Николай Владимирович Переяслов

ПЕРЕД ПРОЧТЕНИЕМ — СЖЕЧЬ!

роман-предупреждение

Но бурь уснувших не буди —

Под ними хаос шевелится…

Ф. И. Тютчев.

Глава 1.

«КОНВЕЙЕР УДАЧИ»

Если бы я мог представить себе хоть сотую долю того, каким ужасом обернётся всё это и для нас троих, и почти для всех ста тысяч жителей города Красногвардейска, я бы этого мудака Лёху даже и слушать не стал — вытолкал бы взашей, и катись колбасой со своими бредовыми идеями! Потому что началось-то всё это именно с него и ни с кого другого, а если уж быть абсолютно точным — то с того самого момента, когда в последних числах апреля он прибежал ко мне перевозбужденный, как всегда, и, перескакивая с пятого на десятое, потребовал сию же минуту пойти и купить какое-то универсальное штатовское мини-издательство вместе с прилагаемыми к нему эксклюзивными правами на первое в России издание самого полного и, что особенно важно, иллюстрированного собрания сочинений американского короля романов ужасов Стивена Кинга и почти целым вагоном бумаги. У нас тогда было в наличии ровно шесть с половиной тысяч баксов на троих — всё, что оставалось от нашей недавней работы “челноками”, когда мы целый год, как ишаки, таскали на себе из Польши, Турции и нашей милой матушки-столицы пренеподъёмнейшие клетчатые сумки со всевозможным барахлом, которое потом месяцами пытались толкануть на двух местных рынках своим полунищим землякам, с горем пополам отрабатывая на этом одолженные под проценты на закупку товара кредиты. Когда это нас, в конце концов, окончательно измотало, у нас еле-еле накопились на троих (третьим, само собой, был мой давний кореш Виталька Великодный, с которым я целую кучу лет тому назад сидел в школе за одной партой) эти самые шесть с половиной тысяч зелёных, и теперь мы целые дни и ночи думали, как бы понадежнее вложить их в дело, чтобы, наконец-то, хоть немного вылезти из засасывающей нас хуже, чем трясина, безнадёги.

И вот тут-то Лёха и встретился с тем, неизвестно откуда взявшимся в нашем городе, стариком, который предложил ему эту роковую и для нас, и, как потом оказалось, для жителей чуть ли не всего Красногвардейска сделку.

Продать всего за шесть с лишним тысяч долларов полный комплект абсолютно новенького оборудования для мини-издательства фирмы “Pandemonium” 2002 года выпуска — это было всё равно, что просто взять да и выкинуть его на городскую свалку, а потому я сразу же справедливо заподозрил, что оно или ни хрена не работает, или же где-то украдено, а значит, дня через три-четыре после его покупки к нам заявятся накачанные до безобразия ребята со стрижеными затылками и выбьют из нас не только напрасно оплаченную нами технику, но в придачу к ней и те последние ценности, что ещё оставались у каждого из нас в виде наших отнюдь не шикарных квартирок. Так сказать, в знак компенсации за испытанные ими переживания.

Но Лёха просто на задницу падал, доказывая, что старику нужно срочно делать платную операцию, и что каждый день промедления может оказаться для него последним, а потому ему теперь совсем не до финансовых выгод. И если бы не эта причина, то он бы вообще не стал продавать оборудование, потому что Стивен Кинг на русской почве — да ещё с иллюстрациями знаменитого Голдина Маккауэна! — это не просто выгодное дело, а самая что ни на есть настоящая золотая жила, и мы окажемся круглыми идиотами, если дадим сейчас этому шансу уйти в другие руки. Тем более что деньги на покупку издательской линии у нас как раз сейчас есть, сухой и не нуждающийся в ремонте подвал площадью более 500 квадратных метров на углу улиц Коммунистической и Рыночной обещает предоставить за небольшую арендную плату Лёхин свояк Мишаня, работающий в одном из городских ЖЭУ, так что надо немедленно покупать оборудование и запускать в работу конвейер нашей удачи.

Короче, я уж и не помню всех Лёхиных аргументов, но он-таки уломал нас с Виталькой войти в долю и стать соучастниками (или, как сказали бы создатели образа Остапа Бендера — концессионерами) в этой его очередной авантюре. Какое-то пятое или шестое чувство подсказывало мне, что из этого не получится ничего хорошего — из Лёхиных затей вообще (как говорится — в принципе) не могло получиться ничего путного, не случайно же у нас накопилась уже целая антология сочинённых про него горьковато-ироничных стихотворений: “Коль за дело взялся Лёха — значит, делу будет плохо”, “Был бы банк в руках у Лёхи — в банке сдохли б даже блохи”, “Дали хлеб испечь мы Лёхе — получили только крохи”, “Если балом правит Лёха — значит, жди переполоха”, — ну и ещё десятка два таких же опусов, отличающихся друг от друга только специфическими деталями, характеризующими то, чем мы пытались заниматься в соответствующие их написанию периоды жизни. Даже чудом скопившиеся у нас к этому лету шесть с половиной тысяч баксов были, как я теперь понимаю, не столько сознательно заработаны и сэкономлены нами самими, сколько оставлены нам судьбой (или роком) специально лишь для того, чтобы у нас появилась возможность купить это проклятое американское мини-издательство…

Но как бы там ни было, а не сделать шаг навстречу своему почти единственному другу я не смог, ибо, опровергая мое представление о том, что, чем дольше ты живёшь на свете, тем большим количеством друзей обрастаешь, жизнь уже и за эти прожитые мною неполные тридцать два года успела самым решительным образом опровергнуть и убедить меня практически в абсолютно обратном. Увы, с течением улетающих за спину лет друзей не только не становится больше, но с каждым прожитым днём их круг только сужается и сужается. И дело даже не в том, что какие-либо болезни или несчастья забирают их отсюда в мир иной, хотя, надо признаться, похоронить своих сверстников за эти годы я уже тоже успел с избытком — к примеру, Витюху Огнева убило на стройке сорвавшейся с крана бетонной плитой уже на второй или третий год после нашего школьного выпуска, Толян Бугров погиб в конце восьмидесятых годов в горах Афганистана, а Олежка Подволокин до такой степени опился в начале девяностых спиртом “Рояль”, что у него хлынула изо рта и носа кровь, и пока бегали за три дома к соседям, чтобы вызвать от них по телефону скорую помощь, да пока та тащилась от больницы через весь наш город, он уже скончался. Спалил себя этим заморским зельем…

Но не менее бесповоротно, чем в свою преждевременную смерть, друзья уходили каждый в свою собственную жизнь — один в карьеру, другой в тюрьму, третий в предпринимательство, четвёртый в семью и детей, пятый в блядство или в пьянство, и далее, как говорится, со всеми остановками. Главная же истина, открывшаяся мне на пороге четвертого десятилетия после встреч с некоторыми из бывших моих одноклассников и друзей юности, состояла в том, что прошлое оказалось совсем не тем материалом, который способен соединять человеческие личности в единое целое, сплетая их судьбы неразрывнее морского каната. Никакие самые сладкие «А ты помнишь?» не в состоянии сделать людей необходимыми друг другу, если их не связывают совместные проекты в настоящем и перспективные планы на будущее.

Я с особенной ясностью понял это, увидев, как к моим неполным тридцати двум годам от меня отпали практически все, с кем меня связывали одни только воспоминания, и остались лишь те, с кем объединяли вместе какие-то общие дела. Наверное, это и стало причиной того, что ни я, ни Виталька не смогли послать Лёху на хрен сразу же, как только он озвучил своё предложение о покупке этого грёбаного мини-издательства, и, уловив эту нашу нерешительность, он с удесятерённой энергией принялся за нашу обработку и, в конце концов, задолбал-таки своей настырностью до такой степени, что уже около одиннадцати часов вечера мы, как три самых последних лоха, всё же потащились со своими деньгами в гостиницу “Высотная”, девятиэтажный корпус которой действительно казался жителям Красногвардейска настоящим небоскрёбом среди облупленных четырёхэтажных “хрущёвок”.

— Молодые люди, вы куда это так разогнались? — притормозила нас в вестибюле гостиницы дежурная администраторша. — У нас посещение гостей разрешается только до 23.00, так что приходите завтра. Сегодня уже всё, отбой.

— Но у нас договорено, — заартачился Лёха. — Позвоните в 713-й номер, и вам подтвердят, что нас там ждут.

— Это американец, что ль? — уточнила администраторша, и я заметил, как крутившиеся тут же в вестибюле расфуфыренные девицы с вываливающимися в вырезы платьев грудями мгновенно навострили ушки.

— Почему, “американец”? — переспросил Лёха. — Игорь Семёнович его зовут. Кацман…

— Ну да, — кивнула головой администраторша. — Я о нём и говорю. Игорь Кацман, гражданин США. Одноместный люкс № 713.

Она подняла трубку внутреннего телефона и набрала нужные цифры.

— Алло! Господин Кацман? Тут к вам тут пришли гости, три человека. По какому вопросу? Сейчас узнаю…

— Он спрашивает, зачем вы к нему идёте, — сообщила она Лёхе.

— Мы-то? Будем у него издательство покупать, — по-простецки объяснил тот, и я с опозданием пнул его ногой в щиколотку, а гостиничные шлюхи ещё сильнее вытянули шеи и напрягли слух.

— Обсудить, — поспешно добавил я. — Обсудить, возможна ли такая покупка в принципе…

Нам разрешили подняться на седьмой этаж, где проживал Игорь Семенович, и, войдя в указанный номер, я увидел довольно приличных размеров апартаменты, приготовленную для сна кровать, к которой был придвинут полированный журнальный столик с лекарственными пузырьками и целой, наверное, дюжиной журналов “Плейбой”, а также настороженно встречающего нас остроносого высохшего старика с бетховенской шевелюрой, хрипло покашливающего в платок и то и дело глотающего какие-то жёлтые таблетки. Был ли он действительно очень болен и напуган предстоящей операцией или просто зол от природы, но мне тогда страшно не понравился его болезненно-слезящийся и одновременно злорадно-торжествующий взгляд, словно он не просто обеспечивал себе этой сделкой хирургическое лечение, а впаривал нам вместе с печатающими машинами и свою болезнь, перепихивая таким образом свои муки с больной головы на здоровые. Хотя Лёха, кажется, говорил, что проблемы у него были не с головой, а с желудком…

Впрочем, минут пять спустя после нашего прихода, когда Лёха сообщил ему, что мы готовы прямо сейчас выложить требуемую сумму за принадлежащее старику издательство, тот и сам подтвердил информацию о своей болезни, признавшись, что у него только что обнаружили рак желудка, и вся его дальнейшая жизнь теперь зависит от срочности проведения операции. Но за неё необходимо срочно выложить десять тысяч баксов, а у него все денежные средства оказались вложенными в начатое дело. Именно поэтому он и вынужден теперь решиться на то, чтобы практически за бесценок уступить нам проект всей своей жизни.

— Вы действительно можете заплатить мне деньги прямо сегодня? — обратился он ко мне.

— Можем, можем, вот они! — выхватил Лёха из портфеля целлофановый пакет с долларами.

— Ну, тогда я…

В эту минуту распахнулась дверь номера, и на пороге появилась одна из крутившихся в холле гостиницы проституток.

— Привет, мальчики! Интимно отдохнуть не желаете? — игриво спросила она, а глаза аж прикипели к вываленному Лёхой на стол пакету с деньгами.

— Нет, нет, двигай отсюда! — вскочив с кресла, перегородил ей собой дорогу успевший было уже усесться Виталька — единственный среди нас троих женатик, точно огня, боящийся ревности своей молодой супруги.

— Да ладно, ладно, подумаешь! — не сумев обойти его широкую фигуру, фыркнула пухлыми губками шлюшка, неохотно отрывая свой взгляд от зеленеющих сквозь целлофан банкнот.

— Мы заняты, девочка, — с сожалением произнес Кацман. — Сегодня мы заняты. Так что оставь нас.

Ещё раз что-то недовольно фыркнув, девица нарочито медленно развернулась и, повиливая почти не прикрытыми мини-юбкой бёдрами, покинула номер.

— Заприте дверь, — со вздохом попросил Кацман Витальку. — И не надо быть такими грубыми. Надо слушаться зова своей плоти и давать ей как можно больше радости. Как можно больше…

Повздыхав ещё какое-то время о том, что не ему суждено вкусить успех этого заведомо беспроигрышного дела, которое принесёт нам не просто деньги, но откроет дорогу на Багамские и Канарские острова, сделает доступными самые сладостные наслаждения, включая ласки красивейших женщин мира (при этом старик так мечтательно закатил глаза и задергал кадыком, что я испугался, как бы он не захлебнулся слюной), господин Кацман, в конце концов, быстро, но в то же время очень тщательно пересчитал вынутые из целлофанового пакета доллары, написал на листке бумаги расписку в их получении и дал телефон юриста, сказав, что ему оставлена доверенность на оформление купчей, так что все остальные бумаги мы можем получить через него.

При этих словах я почувствовал откровенный мандраж и мысленно простился как с нашими небогатыми сбережениями, так и с самой идеей издания иллюстрированного Кинга в России, однако на следующий день у нас и в самом деле состоялась встреча с юристом, мы заплатили ещё кое-какие денежки в качестве государственной пошлины (для чего Витальке пришлось раскошелить — само собой, в долг, под наши будущие доходы — своего старшего брата Шурика, зарабатывающего транспортными услугами населению на стареньком, перекупленном им у какой-то торговой фирмы микроавтобусе “РАФ”, ещё сохраняющем на своём кузове слегка поцарапанный рекламный слоган: “Не тормози — сникерсни”, имеющий несколько двусмысленное прочтение в свете правил дорожного движения), и через несколько дней дело было завершено окончательно — документы оформлены и заверены гербовыми печатями, а деревянные ящики с маркировкой “Pandemonium” и несколько здоровенных рулонов бумаги перевезены с товарной станции, где они хранились, в арендованный у Лёхиного свояка подвал с решётками на окнах, где всё это пока что и было оставлено, суля каждому из нас близкое обогащение и что-то такое ещё, от чего у меня как-то нехорошо сжималось в груди сердце. Может быть, оно уже на каком-то мистическом уровне чуяло затаившуюся в нашей затее опасность, а может, это была просто такая реакция на известие о смерти Кацмана, которого, как стало вскоре известно, на следующий же после нашего к нему визита день нашли в своём номере со следами прикладывания раскалённого утюга к животу и ягодицам, отчего, по-видимому, у старика и остановилось сердце. Нас после этого пару раз вызывали в нашу районную прокуратуру, и следователь по особо важным делам Бахыт Кондомов по часу с лишним допрашивал каждого, прикидывая, нельзя ли изобразить дело так, что это мы же сами и вернулись на другой день, чтобы отобрать назад у старика уплаченные ему за издательство шесть тысяч пятьсот баксов. Но версия откровенно обломилась, и Кондомов от нас вскоре отвязался, а вот тревожащий осадок из-за всей этой истории так у меня в душе и остался, и это мне как-то сильно досаждало.

— Надо обязательно позвать из церкви батюшку, отца Вениамина, чтоб он освятил наше предприятие, — смиряя шевелящиеся во мне мрачные предчувствия, предложил я. — Сейчас без этого не принято начинать ни одно дело.

— Но на это ж, наверное, тоже деньги нужны? — встрепенулся Лёха. — А в нашей казне на сегодняшний день и без того осталась одна пустота. Прям, как в романах Пелевина, — он был самым начитанным из нас троих, а потому любил ввернуть в разговоре какую-нибудь писательскую фамилию или цитату из нашумевшей книги.

— Ничего, для такого дела и одолжить не грех. А то, если удачи не будет, на фига тогда и всю эту канитель устраивать? — я повернулся за поддержкой к Витальке, но тот только крякнул в ответ что-то нечленораздельное и, взяв в руки небольшой ломик, пошёл вскрывать упаковку ближайшего из ящиков…

Но, так или иначе, а увеличивать сумму взятых нами в долг денег пришлось всё равно — нужно ведь было ехать в областной центр оформлять лицензию на издательскую деятельность, потом покупать картон, типографскую краску и целлофан (хорошо хоть старик успел приобрести бумагу, избавив нас ещё и от этих расходов!), а, кроме того, мы вынуждены были нанять на работу также нескольких человек, которые, не будь дураками, сразу же потребовали выдать им хотя бы небольшой аванс… Хочешь, не хочешь, а мы не могли не пойти им в этом навстречу. Куда нам было деваться? Из нас-то самих, скажем откровенно, печатники были куда как аховые — книги до этого мы только на прилавках магазинов и видели.

Так что я всё-таки оторвал из взятого нами кредита несколько сотенных бумажек и в первых числах июня, когда всё, наконец, кое-как устаканилось и было готово к запуску нашей типографской линии, сделал небольшой крюк на окраину города и, заглянув в церковь святого Михаила Архангела, спросил, нельзя ли мне позвать на минуточку отца Вениамина.

— Дак, а его, милый, нынче-то и нет в городе, — со вздохом сказала мне стоявшая за свечным ящиком женщина и тут же пояснила, что он отправился в свою ежегодную поездку по району — будет объезжать дальние хутора и посёлки и служить там требы. В глубинке ведь, разъяснила она, как раз больше всего и проживает больных да парализованных, да всяких неходячих стариков, которые целый год ждут к себе приезда батюшки, чтобы он или причастил их, или соборовал, или же хотя бы исповедовал в совершённых прегрешениях…

Ничего не поделаешь — пришлось мне написать отцу Вениамину записочку с просьбой об освящении нашего издательства и, вложив её вместе с деньгами в конверт, оставить до батюшкиного возвращения в город на свечном ящике.

Другим делом, на котором мне удалось настоять помимо отложенного пока что освящения издательства, было написание предисловия к собранию сочинений Кинга, которое я вознамерился заказать кому-нибудь из столичных критиков. Правда, если говорить совсем уж откровенно, то это была не столько моя собственная идея, сколько — Светкина, которая почему-то с самого начала чуть ли не в штыки встретила эту нашу затею с печатанием книг Стивена Кинга.

— …Да вы что! — чуть не подпрыгнула она, узнав, чем мы последнее время занимаемся. — Вам всё ещё мало нашествия бесовщины на Россию? Всех этих Хэллоуинов, Дракул, “Секретных материалов” и прочей мерзости?.. Я как-то прочитала сдуру несколько книжек этого Кинга, так до сих пор теперь не могу забыть один из его рассказов — это просто ужас! Там какой-то мужик, хирург по профессии, оказывается выброшенным после кораблекрушения на необитаемый остров, где нет даже травы, которую можно было бы жевать, чтобы не умереть от голода. И поэтому, чтоб продержаться до того момента, когда его отыщут спасатели, он отрезает от себя сначала ступню одной ноги, потом ступню другой, потом — голени, потом — выше, и так съедает эти части тела, пока от него не остаётся один только безногий обрубок. Ты представляешь — таким вот образом он съедает сам себя чуть ли не до пояса!..

— Но его хоть, в конце концов, спасают?

— В том-то и дело, что нет! У Кинга вообще чуть ли не все вещи заканчиваются трагически. “Кэрри”, “Кладбище домашних животных”, “Кукурузные дети”, “Газонокосильщик”. Или вот ещё — “Туман”, в котором весь мир оказывается заполнен какими-то жующими тварями да пауками, “Буря столетия”, в которой родителям, чтобы спасти себя и свой городок от гибели, приходится отдать дьяволу собственного сына…

— Кошмар! И что — нельзя было ничего сделать?

— Что было можно, они сделали. Но они ведь там все материалисты, а потому и с дьяволом пытаются бороться одними лишь материалистическими средствами, словно бы и не догадываясь, что можно призвать на помощь Бога. Да ты разве сам не читал его книг?

— Нет, кажется. Не помню…

— Как же ты тогда берёшься выпускать в свет то, чего не знаешь? А вдруг это окажется страшнее ящика Пандоры?

— Но ты же сама говоришь, что прочитала несколько его книг. Значит, Кинг уже издавался в русских переводах, и ничего страшного не случилось?

— Пока — не случилось… Но ведь и он до этого выходил в свет только отдельными порциями, даже издательство АСТ, выпустившее его полное (хотя и не иллюстрированное, как у вас) собрание сочинений, печатало его в течение двух или трёх лет, если не дольше, а вы хотите выплеснуть на читателя сразу все его произведения одновременно, да ещё и с картинками! Надеюсь, ты когда-нибудь слышал о законе перехода количества в качество?

— Что ты имеешь в виду? — я начал откровенно уставать от этого разговора, мне хотелось или поскорее начать целоваться, или же распрощаться и отправиться домой спать, но Светка, похоже, завелась надолго и останавливаться не собиралась.

— Я имею в виду то, — пояснила она, — что слово по своей природе может вести себя и как уголь, и как порох — то есть способно распрограммировать вложенную в него энергию как в успокоительно-согревающий огонь духовного горения, так и в разрушительный взрыв античеловеческих страстей и шизофренических видений. Ну, вот скажи мне, что такое полное собрание сочинений, как не критическая масса, которая превращает кусок урановой руды в ядерный заряд невероятной силы? Мало того, что это представляет собой не что иное, как вторжение враждебной нашему менталитету культуры на русскую почву. Но я ещё подозреваю, что изданное в одночасье собрание ужасов Кинга может распрограммироваться в какое-нибудь массовое помешательство, толкающее читателей к воссозданию описанных в его книгах поступков и ситуаций. А это не так уж и безобидно, как кажется. Только в его “Противостоянии”, например, от выпущенного из секретной лаборатории вируса погибают почти все жители планеты, так что наступает практически конец цивилизации. Ты хочешь, чтобы это стало завтрашней реальностью Красногвардейска?..

— Ну, ты сказанула, в натуре…

— Вот я и говорю тебе: лучше бы вы какие-нибудь стихи печатали. Поэзия всегда была намного духовнее и чище прозы.

— Да кто её сегодня читает, эту твою поэзию? Её же никто не покупает!

— Неправда, на книги настоящих поэтов всегда есть спрос! Как бы ни менялось время, а люди любили и продолжают любить стихи Пушкина, Блока, Есенина… Да и разве только их одних? А Георгия Шенгели или, скажем, Александра Кочеткова? Помнишь его чудесную “Балладу о прокуренном вагоне” — её в фильме “Ирония судьбы” Андрей Мягков за кадром читает? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, сама же с упоением продекламировала:

…Трясясь в прокуренном вагоне,

он стал бездонным и смиренным,

трясясь в прокуренном вагоне,

он полуплакал, полуспал,

когда состав на скользком склоне

вдруг изогнулся страшным креном,

когда состав на скользком склоне

от рельс колёса оторвал.

Нечеловеческая сила,

в одной давильне всё калеча,

нечеловеческая сила

земное сбросила с земли —

и никого не защитила

вдали обещанная встреча,

и никого не защитила

рука, зовущая вдали…

— Ну, ты тоже… — хмыкнул я скептически. — Нашла достойную замену. “Нечеловеческая сила, в одной давильне всё калеча…” Чем же этот твой кочетковский “хрен” слаще нашей кинговской “редьки”?

— Да хотя бы тем, что над всем драматизмом этих строчек сияет образ высокой человеческой любви! “С любимыми — не расставайтесь, с любимыми — не расставайтесь, с любимыми — не расставайтесь, всем сердцем прорастайте в них!..” Неужели ты не слышишь, что это не просто стихотворение, а поистине — заклинание против сил зла, самый настоящий магический оберег, а?..

— Ну, и что нам теперь делать? Давай мы будем печатать на каждой обложке надпись: «Издательство предупреждает: содержание данной книги — опасно для вашей жизни». Это, по-твоему, кому-то поможет?

— Лучше уж: «Перед прочтением — сжечь!»

Видя перед собой Светкины широко распахнутые зелёные глаза, я мог согласиться с чем угодно, с самыми её нелепыми и абсурдными доводами. А тут и всего-то — подумаешь! — речь шла о том, чтобы сочинения такого неоднозначного писателя не издавать без авторитетного предисловия. Я ведь тоже своему Отечеству не враг, я вижу, чем для нас оборачивается вся эта американизация хренова, приволокшая на наши улицы почти неприкрытую наркоторговлю, проституцию и всякие прочие “общечеловеческие ценности”. Так почему бы мне не послушаться совета умной и красивой женщины?

И я принялся убеждать ребят, что кому-то из нас надо непременно съездить в Москву и заказать там какому-нибудь из столичных критиков вступительную статью для нашего издания Кинга.

— Ты представляешь, какой гонорарище затребует за свою писанину этот твой столичный критик? — сильнее всех, конечно, раскипятился Лёха. — Вот выпустим собрание сочинений, пускай они потом его покупают, читают и публикуют в газетах свои отклики. А то ведь сейчас никто никого не читает, а только все ноют да жалуются! Мол, масскультура их, бедненьких, одолела, Чейз да Пелевин виноваты…

— А ты когда-нибудь слышал такое слово: “пиар” называется? — напирал я. — Чтоб изданную нами книгу захотел купить хоть один покупатель, он о ней сначала должен как минимум что-нибудь где-то услышать. Предисловие известного критика как раз и поможет нам её рекламировать, привлечёт внимание рецензентов…

— Но сначала — отвлечёт деньги из наших карманов, — не хотел просто так угомоняться Лёшка.

Однако кое-какую сумму для этого дела мы вскорости всё-таки раздобыли, и дня через три после этого разговора я сел на проходивший через Красногвардейск пассажирский поезд и на следующий день уже был в белокаменной. Там я, никуда не заезжая, нырнул прямо у вокзала в метро и, разглядывая заклеенные рекламой стены вагона (“Хорошо иметь ДОМИК В ДЕРЕВНЕ. Молоко цельное. 3,5%”), доехал по Кольцевой линии до станции “Парк культуры” и, выйдя из неё на Комсомольский проспект, прямиком направился в поисках дома № 13, где, как мне сказали, размещалось правление Союза писателей России.

“Ну, надо же! — ещё мелькнула у меня тогда мысль. — Даже в этом — и то проявляется мистика! Чтобы подстраховаться от действия чертовщины, я приехал не куда-нибудь, а именно в дом, отмеченный номером 13. Что это, если не та же чертовщина?..”

Пройдя мимо красивейшего в Москве изразцового храма Николы в Хамовниках, в котором, как я слышал, было когда-то впервые оглашено решение Синода об отлучении графа Льва Николаевича Толстого от Церкви, я увидел на другой стороне проспекта трёхэтажное жёлтое здание с белыми колоннами и, перейдя по “зебре” проезжую часть, вошёл внутрь. К моему удивлению, никто на вахте даже не поинтересовался, к кому это я направляюсь, и поэтому, миновав небольшой холл с книжным прилавком, я пустился тыкаться во все двери писательской конторы самостоятельно, приготовив себя к тому, что в любую секунду могу нос к носу столкнуться с Евтушенко, Солженицыным, а то и самим Юрием Поляковым.

Но встретившиеся в коридоре лица были мне абсолютно незнакомы.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я, заглянув в один из кабинетов, к миловидной светловолосой женщине, — кто бы здесь мог написать предисловие к собранию сочинений Кинга?

— Кима? — продолжая раскладывать на длинном столе какие-то книги и рукописи, уточнила она. — Это из какой организации? Из Приморской?

— Да нет, — поправил я, — не Кима, а Кинга, Стивена Кинга. Это известный американский писатель, и нашему издательству нужно предисловие к его собранию. У вас кто-нибудь может его написать?

— Наш Союз — патриотический, он объединяет таких виднейших писателей России как Валентин Распутин, Василий Белов, Иван Сабило… Да и разве только их одних? У нас много хороших авторов — к примеру, Виктор Смирнов из Смоленска, Матвей Чойбонов из Бурятии или, скажем, Геннадий Попов из Орла… Но американцами мы не занимаемся, это не наша сфера. Хотя… сходите в газету “За день до литературы” к Дударенко — это в самый конец по этому же коридору, только в обратную сторону, а там повернуть налево. Он у нас пишет обо всех на свете, даже о Витухновской и Гульфикарове. Может быть, и для вашего издательства согласится…

— Спасибо, — поблагодарил я блондинку и, проследовав в другой конец коридора, повернул там в небольшой его аппендикс, постучал в полированную дверь с табличкой “Будимир Дударенко” и, открыв её, попал в малюсенький кабинет, в котором среди синих шкафов, набитых газетами и книгами, увидел сидящего за столом бледного коротко стриженного человека в очках, одетого в строгий чёрный костюм, из-под которого прямо-таки полыхала в глаза алая, как пионерский галстук советской эпохи (или же, как описанная Гоголем в “Сорочинской ярмарке” красная свитка), трикотажная жилетка.

— …Стивен Кинг — это литература второй свежести, — снисходительно улыбнулся он, услышав о моей просьбе. — Сегодня надо издавать книги Александра Проханова. Вы читали его романы “Красно-коричневый”, “Чеченский блюз” или “Господин Гексоген”?

— Нет, — отрицательно покачал я головой. (По-правде сказать, я последнее время вообще почти ничего не читал. Раньше — да, я поглощал книги ничуть не меньше Лёхи, глотая их чуть ли не вагонами, так что мог бы, наверное, при необходимости даже соорудить какую-нибудь диссертацию по современной литературе, но после того, как Горбачёв начал, а Ельцин потом довершил демонтаж СССР и вообще всей социалистической системы, благодаря чему бывший советский народ в едином порыве, перескакивая через все завоеванные отцами нравственные ценности, устремился вперёд, требуя себе вместо светлого коммунистического будущего единственно хлеба и зрелищ, а точнее — колбасы и Киркорова, я понял, что литература никого и ничему не учит, никого и ничему. Зайдите в любую из ближайших к вашему дому библиотек — там имеются книги на все случаи жизни, писатели исследовали, проанализировали и вывели в художественных образах самые невероятные бездны человеческой психики, самые сложные коллизии общественных и личных отношений, самые парадоксальные варианты развития государства и общества, и… и никого это ничему не научило. Опять всё идёт по тем же самым виткам развития история, выводящая нас к уже пережитым ранее страной революциям, периодам феодальной раздробленности и экономическим кризисам. Опять каждый из нас, независимо от того, читал или не читал он Шекспира и Шолохова, наступает на те же самые грабли любовных драм, семейных трагедий и политических переворотов. Опять мы ведём себя так, будто и не знаем о существовании таких книг, как “Евангелие”, “Капитанская дочка”, “Бесы”, “Доктор Живаго”, “Тихий Дон”, “Любовь Яровая”, “Мастер и Маргарита”, “Козлёнок в молоке” и тысячи других. Так зачем же я буду рвать себе душу чужими страстями, если жизнь на каждом шагу говорит мне, что это всего лишь пустая трата времени? Поэтому я и охладел к столь волновавшим меня прежде страницам, концентрирующим в себе опыт чужой любви или чужой борьбы. Поэтому я и освободил свою жизнь от литературных вымыслов. Когда я последний раз что-то читал? Даже и не припомню уже. Разве что забытый кем-нибудь в поезде журнальчик или, к примеру, газету, в которую была завернута принесенная накануне Лёхой или Виталькой бутылка. А чтобы специально залечь с книгой на диване, наказав, как бывало раньше, домашним, чтоб меня не тревожили — нет, такого я уже и не помню, последнее время мне было явно не до литературы…)

— В сегодняшнем читателе всё ощутимее чувствуется тоска по имперскому мышлению, а единственное, на что способен Кинг — это изображать страхи запуганного своими психопатическими комплексами индивидуума, — говорил мне тем временем Будимир Дударенко. — При всём его несомненном литературном таланте ему не дано показать трагедию человека на изломе исторических эпох, когда в результате политической подлости и тайных заговоров с арены жизни сходит целая общественно-экономическая формация — да ещё такая, как наш недавний социализм!

— Ну почему же? — оживился я, вытаскивая из сумки ещё не сброшюрованные страницы одной из как раз отпечатываемых нами в эти дни книжек, которую я захватил с собой, чтобы было, что дать рецензенту для написания его статьи, да немного почитал, лежа на полке в поезде, и сам. — Вот, я ещё заложил это место, словно предчувствуя, что оно мне понадобится… Тут в повести “Большие колёса” герои как раз вспоминают недавнее прошлое и рассуждают о том, как губительно сказываются на человеческой жизни всевозможные перемены и обновления. Послушайте минутку, это как будто и не об Америке, а о нас и нашей перестройке. Вот: “…Славные были денёчки, — пробормотал Боб. В глазах его стояли слёзы. — С тех пор с каждым днём всё становится только хуже и хуже. Ты замечал?..” “Ещё бы! — кивнул Роки. — Всё переделывается, перестраивается. Всё перегадили, сукины дети! Но ничего… Держи хвост пистолетом, дружище…” Не правда ли, знакомые интонации? Мне кажется, это очень точно проецируется на те разговоры, что ведутся сегодня во всех концах России по поводу профуканного нами социализма.

— Не спорю, не спорю, в этом действительно можно услышать нечто созвучное и нашим проблемам, — согласился критик. — Но Проханов всё-таки многократно сильнее, почитайте как-нибудь его “Красно-коричневого”. Или же, к примеру, прозу Владимира Личутина — его романы “Раскол” и “Миледи Ротман”, особенно последний… Хорош также Лёня Бородин с романом “Трики, или хроника злобы дней”. Ну, а Стивен Кинг — это так, развлекаловка. Лучше уж издавать нашего молодого Сергея Сумбурцева, в прозе которого не меньше ужасов, чем в романах Кинга, но зато хоть угадываются черты современной России…

Поговорив таким образом с обладателем красной жилетки, я ещё минут сорок потыкался в разные писательские кабинеты, но предложение написать предисловие к многотомнику американского короля ужасов никого не заинтересовало. Мне, правда, посоветовали обратиться в расположенный где-то на другом краю Москвы Союз российских писателей, в котором якобы как раз и состоят симпатизирующие западным образцам литературы писатели, пребывающие без ума от таких сочинителей как Кинг, но у меня почему-то окончательно перегорело желание заказывать какие бы то ни было предисловия. А потому, сжевав по пути к метро “Парк культуры” восьмирублёвую булочку с курагой, я окинул прощальным взором шумящий за бесчисленными рекламными щитами (“Пришли пять крышек от банок «Нескафе» и выиграй знаменитую красную кружку”) главный город России, затем вернулся на вокзал, взял билет на ближайший обратный поезд, и на следующий день уже был в своём родном Красногвардейске.

“Ладно, — подумал я, вышагивая в сторону подвала, где уже стрекотала, тиражируя кинговские кошмары, наша издательская линия. — В конце концов, у нас ведь есть и свои местные литературные авторитеты, и если понадобится, они наверняка смогут написать о Кинге не хуже московских…”

И надо заметить, я оказался весьма недалёк от истины.

Глава 2.

МОЛОДЫЕ ГЕНИИ ОТЧИЗНЫ

Красногвардейск — городок небольшой и, несмотря на статус райцентра и стотысячное население, в которое входят также жители расположенного неподалёку посёлка шахты № 3—3 бис, только на бумаге кажется настоящим городом, тогда как на деле — это обычная провинциальная дыра, уже сам факт рождения в которой неоспоримо говорит о том, что если не ты сам, то, значит, твои родители (а, может, и кто-то из ещё более далёких предков) чем-то очень и очень не угодили однажды Создателю, который вынужден был перешагнуть через Своё милосердие и изолировать ваш род границами этого города. Хотя, конечно, наши места тоже не были обойдены Большой Историей, о чём сохранились достаточно красноречивые свидетельства. Во-первых, это рассказ о том, как в конце сентября 1913 года, в бытность Красногвардейска ещё уездным городом Тиходольском, здесь, в 217-м номере ещё не надстроенной тогда до девятиэтажного уровня гостиницы “Высотная” (носившей в те времена название “Проезжая”), останавливалась на одну ночь, возвращаясь из своей очередной (и как оказалось, последней) поездки в Баден-Баден, известная в конце позапрошлого века танцовщица Мариинского театра (а в те дни уже просто богатая взбалмошная старуха) Альбина Кшисовская, являвшаяся, по слухам, давней любовницей предводителя местного дворянства (и заядлого картёжника) Ираклия Теймуразовича Ипполитова, которая на следующее после своего приезда утро была обнаружена горничной второго этажа утонувшей (или же — утопленной) в ванне с уже остывшей до комнатной температуры водой. При этом в номере не удалось отыскать ни единого рубля ассигнациями и ни одного самого тоненького колечка из числа знаменитых украшений бывшей петербургской примадонны — то ли она промотала все свои ценности по заграницам, из-за чего теперь и наложила на себя руки, а то ли её попросту ограбили, окунув с головой в ванну и затем забрав из номера все деньги и украшения.

Во-вторых, о причастности нашего города к Большим Событиям напоминала висящая на стене Красногвардейского ж. д. вокзала мемориальная доска, из которой следовало, что в начале 1922 года здесь выступал с краткой речью перед местными железнодорожниками тогдашний нарком путей сообщения Феликс Эдмундович Дзержинский.

Ну и, наконец, в-третьих, об этом говорил также двухметровый бронзовый памятник поэту Владимиру Владимировичу Маяковскому, установленный перед административным корпусом шахты № 3—3 бис, где в ноябре 1927 года поэт читал перед забойщиками главы из своей только что написанной поэмы «Хорошо!».

Кстати, похоже, что то непродолжительное, но весьма памятное моим землякам звучание баса певца революции и “врага воды сырой” оставило в жизни нашего района гораздо более глубокий след, чем тайна смерти балерины Кшисовской или пламенная речь “железного Феликса”. И воплощением этого следа явилось создание, а также многолетняя творческая деятельность городской литературной студии под аббревиатурным, как это любил и сам создатель ЛЕФа, названием — МГО СП. По уверениям немногочисленных ветеранов студии, ещё сохраняющих в памяти момент её основания здешним революционным поэтом Гурьяном Бледным (впоследствии репрессированным), первоначально её название расшифровывалось как “Молодые Гении Отчизны — «Стило Пролетариата»”, но в шестидесятые годы, когда, не без опаски глядя на громящего авангардистов Хрущёва, местные власти начали избавляться от всякой настораживающей ЦК зауми и вгонять культуру родного района в русло привычных норм и стандартов, буквы на двери студии вдруг получили своё новое истолкование и с тех пор стали расшифровываться как “Молодёжная Городская Организация — «Советский Почерк»” (или же, как уточнил в своём варианте кто-то из местных острословов: “Мужики Говна Объелись — Сильно Пердят”). В последовавшую вслед за перестройкой пору демократического реформирования всего и вся словосочетание “Советский Почерк” заменили на “Серебряные Перья”, но на варианте анонимного острослова это уже абсолютно никак не отразилось.

Впрочем, истины ради надо заметить, что все эти изменяющиеся названия не оказали почти никакого воздействия на жизнь самой студии, тем более что большинство её членов предпочитали употреблять в отношении себя первоначальный вариант названия — “Молодые Гении Отчизны”. К этому же прочтению аббревиатуры МГО тяготел и находившийся в течение двух последних десятилетий на должности руководителя студии преподаватель русской литературы местного культпросветучилища Селифан Ливанович Водоплавов, носивший толстые роговые очки и присвоенную ему студийцами кличку “профессор”.

В последнее время студия насчитывала десятка полтора человек самого разного возраста, без особого успеха пробующих свои силы в области прозы, поэзии, краеведения и других традиционных жанров отечественной словесности. В бесспорных литературных “звёздах” тут значились два неразлучных товарища — поэт-лирик Ян Голоптичий и поэт-публицист Стас Плюшев, которые, словно экспонаты программы “За стеклом”, просиживали дни напролёт в небольшом стеклянном кафе в центре города, жеманно потягивая там из чашек давно опротивевший им дрянной кофе да пуская в потолок струйки сигаретного дыма. Друзья считали себя неотразимыми сердцеедами, а затянутый в бессменные чёрные джинсы и чёрную же вельветовую рубаху, с которыми, по его мнению, выигрышно контрастировали его серые глаза и желтоватые волосы, Ян Голоптичий был даже однажды удостоен в прессе звания “секс-символа города Красногвардейска”, которым его наградила в благодарность за случайную близость заезжавшая около года назад в наш город по каким-то своим демократическим интересам журналистка центральной газеты “Молодёжная правда” Марья Исламова.

Наутро после той ночи, когда упившаяся до отключки щелкопёрочка отдала себя в объятия беспрестанно целовавшего ей руки Яна, она как ни в чём ни бывало села на поезд и укатила в свою столицу, а несколько дней спустя в толстом пятничном выпуске “Молодёжки” появилась за её подписью большая двухполосная статья под названием “Электорат до востребования”. В ней она вела речь о том, что избирателям Красногвардейска практически не за кого отдавать на выборах свои голоса, так как среди кандидатов на посты глав районной и городской администраций нет ни одного человека, имеющего представление о том, что сегодня происходит в стране и что нужно народу. “Достойным претендентом на одну из этих должностей мог бы стать пользующийся широкой популярностью в районе поэт Ян Голоптичий, — делала свои прогнозы журналистка, — но, представляя из себя безусловный секс-символ Красногвардейска, он будет поставлен перед необходимостью заниматься удовлетворением запросов главным образом женской части электората, тогда как выборная система власти предполагает равное внимание государственных органов к проблемам обоих полов. А потому избирателям Красногвардейского района стоило бы перешагнуть через свой ложно понимаемый патриотизм (являющийся, по сути дела, самым обыкновенным местничеством) и поискать себе соответствующих уровню третьего тысячелетия руководителей где-нибудь на стороне. Ну, скажем, хотя бы среди хорошо зарекомендовавших себя во властных структурах представителей Союза Бравых Сил…”

Вскоре после опубликования этой статьи в “Молодёжной правде” она была перепечатана газетой “Областные ведомости”, вслед за чем на страницах местной газеты “Маяк”, а также в программах районного радио и областного телевидения замелькали интервью с какими-то никому ранее не известными москвичами, обещающими в случае избрания их на должности глав городской и районной администраций превратить Красногвардейский район во вторую Швецию и поднять уровень жизни его населения до среднеевропейского. Тогдашний руководитель районной администрации — бывший второй секретарь райкома партии Иван Семёнович Прямилов — объявил своего возможного соперника прожектёром и популистом и на том успокоился, мэр Красногвардейска Семён Иванович Незворотный вообще никак не прореагировал на начинающуюся возню, а вот пиарщики “варягов” продолжали день и ночь долбить в одну и ту же точку и, в конце концов, додолбились до того результата, который им был необходим. Месяцев за семь-восемь до того, как Лёха прибежал ко мне с этой своей идеей покупки мини-издательства, у нас прошли выборы главы районной администрации и одновременно — мэра города, и в обоих случаях старые руководители поимели полный облом и на их место пришли ставленники Союза Бравых Сил. Районную администрацию возглавил маленький лысоватенький юноша в кругленьких очёчках и с губками “бантиком”, которого звали Марсель Наумович Шлакоблочко, а во главе мэрии встал черноволосый бородатый гигант — Сергей Миронович Киль (на предвыборных плакатах его изображали в виде бравого капитана, ведущего шхуну через россыпь бумажных листов со словам “Акция” на каждом и с яркой написью поверх всей картины: “Боишься утонуть в рыночном море? Тогда желай семи футов под Килем!”).

Как это ни странно, но больнее всех эта история ударила именно по “Серебряным Перьям”, хотя, казалось бы, какое отношение могут иметь поэты к политике? Но так уж сложилось, что члены литературной студии, получавшие изредка от руководителей прежних администраций деньги на издание своих сборничков, в период предвыборной борьбы безоглядно агитировали народ за Незворотного и Прямилова, а потому сразу же после их поражения были автоматически зачислены новой властью в разряд оппозиции и лишены доступа к муниципальной кормушке. И хотя небольшая комната на втором этаже районного Дома культуры, в которой каждую вторую и четвёртую субботы месяца проводились заседания студии, была за ними всё-таки оставлена, ежемесячную литературную страницу при газете “Маяк” власти, тем не менее, решительно ликвидировали.

Но члены литературной студии не отчаялись. Приняв на себя эту вынужденную (и от того особенно горькую) роль оппозиционеров, Селифан Ливанович и его команда начали раз в месяц выпускать в складчину небольшую двухполосную газетёнку, названную ими “Красногвардейский литератор”. На первой её странице обычно выступали сам Водоплавов, печатающий небольшие политические зарисовки импульсивно-эмоционального характера, которые он называл “Метеосводками”, а также два его ближайших клеврета — Голоптичий и Плюшев. В выходных данных этого издания Селифан Ливанович обозначался как его учредитель-попечитель, Ян имел звание главного редактора, Стас числился заместителем главного, а все другие члены студии были объединены в категорию “Общественный совет”. Поэтому Ян на правах главы печатного издания вёл на первой полосе регулярную “Колонку редактора”, здесь же, рядом с “Метеосводками” Водоплавова, печатал свои передовицы Стас, а уже на оборотной стороне листа теснились стихи и юморески остальных пятнадцати членов МГО СП.

Стиль практически всех авторов “Красногвардейского литератора” был продиктован влиянием творческой манеры их руководителя, а традиционные профессорские “Метеосводки” выглядели примерно так:

“…Хотя на календарях сейчас значится весенний месяц апрель, над Красногвардейским районом стоит беспросветная осенняя слякоть. Народ в недоумении и унынии. Ему хотелось увидеть поутру цветочки на лугу и услышать поющих жаворонков, а взгляд натыкается на оккупировавшие небо серые тучи. И эта серость сегодня установилась во всём — в литературе, в политике, в экономике… Те, кто обещали нам устроить здесь вторую Швецию, мотаются на купленных на деньги районных налогоплательщиков самолётах (т. е. на НАШИ С ВАМИ деньги) в Швецию первую, а народ продолжает сидеть в грязи и нищете да ждать, когда господа администраторы о нём вспомнят.

Не вспомнят, дудки!

Потому что только небольшая горстка писателей-патриотов ещё не обособила себя от народа и продолжает жить одной нуждой с ним, тогда как большинство наших деятелей от политики и культуры спят и видят себя жителями либо областного центра, либо нашей белокаменной столицы, либо даже гораздо более отдалённых от нас городов планеты, так называемых — центров цивилизации.

(Я думаю, все прекрасно понимают, о чём я, а кто не понял этого сам, тому и объяснять бесполезно…)

Но мы — не с ними!

Мы скажем этим гражданам: катитесь колбасой в свои сраные заграницы, и если можно, то поскорее!

А мы будем жить тут и говорить людям правду.

Ну, а если это кому-то не нравится, то у нас для них найдутся аргументы и посильнее. Потому что интеллект интеллектом, но можно ведь, как говорится, и по мусалам заехать.

Вот так-то!..”

В аналогичном духе старались писать и Голоптичий с Плюшевым, а местный поэт-сатирик Никанор Стервовеликов ещё и облекал то же самое в столбцы примитивно зарифмованных четверостиший. Политические выпады перемежались в них живописаниями алкогольных похождений членов литературной студии, в результате чего получались примерно такие вот опусы:

…Есть у нас поэт — Стас Плюшев,

Этот водочку не глушит,

Больше любит он по бабам,

Грезя мировым масштабом.

Но зато Толян Шикута —

Лишь плесни в стакан, он тута!

Примет дозу в триста грамм —

Нет спасения врагам!

Сперва он демократов обругает,

Потом пойдёт немножко порыгает,

Ну, а потом начнёт читать стихи,

Что, как у всех нас, очень не плохи…

Одно время на эти субботние сборища начала было захаживать и Светка, которая любила поэзию и надеялась послушать там стихи настоящих, хотя пока ещё и не признанных поэтов. Но творческие заседания “Молодых Гениев Отчизны” представляли собой самые заурядные мужицкие попойки, где члены студии пили, почти не закусывая, много-много водки, грязно матерились, тушили в единственной тарелке с едой окурки папирос, дрались друг с другом да рьяно расхваливали сочинения своего руководителя и писанину друг друга. Не пили здесь всего три человека — это уже упомянутые выше Голоптичий с Плюшевым да ещё поэт Глеб Колтухов. Ян со Стасом воздерживались от спиртного по причине своего постоянного пребывания в состоянии “охоты” — они беспрерывно шныряли вокруг себя поблескивающими от похоти глазками, опасаясь прозевать какую-либо появившуюся в поле их зрения юбку, а три раза лечившийся от алкоголизма и вшивавший в себя “торпеды” Колтухов, как всякий, кто не совсем добровольно расстался с привычкой к спиртному, был всегда раздражён и нервирован, и, куря одну за другой бесчисленные сигареты, то и дело рассказывал историю о том, как ему однажды посчастливилось ехать до Вологды в одном вагоне с выгнанным из Литературного института Николаем Рубцовым, и тот якобы благословил его на литературное поприще. (Хотя на деле захмелевший от купленной Колтуховым водки поэт сказал тогда своему случайному попутчику, донимавшему его чтением сырых дилетантских стихов, следующее: “Хер с тобой, братан, марай бумагу!.. Поэзия и не такое выдерживала…”)

Что же касается самого руководителя студии, то для Селифана Ливановича такой проблемы, как пить или не пить, не существовало вовсе. Литр водки был его обычной ежедневной нормой, и при этом он практически как бы даже и не пьянел, только лицо его от выпивки наливалось свекольным цветом да время от времени он словно бы выпадал из общего застолья, уплывая в какое-то кратковременное полузабытьё-полудрёму, выныривая из которого, вдруг быстро выхватывал из кармана огрызок карандаша и блокнотик, и записывал в него какие-то пришедшие ему во время этого кратковременного транса мысли. Из этих обрывочных и фактически не обрабатываемых впоследствии полурифмованных-полупрозаических записей профессор составлял впоследствии так называемые “Дневники”, которые ему на деньги найденных спонсоров, а то и просто в складчину издавали сами студийцы. “…Если для кого-то, к примеру, настольной книгой является пресловутая Библия, то для меня такой книгой служат без преувеличения замечательные «Дневники» Селифана Ливановича Водоплавова, — говорил как-то (ещё до попадания членов студии в категорию оппозиционеров) в своём интервью газете “Маяк” поэт Глеб Колтухов. — Это выше не только пресловутой писанины Солженицына, но и, не побоюсь этого слова, почти всех сегодняшних литературных уродов. Мы тут проводили недавно высоко объективный социологический опрос с целью установления рейтинга русских писателей, и он дал поразительные результаты. На первом месте по читательской востребованности стоит профессор Селифан Водоплавов, на втором — поэт Ян Голоптичий, на третьем — Стас Плюшев, на четвёртом — сатирик Никанор Стервовеликов, на пятом — наша землячка поэтесса Арина Взбрыкухина, на шестом — мой покойный друг Николай Рубцов, на седьмом — московский поэт Стецько Баранив, на восьмом — ваш покорный слуга, и только на девятом — Александр Пушкин!.. Все остальные пресловутые классики располагаются ещё ниже — там, где им, собственно, и положено быть. Думаю, это убедительно говорит о качестве той прозы, которую нам демонстрирует в своих без преувеличения великолепных «Дневниках» Селифан Ливанович Водоплавов…”

Должен признаться, что я как-то попробовал однажды читать напечатанный в “Маяке” фрагмент очередного из водоплавовских “Дневников”, и сначала даже не понял, что это такое. Подумал было, что это просто ошибка корректоров, которые по недосмотру поместили в газету не сам “Дневник”, а только какой-то из его рабочих вариантов, черновые наброски к нему. Да и как этого было не подумать, если опубликованное напоминало собой не столько профессорские размышления, сколько записки сумасшедшего! Ни каких-то полноценных или хотя бы законченных мыслей, ни фиксации окружающей реальности, ни анализа прочитанных произведений — одни только расползающиеся, как тараканы по столу, случайные строчки. У меня до сих пор валяется этот выпуск “Маяка”, так что я хорошо помню, как это всё там выглядит. Да, впрочем, вот он, этот номер, так что, пожалуйста, сами убедитесь:

“…Все говорят, если я буду по столько пить, то скоро сопьюсь. Первый раз я услышал это предостережение в свой адрес ещё сорок лет тому назад. Ха-ха…

* * *

Эх, ты, мой народ, народ!

