуют? — вопросом на вопрос ответил я. — Вдруг что-то толковое?

— Да потому, что обращаться за помощью можно только к очень близким людям. Ты же русский человек, пишешь о православных чудесах, так верь не в экстрасенсов и астрологов, а в силу своего рода, и будешь и богатым, и счастливым. Кто у тебя есть в роду такой, чтобы мог быть авторитетным посредником между тобой и всем сонмом твоих умерших предков?

— Дедушка, — ответил я. — Маршал Советского Союза Кирилл Семенович Москаленко. Правда, двоюродный...

— Да ты что? Это который Берию арестовывал?

— У нас в роду говорили, что не только арестовывал.

— Да, я тоже слышал эту версию. Но даже если это только легенда, то ты все равно имеешь такую сильную поддержку в русской истории, что тебе не нужны советы никакого Карнеги и прогнозы никакого Глобы...

Загоревшись его словами, я едва ли не на следующий же после этого разговора день нашел в книге хорошую фотографию Кирилла Семеновича в маршальском мундире и сделал себе на нашем редакционном ксероксе увеличенную копию. Я прямо тут же хотел её повесить над своим рабочим столом в кабинете, но меня тогда куда-то срочно вызвали и, сунув портрет дедушки в ящик стола, я побежал по своим текущим делам, да так потом про эту затею и забыл. Со временем ксерокопия оказалась заваленной другими бумагами, и вспомнил я о ней только спустя полгода после смерти Дворядкина, да и то по какой-то необъяснимой случайности.

Но как бы то ни было, а разыскав в ящике стола маршальский портрет, я выбрал за своей спиной свободное от всяческих календарей и фотографий место и прикрепил его скотчем к стенке. И почувствовал, как моя жизнь начала совершать решительный разворот в сторону успеха...

Помню, в те дни как раз приближалась подписная кампания на очередное полугодие, и наши акционеры из информационного холдинга «БАБ-Пресс» были весьма серьезно озабочены перспективами приобретенного ими издания. Самым безапелляционным тоном мне было объявлено, что если мы не удержим тираж газеты на уровне 200 тысяч экземпляров, то размеры наших должностных окладов и гонорарных ставок будут наполовину урезаны. Спасая ситуацию, я немедленно организовал несколько выездных «круглых столов» в ближайших к Москве областных центрах, где мы встречались и с интеллигенцией, и с рядовыми тружениками нашей загибающейся промышленности. Потом провел в парке «Сокольники» день газеты «Всенародная кафедра», пригласив на него всех желающих напомнить о себе артистов и поэтов (а надо сказать, что таких оказалось превеликое множество и, лелея в душе надежду мелькнуть в кадре теленовостей или быть упомянутыми в статье газетного обозревателя, они согласились выступать на нашем празднике безгонорарно, так что это мероприятие обошлось нам практически в сущие пустяки). Ну и плюс ко всему я наводнил метро, троллейбусы, заборы и стены домов рекламными плакатами собственного сочинения. К примеру, мы отпечатали несколько тысяч изображений красивой свадебной пары, которая держала в руках развернутый номер «Всенародной кафедры», снабдив его таким двустишием:

Любовь и верность — на века,

пока в руках у вас — «ВК»!

Были плакаты и другого содержания, типа: «Милей вина и табака — газета с именем «ВК»; «Чтобы не слыть за простака, скорее выпиши «ВК»; «И прокуроров, и «з/к» — друзьями делает «ВК»; а то и совсем уж просто: «Раскрыл «ВК» — и жизнь легка!»

Нельзя сказать, что я так уж безоговорочно верил в силу рифмованной агитации, но нужно было срочно навязывать себя подписчикам, а я знал, что ничто так не впивается в мозг обыавателя, как клещ примитвного двустишия, вот и уселся клепать рифмы типа «ВК» — «коньяка», а потом незаметно и сам увлекся, насочиняв подобных строчек чуть ли на десять подписных кампаний вперед.

Результаты подписки превзошли даже самые радужные из моих ожиданий. Не знаю, чем это можно объяснить, если не дедушкиным предстательством перед своими почившими однополчанами, которые, уважая его авторитет, дали с того света своим детям и внукам указание, на какую именно газету им надо подписываться. Только так становится понятно, каким образом мы не только сохранили свой прежний тираж, но ещё и увеличили его чуть ли не вдвое, подняв с неполных 200 тысяч до 346 тысяч экземпляров!

И я, и все сотрудники газеты получили солидные премии, руководство холдинга купило нам новый компьютер «Макинтош» и даже настолько расщедрилось, что передало в пользование редакции подержанный «мерседес-380».

А главное — меня начали приглашать на заседания совета директоров купившего нас информационного холдинга, где я познакомился с некоторыми из очень влиятельных в стране политиков и банкиров. Я сделал несколько удачных интервью с некоторыми из них, дал портретные очерки двух-трех указанных мне акционерами депутатов и бизнесменов, и вскоре был включен в число руководителей российских СМИ, допускаемых к беседам с самим Президентом России.

...Ну уж теперь-то, подумал я, судьба сама выносит меня на те же самые тропинки, по которым когда-то прохаживался и Кирилл Семенович! И хотя я и не дослужился в своей карьере до звания, равного маршальскому, но прессу неспроста называют сегодня «второй властью» — случается, что редактор иной популярной газеты с массовым тиражом или ведущий «раскрученной» телепрограммы могут иметь в нынешнем обществе куда более важное значение, чем какой-нибудь политический лидер, губернатор, а то даже и глава министерства...