Опять тебя взяли дельцы в оборот!

Видно, есть изъян в твоей природе,

Если тебя дурят то Ельцин, то Мавроди…

* * *

Литература — это халтура. Сколько лет она детей собой в школе мучит, а никого стать лучше не научит.

* * *

Все вокруг кричат: “Православие! Смирение! Покаяние! Собор!..” А мне на их Собор — плевать, как на забор.

* * *

Вчера на заседании МГО обсуждали очередной выпуск ежемесячной московской газеты “За день до литературы”. Хотя, что там обсуждать? Всем ведь и так всё ясно. Дударенко — Придуренко. (Вариант: Мударенко.) А больше-то и добавить нечего…

* * *

Литература — бабья натура. Такая же дура.

* * *

Что они все носятся с этим Православием? Мол, смирение, покаяние, то да сё. А рожи-то у батюшек покруглее, чем у Чубайса. Зато большинство прихожан выглядит так, что хоть живьём на кладбище относи. Америка вон — тоже христианская страна, а что-то я не слышал, чтобы она в чём-нибудь каялась, потому, наверное, там и живут все лучше нас…

* * *

Конопельников лежит

под столом, как глыба.

В стельку пьяный, но не жид —

и за то спасибо!

* * *

Мне говорят, что я спиваюсь.

Официально говорю: я этим сорок лет уж занимаюсь…”

…Посетив как-то два или три заседания этой студии, Светка туда больше ходить не стала — говорит, что никакой настоящей поэзией там и не пахнет, все только хлещут водку стаканами да наперебой восторгаются профессорскими “Дневниками”. Ну, а к тому же, призналась она, её там замучили своими нудными приставаниями Голоптичий и Плюшев.

Надо сказать, что, помимо полутора десятков членов “Молодых Гениев Отчизны”, был в Красногвардейске ещё один пишущий человек, статьи которого время от времени публиковали даже столичные издания и с которым давно и непримиримо враждовали профессор Водоплавов и его команда. Звали его Антон Северский, он называл себя литературным критиком и два раза в месяц печатал в газете “Маяк” обзоры центральных журналов и рецензии на сочинения местных авторов, включая публикации в “Красногвардейском литераторе”.

Что касается неизживаемой профессорской ненависти, то её Антону обеспечивали три непростительных обстоятельства. Первое — это сам факт публикации им своих статей в таких общероссийских изданиях как “За день до литературы”, “Писательская газета” и журнале “Наш соплеменник”, на страницах которых профессору Водоплавову за всю его жизнь не удалось напечатать ни единого фрагмента из своих многочисленных “Дневников”. Второе — это разгромный характер рецензий на произведения членов МГО и тот критический тон, который Антон позволял себе при анализе водоплавовских творений на страницах газеты “Маяк”. (Сюда же следует добавить и то обстоятельство, что он остался единственным местным литератором, которого новая администрация не лишила доступа к районной газете, и это вызывало неукротимое бешенство всех отлучённых от её страниц членов студии.) Ну и, наконец, третье и самое важное основание для профессорской ненависти к Северскому объяснялось тем, что, анализируя то или иное литературное произведение, Антон в первую очередь смотрел на него через призму Божественных заповедей, определяя, таким образом, попирает ли их писатель своей идеей или укрепляет, и — в соответствии с этим — ведёт ли его произведение душу читателя к спасению или же подталкивает её к погибели. Профессора же от одного только упоминания о Боге, Православии и таких его категориях как смирение, покаяние и им подобные буквально всего бесило и корёжило. “В России царит неприкрытый геноцид, на шахте № 3—3 бис на днях опять произошла авария, унёсшая жизни четырёх забойщиков, а православные иерархи и их подпевалы, называющие себя литературными критиками, неустанно призывают нас смиряться да каяться, смиряться да каяться, — не скрывая своего раздражения, писал он в одной из своих традиционных “Метеосводок”, которыми открывался практически каждый выходящий номер “Красногвардейского литератора”. — С какой же это, казалось бы, стати районные и городские власти, столь решительно изгнавшие со страниц своей газетёнки всю настоящую литературу, так охотно предоставляют в ней место для откровенно религиозной пропаганды? Не с той ли, думается, что именно им-то как раз и необходимо от народа то самое смирение, к которому без устали призывает своих читателей так называемый литературный критик Ан-он Сев-ский?..”

Правды ради надо отметить, что ни к какому покаянию и смирению перед городской, районной и какой бы то ни было иной из мирских властей Антон Северский никого и никогда в своих обзорах не призывал, да и вообще ни о чём другом, кроме современного литературного процесса, не писал, но в одной из статей о местной литературе он позволил себе высказать резко отрицательное мнение о качестве профессорских “Дневников”, попутно упрекнув его также в неоправданных нападках на Православие. И с этого самого момента деятельность “Молодых гениев” словно бы получила свой настоящий всепоглощающий смысл. Каждый новый листок “Красногвардейского литератора” открывался теперь тройным залпом в адрес Антона Северского — профессор долбил его в своих “Метеосводках”, Голоптичий топтал в колонках редактора, а Плюшев допинывал в передовицах. На оборотной стороне листка эстафету подхватывал Никанор Стервовеликов, громивший ненавистного ему критика в бесконечных рифмованных сатирах, наполненных самой откровенной заборной бранью. В последних выпусках своего листка птенцы гнезда Водоплавова перестали стесняться даже самой грубой матерщины, а потому стервовеликовские сатиры стали приобретать примерно такой вид:

…Зашёл я в газету (зовется “Маяк”),

идёт мне навстречу какой-то дурак,

его я увидел — стошнило меня,

с тех пор не могу теперь выпить три дня.

Признаюсь, ту рожу я сразу узнал,

и хоть он кивнул мне, его я послал

прямёхонько в зад… А куда же ещё?

Он — критик, а с ними — особенный счёт!..

Спустя самое непродолжительное время материалы без слова “жопа” стали считаться в “Красногвардейском литераторе” уже чуть ли не зря пропавшей газетной площадью, с его страниц напрочь испарились даже последние упоминания о литературном творчестве, и существование газеты, таким образом, свелось практически исключительно к полемике с одним человеком. Впрочем, до звания настоящей полемики это всё-таки явно не дотягивало, так как Антон Северский не только не отвечал на все эти выпады в свой адрес, но, похоже, что печатаемую профессором Водоплавовым и его командой белиберду даже и не читал, продолжая всё это время заниматься своими привычными делами — обозревал в “Маяке” свежие номера журналов “Новый миф”, “Ох, табор” и “Наш соплеменник” или же анализировал нашумевшие книги. Прослышав о нашей затее с выпуском иллюстрированного Маккауэном собрания сочинений Кинга, он сам, без всякого заказа, пришёл однажды в наш подвал на углу улиц Коммунистической и Рыночной и принёс написанное им предисловие, которое имело название “И ничего от Бога или Света”. Анализируя в нём творчество Стивена Кинга, он писал:

“Нет ничего глупее, как становиться в гордую позу и говорить, что сочинения этого писателя не имеют никакого отношения к настоящей литературе. Имеют. И нравится нам это или не нравится, а Стивен Кинг, без сомнения, является одним из одарённейших на сегодняшний день американских беллетристов, специализирующихся на сочинении так называемых «романов ужасов». При этом его вымыслы окружены настолько плотной атмосферой узнаваемой всеми реальности, что они как бы растворяются в ней, проглатываясь читателем, как проглатывается с глотком воды растворившийся в ней аспирин УПСА. Так психологическое состояние смертельно обиженной всеми героини романа «Кэрри» изображено писателем настолько сильно и точно, что все совершенные ею потом в гневе и отчаянии сверхъестественные поступки воспринимаются хотя и с чувством содрогания, но зато без малейшего логического недоверия.

Как это ни странно, но сила таланта Кинга такова, что все описываемые им чудеса и инфернальные ужасы ни капельки не кажутся неестественными или надуманными. Вот, к примеру, сценка из его романа «Сияющий», сюжет которого опирается на, казалось бы, исключительно фантастическое допущение того, что пятилетний малыш Дэнни обладает способностью слышать мысли окружающих его людей. Посмотрим, с какой блистательной реалистичностью писатель обыгрывает это отнюдь не реалистическое свойство своего юного героя! Вот мимо малыша проходит пожилая дама в шубе, которая похотливо смотрит на руководящего погрузкой чемоданов служащего гостиницы, и Дэнни слышит, как у неё при этом рождается отчётливая, хотя и непонятная для его пятилетнего сознания, мысль: «ХОТЕЛА БЫ Я ЗАБРАТЬСЯ В ЭТИ ШТАНЫ!» Малыш буквально напрягается, пытаясь понять: «Зачем ей штаны этого дяди? Ей что, холодно даже в длинной шубе? А если ей так холодно, почему она не наденет свои штаны? Его мама носила штаны почти всю зиму…» — И, будучи, таким образом, смешанным с узнаваемым и приземлённым, сверхъестественное и виртуальное обретает черты самого что ни на есть реалистичного, и проглатывается читателем даже без осознания того, что прочитываемый ими сюжет — это фантастика. Ну, а человеку с хорошо развитым воображением фантастика даёт возможность развернуть перед читателями самые невообразимые миры, населив их самыми фантасмагорическими существами. Ведь, судя по признаниям, сделанным Кингом в его исповедальной вещи, называющейся «Как писать книги», он вырос почти исключительно на фильмах ужасов, которые в своём детстве смотрел чуть ли не каждый вечер.

В пользу того, что Кинг обладает несомненным литературным талантом, свидетельствует и сам его стиль — то почти протокольный, скупой на описательность и служащий единственно для изложения происходящих событий, а то, наоборот — щедрый на изображение всевозможных второстепенных, но хорошо узнаваемых деталей и не лишённый (пускай даже и не всегда эстетичных из-за своей жестоковатости, но, тем не менее, по-своему оригинальных) метафор, типа: «Из полураскрытых губ раны медленно сочилась на ладонь густая кровь»; «Его мысли метались, как крысы, запертые в клетке и ищущие выход, которого не было»; «Визг рванулся обратно, прочь, и канул во тьме её нутра, как камень в колодце», а то и просто, без всякой там кровожадности, замечательных по своей образной яркости тропов, к примеру, таких, как: «Глаза Брайена смотрели на него с больничной койки открытые и пустые, как школьные классы в августе»; «Вещи, расставленные вдоль стен, только подчёркивали внутреннюю пустоту гаража; он зиял, как открытый беззубый рот». Или же — немного помягче, как, допустим, метонимия «Над горами показался серебряный доллар луны».

К сожалению, при всей ярко выраженной литературной одарённости Стивена Кинга, мир его прозы — это мир без Бога и без Света, мир, где человек оставлен исключительно один на один с нечистью или же чьей-то безумной жестокостью. И в этом смысле, конечно, его сочинения обличают Америку сильнее любых обвинительных документов, так как показывают полную обречённость страны, отказавшейся однажды от помощи свыше. Бороться с инфернальными сущностями теми же методами, что и с обычными преступниками, бессмысленно, так как застреленный на наших глазах оборотень появляется завтра снова, казнённая в прошлом столетии ведьма вновь оживает в веке нынешнем, дух зла переходит из одного выпитого им тела в другое, нарисованные в детском сознании пули не знают преграды, и так далее. И нет ни малейшей надежды ни на кого, кроме знаменитого стального друга по имени Смит-энд-Вессон, сжимаемого в твоих собственных руках, или осинового кола, вколачиваемого тобой в сердце поверженного вампира…

Едва ли не единственный случай, когда бесовские силы были посрамлены при помощи веры в Бога, встречается в романе Стивена Кинга «Безнадёга», но и то он словно бы испугался открывшейся вдруг перед ним перспективы, и уже в следующем романе этого цикла, называющемся «Регуляторы», возвратил действие в более привычный для него однополюсный мир, в котором обитают только вселенское зло да противостоящий ему один на один человек, а воплощенный в Боге полюс добра отсутствует.

Но всё это — реалии давно уже забывшей о Господе и верящей единственно только в силу доллара да своего оружия Америки, тогда как погружение в эту инфернально-безбожную атмосферу читателей нынешней России — дело весьма-таки непредсказуемое и откровенно опасное, ибо утрата русским человеком Бога практически тут же кидает его в крайнюю противоположность, превращая из смиренника и праведника в самого рьяного служителя сатаны.

Так что Стивен Кинг на русской почве — это почти то же самое, что эпидемия чумы в лагере беженцев, когда стоит жаркий июнь и в целой округе нельзя отыскать ни капли чистой воды. Зло, облечённое в слово, получает через него идеальную возможность распрограммироваться в виде материальных сущностей. Сам Кинг за свои романы уже получил недавно первую порцию расплаты, угодив среди бела дня под тяжёлый автофургон, нанесший ему многочисленные переломы и увечья. Ну, а что получат в качестве инфернального «довеска» к его книгам читатели России — об этом пока что ведает только один Господь Бог. Но я очень сомневаюсь, что этот внелитературный «довесок» принесёт им хоть какую-нибудь маленькую радость…”

Ознакомившись с содержанием текста, и Лёха, и даже индифферентный обычно ко всему окружающему Виталька решительнейшим образом воспротивились его печатанию в качестве предисловия к нашему изданию Кинга. Во-первых, сказали они, первые тома собрания уже отпечатаны и брошюруются, так что никакое предисловие в них уже при всём желании не вошьёшь; во-вторых, даже если вставить этот текст только в те тома, что ещё не ушли в производство, то это всё равно очень сильно удорожит издание, на что у нас уже совершенно нет денег; ну и, в-третьих (и это едва ли не главнее всего остального), содержание предисловия таково, что прочитавший его человек никогда не станет покупать предлагаемую ему книгу — а, стало быть, какой же тогда для нас смысл в его печатании?

Всё это было сказано мне в присутствии стоявшего здесь же посреди подвала Антона Северского, который ничуть на эти слова не обиделся, а только тяжело вздохнул и, забрав свои листочки, удалился. Через несколько дней его статья была опубликована в пятничном выпуске газеты “Маяк”, где печатались всякие новости культуры, брачные объявления и материалы на второстепенные темы, и сразу же после этого к нам в подвал зачастили нетерпеливые покупатели.

— Ну, чё, скоро вы там свои ужасы продавать начнете? — спрашивали они, оглядывая растущие вдоль стен штабеля уже упакованных рабочими в пачки книг.

— Скоро, скоро, — с оптимистическим вожделением потирал руки Лёха.

Не оставила без должного внимания этой публикации в “Маяке” и команда “Красногвардейского литератора”, выстрелившая очередным своим листком сразу и по Антону Северскому, и по Стивену Кингу, и по нам грешным одновременно.

“…Одни из уродов хотят сколотить себе на славе заокеанского сочинителя страшилок какой-никакой капиталец, а другой торопится тут же пристегнуть к этой сомнительной акции своего пресловутого Бога, — гремел, распекая всех нас, поэт Глеб Колтухов. — Был бы сегодня жив мой друг Коля Рубцов, он бы нашёл намного более близкие для народного слуха слова, чтобы охарактеризовать всех этих окололитературных придурков, а я лучше сяду на свой старый велосипед да поеду в подмосковный посёлок Заветы Ильича к поэту Цыгановичу смотреть, как он пьёт там стаканами водку…”

Примерно в таком же духе выступили в те дни и другие члены МГО, кто в стихах, а кто в прозе поиздевавшиеся над публикацией Северского и нашим издательским проектом. Как всегда, конкретно, хотя и без всякой логики, высказался в своей рифмованной балладе сатирик Стервовеликов:

…Тут опять загалдели о Боге, —

вечно он, как медведь из берлоги,

тычет морду свою в нашу жизнь.

Кто там вякнул о нём, покажись?

Покажись — дам пинка тебе в нос

и закроем о Кинге вопрос…

Сам Селифан Ливанович написал в этот раз что-то весьма фрагментарное и путанное, напоминающее скорее бормотание пьяного мужика у пивнушки, нежели статью профессора литературы. Его очередная “Метеосводка” пестрела сокращениями, многоточиями, выражениями “и т. д. и т. п.”, “ну, вы понимаете, о чём я”, “все и так всё знают”, “нет необходимости объяснять” и им подобными.

Зато блистал в своей редакторской колонке Голоптичий.

“Смутные эпохи всегда пьянят мозги любителям погреть руки за чужой счёт — одни норовят заработать себе деньги на несовершенстве закона об авторском праве, другие спешат поднять свой упавший интеллектуальный авторитет, нещадно эксплуатируя при этом имя навязанного нам из-за границы Бога… Ну да ничего! Мы ещё посмотрим, на чьей улице будет настоящий праздник. В народе ведь не зря говорят, что цыплят считают по осени”, — глубокомысленно заканчивал он свою язвительную реплику, не подозревая о том, что дожить до ближайшей осени будет не суждено уже не только ему самому, но и практически никому из всех членов их литературной студии, за исключением одного человека…

Глава 3.

“ПРОЦЕСС ПОШЁЛ…”

…А между тем, конвейер нашей удачи раскручивался все сильнее и сильнее, постепенно заполняя подвал отпечатанными страницами, а наши души — надеждами. Переплетчики приступили к одеванию книг в привлекательные цветные обложки, и вдоль стен уже начали выстраиваться первые партии готовой продукции в виде складываемых в аккуратные штабеля упакованных в коричневую бумагу пачек. Приходя по утрам в подвал, я окидывал взглядом эти пирамиды, и сердце обмирало в радостном предчувствии счастья. Казалось, вот сейчас разверни любую из крайних упаковок и увидишь внутри не отсверкивающие глянцевым блеском обложки книг, а тугие пачки зеленоватых долларовых бумажек или радужно рассыпающиеся залежи евро.

Следует, однако же, признаться, что в жизни начали происходить также и менее приятные моменты, и особенно — после опубликования в “Маяке” того самого предисловия к собранию сочинений Кинга, которое нам предлагал Северский. Бог бы с ним, что с этой поры нам ни за что ни про что пришлось принимать на себя половину адресовавшегося ранее одному только Антону дерьма, изливаемого со страниц “Красногвардейского литератора” водоплавовскими борзописцами, но ведь в наш подвал на углу улиц Коммунистической и Рыночной беспрерывным потоком потянулся после той публикации всякий праздношатающийся народец, якобы изнывающий в нетерпении от желания приобрести себе нашу книгопродукцию. Были, правда, среди заглядывавших к нам и деловые люди, предлагавшие свои услуги по реализации печатаемого нами собрания сочинений или же готовые заключить с нами договоры на издание новой продукции после того, как мы закончим штамповать своего Кинга. Но были, к сожалению, и моменты, откровенно настораживающие и вселяющие тревогу — к примеру, такие, как визит начальника нашего городского УВД полковника Дружбайло.

Я первый в то утро увидел его остановившуюся на пороге нашего подвала квадратную фигуру и, отложив просматриваемый экземпляр только что сброшюрованной книги, пошёл навстречу.

— Здравствуйте, Мирон Трофимович, решили заглянуть к нам в гости?

— Решил, решил, — прокряхтел Дружбайло. — Дай, думаю, посмотрю, как вы тут устроились… Не обижает ли кто, и всё такое.

— Да нет, слава Богу, пока всё в порядке, — весело ответил я.

— То-то и оно, что — “пока”, — не принял моего жизнерадостного тона полковник и ещё более построжел лицом. — Но “пока” — вещь ненадежная, а вы, как я понимаю, вложили в своё предприятие деньги, да при том, надо полагать, и немалые…

— Да уж! — криво усмехнулся я, вспомнив о выложенных нами за мини-издательство шести с половиной тысячах долларов и целой прорве наших отечественных рублей, которые мы уже успели назанимать под проценты, налаживая раскручивающееся дело. Отдача-то от нашей затеи маячила только где-то в будущем, а выплачивать зарплату печатникам и переплётчикам, покрывать счета за электроэнергию и нести массу других неотложных расходов нужно было уже сегодня. Так что деньги покуда текли только в одном направлении — не к нам, а от нас, да при этом ещё и весьма интенсивно. Даже не знакомый с унынием Лёха утратил за последние дни свою всегдашнюю бесшабашность и как бы слегка затих в ожидании того, во что же вся эта наша затея, в конце концов, выльется.

— Вот я и подумал, — тянул кота за хвост Дружбайло, оглядывая пространство подвала и работающие в нём агрегаты, — не опасно ли содержать такое дорогостоящее оборудование и продукцию без охраны? А?..

— Вы хотите, чтобы мы поставили подвал на сигнализацию? — уточнил я.

— Можно и на сигнализацию, — кивнул он. — Отчего же нельзя? Только это ведь тоже дело не очень надёжное. Сегодня она работает, а завтра, к примеру, Чубайс взял да отключил за долги электричество или, скажем, какой-нибудь хулиган оборвал провод — и она замолчала… Тут нужен непосредственный контроль, так сказать, авторитетная защита. Или, как еще сегодня говорят — “крыша”.

— А-а! — сообразил я, наконец. — Так вы предлагаете нам свою “крышу”, я правильно понял?

— Её самую, — подтвердил полковник. — Вы же не хотите, чтоб ваше издательство сожгли или там затопили водой…

— Нет, конечно, — погрустнел я, понимая, что нас начинают пытаться «доить». — И сколько всё это будет стоить? В смысле — эта авторитетная защита?

— Пятьсот зелёных. В месяц.

— У нас нет сейчас денег. Всё, что было, мы вложили в покупку оборудования и организацию производства. Я, конечно, обсужу этот вопрос с ребятами, но боюсь, что оплата вашей э-э-э… защиты возможна только из наших будущих доходов.

— Обсуди, обсуди, — согласился полковник. — Только не затягивай это обсуждение надолго, а то, как бы не было потом поздно…

Он подошёл к поддону, на котором стопками стояли уже одетые в переплёт, но ещё не упакованные в пачки книги и, протянув лопатоподобную руку кирпичного цвета, взял верхнюю. “Регуляторы”, — прочитал он вслух название составляющего этот том романа и, сунув его себе подмышку, развернулся и, даже не взглянув больше в мою сторону, покинул подвал, а я поплёлся к наблюдавшим за нами со стороны друзьям пересказывать содержание только что состоявшегося разговора.

— …Ну, жучара! — услышав о требовании полковника, выплеснул накопившееся в нём за последние дни напряжение Лёха. — Ну, ты смотри, какой гад, а? Это же самый настоящий рэкет, за это судить надо, разве нет? И вот это — наша родная милиция, борцы с криминалом?.. Да хрен ему, а не пятьсот зелёных! Пятьсот столбов ему в задницу! Телеграфных! Ага!..

Виталька тоже расстроился. Я уже говорил, что он был единственный среди нас женатик, а семья — это та категория, которая нуждается в деньгах постоянно. Особенно его расстраивало то, что молодая жена каждый вечер встречала его таким выжидательно грустным взглядом, что у него от этого сразу же улетучивалась напоминавшая о себе целый день потенция, и поэтому отдавать кому-то полтыщи ещё даже не заработанных нами баксов было откровенно и жалко, и обидно.

— Подождём, — проворчал он. — Мало ли кто поспешит присосаться к нашему пирогу? Нам надо проявить стойкость и показать, что мы не лохи. Да и вообще, как говорится в русских народных сказках: утро вечера мудренее… — и мы так и разошлись в тот день по домам, не приняв никакого конкретного решения по поводу предложенной нам полковником Дружбайло “крыши”.

А, явившись на следующее утро в подвал, увидели, что жизнь без неё может превратиться для нас действительно в одну большую проблему. Все десять вытянутых вдоль земли щелеобразных окон, расположенных по периметру нашего подвала, были напрочь выбиты брошенными в них с улицы сквозь ограждающую решётку, как копья, металлическими прутьями, которые, влетев внутрь, валялись теперь прямо тут же на полу посреди осколков разбитого стекла и нескольких сбитых ими с поддонов книжек. Слава Богу, ни одна из этих арматурин не угодила в аппаратуру, так как отремонтировать всю эту заморскую технику в нашем городе было бы практически невозможно, а приглашение специалиста из Москвы или областного центра обошлось бы нам, надо думать, в такую сумму, что это обессмыслило бы и всякую нашу дальнейшую работу над проектом.

Впрочем, было понятно, что ночные хулиганы хотели не столько навредить нам, сколько дать понять, что без серьёзной защиты у нас и правда могут случаться крупные неприятности. А потому, убрав с пола осколки и вызвав из ЖЭУ стекольщиков, мы посовещались и решили всё-таки позвонить Дружбайло. Сложность решения проблемы заключалась пока что в том, что у нас и в самом деле не было сейчас ни наличных, ни безналичных денег, но зато первые тома кинговского собрания сочинений уже можно было отправлять в продажу. Мы-то, правда, хотели выбросить на прилавки сразу всё полное издание короля романов ужасов, но в связи со складывающейся в реальности ситуацией придётся, видимо, пойти на некоторое изменение планов.

Между тем, телефон начальника ГУВД долгое время не откликался, а затем в подвале появилась бригада стекольщиков, которая сначала долго всё измеряла, потом два часа вырезала необходимые по размеру стекла и занималась ремонтом, а потом столько же обмывала сделанную работу, вынуждая нас торчать поблизости, чтобы они, не дай Бог, чего-нибудь по-пьянке не сломали или не украли.

Однако едва они в конце концов нас оставили, как Лёха тут же принялся тыкать в кнопки взятого напрокат у своего свояка мобильника, и телефон ответил.

— На! — протянул он мне миниатюрную, складывающуюся, как узкий портсигар, коробочку. — Ты с ним вчера уже говорил на эту тему, так что продолжай…

Пришлось взять в руки трубку и долго и униженно уговаривать полковника Дружбайло согласиться приступить к охране нашего объекта на том условии, что первый взнос в размере указанной им накануне суммы мы ему сможем выплатить не ранее десятого-пятнадцатого июля — после того, как нами будут получены хотя бы какие-нибудь деньги от реализации первых томов издания.

— Ну ладно, — устав от этого разговора, решил поставить в нём точку собеседник. — Давайте условимся на десятом. Но только, в связи с постоянной девальвацией рубля, плата будет составлять уже не пятьсот, а тысячу долларов. Задержка выплаты вызвана по вашей вине, так что я здесь, как вы понимаете, ни при чём. О месте и времени расчёта мы договоримся поближе к условленной дате, — и моего слуха коснулись частые, как сигналы включенного счётчика, гудки.

Остаток дня мы доработали, не испытывая никакой радости от поднимающейся прямо на наших глазах кладки из готовых пачек. К тому же становилось очевидным, что места в подвале для всего собрания сочинений явно недостаточно, у нас уже сегодня негде особенно развернуться, хотя отпечатано только четыре первых тома, так что нужно срочно искать помещение для склада готовой продукции. Лёха созвонился по этому поводу со своим свояком Мишаней и тот, поразмыслив, сказал, что готов сдать нам чуть ли не задаром свою недостроенную брусовую дачу в ближнем пригороде. Работы на ней вот уже третий год как остановлены и, хрен его знает, когда смогут быть снова продолжены, а потому мы можем спокойно хранить там свои книги столько, сколько нам это понадобится. Дом сухой, крыша от дождя имеется, окна забиты досками, надо только обеспечить ему охрану, чтобы никто не разворовал нашу продукцию или не залез какой-нибудь бомж да не подпалил её вместе с домом.

На другой день Виталька попросил своего брата Шурика заняться развозкой уже готовых книг по магазинам города, и четыре дня подряд мы грузили пачки в обшарпанный Шуриков “РАФик”, а потом разгружали их по книжным магазинам Красногвардейска. Несколько пачек отвезли даже в магазинчик поселка шахты № 3—3 бис, но издательская линия шпарила настолько быстро, что подвал заполнялся продукцией всё плотнее и плотнее, пачки поднимались уже почти до самого потолка, а потому мы засучили рукава и ещё три дня работали грузчиками, перевозя книги на Мишанину дачу.

— Вот видишь, — внимательно оглядев меня в один из этих послепогрузочных вечеров, констатировала Светка, — твой Кинг уже начал высасывать из тебя всю твою жизненную силу. И это — ещё не вырвавшись из-под упаковки, а представь, что будет, когда вы его выпустите на волю?

— Уже выпустили, — устало признался я. — Первые тома его собрания уже поступили в продажу. Так что можешь себе тоже купить.

— Ну уж нет! — открестилась она. — Ни за какие коврижки! Чего-чего, а содействовать своим кошельком экспансии западной масскультуры я не стану никогда.

— А моему бизнесу?

— И твоему бизнесу тоже, потому что он строится на разрушении русской ментальности и грозит опрокинуть нашу реальность в пучину инфернального кошмара. Да и вообще, пока ты тут погружён в свои коммерческие заботы, я лучше съезжу на недельку-другую в деревню к бабушке. А то живём в одном районе, а я уже и забыла, когда её последний раз видела. Кстати… — она игриво взъерошила мне волосы и заглянула в глаза. — Было бы здорово, если бы мы туда смогли отправиться вместе. Бабуля у меня — стопроцентно современный человек, без малейших комплексов. Зато у неё такой чудный сад с черешнями, и они уже, наверное, полностью созрели. А ещё там рядом есть лес и речка… И такой умопомрачительный сеновал, просто закачаешься! Ты давно ночевал под открытым небом?

— Да уж… и не помню, когда, — признался я. — Но с завтрашней ночи нам придётся по очереди сторожить дачу, на которой мы теперь складируем готовый тираж, так что у меня будет реальная возможность освежить свои воспоминания. Вот только жаль, это будет без тебя…

Светка обиженно надула губки, но ничего изменить это уже не могло. Дело есть дело и, не сумев послать Лёху на хер тогда, когда он ещё только прибежал ко мне с этой своей идеей покупки мини-издательства, нужно было теперь доводить то, что начато, до ума.

Тем более что тираж уже начал развозиться по магазинам и надо было только дождаться, когда из них потекут обратные ручейки прибыли.

Мы договорились так, что Виталька будет продолжать контролировать работу печатной линии, а мы с Лёхой пока что возьмём на себя охрану склада. Нанимать для этой цели нескольких дополнительных работников нам откровенно не хотелось — каждый из них норовил задрать свою ставку до самых неимоверных пределов, а мы уже и без того были все в долгах, как в шелках, и ещё неизвестно, окупят ли кинговские страшилки все эти наши расходы или нет.

Но как бы там ни было, а приобретенный нами за шесть с половиной тысяч долларов “Pandemonium” беспрерывно катил через себя отпечатываемые страницы книг Кинга, и на прилавках книжных магазинов города уже стояли, гипнотизируя волю покупателей, “Безнадёга”, “Кэрри”, “Кладбище домашних животных”, “Сияющий” и другие тома его собрания сочинений. Ряд этот постоянно пополнялся, только что, к примеру, был сброшюрован и увязан в пачки сборник его рассказов “Сезон дождя”, который мы тут же перевезли на дачу, и поскольку дело уже приближалось к вечеру, то я сразу же и остался его тут сторожить, сменив на этом посту скучавшего на крыльце дома с очередной дочитанной книгой в руках Лёху. Надо сказать, что он, наверное, был единственным из нас троих, кто прочитывал всё, что сходило со “стапелей” нашей печатной линии. Я после Светкиных речей да статьи Антона Северского заглядывал в кинговские романы только от случая к случаю, Виталька Великодный большой любовью к художественной литературе и раньше не отличался, а вот Лёха неожиданно для нас пристрастился к этим глупым романам ужасов и прочитывал всё, что мы печатали.

Взяв у него свояковский мобильник, я сел на ещё не остывшее после его задницы место на деревянных ступеньках и прислонился спиной к перилам.

— Ну, давай, братан! — заметно оживляясь, хлопнул он меня на прощание ладонью по колену, чего я, откровенно говоря, терпеть не выносил и, если и не тыкал ему за это каждый раз кулаком в челюсть, то только потому, что это всё-таки был не кто-нибудь, а Лёха. Я ведь хорошо знал, что “стоит пальцем тронуть Лёху, будет он полгода охать”, ну а слушать его нытье и оханье не то чтобы полгода, а хотя бы даже полдня — это такая, скажу я вам, пытка, которой я не пожелал бы и врагу.

Так что, еле успев сдержать уже рванувшуюся было в ответном ударе руку, я, от души матернувшись, резко тряхнул ногой и сбросил его ладонь с колена.

— Ладно, ладно, не буду! — отшатнулся он с нескрываемым выражением испуга на лице. — Я же по-дружески… Ты тут давай, не скучай. Возьми вон почитай книгу, если хочешь. Я поправлял днём наклонившуюся стопку, и одна пачка, упав, разорвалась, — кивнул он на лежащую на крыльце книгу в пёстрой обложке.

— Сам как-нибудь решу, что мне делать, — проворчал я.

— Ну, тогда бывай… Если что — то я там за дверью топор поставил, — кивнул он мне за спину. — Так, на всякий случай, — и, помахав на прощание рукой, сел в урчащий за воротами “РАФик” и уехал в город. А я остался сидеть под вечереющим небом и сторожить наш товар.

Практически все дачи вокруг были в той или иной мере недостроены, хотя яблоневые сады вокруг уже успели достаточно хорошо подняться и разрастись. Этот посёлок начинал застраиваться дачами ещё в первые перестроечные годы, когда в нашем городе появились свои собственные “новые русские”, ставшие вдруг получать весьма существенные прибыли от торговли водкой, бензином, сигаретами или законом — они-то и начали закладывать себе здесь двухэтажные особняки с балконами, обнесённые глухими краснокирпичными или сквозными зубчато-арматурными оградами. Однако телега российских реформ катила гораздо быстрее, чем работали рабочие красногвардейских стройкооперативов, и пока бригады штукатуров и маляров готовились приступать к внутренней отделке, одни из основателей посёлка разбогатели настолько, что обзавелись себе к этому времени особняками в более элитном посёлке Красная Глинка, где строили свои дачи ещё первые секретари райкома и горкома КПСС, а то и вообще купили готовые виллы в Испании или на Кипре, вследствие чего здешние архитектурные уродцы стали им совершенно ни к чему, тогда как другие их соседи по дачному массиву, наоборот, прогорели и разорились до такой степени, что им было уже вообще не до сооружения дач и тем более не до мыслей о загородном отдыхе.

Лёхин же свояк Мишаня работал начальником одного из небольших городских ЖЭУ и его бизнес начинался с выдачи платных справок для приватизации квартир, со сдачи в аренду подвалов и пустующих технических помещений, а также создания небольшой по численности, но обеспечивающей весь город металлическими оградами и решётками артели сварщиков, и других внешне не впечатляющих, но приносящих реальную прибыль дел. Я бы не сказал, что он был слишком уж жадным до денег — он мог сдать помещение по гораздо более низкой цене, чем за него взяли бы другие его коллеги, и, тем не менее, он начал мало-помалу выбиваться из категории рядовых жителей города в разряд бизнесменов, так что вскоре даже купил себе слегка подержанный БМВ. И потом, когда многие другие оказались вынуждены распродавать свои недостроенные дачи, он позволил себе одну из них купить. Купил, настелил полы, провёл в дом электричество и воду… И тут грянул то ли один из “чёрных понедельников”, то ли дефолт, то ли какой-то иной российский облом — я никогда не хранил свои сбережения в банках, да и, признаться, до потраченных на покупку нашего издательства двух тысяч баксов в составе общих шести с половиной у меня и валюты-то отродясь не водилось, а потому не очень разбираюсь во всех этих происходящих унас последние десять лет кидаловских штуках. Знаю только, что Мишаня довольно крупно подзалетел, а потому окончание строительства купленной им дачи было на неопределенное время отложено.

Но зато у нас появилась возможность недорого арендовать его дом под склад для наших книжек. Вон сколько мы их уже наштамповали!..

Я поднялся со ступенек, размял затекшие ноги и, войдя в дом, щёлкнул выключателем. Под потолком вспыхнула вкрученная в голый чёрный патрон стопятидесятиваттная лампочка, осиявшая наши полиграфические закрома, и я с эдаким кулацким сладострастием обозрел всё возрастающие припасы. В большой прихожей стояли ровные штабеля аккуратно уложенных книжных пачек — я сам разгружал половину из них, укладывая в ровные ряды вдоль стен, больше всего на свете я не люблю неаккуратность и беспорядок, а поэтому меня просто не могла не оскорбить поваленная Лёхой крайняя от входа стопка. При этом, как он и говорил, одна из упавших пачек действительно разорвалась и высыпавшиеся из неё книги сверкающим глянцевым веером лежали на некрашеном полу.

Ругнувшись про себя, я наклонился и начал восстанавливать нарушенную моим безалаберным другом гармонию — сложил поваленные им пачки в прежнюю ровную башенку, а сверху уложил книги из разорвавшейся упаковки.

— А говорят, что в стране не осталось ударников! — прозвучал вдруг за моей спиной чей-то голос и, не донеся до штабеля последнюю из поднятых с пола книг, я оглянулся и увидел троих незнакомых парней, которые вошли в незапертую мной за собою дверь и теперь стояли, перекрывая мне возможный выход на улицу.

— Бизнес любит аккуратность! — произнес самый щупленький и лысый из них, делая шаг в мою сторону. — Верно?

Я молча стоял с так и не положенной на место книгой в руке.

— Я понимаю, что наш визит несколько неожиданен и вызывает определённое замешательство, но я сейчас все объясню, — проговорил щуплый. — Если вы со своими друзьями хотя бы иногда читаете газеты или смотрите телевизор, то ваших глаз или слуха просто не могло не коснуться такое неэстетично звучащее, хотя и часто употребляемое ныне слово как “рэкет”.

— Это уж точно! — хохотнул один из стоявших за ним верзил. — Звучит крайне отвратно. Как скрип отдираемой от забора штакетины.

— Которой тебя собираются колошматить! — мрачно добавил его приятель.

— Мальчики, мальчики! — поднял руку их предводитель (я уже понял, что главным тут был именно худой). — Мы никого тут не собираемся трогать, мы пришли сюда только поговорить и не более… Если, конечно, на нас тут не нападут первыми, — уточнил он с усмешкой.

— Да-да-да! — подхватил первый из верзил. — Если никто тут не вздумает ни с того ни с сего заехать мне какой-нибудь книжищей по уху. А то заходишь, бывалоча, с самыми что ни на есть лучшими намерениями к людям в гости, а тебе там вдруг — бац! — Львом Толстым или Достоевским по лбу, так что аж искры из глаз… И всё из-за чего, спрашивается? А всё из-за этого самого нехорошо звучащего слова! Так уж оно своей неэстетичностью людям на психику действует, блин.

— “Рэкет”? — переспросил я.

— Ну да! — обрадовался моей понятливости верзила. — Оно самое, а то какое же ещё? Это хорошо, что оно тебя не нервирует…

— А чего оно будет меня нервировать? — начал я понемногу выходить из оцепенения. — У нас от него есть надёжная крыша, — вспомнил я о недавнем нашем договоре с начальником ГУВД. — Вы, наверное, просто ещё не знаете, но мы уже платим за свою охрану. Дружбайло. Мирону Трофимовичу — слышали о таком?

— Ну как же не слышать? — изобразил удивление щуплый. — Неоднократно даже встречались в разное время, как же… Но только вы всё равно немного неправильно представляете себе ситуацию. Мирон-то Трофимович контролирует бизнес где? — он повернулся к своим помощникам. — Правильно, мальчики: в го-ро-де. А вы себе, — снова повернулся он ко мне, — организовали хранилище для своей продукции где? Совершенно верно: за его чертой, то есть — в при-го-ро-де! А это — территория уже не Дружбайло, а моя, Глана Обалдяна. А значит, и за крышу тут надо платить не Мирону Трофимовичу, а мне. Понятненько?

Я пожал плечами.

— И сколько вы от нас хотите?

— Я не рублю сук, на котором собираюсь сидеть, — усмехнулся он. — Я ведь понимаю, что бизнес нельзя удушать непомерными поборами. А потому давайте условимся о тысяче зелёных в месяц. Окей?..

Я равнодушно пожал плечами.

— Вы уже второй, кто пытается что-нибудь оторвать от наших несуществующих доходов. Я даже не могу сказать, мало или много вы просите, так как мы не получили ещё с этого дела ни копейки.

— Я — ничего — и ни у кого — не прошу, — сбросив со своего худого лица улыбку, подчёркнуто жёстко отчеканил слова Обалдян. — Никогда. Запомните это. Я просто говорю, что если к завтрашнему вечеру вы со своими друзьями не приготовите для меня в конверте тысячу баксов, то это несчастное строение вместе с этими красивыми яркими книжицами… Кстати, — он протянул руку и взял одну из положенных мною поверх стопки рассыпанных Лёхой книг, — дайте-ка я хоть почитаю, чего вы тут понапечатали. “Сезон дождя”. Это чего-то про осень, что ли? Посмотрю на досуге… — и, не оборачиваясь, он передал книжку стоящему за его спиной жлобу и продолжил: — Так вот, если завтра вы не передадите моим людям десять стодолларовых бумажек, то этот домик со всем его содержимым может превратиться в груду обугленных головешек. И никакой такой Дружбайло этому не сможет помешать…

Мне надоело стоять перед ними, как будто я школьник, вызванный в учительскую для нагоняя, и я присел на стопку сложенных одна на другую книжных пачек.

— Я надеюсь, мы поняли друг друга? — сделал он шаг в мою сторону.

— Чего же тут непонятного? — вздохнул я. — Звериные законы капитализма. Всем хочется халявы. Но только тут есть одно небольшое “но”.

— Чего-чего? Какие ещё звериные законы? — приблизились ко мне глановские мордовороты. — Какое ещё “но”? А ну-ка, поясни…

— А чего тут пояснять? — сделал я удивлённое лицо. — На данный момент мы ещё только сдаём книги в магазины на реализацию, и даже не представляем, насколько успешно она пойдёт. Так что разговор о каких-либо выплатах можно будет вести не раньше, чем после десятого июля, когда у нас появятся первые данные о продажах.

— После десятого июля? — хмыкнув, переспросил Обалдян. — Ну, после десятого, так после десятого. Но только вы ведь понимаете, что каждый день отсрочки чреват увеличением тарифа? И если уж я иду на перенос получения выплаты на более позднее время, то десятого числа вы обязаны будете приготовить для меня конверт уже не с одной тысячей долларов, а с двумя. Уяснили?

Я неуверенно пожал плечами и что-то хмыкнул — типа, мол, того, что мне ещё надо посоветоваться обо всём этом с друзьями.

— Советуйтесь. Но только не более, как о том, в конверт с каким рисунком вы мне положите деньги, — хохотнул щуплый, и за его спиной одобрительно заржали телохранители. — Если же вы надумаете крутить хвостом и пытаться обмануть Глана Обалдяна, то повторяю — на месте этого дома будет такой костёр, из которого вряд ли удастся вытащить целой хотя бы одну книгу… — и, словно бы скрепляя печатью состоявшееся между нами соглашение, он хлопнул меня ладонью по той самой коленке, что и Лёха, от чего я, как ужаленный, вскочил со своей импровизированной табуретки и резко толкнул его обеими руками в грудь.

Я не успел увидеть, далеко ли отлетел Глан и удалось ли ему устоять на ногах, так как сам я в ту же секунду был сшиблен кулаками сразу двух мордоворотов и полетел, зарываясь в рушащиеся штабеля книжных пачек, на некрашенный пол дачи Лёхиного свояка.

Через несколько минут это недоразумение было кое-как объяснено и инцидент улажен. Хотя Обалдян и не преминул навесить за это ещё пятьсот долларов “штрафных санкций”.

— Вы, как я вижу, ребята шустрые, а поэтому я ещё раз предупреждаю, что я — шутить не люблю. Десятого июля две с половиной тысячи баксов должны быть вложены вами в конверт и ждать, когда за ними приду я сам или кто-нибудь из моих людей. Что будет в противном случае, я вам уже объяснил, и надеюсь, повторять этого не стоит…

Высказав всё это, незваные визитёры в конце концов удалились, а я собрал разваленные моим падением пачки книг и, приложив к скуле намоченный холодной водой платок, вышел из дома и сел на ступеньки крыльца.

Стояла великолепная июньская ночь, воздух был наполнен кружащими голову запахами скошенного где-то неподалеку сена, в траве вокруг крылечка, словно маленькие невидимые пейджеры, сигналили о чём-то друг другу ночные кузнечики, а над головой, точно по заказу какого-нибудь знаменитого Паши-Светомузыки или кого другого из нынешних крутых пацанов с коротко стрижеными затылками и золотыми цепями на бычьих шеях (а последнее время тон жизни в России задавали не власть, не культура и не политики, а именно они), были развешаны гирлянды умопомрачительно ярких, перемигивающихся между собой созвездий.

Я поднял голову к небу и, придерживая возле скулы быстро подсыхающий на тёплом ветерке платок, посмотрел в вышину. Если браки совершаются на небесах, то там же должно замышляться и всё остальное. То есть — и вызревание замысла с покупкой нами этого свалившегося на нас мини-издательства, и рождение идеи выпуска книг Стивена Кинга, и стремление каждой сволочи обложить нас грабительской данью, и даже неизбежность получения мною сегодня пиндюлей от обалдяновских мордоворотов… Короче, всё, что происходит с каждым из нас здесь, на земле, посылается нам свыше для того, чтобы, проходя через него, мы уяснили для себя какую-то крайне важную с трансцендентной точки зрения истину. И, как невозможно остановить уже запущенный однажды природой механизм смены времён года, а можно только проходить и проходить через его периоды, либо злясь и раздражаясь от невозможности постоянно загорать и купаться, либо же радуясь всему, что нам дарит судьба в своём разнообразии да смиряя свои запросы в соответствии с предлагаемыми ею обстоятельствами, так невозможно, наверное, было и нам избежать того страшного испытания, которое, как чёрт в табакерке, таилось в купленном нами за шесть с половиной тысяч долларов оборудовании с маркой “Pandemonium”.

Несколько месяцев спустя (уже после того, как по Красногвардейску, точно асфальтовый каток по помидорным грядкам, прокатится волна смерти и ужаса), я где-то случайно прочитаю, что оттрафареченное на ящиках с приобретённым нами издательством слово означает имя города зла и греха, упрятанного Господом на дне глубочайшего огненного озера. Так что получается, что, нажимая тогда на кнопку пуска нашего “конвейера удачи”, мы, сами того не ведая, опять помогли этому уже похороненному однажды под кипящими глубинами злу подняться на поверхность. Но разве же кто-нибудь из нас в те дни мог представить себе, что смерть может приходить в этот мир в таком благородно-гуманистическом одеянии как книжные обложки?..

Глава 4.

КТО БЕЖИТ ЗА “КЛИНСКИМ”?

…Как я ни пытался уговорить её задержаться ещё хоть ненадолго в городе, Светка тем временем всё-таки побросала в дорожную сумку свои босоножки и купальники и, сев однажды утром в обшарпанный местный автобусик с табличкой “Красногвардейск — Семибратовка”, укатила к своей стопроцентно современной бабушке, которая жила в одной из располагавшихся вдоль этого маршрута деревушек, называвшейся, кажется, то ли Загуляевка, то ли Закаляевка.

— Ты знаешь, где меня отыскать, когда соскучишься, — сказала она, прощаясь со мною на автостанции.

— Да, я помню — на сеновале, — кивнул я утвердительно. — Если, конечно, ты не окажешься на нём не одна.

— А это зависит от того, как быстро ты соберёшься приехать. Или, точнее, как быстро тебя отпустит от себя ваш Кинг. Ты всё ещё сторожишь его по ночам на даче?..

— Нет, — отрицательно покачал я головой. — Больше не сторожу…

И это была правда.

Посовещавшись после той ночи, когда приходил Обалдян, как нам быть дальше, мы взяли калькулятор и впервые с начала нашего дела подсчитали, чего мы можем ожидать от осуществления всего этого проекта. Для начала мы было хотели выпустить нашего Кинга тиражом всего в тысячу экземпляров, что при двадцатитомном объёме его собрания сочинений должно было вылиться в двадцать тысяч экземпляров суммарного тиража. Если бы каждая из этих книга была продана хотя бы рублей по пятьдесят, то это принесло бы нам итоговую прибыль в один миллион рублей или, если считать по сегодняшнему курсу обмена валют, около тридцати трёх тысяч долларов. При сроках печатания тиража и его последующей реализации в пределах пяти-шести месяцев, мы к окончанию всей этой затеи будем вынуждены больше половины полученной суммы отдать Обалдяну и Дружбайло, а остальное выплатить в качестве возвратных ссуд нашим кредиторам, уплатить за аренду помещений, транспортные услуги, пользование электроэнергией да перечислить в казну в виде уплаты всевозможных государственных и муниципальных налогов.

(К слову сказать, на днях к нам в подвал уже заглядывал начальник нашего налогового управления Александр Вспученок и намекал на то, что предприятия такого рода, как наше, могут быть подвергнуты пяти последовательным степеням проверки, каждая из которых будет в два раза сложнее и длительнее предыдущей, так что все вместе они практически парализуют деятельность предприятия на срок около семи-восьми месяцев, а то и более. С учётом того, что счётчики как теневых выплат, так и всех законных аренд будут всё это время продолжать оставаться “включёнными”, предприятие наше к окончанию проверок окажется стопроцентно разорённым, а то и посаженным в долговую яму. Во избежание всего этого глава налоговиков предложил нам выплачивать ежемесячный взнос в размере тысячи долларов ему лично, за что он гарантирует нашему издательству самый благоприятный режим деятельности на всё время его существования.)

Учитывая всё перечисленное, нам, для того, чтобы поиметь с этой затеи хотя бы какую-то персональную выгоду, нужно было печатать нашего Кинга тиражом не менее двух-трёх тысяч экземпляров, на реализацию которых, по нашим подсчётам, могло уйти месяцев восемь-десять, а то и поболее. Понятно, что сидеть столько ночей на даче, охраняя с одним только мобильником в руках лежащий там тираж, было бы и неэффективно, и просто глупо, так как нам всё это время надо было заниматься ещё и массой всяческих других дел, а значит, надо было не мудрить, а нанимать нормальную военизированную охрану, которая бы и взяла на себя надёжную защиту нашего товара.

Так в числе наших деловых партнёров (понятно, что по “подсказке” Обалдяна) появилась частная охранная фирма “Супер-КЛИН”, которой руководил отставной майор Петруненко, четверо одетых в серую униформу и попарно чередующихся между собой сотрудников которой установили вскоре круглосуточное дежурство на превращённой в склад готовой продукции даче Лёхиного свояка Мишани. Это были молодые весёлые парни спортивного телосложения, которым мы, по заключённому с руководством “Супер-КЛИНА” контракту, обязаны были выдавать на каждое дежурство по три бутылки пива “Клинское”. Окончательный расчёт Петруненко согласился получить с нас после того, как будет реализована вся продукция, выторговав себе при этом гонорар в размере восьми процентов от общей суммы полученной нами выручки и пять экземпляров собрания сочинений Кинга.

Судя по тому, что ребята сами указали нам магазин, в котором (и ни в каком другом!) мы должны были покупать для них их любимое “Клинское”, пристрастие к этому сорту пива диктовалось им не только его вкусовыми качествами, но и какой-то другой, гораздо более весомой заинтересованностью. И как потом случайно выяснилось, ООО “Супер-КЛИН” и в самом деле являлся совладельцем сети городских продуктовых магазинов и киосков, через которые в Красногвардейске шла реализация пива “Клинское”.

Но мы об этом узнали уже несколько позднее, а пока что, приобретая каждый день для наших секьюрити по несколько бутылок этой пенной продукции, и сами не заметили, как тоже сделались её ревностными поклонниками, что в скором времени обернулось для нас некоторыми дополнительными неприятностями. Оказывается, симпатии к тому или иному сорту пива — это не такое уж и невинное дело, как могло бы показаться на первый неискушенный взгляд, и, как показали дальнейшие события, между фанатами привозного “Клинского” и местного “Жигулёвского” кипела не менее непримиримая и жестокая война, чем, скажем, и между болельщиками футбольных клубов “Спартак” и “Динамо”. Время от времени они даже сходились где-нибудь на загородном пустыре и устраивали там жестокие разборки друг с другом, после которых по несколько человек и с той, и другой стороны оказывались госпитализированными в хирургическом отделении местной больницы с диагнозами черепно-мозговых и иных травм различной степени тяжести.

Во время последнего из таких побоищ, произошедшего на этот раз не в удалённом от людских глаз месте, а прямо на центральной площади города, так как это случилось во время празднования Проводов Русской Зимы, в стане сторонников “Клинского” были замечены два сверкающих лысинами паренька, что дало основания газетчикам, а вслед за ними и представителям власти говорить о наличии в городе молодёжных скинхедских группировок. Запущенная версия подкреплялась ещё и тем фактом, что после этой драки на операционный стол местной клиники попали сразу трое “лиц кавказской национальности” (которые, правда, и Кавказа-то никогда не видели, поскольку и родились все, и выросли здесь же в Красногвардейске, да и их родители тоже были родом отсюда же). Но, тем не менее, опираясь на это обстоятельство, глава районной администрации Марсель Наумович Шлакоблочко выступил в ближайшем номере газеты “Маяк” с жёстким заявлением о недопустимости проявлений межнациональной розни, после чего сел в самолёт и в рамках собственноручно разработанной программы по превращению Красногвардейского района в зону, свободную от шовинистских вылазок, улетел на две недели в Лос-Анджелес для перенимания опыта борьбы с экстремизмом. Вторя ему, мэр Красногвардейска Сергей Миронович Киль дал местному радио обширное сорокаминутное интервью, заявив, что отдал городской милиции распоряжение принимать самые строгие меры против фашиствующих молодчиков, после чего перепоручил все текущие дела своему заместителю и срочно вылетал в Лондон для консультаций по методам противодействия распространению экстремизма.

Но мы в течение нескольких последних лет (во время которых в основном лишь и делали, что сновали с клетчатыми сумками в Польшу да обратно или же пытались наладить какой-либо другой собственный бизнес) напрочь утратили информацию о жизни своего города и даже не подозревали, что, заключая договор с ООО “Супер-КЛИН”, оказываемся впутанными в тугой узел противоборствующих друг с другом сил и группировок, включая структуры городской и районной власти. Мне, правда, как-то попадался в руки номер газеты “Маяк” со статьей “Россия бреет голову”, в которой с экскурсами в историю последних десятилетий Западной Европы рассказывалось, кто такие эти самые скинхеды и чего от них можно ждать жителям Красногвардейска, а потому, когда, привезя однажды на дачу Мишани очередную партию отпечатанных нами книг, я увидел на её крыльце молодого охранника с глянцево отсверкивающим на солнце черепом, то не удержался и тут же спросил его, не скинхед ли он.

— Скинхед, скинхед, — выпуская струйку сигаретного дыма, спокойно согласился тот. — Пойди, послужи пару лет в Североморске, и тоже таким станешь. Радиация — она бреет почище любого парикмахера.

— А-а, так ты бывший подводник! — сообразил я. — А то тут понаписали в газетах, что у нас появились какие-то скинхеды, которые бреют себе головы и бьют кавказцев, вот я и подумал, что ты из их числа. В “Маяке” рассказывалось, что двое бритоголовых были замечены в день Проводов Русской Зимы в драке любителей “Клинского” с фанатами “Жигулёвского” — тогда ещё трое то ли чеченцев, то ли азеров попали в больницу с переломами и сотрясением мозга.

— Второй “бритоголовый” — это Мишка Зуб, он был ликвидатором в Чернобыле, после этого и облысел. А что касается тех чёрных, то чего им, спрашивается, и сотрясать-то? Ну, повалялись, правда, дня по четыре в больнице на дармовых харчах, приставая к медсёстрам, пока их оттуда не вытурили. Но много-то за счёт пары синяков да ушибов не профилонишь! Они уж давно и забыли про эти свои “травмы”, попивают себе своё “Жигулёвское” да посмеиваются над всей этой газетной писаниной. Вот тебе и все красногвардейские скинхеды, — парень тщательно затушил о ступеньку крыльца окурок и, вынув откуда-то из-за спины откупоренную бутылку “Клинского”, сделал несколько аппетитно булькающих глотков.

— Но кому-то же вся эта шумиха со скинхедами понадобилось, иначе бы её не раздували? — подумал я вслух.

— А это ты спроси у господ Шлакоблочко и Киля, — оторвался он от бутылки. — Когда те возвратятся из своей поездки по Америке. Или — у поклонников “Жигулёвского”, я думаю, они в курсе дела…

Но ничего ни у кого спрашивать мне не пришлось, так как в этот же самый день нам позвонили сами.

— …Ну, шо, чуваки, тут люди говорят, шо вы подрядились кое для кого бегать за “Клинским”? — услышал я чей-то развязно-приблатнённый голос, поднеся к уху мобильник Лёхиного свояка Мишани. — Вы же ж понимаете, шо так патриоты своего города делать не должны?

— А как должны? — уточнил я.

— А должны делать так, штобы поддерживать своего местного производителя. У нас в городе, как вы знаете, есть свой собственный пивзавод, он выпускает классное “Жигулёвское”, вот его-то вам, получается, и надо бы покупать. А не какое-то там привозное-завозное. Будь оно хоть “Клинское”, хоть “Мудинское”, хоть даже сама “Балтика” с “Баварией”.

— Но тут дело вовсе не в нашем личном вкусе и тем более не в каких-то там патриотических или антипатриотических чувствах, — попытался я разъяснить ситуацию своему незримому собеседнику. — Сорт покупаемого нами пива, как и торговые точки, в которых нам его рекомендовано брать, определяются вообще не кем-то из нас персонально, а прописаны условиями заключенного нами с фирмой “Супер-КЛИН” договора. Дело в том, что обслуживающие наш склад охранники пьют пиво только этого сорта, а поэтому…

— Дело в том, что вы заключили договор не с той фирмой, — потеряв вдруг свой одесский акцент, перебил меня мой абонент. — А поэтому должны срочно исправить свою ошибку. Насколько я знаю, “Супер-КЛИН” у вас осуществляет охрану одного только загородного склада, а в самой типографии никакой охраны нет?

— Но она нам здесь и ни к чему, поскольку с этого месяца в подвале круглосуточно работают печатники, — попытался я объяснить ситуацию. — Да и к тому же… У нас уже есть “крыша”.

— Что-что у вас есть?

— “Крыша”. Ну, это… как вам сказать… Короче, безопасность работы типографии нам гарантировал сам Дружбайло. Мирон Трофимович.

— И вы что — платите ему деньги?

— Естественно.

— Кх-м, — на какое-то мгновение задумался говоривший. — Ну, ничего, это нисколько не меняет дела. Дружбайло оберегает вас от “наездов” мафии, а мы будем обеспечивать защиту от хулиганов и грабителей.

— Кто это — “мы”?

— Общество любителей “Жигулёвского”. Сегодня же к вам придут наши ребята, и вы должны будете оформить их на должности охранников. На тех же самых условиях, что и представителей фирмы “Супер-КЛИН”.

— Вплоть до обеспечивания их пивом “Клинское”?

— Нет, этот пункт договора следует изменить. Пиво будете покупать местное, в тех магазинах, которые вам укажут. В противном случае… Впрочем, я бы не хотел заканчивать наш разговор в тоне угроз. Вы меня понимаете?

— Я вас понимаю, — ответил я. — Но сперва я должен посоветоваться со своими товарищами. У нас ведь коллегиальное руководство. Так что позвоните завтра к вечеру. Тогда и договоримся, приходить ли вашим ребятам для заключения договора, и если да, то — когда…

Я пересказал состоявшийся разговор Лёхе и Витальке, и мы решили, что для начала нам надо встретиться с Дружбайло. Уж, коли он взялся за обеспечение безопасности нашего издательства, так пусть, в конце концов, и разбирается со всеми этими любителями “Жигулёвского”, иначе, за что же ему тогда деньги платить?

Мы попробовали было прямо тут же связаться с ним по мобильнику, но телефон начальника милиции либо не отзывался, либо отвечал нам короткими гудками. Так до конца дня и не переговорив с ним, мы решили завтра с утра пойти прямо в УВД и уж там-то наверняка встретить нашего полковника и напомнить ему о взятых на себя обязательствах…

Глава 5.

КОШМАР НАЧИНАЕТСЯ

…Но встречи с Дружбайло не получилось. Придя утром в Управление внутренних дел, мы узнали, что полковника сегодня не будет, так как он ещё вчера вечером уехал в областной центр на совещание. Подосадовав на невезение, мы уже хотели было убираться восвояси, как в эту самую минуту в коридоре — прямо за дверью приёмной — послышался чей-то достаточно громкий голос:

— Привет, Санёк! Ты куда это так разбежался?

— Да надо срочно ехать на озеро Круглое! Мне только что позвонил по сотовому Мирон Трофимович и сказал, что он поехал туда с утра порыбачить, да забыл у себя в кабинете баночку с червями.

— Это на какое Круглое? Что по дороге на 3—3 бис?

— Ну да! Я прямо туда сейчас и лечу, только вот заберу в его кабинете наживку, — и, не замечая нас, в приёмную вбежал паренёк в милицейской форме с бренчащими на зажатом в руках брелке ключами от машины.

— Маш! Я тут возьму на столе у Мирона Трофимовича… — начал он прямо на ходу объяснять секретарше цель своего столь поспешного вторжения в кабинет начальства, но, встретившись с её предостерегающим взглядом, оглянулся на нас и замолчал.

— Ладно, — подал голос Лёха, — мы придём к нему завтра. До свидания! — он кивнул головой секретарше, и мы торопливо покинули приёмную.

— Я знаю, где это озеро, — полушёпотом произнес он, когда мы оказались в коридоре. — И сейчас мы возьмём наш автобус и махнём прямо туда. О таких делах как раз лучше всего-то и говорить не в официальной обстановке…

Мы сели в нещадно эксплуатируемый нами “РАФик” Виталькиного брата Шурика и тот, вырулив за пределы города, повез нас по неширокой, но асфальтированной дороге в направлении шахты № 3—3 бис. По сторонам шоссейки, радуя уставшие от серых стен нашего подвала глаза, лежали размежёванные зелёными посадками акаций поля пшеницы с покачивающимися на лёгком ветерке колосьями, в которых сквозь миниатюрные рюкзачки пшеничных зерен уже просвечивала энергия накапливаемого в них за время созревания солнца.

Автобус сделал поворот на грунтовую дорогу, попетлял среди оврагов и небольших перелесков и вскоре остановился на широкой поляне, за окаймляющей которую полосой деревьев виднелась голубая вода озера. Мы выпрыгнули из “РАФика” на землю и направились к берегу.

— И где нам его тут искать? — проворчал я, раздвигая прибрежные заросли.

— Да вон они! — выглянув через моё плечо, воскликнул Лёха. — На той стороне, видишь? Вон Дружбайло, Вспученок, Киль… Он что, уже вернулся из Лондона? И Шлакоблочко здесь, уже прилетел из Америки… А это кто там рядом?

— Это Ракитный, председатель Общества любителей “Жигулёвского”, я как-то ещё во время предвыборной кампании слышал на одном из митингов его выступление в поддержку Шлакоблочко, — подсказал Шурик.

— Смотри, смотри! — перешёл вдруг на шёпот Лёха. — Это там с ними не Глан Обалдян? Точно, он! Видишь?

Я тоже узнал своего ночного собеседника, приходившего тогда на Мишанину дачу с двумя мордоворотами, хотя сегодня он и был одет, как турист, в какую-то клетчатую ковбойку, старые джинсы и мятую панаму. Спустившись на пару с мэром к воде, они пристроились неподалёку от сидящего на берегу главы районной администрации и забросили удочки. Чуть поодаль, возле дымящегося на поляне костра, возились, варганя какую-то еду, два черноволосых носатых парня кавказского вида.

— А это кто? — кивнул я на них Шурику.

— Чёрные? Да это ребята Ракитного, Рустам и Гази, его помощники по обществу любителей “Жигулёвского”. Из-за них как раз весь этот понт насчёт скинхедов и пошёл, им тогда в свалке по рожам досталось, вот Шлакоблочко с Килем и раздули эту историю…

Увидев появившегося на поляне отставного майора Петруненко с удочкой в одной руке и бутылкой “Клинского” в другой, я отпустил раздвинутые ветки и повернулся к автобусу.

— Поехали отсюда. Мы тут ни с кем ни о чем не договоримся. Это же одна компания.

— И что теперь? — уныло спросил Лёха.

— Ничего, — пожал я плечами. — Просто надо всем им платить…

В таком невесёлом расположении духа мы сели в автобус и возвратились в город. Хочешь — не хочешь, а начатое надо было доводить до конца, тем более что книги сплошным потоком уходила в магазины.

К концу рабочего дня состоялся ещё один телефонный разговор с Ракитным, и уже со следующего утра у нас в издательстве появились два облачённых в чёрную форму охранника с надписью “Security” на рукавах и пластиковыми дубинками у пояса, которые оборудовали себе пост у входа в подвал, установив там два крутящихся кожаных кресла и однотумбовый стол с тумбочкой, в которую мы и поставили обусловленные подписанным тут же договором шесть бутылок “Жигулёвского”. Парни додежурили до вечера, а на ночь их сменила другая пара — те самые Рустам и Гази, которых мы видели вчера у костра на берегу озера Круглого.

— Ладно, — сказал я, видя, что запущенный процесс идёт уже почти без нашего участия. — Покуда есть небольшая пауза и нас никто не схватил за горло, я смотаюсь на недельку к Светке в деревню, а к началу платежей возвращусь обратно.

Лёха при этих словах недовольно скуксился, Виталька было тоже дёрнулся что-то возразить, но поскольку прямой необходимости в моём присутствии в подвале или на складе не было, то им не осталось ничего другого, как махнуть рукой и отпустить меня на побывку.

— Только не задерживайся там надолго, — проворчал Лёха. — После десятого должны начинаться расчёты, так что будет лучше, если мы будем в это время все вместе.

— Хорошо, — пообещал я и, побросав в дорожную сумку кое-какие личные вещи да накупленные в качестве гостинцев шоколадки, сел на семибратовский автобус и отправился разыскивать Светкину деревню и расхваленный ею сеновал.

Осуществить задуманное оказалось и в самом деле весьма несложно. Деревня с названием типа Загуляевка или Закаляевка была на трассе всего одна, и называлась она Заголянка, поскольку рядом с нею находились два хорошо видимых со стороны шоссе больших и голых от растительности холма округлой формы, окружённые с трёх сторон густым зелёным массивом, что очень походило на то, как если бы некая огромная бабища задрала по нужде свою широченную зелёную юбку и заголила на виду у всех ядрёные круглые ягодицы.

Этот малохудожественный образ усиливала протекающая между холмами небольшая — от силы по шею мне в самом глубоком месте, и оттого довольно хорошо прогреваемая — речка Хлязьма, в которой мы со Светкой целыми днями купались, забредая по узкому коридору между кувшинок метров на сто вверх по течению, а затем медленно сплавляясь вниз до оставленной на маленьком травяном пляжике одежды, доверив при этом свои тела силе одной только несущей нас воды да любуясь, как трепещут крыльями прямо возле наших лиц какие-то удивительные тёмно-тёмно-синие стрекозы.

Вывалив на стол перед бабушкой Зиной горку шоколадок “Сударушка” и батончиков “Баунти”, я оплатил себе этим самым право бесконтрольной ночёвки на её душистом и шуршащем сеновале, куда ко мне каждую из этих десяти сказочных ночей забиралась по сбитой из круглых жердей лестнице неугомонная и безудержная в своих любовных фантазиях Светка, и устраивала там та-ако-о-о-е-е…

Впрочем, я не хочу уподобляться здесь тем, кто превращает страницы своих сочинений в замочные скважины для подглядывания в чужие спальни, а поэтому пусть эти сладостные минуты останутся достоянием лишь моей и Светкиной памяти. Они принадлежат только нам двоим и никому другому больше. Да, правду сказать, и не единственно же одним только кувырканием на сеновале была заполнена эта волшебная десятидневка в Заголянке — мы много купались в реке, загорали, гуляли по окрестным лесам и холмам, поливали указанные бабой Зиной грядки, пили на открытой веранде душистый крепкий чай, заваренный с добавлением молодых смородиновых листьев, а потом до самых звёзд сидели на скамейке перед воротами её дома, дурея от пения соловьёв, кислорода и растворяющего нас, точно сахар в кипятке, ощущения счастья.

Несмотря на свою традиционную для русских деревень ширину, улица была настолько густо обсажена тополями и вязами, что они образовывали почти полностью закрывающие собой небесную высь своды, и только над нашей скамейкой кроны образовывали большой прямоугольный просвет, в котором мы, как на экране кинотеатра, наблюдали за кружащимися над нашими головами лепестками созвездий да маневрирующими между ними огоньками спутников.

— Это наше с тобой секретное окно, — глядя однажды в этот прямоугольник, сказала мне Светка.

— Угу, — согласился я. — В секретный сад. В котором никогда не заканчивается пора цветения…

Так промелькнула неделя, пошла другая. Я и не заметил, как подкралось и потом вдруг осталось за спиной обусловленное десятое число, к которому я обещал ребятам возвратиться в город. По правде сказать, мне очень не хотелось прерывать эту деревенскую идиллию, но быть — пускай даже и в глазах такого мудака, как Лёха — дезертиром и сволочью мне не хотелось тоже.

Так что, как ни крути, а всему наступает конец.

И в один из особенно райских и беззаботно-счастливых вечеров я случайно услышал, что на следующее утро сосед бабы Зины Иван Иванович Перевершин собирается ехать на своей машине в город и готов прихватить с собой за компанию и кого-нибудь из попутчиков. Подумав, что это было бы мне намного лучше, чем тащиться пешком до трассы и торчать там неизвестно сколько времени в ожидании проходящего мимо заголянского поворота автобуса, а потом чуть ли не два часа трястись в нём, стоя в заложенном мешками и сумками проходе, поскольку занять свободные места можно, только отправляясь с одного из конечных пунктов, я постучал в оконце дома Ивана Ивановича и, вызвав его на крыльцо, договорился о времени нашего утреннего выезда.

— Ты всё-таки решил завтра ехать? — спросила Светка, когда, переговорив с Перевершиным, я возвратился к ней на скамейку возле ворот бабиного Зининого дома.

— Да, — вздохнул я, чувствуя, как мне и самому не хочется выпадать из этой соловьино-сеновальной идиллии и возвращаться в город, где меня не ждёт ничего, кроме одних только проблем и неприятностей. Ведь не думаю же я, что пока я тут балдел и нежился, народ набросился на наши книги, расхватывая их, как штаны на сезонной распродаже! Реализация печатной продукции на постсоветском пространстве — дело хотя и не бесперспективное, но все же довольно долгое, а наши кредиторы и рэкетиры — люди нетерпеливые и резкие, им подавай желаемые баксы прямо сегодня. Так что я даже не знаю, как мы будем выкручиваться, если из книжных магазинов вдруг сообщат, что собрание Стивена Кинга не расходится…

Однако ведь я обещал ребятам, что буду в эти дни вместе с ними, а значит, надо было отбрасывать все свои “хочу” и “не хочу” и возвращаться в город (где я должен был быть уже дня три-четыре назад), а потому я не стал ничего объяснять Светке, а просто сказал ей: “Так надо”, — и на этом обсуждение данного вопроса было закрыто.

Не похожей на все предыдущие прошла у нас и последняя ночь на сеновале. Светка была вся какая-то погасшая и, в отличие от наших прежних кувырканий, не только не проявляла какой-либо собственной инициативы, но и почти не откликалась на исходящие с моей стороны попытки проявления нежностей. Да, правду сказать, я и сам был в эту ночь как бы с выключенным аккумулятором — и хотя вроде бы чего-то и делал на физиологическом уровне, но душою и мыслями был в это время уже очень далеко и от Заголянки, и от шуршащего при каждом шевелении тела сеновала, и от приткнувшейся мне под бочок в какой-то своей обиде Светки…

А поэтому утро принесло с собой даже некоторое облегчение, как его обычно приносит конец любой нелепо затянувшейся непрояснённости. Хотя и тут был момент, который добавил собой порцию тоски к моему и без того не самому радужному состоянию.

— Не уезжай, — не открывая глаз, попросила вдруг Светка. — Я сегодня видела один очень нехороший сон… Как будто над Красногвардейском летали громадные стоматологические клещи и, ныряя в открытые окна домов, выдергивали там у кого-то зубы. Улицы города были по колени завалены окровавленными зубами…

— Ну что ты, — попробовал я её успокоить, поднимаясь, хотя самого меня аж передёрнуло от представленной картины, — это же только сон, и не больше. Пойми, я не могу не ехать, я обещал ребятам, что через неделю буду уже опять с ними, а задержался чуть ли не вдвое дольше.

Боясь затянуть узел ненужного разбирательства, я спустился по жердевой лестнице на землю, умыл колодезной водой лицо, выпил стакан холодного вчерашнего чая и, увидев, что Перевершин открывает ворота и выкатывает на улицу свои красные “Жигули”, взял собранную ещё с вечера сумку и вышел за калитку. Светка при этом так и не слезла с сеновала, чтобы поцеловать меня на дорогу или хотя бы помахать рукой вслед отъезжающей машине. Впрочем, никто не вышел проводить и Ивана Ивановича, так что, может быть, подобные сантименты в Заголянке не были приняты вовсе, а потому я вскоре перестал ломать себе над этим голову и начал просто смотреть на остающиеся за окном машины зелёные мили.

Где-то уже на второй половине пути к городу дорогу неожиданно накрыло облако густого, почти непроницаемого тумана, так что Иван Иванович вынужден был сбросить газ и вести машину прямо-таки с черепашьей скоростью. Устав глядеть на прилипшую к стёклам плотную белую массу, я потихоньку закрыл глаза и, не заметив, когда, задремал. Мне даже успело привидеться что-то типа бессюжетного и почти не запомнившегося в деталях сна, который вдруг тяжело сдавил моё сердце обжигающе-холодной, прямо-таки леденящей рукой какого-то необъяснимого ужаса, так что мне даже показалось, будто я чувствую, как оно начинает покрываться белоснежной, как и окутывающий нас туман, патиной инея.

— Ну, блин, совсем ни хрена не видать! — выдернул меня из этого состояния голос Перевершина. — Ты посиди пока в машине, а я выйду и немного пройдусь вперёд. По спидометру мы уже должны быть на въезде в город, но разве же в этом молоке что-нибудь можно разглядеть?..

Он вышел из машины, громко захлопнув за собой дверцу, и больше я его уже никогда не видел. Правда, несколько мгновений спустя после того, как он исчез в тумане, мне показалось, будто мимо машины метнулась в том же направлении некая непонятная чёрная тень, напоминающая то ли восьминогую собаку, то ли гигантского лохматого паука размером со взрослого ротвейлера, но видение длилось так микроскопически недолго, что я, честно говоря, даже и не понял, было ли оно явью или всего только продолжением моего сна. Мгновений через несколько после этого мне опять-таки почудилось, что где-то неподалеку кто-то вроде бы испуганно вскрикнул, но, сколько я ни напрягал свой слух, ничего похожего больше не повторилось, за стёклами “Жигулей” раздавалось только какое-то непонятное мне монотонное шуршание да потрескивание, и я опять погрузился в дрёму.

В следующий раз я открыл глаза от ощущения того, будто меня кто-то внимательно и чуть ли не в упор разглядывает. Ещё не выбравшись как следует из трясины сна, я начал медленно разлеплять ресницы и в разжижаемом солнечными лучами и словно бы слегка сносимом ветром в сторону поредевшем тумане увидел некую громадную тёмную тень, что, словно ребёнок над упавшей на пол игрушкой, склонилась над капотом застывших посреди дороги красных “Жигулей”. Некоторое время спустя эта странная фигура распрямилась, и я увидел, как мимо меня, чередуясь, проплыли два гигантских, теряющихся в высоте столба, от грузной поступи которых содрогнулась земля под машиной. Провожая их оцепеневшим взглядом, я вытянул шею к заднему стеклу и смотрел, как исчезает вдали эта фантастическая тень и как одновременно с этим, уволакиваемый ею, словно мантия за плечами короля, уползает куда-то и облако этого странного тумана.

Повернув голову, я увидел перед собой очищающуюся от белой дымки ленту асфальта, на обочине которого возвышался установленный на двух опорах щит с надписью “БИ+ GSM удобен ВСЕМ!”, и виднеющиеся метрах в пятистах впереди машины крайние дома Красногвардейска. На лобовом же стекле “Жигулей” отчётливо выделялся прижатый одним из “дворников” продолговатый прямоугольничек белого картона и, осторожно приоткрыв дверцу, я быстренько выскочил из машины и выдернул из-под “дворника” эту странную открытку. Не знаю, что я ожидал на ней увидеть, но почему-то подумалось, что эта бумажка каким-то образом должна быть связана с ушедшим в туман Перевершиным — что, может быть, это переданное им с кем-нибудь из идущих в мою сторону путников сообщение, которое тот, проходя мимо стоящей на шоссе машины и видя, что я сплю, просто сунул под щётку “дворника”, или что-нибудь в таком роде.

Однако это была обычная визитная карточка, на которой, обведенные тонкой чёрной рамочкой, были выведены фамилия её владельца и название его фирмы. Быстренько возвратившись в салон, я прочитал:

О. ГИДНЕВ

Международная ассоциация

“Смерть без границ”

“Похоронная контора, что ли?” — промелькнула в сознании и тут же куда-то улетучилась машинальная, как процедура сплевывания для курильщика, попытка осмыслить прочитанное, после чего я с минуту или две посидел без всякого движения, а потом привстал с места и, опираясь правой рукой на зеркало заднего вида, перегнулся через спинку водительского кресла, бросил визитку на пустое переднее сидение и надавил левой рукой на сигнал. Резкий звук всколыхнул собой рассветную тишину, разгоняя остатки словно бы зависшего вокруг машины наваждения. Но Иван Иванович на него не откликнулся. Тогда я, стараясь быть всё время начеку, открыл со своей стороны дверцу и, выставив на асфальт левую ногу, немного посидел так, не выходя из машины. Но вокруг было абсолютно спокойно и тихо, с восточной стороны небосвода пурпурно-розовой занавеской колыхалось привычное рассветное зарево, во дворах частных домовладельцев запевали жестяными голосами свои дребезжащие песни петухи, и я решился ещё раз выйти из машины. Теперь уже — окончательно.

Обведя прощальным взглядом салон “Жигулей”, я на каком-то автопилоте подтянул к себе свою дорожную сумку и, уже почти выходя из машины, заглянул напоследок в зеркало. Сдвинутое мною чуть ниже, чем следовало бы для нормального обзора остающейся за спиной дороги, оно вследствие этого отражало не вид через заднее стекло, а только пустое водительское сидение да лежащий на его краю белый прямоугольничек визитки. То, что было написано на ней мелким шрифтом, разглядеть на зеркальной поверхности было невозможно, но зато набранная крупными буквами фамилия владельца карточки читалась довольно отчётливо и, вздрогнув от какого-то тайного узнавания, я прочитал вывернутое отражением наизнанку слово: “ВЕНДИГО”. Не знаю, что оно обозначало, но на сердце почему-то тут же шевельнулся холодок страха из моего недавнего дорожного сна. Быстро выскочив из машины, я поддёрнул начавшие почему-то сваливаться с меня штаны, закинул на плечо сумку и, поминутно крутя по сторонам головой и настороженно оглядываясь, торопливо зашагал в направлении города…

Глава 6.

ПОЭТЫ УМИРАЮТ ПЕРВЫМИ

— …Ну, ты где там загулял, едрёна вошь? — с нескрываемой укоризной в голосе закричал Лёха, когда я, немного отдохнув и приняв после дороги душ, появился на пороге подвала. — Обещал к десятому числу возвратиться, а сам всё не едешь и не едешь!

— Да попутку ждал. Там без машины далеко до дороги идти.

— Ага! Ты там себе комфортный проезд обеспечивал, а мы тут с Виталькой от бандюков должны были отбиваться.

— От каких бандюков?

— От тех самых. Которые с нас свою долю требуют. Или это не ты обещал им выплатить после десятого числа их проценты за “крышу”?

— Ну, я… Только мы ведь все вместе решали…

— Угу. Вот они все и прибежали. А денег пока что не перечислено ни копейки, в магазинах говорят, что реализация идёт довольно медленно, книги покупаются неохотно и вообще… Короче, Виталька тут один был, когда пришли сразу и от Дружбайло, и от Обалдяна, и от кого-то ещё, я их уже всех и не помню.

— И что?

— А то! Устроили ему тут… встречу без галстуков. Лежит теперь дома с сотрясением мозга.

— Выходит, он всё-таки у него был…

— Они нашли. И, кстати, у нас с тобой тоже обещали найти, если в течение этой недели мы не рассчитаемся с ними за “крышу”.

— Да на фига нам такая крыша, при которой нас бьют прямо на рабочем месте!

— Так их же приятели и били. Люди Ракитного.

— Ну и… что нам теперь делать? — я уже начал жалеть, что не остался у Светки если не насовсем, то хотя бы ещё на недельку.

— Не знаю. Надо как-то срочно разрекламировать наше издание, чтоб люди его кинулись покупать. Другого способа раздобыть денег у нас просто не существует… Что тут можно придумать, как ты считаешь?

— Хрен его знает… Я ведь его и прочитать-то ещё не успел. Так — одну или две вещички… Так что сейчас вот пойду домой и буду думать.

Я взял со стопок готовой продукции несколько свежеотпечатанных книжек, пожал Лёхе на прощание руку и, стараясь не встретиться взглядом с нашими сволочными охранниками, застывшими на своём “посту” с дурацкими бутылками “Жигулёвского” в руках, повернулся и двинулся по ступенькам к выходу на улицу.

— Кстати, — оглянулся я уже в дверях на Лёху. — Ты случайно не помнишь, что значит слово Вендиго? Мне кажется, я его где-то недавно встречал.

— Ну ещё бы! — встрепенулся Лёха. — Это же имя индейского бога смерти, которое упоминается в романе Кинга “Кладбище домашних животных”. Стыдно не знать продукцию собственной фирмы.

— Хорошо, я исправлюсь, — пообещал я и шагнул за дверь.

Солнце уже успело перебраться через забор своего полуденного пика, и мне было даже странно вспоминать о каком-то, столь напугавшем меня нынешним утром, тумане.

Медленно идя под старыми, всё ещё кадящими белым дымом пуха тополями, я смотрел, как мой любимый город живёт своей, казалось бы, раз и навсегда установившейся будничной жизнью. Вон возвращаются с Колхозного рынка (он у нас так и не сменил своего названия, двинувшись в наступившую криминально-капиталистическую формацию под старым социалистическим именем) скучные от своих ежедневных забот домохозяйки с сумками в руках. Вон пролетел куда-то на сверкающем, точно лакированный ботинок, чёрном “мерседесе” владелец сети городских сигаретных киосков Артём Маммутович Браздовский. А вон толпятся перед стеклянной будочкой прессы наши местные “пикейные жилеты”, ведущие нескончаемый, как смена дня и ночи, диалог о том, кому бы они не рискнули положить в рот свой палец — Прямилову, Незворотному, Шлакоблочко или Килю.

— …А разве Дружбайло — не голова? — уловил я возглас одного из них, проходя мимо киоска “Горпечати”, в витринах которого пестрела традиционная для последних лет палитра из газет “Жизнь”, “АиФ”, “МК-Бульвар”, “Спид-Инфо”, “Двое”, “Версия” и им подобных. На одной из дальних полок, за спинами расфуфыренных столичных изданий, я увидел также приткнувшийся бедным родственником чёрно-белый выпуск нашего районного “Маяка” с крупно набранной на первой полосе шапкой “НАХОДКА В ЗАБОЕ ШАХТЫ № 3—3 БИС” и рядом с ним — полусогнувшийся серенький листочек “Красногвардейского литератора”. Здесь же теперь продавались сигареты, жвачки и презервативы.

— …Ещё какая голова! — согласился кто-то из его собеседников. — Я бы ему палец в рот ни за что не положил! Не-е, ни за что.

— Эт точно, — подтвердили, закачав седыми головами, и другие…

Пройдя мимо них, я пересёк небольшой прямоугольный скверик и вышел на совершенно безлюдную в это время суток площадь перед гостиницей “Высотная”. Вечером её, как правило, запруживают и проститутки, и всякого рода шантрапа, продающая или покупающая тут дозу наркоты для укола, а в дневное время суток на ней делать нечего, и она пустует. Бросив чисто машинальный взгляд в сторону сверкающего стеклянными дверями подъезда гостиницы, я увидел, как на её крыльцо взлетает затянутый в свои любимые чёрные джинсы и чёрную вельветовую рубаху поэт Ян Голоптичий.

“Какая же это шлюха назначила ему здесь столь раннее свидание? — подумал я мимоходом. — Не иначе, как нас опять осчастливила своим визитом Машка Исламова! Если это так, то впереди почти наверняка намечаются какие-то внеочередные выборы…”

Однако догадка моя не оправдалась. Не потому, правда, что этих выборов не намечалось вовсе (может быть, они и затевались, но в связи с навалившимися впоследствии на город ужасами, все политические дела вскоре вообще перестанут иметь какое бы то ни было значение), а просто потому, что поэт бежал в гостиницу по приглашению не самой Исламовой, а её близкой московской подруги — тележурналистки канала “Ню-ТВ” Гилены Пацюк, которой она, узнав, что той предстоит командировка в Красногвардейск, передала телефон нашего местного секс-символа.

Звонок столичной теледивы застал поэта за сочинением передовицы для очередного выпуска “Красногвардейского литератора”, в которой он в пух и прах разносил выпущенный нами одним из первых и уже давно продающийся во всех магазинах города и района роман Стивена Кинга “Сияющий”. Перелистнув две-три первые страницы и решив, что этого вполне достаточно, чтобы говорить о нём в безапелляционно-разгромном тоне, он как раз подводил работу к тому особенно удачному на его взгляд пассажу, в котором собирался натыкать носом в дерьмо и местную власть, и нас с нашим проектом, и, главное, критика Антона Северского, когда вдруг раздалась дребезжащая трель телефонного аппарата и, подняв трубку, он услышал заигрывающе-призывный голосок московской фифочки. Щебеча, словно вырвавшаяся из клетки канарейка, та передала ему горячий привет от Исламовой и намекнула, что она только что приняла освежающий душ и жаждет познакомиться с секс-символом города Красногвардейска не по телефону, а, так сказать, в непосредственном контакте.

Забыв обо всей своей писанине, Ян стремительно сбросил с себя застиранное домашнее трико тёмно-синего цвета с отвисшими на коленях пузырями, вскочил в висевшие наготове на спинке стула джинсы, попшикался одеколоном с названием “MAN IS MAN” и чуть ли не вприпрыжку понёсся на зов ожидающей его в гостиничном номере самки.

Если бы, кроме стеклянных дверей, у гостиницы “Высотная” были такими же ещё и стены, то можно было бы видеть, как, не дожидаясь лифта, он пулей взвился на второй этаж и, прошмыгнув по пустынному в это время дня коридору, выстучал по двери 217-го номера какую-то нетерпеливую бодренькую мелодию, вроде арии “Сердце красавицы склонно к измене”. Постояв в томительном ожидании несколько невероятно долгих секунд и не дождавшись никакого шевеления с той стороны, Янчик повторил свой стук с такой силой, что белоснежная плоскость восприняла эти усилия как попытку своего открывания и медленно поплыла внутрь номера. Подтолкнув её снаружи, поэт, полыхая всё более багровеющим от возбуждения лицом, шагнул в апартаменты.

Но там — было пусто.

Обведя взглядом помещение, он на какое-то время задержал его на вываленных прямо на диван кружевных трусиках и лифчиках, хмыкнул про себя при виде рассыпанных на тумбочке блестящих пакетиков с кондомами, завистливо пересчитал сложенные рядом в небольшой штабель разноцветные сигаретные блоки и только потом обратил внимание на лежащий посередине стола листок, хотя тот и был оставлен здесь явно с таким расчётом, чтобы его заметили первым. Это оказалась адресованная ему записка, в которой красивым женским почерком было написано: “Милый Янчик! Не обижайся и не скучай, мне пришлось срочно выбежать на улицу, чтобы взять интервью для моей программы. Через пару минуточек я буду в номере и щедро вознагражу тебя за ожидание. Целую, твоя Гиля”.

— Сука, — без злобы, а скорее единственно в качестве констатации факта высказался Ян в адрес своей отсутствующей любовницы. — Могла бы заняться делами и после того…

И в эту самую минуту в ванной послышался некий негромкий стук, словно бы там уронили на пол какой-нибудь тюбик или расчёску.

— Ага! — встрепенулся поэт и, возбуждённо подрагивая ноздрями, поспешил в направлении запеленгованного его слухом звука.

Однако же, распахнув в нетерпении дверь ванной комнаты, он увидел, что в ней, как и в самом 217-м номере, нет ни души, и хотел уже было из-за этого окончательно расстроиться, как вдруг уловил некое скрытое шевеление за закрывающей ванну полупрозрачной занавеской.

— Гилечка, это ты? — полупозвал он приторным, точно торт с масляным кремом, голосочком и, испытывая какую-то несвойственную ему ранее неуверенность, сделал несколько настороженных шагов по направлению к ванне и затем отодвинул в сторону заслоняющую её занавеску.

И почувствовал, что превращается в неспособный ни пошевелиться, ни издать какой бы то ни было звук, соляной столб. Перед ним, в наполовину наполненной водой ванне, сидела мёртвая женщина, и при этом было видно, что мертва она уже далеко не первый день. Тело её полиловело и успело покрыться трупными пятнами, раздутый газами живот, словно остров плоти, выпирал из пованивающей, несвежей воды. Блестящие, большие, похожие на мраморные шарики глаза вперились в Голоптичего, а лиловые губы растянула ухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосы на лобке плыли. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой ванны, как крабьи клешни.

“Но ведь Гилена же тут полчаса назад мылась, — тупо подумал Ян. — Она сама сказала по телефону, что только что приняла душ…”

И в эту минуту утопленница приподняла голову.

Голоптичий в ужасе закричал.

Однако с губ не сорвалось ни звука, крик рванулся обратно, прочь, и утонул во тьме его нутра, словно оборвавшееся ведро в глубине колодца. Он почувствовал, что обмочился, он ясно ощущал, как под чёрными джинсами сбегают по ногам горячие струйки мочи, но не мог заставить себя при этом ни пошевелиться, ни хотя бы оторвать взгляд от женщины в ванне.

А та в это время начала садиться. Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелого каменного взгляда. Мёртвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарые боксёрские груши. Тихонько плеснулась вокруг поднимающегося тела позеленевшая застойная вода. Она не дышала. Уже много лет это был труп, и если бы Ян в эту минуту мог сопоставлять слышанные им ранее истории, то он бы наверняка вспомнил, как её когда-то звали. Потому что это была примадонна Мариинского театра Альбина Кшисовская, найденная в 1913 году горничной гостиницы “Проезжая” то ли утонувшей, то ли даже утопленной в ванне этого самого номера.

Развернувшись на подкашивающихся ногах, поэт в панике бросился вон. Он стрелой вылетел из ванной, его глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который приготовился свернуться клубком, разинутый рот не исторгал ни звука. Он подлетел к двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Из его рта неслись оглушительные вопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь и прислушиваться, как за спиной подбирается к нему покойница — пятнистый живот, сухие волосы, протянутые вперёд руки — нечто, волшебным образом забальзамированное и пролежавшее здесь, в ванне, мертвым не одно десятилетие.

Дверь не откроется. Нет, нет, нет…

Время словно бы остановилось, давая Яну возможность опомниться. И только-только он расслабился, только начал понимать, что дверь, должно быть, не заперта и можно спокойно выйти в спасительный коридор, к людям, подальше от этого нестерпимого ужаса, как вечно сырые, покрытые пятнами, воняющие тиной и рыбой руки мягко сомкнулись на его шее, неумолимо разворачивая его так, чтобы в свою последнюю минуту он ещё успел посмотреть в приблизившееся к нему на расстояние поцелуя мёртвое лиловое лицо. Лицо судьбы…

…Не знаю, каким образом, но уже через час после того, что произошло в 217-м номере гостиницы “Высотная”, о таинственной смерти поэта было известно всему Красногвардейску. Попервоначалу, говорят, даже сграбастали в качестве подозреваемой саму Гилену Пацюк, предположив, что это именно она и удавила Голоптичего вследствие глубочайшего разочарования, охватившего её по причине несоответствия сексуальной репутации поэта его реальным возможностям, но журналистка, во-первых, тут же предоставила ментам своё неопровержимое алиби в лице местного предпринимателя и политика Альберта Лохопудренко, возглавлявшего в Красногвардейске филиал московского водочного завода “Кристалл”, который немедленно прибыл в отделение и подтвердил факт их (сугубо деловой) встречи за стенами гостиницы в то самое время, когда там погиб Голоптичий, а во-вторых, московская стерва умудрилась каким-то образом дозвониться до своей телестудии и оттуда незамедлительно начали давить по всем каналам и на следователя Бахыта Кондомова, и на полковника Дружбайло, и на самих мэра с губернатором, так что часа через полтора после своего препровождения в отделение милиции Гилена Пацюк была с извинениями оттуда выпущена и на лучшем милицейском “форде” с мигалками возвращена в гостиницу. Быстренько собрав с дивана свои трусы и бюстгальтеры да ссыпав с тумбочки в сумку презервативы и сигареты, она связалась по мобильнику с Альбертом Лохопудренко, который тут же подогнал к дверям гостиницы темно-синий “Volkswagen” и увез её в областной центр, откуда, в отличие от красногвардейского вокзала, не раз в три дня, а каждый вечер уходило по два-три скорых поезда на столицу.

По пути они сделали тридцатиминутную остановку на обочине трассы, и Гилена хотя бы в малой степени компенсировала с предпринимателем дозу того удовольствия, которое ей так и не смог доставить из-за своей непредвиденной и таинственной гибели прыщеватый секс-символ Красногвардейска.

Час спустя она преспокойно села в купе полупустого спального вагона, поставила перед собой на столик бутылку коньяка, выложила плитку шоколада, сигареты и зажигалку, и, вычеркнув из памяти всё произошедшее за этот день, отбыла в свои московские будни.

В Красногвардейске же между тем продолжали происходить необъяснимые и весьма-таки страшные события, причём, начав своё кровавое дело с убийства поэта Голоптичего, невольно запущенная нами в момент нажатия пусковой кнопки “Pandemoniuma” мистическая мясорубка так уж и пошла для начала выкашивать тот литературный круг, который группировался вокруг профессора Водоплавова. Примерно часа полтора спустя после того, как потревоженный звонком Гилены Пацюк Ян вбегал в фойе гостиницы “Высотная”, а я шёл к себе домой отсыпаться после ранней дороги из Заголянки, в комнате на втором этаже районного Дома культуры начали собираться члены литературной студии МГО во главе с самим Селифаном Ливановичем. Вообще-то они обычно сходились сюда часам к шести вечера, но в этот день их собрал в столь непривычное время обзвонивший всех Глеб Колтухов, пообещавший привезти тираж своей мемуарной книги под названием “Николай Рубцов: между преисподней и адом”, которую он только что отпечатал в одной из типографий областного центра при спонсорской помощи Артёма Браздовского и Альберта Лохопудренко. Уж как ему удалось вытрясти из них деньги на это дело, останется известно только ему да Богу, но в тот момент, когда собравшиеся по его звонку студийцы уже начали томиться затянувшимся ожиданием и посылать по его адресу недвусмысленные пожелания, а профессор в четвертый раз подряд намекнул на то, что раз уж они собрались тут все вместе, то неплохо было бы по этому поводу чего-нибудь выпить, дверь с не сменяемой полвека табличкой “МГО СП” распахнулась и, сбросив с себя на пол гору упакованных в коричневую бумагу и перетянутых пластиковыми ленточками книжных пачек, в студию ввалился усталый, но счастливый Глеб, который, гордо посверкивая глазами, принялся тут же вынимать из них тёмно-фиолетовые томики и небрежно, словно бы ему это уже до чёртиков надоело, надписывать на них друзьям свои автографы.

— А Протопопов где? — поинтересовался он, отвлекаясь на мгновение от процедуры подписывания.

— Мишка? Так они с Саней Студенем позавчера в Пицунду укатили. Им Юра Глобусов туда по блату путёвки достал через московский Литфонд, вот они и уехали.

— Хороша была б Пицунда, если б не было там “Бунда”, — заметил, глядя куда-то в угол, Водоплавов.

— Да там сейчас никого нет, — объяснил Хаврюшин. — После прошлогоднего рейда Гилаева на Сухуми, туда теперь никто и не ездит, побаиваются…

— А Стервовеликова с Голоптичим почему не видно? — окинул взором присутствовавших Колтухов.

— Никанор звонил мне сегодня утром из пригорода и сказал, что не сможет приехать, — пояснил секретарь литературной студии Валера Галопов. — Он там с кем-то из своих приятелей создаёт в Интернете электронную версию нашей газеты.

— А я слышал, будто он там себе какую-то бабёночку нашёл, — не без зависти в голосе заметил Плюшев. — Ей ещё и тридцати нет, а она уже года два как вдова. Муж погиб на 3—3 бис при взрыве метана. Помните, осенью позапрошлого года там была авария?..