Но нет, не впишут, не впишут меня демократы в свои святцы, а после того, что я недавно допустил, и подавно. И ладно бы, если б меня поймали при попытке вынести из Думы ксероксную коробку с долларами или засняли в бане на виопленку в компании солнцевской братвы да проституток! Да если бы я даже сбил кого-нибудь на своей машине и, не оказав потом первой помощи пострадавшему, скрылся с места ДТП, а человек после этого скончался — и то все было бы нормально, и я уже давно числился бы в активистах какого-нибудь НДР или ОВР и восседал на думских заседаниях, потешаясь над очередной выходкой Жириновского или Шандыбина.

Но я сделал хуже. Я самым злостным образом исказил, извратил и переврал слова человека, который по замыслу руководства «БАБ-Пресс» и при информационной поддержке нашей газеты должен был в скором времени возглавить управление страной, победив на предстоящих выборах действующего ныне Президента.

В осуществление этой программы мы последнее время и работали, изо всех своих сил раздувая имидж никому ранее не известного бизнесмена, руководителя Международного страхового Фонда «Бастион» и общественного Комитета по увековечению памяти безвременно затопленной российской космической станции «Мир» — Альберта Зиновьевича Чибиса. Мы уже несколько раз описали на страницах «Всенародной кафедры» о том, какой Альберт Зиновьевич замечательный семьянин, чем увлекается в свободное от своей работы и общественной деятельности время, какие проекты финансирует возглавляемый им Фонд, где он отдыхает летом и что собирается сделать, получив в результате своей победы на выборах оставленные ему предшественниками проблемы. Однако, несмотря на все наши рекламные ухищрения и тщательно продумываемые социологами ответы, рейтинг нашего кандидата оставался весьма и весьма низким, он не только не мог пока составить реального соперничества ныне здравствующему Президенту, но пропустил далеко вперед себя даже таких своих конкурентов как Жириновский, Хакамада и Анпилов, и практически замыкал со своими двумя с половиной процентами голосов все рейтинговые таблицы.

На таком вот не радующем фоне и довелось мне взять у него ещё одно предвыборное интервью, попытавшись хотя бы каким-нибудь неожиданным фактиком повернуть сердца избирателей в его сторону. Данная задача значительно затруднялась тем обстоятельством, что в разговоре категорически нельзя было касаться таких щекотливых тем современности, как оценки международной политики США, их военного диктата в отношении Ирака и Сербии, проблем сохранения русской культуры в РФ, вопросов подъема национальной российской экономики, обороноспособности, уровня жизни русского населения, закона о русском языке и тому подобных вещей.

С горем пополам пролавировав между торчащих, словно морские рифы, «опасных» вопросов, я завершил это тусклое интервью пожеланием своему собеседнику победы на предстоящих выборах и, покинув здание его Фонда, отправился на троллейбусе в редакцию. У нас, как я уже говорил выше, появился теперь, помимо имевшегося ранее «москвича-пикапа», поставленного месяц назад на ремонт, ещё и более-менее приличный белый «мерседес», но я разрешил его сегодня взять нашей новой журналистке Машке Исламовой, поехавшей на открывающуюся в этот день на ВВЦ международную выставку «Секс-техника: путь длиною в III тысячелетия». Да надо признаться, что я ещё и не успел разлюбить поездки в общественном транспорте, и особенно — в троллейбусах, езда в которых доставляла мне иной раз истинное удовольствие. Здесь, в отличие от вагонов метро, где люди находятся в каком-то сосредоточенном состоянии (на них там словно бы давит своей инфернальностью нависающая над головами толща грунта) и редко раскрывают себя перед случайными попутчиками, гораздо чаще происходят эмоциональные выбросы, раскрывающие подлинное состояние души обездоленного реформами гражданина России.

Вот и сейчас, едва пробив в заедающем компостере талон, я пристроился у запыленного окна на задней площадке и начал смотреть на убегающую от троллейбуса улицу, как в салоне затеялась небезынтересная дискуссия.

— ...Хороша дерьмократия, в гроб её мать! — продолжая какой-то начатый, видимо, ещё до этой остановки монолог, с нескрываемой злостью выругался за моей спиной надтреснутый мужской голос. — Каждый год население России сокращается на полтора миллиона человек. Куда уж тут нашему знаменитому ГУЛАГу!.. Берии такие масштабы и не снились.

— Берия, Берия — вышел из доверия! — вскинув уроненную было на грудь голову, продекламировала на это развалившаяся на сидении кондуктора алкашка с лиловым фингалом под глазом, а полминуты спустя, окончательно расчувствовавшись, затянула по-оперному: — Цветок душистый пре-ерии Лаврентий Палыч Бе-ерия-я!..

— Тоже мне, цветочек, нечего сказать! — проворчал стоявший рядом со мной мужчина интеллигентной наружности. — Уничтожить в лагерях столько народу...

— А ваши дерьмократы разве меньше? — мгновенно откликнулся на эти слова обладатель надтреснутого голоса. — Сосчитайте-ка всех погубленных в октябре девяносто третьего в Белом Доме, погибших в двух чеченских и одной приднестровской войнах, застреленных киллерами и бандитами, умерших от недоедания и отсутствия средств на лечение... На совести Ельцина, Чубайса, Гайдара и их окружения ничуть не меньше человеческих жизней и слёз, чем на всех палачах ОГПУ-НКВД вместе взятых. Так что это их надо сегодня загнать в бункер, да без всякого суда и следствия — того... следом за Берией...