— Короче, нас на бабу променял, — буркнул из своего угла полудремлющий, как всегда, профессор.

— Ну, а Ян куда подевался?

— А у Яна как раз в это время… — начал было опять говорить Плюшев, но в эту самую минуту в кабинете вдруг раздался прямо-таки панический визг телефона, и разговор на этом оборвался.

— Алло? — небрежно поднеся к уху трубку, проворчал Водоплавов, но, услышав первые слова звонившего, весь словно бы окаменел, а его налитое свекольной тяжестью лицо начало бледнеть и принимать какое-то незнакомо испуганное выражение. — Вы это точно знаете? Что?.. Видели, как его выносили?.. Ну-ну…

Он ещё какое-то время молча дослушивал говорившего, кивая в знак понимания услышанного, затем опустил трубку на колени и беззвучно уставился на своё окружение. И ни Колтухов, ни Галопов, ни кто-либо другой из студийцев не решились потревожить это его затянувшееся пугающее молчание, чтобы поинтересоваться, что же за сообщение услышал Селифан Ливанович, если оно его так шокировало.

Но профессор, в конце концов, очнулся и сам.

— Голоптичий погиб, — сказал он минуты две-три спустя внезапно осипшим, как при простуде или ангине, голосом и, протянув перед собой наугад руку, разжал пальцы и положил трубку мимо телефонного аппарата. — Только что его нашли в одном из номеров гостиницы “Высотная” со следами удушения на шее.

— Ни хрена себе! — аж подскочил со своего стула Галопов. — Вот это расклад! Доблядовался-таки Янчик. Докуролесил. А я ведь его предупреждал, что рано или поздно…

Но на него тут же со всех сторон зашикали повскакивавшие со своих мест престарелые красногвардейские поэтессы, и, презрительно фыркнув, он заткнулся.

— Помянуть бы надо, — выдержав для успокоения страстей некую паузу, изрёк Водоплавов. — Как на Руси принято…

Тут же собрали деньги и снарядили гонцов за водкой. Слава Богу, магазины были чуть ли не на каждом шагу, так что уже минут через пятнадцать посланники возвратились назад, звеня многочисленными бутылками.

— Опять ничего не взяли пожрать, уроды! — досадливо кривя губы, проворчал в углу кабинета Колтухов, видя, что из закуски ходоки принесли только две буханки чёрного хлеба да полуторалитровую бутылку пепси. Хотя на деле, конечно, он был убит вовсе не фактом отсутствия колбасы на столе и даже не вестью о неожиданной смерти своего товарища по литературе, а более всего тем, что эта самая смерть так бесповоротно заслонила собой торжество выхода его книги о Рубцове. Книги, на появление которой он возлагал такие большие надежды…

Началась пьянка.

Сначала поднимали стаканы в память о только что погибшем поэте, произнося многозначительные речи о том, что поэты всегда погибают первыми, потом несколько раз прошлись по адресу местной власти, которая по-прежнему не считала нужным финансировать работу литературной студии, а час спустя уже не говорили ни о ком другом, кроме как о критике Антоне Северском, опубликовавшем дня три тому назад в “Маяке” статью под названием “Нравственные критерии в творчестве современных писателей”, в которой он опять задевал литературный уровень профессорских “Дневников”, говоря, что они свидетельствуют о корпускулярности и раздробленности его сознания, а это, дескать, является характерным в первую очередь для тех, чей мозг основательно поражён многолетней алкогольной интоксикацией, из-за чего он оказывается не в состоянии удержать какую-либо большеобъемную мысль в её логической целостности. Ну, а, кроме того, писал далее в этой своей статье Северский, в сознании алкоголика дела всех других людей выглядят почти исключительно как мышиная возня, зато любое — даже самое что ни на есть ничтожное! — из предстоящих в перспективе ему лично дел гипертрофируется до размеров чуть ли не вселенского масштаба, и это очень хорошо видно по стихотворению Николая Рубцова “В горнице”, где лирический герой, не вставая с кровати, наблюдает за тем, как его матушка носит в дом при свете ночной звезды с улицы воду. Зачем, задавался вопросом критик, матушке понадобилось среди ночи брать ведро и идти на улицу за водой? И почему при этом её великовозрастный сыночек ей не помогает? Причина, на его взгляд, заключалась в следующем. Во времена Николая Рубцова одним из самых страшных преступлений считалось самогоноварение, за которое тогда следовало весьма серьёзное уголовное наказание, так что народ в СССР вынужден был заниматься этим делом тайком, главным образом — по ночам. Процесс этот представлял собой не что иное, как перегонку браги путём её обычного кипячения, после чего проходящие через змеевик пары охлаждались и выпадали в виде готового спиртового конденсата. Вот для этой-то, мол, цели матушка в стихотворении Рубцова и носит в дом ночью воду, а все остальные дела она может делать и днём, не опасаясь, что её застанут за ними соседи или участковый милиционер. Что же касается самого лирического героя, то, судя по его собственному признанию в том, что “красные цветы мои в садике завяли все, лодка на речной мели скоро догниёт совсем”, он явно валяется на кровати без сил после весьма и весьма продолжительного запоя. Наверное, делал логический вывод Северский, именно для того, чтобы “подлечить” его после этого “забега в ширину”, и взялась матушка за своё небезопасное по советским временам дело. И вот лежит наш герой при этом на кровати, дожидается спасительной стопочки матушкиного зелья да представляет, как он завтра, наконец-таки, встав на ноги, выйдет из дома на улицу, увидит знакомую с детства иву и займётся житейскими делами. “Завтра у меня под ней, — говорит он, словно бы о какой-то невиданной по величине работе, о предстоящих ему впереди элементарнейших делах, — будет хлопотливый день! — и далее поясняет, в чём же будут состоять эти невероятные по масштабам хлопоты: — Буду поливать цветы, думать о своей судьбе, буду до ночной звезды лодку мастерить себе…”

Практически то же самое, заключал под конец своего рассуждения Антон Северский, мы можем обнаружить и в “Дневниках” профессора Водоплавова, где в точном соответствии с психикой законченного алкоголика все совершающиеся вокруг него события подаются исключительно в пренебрежительно-ироническом, не заслуживающем никакого внимания ключе, тогда как любая мелочь, к которой оказывается причастен он сам, изображается как нечто сверхзначимое и чуть ли не судьбоносное для всей планеты.

Находившийся последние дни в областном центре, где печаталась его книга, Колтухов еще не читал этой статьи и не знал, что строками его любимого поэта побивался его литературный босс, а потому сидел по своему обыкновению вместе с Плюшевым в углу кабинета, давился растворимым баночным кофе производства Мытищинского ООО “Ruskafe-Gold” с красиво выведенным на блестящейэтикетке слоганом: “Чимбо. Оддавать луччее” — да исподлобья поглядывали на наливающуюся водкой компанию.

— Ну, всё, капут! Профессор начинает вырубаться! — обронил Глеб, заметив, как Водоплавов, по своему обыкновению, начал время от времени выпадать из общего хода застолья и минут на пять-семь отключаться, уходя прямо посреди произносимой фразы в своеобразную мини-спячку, из которой он затем так же неожиданно и естественно выходил, открывая глаза и, как ни в чём ни бывало, занося карандашиком в блокнот некие пришедшие ему в голову во время этого краткого отключения мысли или же рифмы, после чего внезапно вскидывал на окружающих свою бульдожью голову и раздражённо вопрошал: “Ну? В чём дело? Почему никто не следит за стаканами? Колтухов, это, в конце концов, я здесь заснул или ты?..”

— У нас нынче демократия, — кося глазом из-за поднесенной ко рту чашки, ворчливо откликнулся Глеб. — Так что пускай за стаканами Галопов следит, он у нас наставник молодых да и ближе всех к бутылкам находится. А то не хватало ещё, чтоб лучший поэт России вставал вам водку наливать. Рубцов бы мне после этого руки не подал…

— Рубцов, Рубцов! — передразнил его профессор. — Рубцов — поэт для интеллектуальных скопцов. А для молодцов пишет Юрий Кузнецов.

— Кто? Кузнецов? — начал заводиться Колтухов, настроение которого было безнадёжно испорчено тем обстоятельством, что смерть Голоптичего испоганила праздник выхода его книги. — Да что он значит, этот ваш Кузнецов со всеми его поэмами, против любого, даже самого короткого Колиного стихотворения! Подумаешь — он пил из черепа отца! А вот услышать, как лошадь белая в поле тёмном вскинет голову и заржёт, ему слабо? Или описать, как матушка выходит ночью по воду? А?..

— Кузнецову ничего не слабо, — наливаясь тёмной краской, отчеканил профессор Водоплавов, — он таких стихотворений, как про эту твою сраную матушку, с которой ты носишься, как с писаной торбой, мог бы насочинять сотни, если бы захотел… Да так вон и Стервовеликов может накатать, не правда ли, Никанор? — профессор тяжело повертел головой в поисках поэта Стервовеликова, но того, как мы уже знаем, в этот день в литературной студии не было, так как он уже третий день гостил в доме у своего двоюродного брата Ивана Безбулатова и, сидя перед светящимся монитором марки “Daewoo”, путешествовал по Интернету в поисках хотя бы каких-нибудь упоминаний своей фамилии. Но в какие бы сайты он ни забирался и электронные версии каких бы изданий ни пересматривал, в глаза всё время лезла начинающаяся на ту же букву фамилия критика Антона Северского, тогда как фамилия поэта-сатирика Стервовеликова не встретилась ему пока ещё ни разу.

— Иван! — с плохо скрываемой обидой подзывал он Безбулатова. — Ты мне что-то не то здесь открыл. Давай-ка мы пошарим ещё на сайте “Тенета” и в библиотеке Конгресса США.

И, всё больше мрачнея лицом, он упорно склонялся к экрану монитора, уже прекрасно понимая в глубине души, что и здесь результат будет точно таким, как и раньше. Но как же не хотелось признаваться самому себе в полном бесславии, Господи…

А тем временем на втором этаже Красногвардейского районного Дома культуры за дверью с многовариантно истолковываемой аббревиатурой МГО СП назревала неотвратимая ссора.

Глава 7.

“РАДУЙСЯ, ПОКА ЖИВОЙ”

— …Чего-чего? Это вы про чью матушку так говорите? — не донеся до рта чашку с остывшим кофе, напрягся Колтухов.

— А понимай, как знаешь! Слишком много чести будет, если я каждому тупице стану объяснять прописные истины.

— Кому-кому? Тупице? — белея, как мел, поднялся со своего места Колтухов и сделал один медленный шаг навстречу Водоплавову. — Так вы говорите — тупице? Хоть вы у нас, конечно, и профессор кислых щей, но не думайте, что все остальные тут глупее вас. Да. Тут ещё есть и такие, кто не отравил свои мозги алкоголем…

Видя, что дело принимает нешуточный оборот, и эта нелепая и непонятно как разгоревшаяся ссора двух вчерашних друзей и единомышленников доходит до той точки кипения, за которой она уже не может удержаться в рамках одной только словесной перепалки, члены МГО забыли о своих недожёванных кусках хлеба и недокуренных сигаретах и кинулись наперерез Колтухову.

Но они — не успели.

— …Да катись ты! — высокомерно процедил сквозь зубы профессор и хотел уже было потянуться за своим стаканом, но в эту самую секунду Глеб резко выбросил вперёд руку с зажатой в ней чашкой и выплеснул в профессора остатки недопитого (и, как он успел прикинуть, уже вполне остывшего) кофе.

Чуть не задохнувшись от такого оскорбления, тот на какое-то мгновение словно бы окаменел с протянутой в направлении стакана рукой, а потом с искаженным от бешенства лицом вдруг сорвался со стула и бросился на поэта. Зная, что в молодости профессор занимался боксом и до сих пор имеет тяжёлую руку, члены студии поспешно сыпанули от него в стороны, освобождая место для потасовки. Истерически завизжали поэтессы, зазвенела бьющаяся посуда, полетели на пол перевёрнутые стулья. Сметенная со стола рукой кого-то из дерущихся, через комнату стремительно пролетела полупустая водочная бутылка и с хрустом вонзилась в середину оконного стекла. И практически одновременно с посыпавшимся вниз дождём осколков драчуны кубарем вылетели за двери студии…

В коридоре они сами собой расцепились и разлетелись в разные стороны.

— Ну что, сучонок, получил урок? — прерывисто дыша, проговорил профессор, поправляя съехавшие на бок очки.

— Ничего! Вы, по-моему, тоже не остались обделёнными, — проворчал в ответ Колтухов, косясь одним глазом на соперника и вытирая тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы.

— Давай-давай, радуйся, пока живой, — оправляя на себе скособоченный пиджак, пригрозил профессор и по-мальчишечьи добавил: — В следующий раз не так получишь!

— То же самое могу вам пообещать и я! — по-прежнему не желая уступать ему, хорохорился поэт.

— Давай-давай, — повторил, пытаясь заправить в брюки вылезшую рубаху, Селифан Ливанович.

— А чего ж не дать? — согласился Колтухов, не находя на одной из своих манжет пуговицы. — Обязательно дам.

— Мы ещё встретимся, — буркнул профессор.

— На том свете, — сострил Колтухов и, не без опаски косясь на приводящего себя в порядок Водоплавова, боком прошёл мимо него в сторону лестницы и пошагал вон из здания.

При выходе из парадной двери он чуть было не столкнулся с направляющимся во Дворец культуры от стоящей неподалеку машины следователем по особо важным делам Бахытом Кондомовым, на плече которого висело какое-то странноватое, будто бы игрушечное, хотя и увеличенное до размеров настоящего, ружьё. Да и сам он показался Глебу несколько повыше ростом, чем обычно. “Этому-то чего тут понадобилось? В самодеятельности, что ли, решил поучаствовать? Вон, какие высокие каблучищи надел, как у ковбоев”, — мимоходом подумал он, но мелькнувшая мысль практически тут же была оттеснена в сторону воспоминанием о только что произошедшем в студии.

— Уроды! — пробормотал он со злостью. — Кругом сплошные уроды и придурки! Завтра же уеду в Заветы Ильича к Мишке Цыгановичу. Он давно зовёт меня погостить у него на даче в Подмосковье, вот и укачу отсюда утром к чёртовой матери, — и, трогая пальцем разбитую профессором нижнюю губу, решительно зашагал прочь от ДК.

Увидев выходящего ему навстречу Колтухова, Кондомов тоже было дёрнулся о чём-то его то ли спросить, то ли остановить — даже протянул в его сторону руку, — но потом услышал доносящийся со второго этажа шум и, забыв о своём намерении, поспешил туда.

А тем самым временем, потоптавшись немного один в коридоре, профессор проворчал про себя какое-то замысловатое ругательство и, не став больше возвращаться в помещение студии, направился куда-то в лабиринты уходящего вдаль коридора на поиски телефона, намереваясь позвонить с него своей тайной полюбовнице Софочке и успокоить на её пышной груди расшалившиеся из-за всего случившегося за день нервы. Благодаря этому он избежал встречи с поднимающимся по лестнице следователем Кондомовым и тем самым продлил себе на некоторое время свою безалаберную пьяную жизнь. Хотя — и не надолго.

Ступив на последнюю ступеньку лестницы, Кондомов ещё увидел в глубине коридора удаляющуюся спину профессора, он даже поднял было к плечу своё диковинного вида ружьё, словно собираясь выстрелить из него вдогонку уходящему, но в эту самую минуту вдруг широко распахнулась дверь студии и из неё выбежал оправившийся от замешательства давно уже поседевший на висках и располневший в бедрах, но все ещё молодящийся поэт Валера Галопов.

— Селифан Лива… — широко распахнул он рот, окликая начальника, но так и остановился на полуслове, увидев направленное прямо ему в лицо дуло преогромного ружья.

— Зайди назад, — жёстко приказал ему Кондомов. — И вы все тоже вернитесь в комнату, — добавил он, видя напирающих изнутри студийцев.

Испуганно вертя головой, заместитель попятился обратно.

— Да я что? Я ничего. Я только хотел позвать назад Селифана Ливановича…

— Я сам позову, кого мне надо, — оборвал его Кондомов.

Держа перед собой направленное на студийцев ружьё, он приказал всем отойти к стене и выстроиться в одну шеренгу.

— Вы понимаете, что за битьё стёкол в общественном здании я должен вас всех немедленно задержать и препроводить в отделение милиции. Но на улице уже довольно темно, в одном “УАЗике” вы все не поместитесь, а контролировать такую большую толпу при этапировании пешим ходом мне будет очень непросто, поэтому я принял решение убить вас всех прямо здесь, на месте совершённого вами преступления.

— Как это — убить? — пискнула поэтесса Арина Взбрыкухина. — Это вовсе и не мы его разбили. Это…

— Заткнись, сучка, — немедленно навёл ей прямо в лицо дуло своего ружья Кондомов. — Кто ещё откроет рот без спроса, тут же получит пулю. Вы поняли?

— Да, — с трудом протолкнул возникший вдруг в горле комок Галопов. Он во все глаза смотрел на следователя по особо важным делам, пытаясь понять отуманенным водкой сознанием, что же в нём сегодня ему кажется не таким, как всегда. И вдруг поймал себя на том, что смотрит на Кондомова снизу вверх, хотя во все прежние дни они были с ним примерно одинакового роста. Он ещё раз обвел взглядом фигуру милиционера и заметил, что надетая на того форменная одежда ему явно мала — от чрезмерного натяжения отлетело уже несколько пуговиц на груди, а теперь начинали расползаться ещё и боковые швы. Под мышками были заметны большие тёмные круги, и, присмотревшись внимательнее, он увидел, что это вовсе не пот, как ему показалось сначала, а обильно сочащаяся из тела Кондомова кровь.

Он снова перевёл взгляд на ружьё в руках милиционера и подумал, что где-то он такое уже видел. “Оно такое… Такое, каким его… — напряг он свою начинающую трезветь от серьёзности всего происходящего память, и вдруг с отчётливой ясностью вспомнил: — Оно такое, каким его рисуют дети!.. Ну точно, блин! Или — каким его изображают в мультиках! Так что всё это полная фигня, и надо немедленно положить этому конец. И поскольку сейчас тут нет профессора Водоплавова, то это должен сделать он, руководитель молодёжной секции ”.

И подняв вверх эту самую правую руку, словно призывая всех к тишине и вниманию, Галопов сделал полшага вперед и, глядя в глаза Кондомову, жёстко и почти без пауз произнёс:

— Как помощник руководителя литературной студии, я требую вас прекратить эту комедию и опустить свое дурацкое ружьё! Иначе я буду вынужден сообщить о вашем поведении…

— Ты уже никому и ничего не сообщишь, — страшно осклабившись, прервал его речь Кондомов и, уперев в его грудь ствол ружья, нажал на курок.

В комнате раздался страшной силы грохот и, отброшенный выстрелом к стене, Галопов ударился о неё спиной и на какое-то время словно прилип к ней, оставаясь в позе распятого. Посередине его груди зияла кошмарная сквозная дыра величиной с большущий кулак, из которой, как нефть из скважины, била блестящая чёрная кровь.

— А-а-а-а-а! — заверещала Взбрыкухина.

— Заткнись, тварь! — ткнул ей под подбородок забрызганный кровью край ствола Кондомов, и поэтесса, поперхнувшись, замолчала.

Несколько долгих минут в комнате висела такая гнетущая тишина, что было отчётливо слышно, как у кого-то из присутствующих урчит от страха в животе.

— Бахыт Кенжеевич, — заикаясь и всхлипывая, подала, наконец, голос двадцативосьмилетняя сочинительница песенок “под Окуджаву” Людмила Жерделёва. — Это я — Люда, вы меня разве не помните? Мы с вами встречали этой зимой Новый год у Забавиных… Вы ещё потом два раза звонили мне… после той нашей ночи… Я прошу вас, скажите, что вы его не убили, что всё это понарошку. Ну, пожалуйста, Бахыт Кенжеевич…

— Понарошку? — злобно переспросил он. — Тебе хочется, чтоб всё в жизни было понарошку? Тэк? Всё, кроме трахания, угу?.. Нет, девочка, так не бывает. Так просто не должно быть, потому что это лишит мир его извечного смысла. А потому и та пуля, что сделала скворечник из груди этого мудилы, — кивнул он на сползшее по стене на пол тело Галопова, — и та, от которой сейчас подохнешь ты, ничуть не менее настоящие, чем и тот член, от которого ты пять раз в ту ночь кончила — и ты сейчас в этом отличнейшим образом убедишься.

Он оторвал ствол ружья от подбородка Взбрыкухиной, медленно перевёл его в сторону Жерделёвой и, направив его в область ее талии, хладнокровно произвёл ещё один, ужаснувший всех присутствующих, выстрел. При этом было хорошо видно, как огромная бочонкообразная пуля с заостренным концом вылетела из чёрного ружейного дула и, войдя поэтессе куда-то в область пупка, разорвала её тело на две отдельные части, заляпав при этом кровавыми сгустками всех стоявших поблизости.

— Да он же сумасшедший! — словно очнувшись от сковывавшего его паралича, истерично заверещал вдруг поэт Стас Плюшев. — Надо его связать, пока он нас всех не перебил! Хватайте его! Кидайтесь на него все сразу!

Будучи самым молодым и решительным среди присутствовавших в этот вечер в студии литераторов, он отчаянно бросился на Кондомова, рассчитывая, что остальные тоже последуют его примеру, и, навалившись всей толпой на обезумевшего следователя, они его как-нибудь обезвредят и скрутят. И надо сказать, что, при всей авантюрности плюшевского плана и явной опасности нарваться во время схватки на кондомовскую пулю, это действительно могло бы стать спасением если и не для всех блокированных в студии людей, то хотя бы для большинства из них, так как раскидать в одиночку полтора десятка человек не так-то просто даже такому здоровяку, как Кондомов. Но, к сожалению, парализованные страхом товарищи Стаса остались стоять недвижимо, один только страстный поклонник мультиков про черепашек-ниндзя — двухметровый бард Владислав Хаврюшин — дёрнулся было вослед за приятелем, но, протянув вперёд свою могучую руку, почему-то так и застыл в этом то ли навек прощающемся, то ли благословляющем друга на последнюю битву жесте.

Однако же сама эта битва была недолгой. Получив при нападении сильнейший удар прикладом в челюсть, Стас в считанные доли секунды оказался валяющимся спиной на полу с больно упершимся прямо ему в пах стволом кондомовского ружья.

— Ты смотри, какой шустрый! — осклабясь в издевательской улыбке, склонился над ним явно безумный следователь. — Сразу видно, что поэт! Ну, давай, прочитай мне что-нибудь из твоих шедевров. Если мне понравится, то обещаю отпустить твои яйца.

— Да пошёл ты!.. — закричал, извиваясь от боли, Плюшев, пытаясь ухватиться руками за ружейный ствол и хоть немного приподнять его, освобождая придавленную к полу мошонку. — Отпусти, гад, больно же! Ты!..

— Как знаешь…

Кондомов начал выпрямляться, словно бы потеряв к поэту всяческий интерес, и когда уже все решили, что Стасу повезло, он нажал на курок своего жуткого оружия. Звук выстрела больно ударил всех по ушам, Стас отчаянно закричал, забил ногами по полу и, перевернувшись в конвульсиях на правый бок, согнулся калачиком и вскоре затих в луже расплывающейся по серому линолеуму крови.

— Ну? — вопросил Кондомов. — Охочие нападать и скручивать ещё остались?

— Н-н… н-нет, — выдавил из себя побелевший, как холодильник марки “Стинол”, автор полулирических-полугражданственных стихов Григорий Хриплов.

— Ну, а раз нет, то читай стихи.

— Я? — ужаснулся тот, подхватывая рукой чуть не спрыгнувшие от испуга с носа очки.

— Ну не я же, — хмыкнул следователь и поднял ствол ружья к самой Гришиной переносице. — Давай!

— С-сейчас, сейчас… Я только н-нач-чало п-прип-помню… В-вот, п-пожалуйста… “Г-гой т-ты, р-родина родная! — заикаясь от страха и волнения, принялся он декламировать стихотворение, буквально выкрикивая (или же силой выталкивая из горла) каждую из его строк своим срывающимся голосом. — П-под берёзами — роса! Нет т-тебе конца и края! В-в-с-сюду — воля и краса!..”

— “Родная” и “края” — не очень хорошая рифма, — заметил, поморщившись, Кондомов. — Да и вообще, мне кажется, ты слямзил это стихотворение у Есенина, не так ли? Или ты думаешь, если я мент, так я и трёх классов не закончил? А?..

— Нет-нет, что вы, я так совсем не думаю! — поспешил заверить его поэт.

— Точно?

— Т-точно, точно!

— Всё равно это никуда не годится! — раздражённо резюмировал милиционер. — И вообще за плагиат надо отвечать головой! Или кто-нибудь тут думает иначе? А?!.

Он грозно оглядел присутствующих.

— Нет, нет, никто…

— Мы согласны…

— Конечно…

— Вы абсолютно правы, честное слово…

— Вот видишь? — снова повернулся он к Хриплову. — Твои товарищи говорят, что я должен тебя наказать. Сам посуди, разве я могу проигнорировать общественное мнение? Конечно же, нет, — и, отступив два-три шага назад, он резко вскинул ружьё к плечу и выстрелил поэту в голову.

Опять взлетели под потолок голоса истерично завизжавших женщин, грохнулась в обморок, опрокинув при падении несколько стульев, поэтесса Арина Взбрыкухина, а у кого-то из мужчин вырвался в адрес Кондомова грубый, что называется, “четырёхэтажный” мат.

— Кто это сказал? — рявкнул, расслышав ругательство, следователь.

Сбившиеся в кучку члены литературной студии испуганно молчали.

— Я спрашиваю, кто из вас произнёс эту мерзость? — повторил он, переводя чёрный зрачок дула с одного литератора на другого. — Ты, членосос? Или ты, сучка?.. Молчите?.. Ну, тогда радуйтесь своим последним минутам, — и, поудобнее, словно скрипач к скрипке, пристраиваясь щекой к прикладу, поднял ружьё к плечу, так что всем стало видно, как у него из-под мышек уже чуть ли не сплошными потоками струится, проступая сквозь рубаху, тёмная, почти черная кровь…

Глава 8.

“ТАМ, НА ШАХТЕ УГОЛЬНОЙ…”

Надо сказать, что если бы, проходя сегодня днём мимо расположенного перед гостиничным сквериком киоска “Горпечати”, я на пару-тройку секунд остановился и купил себе в нём свежий номер районной газеты “Маяк”, в котором успел тогда заметить вынесенное на первую полосу (наконец-то наша районка начала кое-чему учиться у “Жизни” и “Комсомолки”) название “гвоздевой” для этого выпуска статьи “НАХОДКА В ЗАБОЕ ШАХТЫ № 3—3 БИС”, то, придя домой, я мог бы прочитать под этим заголовком один довольно-таки интересный материал, который — опять же-таки, если бы я добросовестно читал выпускаемое нами собрание сочинений Стивена Кинга! — просто не мог бы не напомнить мне сюжетную основу его романа “Безнадёга”. Потому что нечто, весьма и весьма похожее на рассказанную в нём историю, произошло накануне и на одном из добычных участков этой шахты, возглавляемом известным на всю нашу область (по крайней мере, так было до этой грёбанной перестройки) передовиком производства и Героем Социалистического Труда — бригадиром Анатолием Ипполитовым, являвшимся, как я не раз слышал, внучатым племянником того самого Ираклия Теймуразовича Ипполитова, из-за которого (если только не при участии которого) ранней осенью 1913 года в фарфоровой ванне 217-го номера гостиницы “Проезжая” утонула бывшая прима-балерина Мариинского театра Альбина Кшисовская.

Короче говоря, в той, прочитанной мною гораздо позже, чем следовало бы, статье малоизвестного красногвардейского журналиста Владимира Грунько было написано, следующее: “При ведении добычных работ в четвертой южной лаве второго северного уклона пласта L-7 (мощность 2,2 метра) узкозахватным комбайном ГШ-68 в комплексе с механизированной гидравлической крепью КМ-87 в пласте обнажилась скрытая внутренняя полость с достаточно ровным наклонным (32 градуса) основанием размерами 5,2 х 6,7 метров и уходящим на высоту 15-17 метров устойчивым куполом. Проводимые на участке методы опережающего бурения позволили заблаговременно дать выйти из полости скопившемуся в ней за века газу метану, что предотвратило возможность его внезапного выброса при добычных работах. Благодаря этим мерам, вскрытие комбайном подземной полости не повлекло за собой каких-либо аварийно-травматических ситуаций, хотя не осталось также и вовсе без драматических последствий.

По рассказам горнорабочих очистного забоя М. Кудряшова, А. Селиванова и Л. Брыксина, а также машиниста угольного комбайна В. Матюхина, заметив обнажившийся вход в полость, они испытали просто непреодлимейшее желание заглянуть туда и, посветив внутрь дыры лампочками своих “коногонок”, увидели на полу камеры целые груды небольших по размерам (от 5 до 25 см в длину) каменных фигурок, изображающих различных диковинных животных — тут, по их словам, были волки с языками, напоминающими пауков, пауки с торчащими из пасти крысами, летучие мыши с высовывающимися из их ртов сморщенными, отвратительными физиономиями гномов, а также какие-то совсем уж невообразимые чудища, при взгляде на которые у шахтёров начали сильно болеть глаза.

Вызвав по селектору горного мастера, рабочие сделали над собой усилие и, отойдя в сторону, уселись под перекрытия секций гидрокрепи и вынули «тормозки», чтобы, не теряя понапрасну рабочего времени, подкрепиться. Но какая-то неодолимая сила продолжала тянуть их к дыре, за которой лежали на полу эти странные фигурки.

— «Кан тахи», — произнес вдруг, отрываясь от своей подземной трапезы, один из шахтёров. — Они называются — «кан тахи».

— Ежу понятно, — согласились остальные, не понимая, откуда к ним вдруг пришло это внезапное знание.

В это время к месту находки поднялся с транспортерного штрека горный мастер Алексей Седаков.

— Ну? Что тут у вас? — покрутил он головой, освещая прикреплённой к каске лампочкой отсверкивающую алмазными гранями поверхность угольного забоя, и вдруг увидел зияющее отверстие. — А ну-ка, ну-ка, что вы тут откопали… Сейчас поглядим, — и, посветив в верхнюю часть купола, чтобы убедиться, что оттуда на него не грохнется кусок какой-нибудь нависшей породы, осторожно залез внутрь полости.

Отложив в сторону недоеденные колбасу и сало, рабочие приблизились к отверстию, чтобы в случае необходимости оказать мастеру экстренную помощь. Тот как раз наклонился над кучей фигурок и взял в руки две из лежащих на её вершине.

— Во! Смотрите, чего я тут нашёл! — воскликнул он, поворачиваясь к стоящим около дыры рабочим и показывая им одну из фигурок. — Вроде бы, похоже на собаку. Или на волка…

— Это койот, — поправил его машинист комбайна и, не удержавшись, протянул руку, чтобы дотронуться до скульптурки. То же самое сделали в эту минуту и его товарищи…

Всё произошедшее в лаве в последующие мгновения, рабочие смогли пересказать потом с большим трудом. Они в один голос уверяют, что будто некая, овладевшая ими в момент прикосновения к фигурке койота сила бросила их друг на друга, заставляя вырывать из рук эти странные каменные игрушки и нанося ими один другому побои и увечья. Прибежавшим с вентиляционного штрека на их крики крепильщикам В. Пилипенко и Л. Григоряну сначала почти удалось расцепить дерущихся, но, дотронувшись случайно до этих, так называемых, «кан тахов», они тоже впали в необъяснимое безумие, и неизвестно, чем бы закончилась вся эта нелепая подземная потасовка, если бы фигурки в конце концов не выскользнули из их рук и не разбились на разлетевшиеся во все стороны кусочки. Опомнившись, шахтёры поскорее покинули столь пагубно действующую на их психику полость и, выставив возле входа в лаву запретительные знаки, поднялись на поверхность.

Для расследования причин инцидента и определения степени опасности воздействия фигурок на психику людей руководством шахты вызваны к месту происшествия следователь райпрокуратуры по особо важным делам Б. К. Кондомов, инспектор госгортехнадзора А. В. Зурители и психотерапевт районной больницы О. Г. Бялко.”

…Как я уже говорил выше, я не стал тогда останавливаться возле киоска “Горпечати” и покупать себе газеты, а потому и этот номер “Маяка” прочитаю только через несколько дней после своего возвращения из Заголянки, когда большая часть “Молодых Гениев Отчизны” уже будет лежать с простреленными телами и головами в морге местной больницы. Что же касается кинговского романа “Безнадёга”, то с ним я познакомлюсь и того позже, так что уловить взаимосвязь между литературным вымыслом и будничной реальностью смогу только тогда, когда две эти субстанции перемешаются настолько сильно, что в образованном ими кровавом коктейле начнёт захлебываться уже весь наш город. А пока что я лежал у себя дома на диване и читал первую из захваченных мною из нашего подвала книг Стивена Кинга. Это был его роман “Кладбище домашних животных”, о котором в связи с моим вопросом про Вендиго упомянул сегодня во время нашего разговора в подвале Лёха (чуть позже я прочитаю еще “Кэрри”, “Жребий” и некоторые другие из его вещей), и понятия не имел о том, как развивались события на шахте № 3—3 бис. А там сегодня происходило следующее. Часам к десяти-одиннадцати утра туда прибыли из Красногвардейска Кондомов и вызванные администрацией шахты психиатр и инспектор госгортехнадзора, которые переоделись в выданную им спецодежду и вместе с начальником добычного участка Петром Нестояновым спустились в остановленную со вчерашнего дня лаву. Добравшись со стороны транспортерного штрека до входа в подземную полость, члены комиссии залезли через дыру под семнадцатиметровый купол и увидели груду лежащих на полу каменных скульптурок животных. Кондомов первым поднял одну из самых верхних, ощутив, как его душу при этом охватило неведомое раньше возбуждение. Ему просто нестерпимо захотелось зажать в зубах поднятую из-под ног каменную свинью и, не выпуская её изо рта, оттрахать всех, кто в это время находился рядом с ним в подземной камере. Но в эту минуту он увидел, как его спутники тоже наклоняются вниз и берут в руки валяющиеся прямо под ногами скульптурки — кто льва с высовывающимся изо рта языком-коброй, кто грифа с головой медведя, кто стрекозу с собачьими ушами и зубами тигра. И следователя обуяла затуманивающая его разум злоба, он вдруг почувствовал, как гнев, словно внутренний взрыв огромной силы, взметнул ему в голову всю имеющуюся в организме кровь и, руководимый каким-то необъяснимым чёрным бешенством, он набросился на стоящих рядом с ним членов комиссии, нанося им зажатой в руке фигуркой смертельные удары в голову.

Не подозревавшие такого коварства психотерапевт и инспектор гостехнадзора пали, не оказав практически ни малейшего сопротивления, а вот успевший схватить в каждую руку по скульптурке Нестоянов огрызался, как попавшийся в западню зверь, так что, хотя Кондомову и удалось, в конце концов, размозжить ему голову каменной свиньёй, сам он при этом тоже схлопотал несколько очень чувствительных ударов кулаками с зажатыми в них кан тахами по рёбрам и в челюсть.

Но минут через пять-десять со всеми троими было покончено. Переведя дух, Кондомов оглядел окружающее его пространство и, раздвинув обутой в резиновый шахтёрский сапог ногой груду кан тахов, увидел под ними три небольшие отверстия, из которых, как ему показалось, исходило некое красноватое свечение и тянулись темноватые струйки подсвеченного им то ли дыма, то ли газа. Влекомый неведомой силой, он склонился над этими отверстиям и вдруг почувствовал, как кто-то, словно бы изнутри его собственного черепа, приказывает ему наклониться ещё ниже и широко открыть рот. Выполнив требуемое, он ощутил, как на долю секунды нечто довольно противное вдруг залепило ему гортань и ноздри, затем в глазах вспыхнуло уже не красноватое, а темно-алое свечение, он пошатнулся, чуть не упав, но всё-таки успел выставить вперед обутую в тяжелый сапог ногу и устоял на месте. Потом медленно-медленно разогнулся и, словно бы вставший после долгого сна человек, потянулся.

— Тэк! — громко произнёс он, и мгновение спустя с удовольствием повторил ещё раз: — Тэк!

И после этого счастливо засмеялся…

Выбравшись из камеры в лаву, следователь минуты две постоял в размышлении, оценивая ситуацию, а потом перелез через металлические борта скребкового конвейера и начал быстро крутить рукоятки управления на одной из гидравлических стоек, поддерживавших на себе чуть ли не километровую толщу кровли. Найдя положение слива, он до предела опустил стойку вниз и увидел, как с неё посыпались в лаву куски обрушающейся сверху породы. Тогда он проделал то же самое ещё с целым десятком соседних секций и, убедившись, что та часть выработки, где только что находился вход в нишу с кан тахами, надёжно завалена, спустился на транспортёрный штрек и отправился по нему прочь из шахты.

Выехав час спустя на поверхность, он прямо в перепачканной угольной пылью робе завалился в шахтную диспетчерскую и сказал, что на участке произошло обрушение кровли, в результате которого внутри угольной полости оказались погребены три человека. На шахте завыла аварийная сирена, диспетчер принялся вызывать по телефону горноспасателей, а следователь отправился в отведенную для инженерно-технических работников часть бани и, смыв с себя под душем пыль и попавшие на тело брызги крови, насухо вытерся полотенцем и переоделся в свою милицейскую форму, которая вдруг показалась ему слегка тесноватой. Но это было и не удивительно, поскольку помимо самого Бахыта Кенжеевича Кондомова в его теле теперь находился ещё и не имеющий своей собственной плоти демон зла Тэк. И это его присутствие распирало теперь тело Кондомова, заставляя его кости и ткани удлиняться и растягиваться, так что к вечеру, когда он возвратился в Красногвардейск и, проезжая на машине мимо здания районного ДК, услышал звон посыпавшегося на асфальт стекла, выпавшего из разбитого дерущимися в студии МГО Водоплавовым и Колтуховым окна, он уже сочился кровью, словно наложенная на открытую рану марля. Воздействие заряженных энергией зла кан тахов, к которым он прикасался в шахте, а главное — внедрение в его тело такого “квартиранта” как дух демона Тэк вызывали в его организме стремительно протекающий процесс разложения ткани, так что, уже завершая расправу над членами литературной студии, Кондомов почувствовал, что у него остаётся очень немного времени. Завалив за несколько минут интенсивной пальбы помещение студии трупами “Молодых Гениев Отчизны”, он приставил ружьё к спине самого здорового из них — барда Славы Хаврюшина — и, конвоируя его таким образом, вышел с ним в коридор ДК, оставив под грудой мёртвых тел всё ещё лежащую в обмороке, а потому и не замеченную им, поэтессу Взбрыкухину.

Коридоры второго этажа оказались абсолютно пустыми и, не повстречав на своём пути ни одного человека, они спустились вниз и вышли на улицу. Надо сказать, что этим вечером в Красногвардейском Дворце культуры шла премьера широко рекламировавшегося последние месяцы во всех центральных, областных и местных СМИ английского фильма “Гарри Поттер и философский камень”, и за грохочущей на экране музыкой и сотрясающими весь ДК воплями героев никто бы, находись он даже в соседней с помещением литературной студии комнатой, не смог бы услышать учинённого там Кондомовым побоища. Именно по этой причине не прореагировал на выстрелы в студии и профессор Водоплавов, который, пожалуй, в течение минут двадцати, а то и более после окончания потасовки с Колтуховым разговаривал по телефону со своей тайной пассией из находящейся в конце этого же коридора комнаты инструкторов-методистов. Договорившись с Софочкой, что она будет ждать его в своём беленьком “фордике” на ближайшем к ДК перекрёстке улиц Луначаркого и Косыгина, он спустился по задней лестнице в фойе, где в иные вечера проводились “огоньки” и дискотеки, прошёл мимо дверей сотрясаемого звуками кинозала и, никем не замеченный, покинул Дворец культуры.

Минут через восемь ожидания к перекрёстку почти неслышно подплыла со стороны улицы Луначарского элегантная белая легковушка, и томный женский голосок позвал через приспущенное стекло:

— Селифанушка! Пупсик мой! Ку-ку…

— Век бы тебе, стерве, куковать, — буркнул себе под нос Водоплавов, но вслух не сказал ни слова, а только приветственно помахал рукой и, изобразив на лице улыбку, поспешил через улицу к машине.

Открыв дверцу “форда”, он грузно опустился на переднее сидение и практически тут же оказался в жарких объятиях любовницы. Прошло немало времени, прежде чем профессору удалось отбиться от её агрессивной ласки и повести рандеву по своему собственному сценарию.

— Ну что ты, в самом деле!.. — выкрикнул он, не скрывая досады. — Ну, прямо как девчонка нетерпеливая! У меня сегодня был очень тяжёлый день, погиб лучший из поэтов моей студии… А тебе бы только…

— Кто погиб?

— Да Голоптичий.

— Ой, Янчик! Янчика не стало! А что с ним случилось?

— Не знаю точно. Сказали, что найден в гостинице “Высотная” задушенным. А что там произошло и как, пока неизвестно… Вот. А тут ещё с Колтуховым поссорился…

— Бедненький мой, — Софочка опять было потянулась поцелуем к щеке Селифана Ливановича, но наткнулась на его не поощряющий инициативу жёсткий взгляд, да так и замерла на полпути со сложенными гузкой губками.

— Я думал, мы сначала посидим с тобой где-нибудь на тихой верандочке, послушаем соловьёв, пропустим за упокой души поэта по маленькой рюмочке…

— Ага! Пьёшь ты маленькими рюмочками, как же! Последний раз так нализался, что даже и не прикоснулся ко мне… Уснул, как колода. Я только зря тогда с Риткой насчёт хаты договаривалась.

— Ну ладно, ладно, что ж ты это всякий раз вспоминаешь! — поспешно перебил её профессор. — Я же тебе объяснял, что мы тогда Валерке Галопову день рождения отмечали, мне пришлось целый день произносить тосты, я от этого страшно устал, вот потом вечером и срезался… А сегодня мы с тобой совсем немножечко так посидим, пошепчемся, чтобы душа успокоилась, а после этого…

— О-ох! — деланно вздохнула Софочка. — Что мне с тобой таким поделать? Ладно, уж, поехали на папину дачу. Он вчера отбыл в Москву — там то ли Боровой, то ли Вольский, я уже не помню, организовали встречу предпринимателей с президентом России, и он тоже получил приглашение в ней участвовать. Так что его дача сегодня — наша… На всю ночь…

— Вот видишь, как здорово! — похвалил её Селифан Ливанович и как бы мимоходом уточнил: — А там у него найдётся какая-нибудь бутылочка?

— Да уж не переживай ты, что-нибудь придумаем, — успокоила его Софочка и, подвигав рукояткой переключения скоростей, тронула машину с места.

Выехав минут пять спустя за городскую окраину, она увеличила скорость, и “форд” легко понёсся по темному вечернему шоссе в сторону элитного дачного посёлка Красная Глинка, где располагались особняки всей городской и районной власти, а также представителей местного бизнеса, к каковым относился и отец двадцатишестилетней Софочки Гринфельд, пышногрудой четырежды разведённой брюнетки, скрашивающей своё одиночество тайной связью с весьма уже немолодым, сильно пьющим и, главное, оппозиционным по отношению к руководству города и района профессором. В народе неспроста утвердилось убеждение, что запретный плод слаще обычного, не исключено, что и в отношениях Софочки с профессором основную пикантность составляла именно эта его опальная оппозиционность, переводящая их ночные свидания на чужих квартирах из разряда традиционного бытового блядства в категорию некоей чуть ли не подпольной работы. Отец уже давно не вмешивался в её личные интимные дела, махнув рукой на все многочисленные замужества, разводы и заполнявшие интервалы между ними любовные романы дочери, но, тем не менее, будучи целиком человеком бизнеса, чётко просчитывающим, имя кого из друзей дома может вдруг помешать ему в развитии отношений с представителями власти, он, как понимала своим отнюдь не примитивным умом Софочка, никогда не одобрил бы её шашней с лидером красногвардейской литературной братии, поддержавшей, по своей недальновидности, на минувших выборах прежнее коммуняцкое руководство и теперь заклято враждующей с нынешним. В этом свете её сегодняшнее решение провести ночь с профессором на отцовской даче было сродни намерению находящегося во всероссийском розыске преступника залезть в кабинет начальника МУРа и оставить ему на столе в качестве приветствия здоровенную благоухающую кучу…

Белоснежный, как ангельские одежды, Софочкин “форд” преодолел двадцать четыре километра загородного шоссе и, выполнив правый поворот, перешёл на уходящую вглубь лесного массива неширокую асфальтовую дорогу, ведущую к Красной Глинке. Через приспущенные боковые стёкла профессорский слух улавливал сопровождающее их с обочин дороги пение ночных птиц, ветерок заносил в салон дыхание каких-то неведомых ему трав и цветов, над лесом, под разными углами к горизонту, то и дело проносились со скоростью 12 километров в секунду сжигающие себя в земной атмосфере посланники Космоса — метеоры, и вся эта, вроде бы, с детства знакомая ему, но отодвинутая куда-то всяческой суетой, жизнь показалась вдруг настолько гармоничной и правильной, что Селифану Ливановичу впервые за многие годы сделалось стыдно и за свою сегодняшнюю ссору с Колтуховым, и за его нелепо затянувшуюся войну с критиком Антоном Северским, и за эту ненужную связь с ненасытной до блуда Софочкой, да и вообще за всю свою вторую половину жизни, под которой, точно горный аул под селевым потоком, оказался погребенным тот молодой многообещающий филолог, первые литературные опыты которого успел высоко оценить ещё сам Михаил Александрович Шолохов…

Профессор не сумел удержать глубокого тоскливого вздоха и, чтобы отвлечь себя от одолевающего сентиментального настроения, бросил взгляд на летящую с еле слышным шорохом под колёса “форда” дорогу. Метрах в двухстах впереди ему привиделось некое непонятное мерцающее свечение, образующее над асфальтом как бы сотканные из газовых облачков или волокон ночного тумана высокие треугольные ворота.

— Что это у вас тут за природное явление? — указал он на эту стремительно приближающуюся диковинку Софочке. — Прямо триумфальная арка какая-то. С иллюминацией.

— А! — беспечно отмахнулась его спутница. — Наверное, какие-нибудь испарения. Тут много всяких болот и родников, над которыми в жаркую погоду собирается пар. Бывает, что он почему-то фосфоресцирует, — и машина, не останавливаясь, нырнула под эту переливающуюся матовым сиянием арку.

Профессор хотел было что-то ещё уточнить, даже начал уже раскрывать для этого рот, но в это самое мгновение “форд” пересёк границу этих таинственно мерцающих врат, и приготовленный им вопрос так и остался непроизнесённым. Коротеньким дробным дождичком пробарабанили по полу машины железные профессорские зубы, шлёпнулся на резиновый коврик пустой бумажник, упали, щелкнув закрывшимися от удара о кожаное сидение дужками, его тяжёлые роговые очки, раскатились во все стороны авторучка, расчёска, часы и другая мелочь, а сам Селифан Ливанович исчез из машины, как будто его никогда в ней и не было. Даже сожжённое внезапным ударом молнии дерево и то оставляет после себя чёрный обгоревший пенёк, даже от побывавшего в печи крематория трупа остаётся родственникам кучка дорогого им пепла, а профессор Водоплавов растворился в вечернем воздухе так, словно его в этом мире никогда даже и не существовало. Точно так же исчезла в никуда и сидевшая только что рядом с ним пышнотелая хозяйка “форда”, от которой на жёлтом водительском сидении остались только две золотые серёжки в форме широких обручальных колец, небольшой католический крестик на тонкой золотой цепочке с завинчивающимся замочком да продолговатый влажный тампон фирмы “Tampax”. Серебряный браслет и дамские наручные часы российско-швейцарского производства упали в момент исчезновения её тела мимо сидения, при этом браслет с мелодичным звоном спружинил и отпрыгнул куда-то в глубину салона, а часы при падении ударились сначала о краешек сидения, а потом, чуть отскочив в сторону, о педаль газа, вследствие чего их стекло дало извилистую молниеобразную трещину.

Машина ещё какое-то время летела по прямому участку дороги, не обнаруживая отсутствия рук на своем руле, но затем не заметила левого поворота и, продолжая двигаться по прямой, вылетела на всей скорости в кювет и, протаранив несколько метров молодого подлеска, уткнулась в ствол высокой сосны и заглохла. На следующий день её обследуют вызванные кем-то из проезжавших мимо дачников работники ГИБДД, но тайна этой аварии останется для них абсолютно неразрешимой. Да и кому могла прийти в голову версия о том, что накануне вечером здесь, в результате редчайшего в мировом опыте смещения энергетических полей, открылось окно в другое временное измерение, соединившее на короткий момент день нынешний с днем вчерашним? А именно оно, обозначенное тем мерцающим над дорогой матовым треугольником, который успел заметить в свои последние пять минут жизни профессор Водоплавов, возникло вчера перед летящим в сторону Красной Глинки белоснежным Софочкиным “фордом”. И в момент пересечения этой границы Селифан Ливанович и его пассия в мгновение ока перескочили из дня сегодняшнего во вчерашний, по которому, словно дворники, подбирающие дерьмо за прогоняемым через город табуном лошадей, следуют целые полчища острозубых шариков-лонгольеров, стремительно подбирающих и пожирающих всю остающуюся за спиной каждого проживаемого нами момента реальность. В этих не закрывающихся страшных пастях исчезают леса, поля, континенты, здания, сооружения, горы, самолёты, танки — словом, всё то, что представляет собой реальность нашего сегодняшнего измерения, и что, перекочевывая в категорию дня вчерашнего, моментально рассыпается под зубами лонгольеров на атомы, превращаясь в наше виртуальное прошлое. И там, за спиной каждого проживаемого нами дня, не остаётся ничего, кроме зияющей чёрной пустоты, проделанной зубами прыгающих шариков на месте того мира, в котором мы только что жили, любили, любовались окружающими пейзажами… Таким образом, по-видимому, природа освобождает на своём жёстком диске место для записи событий дня завтрашнего, ибо невозможно даже вообразить себе, какой объём памяти необходим, чтобы хранить в нём весь этот мир в вариациях дня вчерашнего, позавчерашнего, поза-позавчерашнего и так далее…

Но можно ли требовать понимания сущности всего этого от рядовых работников ГИБДД?