...Троллейбус плавно остановился и двери с шипением растворили свои створки. Протиснувшись через уже готовую втянуться в дискуссию толпу, я выпрыгнул на тротуар и пошагал к зданию редакции.

Перепечатав в кабинете текст интервью с Чибисом и выдернув из его ответов такую нейтрально заряженную цитату как «Реформирование России заслуживает всенародного обсуждения», я прилепил её в качестве заголовка к подготовленному тексту и отправил материал в набор. День подходил к концу и, убедившись, что все идет нормально, я попрощался с дежурившим по номеру Фимой Придорогером и, не став дожидаться, пока Исламова возвратит редакционную машину, вышел на улицу и все так же на троллейбусе отправился домой.

Ирины и Алёнки не было — последние полтора года моя девятилетняя дочь два раза в неделю посещала занятия музыкально-драматического театра-студии «Импровизация», в котором, перевоплощаясь в роль обезьянок, гномов или морских ракушек, отдыхала душой от ненавистной математики. Видя, с какой жуткой неохотой ходит она в переполненную детьми кавказских и таджикских переселнцев школу, мы были рады, что она в конце концов нашла себе хотя бы какое-то интересное дело, а потому безропотно выкладывали каждый месяц по полтыщи за студию, лишь бы у ребенка не заглохла в душе способность чему-нибудь искренне радоваться.

По-видимому, сегодня у неё была какая-нибудь очередная премьера, раз уж они пошли туда вдвоем с Ириной.

От нечего делать я включил телевизор и улегся на страшно заскрипевший своими рассохшимися деревянными ребрами диван.

Минут пять я смотрел на экран, не понимая, что там происходит. Затем, наконец, сообразил, что это идет передача из цикла «Архивные тайны», и ведущая настойчиво повторяет мысль о необходимости пересмотреть «дело» Берии с тем, чтобы снять с него надуманное обвинение в шпионаже. «Интересно, — подумалось мне, — а что же останется в его «активе», если они добьются обвинения в шпионской деятельности?..»

Встав с дивана, я полез в книги и, отыскав в одной из них нужное место, перечитал текст обвинительного приговора, отбросив упоминание о его связях с иностранными разведками. Получилось следующее:

«Изменив Родине и действуя в интересах иностранного капитала, подсудимый Берия сколотил враждебную советскому государству <...> группу. Заговорщики ставили своей преступной целью использовать органы министерства внутренних дел против Коммунистической партии и правительства СССР <...>, для захвата власти, ликвидации советского рабоче-крестьянского строя, реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии...

Делая ставку на общую активизацию реакционных империалистических сил против советского государства, Берия перешел к форсированным действиям для осуществления своих антисоветских изменнических замыслов... Берия и его соучастники предприняли ряд преступных мер для того, чтобы активизировать остатки буржуазно-националистических элементов в союзных республиках, посеять вражду и рознь между народами СССР и в первую очередь подорвать дружбу народов СССР с великим русским народом... Действуя как злобный враг советского народа, подсудимый Берия Л. П., с целью создания продовольственных затруднений в нашей стране <...> мешал проведению важнейших меропритий, направленных на подъем хозяйства колхозов и совхозов... Берия и его соучастники совершали расправы над людьми, со стороны которых они опасались разоблачений. В качестве одного из основных методов своей преступной деятельности заговорщики избрали клевету, интриги и различные провокации против честных партийных и советских работников...»

В вину Берии также было поставлено то, что он собирался осуществить объединение Западной Германии с Восточной, что, по приводимым в книге Н. А. Зеньковича «Маршалы и генсеки» словам заместителя министра среднего машиностроения А. П. Завенягина, означало «отдать 18 миллионов населения и Германскую Демократическую Республику в лапы буржуазых заправил...»

Просто невероятно, но, если сравнить все вышеприведенное с нашей сегодняшней действительностью, то окажется, что под эти же самые определения подпадают ныне практически ВСЕ наши «прорабы перестройки», начиная с Михаила Горбачева и Александра Яковлева, следователей Гдляна и Иванова, авторов Беловежского меморандума о роспуске СССР, участников расстрела Верховного Совета в октябре 1993 года, когорты клевещущих на отечественную историю журналистов, ну и, конечно же, нашего недавнего «главного гаранта Конституции» — Бориса Николаевича Ельцина, превратившего единую некогда семью советских народов в разгороженные границами суверенитетов клетки «независимых» государств, откуда ныне изгоняются не только сами русские, но и русский язык, благодаря переводам на который мир когда-то узнал литературу наших национальных окраин, превращенных сегодня реформаторами в сеть незатухающих «горячих точек». Получается, что фактически все они сегодня живут и реформируют остатки бывшего Советского Союза, ежесекундно ощущая на себе прицел той самой расстрельной статьи, по которой был приговорен к высшей мере наказания Лаврентий Берия!..