Занеся в протокол осмотра ДТП все видимые глазом детали случившегося, дорожный инспектор Иван Кучереня (кстати, родом из той же Заголянки, где проживала и Светкина бабушка) так и покинет место происшествия, не сопоставив трагедию пассажиров белого “форда” с той занимательнейшей историей, которую он прочитал два дня назад в романе Стивена Кинга “Лонгольеры”, отобранном у одной из промышляющих на автотрассе Красногвардейск — Москва проституток. Да и никто первое время не думал сопоставлять происходящее в городе ни с какими романами. Хотя ЧП на шахте № 3—3 бис, а также поведанная спасшейся Взбрыкухиной история гибели “Молодых Гениев” и всколыхнули народ, дав первотолчок для всякого рода домыслов и предположений. Само собой, что перекличка между находкой кан тахов в четвертой южной лаве пласта L-7 с аналогичным случаем на Китайской шахте, описанным в романе Стивена Кинга “Безнадёга”, была замечена практически сразу и всеми, тем более, что эта книга была издана нами одной из первых и фактически тут же оказалась завезенной в книжный магазин шахтного посёлка. Но лежащее прямо на поверхности сходство двух этих неординарных случаев подтолкнуло общественную мысль не к обнаружению причинно-следственной связи между напечатанным словом и его материализацией, а всего только к констатации того факта, что, мол, смотрите-ка, оказывается, в этой грёбанной Америке такое уже однажды было, и об этом даже в книжке написано!

А между тем, происходящие в Красногвардейске события всё сильнее и сильнее напоминали собой сюжеты растиражированных нами произведений Кинга — как будто бы город сделался съёмочной площадкой, где шла экранизация всего, что было сочинено этим писателем. Хотя, само собой, режиссёр то и дело отступал от авторского текста, внося в действие поправки на местные условия.

Но всё это, я повторяю, будет осознано мною намного позже, когда ужас в городе уже успеет разрастись до масштабов никогда ранее невиданной инфернальной бури, а пока что я лежал себе дома на диване, вспоминая проведенные со Светкой в Заголянке счастливые денёчки (не говоря уже про ночи на сеновале) да почитывая сначала “Кладбище домашних животных”, а потом и некоторые другие из притащенных мною домой книг Стивена Кинга.

И в то самое время, когда старший инспектор ГИБДД Иван Кучереня составлял протокол осмотра застрявшего в придорожных кустах красноглинской автотрассы Софочкиного “форда”, а я, завершив “Кладбище домашних животных” и “Кэрри”, начинал читать роман “Жребий”, в Красногвардейск со стороны посёлка шахты № 3—3 бис медленно въехал тёмно-бежевый милицейский “УАЗик” с синей полосой по бортам, за рулём которого вместо следователя по особо важным делам Б. К. Кондомова находился увезенный им накануне из районного Дворца культуры бард Владислав Хаврюшин. Вместилищем для не имеющего своего собственного тела демона Тэка служил теперь он, и для того, чтобы его сила не истощалась, а крепла, ему было необходимо как можно больше чужих смертей. Только они давали ему необходимую энергетическую подпитку.

На одном из городских перекрёстков Хаврюшин вынужден был притормозить, пропуская проезжавший по главной улице большой красный “Икарус”, в огромном окне которого мелькнуло искривлённое не изжитой за ночь обидой лицо Глеба Колтухова. Поэт вроде бы тоже успел узнать в сидящем за рулём человеке в милицейской форме своего товарища по литературной студии, он даже привстал от удивления, вытянув шею и пытаясь убедиться, не показалось ли это ему, но в эту самую минуту Творец чуть-чуть повернул в сторону прожектор поднимающегося над домами светила, так что мощный пучок вырывающегося из него света упал на лобовое стекло кондомовского (а теперь, стало быть, хаврюшинского) “УАЗика” и, срикошетив от его поверхности, огромной сверкнувшей бритвой полоснул по Глебовым глазам, ослепив его так, что ещё долго после выезда из Красногвардейска он не мог ничего разглядеть за окнами увозящего его от неминуемой смерти автобуса…

Глава 9.

О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ

…Что касается меня, то в те самые минуты, когда автобус со всё ещё не проморгавшимся от внезапной слепоты Колтуховым, наконец, миновал все городские улочки и понЁсся в сторону окутанной дымами горящих под Шатурой и Орехово-Зуево торфяников матушки-столицы, я в очередной раз засыпал себе в чашку две зачерпнутых с горкой ложечки коричневых гранул из большой стеклянной банки с маркировкой “Black consul” (три таких остались у меня ещё со времён нашего хождения в “челноки” в числе некоторых нереализованных тогда товаров) и, залив их кипятком из чайника, не без удовольствия внюхивался в аромат настоящего растворимого кофе. Надо сказать, что понимать вкус этого напитка я начал только после того, как перестал пить водку, что случилось более двух лет тому назад, когда, перебрав на очередном из наших мальчишников, я потерял по дороге домой дипломат вместе с находившимися в нём паспортом и целой кучей накопленных мною за тридцать лет жизни документов, включая печать нашей тогдашней фирмы, которую я зачем-то таскал в тот день с собой — то ли для перерегистрации какого-то из наших очередных дел, то ли для заполнения отчётной документации, я уже и не помню точно, для чего, только помню, что, осознав утром всё случившееся и представив не только свои собственные мытарства, связанные с получением нового паспорта, но и те финансовые счета, которые нам теперь могут выкатить по поддельным накладным, заверенным нашей подлинной печатью, я пришёл от этого прямо-таки в отчаяние, которое каким-то образом и породило в моей душе самую что ни на есть искреннюю и жгучую молитву к не очень-то мною ранее почитаемому Богу. Девять дней я взывал к Нему из самой глубины своего сердца, моля возвратить мне все утерянные документы и обещая больше в жизни не притрагиваться к водке, а на десятый, ровно в шесть часов утра, в мою дверь раздался длинный-предлинный звонок и, открыв её, я увидел стеснительного русского парня с въевшимся под ногти мазутом, который сказал, что он работает шофёром на областной автобазе и несколько дней назад, проезжая через наш город, нашел на дороге раздавленный колёсами машин дипломат с документами на моё имя, и вот теперь, оказавшись в очередном рейсе опять в нашем городе, заехал по указанному в паспорте адресу, чтобы возвратить мне свою находку… Понятно, что степень моей радости нельзя было описать: в знак благодарности я даже ткнул ему все имевшиеся у меня на тот момент в наличии деньги, — кажется, рублей триста или четыреста, — и мой спаситель, хотя и со смущением, но всё-таки принял их, передав мне взамен целлофановый пакет, в который он переложил из раздавленного дипломата мои документы и алюминиевый цилиндрик печати. И, как это ни странно, но с того самого дня я не только не выпил больше ни глотка водки, но не могу даже и мысленно представить, как её можно втолкнуть в себя, не выблевав в ту же секунду обратно. Меня тошнит от одного только воспоминания о её запахе, я содрогаюсь, представив, что капля этой жидкости вдруг попадает мне на язык… Но зато с той самой поры я научился ценить вкус и аромат кофе и сухого красного вина, на которое у меня раньше была аллергическая реакция, так что, как говорится, худа без добра не бывает. Хотя я и не сказал бы, что избавление от алкогольной зависимости можно отнести к категории худа, куда уж там! Я даже жалею, что не расстался с этой гадостью раньше, но на всё, по-видимому, действительно имеются Божья воля и отмеренный Им для каждого из нас срок, необходимый для того, чтобы рано или поздно мы исчерпали предназначенные для нас лимиты греха и сами дозрели до понимания необходимости немедленного освобождения от него.

Так что кофе теперь для меня был лучше всяких марочных коньяков и водок, и, делая время от времени небольшие глотки из остывающей чашки, я лежал на своём диване и приканчивал уже третий из взятых мною домой для ознакомления романов Стивена Кинга. Неожиданно для самого себя я втянулся в процесс чтения, и творческая манера этого писателя начала мне даже нравиться. По сути дела, это была обычная психологическая проза, выдающая в авторе глубокое знание жизни и быта рядовых американцев, в которую для большей привлекательности (и, соответственно, коммерческой выгоды) была искусно подмешана леденящая душу мистика со всевозможными паранормальными явлениями, вампирами, оборотнями и пришельцами. Иногда мне казалось, что это даже портит ту реалистическую составляющую, которая обнаруживала себя в основе почти всех его мистических историй, по крайней мере, в прочитанных мною “Кэрри”, “Кладбище домашних животных” и “Жребии” узнавать психологические мотивы поступков героев было даже интереснее, чем следить за ходом их борьбы с вампирами. Вот, скажем, Сьюзен Нортон из романа “Жребий”, которая мечтает любой ценой вырваться из своего задрипанного городишка и считает счастьем вспыхнувшую в её сердце любовь к заезжему писателю Бену Мейрсу, тогда как её мать пытается выдать её здесь замуж за местного парня и тем самым фактически заставить повторить свою собственную судьбу — разве это не портрет почти любой из выпускниц красногвардейских школ, матери которых, вместо того, чтобы отправить дочерей в Москву учиться на артисток, стараются пристроить их тут замуж за проходчиков шахты № 3—3 бис? “Чего ты от меня хочешь, мама? — кричит Сьюзи своей матери, пытающейся помешать развитию её романа с Беном в пользу местного парня Флойда. — Ты что, так уже свыклась с мыслью о внуках-блондинах? Я давно чувствовала, что ты не успокоишься, пока я не выйду за того, кого ты выберешь сама. Выйду замуж, рожу и как можно скорее превращусь в клушу. Так ведь? Но откуда ты знаешь, что я этого хочу?..”

Да, собственно говоря, разве сказанное выше является справедливым в отношении одних только дочек? Ну, а моя мать — она что, не мечтала увидеть меня женившимся на какой-нибудь из наших соседок (“Да разве же мало хороших девчат вокруг, что ты всё никак не найдёшь себе пару?..”), окружённого кучей детворы, похоронившего под нескончаемыми бытовыми хлопотами все свои высокие устремления и порывы, но зато — не нарушающего её представления о земном благополучии и живущего так, как все.

Сразу скажу: я не был ни поэтом, ни каким-то особенным мечтателем, но жить просто так, как растение, прозябая и не стремясь разорвать круг провинциальной обыденности, мне было неинтересно и скучно, ради этого не стоило отнимать у кого-то такую не повторяемую дважды возможность — прийти в этот свет через врата рождения. Может быть, именно потому я столько лет и тыкался во все стороны, не обретая никакого постоянства и давая Лёхе втягивать себя во всевозможные сомнительные авантюры, что так же, как и Сьюзи Нортон, не хотел смириться с мыслью об уложимости своей судьбы в пределы Красногвардейского района и в глубине души ждал от Бога некоего подарка, дающего мне возможность вырваться за пределы очерченного местом моего рождения круга и реализовать какие-то, ещё неизвестные мне самому, потенции. Ведь мы так плохо знаем сами себя, я бы даже сказал — мы никого не знаем так плохо, как самих себя. Ну, вот скажите мне, может ли так быть, чтобы милые любящие дети были способны вдруг превратиться в вампиров, выпивающих (причём не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова, как это, к примеру, происходит в романе Кинга “Жребий”) кровь из своих родителей? Или же — убить их, как убивает свою мать маленький Гэдж из “Кладбища домашних животных”? Пережив однажды случившуюся с ним в результате попадания под грузовик клиническую смерть и побывав ТАМ, в потустороннем мире мёртвых, он перестаёт быть тем маленьким любящим сыном, каким был всего несколько страниц назад, и превращается в некоего жестокого и хладнокровного монстра — в него словно бы вселяется некто другой, занимая его тело, точно пустующую квартиру или кабину танка. Может ли так быть на самом деле, думал я, закрывая книгу, или это только писательская фантазия? И разве не то же самое произошло со всеми этими яковлевыми-ельциными-чубайсами-гайдарами-немцовыми и прочими “гарвардскими мальчиками” да “архитекторами перестройки”, которые, побывав однажды за границей, в этом потустороннем по отношению к нашей стране мире, возвратились назад уже не сынами своей Родины-Матери, а её погубителями и разорителями, жаждущими высосать из неё всю кровь до капли? Из этого сам собой напрашивается вывод, что зло — практически так же заразно, как и кровь вампира? И значит, любой, побывавший в Америке — не важно даже, в научной командировке, на гастролях или по приглашению родственников, — возвращается оттуда точно таким же монстром, как маленький Гэдж с кладбища домашних животных, имея в оболочке своего тела уже не только свою собственную человеческую душу, но ещё и втиснувшуюся рядом с ней некую жестокую и злобную сущность? А любой, в кого Западный мир занесёт хотя бы капельку своей отравленной крови, уже не сможет после этого есть нормальную человеческую пищу, будет бояться солнечного света и превратится в вампира? (Помнится, в конце восьмидесятых годов Ельцин побывал в США, где, облетев два раза вокруг статуи Свободы, сказал, что он стал после этого в два раза свободнее, а потом возвратился в Россию и, подчиняясь этой вошедшей в него, словно заокеанский вирус, свободе, развалил своё Отечество, точно сносимое здание.) Или же всё-таки — вампиром становится не любой, и есть какой-нибудь способ противостоять этому злу, как противостоят ему, скажем, Бен и Марк в том же “Жребии”? Чем они там побеждают демона? Осиновым колом, вбитым ему в сердце. Но в первую очередь — крестом, исповедью и причастием… То есть — верой.

Я вновь и вновь кипятил чайник, насыпал в чашку две-три ложечки кофе и брался за книги. Где-то, за пределами оставшейся мне от родителей квартирки и всего нашего городка, шла незатухающая Большая Жизнь, наполненная нескончаемой и пока что бесплодной охотой за Усамой бен Ладеном, отловом московских скинхедов, устроивших в день поражения российской сборной по футболу погром на Манежной площади, спасением смываемых разлившимися реками городов Кубани, выяснением причин падающих на головы зрителей самолётов, пожарами торфяников в подмосковных лесах и другими немаловажными событиями, а я лежал на диване и поглощал сочинения Кинга. И чем больше я размышлял над прочитанным, тем сильнее крепло во мне осознание того, что зло и на самом деле так же заразно, как вирус гонконгского гриппа или распространяющегося ныне со страшной скоростью СПИДа. И убедиться в этом можно не только на примере упомянутых “архитекторов перестройки”, но и, как говорится, на местном материале — вон, пример нашей Красногвардейской литературной студии, разве не о том же свидетельствует? И хотя сам я, честно говоря, никогда сочинительством не занимался, но мы не раз разговаривали со Светкой (а она, как я уже говорил выше, одно время посещала водоплавовскую студию) о том, что происходит с нашими районными литераторами. Ведь и профессор Водоплавовов, и практически все его подопечные — это отнюдь не бесталанные люди, которые могли бы и правда оставить какой-то заметный след в литературе, если бы нашли в себе силы противостоять бактериям зла и сохранить дарованные им от Бога писательские задатки. Но первым пал в борьбе с мирскими соблазнами сам Селифан Ливанович, не устояв перед подсунутым ему бесами пристрастием к водочке. И как он ни хорохорится, утверждая в расхваливаемом Колтуховым дневнике, что может пить в таких же объёмах ещё сорок лет без всякого ущерба для своего творческого и умственного развития, талант его за годы пьянства заметно иссяк, и он уже давно не способен написать что-либо большее отдельных, не связанных друг с другом строчек. Ну, а, боясь ненароком превзойти своего литературного гуру в уровне художественного мастерства, образности и внутренней культуры, начали постепенно съезжать к примитивизму письма и все остальные члены его студии, так что весьма-таки скоро писать стихи или рассказы без употребления слова “жопа” стало среди “Молодых Гениев Отчизны” чем-то вроде признака неприличного тона. Ну, а уж когда критик Антон Северский заметил в своей статье, что безбожное творчество профессора Водоплавова и его последователей вместо того, чтобы вести души читателей к спасению, подталкивает их к откровенной погибели, тут все литературные и этические нормы были отброшены окончательно. При этом любое, даже самое незначительное упоминание Того Самого Бога, вера в Которого единственно только и помогла героям кинговского романа “Жребий” в их противостоянии злу, стало вызывать в профессоре настолько дикое озлобление и ярость, что рассчитывать на какую-либо помощь им с этой стороны было уже просто невозможно. Водоплавов и его команда всё глубже и глубже погружались в пучину невообразимой гордыни и амбиций, где даже малейший намёк на критику в свой адрес воспринимался уже как несмываемое оскорбление, вызывающее в ответ потоки не маскируемой под литературную полемику брани, заполонившей последнее время практически все страницы “Красногвардейского литератора”. И случайно или нет, но каждый раз, делая выпад в сторону оперирующего нормами православной морали Северского (высказавшегося однажды в том духе, что, помимо всех прочих задач, литература призвана также выполнять в обществе функцию покаяния за совершаемые им грехи), профессор приводил в качестве кажущегося ему весомым аргумента тот факт, что вот-де “Америка тоже христианская страна, но что-то я не слышал, чтобы она хоть когда-нибудь в чем-нибудь каялась, и потому там все живут лучше нас, а мы всё время перед всеми каемся, а живём беднее их…”

Так, читая принесенные домой книги Стивена Кинга да размышляя над эпидемиологической природой зла, я и не заметил, как прошёл остаток того дня, когда я возвратился в машине Перевершина из Заголянки. Так же незаметно миновала и последовавшая за ним страшная для членов литературной студии и профессора Водоплавова ночь, а потом канул в прошлое ещё один день — и Бог его знает, сколько бы я ещё пролежал так, уткнувшись носом в иллюстрированные кистью Маккауэна томики американского короля ужасов, если бы от входной двери не раздался вдруг нетерпеливо-длинный и крайне требовательный звонок.

Я отложил книгу в сторону и тяжело вздохнул. Из всех моих друзей и знакомых так мог звонить только один человек на свете. Лёха. А уж его-то приход еще никогда не приносил с собой ничего хорошего…

Глава 10.

СЪЕЗЖАЛИСЬ ГОСТИ НА ДАЧУ

— …Ну ты чё, едрёна вошь! — психованно выкрикнул он, едва я начал открывать дверь в квартиру. — Долго тут думаешь отсиживаться? Нас там обложили, как волков флажками, а ты тут балдеешь на диване?..

Я спокойно пожал плечами и закрыл за ним дверь.

— Кто меня отправил изучать выпускаемую нами продукцию? Не помнишь случайно?

— А ты и рад! — ни на мгновение не смутился Лёха. — Умотал, и с концами! Если бы я сейчас за тобой не пришёл, ты бы, наверное, так здесь и валялся, пока мы там за тебя отдуваемся, точно?..

— А что у вас произошло? — попробовал я перевести разговор в более конструктивное русло.

— Что, что! — с трудом остывал Лёха. — Очередная большая задница, вот что! Дружбайло, Вспученок, Ракитный и этот ещё, как его?.. Ну, короче — все наши хреновы заступнички забили нам сегодня стрелку на десять вечера. Через час мы уже должны быть на Мишаниной даче и дать им отчёт о наших финансовых делах. Так что давай, закрывай до прояснения ситуации свою избу-читальню, и поехали. Надо нам как-то то ли отбиваться, то ли выкручиваться, я даже не знаю…

Мы вышли на улицу и сели в поджидавший нас возле подъезда “РАФик”, в салоне которого уже находился довольно печальный Виталька. Голова его была забинтована, под глазом выделялся отчётливый фингал, верхняя губа была заметно припухшей. Поздоровавшись с ним и похлопав по плечу сидящего за рулём Шурика, я уселся на потёртое сидение из чёрного кожзаменителя и, преодолевая откровенное нежелание, мы отправились на встречу с вымогателями. Дело близилось к вечеру, по городским улицам тянулись в сторону центра парочки обнимающихся влюблённых да шумные группы хохочущей молодёжи с бутылками “Клинского” и “Жигулёвского” в руках. На витрине одного из продуктовых магазинов промелькнул красочный плакат с надписью: “Хорошо иметь домик в деревне. Молоко цельное. 3,5 %”, в другом месте взгляд успел выхватить рекламу, склоняющую курильщиков покупать только отечественные сигареты: “Золотое путешествие в страну табака. Ява золотая. Наш характер”, — с приписанной чуть ниже мелким шрифтом обязательной добавкой: “Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья”. Несколько раз в открытые окна автобуса врывались песни “Иванушек-international” и Натальи Орейро, жизнь вокруг цвела и гудела, как цветочная клумба с вьющимися над ней шмелями, а мы уныло ехали сквозь неё к неотвратимой, хотя и ничем не заслуженной нами экзекуции.

За что, спрашивается? По какому праву? Разве в стране, где мы живём, не существует ни Президента, ни Конституции, ни силовых структур, призванных защищать нас от проходимцев, жаждущих поживиться за наш счёт? Существуют. И власть, и милиция, и прочие солидные организации… Но именно их-то представители и обложили нас своими бессовестными ультиматумами, требуя себе немалую часть шкуры с ещё не убитого нами медведя…

…Автобус миновал последние кварталы города, обогнул расположенную на самом краю Красногвардейска швейную фабрику и покатил по неасфальтированным улицам пригородного посёлка. За окнами “РАФика”, чередуясь, потянулись сплошные деревянные заборы и растянутая между столбами сетка рабица, сквозь крупные ячеи которой просматривались редко достроенные, а чаще брошенные в стадии незавершёнки деревянные и кирпичные дачи, окружённые разрастающимися в неухоженности садами. Заметив за забором одного из дворов хозяйку, Шурик остановил автобус и выпрыгнул из кабины.

— Залью воды в радиатор, а то сейчас закипит! — пояснил он, открыв дверь в салон и вытаскивая из-под сидения помятое алюминиевое ведро.

— Это надолго? — уточнил Лёха.

— Ну… минут на десять, наверное. Так что можете покурить.

— Я лучше вздремну пока, — буркнул в ответ Лёха, а мы с Виталькой всё-таки решили выйти, чтобы немного размять ноги.

Вокруг было свежо и тихо, город остался позади, а здесь были только тишина, шелест листьев да птичье пение. Увидев, что Шурик вошёл в калитку ближайшей дачи и разговаривает с пожилой седоволосой хозяйкой, то показывая ей своё пустое ведро, а то кивая на оставленный посередине улицы “РАФик”, мы двинулись следом за ним, намереваясь помочь ему объясниться, а заодно, как попросил Виталька, и попить из крана холодной водицы.

— К вам можно? — спросил я, заходя во двор и мимоходом оглядывая небольшой, но, похоже, довольно крепкий домик, окна которого были завешены мощными толстыми ставнями. — Извините, что потревожили, но не угостите ли вы нас водичкой?

— Ради Бога, — кивнула женщина в сторону виднеющегося под яблоневым деревом водопроводного крана. — Пейте. И вообще, это очень хорошо, что вы остановились возле нашего дома, я очень этому рада. Меня зовут Елена Степановна, и я должна вас предупредить, что до наступления темноты вам будет лучше отсюда уехать, так как сегодня у нас должен начаться так называемый сезон дождя, а это отнюдь не так безопасно, как можно себе представить.

Мы автоматически вскинули головы вверх и посмотрели в абсолютно чистое и безоблачное небо.

— То, что вы сейчас видите, ничего не значит, не так ли, Геннадий?

Мы повернули головы в ту сторону, куда она адресовала свой вопрос, и увидели сидящего на врытой в землю скамейке старика, сворачивающего на коленях самокрутку из узкой полоски газеты, оторванной от одного из номеров лежащего рядом с ним “Красногвардейского литератора”. Крошки табака густым потоком падали на газету, при этом половина из них пересыпалась через краешек бумажной ленты и летела вниз, на недвижно валяющегося под его ногами большого рыжего пса неизвестной породы, который лежал настолько тихо, что казался уже давным-давно умершим. Я даже хотел было спросить старика, жива ли ещё эта собака, как в эту самую минуту она подняла хвост и протяжно пукнула, из чего я сделал тот единственно возможный вывод, что собака всё-таки живая.

— Да, моя радость, — откликнулся тем временем старик на реплику хозяйки. — Сегодня тот самый вечер, когда должен случиться сезон дождя. И его не может отменить никакая сила.

— Именно так, — подтвердила Елена Степановна.

— А почему нам его бояться? — подал голос от крана Шурик. — Ну, дождь и дождь, что тут такого? Залезем в автобус да пересидим, в первый раз, что ли!

— Это — особенный дождь, — сказала женщина. — Он случается каждые семь лет в один и тот же день, даже в високосные годы. И в машине от него не спрятаться, не так ли, Геннадий?

— Да, — подтвердил старик, и лежащая под его ногами собака опять пёрднула. — Он идёт всего только одну ночь, но носит название сезон дождя. Я, правда, уже и не помню, почему. Ты не помнишь, моя радость?

— Это не важно, — отмахнулась женщина. — Важно, чтобы они успели отсюда убраться до того, пока на них не начали сыпаться с неба жабы.

— Жабы? — не удержался от хихиканья Шурик и чуть не перевернул почти наполнившееся доверху водой ведро.

— Совершенно верно, — кивнула женщина. — Раз в семь лет на землю низвергается дождь из жаб. Раньше это происходило в городке Уиллоу, расположенном в центральной части американского штата Мэн, но в нынешнем году наш посёлок объявил себя его побратимом, и эта напасть переместилась к нам. Вот так. Теперь вы всё знаете.

Мы переглянулись между собой и промолчали.

— Только не подумайте, что я стою здесь и изображаю круглую идиотку, потому что мне этого хочется самой, — заметив наши переглядывания, воскликнула Елена Степановна. — Я просто обязана вас предупредить об этом, потому что жабы не просто прыгают с неба, но валятся оттуда сплошным потоком, и его не пересидеть в таком стареньком автобусике, как у вас.

— Хорошо, мы будем об этом помнить, — улыбнулся я, как можно спокойнее, — а сейчас нам надо поторопиться. Спасибо вам за воду и за предупреждение.

— Мы просто обязаны были это сделать, — повторила женщина, опять делая ударение на слове “обязаны”.

— Это часть ритуала, — заметил старик. — Так было раньше в Уиллоу, так всё должно происходить и здесь.

— Да, — кивнула она. — Хотя, насколько мне известно, этим предупреждениям ещё никто никогда не поверил.

— Это непросто, — подтвердил старик, и собака в очередной раз подняла хвост и выпустила длинную очередь, словно подчеркивая значимость слов своего хозяина. — Потому что даже те, кто слышал что-нибудь о дождях из лягушек, жаб, монет, птиц и тому подобного, всё равно не в состоянии представить себе того кошмара, что каждые семь лет творится в течение всего одной ночи во время этого сезона дождя, вы меня понимаете?

— Да, да, конечно, — кивнул я и, видя, что Шурик уже вышел с ведром за калитку, поспешил откланяться и, увлекая за собой так и не попившего воды Витальку, возвратиться скорее в автобус.

Лёха сидел с закрытыми глазами, поэтому ни о каком дожде мы ему говорить не стали. Да и до того ли нам было в то время? Через несколько минут нас ждало куда более трудное испытание, чем поведанные стариками бредни о падающих с неба жабах.

Шурик залил воду в радиатор, и мы тронулись дальше, не без опасения следя за тем, как едва намечавшиеся вокруг автобуса сумерки начинают стремительно переходить в почти ночную темноту, растворяющую в себе силуэты достроенных и недостроенных дач, коньки остроконечных крыш и верхушки садовых деревьев. На фоне всё более наливающегося чернильной густотой неба отчётливее всего пока выделялась тёмная башня поселковой водокачки, тогда как остальные строения посёлка почти окончательно слились в единую неразличимую массу.

— Это был самый пердючий пёс во всем Красногвардейском районе! — неожиданно произнес вслух Виталька и, услышав его слова, Лёха вдруг встрепенулся и вскинул всклокоченную голову.

— Что? Как ты сказал? Эй…

Но повторить произнесенную фразу ещё раз Виталька не успел. Подпрыгнув на засохших ухабах, “РАФик” сделал очередной поворот и, подкатив к Мишаниной даче, на которой мы хранили свою книжную продукцию, остановился. Чуть в стороне, вытянувшись вдоль забора, стояли четыре поблескивавшие в полумраке иномарки — два громоздких чёрных джипа и что-то типа БМВ или мерседесов. Увидев нас, из калитки вразвалочку вышел один из тех мордоворотов, которые когда-то навещали меня здесь вместе с Гланом Обалдяном, и подошёл к дверям нашего автобуса. Нашей собственной охраны видно не было. Хотя какая она — наша, если ею руководят как раз те люди, что обложили нас данью?

— Вам велено пока оставаться в машине, — процедил, почти не раскрывая рта, в котором была зажата дымящаяся коричневая сигарета, верзила. — Сейчас подъедет Мирон Трофимович, и тогда вас позовут.

— Дружбайло, что ли? — уточнил Лёха, но мордоворот, не удостоив его ответом, отвернулся и, дымя сигаретой, пошагал по направлению к дому.

— Ни хрена себе, заявочки! — фыркнул за моей спиной Лёха. — Чтобы войти на свой собственный склад, мы должны теперь будем спрашивать у них разрешения? Тебе не кажется…

— Помолчи лучше, — остановил я его. — И моли Бога, чтоб нам сегодня разрешили из этого склада выйти.

Лёха, как обычно, хотел, было, вякнуть в ответ какие-то возражения, но привлечённый чем-то необычным, что происходило за окнами автобуса, вдруг замер с открытым ртом и уставился в сгущающиеся сумерки. На улице было уже довольно темно, ожидающие нас внутри Мишаниной дачи рэкетиры (а кем же ещё были эти люди, как не ими?) включили свет, падавший из окон косо усечёнными желтыми пирамидами, но при этом было ещё достаточно хорошо видно и удаляющегося по ничем не вымощенной дорожке громилу, и траву под его ногами, и силуэты плодовых деревьев по сторонам, и многие другие детали. И, устремив свой взгляд туда, куда с таким вниманием уставился только что Лёха, я вскоре тоже увидел, как на землю под деревьями падают какие-то бесформенные тёмные предметы, показавшиеся мне сначала комьями сырой глины.

“Что за хренотень? — подумал я, всматриваясь в происходящее. — Кому бы это понадобилось швырять сюда глину?” — и вслед за этим с каким-то интуитивным внутренним ужасом понял, что это никакая не глина. Не могут глиняные комья самостоятельно передвигаться в горизонтальной плоскости, а те, которые падали на моих глазах, вместо того, чтобы остаться лежать на месте, быстро очухивались после удара о землю и сосредоточенно прыгали по направлению к шагающему по дорожке охраннику.

Бум…

Что-то с глухим стуком ударилось о крышу нашего микроавтобуса и, отскочив от неё, упало неподалёку на землю.

Бум… Бум…

Я повернулся к Лёхе, чтобы спросить его, что это может быть такое, но в это мгновение тишину пронзил душераздирающий крик, раздавшийся со стороны дорожки. Опять повернув туда голову, я увидел дико подпрыгивающего на месте мордоворота, который отчаянно пытался стряхнуть с себя то, что мне показалось сначала комьями сырой глины.

— Жабы! — в ужасе выкрикнул смотревший в окно Виталька. — Бля буду, это и правда жабы! Те старики во дворе говорили правду!..

Но я уже и сам видел, что это были какие-то невероятные чёрно-зеленые жабы, несколько более крупные, чем те, которых мне приходилось видеть в своей жизни раньше, с отсвечивающими в падающем из окон свете золотисто-черными глазами, а главное — с пастями, усеянными множеством страшных, торчащих, точно цыганские иглы, зубов. Десятка два, если не больше, таких чудовищ повисли на орущем охраннике, а со всех сторон к нему торопились всё новые и новые монстры. Жабий дождь за эти минуты заметно усилился, несколько таких зубатых тварей пролетело совсем рядом с окнами нашего “РАФика”, и Лёха в панике заорал, чтобы мы немедленно позакрывали окна.

Не понимая, что происходит, но почувствовав угрожающую всем нам опасность, Шурик автоматически повернул ключ зажигания и завёл мотор. В эту самую минуту, размахивая слишком длинными из-за навинченных на их стволы глушителей (и оттого кажущихся ненастоящими) пистолетами, на крыльцо выбежали Вспученок, Ракитный и Обалдян, окружённые несколькими вооружёнными телохранителями. Превратившийся к этому моменту в шевелящуюся жабью гору, обезумевший от боли и ужаса мордоворот на дорожке испустил свой последний вопль и рухнул под тяжестью облепивших его с ног до головы чудовищ. На мгновение мне показалось, что даже сквозь закрытые окна автобуса и шум заведенного Шуриком двигателя я слышу, как трещат его разгрызаемые зубами этих тварей кости. А уж для тех, кто стоял на крыльце, этот хруст прозвучал так, будто его прокрутили им через воткнутые в уши наушники прямо в самый мозг. Содрогнувшись от ужаса, Вспученок даже отшатнулся назад, налетев при этом на одного из выбегающих следом за ним телохранителей, так что тот, нелепо взмахнув руками, грохнулся на спину и, судорожно дернув при падении лежавшим на спусковом крючке пистолета пальцем, произвёл непроизвольный выстрел. Вырвавшаяся из дула шальная пуля тут же вонзилась в поясницу районного налоговика и раздробила ему основание позвоночника. Закричав от нестерпимой боли, он повалился под ноги своим товарищам и, хватая побледневшими губами воздух, успел прохрипеть к ним свою последнюю в этой жизни просьбу:

— Врача! Позвоните, бля, в скорую! Срочно…

Однако никто из находившихся в это время рядом с ним на крыльце людей этой просьбы не услышал. И не потому, что они были чёрствыми и жестокосердыми циниками (хотя это тоже было правдой), а потому, что в это самое мгновение с крыши Мишаниной дачи потоком хлынули на них насыпавшиеся туда за время дождя жабы. Они падали им на спины, плечи и головы и, распарывая зубами ткань дорогих костюмов с лэйблами “William G. Eaton” и рубашек фирмы “Carlo Comberti” и “Yuebaodu”, на ходу отхватывали от подвернувшихся ягодиц, животов и предплечий клочья кровоточащей человеческой мякоти вместе с сухожилиями и венами. Я думаю, что такого крика мне не дано будет больше услышать даже в аду — они орали так, что почти мгновенно порвали себе голосовые связки, и поэтому самые последние и мучительные мгновения их жизни утонули в абсолютном безмолвии, нарушаемом только шлёпаньем сыплющихся с неба жаб да хлюпаньем крови на крыльце.

Глядя на всё это, застыли, как парализованные и мы, забыв, что такие же самые твари падают сейчас с неба и на крышу нашего “РАФика”, а, скатываясь с него на землю, торопятся по спинам друг друга к его колесам и уже примеряются там своими мерзкими иглоподобными зубами к давно лишенным протекторов покрышкам.

— Шура! Давай!! Гони отсюда!!! — разрывая цепи обездвижившего всех нас транса, заорал, в конце концов, очнувшийся от происходящего ужаса Лёха и, заскрежетав переключателем скоростей, Шурик отчаянно рванул с места урчавший всё это время микроавтобус. Скользя и пробуксовывая на раздавливаемых колёсами жабах, “РАФик” с яростным рычанием ринулся по улицам дачного посёлка, спасая нас от воцарившегося над ним на эту невыносимо страшную ночь сезона дождя. Дождя, от которого не в состоянии спасти даже самый наилучший из японских зонтиков, ибо имя этому дождю — смерть.

…Но думать об этом более-менее спокойно я смогу не раньше, чем закончится эта леденящая душу ночь, и над городом, как ни в чем не бывало, заалеет очередное июльское утро. Оно заглянёт своими голубыми глазами в мою комнату, пройдётся вениками солнечных лучей по паркетному полу, загоняя под диван остатки ночной темноты, и включит прямо за окном фонограмму весёлого воробьиного чириканья, возвещающего, что жизнь вокруг — так же прекрасна и удивительна, как и раньше. Но даже этим не сумеет переубедить меня в том, что мир остался таким же, каким я его знал до вчерашней ночи…

Глава 11.

СМЕРТЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

…Ехать утром ещё раз на Мишанину дачу Шурик отказался наотрез.

— Да вы что, думаете, я самоубийца? — возразил он. — Посмотрите для начала сюда, — он повернулся к нам боком, так что стало отчетливо видно, что его волосы на висках стали за минувшую ночь почти абсолютно белыми, — а потом сюда, — и он указал рукой на колёса стоящего возле подъезда “РАФика”, которые оказались исполосованы тонкими глубокими бороздами, со свисающими с них чёрными прядями выдранной жабьими зубами резины. В отдельных местах, сквозь некоторые из особенно глубоких порезов, чёрными пузырями выдувались наружу вспучившиеся камеры. Достаточно было вчера наткнуться таким пузырём на какую-нибудь случайную ветку, и пение воробьёв сегодняшним утром было бы уже не для нас. — У меня до сих пор ещё дрожь в ногах от их крика, — добавил он, отводя глаза в сторону.

— А ты думаешь, нам самим туда не страшно возвращаться? — произнёс, не сдержав тяжелого вздоха, Лёха. — Но мы просто обязаны поехать и посмотреть, что сталось с нашими вчерашними визитерами. Вдруг кто-нибудь из них ещё жив? Да и над оставшимися там книгами надо подумать. На фига мы их пол-лета печатали, если теперь оставим кому-то на разграбление? Как ты думаешь?..

Короче, через полчаса уговоров Шурик всё-таки сдался.

— Ладно, — пробормотал он через силу. — Только дайте мне час времени, чтобы поменять покрышки. По крайней мере, передние — на них нам не проехать и километра.

Против этого мы возражать не стали, и Шурик приступил к ремонту. Он долго ходил вокруг микроавтобуса, вынимал из-под сидения то один, то другой ключ, затем откладывал их в сторону и лез в кабину за новыми, но, в конце концов, всё-таки снял с двух передних колёс изодранную жабьими зубами резину и поставил на них запасные покрышки. После этого медленно выкурил две сигареты, ещё раз обошел вокруг автобуса, критически оглядел оба задних колеса, минут пять постоял возле них в тяжёлом раздумье, но потом всё же махнул рукой, собрал разложенные вокруг “РАФика” инструменты, и мы, наконец, выехали в сторону дачного посёлка. Стрелки часов на здании универмага “Центральный” уже подбирались в это время к двенадцати.

Сегодня мы ехали не от моего дома, а от того места, где жил Шурик, и потому въехали в посёлок не по вчерашней дороге, а с противоположной стороны, так что не могли посмотреть на дом Елены Степановны и Геннадия, чтобы узнать, удалось ли им пересидеть сезон дождя за дубовыми ставнями. День выдался довольно пасмурным, разбудившее меня утром солнце своенравно уклонилось от предписанного ему маршрута и, как заблудившаяся в лесу корова, прошлявшись, неизвестно где целых три с половиной часа, только-только начало пробиваться через кустарник колючих серых туч и оглядывать свои земные пастбища. А они, надо сказать, выглядели сегодня ужасно. Повсюду, куда ни глянешь, ещё продолжали валяться целые груды дохлых жаб. Они лежали на крышах веранд, забивали собой сливные канавы, кучами виднелись у стен домов, в два, а местами и в три, а то и четыре слоя покрывали дорогу. Некоторые из них при этом ещё слабо шевелились, а одна или две вяло прыгали по трупам своих сородичей.

Но едва только из-за туч показалось болтавшееся неизвестно где всё это утро солнце, как картина начала стремительно меняться. В его лучах жабы начали быстро таять — чёрно-зелёная кожа их начала обесцвечиваться, становиться сначала белой, а потом и вовсе прозрачной, от тел начал подниматься вверх парок с неприятным, гнилостным запахом, а сами жабы стали заметно уменьшаться в размерах. Их глаза схлопывались или вываливались, кожа громко трескалась, и какое-то время казалось, что по всему посёлку открываются бутылки с шампанским.

После этого разложение пошло ещё быстрее, жабы прямо на глазах превращались в лужицы белой жидкости, похожей на разлитое сгущённое молоко, эти лужицы сливались на крышах в ручейки и гноем сочились на землю. От земли шёл хорошо видимый пар, и вскоре улицы и дворы посёлка напоминали собой жерло умирающего вулкана.

К тому моменту, когда мы подъехали к воротам Мишаниной дачи, всё закончилось. Только сломанные падающими жабами ветки давали понять, что ночью здесь бушевала стихия, да на веранде ими были разбиты два небольших оконных стекла, которые можно было легко залатать фанерой от посылочных ящиков.

Вдоль забора по-прежнему стояли оставленные тут с вечера иномарки, и я подумал, что их надо будет отсюда куда-нибудь отогнать, хотя бы за ближайший угол…

Но в первую очередь нас сейчас интересовало крыльцо, на которое вчера прямо под самый жабопад выскочили наши визитеры, а также дорожка, где упал облепленный зубатыми тварями обалдяновский телохранитель. Была ещё мысль, что кому-нибудь из всей рэкетирской братии удалось вчера убежать в дом и пересидеть там эту чудовищную напасть, но, чтобы проверить это предположение, надо было пересечь почти десятиметровую поляну между калиткой и домом и войти внутрь, а решиться на это было очень и очень непросто.

Не без страха вертя по сторонам головами, мы всё-таки вышли из автобуса и осторожно подошли к калитке. На дорожке никого не было видно, на крыльце, вроде бы, тоже, и мы, крадучись, шагнули во двор.

Трупов не было.

На полпути к дому в траве валялись две изуродованные подошвы от мужских полуботинок фирмы “Taima Shoes”, красивый хромированный пистолет и часы с металлическим браслетом, на крыльце обнаружился вообще целый арсенал оружия, а также несколько металлических зажигалок, две или три связки ключей, часы белого и жёлтого металла да кое-какие клочья одежды и обуви, однако от тел не было и следа. Не было их и в доме — там по-прежнему горел включенный с вечера свет (и как только эти твари не пообрывали вчера собой провода?) да на верхней из сложенных в стопки книжных пачек стояла небольшая плоская бутылочка коньяка и четыре рюмки (три наполненных и одна пустая), а на таком же импровизированном столике рядом лежала гроздь золотистых бананов, пара батончиков “Snikers” и две поблескивающие целлофаном пачки иностранных сигарет — я сразу узнал в одной из них “Vinston”, который, будучи когда-то курильщиком, пробовал во время своей службы в Афганистане. Я получил повестку в апреле 1988 года и после шести месяцев учебки меня командировали туда для дальнейшего прохождения службы в одной из авиационных частей ограниченного контингента советских войск. Более тоскливого времени в своей жизни я не могу и припомнить! Меня забросили на метеоточку в горах северо-восточнее города Кандагара, и я должен был оттуда давать нашим лётчикам метеосправки и разрешения на вылет. Представляете? Вокруг, как частокол, высятся остроконечные афганские скалы, по которым разгуливают вооружённые до зубов душманы, и среди всего этого мы на своей станции — четверо российских шурави, вооружённые акээмами семьдесят второго года выпуска да почерневшими от кипячения алюминиевыми ложками. Не знаю, почему нас тогда там не убили, наверное, всё-таки Бог хранил… Ну, а через несколько месяцев после моего заброса на точку начался вывод советских войск из Афганистана, и на прилетевшей за нами боевой вертушке нас вывезли сначала в Кандагар, а уже оттуда, вместе с остальными частями, вывели обратно на территорию СССР. И вот там, в Кандагаре, я и купил тогда в свои последние дни пребывания на афганской земле два блока иностранных сигарет — “Camel” и “Vinston”, которые, правда, мне пришлось докуривать уже в посёлке Каштак под Читой, куда меня по возвращении на Родину зафигачили дослуживать остающийся год до дембеля.

Вернувшись же в начале следующей весны в Красногвардейск, я угодил прямо в самый разгар Горбачёвских экономических экспериментов, проводившихся тогда над населением России — когда каждому курящему мужику выдавали по месту работы или прописки талон на пять пачек отвратительнейших сигарет “Ватра”, и эту никудышную порцию надо было каким-то образом растянуть на целый месяц, до получения своей следующей пайки. Как могла сложиться такая ситуация, я не понимаю, сигаретные фабрики в то время работали в своём обычном режиме, запасы табака на складах были огромны. Говорят, что кому-то просто надо было создать в стране ощущение тотального дефицита и вызвать этим массовое недовольство населения. Чтобы люди, мол, в конце концов, были рады любым политическим переменам, лишь бы только прекратилась эта дуристика…

Не знаю, может быть, всё именно так и обстояло, но я тогда об этом особенно не задумывался, меня больше волновала сама невозможность раздобыть хотя бы пачку сигарет на день. Никаких коммерческих киосков, где бы можно было купить себе дополнительное курево (я уж не говорю про хотя бы немного более высокое его качество!) в то время ещё не было, собирать вдоль тротуаров окурки, как это делали другие, мне было стыдно, и я принял единственно правильное на ту пору решение и бросил курить. Да так больше к этой привычке и не возвратился.

Впрочем, с того времени миновала уже целая дюжина лет, так что даже удивительно, что мне это теперь вдруг так ясно припомнилось. И всё — из-за увиденной только что на книгах пачки сигарет “Vinston”.

Я вернулся на крыльцо и, присев на корточки, поднял из-под ног небольшой короткоствольный револьвер, похожий на тот, какой я видел в итальянском сериале “Спрут” у комиссара Каттани, и связку ключей с брелоком в виде сверкающей черной пластины с небольшим арочным выступом и надписью под ним: “Ahmad Tea. London”, а также рельефной чеканкой на обратной стороне: “The Worlds Most Exclusive Tea”. Такие брелочки иногда попадались в пачках английского чая “Ахмад”, который любила заваривать Светка, хотя он и был не из дешёвых. Особенно ей нравился с запахом лимона.

Машинально сунув пистолет в карман куртки, я пару раз подбросил на ладони весело позвякивающие при этом ключи. Среди нескольких квартирных выделялся небольшой ключик от автомобиля.

— Шурик! Надо бы отогнать их машины подальше от дома, — крикнул я, поворачиваясь к задержавшимся где-то в коридоре приятелям.

— Я тоже могу! — встрепенулся, услышав это, и Виталька. — Не зря же я когда-то в армии водилой служил.

— Давай, — кивнул я, — только протрите потом за собой отпечатки пальцев на рулях. На всякий случай… Зачем нам лишние объяснения с милицией?..

Мы подобрали ещё несколько валяющихся на крыльце брелоков с ключами и, выйдя за калитку, Шурик с Виталькой заурчали там заводимыми двигателями, а мы тем временем собрали всё оставшееся от наших вымогателей имущество и, сложив его в найденный в доме черный полиэтиленовый пакет с надписью “Dannemann” и портретом бородатого мужчины на фоне морского побережья с пальмами, отнесли его в “РАФик”, а потом вернулись на крыльцо и подпёрли входную дверь в дом палкой. Оказывается, после того, как охрана склада перешла в руки отставного майора Петруненко и возглавляемой им фирмы “Супер-КЛИН”, Лёха тут же уволок использовавшийся ранее навесной замок себе домой для сарая. Обозвав его по этому поводу мудилой, я повертел вокруг головой и, найдя небольшой кусочек проволоки, замотал ею для верности замочные проушины на двери.

Минут через десять Шурик с Виталькой возвратились обратно пешком и повторили свою операцию ещё раз, отогнав две остававшиеся у забора иномарки на соседнюю улицу. После этого мы опять, все вместе, осмотрели двор, дорожку и пространство около забора, где стояли машины, и, убедившись, что ни следов крови, ни каких-либо других свидетельств произошедшей здесь накануне трагедии нигде не осталось, залезли в автобус.

— Что будем делать с оружием? — спросил Лёха, зацепив ногой за пакет, звякнувший сложенными в него пистолетами.

— Покажи, — попросил Виталька.

Лёха зашуршал полиэтиленом и выудил на свет два плоских пистолета с навинченными на стволы глушителями, при этом один из них выскользнул у него из руки и с металлическим стуком громыхнулся на пол.

— Э-э, поаккуратнее там! — испугался Шурик. — И вообще, нам надо как можно скорее избавиться от этих штук, если мы не хотим заработать себе срок.

— Да уж, — согласился Виталька. — Хотя лично мне три дня назад один из таких не помешал бы…

Мы помолчали, глядя на выставленные Лёхой перед собой, точно для продажи, пистолеты. При этом я локтем правой руки незаметно потрогал всё ещё остающийся у меня в кармане короткоствольный револьвер, чувствуя, что мне очень не хочется, чтобы он перекочёвывал оттуда в чёрный пакет к своим собратьям.

— Тут неподалеку есть небольшой и довольно-таки грязный прудик, — нарушил молчание Шурик, — в котором никто не купается, а значит, и никогда на них не наткнётся. Вот туда мы их сейчас и побросаем.

Он повернулся к нам спиной и повернул ключ зажигания. “РАФик”, точно простывший старичок перед выходом из дома, зафыркал, прочихивая нос, затем тихими толчками тронулся с места и не больше, как минут через десять петляний по улицам и переулкам дачного посёлка мы оказались на берегу маленького искусственного пруда, вырытого кем-то из несостоявшихся дачников на пустыре рядом со своим участком то ли для разведения гусей и уток, то ли в целях осушения своего огорода.

Шурик тормознул автобус прямо у берега так, чтобы наша дверка оказалась расположенной со стороны воды, и, открыв её, Лёха, не выходя наружу, по одному зашвырнул пистолеты в середину десятиметровой грязно-зелёной лужи, поверхность которой украшали две неподвижно застывшие пластиковые бутылки из-под “Аква минерале” и “Меринды” да повисший метрах в полутора от берега на тонкой камышинке раскатанный белый презерватив. Прочертив невысокую дугу, пистолеты с коротким обиженным всхлипом зарылись в густую грязную воду и исчезли на дне водоёма. Туда же полетели и все остальные предметы из чёрного пакета, хотя топить кое-какие из вещей было откровенно жалко…

Подождав, пока успокоится растревоженная ими гладь, Шурик завёл мотор и развернул автобус, чтобы ехать обратно в город. Но вместо этого — нажал на тормоз.

В конце береговой поляны, перекрывая собой выезд на дорогу, стоял бежевый милицейский “УАЗик” с синей полосой и рядом — облокотившийся о его крыло — криво ухмыляющийся поэт Владислав Хаврюшин. В правой руке он держал опущенное вдоль ноги дулом вниз несуразное ружьё Кондомова.

Увидев, что мы на него смотрим, он помахал рукой, приглашая нас выйти из автобуса. Делать было нечего, Виталька распахнул дверцу, и мы с нехорошими предчувствиями вылезли обратно из салона.

— В чём дело, Славик? — как ни в чём не бывало, поинтересовался, отходя от автобуса, Виталька, работавший когда-то вместе с Хаврюшиным в одной проходческой бригаде на шахте № 3—3 бис. — Ты разве перешёл работать в милицию? Давно?

— Вчера вечером. Так что вы — моё первое дело. Боевое, так сказать, крещение.

— Да ну, Слав, какое в отношении нас может быть дело? Мы же самые мирные люди в городе, ты ведь знаешь.

— Я всё знаю. Даже то, что вы только что выбросили в воду оружие. А перед этим отогнали от своего книжного склада на соседние улицы несколько чужих автомобилей. Так что вопрос напрашивается сам. А вернее — сразу ответ на него. Ибо трудно даже придумать другую версию, кроме той, что вы по какой-то причине прикончили владельцев этих машин, а потом пытались избавиться от орудий своего преступления, повыбрасывав пистолеты в лужу. Тэк?

— Да ты что, Слав, говоришь? Какое, на хрен, преступление? — шагнул к нему Виталька, но Хаврюшин моментально вскинул ружьё и направил его прямо ему в голову.

— Стоять, урод! Ещё один шаг — и я снесу твою забинтованную башку, как репу! Мало, видно, тебе пилюль выписали, раз ты такой борзый. Я знаю, что вы все здесь преступники, и я вас за это должен расстрелять. Понятно?

Я почувствовал, как моя правая рука непроизвольно поползла к карману куртки и коснулась холодной рукоятки револьвера. Трудно сказать, чего я сейчас больше опасался — того, что не выбросил его вместе с остальными пистолетами и теперь получу срок за ношение огнестрельного оружия, или же того, что он вдруг окажется всего лишь хромированной зажигалкой… Однако же… что это он там только что сказал такое — что все мы преступники, и он должен нас за это расстрелять?

— Слав… да ты чё, в натуре? — уже с некоторым испугом в голосе произнёс Виталька и сделал ещё один — последний в своей жизни — шаг вперёд.

— Я тебя предупреждал, урод, так что — без жалоб, — со спокойной злобностью проинформировал его Хаврюшин и нажал на спуск.

Звука выстрела я почему-то не услышал. Но зато увидел, как огромная пуля, точно ласточка из черной глубины гнезда, вылетела из ствола его нелепого ружья и с глухим чпоканьем впилась в забинтованную голову Виталика… Мне приходилось в своей жизни видеть смерть рядом с собой — я до сих пор помню, как во время вывода нашей части из Афганистана вдогонку колонне “Уралов”, на которых мы ехали домой, ударила с окрестных гор одинокая прощальная очередь, и одна из просвистевших над перевалом пуль угодила прямо в сидящего рядом со мной москвича — комсорга нашей роты Саньку Наумова, для которого вывод нашего воинского контингента из Афгана почти совпадал с дембелем, так что он ехал уже при полном параде и в приподнятом настроении. Случилось так, что я в эту самую секунду как раз наклонился вперёд, чтобы прикурить свой “Vinston” от зажжённой кем-то из ребят зажигалки, и сначала даже и не понял, что это там у меня над головой просвистело, и только когда разогнулся, увидел на левом виске сидевшего справа от меня парня небольшую дырочку, из которой пульсирующими толчками выходила блестящая алая кровь. Как фонтаны на Поклонной горе, промелькнуло у меня тогда в голове несколько неуместное сравнение. Но человеческая мысль непредсказуема, и не моя вина, что в памяти вдруг выплыли эти фонтаны. Я увидел их около года тому год назад, когда нас, призывников Красногвардейска и других городов области, прямо на следующий после проводов день посадили в автобусы и повезли на центральный призывной пункт в столицу, до которой мы добрались только к вечеру. Вот там, проезжая по уже темному Кутузовскому проспекту, мы и увидели это жутковатое зрелище, образуемое цепочкой подсвеченных красными фонарями, и оттого словно бы истекающих не водой, а кровью, фонтанов.

Они-то и припомнились мне, когда я увидел рядом с собой простреленную голову Саньки Наумова, из которой алым фонтанчиком била его ещё живая липкая кровь, заливающая собой с таким тщанием изготавливаемые в течение последних месяцев дембельские погоны, которые он поторопился нацепить перед выездом. “Хочу ступить на землю своей Родины при полном параде, — заявил он, надевая безукоризненно отутюженную форму. — Ведь это почти то же самое, что встреча с невестой, смотрины…”

Колонна безостановочно шла к перевалу, “Урал” неожиданно подбросило на случайном ухабе и, покачнувшись вперёд, тело Наумова соскользнуло со скамейки и растянулось на досках кузова. Сидевшие вдоль бортов машинально поджали ноги под скамейки, и так мы до самой границы и ехали — с окровавленным трупом комсорга посередине кузова и сидящими вокруг него солдатами с поджатыми ногами. Сначала душу брала оторопь и было как-то не по себе, но минут через тридцать-сорок езды кто-то из парней не выдержал и, пробормотав: “Ты уж прости, Санёк”, щелкнул над его телом зажигалкой и с наслаждением затянулся сигаретным дымом. Тогда и я вспомнил, что так и не успел выкурить свой прикуренный в момент Санькиной гибели “Vinston”, который в испуге выбросил в то мгновение за борт. И, минуты полторы помучившись угрызениями совести, я тоже вытащил из пачки новую сигарету и потянулся к огоньку соседа…

Однако здесь, на берегу затянутого тиной пруда на окраине моего родного Красногвардейска, всё произошло гораздо неожиданнее и страшнее, чем дюжину лет тому назад в горах Афганистана. Огромная пуля, вырвавшаяся из ружья Хаврюшина, в клочья разнесла забинтованную голову стоявшего в двух шагах от меня Витальки, оставив на шее (как шапочку перевернутого вверх тормашками желудя, из которого вывалился сам плод) только его нижнюю челюсть, которая тут же исчезла под мощным потоком крови. Боковым зрением я успел заметить, как он, будучи уже фактически без головы, панически взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но, подчиняясь действию страшной кинетической энергии, оторвался от земли и, пролетев метра два по воздуху, упал где-то за моей спиной рядом с задними колесами автобуса.

Но я не оглянулся, чтобы это увидеть. Я вообще ничего не успел сделать, более того, я даже подумать не мог о том, что сейчас можно в принципе что-нибудь делать, ибо моё сознание в эти мгновения было полностью парализовано. Причём даже, наверное, и не страхом, а самой невозможностью принятия того, что случилось на моих глазах. И если вчерашний кошмар моё сознание ещё каким-то образом идентифицировало и переварило, то Виталькина смерть оказалась для него тяжелее бетонной плиты.

Зато подсознание оставалось в полной боеспособности и оно-то и руководило в эти секунды действиями моего тела. И, подчиняясь его командам, моя правая рука почти одновременно с падением Виталькиного тела выхватила из кармана сунутый туда на крыльце револьвер и, придерживая его рукоять ладонью левой руки (вот оно, влияние американских боевиков, где все стреляют именно из такого положения!), резко направила его дулом в сторону Хаврюшина. Я не знаю, хватило ли бы у меня решимости выстрелить в него, если бы моими действиями руководило сознание, но оно, повторяю, было в это время отключено и парализовано, а всё, что я совершал, делалось мною на каком-то не подчиняющемся мне автопилоте. И если бы Хаврюшин (а точнее — поселившийся в нём со вчерашнего вечера демон Тэк) заговорил со мной в этот момент каким-нибудь спокойным голосом, заставляя моё существо возвратиться в режим подчинения сознанию, то я бы, скорее всего, потерял быстроту реагирования на происходящие вокруг меня события и не смог сделать того, что я сделал в реальности. А в реальности — я застрелил Хаврюшина. Вернее сказать, не я, а моя правая рука. Ибо это именно она оценила ситуацию и приняла решение первой нажать на курок, когда, заметив блеснувший в моих руках револьвер, Хаврюшин стремительно перевел дуло своего ружья в мою сторону и уже почти согнул лежавший на спусковом крючке палец. Вот тогда-то выпущенная на долю секунды раньше из моего револьвера пуля и ударила ему в широкую грудь, а две следующие разорвали кишечник и печень. Ружьё вылетело из его рук, из ран ударили фонтаны черной крови, он зашатался и, чтобы удержать равновесие, сделал два или три неуверенных шага в нашу сторону. И тогда я выстрелил ещё раз, а через мгновение — ещё.

Захлебываясь хлынувшей изо рта кровью, бывший бард, превращённый бестелесным демоном зла Тэком в своё временное обиталище, рухнул наземь и неподвижно застыл, уткнувшись лицом в землю. Демонская сущность выползла из него струйкой тяжелого бурого дыма и незаметно для нас втянулась в оказавшуюся прямо под перекошенным предсмертной судорогой ртом паучью норку.

— Ни хрена себе, расклад, — сглотнув застрявший в горле комок, прошептал шокированный всем произошедшим Лёха. — И что же мы теперь скажем Алке, как объясним гибель её мужа?

Я оглянулся на лежащее позади “РАФика” тело Витальки и потряс головой. Но это был не сон, и от тряски ничего вокруг меня не изменилось и не исчезло. Над головой висело окончательно освободившееся от туч послеполуденное солнце, в садах чирикали воробьи, над мутной гладью пруда носились стремительные синие стрекозы, белели под ногами ромашки, а рядом, на зелёной траве, лежали два изуродованных пулями окровавленных трупа.

Широко размахнувшись, я забросил в середину пруда всё ещё находившийся у меня в руке револьвер.

— Убери с дороги “УАЗик”, — кивнул я Шурику на мешающую нашему выезду милицейскую машину. — Надо уезжать отсюда. Пусть всё покуда идет так, как оно само складывается. Если Алка кому-нибудь позвонит и будет спрашивать насчёт Витальки, говорите, что у нас не вышли на дежурство охранники, и он вызвался вместо них подежурить на складе. И когда потом здесь обнаружатся их тела, то будет логично предположить, что здесь без нас разыгралась какая-то неведомая трагедия…

Подумав минуты две над услышанным, Шурик в каком-то оцепенении залез в кабину “УАЗика” и отогнал его метра на три в сторону. Затем мы с Лёхой снова уселись в салон микроавтобуса, Шурик завел мотор и, молча глядя в окно на остающийся посреди поляны труп нашего товарища, мы двинулись прочь с места произошедшей здесь только что драмы…

Глава 12.

ПРОВЕРКИ НА ДОРОГАХ

…За весь путь до города — а надо сказать, что впервые за всё время наших поездок сюда он показался мне невероятно длинным, намного длиннее тех привычных пятнадцати минут, за которые мы обычно доезжали от нашего подвала до Мишаниной дачи — мы не обменялись между собой ни единым словом, Шурик молча следил за дорогой, а Лёха вообще сидел, будто в каком-то трансе, хотя уж для него-то высидеть пять минут без болтовни было почти немыслимым делом. Правда, признаки некоторого оживления промелькнули у него на лице, когда при въезде в город мы увидели стоящий посередине одного из впередилежащих перекрестков диковинный чёрный фургон необычной длины с чёрным же ветровым стеклом и чёрной, в форме поганки, надстройкой на крыше. Борта фургона были испещрены хромированными зигзагами, напоминающими виденные в фильме про Штирлица стилизованные молнии на мундирах эсэсовцев…

— Шурик, сверни! Объедь этот чертов катафалк! — попросил вдруг Лёха, вглядываясь в застывшую на перекрестке машину.

Пожав плечами, Шурик крутанул руль, направляя “РАФик” в один из ближайших переулков, и пока мы в него сворачивали, я успел увидеть, как часть “поганки” на крыше черного фургона уползла в сторону и над ней появилась фигура человека в чёрном: чёрный китель с воротником-стойкой и блестящими пуговицами, а над воротником…

Осознав увиденное, я вздрогнул. Выше воротника-стойки не было ничего, кроме темноты. У человека в чёрном (если, конечно, его и вправду можно было назвать человеком) не было лица. Совсем не было лица.

А между тем заскочивший в переулок “РАФик” пропрыгал метров двести по раздолбанной грунтовке до следующего поворота и, подчиняясь движениям вращаемого Шуриком руля, опять повернул носом в сторону центра города. И мы опять увидели стоящий посреди перекрестка фургон — на этот раз леденцово-розового цвета, с тонированными стеклами и вращающейся на крыше антенной в форме сердечка. При нашем появлении в борту фургона открылся огромный люк и оттуда высунулось дуло неестественно большого, словно бы нарисованного, ружья.

— Назад! Назад! — вдруг истерично закричал очнувшийся от своего транса Лёха и, ударив по тормозам, Шурик в испуге начал разворачивать автобус в обратную сторону. — Это регуляторы, я вспомнил! — крикнул Лёха, но переспросить его, кого он имеет в виду под этим словом, я не успел, так как в это самое мгновение из леденцового фургона по нам начали стрелять.

Одна из пуль вышибла боковое окно, окатив нас дождем мелких стеклянных брызг, и, чудом не задев ни меня, ни Лёху, вылетела в противоположное оконце. Другая ударила куда-то в низ кузова, и я с ужасом подумал, что было бы, если бы она вдруг угодила в бензобак. Похоже, именно эта же мысль посетила и Лёху, который, пригнув голову к коленям, завопил:

— Гони, Шурик! Удирай отсюда! Быстрее!..

Но Шурик, похоже, оценил ситуацию и сам.

Автобус взревел, точно зверь, угодивший лапой в капкан, и, довершив отчаянный разворот, во время которого чуть не сшиб чей-то потемневший деревянный забор, рванулся от опасного перекрёстка. Потом мы повернули за угол и пронеслись ещё метров двести до следующего поворота к центру, но перед ним Шурик вдруг остановил автобус и повернулся к нам.

— Надо, чтобы кто-нибудь выглянул и посмотрел, свободен ли там перекрёсток, — сказал он. — А то ведь я не каскадёр, могу в следующий раз и не успеть развернуться.

Мы с Лёхой посидели с минуту в молчаливом раздумье, затем я приподнялся и, открыв дверцу, осторожно вылез наружу. Вокруг было тихо. Я медленно подошёл к перекрёстку и, таясь за забором, по-шпионски выглянул из-за угла. На ведущем в сторону центра перёкрестке стоял ярко-красный (таких мне видеть раньше ещё не доводилось) фургон со сверкающей хромированной штуковиной на его крыше. Выглядела она, словно тарелка радиолокатора из фантастического фильма, и вращалась по короткой дуге, как обычно и вращаются антенны радиолокаторов. Из бокового окна фургона смотрел в нашу сторону двойной ствол мощного дробовика.

— Это “Стрела следопыта”, — выслушав мой рассказ об увиденном, произнёс Лёха. — Тот чёрный, что мы видели первым, был “Мясовозка”. Розовый, с сердечком на крыше — “Парус мечты”. Должны ещё быть серебристый космофургон “Рути-Тути”, синяя “Свобода” и ярко-жёлтая “Рука справедливости”.

— Какая, на хер, рука, какой справедливости? Ты чего несешь? — уставился на него совсем уже ополоумевший от всего происходящего Шурик.

— Так называются шесть демонических фургонов-убийц из романа Стивена Кинга “Регуляторы”. Они один в один похожи на те, что стоят сейчас на наших перекрёстках.

— Но как они могли перенестись из романа этого грёбаного Кинга — сюда? Ты соображаешь, что ты мелешь! — взорвался Шурик.

— Не знаю, — пожал плечами Лёха. — Наверное, так же, как и дождь из жаб, который описан им в рассказе “Сезон дождя”. Ты думаешь, я сам что-нибудь понимаю?..

Однако устраивать долгие дискуссии сейчас было явно не время, надо было прорываться в город, и Шурик длинно выругался и, отвернувшись, включил зажигание. Автобус сдал метров на тридцать назад и затем, разогнавшись, на всём газу пронёсся мимо поворота, который вёл к тому перекрёстку, где я увидел “Стрелу следопыта”. Выглянув в разбитое пулей окно, я увидел, что она по-прежнему стоит на месте, карауля наше появление. Я даже увидел, как из стволов дробовика вырвалось пороховое облако, свидетельствующее, что нас всё-таки успели заметить и даже произвести по нам выстрел, но на этот раз пули пролетели мимо. Не снижая скорости, Шурик пролетел ещё четыре или пять поворотов (при этом я заметил мелькнувшие на перекрестках и синий, и жёлтый, и серебристый фургоны) и выехал на широкую асфальтированную трассу, по которой в город въезжали междугородные автобусы и водители-дальнобойщики. Там, затесавшись в поток идущих автомобилей, наш “РАФик” спокойно миновал все лежавшие впереди перекрёстки и, оказавшись, в конце концов, в городе, запетлял, словно бы отрываясь от невидимых преследователей, по улицам Красногвардейска и через какое-то время остановился около нашего подвала.

— Эй! — выглянув из окна автобуса, прокричал Лёха в раскрытую дверь типографии. — Есть кто живой?

— А кто тебе нужен? — раздался изнутри голос Мишани, и на пороге появилось лицо улыбающегося Лёхиного свояка.

Мы с облегчением вздохнули и выбрались из “РАФика”.

Глава 13.

ПОМИРАТЬ, ТАК С МЮЗИКЛОМ!

…Издательская линия с лёгким гудением гнала сквозь себя поток отпечатываемых книжных страниц, которые, переходя с одного агрегата на другой, брошюровались, обрезались и одевались в плотные красивые обложки. Два человека в конце линии ловко упаковывали каждые восемь книг в плотную бумажную пачку и, перетянув её узкими полосками белого пластика, укладывали на поддон, который по мере вырастания штабеля до предельной высоты подцеплялся металлическими крюками за кольца на его углах и перевозился при помощи бегающего по закреплённым под потолком швеллерным балкам электротельфера на свободное место. Такового в подвале оставалось всё меньше и меньше, и надо было решать вопрос об очередном вывозе продукции на загородный склад, но при одной только мысли о поездке на Мишанину дачу в памяти мгновенно всплыли картины вчерашнего “сезона дождя” и того, что случилось в дачном посёлке сегодня днём, а потому я только зябко передёрнул плечами и ничего никому не сказал. Честно говоря, мне уже вообще хотелось, чтобы и этот подвал, и Мишанина дача с штабелями книг в каждой из её комнат, и вся эта наша затея с изданием полного иллюстрированного собрания сочинений Кинга провалились к едрёной матери, и жизнь опять возвратилась бы к той счастливой и безмятежной поре, которая предшествовала тому (не иначе, как роковому) моменту, когда на моём пороге появился перевозбуждённый, как обычно, Лёха с этой его дурацкой идеей покупки американского мини-издательства, и поволок нас в гостиницу “Высотная”. Ах, Стивен Кинг, ах, Стивен Кинг! “Конвейер удачи”, “Багамские и Канарские острова”, удовлетворение зова плоти!..

Вон — Виталька сегодня свою удачу уже получил, не то ли ожидает в скором будущем и всех нас тоже?.. Америка — щедрая душа, никто не должен остаться обделённым её милостями…

На панели управления помигивало несколько тёмно-красных индикаторных лампочек, показывающих состояние ведущих узлов и агрегатов, и, взглянув на них, я непроизвольно поёжился. Мне вдруг отчего-то почудилось, будто эти узенькие алые огоньки — никакие на самом деле не лампочки, а глаза притаившихся внутри пультового ящика вампиров, следящих за каждым сделанным нами шагом и движением в ожидании, когда закончится человеческое время и начнётся цикл оборотня.

Пока мы стояли и разговаривали, рабочие закончили упаковку готовой к этому времени партии книг и остановили конвейер.

— На сегодня всё, шабаш! — заявил выступающий у них в бригаде за старшего инженер-программист Роман Игнатьевич. — Я до конца дня перезагружу новую программу, и завтра начнем печатать “Противостояние”. А сегодня все могут идти по домам.

Потом он повернулся лицом к нам и кивнул на загромождённые полными поддонами проходы.

— Если через день-другой не вывезти готовую продукцию, то скоро будет некуда складывать новые книги. Вон их сколько накопилось!

— Ладно, вы об этом не думайте, — очнулся от затяжного транса Лёха. — Завтра мы займёмся решением этой проблемы и освободим часть площади.

Он оглядел составленные вдоль стен штабеля книжных пачек и, махнув рукой, развернулся в направлении выхода.

— Завтра. Сейчас я ни к какой работе не способен. Надо хоть немного очухаться и понять, что происходит. Пойдём, — кивнул он мне, — сегодня такой ужасный день…

— А кто будет дежурить ночью? — напомнил нам Роман Игнатьевич. — Эти пивные парни, по-моему, больше не приходят. Может, вы позвоните Ракитному и выясните, в чём дело?

— Нет больше никакого Ракитного, — констатировал Лёха без всяких пояснений. — Будете вечером уходить, заприте двери на замок, да и хрен с ним. Бог даст, ничего за одну ночь не случится, а дальше посмотрим.

Мы вышли на улицу, и Лёха распахнул дверцу автобуса.

— Поехали?

Постояв возле раскрытого зева “РАФика”, я отрицательно покачал головой.

— Что-то не хочется… Пройдусь-ка я лучше пешком. Надо решить, что мы будем говорить завтра Виталькиной жене. Она ведь утром прибежит узнавать, где он и почему не пришёл домой ночевать… Да и вообще, надо обдумать, как нам теперь быть дальше, а то я что-то ни фига уже не понимаю в происходящем…

Условившись встретиться завтра в десять утра в подвале, мы расстались. Лёха укатил с Шуриком в микроавтобусе, а я потихоньку двинулся пешком вдоль улицы в сторону центра. Хотя, если бы меня вдруг спросили, куда это именно я решил направиться, я бы, наверное, только пожал в ответ плечами, и всё. Никуда я не направлялся, просто шёл, куда глаза глядят, ничего, в сущности, вокруг себя не видя и не слыша, пока вдруг не осознал, что меня кто-то настойчиво окликает. Повертев головой по сторонам, я увидел, что нахожусь всего в двух кварталах от гостиницы “Высотная”, напротив входа в клуб швейной фабрики, на втором этаже которого шёл в эти дни элитный московский мюзикл “Вест-Ост”, поставленный по роману Валентина Катаева “Время, вперёд”, а на первом работало небольшое кафе “Кармадон”, в котором по вечерам, чтобы выпить рюмку традиционной для нынешних толстосумов текилы да поиграть на игровых автоматах, собирались наши местные новые русские. У входа в него я и заметил машущего мне рукой Арона Гуронова, бывшего до конца прошлого года моим соседом по лестничной площадке, но потом неизвестно на чём вдруг крупно разбогатевшего и купившего себе пятикомнатную квартиру в одном из немногочисленных элитных домов Красногвардейска (говорят даже, что именно в том, где проживали Марсель Наумович Шлакоблочко, Сергей Миронович Киль и другие руководящие лица города и района, а также местные бизнесмены типа Альберта Лохопудренко и отца неутолимой в любовных игрищах Софочки Гринфельд). Помнится, месяцев за семь-восемь до своего переезда в этот блатной дом Арон как-то остановил меня на лестничной площадке и предложил оказать помощь в улучшении моего финансового состояния, то бишь — спросил, не хочу ли я стать богатым. Трудно представить, чтобы кто-нибудь, находящийся в здравом уме и не изображающий из себя аскета, ответил на этот вопрос отрицательно. Так что и я тогда не сумел сказать ему ничего другого, кроме вырвавшегося из самой бездны души возгласа: “Ну, ещё бы!” — на что он с улыбкой кивнул и пригласил меня войти внутрь его двухкомнатной хрущёвки. Там он в двух словах объяснил мне суть предстоящего действия. Нет на земле человека, сказал он, который бы не мечтал о богатстве или, по крайней мере, об отсутствии бедности, но в реальной жизни вокруг него действует очень много невидимых сил, которые всячески противодействуют осуществлению подобных мечтаний. Одолеть эти силы и стать богатым помогают некие специальные магические приёмы.

— Ты любишь деньги? — спросил он и, дождавшись, когда я хмыкну ему в ответ с само собой разумеющимся видом, выставил на стол пустую трёхлитровую банку. — Сейчас мы попробуем сделать так, чтобы и они полюбили нас тоже. Только для начала очистим этот сосуд от посторонних воздействий.

Вынув из кухонного стола пачку продающегося во всех аптеках зверобоя, Арон насыпал в металлическое ситечко, через какие обычно процеживают компот, немного этой сушеной травы, поджег её и положил ситечко на горлышко банки так, что дым сам начал оседать на дно посудины. Окурив таким образом банку, он зажёг коричневатую церковную свечу за 5 рублей (“Занесёшь мне как-нибудь потом пятёрку”) и, перевернув банку вверх дном, капнул на него пять капель воска — одну в центр, а четыре так, будто они обозначали углы квадрата. Потом он опять перевернул банку горлышком вверх и, обхватив её за бока руками, около минуты сидел так с закрытыми глазами, после чего передвинул её ко мне и сказал:

— Обхвати её с боков руками и представляй себе то, что ты хотел бы купить.

Я сжал банку с боков ладонями, закрыл глаза, напряг всё своё воображение и спустя какое-то время перед моим внутренним взором возник пакет молока и батон хлеба, которые я забыл купить себе на ужин, идя только что мимо магазина.

— А теперь самое главное, — забрал у меня банку Арон. — Установка индивидуального кода. Достань из кармана любые четыре монеты и, держа на ладони первую, три раза произнеси тихонько своё имя и вслед за этим формулу: “Чтобы у него было много, много денег”. Потом прошепчи название своего любимого драгоценного камня и брось монету в банку. То же самое проделай со второй монетой, только назови ей свой любимый вид меха, над третьей прошепчи марку автомобиля, а над четвёртой — своё самое сокровенное желание, то, для которого тебе как раз и необходимо большое количество денег…

Честно говоря, мне вся эта затея была не совсем по душе, но Арон относился к совершаемому действию с таким воодушевлением, что мне было неловко разрушить это его настроение, и я продолжил соучаствовать в этом мини-спектакле. Нашарив в кармане какую-то мелочь, я принялся выполнять сказанное. Правда, пытаясь назвать свой любимый драгоценный камень, я на какое-то время замешкался, вспоминая, знаю ли я хоть какие-нибудь названия, кроме алмаза и изумруда. В конце концов, я прошептал про себя название алмаза, хотя перед глазами в эту минуту выплыл некий бесформенный грязный булыжник абсолютно не драгоценного вида. Примерно так же произошло у меня и с названием меха, при попытке нашептать которое во мне зазвучало только слышанное когда-то в кино от Остапа Бендера наименование “шанхайский барс”, после чего в глубине подсознания промелькнула сексапильная мордашечка Эллочки-Людоедки, кутающейся в клочок собственноручно перекрашенной ею кошки. Представить машину было немного полегче, хотя и тут мне все БМВ и мерседесы заслонил Шуриков “РАФик” с полустёртым девизом на кузове: “Не тормози — сникерсни!” Ну, а представить то, что я мог бы себе купить, будь у меня миллион долларов, я не смог вообще. В сознании смутно проплыли какие-то неясные очертания, похожие одновременно и на виденную мною во время поездки в Москву церковь Николы в Хамовниках, и на станцию метро “Парк культуры”, так что я просто посидел, дожидаясь, пока Арон завершит свои волхвования, после чего он вытряхнул в банку остатки зверобоя, мы сложили на её горловине свои руки и ещё немного посидели, воображая себя богачами. Затем он снова пять раз капнул на горловину банки свечным воском и унес её куда-то в другую комнату.

— Ну, вот, — сказал он довольно. — Теперь будем богатеть вместе. С удвоенной, так сказать, энергией…

Он предлагал мне продолжать эти магические процедуры и дальше, говорил, что сделан только первый шаг, и что надо теперь каждый день добавлять в банку по одной монете, называя свой код и произнося при этом фразу: “Чтобы у меня было очень много денег”, — но я так больше к нему ни разу и не постучался. Я, может быть, и не примерный христианин, и в церкви бываю не чаще Рождества да Пасхи, но только участвовать в магических обрядах мне всё равно не хотелось. Хотя мне и дано было вскоре убедиться, что даже эта наша первая — и довольно-таки никчемная на вид — процедура действительно оказалась способной приумножить мои денежные поступления, ибо буквально через неделю после колдования над Ароновой банкой нам с Лёхой и Виталькой предложили привезти из Польши партию контрафактных дисков, на которой мы и заработали эти свои шесть с половиной тысяч баксов…

— …Привет! — весело хлопнул меня по плечу Арон, и я увидел, что он уже здорово выпивши. — Заходи, посидим. Хочешь коньяку? Или текилы? Я угощаю.

— Лучше кофе, — попросил я, заходя вслед за ним в фойе Дома культуры и следуя к стойке бара.

— Не захотел тогда меня слушаться, — с укоризной покачал головой Арон, принимая от буфетчицы чашку кофе и передавая её мне, — сейчас бы уже сам здесь друзей угощал, а теперь… Как там идёт ваше дело с изданием Кинга? — спросил он, показывая свою осведомлённость в моем бизнесе.

— А-а-а, — вяло отмахнулся я, берясь за кофе. — Лучше бы я в это дело и не ввязывался. Можно будет считать удачей, если мы выйдем из него без убытков.

— Во-о-от! — самодовольно поднял указательный палец Арон. — А если бы следовал моим советам…

— Чего уж теперь!.. — перебил я его и отхлебнул из чашки большой глоток кофе. Кофе был замечательный. — Вот развяжусь с начатым делом, тогда и вернёмся к твоей магии…

— Она бы и сейчас не помешала, — заметил Арон и ласково пригубил свою рюмочку. — Впрочем, не хочу тебе надоедать. Спохватишься, позвони мне. А сегодня, если хочешь, пойдём на мюзикл. У меня тут постоянный абонемент, так что можем сходить посмотреть, в шесть часов вечера начало. Ребята неплохо наяривают, почти как в Америке.

— Ты успел уже побывать и там?

— Да, я летал туда в команде Шлакоблочко. Мы около двух недель были с ним в Лос-Анджелесе, перенимали методы борьбы с экстремизмом.

— А-а-а, — понимающе кивнул я. — Тогда понятно. Но у меня сегодня был трудный день, так что мне не до мюзиклов. Ты уж извини, в следующий раз я с удовольствием, а сегодня не могу. Пойду отдыхать домой. Спасибо за кофе — он тут и правда замечательный.

— Настоящий, из самой Бразилии.

— Это чувствуется, — я протянул на прощание руку и, пожав его узенькую сухую ладошку, вышел на улицу.

Какие уж тут мюзиклы, Боже Ты мой! Вокруг разворачивается какая-то непонятная мне драма, причём не с разыгрываемыми, а с самыми что ни на есть настоящими смертями, а я пойду слушать, как кто-то там наяривает, подстраиваясь под американцев?..

Я побрёл дальше по улице, лавируя среди потока уже спешащих к началу представления зрителей. Если бы я знал, что произойдёт на сцене клуба швейной фабрики минут через сорок, то я бы от него не шёл, а бежал, как угорелый, унося ноги от исходящей оттуда опасности. Ибо в 18.00 зал вместе с четерьмястами пришедшими на “Вест-Ост” зрителями окажется захваченным чеченскими террористами-смертниками. А если быть абсолютно точным, то — террористом. Одним-единственным.

Никто не знает, когда и как 13-летний внук известного полевого командира Барая Мовсарова — Прохан Мовсаров — прикатил на клубную сцену шесть двухсотлитровых металлических бочек с полуочищенным самодельным бензином, произведенным на подпольных нефтеперерабатывающих заводах Ичкерии, но когда перед зрителями распахнулся занавес, они увидели перед собой страшную картину. На стоящих посреди бензиновой лужи откупоренных бочках с горючим сидел несовершеннолетний террорист-шахид с весело полыхающим в его левой руке факелом. Правой он придерживал лежащий на его коленях новенький автомат АКСУ-74У.

— Вы все — заложники! — прокричал он ещё не понявшим, что произошло, зрителям. — Если вы попытаетесь бежать или устраивать тут против меня бунт, то я брошу факел под ноги, и мы все взлетим на воздух! Если в меня кто-нибудь выстрелит, то факел сам выпадет у меня из рук прямо в бензин, и бочки тут же взорвутся. Так что, во-первых, сидите спокойно. А во-вторых, пусть кто-нибудь из вас срочно позвонит по мобильнику и пригласит сюда телевидение — мне нужна прямая трансляция на Россию, чтобы огласить свои требования!

Ошеломлённые зрители были просто парализованы случившимся. Несмотря на то, что все уже, вроде бы, давно привыкли, что где-то там, в далеких горах Кавказа идет затяжная война с чеченскими боевиками и, словно бы эхо громыхающих там боёв, время от времени раздаются взрывы домов в Волгодонске, Каспийске, а то и в самой столице России — Москве, но представить, что нечто подобное может произойти здесь, в нашем, не имеющем ни военных баз, ни секретных объектов Красногвардейске, было просто невозможно. Тем более — такую акцию, как захват четырёхсот заложников.

Но — что было, то было, от правды жизни никуда не деться, и через каких-нибудь полчаса клуб швейников был оцеплен кольцом районной милиции и ОМОНа, за которым в считанные минуты собралась чуть ли не половина города, а в зале, перед сидящим на бочках террористом, появился оператор местного телеканала Валера Суткин и, с опасением приблизившись к сцене, наставил на черноголового мальца объектив.

— Говори, я снимаю! — прокричал он в сторону юного боевика.

Увидев нацеленный на него глаз телекамеры, тот придал своему лицу зверское выражение и громко крикнул: “Русский блят! Слушайте, суки!” — потом на минуту или чуть больше задумался и после этого произнёс:

— Россия должна немедленно прекратить войну и признать полный суверенитет (он не без труда выговорил это слово и был явно горд собой за то, что одолел его без запинок) Республики Ичкерия! Я требую вывести из Чечни все русские войска и освободить наших пленных! Если до шести часов завтрашнего утра мои требования не будут выполнены, я брошу факел в бензин. Его как раз должно хватить до рассвета. То же самое будет, если кто-нибудь попытается освободить заложников… Передал? — вперился он в глаза оператору.

— Отсюда я ничего передать не могу, но я сейчас поеду в телестудию и перешлю отснятый материал в Москву и областной центр, — испуганно зачастил тот, не выключая камеру. — Через полчаса-час всё, что здесь только что было сказано, попадёт в эфир, я обещаю.

— Принесите мне сюда телевизор! — потребовал Мовсаров. — Если я через час не увижу на экране своего обращения, то кого-нибудь из вас убью, — пообещал он и, приподняв правой рукой, показал сидящим в зале свой автомат.

Ситуация явно становилась критической, с некоторыми из сидящих в зале женщин начала происходить истерика, в воздухе противно запахло валерьянкой и какими-то другими лекарствами, и кто-то из заложников попросил привести к ним врача.

— И пусть сюда доставят воду! — добавил кто-то из дальнего ряда.

— Да-да, только скажите, чтобы не газированную! — поддержал его женский голос.

— Вы что, блят, на фуршете? Не понимете, что здесь происходит? Может, вам ещё коньяк со сникерсами заказать? — рассердился несовершеннолетний террорист, но, посидев минут пять с насупленным видом, всё-таки ткнул дулом автомата в сторону ёрзавшего на крайнем от прохода сидении парня.

— Ты! Пойди и скажи ментам, чтобы пропустили сюда врача. И принеси из нижнего буфета минералки, скажи, что я приказал… Да, и вот что… Захвати уж там у них для меня пачку мороженного. Лучше всего — “Лакомку”.

Счастливый отпущенный не дал себя уговаривать дважды и, резво вскочив со своего места, выскочил из зала, а минут пятнадцать или чуть более спустя вместо него явились сначала облачённый в белый халат врач районной поликлиники Зураб Ананиевич Мирандашвили, который сразу же двинулся по рядам, выдавая нуждающимся различные таблетки, а затем и сам мэр города Красногвардейска Сергей Миронович Киль. Надо было видеть, как величественно следовал он через зал, толкая перед собой голубую тележку с нарисованным на её боку чукчей в кухлянке и надписью “Кимо”.

— Стой, блят! — закричал, увидев его юный Мовсаров. — Ты кто такой? Кто тебя звал? И что в твоём ящике?

Не выпуская из левой руки потрескивающий факел, он приподнял правой тяжеловатый для него автомат и, уперев его рожком себе в колено, направил на остановившегося в проходе Сергея Мироновича.

— Я мэр города! — объявил, слегка запинаясь, Киль. — Привез тебе мороженное. Заодно хочу с тобой кое о чем поговорить.

— Не хер мне с тобой разговаривать! Я всё сказал в объектив, включи телевизор и слушай. Кстати, почему мне его до сих пор не установили?

— Телевизор уже везут, сейчас мы его вместе с тобой и посмотрим.

При этих словах (как будто они специально ждали за открытыми входными дверями, когда он их произнесёт) за его спиной появились двое мужчин, один из которых нёс в руках небольшой портативный телевизор, а другой — высокий столик-подставку для него. Установив всё это перед сценой, они распрямили на телевизоре антенну-усы и щёлкнули кнопкой включения.

— Ну? — напомнил о себе мэр. — Ты видишь, что я тебя не обманываю?..

Мовсаров молча сопел, уставившись в экран телевизора. Там в это время шла реклама — обтянутая в белые штаны девица тыкала в лицо зрителям гигиеническую прокладку и, лукаво улыбаясь, спрашивала: “Ведь я этого достойна?”

— Мороженное подать? — ещё раз подал голос чернобородый глава города.

Оторвавшись от телевизора, парнишка оценивающе оглядел его фигуру и, скользнув взглядом по первым рядам зрительного зала, указал на сидящую ближе всех девочку примерно своего возраста.

— Пусть она возьмёт из ящика одну “Лакомку” и принесёт мне сюда. А ты оставайся на месте.

Девочка с некоторой долей опаски (и одновременно — с гордостью от того, что именно ей выпало оказаться в центре всеобщего внимания) поднялась со своего места и подошла к тележке с мороженным.

— А мне можно взять одно? — спросила она у Мовсарова, вынимая для него пачку “Лакомки”. — Я люблю карамельное.

— Чего-чего? — непонимающе уставился на нее тринадцатилетний террорист.

— Эскимо с карамелью, — уточнила она. — В шоколаде.

— Бери, — наконец-то сообразил он, чего она от него хочет, и, усмехнувшись, добавил: — Ведь ты этого достойна?

— Хм, — кокетливо передернула остренькими плечиками девчонка и, поднявшись по боковым ступенькам на сцену, протянула сидящему на бочках боевику его “Лакомку”.

И тут на экране появилась ведущая телеканала “Ню-ТВ” Гилена Пацюк и срывающимся от счастливого возбуждения голосом сообщила о захвате внуком полевого командира Барая Мовсарова четырёхсот заложников, произошедшем во время гастрольного показа мюзикла “Вест-Ост”. После этого на экране появилось лицо и самого Прохана, выкрикивающего в камеру требования о немедленном выводе российских войск из Чечни. Освещённый полыхающим над головой факелом, он смотрелся одновременно величественно, красиво и страшно, и эта эффектная картинка, похоже, произвела на него весьма сильное впечатление. Мальчик себе здорово понравился.

— Ну, что ты на это скажешь? — удовлетворённо повернулся он к стоявшей рядом с ним девочке и, наконец-то, откусил от принесенной ему “Лакомки” кусок мороженного.

— Круто получилось; видно, что ты крепкий орешек! — похвалила она и, немного поколебавшись, добавила: — Но ты выбрал для себя очень нелёгкий жребий. Справишься?

— Какой же я буду крепкий орешек, если облажаюсь?

— И ты на самом деле готов поджечь и себя, и всех этих людей? — кивнула она на сидящих в зале.

— А для меня это уже давно не живые люди. Так… Ходячие трупы, и не более, — мрачно произнёс паренек. — Причём даже не с той минуты, как я появился на сцене с подожжённым факелом, а намного раньше.

— Что ты имеешь в виду? — забыла она про недоеденное мороженное в руке. — Объясни.

— А что тут непонятного? — пожал он плечами и ещё раз лизнул свою начинающую подтаивать от близости горящего факела “Лакомку”. — Ты посмотри, что стало с твоей страной. Её же сегодня, как последнюю шлюху, не обирает и не топчет только самый ленивый. Вот вы считаете чеченцев бандитами. Пусть так, мы бандиты. Но мы за свободу своей родины идём на смерть. А вы в это время идёте — на шоу. Так что, как народ, вы для меня уже давно все умерли…

В эту самую минуту отставленное девочкой в сторону эскимо сорвалось с палочки и со шлепком упало на пол.

— Ой! — испуганно вымолвила она. — Я сейчас принесу из-за кулис какую-нибудь тряпку и вытру.

— Не надо, — остановил ее Мовсаров. — Забирай свою мать, если она в зале, и иди отсюда.

— Я пришла сюда со старшей сестрой.

— Вот бери её, и уходите.

— А остальные?

— Ещё один вопрос — и я передумаю.

— Хорошо.

Девочка вернулась в зал, о чём-то пошепталась с сидевшей рядом с ней молодой женщиной, тревожно следившей за всем происходившим на сцене, и через минуту они покинули стены клуба и вышли на оцепленную милицией площадь. Бросив в проходе тачку с мороженным, вышел вслед за ними и Сергей Миронович Киль.

Казалось, что перед зданием с афишей “Вест-Оста” находился уже весь город — одна часть толпы успела за это время изготовить где-то антивоенные плакаты и проводила теперь на виду у понаехавших откуда-то тележурналистов митинг против войны в Чечне, а другая (и таких, кажется, было намного больше), наоборот, размахивала перед телекамерами листами ватмана с написанными на них призывами к Президенту очистить Россию от лиц кавказской национальности. Увы, проблема сосуществования славянского и, скажем так, азиатского менталитетов была нашему городу не чужда тоже. И хотя ни настоящих скинхедов, ни настоящего засилия кавказцев в Красногвардейске пока что не наблюдалось, но тот факт, что на двух наших продуктовых рынках полновластно царили черноусые и черноволосые торговцы, устанавливающие там свои цены и не допускающие до прилавков дешёвую продукцию местных жителей, создавал вполне достаточную почву для того, чтобы требовать от Президента страны принятия решительных мер по защите прав её коренного населения. Да и нескончаемая военная кампания в Чечне с почти ежедневными падениями сбиваемых боевиками вертолётов, обстрелами наших блокпостов да подрывами колонн федеральных войск уже давно, как говорится, всех окончательно достала. Было непонятно, как это на территории, не превышающей по своим размерам Красногвардейского района, может годами оставаться не только не уничтоженной, но, в общем-то, толком и не обнаруженной целая действующая армия со своим штабом, тренировочными лагерями, складами оружия, полевыми госпиталями, базами дислокации и кухнями. Всё это, может быть, и было бы нам абсолютно по фигу, если бы оттуда, с курортных склонов Северного Кавказа, не тянулся все эти годы не уменьшающийся поток гробов с обезображенными телами погибающих там каждый день русских парней.

Но, как говаривал почти по любому поводу (будь то ликвидация российской космической станции “Мир”, создание баз НАТО в Таджикистане или прибытие американских военных инструкторов в Грузию) наш Президент, “для России в этом нет никакой трагедии”, а поэтому можно было хоть год простоять посреди Красногвардейска с лозунгами самого категорического толка, и никому от этого не было ни холодно и ни жарко. Разве что, правда, наши местные омоновцы вынуждены была один раз за эту долгую ночь оттеснить своими щитами обе группы митингующих к краю площади, чтобы обеспечить проезд к зданию клуба двух автобусов с прибывшей из областного центра спецгруппой “Русский ураган”. При этом против некоторых из особо принципиальных пикетчиков пришлось пустить в ход резиновые дубинки, так что в итоге и среди тех, кто требовал прекращения войны в Чечне, и среди тех, кто настаивал на её активизации, оказалось по несколько человек, схлопотавших себе удары по ребрам, а на асфальте остались валяться испачканные протекторами проехавшихся по ним автобусов листы ватмана с крупно выведенным вверху каждого из них словом “ПОЗОР!” и более мелким объяснением, кому и за что именно.

“Урагановцы” тщательно изучили схему клуба швейфабрики, а затем велели срочно разыскать и привести к ним обслуживавшего его сантехника Лукашонка, и когда тот был доставлен на площадь, минут на сорок, а то и чуть больше, уединились с ним в одном из автобусов. Там они выставили перед дядей Сашей толстобрюхую бутылку коньяка “Хеннесси” и, пока он осваивал этот незнакомый для него иноземный напиток, расспрашивали его о состоянии отопительной системы клуба и давлении, которое способны выдержать трубы в зрительном зале.

— Да какое там, на хрен, давление! — со знанием дела отвечал на то Александр Григорьевич. — Залейте в трубы шампанское — и они полопаются, как вафельные стаканчики для пломбира! Последний ремонт делался еще при Иосифе Виссарионовиче, земля ему, блин, пухом. Тот бы за двадцать четыре часа решил проблему Чечни так, что потом никому семьдесят лет ни о каком суверенитете и думать не захотелось бы, гадом буду… А вы говорите — давление! Да там, блин, уже давно никакой, на хрен, не металл, а папиросная бумага! — и он залпом опрокидывал в себя сразу по полстакана так счастливо свалившегося на него дорогого зелья.

Закачивать в трубы шампанское “урагановцы”, понятно, не стали, но к рассказу дяди Саши прислушались внимательно. Сопроводив его к местной котельной, они включили с его помощью сразу все имевшиеся там рабочие и резервные насосы и подали в систему отопления клуба максимально возможное давление. К счастью, пока ещё продолжалось лето, и котлы были наполнены не кипятком, а холодной водой, не то бы тем, кто оказался в эту ночь среди зрителей “Вест-Оста”, было бы не позавидовать. Как рассказывали потом очевидцы, после подачи в трубы максимального давления зрительный зал практически мгновенно превратился в уникальный четырёхсотместный душ Шарко, заслуживающий того, чтобы быть занесенным в книгу рекордов Гинесса. Да и не только зал, поскольку трубы лопнули одновременно и в фойе, и за сценой, и в кафе на первом этаже, и в коридорах, и даже на чердаке — так что водяные струи ударили сразу во всех направлениях, да плюс ещё хлынула на заложников вода с протекающего потолка. Залитый этим внезапным дождём, факел в руках Прохана Мовсарова погас фактически в первую же секунду, но напор воды был настолько силён, что чаша зрительного зала начала стремительно превращаться в огромный бассейн, по которому с криками плавали среди сорванных водой сиденьев и целлофановых пакетов ошарашенные зрители несостоявшегося мюзикла. К сожалению, ситуация показала, что далеко не все из них умели долго держаться на воде, а потому эта остроумная и блистательная победа оказалась омрачена к утру известием о ста сорока трёх утонувших жителях Красногвардейска.

К числу не умеющих плавать относился и главный виновник всей этой трагедии — тринадцатилетний Прохан Мовсаров, хотя, в отличие от ста сорока трёх несчастных, ему и удалось спастись. При этом, правда, ворвавшиеся через несколько минут после начала “водяной атаки” на надувной резиновой лодке с мотором спецназовцы вынуждены были снимать промокшего с головы до ног террориста с зелёной плюшевой кулисы, на которой тот умудрился повиснуть, вцепившись в неё, будто клещ в собачье ухо. Его тут же затолкали в один из автобусов с эмблемой “Русского урагана” и в сопровождении половины группы спецназовцев отправили в областной центр, тогда как их оставшиеся товарищи чуть ли не до следующего вечера выносили из помещения клуба трупы захлебнувшихся в воде зрителей да выкатывали на улицу тяжеленные бочки с бензином.

Можно было с облегчением докладывать наверх, что всё, что случилось минувшей ночью в Красногвардейске, было вовремя локализовано и не превысило собой категории ЧП районного масштаба. Однако люди еще долго оправлялись от случившегося, пытаясь возвратиться к своей привычной жизни. Но её после этого случая так в нашем городе уже и не наступило…

Глава 14.