Не знаю, как это объяснить, но совершенное только что открытие меня почему-то сильно разволновало. Из него как-то само собой вытекало, что нынешние «прорабы перестройки» и реформаторы России — это не кто иные, как прямые последователи Берии, сумевшие завершить за него в наши дни то самое дело, которое помешал ему сделать самому в июне 1953 года выстрел Кирилла Семеновича. Вот для сравнения пункты выдвинутых против Берии обвинений и элементы горбачевско-ельцинской перестройки в СССР:

— «создание продовольственных затруднений в стране и противодействие проведению меропритий, направленных на подъем колхозов и совхозов»: именно с этого, насколько я все мы сегодня помним, как раз и начиналась у нас подготовка к реформам — задолбали всех нескончаемым дефицитом на весь спектр товаров, а чтобы народ сдуру не взялся за их производство, развалили колхозы, совхозы, а потом и всю промышленность;

— «клевета, интриги и различные провокации против честных партийных и советских работников»: и это было — в первые же годы перестройки на наших «партократов» (причем как живых, начиная от Брежнева и его семьи, так и давно почивших, таких, как Ленин, Сталин и т. д.) вылили столько дерьма, что их бы уже не стали защищать даже родные дети;

— «использование органов министерства внутренних дел против Коммунистической партии и правительства СССР»: тут достаточно вспомнить деятельность таких следователей как Гдляна и Иванов, фабриковавших «улики» против членов ЦК КПСС в начале горбачевского правления;

— «активизация буржуазно-националистических элементов в союзных республиках»: первой дали поднять «освободительную» волну Прибалтике, потом Украине, Молдавии и некоторым другим республикам, потребовавшим выхода из Советского Союза и полного суверенитета;

— «сеяние вражды и розни между народами СССР и в первую очередь подрыв дружбы народов СССР с великим русским народом»: русских за годы перестройки обвинили во всех смертных грехах, заявив, что «старший брат» и обкрадывал, и расстреливал, и грабил всех остальных, ну а о розни между народами сейчас даже и говорить нечего: тут достаточно вспомнить про один Кавказ, где сегодня идет самая настоящая кровопролитная война;

— «организация враждебных советскому государству групп»: думаю, сегодня даже не счесть, сколько за годы перестройки было создано движений и партий, сначала тайно, а потом и открыто декларировавших в числе своих целей ликвидацию советского строя;

— «активизация реакционных империалистических сил против советского государства»: тут и говорить нечего — весь мир в эти годы работал на развал СССР, а Горбачев и потом Ельцин ездили по свету и получали от иностранных разведок инструкции и кредиты на их выполнение;

— «объединение Западной Германии с Восточной»: это Горбачев сделал в самую первую очередь, заработав себе на этой акции звание «лучшего немца года»;

— «захват власти»: осуществили и это — в Кремле, в банковском деле, в промышленности, в энергетике, в управлении губерниями, в Думе, и т. д.;

— «ликвидации советского рабоче-крестьянского строя»: и следа не осталось, как будто и не было никогда ни СССР, ни советов народных депутатов, ни народного контроля, ни других структур народной, рабоче-крестьянской власти;

— «реставрации капитализма и восстановление господства буржуазии»: да, сегодня мы вынуждены признать, что в России произошла реставрация капитализма, и в стране господствует буржуазия (в лице т. н. «новых русских»);

— «действия в интересах иностранного капитала»: это уже тоже видно невооруженным глазом — наше правительство все постперестроечные годы словно бы «отрабатывает» помощь Запада, «сливая» им за бесценок наше сырье, металлы, ослабляя нашу оборонную промышленность, утопив по требованию Запада космическую станцию «Мир», набрав кабальных кредитов, за которые придется расплачиваться нашей национальной независимостью, не препятствуя заокеанской масскультуре, убивающей наше искусство, позволяя импортному ширпотребу вытеснять отечественные товары, и т. д., а также принимая под чужую диктовку законы, вредящие своему Отечеству (типа разрешения на захоронение у нас чужих ядерных отходов), и не заступаясь, как это было в случае с бомбежками Ирака и Югославии, за своих вчерашних друзей...

По сути дела, получается, что Берию расстреляли практически за то же, за что Горбачева увенчали лаврами и премиями, а Бориса Ельцина — пенсиями и дачами. Когда я узнал о том, как Борис Николаевич выторговал себе в качестве «отступного» за оставляемое Путину президентское кресло дачу в Горках, мне тут же пришел на память рассказ Хрущева, который однажды вспоминал, как вскоре после смерти Сталина к нему подошел Л. П. Берия и предложил: «Слушай, Никита, давай я своими строительными организациями построю каждому члену президиума по особняку: один в Москве или под Москвой, другой — на Кавказе или на Черном море: хочешь — Крым, хочешь Пицунда, где хочешь. И вручим каждому члену президиума эти особняки от имени правительства в собственность: пускай живут. Пускай дети живут. Пускай внуки живут. Что, мы не заработали себе таких пустяков?..»