К СОЖАЛЕНИЮ, ЭТО НЕ СУМАСШЕСТВИЕ…

Я знаю, что это может показаться кому-то весьма циничным и даже кощунственным, но только нам с Лёхой вся эта история оказалась даже немного, как говорится, на руку. Я правду говорю. Ведь для такого небольшого городка как Красногвардейск потрясения подобного рода могут быть сравнимы только с извержением Этны для живущих у её подножия, а потому ночное происшествие в клубе швейной фабрики отодвинуло прочь не только все обыденные дела жителей города, но заглушило и уже начинавшие расползаться к этому времени подробности жуткой гибели членов литературной студии “Молодые Гении Отчизны”, которые вновь и вновь пересказывала всем своим знакомым и незнакомым поэтесса Арина Взбрыкухина, чудом оставшаяся живой в этой дьявольской мясорубке. Потеряв тогда сознание, она упала на пол и оказалась вскоре приваленной сверху трупами своих товарищей по литературе, безжалостно застреленных из ужасного ружья Кондомова. Не заметив этого, он увёл с собой под угрозой смерти поэта Славу Хаврюшина, а она через какое-то время выбралась из-под груды тел и в беспамятстве побежала в милицию. Поскольку в преступлении фигурировал работник районного отдела внутренних дел, то допрос с обезумевшей от испуга поэтессы снимал сам полкованик Дружбайло (из-за чего он и не приехал тогда на назначенную на нашем загородном складе встречу, избежав таким образом смертельного купания в жабьем дожде). Было заведено дело, назначена оперативно-следственная группа, заведена картонная папка с пугающим номером 666, куда легло несколько листочков с протоколами допроса Взбрыкухиной, но тут внезапно налетел порыв “Вест-Оста”, город наполнился слухами о сотнях утонувших в клубе швейфабрики зрителях, и история с расстрелянными в студии поэтами начала казаться каким-то мелким и незначительным происшествием. И уж тем более никого не всколыхнуло сообщение об исчезновении профессора Водоплавова и его полуночной спутницы Софочки, о котором стало известно примерно в то же время. Мало ли куда могут смотаться любовники, которые не желают, чтобы им мешали?..

К нашему с Лёхой и Шуриком облегчению, благодаря всему случившемуся на представлении “Вест-Оста”, никто не спохватился также и о внезапно пропавших куда-то из города начальнике налогового управления Александре Вспученке, председателе Общества любителей “Жигулёвского” Семёне Ракитном, а также о Глане Обалдяне, майоре Петруненко и некоторых других довольно известных в Красногвардейске личностях. Ну, а самое главное, что это ЧП уберегло нас и от трагических воплей Виталькиной супруги Алки, которая, поддавшись всеобщим слухам о сотнях без вести пропавших, решила, что её муж тоже находился в ту злополучную ночь среди зрителей “Вест-Оста”, и теперь целыми днями моталась по городам области в поисках Виталькиного тела.

(Поскольку в двух моргах Красногвардейска хватило места только для 46 человек, то тела 97 остальных из числа официально признанных утонувшими в клубе были развезены по всем ближайшим моргам области.)

Вымотанный событиями последних дней хуже, чем тяжёлой работой, я заперся после окончания истории с “Вест-Остом” в своей квартире и в течение нескольких дней пребывал там в какой-то глухой отключке. Это нельзя было назвать сном в привычном понимании этого слова, скорее, я просто лежал, будто с надетым на голову видеошлемом, в котором беспрерывно прокручивались то сцены низвержения жабьего дождя, то картина Виталькиной смерти, то вдруг мелькала фигура входящего в гостиницу “Высотная” поэта Голоптичего, а то я видел себя сидящим в красных “жигулях” Перевершина посреди окутанной туманом дороги, а мимо окна двигались чьие-то громадные, теряющиеся в белесой высоте, ноги…

Когда я, наконец, очнулся от наваждения и открыл глаза, то увидел, что за окнами было светло, и там уже вовсю разгоралось утро какого-то нового дня. Поднявшись с постели, я почувствовал себя слабым, как после болезни. Пройдя на кухню, я, не умываясь, вскипятил себе воду и приготовил большущую чашку кофе. Так я её там и выпил, сидя в одних трусах на холодном табурете, вприкуску с четырьмя карамельками “Рачки”, и только после этого, почувствовав небольшой прилив сил, направился в ванную умываться.

Посмотрев при входе в висевшее прямо напротив дверей зеркало, я увидел там своё бледное небритое лицо с тёмными кругами у глаз, и подумал, что Светка была не так уж и не права, когда старалась отговорить меня от участия в выпуске сочинений Кинга. Да что там — “не так уж”! Она была стопроцентно права, предчувствуя сердцем ту беду, которую таила в себе наша невинная, на первый взгляд, затея. Вон — теперь уже я и сам вижу, что слово оказывается способным распрограммировать себя в самые настоящие, ощущаемые на собственной шкуре, вещи. Я ведь сразу обратил внимание на какую-то нереалистичность того идиотского ружья, из которого Хаврюшин выстрелил там возле лужи в Витальку, и Лёха потом подтвердил мою догадку, сказав, что это действительно была не то, чтобы существующая в природе модель оружия, а только её представляемый демоном Тэком аналог, который каким-то непостижимым образом материализовался в нашей жизни. Но, как показали нам эти страшные дни, воплотившиеся из чьего бы то ни было воображения ружья оказываются способными убивать ничуть не хуже, чем изготовленные на оружейных заводах Тулы или Ижевска.

Я взял с полочки зубную щетку и наполовину уже выдавленный тюбик пасты “Blend-a-med” и, потянувшись рукой к белому с голубой точкой посередине вентилю открывания холодной воды, бросил мимолётный взгляд в чашу раковины. И едва не выронил из рук и щётку, и пасту.

Из сливного отверстия раковины высовывался длинный бледноватый палец с острым загибающимся ногтем на конце. И этот палец беспрерывно шевелился, ощупывая гладкую керамическую поверхность вокруг себя, отчего ноготь издавал омерзительные скребущиеся звуки.

Скрёб-поскрёб…

Я отступил шаг назад и перевёл дыхание. Это что же такое? Я начинаю сходить с ума, так что ли? Ну и дела…

Я медленным взглядом обвёл стены ванной. Вот отставшие и завернувшиеся на краях от жары и влаги чешуйки белой эмульсионки, вот два тёмных квадрата на месте отвалившихся да так и не прикленных мною назад плиток — всё вокруг было, как всегда, и только в раковине…

Осторожно вытянув шею, я заглянул за белую керамическую кромку. Там было пусто — никакого пальца. Да и откуда он мог там появиться, в самом-то деле? У меня, наверное, и правда за последние дни немного поехала крыша, так что надо серьёзно брать себя в руки.

Я решительно подошёл к умывальнику, крутанул ручки крана и пустил воду. Потом выдавил на щётку тонкую змейку пасты из тюбика и наклонился над раковиной. Ну вот, никакого скрюченного ногтя, всё это мне только померещилось, а на деле…

И в это самое мгновение из тёмного сливного отверстия стремительно выскочил длинный мокрый палец, явно целящийся мне в глаз с намерением его выколоть. К счастью, я успел вовремя среагировать на эту выходку и отпрянул шага на полтора назад, так что этому гаду удалось лишь немного поцарапать мне на левой скуле кожу, и только.

— Ни фига себе, блин! — выкрикнул я, хватаясь в испуге за щёку и пока ещё, собственно, не осознавая, кому я адресую свои гнев и возмущение. — Вот это номер! Откуда здесь взялась эта хреновина, ёлки-моталки?..

Однако, спохватившись, что отвечать мне тут всё равно некому, я в замешательстве замолчал. И вскоре почувствовал, как по телу начинают расползаться парализующие мурашки страха. Надо было сделать всего только два — два с половиной шага, и я бы уже был в коридоре, а там… Что бы я сделал, окажись с наступлением этого самого там, я пока что не знал; я лишь понимал, что надо как можно скорее сделать эти два с половиной шага, и, тем не менее — будто кто-то меня загипнотизировал — всё стоял и смотрел на раковину, видя, как внутри неё, точно пестик в чашечке гигантского цветка, мотыляется всё удлиняющийся прямо у меня на глазах палец.

Неужели же это не сон, и вся эта чепуха происходит сейчас на самом деле?

Я напряг слух и услышал, как у кого-то из моих соседей играет за стеной магнитофон, я даже различил песню, которую там сейчас крутили — это была самая знаменитая вещь Джо Дассена под названием “Et Si Tu N’existais Pas”, переводимая на русский язык как “Если бы тебя не было”. Помнится, когда я ездил в Москву, чтобы заказать там вступительную статью к ещё только затеваемому нами в те дни собранию сочинений Кинга, на станции “Павелецкая” в вагон метро, в котором я ехал с вокзала в Союз писателей России, вошёл какой-то усатый мужик лет пятидесяти пяти и, вынув из потёртой черной сумки такой же потёртый чёрный кларнет, начал просто-таки с офигенной печалью выдувать из него эту самую мелодию. Я тогда так расчувствовался, что даже бросил ему в эту его чёрную сумку горсть мелочи, рублей, если не ошибаюсь, на десять… Боже мой, сколько же времени прошло с того дня, когда я стоял перед красивейшей церковью Николы в Хамовниках на Комсомольском проспекте или разговаривал с одетым в красную жилетку критиком Дударенко? У меня было такое ощущение, что всё это происходило со мной когда-то в далекой-предалекой молодости, и с той поры миновало уже целая бездна лет. Я даже опять посмотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я уже давно стал седым и старым, но его поверхность отразила ту же самую физиономию, что и десять минут назад, только, может быть, несколько более испуганную. Опустив взгляд чуть пониже, я увидел раскачивающийся над краем раковины перемазанный в зубной пасте палец. Увы, он никуда за это время не исчез, и даже ещё на несколько сантиметров вырос…

К сожалению, это было не сумасшествие.

Делать было нечего, я решительно перекрестился и, в два счёта проскочив мимо умывальника, захлопнул за собой дверь ванной комнаты. Потом защёлкнул её на плоский металлический шпингалет (впрочем, настолько символический, что его мог бы выломать и ребёнок), торопливо ополоснул под кухонным краном лицо, поглядывая, как бы не вылезло чего-нибудь ещё и из этой раковины, затем одел рубашку, джинсы и парусиновую куртку, зашёл в туалет и перекрыл там на магистральной трубе вентиль, чтобы остановить открытую мною в ванной холодную воду, после чего взял с собой на всякий случай документы, деньги и кое-какие фотографии (пусть хоть самое необходимое будет со мной) и вышел из квартиры. Как быть дальше, я пока что не знал, но от одной мысли, что, придя вечером домой, я застану там разросшийся, точно гигантский солитер, и свившийся по всей квартире в пружинящие, как спираль Бруно, клубки тысячесуставный палец, меня чуть не вырвало. Отгоняя от себя это омерзительное видение, я стремглав скатился по лестнице на первый этаж, но всё-таки остановился внизу, чтобы проверить почту. Я уже давно не выписывал ни одной газеты или журнала, но привычка заглядывать каждое утро в почтовый ящик оставалась неистребимой.

Вот и сегодня я не смог удержаться от того, чтобы не посмотреть в свою выкрашенную тёмно-синей краской жестяную коробочку, отомкнув которую маленьким железным ключиком, увидел перед собой белый прямоугольник конверта. Это было прибежавшее вслед за мной из Заголянки письмо от Светки, и я опять подумал, как далеко вдруг отодвинулись во времени и наши с ней купания в Хлязьме, и сумасшедшие ночи на сеновале, и сиживания у ворот на скамейке, над которой, словно секретное окно в секретный сад, висел в просвете почти смыкающихся ветвей утыканный звездами прямоугольник ночного неба. Даже не верится, что с момента моего отъезда из Заголянки прошло всего несколько дней. Но зато, каких дней, Господи…

Я вышел из подъезда и неторопливо побрёл по улице в сторону нашего подвала. Вокруг, казалось, текла всё та же привычная жизнь, что и раньше, как будто не было ни расстрела местной литературной студии, ни исчезновения части районного руководства, ни абсурдного захвата заложников в клубе швейной фабрики… Разве что людей на улицах стало как-то поменьше, а те, что попадались мне навстречу, с явной опаской оглядывали каждого встречного прохожего, стараясь побыстрее проскочить мимо или свернуть куда-нибудь за угол. Пересекая одну из поперечных улиц, я бросил взгляд в её глубину, и мне вдруг померещился промелькнувший в самом ее конце ярко-красный фургон с высовывающейся из люка в его крыше фигурой с дрбовиком в руках, но я не могу сказать с уверенностью, что это так и было на самом деле, а не просто показалось мне после нескольких суток моего бреда и сегодняшнего ужасного утра.

Дойдя до центральной площади города, я свернул в небольшой зелёный скверик, разбитый неподалеку от шестиэтажного здания районной Администрации (до перестройки в нем располагался райком КПСС) и, присев на выкрашенную нынешней весной в зелёный цвет скамейку, надорвал с одной стороны конверт и вытащил из него письмо.

“Здравствуй, любимый! — писала Светка. — Мы так по-дурацки расстались, что я до сих пор не нахожу себе места. Хотела расспросить у Перевершина, хорошо ли вы тогда доехали до города, но он ещё до сих пор не вернулся, хотя дома сказал, что уезжает всего на два дня. Его жена Нинка уже не знает, что ей и думать: то ли он сбежал от неё к какой-нибудь городской бабёнке, а то ли попал в аварию.

Я было тоже собиралась распроститься со своим поскучневшим без тебя отдыхом и возвратиться обратно домой, но тут почему-то вдруг перестал ходить наш семибратовский автобус, которым мы обычно добирались до райцентра. Слава Богу, Нинка всё-таки решила отправиться туда на попутках, и я передаю с ней это письмо — она обещает опустить его в первый же почтовый ящик, как только доберётся до города.

Не знаю, почему, но мне последнее время стало здесь как-то очень неспокойно. То начали чудиться какие-то страшные крики в ночном лесу, то мерещится, что над садом висит какое-то огромное чёрное блюдо, а то как-то раз ни с того ни с сего возникло неистребимое ощущение, что в старом бабушкином шифоньере сидит ужасный Бука, который только и ждёт ночи, чтобы меня зарезать. Я даже перебралась с того вечера к ней на кровать, так что мы теперь спим, словно две подружки, под одним одеялом.

Ну, а вчера ночью я увидела просто-таки кошмарный сон, в котором мне явился твой друг Виталька с наполовину снесенной выстрелом головой. Он сказал, что я была права, и вам не надо было связываться с тем стариком из гостиницы. Потому что, мол, купленное у него мини-издательство — это изделие не человеческих рук, а продукция инфернального мира (я привожу тебе буквальные Виталькины слова), и если его немедленно не остановить и не уничтожить, то Красногвардейск скоро погрузится в пучину крови и страха.

Ты помнишь, я тоже тебя отговаривала от издания кинговских ужасов — но ты меня не послушался, и книги, воспевающие нечисть, отправились в свет. Не от них ли теперь расползается по району эта пугающая аура предоущения некоего грозящего всем нам кошмара? Боюсь, как бы она не стала причиной какого-нибудь массового психоза и не толкнула людей на реальные преступления. Ведь при нынешнем уровне нравственности (от которой уже ничего не осталось) и почти всеобщей озлобленности населения на свою безрадостную жизнь, всего-то, может быть, только и нужен небольшой психический импульс, чтобы кошмар приобрёл характер неостановимой цепной реакции.

Впрочем, я тебе говорила обо всём этом ещё в самом начале вашей затеи, так что не буду повторяться ещё раз. Просто посмотри внимательно вокруг себя, и ты сам всё увидишь. Вон — пришла только что баба Зина и рассказывает, что вблизи окрестных деревень начали находить трупы людей с прокушенной шеей. Говорит, что ни в одном из них не осталось ни капельки крови, и только в районе сонной артерии видны четыре маленькие, но глубокие, словно от удара шилом, дырочки. В народе эти происшествия уже успели получить довольно красивое название — «укус ангела». Если не ошибаюсь, то так же называется и роман какого-то из модных питерских писателей, группирующихся вокруг издательства «Амфора» — то ли Пола Кресалова, то ли Павла Красавина…”

Над головой послышался какой-то непривычный стрекот и, взглянув вверх, я увидел, как, вынырнув из-за городских крыш и едва не цепляя колёсами за верхушки тополей, на площадь перед районной Администрацией сел лёгкий одномоторный самолёт “Сессна-Скаймайстер-337” с хвостовым номером Н101БЛ и красной полосой на борту. Площадь лежала прямо передо мной, как сцена, поэтому я мог спокойно наблюдать, как он крутится по ней, гася инерцию пробега, и хорошо разглядел всё, что было написано на его белом корпусе.

“Это ещё что за очередной Руст?” — подумал я, вспомнив о немецком авиалюбителе, посадившем в начале перестройки примерно такой же самолётик прямо на Красную площадь в Москве. Тогда это дало возможность Горбачёву снять со своих постов всех неугодных ему генералов и прибрать таким образом к рукам Советскую Армию, представлявшую на тот момент самую большую помеху в затеваемом им разгроме СССР — гораздо даже большую, чем Коммунистическая партия. На партию-то у перестройщиков имелся чуть ли не вагон компромата — её можно было обвинить в потакании сталинским репрессиям, вытащить на свет Божий сфабрикованные политические процессы 30-х годов, сделать виноватой в перегибах коллективизации и голоде 1933 года, навесить на неё многомиллионные жертвы ГУЛАГа, уничтожение лучших представителей интеллигенции и обвинить в целой массе других неприглядных дел, которых у неё, как у любой политической силы, немало поднакопилось за семидесятилетнее шествие через историю. А вот Красная Армия имела в сознании народа образ чистый и незапятнанный, она принесла стране великую Победу — а это было понятие святое. Поэтому, скорее всего, и был придуман этот трюк с посадкой вражеского самолёта в самом центре советской столицы, чтоб все увидели, что наши генералы — это никакие не герои, а перерожденцы, для которых главное дело — строительство своих загородных дач, которое они ведут силами непомерно раздутого стройбата, тогда как обороноспособность страны уже давно представляет собой откровенную фикцию, так что без перестройки Вооружённых Сил нас скоро можно будет брать, как говорится, голыми руками.

Ну, к чему привела нашу Армию эта самая перестройка и как она повысила её обороноспособность, сегодня хорошо видно по одетым в какие-то экзотические лохмотья солдатам, уже восьмой год воюющим в Чечне против двухсот боевиков Басаева и Масхадова, а также по ставшим почти ежедневными сообщениям о том, что из такой-то части сбежал очередной военнослужащий с автоматом и полным боекомплектом…

Однако же всё это представляет собой последствия посадки Рустом своего самолёта именно в матушке-Москве, на виду у всего цивилизованного мира, а какой смысл было плюхаться кому-то здесь, в центре неведомого ни одной собаке райцентра, я не представляю. Может быть, правда, таким образом доставляют сейчас спецпочту для главы Администрации? Но почему тогда никто за ней не идёт, да и из самолёта никто не показывается?.. Хотя нет, вон едет милицейский “форд”, причём за рулём, если не ошибаюсь, находится сам полковник Дружбайло. Ну, точно, он — Мирон Трофимович… Сложив вчетверо недочитанное Светкино послание, я сунул его в наружный карман куртки и уставился на застывший посреди площади силуэт “Сессны”.

Машина тем временем подъехала почти впритык к самолёту и остановилась. Открыв дверцу, Мирон Трофимович с некоторой вальяжностью ступил на площадь и, подняв тяжёлую руку, побарабанил кулаком по корпусу “Сессны”. Я не успел заметить, откуда выпрыгнул хозяин самолёта, но почти одновременно со стуком по борту перед Дружбайло появился угловатый высокий человек в чёрном костюме и накинутом поверх него чёрном плаще, из-под которого при каждом движении вспыхивала блестящая ярко-красная подкладка. “Наверное, насчёт какого-нибудь авиационного шоу прилетел договариваться, — предположил я, глядя на это то ли артистическое, то ли циркаческое одеяние. — Хотя после того, что случилось на показе «Вест-Оста», народ, скорее всего, даже и слушать ничего не захочет ни о каких представлениях. Это же всё равно, что на похороны близкого вам человека пригласить не батюшку для отпевания, а рок-группу «На-На» или комика Михаила Жванецкого…”

Я сплюнул в сторону и опять посмотрел на площадь. Дружбайло и пилот “Сессны” всё еще разговаривали возле самолёта, при этом Мирон Трофимович медленно листал какие-то предоставленные ему бумаги, переворачивал их и смотрел с обратной стороны, поднимал напротив солнца и разглядывал их напросвет, а затем сделал широкий жест рукой в сторону своей машины, и они с прилетевшим господином в чёрном уединились в “форде”. Нет, я не хочу возводить на полковника напраслину и утверждать, что он вымогал от аэроартиста взятку, хотя я и видел через открытое окно “форда”, как тот лазил во внутренний карман своего фрака, вынимая из него то ли портмоне, то ли большой тёмный конверт, а затем что-то отсчитывал и передавал Дружбайло. Как бы там ни было, а минут через десять обладатель чёрного с красным подбоем плаща вышел из дружбайловского “форда” и, благодарно раскланиваясь, помахал рукой вслед разворачивающейся и уезжающей машине, а затем как-то сверхловко вспрыгнул на крыло своего самолёта и исчез в его чреве. Посидев ещё некоторое время на скамейке и убедившись, что ничего здесь больше происходить не будет, я поднялся с места и двинулся дальше по улице к своему подвалу.

Дойдя до ближайшего угла и повернув на улицу 50-летия Потребкооперации, я вдруг почувствовал неудержимое желание сходить “по-маленькому” и завертел головой в поисках туалета. Видимо, та большая чашка кофе, которую я выпил сегодня утром, сидя в трусах на своей кухне и ещё не зная о поселившемся в моей раковине пальце, уже прошла весь путь по желудочному тракту и теперь срочно просилась куда-нибудь дальше. Увидев дверь Красногвардейского Торгового техникума, я, не раздумывая, шагнул внутрь и, миновав пустую по причине летних каникул вахту, метнулся по коридору в поисках туалета. Как я и предполагал, в самом его конце обнаружилась по правой стороне выкрашенная серой краской дверь с большой зеленой буквой “М” вверху и отпечатками подошв мужских ботинок на нижней половине, из чего можно было заключить, что будущие работники торговли открывали её не иначе, как ударами ноги, отрабатывая таким образом ещё и владение системой каратэ. Последовав их примеру, я небрежно пнул дверь кроссовкой и вбежал в помещение туалета. И тут же услышал чьё-то недовольное громкое рычание, доносившееся из-за поворота, за которым начинались кабинки и писсуары. Сделав два осторожных крадущихся шага, я опасливо выглянул из-за угла и чуть не обмочился от страха. Посредине пустого туалета, прямо на коричневом кафельном полу, возлежал здоровенный полосатый тигр и, нервно подрагивая верхней губой с натопорщенными длинными усами, издавал сердитое рычание, обнажающее острые белые клыки. Это не было галлюцинацией, тигр был самый что ни на есть настоящий — я даже успел заметить, как из его пасти вытекла струйка слюны и, медленно свисая вниз, дотянулась до самого пола и, шлепнувшись, образовала там небольшую продолговатую лужицу.

Стараясь двигаться неслышно, так, чтобы не привлечь к себе внимание лежащего за углом зверя, я медленно отступил к дверям (что-то мне сегодня весь день приходится выскакивать из каких-то дверей) и, почувствовав, что спина уперлась в дверную ручку, резко развернулся и выбежал в коридор.

И тут же наткнулся на чью-то широкую официальную грудь.

— Так-так-так! — придержал меня сразу за дверью откуда-то взявшийся там полковник Дружбайло. — А я как раз поджидаю тебя, чтобы уточнить кое-какие из наших вопросов. Я тебя заметил ещё там, на площади, да только некогда было отвлекаться. Ты там какую-то бумагу читал.

— Это письмо от девушки, — машинально уточнил я.

— Ну и как ты смотришь на то, чтобы пообщаться?

— Я? — я все ещё с испугом оглянулся на дверь туалета. Мой мочевой пузырь разрывался, но нечего было и думать о том, чтобы войти туда ещё раз. — Я не знаю… О чём нам говорить? — пожал я плечами и бросил ещё один взгляд за спину.

— Как это, о чём? — вскинулся Дружбайло. — Ты что, меня за пацана держишь? Хочешь сказать, что уже забыл о наших договорённостях?

— Я думаю, скоро вы и сами про них забудете, — неожиданно для самого себя, произнёс я и на всякий случай опять покосился на дверь туалета.

— А что ты всё время туда поглядываешь? — подозрительно сощурился полковник. — Ты здесь один? Или со своими дружками?

— Один! — слишком поспешно выпалил я и тем самым ещё больше разжёг недоверие полковника. — Правда, один! Не ходите туда! Там…

Но полковник уже не слышал.

— А ну-ка, отойди в сторонку, — отодвинул он меня своей могучей рукой, делая шаг к двери. — Дай-ка я гляну, кто там тебе придаёт сегодня смелости…

Я отошёл к противоположной стене и замер в оцепенении. Полковник же тем временем распахнул ударом ноги дверь и шагнул внутрь туалета.

— А ну, кто здесь? — зычно рявкнул он с порога, и за то время, пока притягиваемая пружиной дверь захлопывалась, я успел услышать, как за поворотом, оттуда, где располагаются кабинки и писсуары, раздалось в ответ утробное вибрирующее рычание. Словно бы пустота сортира ответила на его вопрос эхом, не только продублировав его рык, но и усилив его своей акустикой.

Дверь захлопнулась, и я остался в коридоре один. Прислонясь плечом к исцарапанной гвоздями и исписанной фломастерами стене (“Сидоров — лох и козёл”, “Спартак — чемпион”, “Я оттрахал бы Алсу, встретив где-нибудь в лесу”, “Америка — помойка истории”, “Сидоров — лох и педрила” и тому подобные изречения), я пытался услышать, что происходит внутри туалета. Но старые сырые стены поглощали все внутренние шумы, и было только слышно, как где-то гудела в трубе вода да на верхних этажах техникума кто-то перетаскивал из кабинета в кабинет тяжёлую мебель. Постояв минут десять, а то и немного больше, я сделал медленный (во-первых, из страха перед таящимся там зверем, а во-вторых, из боязни расплескать содержимое своего мочевого пузыря) шаг к двери и слегка её приоткрыл.

— Мирон Трофимович? — осторожно позвал я полковника.

Но в ответ не раздалось ни звука.

Тогда я вошёл внутрь и, сделав несколько осторожных шагов, приблизился к повороту. Чувствуя, как напряжена каждая моя мышца, я медленно вытянул шею и выглянул из своего укрытия. Первое, что я увидел, был валяющийся на полу погон с тремя большими звёздочками. Второе — умиротворённый, облизывающий лапы тигр. И больше ничего. Ни клочьев одежды на полу, ни потоков запекающейся на рыжей плитке крови. Только мирно облизывающий свои лапы тигр, и всё.

Отойдя к двери, я расстегнул брюки и, не будучи в силах больше сдерживаться, излил содержимое своего пузыря прямо в угол. Мне показалось, что за поворотом раздалось слегка недовольное этим рычание, но останавливаться было уже поздно. Помочившись, я быстро выскочил в коридор и, на ходу застегивая молнию, покинул помещение техникума. Выйдя на залитую солнцем улицу, я уже через минуту не мог бы с уверенностью сказать, произошло ли всё случившееся в сортире наяву или только нарисовалось в моём воображении, но, наткнувшись взглядом на припаркованный к противоположной стороне дороги милицейский “форд”, понял, что тешить себя мыслями о галлюцинациях, наверное, глупо. Галлюцинации не сносят своими выстрелами по полчерепа, как это произошло с Виталькой…

Нигде больше не задерживаясь, я миновал остававшееся до подвала расстояние и, спустившись по каменным ступенькам, толкнул двери издательства.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — крикнул я, видя пустое помещение.

Ответом была тишина. Только тёмно-красные индикаторные лампочки на пульте контроля аппаратуры помигивали так же, как и в тот день, когда мы разговаривали здесь с Романом Игнатьевичем о необходимости вывоза продукциии. Когда же это было, Бог мой — неужели всего лишь позавчера? Или — уже позапозавчера?.. Да, скорее всего, так. Но только где же он? Он ведь говорил, что перезагрузит новую программу, и со следующего утра они начнут печатать роман “Противостояние”.

Я прошёлся вдоль печатной линии и посмотрел, что находилось в работе. Это действительно был том “Противостояния”, но, похоже, его было изготовлено всего пару десятков пачек. Вот они, уложены пятью стопками на поддоне в четыре слоя…

Присев на верхний ряд пачек, я закинул ногу на ногу, упёр подбородок в подставленный кулак и задумался. Жизнь поворачивала куда-то явно не туда, я это чувствовал, но понять, что именно происходит, ещё не мог. То, что приходило в голову, носило очень уж фантастический характер, чтобы принять это за правду. Ну, как можно поверить в то, что описанные писателем ужасы могут однажды материализовать себя в реальной жизни? А ведь именно это, похоже, теперь и происходило! Дождь из саблезубых жаб; перескакивающий из тела в тело демон Тэк, заставляющий захваченных им людей убивать друг друга; голодный тигр в туалете… Я не знаю, из какого рассказа забрёл туда этот тигр, но, думаю, что он наверняка вылез из печатаемого нами собрания сочинений Кинга…

Я закрыл глаза и впал в состояние некоего полубреда-подудрёмы. И увидел, как перед моим внутренним взором разворачивается абсолютно реальная картина. Вот мы удираем от красных, чёрных и других фургонов, из которых по нам палят из дробовиков какие-то неведомые личности. Вот мы разговариваем в подвале с нашим программистом Романом Игнатьевичем и он говорит, что задержится здесь до ночи, чтобы перепрограммировать издательскую линию на выпуск романа “Противостояние”. Вот Лёха уезжает с Шуриком на “РАФике”, а я ухожу по улице в сторону клуба швейной фабрики, где меня чуть позже окликнет мой бывший сосед по лестничной площадке Арон Гуронов, а тем временем Роман Игнатьевич остаётся в подвале и меняет программу. Сколько проходит времени, я не знаю, я только вижу одним глазом, что вокруг здания с афишей “Вест-Оста” уже толпятся народ и милиция, подъезжают машины с областным спецназом, а другим глазом наблюдаю, как Роман Игнатьевич пытается отладить производственный цикл. “Противостояние” — самая толстая из всех отпечатанных нами ранее книг Кинга, поэтому всё приходится подгонять и отлаживать заново. Но это необходимо сделать, так как остаются ещё две точно такие же “бомбы” — “Ловец снов” и “Самое необходимое”, причём у нас эти книги получаются гораздо толще, чем в варианте издательства “АСТ”, так как у нас произошло довольно ощутимое увеличение их объёма за счет иллюстраций Голдина Маккауэна.

Я вижу, как Роман Игнатьевич отпечатал и сброшюровал несколько томов “Противостояния” и даже прогнал их через упаковочный узел, чтобы убедиться, что завтра бригаде можно будет спокойно приступать к изготовлению всей партии. Потом он сложил упакованные им пачки на пустой поддон (на котором я сейчас сижу), возвратился к началу линии, выключил все её узлы и агрегаты, надел чёрную кожаную курточку (“Не рвущаяся! — похвастался он когда-то. — Я её из Монголии привёз!”), закурил сигарету и от нечего делать выстрелил горелой спичкой в мигающий тёмно-красными огоньками пульт. (Мне даже показалось, что одна из лампочек при этом болезненно моргнула, как будто спичка попала не в стекло, а в чей-то живой глаз…)

Минуты через две после этого, сделав несколько затяжек и красиво выпустив через нос струйки дыма, Роман Игнатьевич подошёл к самому началу издательской линии и нагнулся, чтобы поправить какой-то замеченный там недостаток. И тут произошло невероятное. В то самое мгновение, когда он протянул руку и прикоснулся к металлу установки, конвейер неожиданно включился и начал вращаться. Включился, хотя я хорошо видел, как Роман Игнатьевич поопускал все тумблера в положение “выключено”. И, тем не менее, издательство вдруг заработало, конвейер закрутился, и какой-то выступающей металлической фиговиной Романа Игнатьевича зацепило за рукав его нервущейся куртки и поволокло по размеренно урчащей (мне этот звук всегда напоминал собой журчание бегущего по корням деревьев лесного ручья) производственной линии.

Сначала он даже не испугался, а только привычно выругался и попытался освободить другой рукой зацепившийся рукав куртки, но в это же самое время ботинок его правой ноги застрял между кронштейном и кожухом, так что инженер оказался буквально испытываемым на разрыв. Тут уж он панически задёргался, замахал в пустоте левой рукой, пытаясь дотянуться до какого-либо из выключателей и вырубить установку, но конвейер всё тащил и тащил его вперёд, мышцы начали не выдерживать и разрываться, и помещение подвала наполнилось душераздирающим криком. Я видел, как продолжающий работать агрегат разорвал человека на несколько отдельных кусков, затем обровнял их края на высекальной машине, превратив каждую из частей в аккуратный прямоугольник, после чего перегнал их на упаковочный узел и увязал в неотличимые от книжных, перетянутые пластиковыми ленточками пачки. После этого, точно по мановению волшебной палочки, сам собой вдруг заработал электрический тельфер. Металлический крюк подъехал по балке к сгружённым в конце конвейера пачкам, опустился вниз и подцепляя поочередно каждую за перевязочные ленты, перевёз и сложил их на поддон поверх тех, которые там оставил только что сам Роман Игнатьевич… А линия продолжала всё это время работать, отпечатывая, брошюруя и упаковывая новые и новые книги. И проходя по производственной цепочке, страницы собирали на себя всю остававшуюся на деталях кровь, обрывки человеческой кожи, внутренностей и сухожилий, так что через какие-то полчаса работы конвейера на нём уже не оставалось ни малейшего свидетельства разыгравшейся здесь только что трагедии, и только на поддоне возвышалась стопка свежеупакованных пачек. И сверху на них сидел сейчас я.

Осознав это, я, как ошпаренный, соскочил со своего насеста и отбежал в сторону. По лбу побежали липкие струйки пота, и я смахнул их рукавом куртки.

“Хоть бы кто-нибудь появился”, — подумал я с тоской, и в эту минуту дверь распахнулась, и на пороге издательства нарисовался Лёха.

— Ты один? — крикнул он вместо приветствия.

— Да, — ответил я, — один…

— А что такой голос вялый?

— Не знаю. Плохо себя чувствую.

— А-а… Ну, ладно. Тогда отдыхай. А мы с Шуриком всё-таки решили сегодня сгонять на дачу. Отвезём часть продукции, а заодно и посмотрим, что там да как. А то мне тоже не по себе все эти дни. Как подумаю, что Виталька там лежит на берегу, даже не прикрытый… Как же мы его так бросили?..

Он махнул в сердцах рукой и, подойдя к свисающему на тонком кабеле кнопочному пульту, взял его и погнал тельфер к выставленым вдоль стен рядам поддонов. Самым крайним из них, мешающим вывозу всех остальных, оказался поддон с двадцатью пачками “Противостояния”.

— Не совсем полный, ну да ладно, — проворчал Лёха. — Уберу, а то всё равно его уже некуда отставлять.

И он увёз упакованные в крафт пачки к выходу, а там перегрузил их в стоящий возле самого выхода “РАФик”. Потом вернулся с крюком в дальний угол подвала и начал вывозить другие поддоны…

Через час работа была закончена, часть книг была перегружена в микроавтобус, Лёха повёз их на загородный склад, а я снова уселся на пустой поддон и закрыл глаза. И опять, как на каком-то внутричерепном видео, увидел, как над стоящим напротив Торгового техникума милицейским “фордом” зависает жёлто-оранжевый светящийся шар, кажущийся ярким даже при солнечном свете. Шар какое-то время висит неподвижно, затем от него отделяется несколько более бледный протуберанец и, сремительно удлиняясь, достигает чуть приоткрытой дверцы и ныряет в машину. Я подумал, что она в ту же минуту вспыхнет, а то и взорвется, но “форд” почему-то остался стоять, как ни в чем не бывало, и изнутри не появилось даже малейшей струйки дыма.

А потом я увидел, как из-за ближнего поворота вышла растрёпанная поэтесса Взбрыкухина и приблизилась к открытой дверце…

Измученная страшными воспоминаниями о том залитом кровью вечере в помещении студии “Молодых Гениев Отчизны”, она сразу узнала белый с синей полосой “форд” допрашивавшего её полковника Дружбайло и, надеясь не столько узнать от него какие-либо подробности расследования, сколько ещё раз излить в исповеди свою изувеченную страхом душу, подошла к машине.

Двигатель “форда” всё еще тихо работал на холостых оборотах. Полковник не собирался отсутствовать долго и ушёл, не только не заперев машину, но и оставив водительскую дверцу полуоткрытой. Чтобы кто-нибудь в Красногвардейске да посмел забраться в его машину? Такого он себе не мог и представить. Он, может быть, даже и хотел бы, чтоб какой-нибудь залётный похититель автомагнитол решился на такую неслыханную дерзость, — хотя бы для того, чтобы остальные потом могли увидеть, каким жестоким может быть его возмездие за посягательство на собственность представителя Закона! Но залётные взломщики Красногвардейск почему-то не посещали, а свои к дружбайловскому “форду” были равнодушны. Наверное, им хватало на хлеб с текилой и без того, чтобы снимать магнитолы с милицейских автомобилей.

Не собиралась ничего отвинчивать и Арина Взбрыкухина — просто она решила подождать Мирона Трофимовича не снаружи, а внутри его машины, раз уж та оказалась незапертой. Ей бы, конечно, было удобнее сесть сразу на пассажирское кресло, но правая дверца была закрыта изнутри на стопор, а потому поэтесса решила перелезть через водительское сидение. Она открыла полуотворённую дверцу и села на водительское место, собираясь перебираться с него дальше. Но в это самое мгновение её большую и ещё довольно упругую грудь неожиданно перехлестнуло ремнём безопасности. Она сначала даже и не поняла, что произошло, просто вдруг что-то с шелестом метнулось из-за её левого плеча, и тут же у правого бедра раздался резкий щелчок, как будто кто-то взвёл курок, после чего она почувствовала, что плотно прижата к спинке сидения.

— Ой! — чисто по-бабски вскрикнула она, пытаясь освободиться из-под ремня. — Кто здесь?

Но, кроме неё, в машине больше никого не было. По крайней мере, из людей.

Она снова попробовала надавить на кнопку рядом с сиденьем, чтобы высвободить защёлку ремня из замка, но ту в нём заклинило намертво. Тогда она попыталась хотя бы ослабить его натяжение, но и из этого тоже ничего не получилось. Более того, она вдруг почувствовала, что с каждым её дерганьем и шевелением ремень натягивается всё туже и туже, и вскоре она уже едва могла сделать даже слабый вздох. Помнится, то ли она где-то читала, то ли ей рассказывал об этом отсидевший в своей юности пару лет за хулиганство Глеб Колтухов, что в милиции существуют такие специальные самозатягивающиеся наручники, которые при каждом шевелении рук зажимают кисти всё сильнее и сильнее, — уж, наверное, могли за эти годы придумать и такие же самые противоугонные ремни. Чтобы, значит, автомобильный вор оставался здесь пленённым до прихода хозяина. Если, конечно, до той поры он не задохнётся в этих тугих объятиях.

Она ещё раз машинально дернулась, пытаясь приподняться, но почувствовала, что не может сделать уже даже минимального движения.

Ей сделалось страшно, она хотела закричать, однако грудь была пережата до такой степени, что она только закашлялась и чуть было не задохнулась. Немного восстановив дыхание, она скосила глаза в сторону и вдруг увидела, что её уже почти совсем вдавило внутрь водительского кресла, так что она теперь выглядывает на свет как бы из самой его глубины. Одновременно с этим она ощутила нестерпимый зуд в спине и ягодицах. Казалось, тело погружается в какую-то ядовитую кислоту, разъедающую его заживо. Особой боли при этом не ощущалось, просто спина, зад и ноги всё глубже и глубже втягивались в водительское сиденье и растворялись там, как кусок сахара в чае. Она слышала, как её плоть превращается в густую липкую влагу и рассасывается по невидимым капиллярам. Ужас до краёв наполнил душу бедной сочинительницы; разум её, точно душной чапаевской буркой, накрыло звенящей чёрной пустотой, и она провалилась в тошнотворную гулкую бездну.

Через полчаса кресло втянуло в себя всё, что оставалось от поэтессы, включая легкие летние туфли на ногах и пластмассовую брошку-цветок в волосах, после чего ремень сам собой высвободился из державшего его замка и возвратился на место. Дверца “форда” приглашающе приоткрылась, и машина замерла в ожидании очередной жертвы…

Глава 15.

УКУС АНГЕЛА

Не знаю, наверное, я всё-таки по-настоящему уснул, а может быть, просто не выдержал всего увиденного и отключился. В памяти тускло мерцал какой-то неотчётливый сюжет, в котором я будто бы видел, как прибывшие по чьему-то звонку два молодых милиционера садились в брошенный полковником Дружбайло напротив Торгового техникума милицейский “форд”, чтобы отогнать его к зданию УВД, и как с ними происходила точно такая же жуткая история, как и с Ариной Взбрыкухиной, — но ручаться, что это было видением именно того же рода, что и первое, а не обычным сном, в котором опять повторился уже однажды испугавший меня (и потому глубоко запавший в подсознание) сюжет, я не стану. Я вообще не хочу ручаться ни за одно из описываемых здесь событий, тем более что сейчас, когда я покинул Красногвардейск и вокруг меня шумит мирная московская жизнь, которую не нарушает ничего, кроме ставших уже привычными гексогеновых взрывов да трескотни киллерских выстрелов у подъезда, я уже и сам не могу стопроцентно сказать, было ли всё это на самом деле или только привиделось мне под воздействием прочитанных мною романов американского короля ужасов. Иногда я пытаюсь уточнить это у Светки, но она только шепчет мне тихим ласковым голосом “молчи, молчи” и закрывает мой рот ладошкой или своими жаркими губами. Второе мне нравится больше, а потому я её уже ни о чем не спрашиваю, и мы надолго забываем и о моём вопросе, и о той засевшей в глубине моей памяти первопричине, которая его спровоцировала.

Но когда Светки не оказывается рядом и мне некому помешать вернуться в то страшное лето, тогда я снова успеваю увидеть, как, очнувшись в тот день на пустом поддоне, я открываю глаза и вижу, что за узкими окнами подвала уже начинает смеркаться. Я не знаю, по какой причине, но никого из рабочих в типографии так до сих пор и нет, издательская линия стоит и, похоже, что сегодня уже никто к работе не приступит. Почувствовав, что я за это время изрядно проголодался, я проверил наличие денег в своем кармане и решил куда-нибудь сходить перекусить. Хотя, признаться, мне и было немного не по себе уже из-за одного только того, что я могу думать о еде после всего увиденного за день. Сон или не сон, а смотреть, как на твоих глазах человек превращается в ничто, причём вовсе не в образном, а в самом что ни на есть натуральном смысле, — растворяясь в светло-коричневой спинке автомобильного сиденья — такое зрелище пробуждению аппетита способствует мало.

И, тем не менее, в животе у меня опять заурчало…

Найдя в условленном месте ключи, я запер типографию на два навесных замка и пошёл вдоль улицы в поисках столовой, пытаясь припомнить, когда же я в последний раз пользовался услугами общепита. На Западе, говорят, люди вообще почти ничего себе дома не готовят, а чуть что — идут в кафе, бар или ресторан и там едят. У нас же после перестройки почти все нормальные столовые переделали в какие-то супер-крутые кабаки, в которых так задрали цены на всё, что я за последние несколько лет даже не пробовал туда соваться. Разве что по чьему-нибудь приглашению, как это, например, было в тот печально памятный для зрителей “Вест-Оста” вечер, когда Арон Гуронов угощал меня в баре “Кармадон” бразильским кофе, но это ведь бывает так не часто.

Я помню, что где-то здесь поблизости была раньше одна довольно неплохая пельменная, куда мы с Лёхой и Виталькой иногда забегали тяпнуть по пару стаканчиков красного вина под пельмешки, но вот только осталась ли она там ещё и сегодня — одному Богу известно…

Миновав один или два квартала, я перешёл через неширокую полупустую улочку и повернул за угол показавшегося мне хорошо знакомым дома, поражаясь тому, что даже выбоины и царапины на его стенах остались, кажется, теми же самыми, что и в годы моей отшумевшей юности. Вон гастроном, в котором мы по пути в пельменную покупали себе пару 750-граммовых бутылок вина (обычно это был “Портвейн-777”, а если повезет, то и болгарская “Варна” — в добывании выпивки тогда тоже был свой особый смысл, ведь мужчина с древности считает себя охотником, приносящим добычу, так что достать хорошее вино — это уже само по себе было определенным кайфом, сравнимым с добыванием трофеев), а вон, в глубине двора, покосившаяся деревянная скамейка, на которой мы потом курили… Счастливое всё-таки было тогда время, что бы там ни сочиняли о нём наши сегодняшние газеты! Ну не чувствовал я на себе никакого тоталитарного гнёта, и никакое отсутствие свободы меня не томило. Было хорошо на душе — пел и смеялся, было хреново — материл начальство и Брежнева, а чаще всего просто жил себе, пил с друзьями добытое в привычных очередях да исканиях вино, травил анекдоты, не боясь никаких стукачей и доносов, встречался с девушками, не думая, о том, разразится ли в нынешнем августе очередной дефолт или же на этот раз обойдётся, а также делал массу других человеческих дел, наполнявших меня вполне искренней радостью бытия и гордостью за мою самую справедливую в мире Родину. И когда мне сегодня долдонят о якобы творившихся в СССР невиданных жестокостях, допускавшихся органами КГБ по отношению к тогдашним инакомыслящим, когда оперируют переполненными мордовскими лагерями, в которых, мол, бессчетно умирали политические заключенные и борцы за права человека, или когда напоминают мне о тысячах не выпускаемых в те годы за границу людей, то, честно вам признаюсь, я без всякого колебания говорю им на это: “Идите вы на хер!” Потому что, видя, как небольшая кучка кухонных трепачей и фарцовщиков, называющая себя диссидентами, смогла своими гнилыми базарами да перепродаваемыми в институтских туалетах пластинками группы “Дип пеппл” и джинсами “Супер Райфл” разложить всю государственную идеологию и повалить созидаемый в течение семидесяти четырёх лет общественный строй, я понимаю, что все наши самые жестокие и несправедливые суды и вся наша страшная карательная система ни хрена на самом деле не делали! Потому что не желающее своей гибели государство должно, когда это бывает нужно, уметь наступать на горло своему гуманизму и быть тысячекратно более жестоким и безжалостным, чем были мы, причём по отношению не только к своим внешним врагам, но и к врагам внутренним. А наши хвалёные “органы”, как это выявила потом горбачёвская перестройка, просто сидели в своей лубянской бастилии да жевали сопли…

Помнится, в своё время я смеялся (да, наверное, и не я один) над высказыванием Сталина о том, что по мере продвижения к коммунизму, классовая борьба в СССР будет все более обостряться. Откуда же, недоумевал я тогда, эти самые классы возьмутся, если мы подходим всё ближе и ближе к коммунизму, и в обществе практически не остаётся носителей какой-либо другой морали, кроме коммунистической? Спустя семь-то десятилетий после установления Советской власти, а?..

Однако Сталин был не дурак и всё говорил правильно. К концу восьмидесятых годов классовая борьба в стране обострилась до такой степени, что произошло то, что казалось уже невозможным даже теоретически — реставрация капитализма в СССР. И государство, славившееся самой народной властью в мире, за какие-то считанные годы превратилось в оплот самого античеловечного и несправедливого из существующих на планете режимов. Вместо эпохи построения коммунизма с её бесплатными образованием, здравохранением и принадлежащим народу искусством, наступила совершенно новая полоса жизни, основными принципами которой стали “наплюй на закон”, “убей ближнего”, “продай Родину”, “ограбь вдову и сироту”, “растли ребёнка” и им подобные. И хозяев этой жизни меньше всего волновала проблема обеспечения населения дешёвыми пельменями. Нет денег — вари дома суп из пакетов или жарь картошку. А предприятия общественного питания должны служить для комфортного отдыха тех, кто сумел перестроиться и найти себя в новой жизни. Поэтому и памятная мне пельменная оказалась к этому времени уже продана в частные руки, и на её месте теперь располагался небольшой элитный ресторанчик под названием “Пирл Харбор”.

Остановившись возле вывешенного в стеклянной витрине декоративно оформленного меню, я посмотрел на проставленные там в американских долларах цены и, сопоставив их мысленно с имеющейся в моём кармане наличностью, побрёл дальше. Увы, порция пельменей за двенадцать с половиной долларов представляла для меня абсолютно неподъёмный вес. А потому я, не останавливаясь, прошёл ещё мимо нескольких аналогичных заведений и, зайдя квартала через три в один из небольших продуктовых магазинов, купил там себе сто пятьдесят граммов докторской колбасы, городскую булку и бутылку слабогазированной минеральной воды “Воронежская высокогорная” (хотя откуда, спрашивается, в Воронеже горы?), после чего нашёл на бульварчике неподалёку от гостиницы “Высотная” пустую скамейку и, присев на неё, без всякого удовольствия всем этим поужинал, почти автоматически наблюдая при этом, как на город опускается вечер, и вокруг начинают зажигаться голубоватые бледные фонари.

— …Да если бы я один их видел, а то ведь весь посёлок! — ворвался вдруг в моё сознание чей-то возбуждённый голос и, повернув голову, я увидел двух приближающихся к моей скамейке парней. — Они целых полчаса кружили над дачами, как будто специально позировали! Не веришь, спроси у любого из наших соседей…

— А разве рядом с тобой кто-нибудь живёт? Я как-то заезжал туда с ребятами по делам, так мы не встретили по пути ни одного человека. Там же почти все дачи недостроены.

— Ну, скажешь тоже! Почти все… Есть, конечно, брошенный недострой, не спорю, но половина-то посёлка обжита, так что свидетелей хоть отбавляй.

— Так ты бы сфотографировал, раз они так долго не улетали.