Думается, что если бы на месте Никиты Сергеевича оказался тогда Борис Николаевич, то правительственная дача в Горках-9 перешла бы в его собственность на полвека раньше. Потому что, в отличие от Сталина, Хрущева или Москаленко, живших в первую очередь судьбой страны, а потом уже своей личной жизнью, для духовных преемников Берии такие «пустяки» как личный особняк под Москвой представляют собой намного более весомые категории, чем международный авторитет государства, стабильность его экономики или приоритет в области освоения Космоса. Так что, стреляя тогда, 26 июня 1953 года, в Л. П. Берию, Кирилл Семенович Москаленко не только осуществлял его казнь за злодеяния предыдущих лет, но, получается, что и отодвигал этим на целые полвека возвращение власти капиталистов в Россию. А я, его единокровный внук, сегодня этих самых капиталистов своим пером обслуживаю и даже помогаю протащить одного из них в президентское кресло. Правда, должен признать, что хреновенько помогаю, всего-то на двухпроцентный рейтинг и сумел его пока вытащить, но дедушка бы, думаю, не одобрил уже и этого. Сказал бы, что быть чуть-чуть демократом — это такая же нелепость, как быть «чуть-чуть беременным». Хотя, конечно, дедушка — это человек не только из другой эпохи, но и из другой породы. Одно слово — «генерал наступления».

(...Размышляя над всем этим, я, кажется, начал понимать и ситуацию, описанную в книге Николая Рубина «Лаврентий Берия: миф и реальность», в которой автор рассказывает о том, как уже после смерти К. С. Москаленко остававшиеся на то время в живых участники антибериевского заговора обратились к Горбачеву с ходатайством о присвоении им звания Героев Советского Союза, на что тот «сухо попросил им передать, что хватит с них и ордена». Ведь получается, что они просили, чтобы Горбачев дал им награду за ликвидацию человека, дело которого он как раз сам собирался продолжить!..)

...Покружив, словно бабочки у ночного фонаря, вокруг дедушкиного имени, мысли мои потихоньку вылетели за пределы столицы и сами собой перенеслись на далёкую и теперь уже почти чужую Украину. Увы, я никак не могу заставить себя говорить «в Украину», какая-то чуть ли не генетическая прапамять всё время напоминает мне, что речь ведь идет об окраине России так грамотно ли будет говорить «в окраину»?..

Перемахнув внутренним взором через Тульскую область с известной всему читающему миру Ясной Поляной и могилой отлученного от Церкви Льва Толстого, бунинскую Орловщину, Курск, Белгород и Харьков, я вынесся на просторы Донбасса и вскоре разглядел с высоты полета свой родной городок. Вот поле, где, будучи ещё пацанами, мы, разложив вокруг найденного снаряда костер, сидели, испытывая друг друга на смелость и ожидая, кто первый сдрейфит и побежит от огня. Не знаю, как тогда получилось, что никто не погиб, наверное, это Господь уберег наши дурные головы, но едва мы отошли от костра на двадцать-тридцать шагов, как за спиной громыхнул взрыв такой силы, что под нашими ногами содрогнулась земля, а в ближних домах поселка повылетали из окон стёкла... А вот двор моего соседа Валика Пилипенко, и в конце огорода — покосившаяся дощатая уборная, за которой он когда-то прятал найденную на колхозном поле во время прополки кукурузы гранату... В годы моего детства в окрестных полях и оврагах ещё можно было найти много всяких свидетельств прокатившейся здесь войны...

Я перелетаю мыслями в Красноармейск — город, где я родился. Оглядываю сверху церковь, в которой меня крестили, базар, перестроенный за последние годы железнодорожный вокзал... Возле Дворца культуры стоит выкрашенный серебрянкой памятник К. С. Москаленко, о котором я когда-то давно написал так до сих пор нигде и не опубликованное стихотворение:

...Не заметив, когда, я так и уснул в тот вечер, лежа на диване при работающем телевизоре, а тем временем проклятый номер газеты со злополучной опечаткой в подписанном моим именем интервью был отправлен в одну из городских типографий, чтобы с рассветом следующего дня разлететься по адресам своих подписчиков. И похоже, что одним из первых, перед кем в то утро улегся на стол свежеотпечатанный выпуск «Всенародной кафедры», был мой незадачливый собеседник — кандидат в Президенты Российской Федерации Альберт Зиновьевич Чибис. Именно его звонок раздался в моей квартире в тот момент, когда я в ожидании редакционной машины заканчивал добривать в ванной вторую щеку.

— Ну что? — не здороваясь, произнес он в трубку. — Напакостил и доволен?

— О чем вы? — спросил я, ничего не понимая.

— О твоей стряпне, которую ты выдал за свое интервью со мной. Ты уже на него полюбовался?

— Нет, я ещё не видел газеты, — пробормотал я, начиная догадываться, что в текст нашей беседы вкралась какая-то ошибка. — А что случилось? Там что-то не так напечатано? Я сейчас буду в редакции и всё проверю.

— Вчера надо было проверять. Пока материал не начинали печатать. А теперь ты там и на хер не нужен... Мудила! — и, не став больше разговаривать, он положил трубку.

Наскоро вытерев щеки полотенцем, я позвонил в редакцию и поинтересовался, почему за мной до сих пор не выехала машина.

— Так это Ефим Семенович задержал её, после того как пришел факс о вашем отстранении от должности, — доложила секретарша.

— Какой Ефим Семенович? И что ещё за факс? От кого?

— От наших акционеров — информационного холдинга «БАБ-Пресс». В котором сказано, что вы немедленно отстраняетесь от должности главного редактора, а временным исполняющим ваши обязанности назначается Ефим Семенович Придорогер.

— Фимка, значит... Ну-ну. А в чем причина всего этого сыр-бора, не сказано?

— Нет. Но вроде бы какое-то искажение слов Чибиса в вашем интервью обнаружено. Я правда, ещё его не читала, но могу сейчас посмотреть...

— Спасибо, не нужно. Я через минуту и сам всё увижу, — и, положив трубку, я сдернул с шеи все ещё висевшее на ней полотенце и, бросив его на подвернувшийся стул, вышел из дома.

Вынужден здесь признаться, что на свою родную газету я принципиально не подписывался. Это при советской власти редакторы большинства периодических изданий (особенно районных газетенок), насаждая липовое чувство профессионального «патриотизма», заставляли практически каждого из своих сотрудников выписывать домой и без того осточертевшие им на работе «Верный путь», «Красную кочегарку» или «Голос хлебороба», хотя кому, спрашивается, была необходимость получать по почте свою же собственную, сто раз прочитанную в течение рабочего дня газету?.. Лично мне общения с «Всенародной кафедрой» хватало и на службе, так что домой мне её не приносили, и теперь пришлось идти в ближайший киоск и покупать там только что вышедший номер. Чего же это я там исказил, интересно узнать?..

Едва отойдя на шаг от киоска, я с нетерпением развернул газету. На первый взгляд, всё было на месте. Вот текст интервью, вот фотография Чибиса, вот набранный большими черными буквами заголовок: «РЕФОРМИРОВАНИЕ РОССИИ ЗАСЛУЖИВАЕТ ВСЕНАРОДНОГО ОСУЖДЕНИЯ». Так, посмотрим дальше... Вот мой вопрос. Его ответ. Вопрос. Ответ...

Я чувствовал, как что-то мешает мне сосредоточиться на мною же написанном тексте — как будто бы я уже увидел только что то, что хотел найти, но ещё не успел осознать, что же именно зацепил мой взгляд в череде отпечатанных знаков.

— Ну, слава Богу, хоть один кандидат не побоялся осудить эти реформы! А то все вокруг только сюсюкают — мол, общечеловеческие ценности, то да сё! А жизнь становится все хуже и хуже, — услышал я за своей спиной чей-то возбужденный голос и, оглянувшись, увидел заглядывающую через мое плечо в раскрытую газету энергичную женщину лет шестидесяти или чуть старше с двумя тяжело груженными всякой снедью авоськами в руках. — С кем это интервью? С Чибисом?.. Вот за него и надо голосовать. Видно, что смелый мужик, сделала она вывод и отошла в сторону, а я ещё раз опустил глаза на заголовок.

«РЕФОРМИРОВАНИЕ РОССИИ ЗАСЛУЖИВАЕТ ВСЕНАРОДНОГО ОСУЖДЕНИЯ», решительно провозглашали буквы.

О, Господи! Вместо слова «обсуждения» там стояло набранное жирным шрифтом слово «осуждения». Получалось, что выдвигаемый и поддерживаемый представителями российского бизнеса кандидат требовал осудить реформы, которые этот самый бизнес как раз и питают! Из-за небольшой опечаточки, заключающейся в потере всего одной-единственной буквы, финансовый аферист и поборник российской демократии Альберт Зиновьевич Чибис превратился вдруг в эдакого второго Зюганова. Так что теперь понятно, за что меня отстранили от должности...

Я пробежал глазами текст нашей беседы и во второй части интервью ещё раз наткнулся на это же самое «осуждение» — опечатка проскочила мимо глаз выпускающего редактора дважды, и это уже наталкивало на некие подозрения. Кто там вчера дежурил по номеру? Придорогер? Ефим Семенович? Ну-ну...

...Ни выяснять, как могла произойти такая откровенная лажа, ни тем более ходить и кому-то что-то доказывать я не стал. Поделом лопухнулся должен быть предвидеть, что Фимка при первом же удобном случае меня подставит. Что ж теперь после драки кулаками махать?..

Я перестал ходить в редакцию, дни напролет сидел дома над быстро опротивевшим мне пивом и вяло обдумывал свои дальнейшие перспективы. Но никаких сногсшибательных идей в голову не приходило, время тянулось медленно и скучно, и я начал отчетливо ловить себя на том, что тупею. Надо было себя куда-то срочно пристраивать, и я вспомнил про Галкина.

Мы познакомились с ним года полтора назад, когда он пришел в редакцию аккредитовать себе нашего корреспондента. Он затевал тогда большой автопробег по городам и весям Поволжья и хотел, чтобы это мероприятие было системно освещено в прессе, в том числе и во «Всенародной кафедре». Помню, он сидел перед нами, зачем-то вытащив из кармана и держа в руках толстую пачку сторублевок, и сбивчивой скороговоркой рассказывал о своем проекте проехать вдоль всей Волги, устраивая в каждом населенном пункте летучие митинги и литературно-публицистические вечера, с тем, чтобы читать на них стихи на православно-самодержавные темы, просвещать народ насчет общинной жизни и создавать по ходу следования ячейки местного самоуправления, а затем провести осенью из представителей этих ячеек Всенародный Собор в Нижнем Новгороде и провозгласить на нем восстановление в России монархического строя.

Звали его Николаем Александровичем, как Государя-Мученика Николая II, и это как бы само собой подразумевало, что на роль будущего самодержца России уже и искать никого не надо — вот он, тут как тут...

«Шиза в чистом виде», — подумал я, морщась от его булькающей сбивчивой трескотни, но тогда ещё жив был Дворядкин, и, хотя мне и не хотелось двигаться в сторону опротивевшей мне за прежние годы Сызрани, я был вынужден подчиниться приказу своего начальника и отправиться на три недели в командировку в компании с набранной Галкиным разношерстной командой. Надо сказать, что человек он был в общем-то не глупый и уж точно не бедный руководя в своем Нижнем неким международным интеллектуальным фондом, он пропускал через свои руки довольно крупные суммы денег, адресованные на смутные, очень неотчетливо очерченные программы, что позволяло ему отстегивать от них энные доли и на свои монархические затеи. Сначала он провел на эти деньги весьма объемные теоретические исследования истории развития земства в России, разработал свою схему ячеечного самоуправления (вся страна разбивается на пятерки, от каждой пятерки выбирается старший, и из этих старших образуются десятки, затем из каждой десятки выбирается старший, и из них образуются сотни — и так далее, до полного охвата всего населения), а потом приступил и к практическому осуществлению своей идеи. Но с практикой у него пошло несколько хуже — вместо того, чтобы забронировать номера в гостиницах по ходу своего автопробега, он закупил где-то кучу туристических спальных мешков и палаток далеко не лучшего качества, наверняка потратив на это больше, чем обошлись бы гостиничные койки в бедных приволжских райцентрах, посадил народ в два полуразбитых ПАЗика и со счастливым блеском ожидания в глазах повез в сторону Волги. Мы успели провести несколько хаотичных митингов во встретившихся по пути городишках, где едущие с нами артисты пели «Боже, Царя храни», «Дубинушку» и «Ой, не время нынче спать, православные», а потом Николай Александрович излагал свою теорию реорганизации державы и раздавал ксерокопии своей разработки о ячейках самоуправления. Проведя в таких условиях два дня и переночевав две ночи в брошенном прямо на сырую землю спальнике, я на третий день пути разболелся, начал хрипеть, чихать и кашлять, у меня поднялась температура, а самое главное — начала заклинивать спина в пояснице, так что весь этот третий день меня растирали водкой, хлестали крапивой, а затем посадили в поезд, выдали на дорогу весьма приличную сумму денежной компенсации «за временную потерю здоровья» и отправили назад в Москву.

Правда, за те два дня, что я провел с Галкиным в этом странном походе, он успел проникнуться ко мне самым что ни на есть искренним расположением, вызванным моим выступлением в одном из самых первых встреченных нами городишек. Я прочитал тогда перед собравшейся на городской площади жидкой толпой одно из своих давних стихотворений, написанных по мотивам древнерусских духовных стихов. Отталкиваясь от фольклорного сказания, оно сохраняло довольно простенькую поэтическую форму, но посвящалось покушению на государя императора Александра II и, по-видимому, благодаря этому, сразу же запало в душу руководителю нашей акции. Впрочем, оказавшиеся в тот день на площади слушатели тоже аплодировали на его исполнение, и Николай просил читать его и на всех следующих остановках. После двух выступлений я уже читал его без бумажки. Да оно и было-то небольшим — всего-то двадцать восемь коротких строчек:

Расставаясь тогда на небольшом провинциальном вокзальчике, Николай Александрович вручил мне свою визитку и чуть ли не государевым тоном приказал звонить, если к тому вдруг появится какая-нибудь житейская нужда.

И вот, отыскав теперь эту самую визитку, я набрал номер его московского телефона, и через полминуты услышал в трубке все тот же заикающийся от торопливости голос.

— А-а, да-да, помню! Как же не помнить, старик, такие вещи не забываются! Да. Ты как сейчас? Всё в порядке? Что? Ушел из газеты? Напрасно, старик, напрасно. Газета — это орудие борьбы... Что? Хочешь издавать свой собственный журнал? Вот это было бы здорово! Это то, что надо. Давай, приезжай завтра, потолкуем. Чем-нибудь, конечно, помогу, это уж как водится! Мы же с тобой друзья, старик, как же иначе?..

Он объяснил мне, как его разыскать и, условившись о времени встречи, я положил трубку. Давно, ещё до моего переезда в Москву, у меня родилась и так никуда за эти годы и не исчезла голубая мечта — создать свой журнал. Причем, это должен был быть не просто литературный журнал, но в буквальном смысле слова законодатель литературной моды — такой, который бы перечеркивал присуждение всех «Триумфов» и «Букеров» и опубликование в котором приносило бы автору гарантированные тиражи и славу. Это должен был быть такой журнал, отрицательная рецензия в котором разоряла бы издательства, издавшие книгу, вызвавшую эту рецензию, тогда как один небольшой положительный отклик на произведение неизвестного автора обеспечивал бы ему издательские договоры и широкую известность. И завтра я шел к Галкину, чтобы попросить у него денег на «раскрутку» своего издания уж если их ему куда и швырять, то лучше, думаю, дать на мой журнал, чем ударять бессмысленными автопробегами по бездорожью и разгильдяйству...

Найдя описанный им по телефону шестиэтажный дом неподалеку от метро «Краснопресненская», я вошел в указанный подъезд и поднялся на второй этаж. Уже протянув руку к звонку, я вдруг увидел, что дверь в квартиру Галкина не заперта и с опаской потянул её на себя. Отвратительно скрипнув, она отворилась, и я оказался перед входом в квартиру.

— Николай Александрович! — делая осторожный шаг через порог, громко позвал я. — Ты дома?

— Входи, входи, дверь открыта! — послышался из глубины квартиры знакомый голос Галкина, и я уже без опаски вошел в прихожую.

Прямо передо мной было установлено большое зеркало в металлической оправе, рядом — широкая вешалка для одежды и небольшая, покрытая черной кожей, скамеечка под ней. Пол был устлан дорогими ковровыми дорожками и, присев на краешек этой скамейки, я снял свои запыленные туфли и пошел туда, откуда перед этим слышал голос Галкина.

Миновав длинный коридор, я вошел в соседнюю комнату и на мгновение оторопел. Прямо посреди неё в форме буквы «Т» помещался огромный канцелярский стол, и во главе этого стола восседал, проводя какое-то совещание, сам Николай Александрович, а перед ним с напряженным вниманием сидели человек шесть похожих одновременно и на Чубайса, и на Немцова джентльменов. Это была не жилая квартира, как я думал, идя сюда на встречу, а некий домашний офис, в котором шла работа, и при моем появлении все сидевшие за столом повернули головы и принялись разглядывать вошедшего.

Чувствуя страшную неловкость, я как дурак стоял перед ними, не зная, куда деть свои разутые до носков ноги.

— Познакомьтесь, — представил меня присутствующим Галкин. Замечательный поэт, журналист. Мы с ним участвовали вместе в автопробеге, публика встречала его на «ура». Прочитай своё стихотворение о покушении на царя Александра, — предложил он.

— Сейчас? — смутился я, поджимая пальцы в носках и думая только о том, как поскорее отсюда убраться. — Нет-нет, я не готов. И вообще я на минутку, посмотреть, как ты тут... устроился. Так что не буду вам мешать.

— Но ты хотел поговорить о журнале? — и, повернувшись к своим коллегам, пояснил: — Он оставил газету «Всенародная кафедра» и хочет создавать свой журнал. Литературный.

— Гиблое дело, — тут же констатировал один из его собеседников, больше похожий на Чубайса.

— Деньги на ветер, — поддержал другой, вроде бы больше смахивающий на Немцова.

— Но это будет не просто литературный журнал, а журнал литературной моды. Он будет возносить вверх неизвестных гениев и свергать устоявшиеся авторитеты, а главное — он будет диктовать издателям, кого издавать, а кого нет. Я уверен, что...

— С литературоцентризмом в России сегодня покончено. Для издательского бизнеса достаточно Пелевина, Акунина и парочки переводных авторов. Зачем же опять поворачивать внимание страны к слову писателей, уступая литературе ту роль, ради захвата которой и была затеяна вся перестройка? — подвел итог разговору третий.

— Я тоже думаю, что с организацией литературного журнала нужно пока немного подождать, — подал наконец голос и Галкин. — Такие акции надо проводить монаршьим указом, чтобы сразу стала видна роль государя в восстановлении державного отношения к культуре. А сегодня это несколько преждевременно. Сегодня перед нами стоят гораздо более неотложные задачи, нужно, к примеру, провести всероссийскую конференцию по теме общинного жизнеустроения, слёт юных монархистов, так что... Ты же умный человек, понимаешь...

Надев в прихожей свои одиноко стоящие под зеркалом пыльные туфли, я прикрыл за собой дверь квартиры-офиса и почти опрометью выскочил из подъезда. Надо же, блин, так купиться на слова идиота! Поможет он, как же. Держи карман шире! Посмеялся, как над пацаном, шизик хренов.

Я долго шел по улицам без всякой цели, покуда не почувствовал, что устал и хочу есть. Покрутив по сторонам головой, увидел поблизости торговку горячими хот-догами и, не долго думая, купил себе торчащую из булочки сосиску. Отойдя в сторону от людского потока, я аккуратно, чтобы не накапать на себя кетчупом и горчицей, съел хот-дог, затем купил в одном из киосков бутылочку разрекламированной по всем каналам телевидения «меринды» (»Жизнь хороша — если пьешь не спеша!»), а в другом — «Независимую газету» и, отыскав на бульваре незанятую скамейку, присел отдохнуть.

Прихлебывая из бутылки приятный шипучий напиток, я развернул газету и сразу же уткнулся взглядом в результаты предвыборного рейтинга претендентов. И оторопел не меньше, чем час назад, когда вдруг оказался в носках посреди приемной Галкина. Потому что первым в списке стояла фамилия Чибиса — за него были готовы отдать свои голоса уже 37 процентов избирателей.

Не удивительно, что вечером того же дня он позвонил мне домой персонально. Мол, извините, произошла ошибка, мои имиджмейкеры и политологи ни хрена толком не промоделировали — надо было с самого начала использовать тему осуждения поспешного реформирования страны, тогда бы картина рейтинга уже давно была бы близка к сегодняшней. Слава Богу, что ваша невольная, но без преувеличения судьбоносная опечатка в интервью помогла вовремя просечь ситуацию, и в оставшиеся до выборов дни ещё можно внести коррективы в предвыборную программу или, по крайней мере, в тексты телевизионных выступлений. Их, правда, и осталось всего ничего, так как в ближайшее воскресенье уже состоится голосование, но как показывает опыт, в том числе и с опечаткой, иногда для решающей победы и всего-то и требуется сказать два или три слова.

Короче, мне было предложено снова вернуться на прежнюю должность и взять в свои руки последний этап предвыборной гонки. С акционерами холдинга «БАБ-Пресс», сказал Альберт Зиновьевич, это уже согласовано.

— ...Хорошо, — сказал я, подумав, — но только при одном условии. Я завтра же подпишу приказ об увольнении Придорогера...