— Какой там! Я, во-первых, об этом сразу и не подумал, а во-вторых, когда они улетели, я вдруг заметил, что мои электронные часы идут в обратную сторону. А если они так сильно повлияли на часы, то ты представляешь, какое они излучали поле? Я думаю, всё равно бы ни на одном кадре ни фига не получилось. Ну и, в третьих, знаешь, — он на какое-то мгновение нерешительно замялся, но потом всё-таки закончил: — Если говорить без булды, то, увидев над своей головой всю эту неземную эскадрилью, я, честно говоря, чуть не обосрался. Шутка ли — семнадцать огромнейших серебристых дисков, закрывших собой всё небо! У меня собака от ужаса разорвала цепь, на которой сидела, и сбежала, куда глаза глядят, я так её и не докричался. А один из моих соседей держит нутрий — так они у него разбили от страха клетку, в которой до этого два года мирно жили и размножались, и куда-то тоже поразбегались. И у других соседей вся живность дала дёру. А когда я потом, не дозвавшись Рекса, собрался уезжать в город, то минут двадцать не мог завести свою машину. Она у меня хоть и подержанная, но это всё-таки не наш “Жигуль”, а “Тойота”, с ней такого никогда раньше не было.

— А люди? — остановился в двух шагах от моей скамейки его собеседник, щёлкая отказывающейся почему-то работать зажигалкой перед зажатой во рту сигаретой. — Людей-то они не трогали?

— Не знаю, — покачал головой тот, что рассказывал об НЛО. — Я видел только, как из одного диска выпустили вниз какое-то светящееся облако, которое накрыло собой проезжавший по улице “РАФик”, но что произошло с теми, кто находился у него внутри, я не знаю. Когда облако рассеялось, автобуса на дороге уже не было…

Едва в моём подсознании связались произнесенные парнем слова “дачный посёлок” и “РАФик”, как я тут же вспомнил о так до сих пор и не возвратившихся со склада Лёхе и Шурике, и уже было почти вскочил, чтобы уточнить, не видел ли он на борту микроавтобуса полустёртую рекламную надпись: “Не тормози — сникерсни”, но в последнюю минуту почему-то сдержал себя. Да мало ли в Красногвардейске микроавтобусов фирмы “РАФ”, которые могут заехать по своим делам в дачный посёлок? И хоть внутренний голос тут же ответил мне, что да, очень мало, автобусов этой марки уже вообще почти нет на российских дорогах, и наш является едва ли не единственным, — я, тем не менее, пересилил его, и убедил себя, что это был какой-нибудь другой, а не наш микроавтобус. (Хотя, скорее всего, я просто испугался оказаться один на один с той правдой, которая логически вырисовывалась бы из утвердительного ответа о наличии рекламного слогана, а потому предпочёл оставить вопрос о невозвращении Лёхи и Шурика открытым.)

Покончив с трапезой, я выбросил в урну пустую бутылку и бумагу с остатками булки и нерешительно побрёл в сторону нашего подвала. Правда, на этот раз я почему-то пошёл не той дорогой, которой двигался сюда, а, совершая достаточно большую петлю в сторону площади, на которой сегодня днём приземлился самолёт циркача в чёрно-красном плаще. Не знаю, почему меня потянуло опять на него взглянуть, но, приближаясь к месту посадки “Сессны”, я с какой-то неосознаваемой отчётливостью понял, что иду сюда именно из-за этого самолёта. И вскоре я увидел его — он оставался на том же самом месте, где приземлился днём, только сейчас, в мертвящем свете неоновых фонарей, его белый корпус показался мне похожим на обглоданные кости покойника. Я уже почти пересёк разделявшее нас пространство, когда створки его нижнего прямоугольного люка вдруг беззвучно распахнулись и из самолётного чрева вывалилась на асфальт какая-то непонятная тёмная масса. Сделав ещё несколько шагов по направлению к “Сессне”, я уже хотел было пошевелить ногой этот неожиданно выросший на моих глазах холмик, но вдруг вдохнул в себя воздух над ним, и меня чуть не вытошнило. Площадь была достаточно ярко освещена стоящими по её периметру фонарями, и в их безжизненном мерцании я вдруг ясно увидел, что под днищем самолёта свалено не что иное, как куча сырой кладбищенской земли, в которой сплошным шелестящим месивом копошатся жёлтые могильные черви.

Зажав рот обеими руками, я бросился бежать прочь от самолёта, не подозревая, что этим самым спасаю свою жизнь от угрожающей ей тут страшной смерти. И когда я выблевывал из себя под деревьями остатки съеденных полчаса назад колбасы и хлеба, от самолёта отделилась высокая чёрная тень, и прилетевшее на “Сессне” существо в чёрном плаще отправилось в город. Минут пятнадцать спустя оно остановилось напротив ярко освещённых окон ресторана “Пирл Харбор” и некоторое время следило горящими глазами за теми, кто находился в этот вечер в зале за столиками. Потом издало хриплый утробный звук и, решительно перейдя улицу, вошло внутрь. Там, подчиняясь приказу коротко звякнувшего над порогом колокольчика, к нему навстречу бросился наряженный в какой-то придурковатый (выполненный то ли на английский, то ли на итальянский манер) костюм с позументами слегка тучноватый седоволосый швейцар, украшенный густыми бакенбардами.

— Позвольте сюда ваш плащик! — с завидной для его комплекции расторопностью подметнулся он к странно одетому гостю, протягивая руки, чтобы принять у посетителя его клоунскую одежду.

— Не позволю, — раздался в ответ не имеющий возраста голос и, подняв на вошедшего глаза, швейцар, каменея от ужаса, увидел, что на месте лица у того наблюдается полное отсутствие чего бы то ни было, а его чёрно-красный плащ и смоляной черноты костюм облекают собой не человеческое тело, а только дымящуюся страшную пустоту.

Как развивались события внутри “Пирл Харбора” в последующие минуты, рассказать нам, к сожалению, не сможет уже никто, но те, кто вошёл сюда некоторое время спустя после исчезновения чёрного монстра, вынуждены были отыскать в себе немалые душевные силы, чтобы сохранить свой рассудок неповредившимся. Потому что, сколько бы ужасов они до этого в жизни ни повидали, а ничего подобного никто из них не видел до этого никогда.

Во-первых, невозможно было даже приблизительно определить, сколько народу уложил здесь обладатель чёрной крылатки — десять человек? двенадцать? все два десятка?.. Очевидным было только то, что зал ресторана был превращён им в настоящую живодёрню. Повсюду были разбросаны изувеченные трупы, головы и отдельные части тел. Взгляд натыкался то на ступню в элегантном коричневом полуботинке, то на оторванный от своей нижней половины торс, то на вырванную из плеча руку с тянущимися из неё нитями сухожилий, то на валяющееся прямо на окровавленном паркете человеческое сердце… При этом, похоже, убийце даже не надо было браться во время этой страшной экзекуции за нож или топор — он просто разрывал свои жертвы на куски, точно поджаренных цыплят, так что бьющими из них фонтанами крови были залиты не только пол и стены, но и довольно высокий зеркальный потолок, из-за чего стало казаться, что смерть окружает вошедшего в “Пирл Харбор” буквально со всех сторон, и трупы только что не валятся ему на голову…

Но я пока ещё ничего обо всем этом не знал и, от души проблевавшись, шёл себе, слегка пошатываясь от слабости, по одной из полуосвещенных улиц. После накатившего на меня приступа тошноты в горле надолго поселился какой-то весьма неприятный привкус, от которого начала болеть и наливаться тяжестью голова. Нужно было срочно выпить где-нибудь большую чашку кофе. Можно было, конечно, накатить ещё и грамм сто пятьдесят водочки, причём, в смысле облегчения моего физического состояния это, наверное, было бы даже эффективнее, однако на душе у меня в этот день и без того было довольно темно и тревожно, так что отяжелять её ещё и спиртными парами я не решился. Увидев перед собой двери одного из расплодившихся в Красногвардейске за последнее время баров, я не стал больше думать об экономии и вошёл внутрь.

— Двойной кофе, пожалуйста! — попросил я, подходя к стойке. — Большую чашку.

— Большой двойной кофе, — повторил заказ бармен. — И всё?

— Большой двойной кофе и какой-нибудь шоколадный батончик, — подтвердил я заказ. — И пока что всё.

— “Марс”, “Шок”? — ещё раз уточнил он, кивая на витрину с выставленными в ней шоколадками.

— “Шок”, — сказал я наугад, успев при этом засечь обрывок какой-то мелькнувшей в подсознании мысли — что-то типа того, что, мол, шок выбивается шоком. Хотя сосредотачиваться на этом мне и не захотелось.

Однако кофе с шоколадкой действительно оказали на меня своего рода целебное воздействие, и буквально после нескольких глотков у меня прошли и неприятный вкус в горле, и тяжесть в затылке. Посетителей в баре было немного, можно было бы пойти и сесть за один из небольших круглых столиков, но быть одному мне сегодня не хотелось, и я оставался стоять возле стойки, рядом с барменом, чтобы видеть возле себя хоть чьё-нибудь живое лицо. Разговаривать нам было не о чем, и мы молча смотрели на экран подвешенного к стене телевизора, где показывали затянутую дымом горящих под Шатурой торфяников столицу, в которой продолжали стрелять то депутатов, то бизнесменов, то губернаторов. Потом пошёл сюжет про то, как во Владивостоке сто пятьдесят действующих судов-рефрижаторов оказались проданы зарубежным компаниям по смехотворно низкой цене всего в один доллар каждый. Затем пошли кадры про очередной упавший посреди в тайги самолёт с двадцатью шестью пассажирами на борту, разлившуюся реку Кубань, которая напрочь смыла несколько жилых посёлков, двойное повышение тарифов на газ и электроэнергию, отсутствие денег на зарплату бюджетникам, а также про прибытие очередного контингента войск НАТО в Таджикистан и в Грузию. Впрочем, показавшийся в самом конце выпуска загорающий в своей Сочинской резиденции Президент сказал, что не видит во всём этом никакой трагедии для России, после чего отправился с супругой смотреть концерт какой-то из гастролирующих по Черноморскому побережью Кавказа знаменитостей — то ли Ириса Борисеева с его танцевально-эротическим шоу “Подлунная голубень”, то ли группы “Дай-Дай” с программой “Обними меня, тель-авивочка…”

Кофе мой был допит, шоколадка доедена, новости закончились и, расплатившись, я направился к выходу. Надо было думать о ночлеге, а поскольку ключи от подвала всё ещё лежали в моём кармане, то наиболее приемлемым выходом было пойти сейчас туда и завалиться спать прямо на поддонах. Всё же это получше, чем возвращаться домой к опутавшему всю квартиру пальцу. Да и будет, кому впустить завтра в типографию рабочих. Если, конечно, они туда придут, а то мне почему-то кажется, никто из них больше к работе не приступит…

Разминувшись в дверях с показавшимся мне где-то уже неоднократно ранее виденным посетителем («Боже мой, уж не глава ли это нашей районной Администрации Марсель Наумович Шлакоблочко — собственной персоной и без охраны?»), я вышел на тёмную ночную улицу. Тяжёлый липкий воздух облепил меня со всех сторон, точно размоченный гипс, при помощи которого снимают посмертную маску с лица покойника. Тьма показалась непроницаемой, как голенище кирзового сапога, и ни голубоватые помигивающие фонари, ни даже выкатившаяся из-за крыш идеально полная луна не могли разредить эту черноту, а только делали её по контрасту с собой ещё непроницаемее и гуще.

Поглядывая себе под ноги, чтобы не споткнуться, я неторопливо двинулся по улице. По моим соображениям, было ещё совсем поздно — не больше одиннадцати часов, но вокруг почему-то не было видно ни одного человека, да и окна большинства квартир в близлежащих домах были отчего-то погашены, словно глава РАО ЕЭС Анатолий Чубайс проводил сейчас очередное веерное отключение электричества. Чтобы убедиться, что я ничего не путаю, я поднёс к глазам левую руку и посмотрел на привезенные мною когда-то из Польши электронные часы корейской марки “Xinjia”. Сегодня во всех магазинах и даже газетных киосках города продавалось множество гораздо более современных и лучших марок (к примеру, “Casio”), но я привык к своим — вот уже года два я таскал их, практически не снимая с руки, и они меня до сих пор не подводили. К тому же под окошком для цифр располагались кнопочки миниатюрного калькулятора, так что при необходимости можно было быстро произвести нужные математические действия и, например, перевести какую-либо сумму из рублей в доллары или наоборот. Беда только в том, что мне последнее время почти не приходилось прибегать к их помощи для подобных пересчётов (хотя часы с калькулятором именно для того и были выбраны мною из целого ряда других моделей).

И вот я приблизил к глазам зеленовато светящийся экранчик и вздрогнул от неожиданности. Цифры на нём со страшной скоростью отсчитывали время в обратную сторону — так, как это обычно показывают в фильмах про всяких там террористов, установивших таймеры на взрывателях ядерных зарядов, которые потом в последнюю секунду вынуждены обезвреживать невозмутимо копающиеся в проводках Брюс Уиллис или Стивен Сигал. Они, значит, там отсоединяют по очереди то синенькую, то красненькую проволочку, а над головой у них зелёные цифирки всё меняются, всё бегут от установленного злодеями максимума к минимуму, отсчитывая остающиеся до взрыва секунды — девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…

Небо над моей головой вдруг осветилось нестерпимо яростным огненным светом, и я в испуге пригнулся, ожидая идущего обычно следом за вспышкой грохота взрыва. Но взрыва не последовало, хотя разноцветные волны света и продолжали окатывать улицу своим сиянием. Подняв взгляд в высоту, я увидел движущуюся через ночное небо со стороны дачного поселка кавалькаду огненных дисков — это были огромные яркие круги метров по шестьдесят в диаметре. Впрочем, относительно размеров я мог и ошибиться, так как из-за слепящего света было трудно определить, на какой именно высоте они находятся. Сначала мне показалось, что ими запружено всё небо, но потом я начал считать и насчитал девять дисков… Они переливались бегущими по их окружности матовыми огнями, неожиданно подскакивали, раскачивались, метались вправо или влево, словно бы играя друг с другом в чехарду. И при этом, точно гусиный караван, послушно тянулись вслед за своим вожаком в сторону какой-то ведомой ему одному цели.

Мне стало страшно и, распрямившись, я сорвался с места и побежал вперёд. И не услышал, как из оставшегося в нескольких шагах за моей спиной бара вырвался на улицу душераздирающий человеческий крик…

— …Что будете пить? — спросил бармен у подошедшего к стойке невысокого мужчины в аккуратненьких круглых очках, делавших его похожим на отличника начальной школы. — Коньяк, текила, виски, русская водка?

— Пожалуй, кофе, — ответил посетитель, забираясь на высокий крутящийся стул перед стойкой, и когда он уселся на нём, по-детски свесив вниз свои болтающиеся ножки, бармен его сразу же и узнал. Это и в самом деле был глава Администрации Красногвардейского района Марсель Наумович Шлакоблочко, которого его политические противники нередко изображали в оппозиционной прессе в виде эдакого несмышлёного младенчика в памперсах, сидящего в своих очёчках на коленях у лидера Союза Бравых Сил — Константина Хакамадовича Громцова. Только сегодня глава района выглядел как-то неважно. Какой-то у него был явно усталый вид. Словно бы он был болен. Или чем-то расстроен. Уж не сняли ли его с должности после этого случая с “Вест-Остом”, подумал бармен. Наверное, да, поэтому и охраны лишили…

Подумав это, парень за стойкой бара поворачивается к кофеварке, чтобы выполнить полученный заказ и замирает на месте. На её сверкающей, точно зеркало, металлической поверхности он видит отражающееся лицо главы районной Администрации, и это лицо вдруг начинает самым отвратительным образом преображаться. Оно словно бы как-то сдвигается, плывёт, на глазах изменяя свою форму. Нос и губы вытягиваются далеко вперёд, уши сдвигаются на затылок и сильно заостряются. Синяя хлопчато-бумажная рубашка начинает натягиваться, натягиваться, натягиваться… и вдруг лопается по швам. В пухленьком ещё минуту назад полудетском лице Марселя Наумовича появляется нечто зверское. Его кроткие глаза под кругленькими очёчками загораются, приобретая ужасный золотисто-зелёный оттенок, рот окрывается, обнажая вдруг выросшие до размеров звериных клыков зубы, он начинает что-то кричать бармену, но крик его сразу же обрывается и переходит в рычание.

Воплотившееся из главы Администрации существо — зверь, оборотень, или как там оно ещё называется — прыгает со своего высокого стула на барную стойку, при этом от резкого толчка переворачивается прозрачная круглая сахарница, а его левая лапа сбивает кофеварку. Всё это со звоном падает на пол, засыпая его сахаром и заливая кипятком, а бармен в ужасе кидается к раскрытой двери подсобки. Боковым зрением он ещё успевает заметить, как на оборотне в клочья разлетаются брюки (он даже слышит, как в их карманах звенят оставшиеся там ключи и мелочь) и под ними обнажаются покрытые серой шерстью когтистые волчьи лапы. Но в эту самую секунду парню попадает под ноги катящаяся по полу кофеварка, и он падает на серый линолеум. За спиной опять слышится злобное рычание, вслед за которым он ощущает на своей шее горячее дыхание зверя, а затем и неописуемую боль, когда чудовище смыкает свои челюсти на дельтовидных мышцах его спины и с устрашающей силой тянет их вверх. Кровь заливает пол, прилавок, витрину и решётку для поджаривания мяса. От пронзившей его непереносимой боли бармен вскакивает на ноги и с огромной рваной дырой в спине делает несколько неуверенных шагов к подсобке. В окна льётся какой-то необычайно яркий волнообразный свет, наполняющий помещение всевозможными цветовыми оттенками, но он уже не в состоянии обратить на это своего внимания. Он делает ещё один шаг вперед и, наконец-то, достигает заветного порога, за которым, как ему кажется, его ожидает спасение от смерти (а вернее сказать, он просто пытается убедить себя в этом, потому что на самом деле тонкая фанерная дверь подсобки не может служить сколько-нибудь надёжной защитой от оборотня, и он это прекрасно понимет). Но он всё-таки делает этот последний шаг и хватается за ручку двери. И в эту минуту зверь снова прыгает. И таинственный волнообразный свет остается последним из того, что видит в своей жизни бармен, перед тем, как его шею прокусят шилообразные зубы оборотня, оставляющие ниже затылка четыре небольшие тёмные точки. Укус ангела, как написала бы об этом Светка…

Глава 16.

УЖАС В ГОРОДЕ

Запыхавшись уже метров через двести (я хотя и не курю, но спортом последние годы тоже не занимаюсь, так что бегун из меня, прямо скажем, стал никудышный), я снова перешёл на шаг и, с опаской поглядывая на кувыркающиеся над головой НЛО, двинулся дальше. Слава Богу, огненные круги всё-таки продолжали своё движение по небосводу и, словно бы нехотя пересекая Красногвардейск по диаметру, постепенно смещались куда-то мне за спину, удаляясь в сторону его южной окраины.

Сокращая себе путь к подвалу, я повернул за угол ближайшего дома и попал на улицу каких-то разбитых напрочь фонарей, единственным светом на которой было льющееся с высоты сияние пролетающих дисков. Но вскоре утянулись вслед за своим ведущим и они, и я оказался один на один с окружающей меня темнотой да похрустывающими под ногами стекляшками. Всё-таки здесь и правда отчего-то разлетелось вдребезги всё уличное освещение. Единственным источником света можно было считать чью-то одинокую машину, включённые передние фары которой глядяли на меня далеко впереди, точно глаза дракона. Не могу объяснить, в чём тут причина, но мне почему-то не захотелось подходить к ним близко. Наверное, мне показалось странным то обстоятельство, что хотя они и горят вполне ярким зеленоватым сиянием, из них совершенно не вырываются вперед привычные для включённых фар лучи света, которые должны хотя бы метров на несколько освещать впереди себя мостовую

Движимый единственно каким-то внутренним инстинктом, я опять повернул в первый из встретившихся мне переулков и уже минут через пятнадцать оказался на улице Коммунистической, ведущей меня прямиком к пересечению с Рыночной, где как раз и находился наш приспособленный под типографию подвал. Это было очень кстати, так как я почувствовал, что ни с того, ни с сего начинает вдруг накрапывать неприятный прохладный дождик, и надо бы поскорее упрятаться под крышу. А то, если одежда успеет намокнуть, мне потом придется всю ночь лежать на поддонах в мокром…

“Блин! Так это же там стоит машина Дружбайло!” — неожиданно догадался я, поняв, что несколько минут назад опять был неподалеку от Торгового техникума, только на этот раз выходил к нему не с той стороны, что утром, а с противоположной, поэтому и брошенный дружбайловский “форд” оказался стоящим ко мне не багажником, а мотором. Но разве он оставил его там с включенными фарами?

Этого я не помнил.

А между тем, в эту самую минуту перед оставленной полковником машиной остановился ещё один ночной пешеход, двигавшийся к ней как раз со стороны багажника. Точнее сказать, он не то чтобы остановился перед ней, а налетел на неё и чуть было не упал от этого, так как очень больно ударился голенью о бампер. Это был весьма основательно загрузивший себя за день вином, пивом и водкой временно не работающий житель Красногвардейска майор Вадим Закусилкин, заведовавший во времена существования райкомов партии связью народа и армии, а ныне превратившийся в нашего местного бомжа, кормящего себя (а точнее сказать — поящего) за счёт случайных разгрузочных работ в многочисленных продуктовых магазинах, а также на двух наших городских рынках (Привокзальном и Колхозном). Он бы наверняка огласил окрестности трёхэтажной грубой матерщиной, если бы от острейшей внезапной боли у него не перехватило дыхание. Шепча про себя ругательства, бывший политрук сделал несколько мучительных шагов вдоль “форда” и, наткнувшись на распахнутую левую дверцу, сам не ведая, что он делает, повалился внутрь салона. Будучи довольно-таки выпившим, он не то чтобы сёл на водительское кресло, а просто плюхнулся на оба передних сидения сразу, как будто сверзившийся со скалы в море двухтонный морж — так, что от этого его броска аж вся машина покачнулась, а получившая двигательный импульс дверка вздрогнула и, плавно пойдя вперёд, сама собой захлопнулась с лёгким металлическим клацаньем.

Совершая это своё безрассудное ныряние в салон милицейского “форда”, Закусилкин ударился коленом ушибленной ноги о рулевое колесо и, дернувшись от пронзившей его острой боли, чуть было не свалился на пол, но всё-таки успел выставить впереди себя левую руку и в этой позе на мгновение задержаться. Благодаря этой случайности, метнувшийся вслед за ним из-за спинки водительского кресла ремень безопасности успел перехватить не его грудь, как это происходит при нормальной посадке (и как это было в случае с Ариной Взбрыкухиной и двумя милиционерами), а только лежащие на левом сидении ноги, а бросившийся на помощь ремень правого переднего кресла вообще захватил в свои объятия одну только пустоту, так как мощный торс Вадима Закусилкина свисал в это мгновение над полом, опираясь на руку. Всё это привело к тому, что грудь бывшего пропагандиста армейской славы осталась не перетянутой и свободной для крика, и когда он, в конце концов, почувствовал своим пьяным сознанием, что машина всасывает в себя его плоть, точно гурман клубничную мякоть, то попытался отчаянно закричать, призывая кого-нибудь себе на помощь, и надо сказать, это ему удалось намного лучше, чем Взбрыкухиной. Однако мощный агитаторский бас уткнулся в мягкую внутреннюю обивку “форда” да так и увяз в ней, не выйдя за пределы машины и не коснувшись ничьих ушей, кроме самого кричавшего. В панике вытянув перед собой руку, майор кинулся искать вращающуюся рукоятку, с помощью которой в отечественных автомобилях опускают и поднимают боковые стекла, но в “форде” такого допотопного устройства давно уже не было, и стеклами здесь управляла автоматика. Когда же рука Закусилкина наконец-то случайно нажала на нужную кнопку и стекло пошло вниз, он уже напоминал собой тонущего в болоте человека, наполовину поглощенного трясиной. Практически вся его правая половина туловища и правая половина лица, словно в ржавой воде, скрывались в коричневой коже сидения, над которой металась, хватаясь в жажде спасения за эбеново поблескивающее кольцо руля, его левая рука.

— На помощь! — хотел выкрикнуть он затягиваемыми в кожаную пучину губами, но из окна машины вырвался на улицу только некий полусдавленный утробный стон.

— Опять кого-то менты в машине трахают, — сообщил через плечо в комнату супруге курящий на балконе четвёртого этажа мужик и вслед за этим поинтересовался у нее: — Ну, что там, свет так и не дали? — и, услышав, по-видимому, отрицательный ответ, швырнул вниз малиново светящийся окурок и резюмировал: — Значит, будем ложиться спать…

…Тем временем я дошагал до нашего подвала и, вынув из кармана ключи, открыл дверь. Потом нашарил на стенке выключатель и попробовал зажечь свет. Но света не было.

(Тогда я, конечно, ещё не мог этого знать, но не было его почти по всей линии пролёта светящихся дисков, словно бы те, покидая наш город, высасывали по ходу своего движения какую-то особо понравившуюся им электроэнергию, из-за чего лопались уличные фонари, а на подстанциях выбивала защита фидерных выключателей.)

Оглянувшись на раздавшийся за спиной шумок автомобильного мотора, я увидел, как мимо меня проехал по улице тёмно-вишневый “жигуленок”, в котором я заметил прижавшуюся к водителю женскую фигурку, обвивающую руками его шею. “Надо же! — мелькнула тогда у меня мысль. — Жизнь-то вокруг не закончилась. Кто-то продолжает кого-то любить, как будто ничего необычного вокруг них и не случилось…”

Я закрыл за собой дверь, наощупь пробрался к сложенным возле стены пустым поддонам и, свернувшись бочком, улегся на них в надежде поскорее уснуть и освободиться от всей этой жужжащей в мозгу пчелиным роем софистики. Но мысли продолжали крутиться в голове, словно запущенная компьютерная программа, которую нельзя отменить, пока она не выполнит все предписанные ей программистом операции.

“…А что, собственно говоря, случилось такого, чтобы перестать из-за этого любить, верить и радоваться красоте окружающего нас Божьего мира? — словно бы независимо от моей собственной воли, продолжала раскручиваться в моей голове логическая цепочка. — И что такое вообще человеческая жизнь, как не созданная Богом галерея, в которой Им расставлены для нас через определенные промежутки времени всевозможные житейские ситуации — радости, горести, праздники, похороны, успехи, трагедии и так далее. Судя по тому, что ясновидцы и астрологи могут говорить обо всех ожидающих нас впереди событиях за много лет до их реального осуществления, они действительно давным давно вписаны Господом в Книгу Жизни, и ни отменить, ни как-нибудь обойти эти события и обстоятельства никто из нас уже не в состоянии. Они ждут нас в анфиладе судьбы, как расставленные вдоль длинного коридора вещи. Нет никакого другого пути, кроме как пройти через то, что уготовано Богом. Но вот то, как именно мы через это пройдём, может варьироваться в самом широком диапазоне. Думаю, нам для того и даётся наша земная жизнь, что Богу очень важно посмотреть на то, как Его создания будут реагировать на различные житейские ситуации. Отречёмся ли мы от Него при первых же выпавших на нашу судьбу трудностях, возгордимся ли при малейших карьерных успехах, предадим ли и проклянём при замаячивших на жизненном пути соблазнах, или же — будем воздавать Ему хвалу за всё, что ни выпадет?..”

Я наткнулся взглядом на скачущие в обратную сторону цифры часов и ради эксперимента нажал пальцем на кнопочки калькулятора. Два плюс два, вывел я и надавил на значок равенства. В окошечке весело выскочил ответ: “66”.

“Мистика какая-то, — подумал я. — Ещё бы одна шестёрка, и это бы уже было настоящей банальностью…”

Я всё-таки заставил себя усилием воли закрыть глаза и к своему удивлению почувствовал, как душу начало тут же увлекать в море покачивающего сладкого сна, в котором не было ни огненных кругов, ни тигров, ни тянущихся из умывальника фантастических пальцев — ничего, кроме тишины и покоя.

Однако за стенами подвала всё развивалось как раз наоборот, и одними из первых, кто убедился в том, что мир если и похож на сны, то скорее не на радужные, а на кошмарные, была та самая промелькнувшая в вишнёвых “жигулях” парочка, которую я заметил, стоя на пороге своего подвала. Выехав за окраину города, они остановили машину в тени придорожных деревьев и принялись неистово целоваться. Потом парень расстегнул на груди своей спутницы кофточку и стащил с неё маленький кружевной лифчик. Девушка не сопротивлялась и, осмелев, он дернул за рычаг внизу сиденья и откинул спинку, превращая его в спальное ложе. Потом сбросил с себя рубаху и брюки, и они занялись любовью.

Как это ни странно, но переполненная обычно ревущим транспортом трасса была сегодня абсолютно пустынна, так что никто не мог помешать им в их деле. Молодые люди вволю позанимались сексом, а потом, опустив стекло, выкурили по сигарете “Мальборо”. Перевалившее за свою золотую середину лето смотрело на них без малейшего укора, и жизнь казалась долгой и сладкой, как только что испытанное удовольствие.

Но надо было возвращаться домой, и парень, в конце концов, нехотя оделся и, пересев на своё место, вставил в замок ключ зажигания. Они развернулись посреди пустого шоссе и поехали обратно в город. Слов больше не оставалось, оба были переполнены затопившей их нежностью, и потому не сразу заметили стоявшую посередине дороги странную (если не сказать — страшную) девушку. Девушка стояла впереди, метрах, наверное, в сорока от них. В лучах фар словно возникла вдруг контрастная чёрно-белая сцена из фильмов ужасов: окровавленная человеческая фигура на фоне ночной тьмы. Рукоять ножа торчала у неё из плеча. Платье было в грязи и пятнах от молодой травы… Она стояла, еле держась на ногах, затем, вытянув вперёд руки, словно гипнотизер на сцене, двинулась в их сторону.

— Смотри, это Кэрри! — выкрикнули одновременно водитель “жигулей” и его спутница, хотя и не смогли бы, наверное, объяснить, откуда к ним пришло это внезапное знание.

Да уже и не успели бы.

Подчиняясь неведомой гипнотической силе, машина неожиданно изменила направление своего движения и, свернув (вопреки воле чуть ли не выкручиваемого водителем руля) в сторону, на всей скорости врезалась в железобетонную опору электропередач. Сверху на нее посыпались весёлые, точно от карнавальных шутих, искры, показывающие, что в город вернулось электричество, но только влюблённые их уже не увидели.

А Кэрри постояла, глядя на дело своих рук, затем повернулась спиной к разбившимся “жигулям” и, пошатываясь, побрела к городу. Глядя сейчас на неё, невозможно было поверить в ту истину, что в каждом живущем на Земле человеке, словно скрытая в постмодернистском тексте цитата, таится образ Божий. Cгорбленная, съёжившаяся и поникшая, она была похожа скорее на старуху, чем на семнадцатилетнюю девушку. Бальное её платье превратилось в лохмотья. Вылитая на неё свиная кровь давно засохла и начала трескаться. На лбу темнела грязная полоса, расцарапанные коленки покраснели.

Часто останавливаясь и всхлипывая, она вошла в предместье и остановилась. Она не знала, что это за город — только видела, что это была не Америка. Тот городок, в котором её когда-то смертельно обидели, она сожгла дотла ещё в своей прежней жизни, а как оказалась здесь, на этой далекой и незнакомой земле, не помнила. Но здесь наверняка живут такие же жестокие и злобные люди, как и там, и они будут снова травить её, превращая жизнь в нестерпимую душевную муку, лишённую радостей любви, дружбы, нормального человеческого общения… За что, Господи?

Кэрри подавила подступающие к горлу рыдания и огляделась вокруг. Сильно болело плечо, в которое мать воткнула столовый ножик, но Кэрри не вынимала его, ей казалось, что физическая боль хотя бы немного заглушает в ней её душевные страдания. А они были просто нестерпимы, казалось, не существует такого огня, который бы когда-нибудь смог их выжечь.

Она повела вокруг себя глазами и неожиданно наткнулась взглядом на расположенную чуть в стороне от дороги небольшую заправочную станцию, над которой сияла знакомая ей по прежней жизни надпись “Shell”.

— Ага-а-а! — протянула она, как будто узнала вдруг своего закоренелого давнего врага, и вдруг представила, как под колонками с висящими по их бокам шлангами, вспухают и затем лопаются тугие огненные пузыри пламени, и вся бензозаправка превращается в огромный и гудящий факел.

И стоило ей только нарисовать всё это перед своим мысленным взором, как колонки начали и в самом деле взрываться, разбрызгивая вокруг себя полыхающие огненные плевки, и уже через каких-нибудь две-три минуты вся АЗС была объята гудящим оранжевым пламенем, так что даже в той сотне метров, где находилась Кэрри, стало невыносимо терпеть доходящие сюда волны жара, а потому она повернулась и пошла от этого зрелища дальше в город. И там, где она проходила, вдруг вспыхивали бензобаки припаркованных прямо на тротуарах машин, падали, обрывая нити электропроводов, столбы, срывались пожарные гидранты, превращая улицы в лужи непроходимой грязи. Иногда, правда, она проходила какое-то расстояние, ничего не уничтожая и не трогая, но потом вдруг опять вспоминала тот далекий выпускной вечер, на котором ей вылили на голову ведро отвратительно пахнущей свиной крови, и вокруг снова начинало всё гореть, взрываться и рушиться.

Ночь за её спиной наполнялась криками, звоном лопающегося стекла и грохотом обрушивающихся перекрытий. Люди пытались сбивать пламя имеющимися под рукой средствами пожаротушения, но в ящиках для песка оказывался порох, в трубах для воды — бензин, у приезжающих по вызову пожарных машин отказывали тормоза и они с разгона влетали в полыхающие здания, так что пожарные команды еле успевали выскочить из огня невредимыми. А иногда и не успевали, потому что у машин внезапно заклинивали все дверцы. Случалось, что и двери в загоревшихся домах вдруг переставали открываться, и люди были вынуждены метаться по наполненным дымом квартирам, пока не догадывались выбивать рамы и прыгать вниз из окон. Если это было выше четвёртого этажа, то многие так и сгорали заживо, не сумев заставить себя шагнуть в зияющую за подоконником чёрную бездну.

Однако в происходивших этой ночью кошмарных событиях была виновата не одна только Кэрри. Неизвестно откуда, на улицах Красногвардейска появились вдруг целые стаи койотов, которые нападали на одиноко спешащих домой сквозь ночной город прохожих и загрызали их до смерти. В одной из частей города была замечена также охотящаяся на людей чёрная пума, которая впоследствии была застрелена членом солнцевской группировки по кличке Харон, приехавшим навестить свою престарелую мать и среди ночи вдруг увидевшим, как в открытое окно её дома лезет большущая чёрная зверюга.

Как это ни печально, но моя квартира тоже сгорела в этом жутко гудящем пламени. А вместе с квартиой сгорели и все мои небогатые пожитки (самыми ценными среди которых были три почти полные банки кофе “Black consul”). Но зато, правда, сгорел и этот дурацкий палец в раковине, из-за которого я вынужден был ночевать в нашем рабочем подвале. Хотя… Кто знает, что происходит к добру, а что к худу? Если бы этот палец не вылез в то утро из сливного отверстия, то я бы, наверное, вернулся, как всегда, вечером к себе домой, лёг спать в своей удобной мягкой постели, и Бог его знает, удалось ли бы ещё мне вовремя проснуться, чтобы, схватив в руки штаны (а то и без них), выбежать на улицу до того, пока квартиру охватит гудящее жадное пламя?

Да и выскочить из горящего дома тоже ещё не означает — спастись. Мне потом рассказывали, что когда мои соседи повыбегали кто в чём на улицу и стояли напротив подъезда, глядя, как жёлтый голодный огонь поедает всё то, что представляло собой материализацию их предыдущей жизни, из-за угла соседнего здания, отвратительно стуча пожелтевшими от времени костями, вывалила вдруг команда воняющих могильной землей и роняющих изо рта червей скелетов и, схватив нескольких подвернувшихся им под руки жильцов, поволокла их в неизвестном направлении. И как те ни орали, взывая к стоящим во дворе людям о помощи, как ни надрывались в отчаянном хрипе, а никто к ним на подмогу и защиту всё равно не бросился — то ли за треском огня их крики остались никем не услышанными, то ли народ уже просто махнул в непонимании происходящего на всё рукой и не стал ни во что вмешиваться. Я склонен думать, что тут имела место именно вторая причина — ведь за последние полтора десятилетия россияне не подали своего голоса даже в куда более серьёзных ситуациях! Отмолчавшись во время расстрела Ельциным здания их Верховного Совета, не проронив ни слова, когда НАТО разбомбило их сербских братьев, проглотив без всякого ропота неподъёмное для их кармана повышение цен на жильё, не заступившись за свою унижаемую и уничтожаемую Армию, бессловесно отдав олигархам принадлежащие всему народу природные богатства, мои соотечественники практически разучились сопротивляться смертельным обстоятельствам и могли теперь только молча смотреть на то, как команды налоговиков, торгашей, коммунальщиков, энергетиков, банкиров, газовиков, транспортников и прочих государственных и не государственных структур растаскивают по своим личным карманам те неисчислимые богатства, которые десятилетиями создавались и накапливались силами всей нации в надежде, что это станет впоследствии основой счастливой жизни будущих поколений. Так в честь чего бы это они вдруг стали реагировать на появление команды каких-то дурацких скелетов? Командой больше, командой меньше — это уже почти ни для кого из рядовых жителей России начала XXI века никакого существенного значения не имело…

…Но все эти мысли придут ко мне несколько позже, а в те ночные часы, когда по Красногвардейску шла обезумевшая от горя и унижения девочка в облитом засыхающей свиной кровью платье и одним только мысленным усилием поджигала дома, автомибили, бензоколонки и рушила линии электропередач, я спал, свернувшись калачиком на груде пустых поддонов, положив голову на пачку до сих пор не вывезенных нами на склад книжек Кинга “Цикл оборотня” и подтянув почти к подбородку свои обутые в чёрно-красные кроссовки с надписью “adidas” ноги. Я спал, и мне снился мой друг Лёха.

Сначала я увидел посёлок. Причём, он открылся мне как бы с высоты птичьего полёта, потому что я увидел только крыши домов, кроны деревьев и жёлтые дороги, которые располагались метрах, наверное, в ста подо мною, так что время от времени я даже видел свою скользящую по земле крестообразную тень. Иногда моя тень была не одна, а в окружении каких-то огромных круглых пятен, которые плавно переползали через дома и заборы, двигаясь в одном направлении. А потом я увидел наш “РАФик” — Лёха с Шуриком, видно, уже разгрузились и теперь возвращались назад, потому что автобус двигался в сторону города. Какое-то время он спокойно ехал подо мной по одной из пустынных улиц, а потом я вдруг увидел, как, выскользнув откуда-то сбоку от меня, к земле устремилось серебристое непрозрачное сияние, похожее на поток воды, которое окутало собой Шуриков микроавтобус неким мерцающим вязким облаком. Не знаю, откуда поступала в меня эта информация, но я буквально почувствовал, как автобус словно бы завис в этом облаке, увязнув в нём словно в комке какого-то гигантского студня.

— Что за чёрт! — услышал я голос, который бы безошибочно отличил из тысячи других. — Ты когда-нибудь видел подобное блядство? Шурик, что это за херня, ты что-нибудь понимаешь? — кричал в автобусе Лёха.

— Смотри, смотри, тут полно людей! — услышал я следом за этим панический голос Шурика. — Они лезут прямо под колеса!

— Да какие это, на хер, люди, ты что? Ты посмотри, они же бесполые! А эти глазищи, головы, ступни без пальцев! Это же серые человечки, пилоты с НЛО, не узнаёшь разве?

— Бля-я!..

— Смотри, они начинают лопаться, как пузыри! Закрой скорее окно, окно закрой!..

— Сука, прям на лицо брызнуло…

— Я же говорил, блин, окно закрой… И мне на ухо попало. Что-розовое. Это у них кровь такая, что ли? Какой-то химией пахнет.

— Ракетным топливом. Я этого дерьма в армии столько нанюхался, что теперь никогда не забуду…

Голоса начали уплывать куда-то в сторону, словно кто-то принялся вращать ручку настройки радиоприемника, и вскоре совсем исчезли; в то же время окутывавшее автобус облако стало разбухать и увеличиваться в размерах, и вскоре меня поглотили вязкий серебристый мрак и тишина. Я опять спал, не видя, что происходит с Лёхой и Шуриком, и только вздрагивая от какого-то нехорошего предчувствия. Даже и во сне я чувствовал, что они попали в страшную и непоправимую беду.

Не знаю, сколько миновало времени, но когда мой внутренний “телевизор” снова заработал, Лёха находился уже не в автобусе. Я опять увидел его в тот момент, когда, шатаясь и падая, он брёл по одной из улиц дачного посёлка в направлении к нашему складу. Штаны его были тёмными от влаги, и мне сначала подумалось, что Лёха от всего пережитого обоссался, но когда он, поправляя сползающие брюки, дотронулся своей ладонью до мокрого пятна на заднице, а потом, пошатнувшись, схватился этой же рукой за чей-то белый штакетник, я понял, что по ногам его течёт не моча, а кровь. Несколько раз упав, Лёха все-таки вырулил на знакомую улицу и, дотащившись до калитки Мишаниной дачи, ввалился во двор. Захлопнув за собой калитку, он упал на неё спиной и достаточно долгое время стоял так, отдыхая от своего путешествия. Затем не без усилия отлепился и двинулся по направлению к дому, но заходить внутрь не стал, а, увидев стоявшую в стороне под деревьями металлическую ёмкость, в которой строители когда-то разводили раствор для фундамента, а теперь в ней собиралась дождевая вода, повернул прямиком к ней. С трудом удерживаясь руками за сваренные из грубых металлических листов стенки, он свесил задницу внутрь бака и погрузил её в воду. В первое мгновение, когда, по-видимому, вода коснулась его тела и остудила кровоточащую и страдающую плоть, на лице его отобразилось невыразимое облегчение, он блаженно прикрыл ресницы, и мне даже показалось, что я увидел, как его губы тронула слабая улыбка, но уже минуту спустя его выражение исказила чудовищная гримаса. Глаза резко раскрылись и начали стремительно вылезать из орбит, из закушенной губы потекла на подбородок струйка поблескивающей крови, жилы на шее натянулись, как парашютные стропы, и тело его начало медленно клониться в сторону. Минуты две или немного дольше он удерживался в положении Пизанской башни, но потом испустил невероятно мучительный стон, его побелевшие пальцы разжались и он с громким всплеском повалился в наполненную водой ёмкость. Но за мгновение до его падения я успел услышать ещё один всплеск — как будто некий предмет, намного меньших размеров, чем Лёха, плюхнулся за минуту до него в ту же воду, куда потом упал и он. Вот только откуда он мог туда выпасть, если не из самого Лёхи?

Я беспокойно перевернулся на своём неудобном ложе и, словно бы от этой перемены позы, ракурс изображения в моём сне немного переменился, и я увидел Лёху, уже как бы склоняясь над краем ёмкости и заглядывая на него сверху.

Высота бортов бака была примерно сантиметров шестьдесят, да ещё вода не доходила до их краёв сантиметров на десять, так что упавшее боком тело всё ещё разворачивалось, всплывая, и я видел только его левый бок и левую руку. Я видел, как Лёхино лицо исчезает в воде, и он постепенно переворачивается спиной к небу. И когда он окончательно перевернулся, душа моя чуть не завопила от ужаса, ибо то, что я увидел, было непосильно для нервов рядового человека. Штанов на Лёхиной заднице практически не было да и сама она походила на скособоченную луну с гигантским кровавым кратером в центре, где только что произошло неистовое извержение. Дыра была не меньше тридцати сантиметров в диаметре. В мозгу со скоростью света пролетели кадры из сотен ужастиков: “Паразит”, “Пришельцы”, “Они пришли изнутри” и многих других, показываемых последние годы на нашем телевидении в бесконечных телесериалах типа “Секретных материалов”. Но кто мог прогрызть в Лёхином теле такую страшную дыру? Чей зародыш он успел за это время выносить в себе, напитав его своими соками?

И в эту минуту я увидел его. Всколыхнув безжизненное Лёхино тело и подняв высокую волну, из-под него с шумом и брызгами выскользнуло отвратительного вида существо, напоминающее огромного хорька-уродца: без ног, но с толстым красновато-золотым хвостом, обвившись которым вокруг Лёхиной талии, оно высоко поднялось над краем емкости. Вместо головы — что-то вроде покрытого слизью бесформенного кома, с которого пучились налитые злобой чёрные глазки. Нижняя половина этого нароста распадалась, обнажая частокол острейших иглоподобных зубов. Тварь трещала, чирикала и, время от времени наклоняясь вниз, впивалась зубами в Лёхину спину, а хвост сгибался и стискивал его талию, вытаскивая рубашку из брюк и присасываясь к голой коже. Но Лёха, слава Богу, ничего этого уже не ощущал. Он был — мёртв…

Ещё раз тревожно вскинувшись во сне, я снова потерял на мгновение изображение, а когда видимость восстановилась, увидел уже совсем другую картину. Это был чей-то сад — на земле валялись жёлто-красные упавшие яблоки, у одного из деревьев стояла высокая лестница-стремянка, а рядом с ней стоял невысокий серый человек. Это создание было точно таким же, какими их показывали в фильмах типа “Близкие контакты третьего рода” — огромные чёрные глаза на несоразмерной туловищу грушеподобной голове, узкая рудиментарная щель вместо рта, свисающая пустыми складками серая кожа. Из морщин сочились жёлто-белые струйки гнойной субстанции, такая же жидкость текла из углов его бесстрастных светящихся глаз. А прямо у ног лежал мертвый Шурик. Да и как он мог быть не мёртвым, если серый человечек держал в своих руках его оторванную голову и, медленно вращая её перед собой, разглядывал, точно любознательный ученик школьный глобус?..

Я болезненно застонал и проснулся.

На улице было ещё темно, в окна сочился призрачный серый свет приближающегося утра, который время от время озаряли какие-то отдалённые жёлтые всполохи. “Это догорает моя школа, — пришла откуда-то не вызывающая сомнений мысль. — Моя родная средняя школа № 35”. Не знаю, почему, но я был абсолютно убеждён, что именно так всё и есть. Как и то, что случившееся во сне с Лёхой и Шуриком — тоже правда. Почему? А Бог его знает. Просто откуда-то знал, и всё.

Встав со своего импровизированного ложа, я осторожно прошёл между штабелями книг ко входу в подвал и щёлкнул для пробы выключателем. Помещение наполнилось светом. Я немного повеселел и, найдя под столом слегка помятый электрический чайник, воткнул его вилку в розетку. Минут через десять вода в нем зашумела, из-под крышки начали вырываться нервные струи пара и, выдернув провод, я присел к столу. Засыпав в небольшой фаянсовый заварник хорошую горсть чая, я дал ему несколько минут настояться, потом два раза “переженил”, переливая из заварника в чашку и обратно, и, наконец, приступил к чаепитию.

По подвалу поплыл душистый аромат, вдыхая который, почти невозможно было думать о чём-то выходящем за рамки картины Перова “Чаепитие в Мытищах”. Любимый напиток приятно согрел мои внутренности, успокоил нервы и наполнил душу если не покоем, то хотя бы относительным успокоением. Спать больше не хотелось и, будто под каким-то гипнозом, я протянул руку к стопке отбракованных из-за каких-то мелких дефектов и потому оставшихся не упакованными в пачки книжек и взял первую подвернувшуюся из лежащих. Это оказался один из самых первых и самых, на мой взгляд, психологически достоверных романов Кинга — “Кэрри”, в котором шла речь о том, как у американской школьницы в результате острейшей психологической драмы открылись парапсихические способности и, мстя в шоковом состоянии за причиненную ей боль, она уничтожает практически весь свой город.

Машинально открыв книгу, я прочёл первую строчку, потом вторую, и даже не заметил, как погрузился в чтение. Зачем? Ведь я уже читал эту вещь, и притом сравнительно недавно… Однако взгляд всё скользил и скользил по строчкам, словно лыжник по накатанной лыжне, и я бы, наверное, так и дочитал роман до самого конца ещё раз, если бы не запнулся об одно второстепенное, как может сперва показаться, место. Я имею в виду одно из “свидетельских показаний”, которые некая миссис Кора Симард якобы давала Комиссии штата Мэн в ходе расследования всего совершённого Кэрри. Кинг любит вводить в ткань своих произведений страницы различных псевдодокументов, придающих правдоподобие самым невероятнейшим из его выдумок. И вот, закончив отвечать на задаваемые ей вопросы, женщина в конце собеседования не выдерживает и сама обращается к Комиссии с вопросом:

— Что будет, если Кэрри такая не одна? — с откровенным испугом спрашивает она почтенных специалистов. — Что будет с нашим миром?..

Читая роман в первый раз, я как-то не особенно задержался на этом эпизоде, а точнее, я зафиксировал его в своем сознании, но только как предупреждение о том, что персонажи типа Кэрри скоро могут стать массовыми и принести с собой угрозу миру. А перечитывая это место теперь, я вдруг подумал, что в результате всё большего воздействия радиации и геноизмененных продуктов на человечество появление людей со способностями Кэрри действительно перестаёт быть фантастикой, но спасение мира заключается не в том, чтобы найти от них защиту, а в том, чтобы научиться жить, не причиняя им боли. Потому что, если реакция обычных людей на окружающую их жестокость была ему практически не опасна, то ответные действия на причиненную им обиду людей, подобных Кэррри, могут грозить миру полным разрушением…

Отложив книгу в сторону, я встал со стула и потянулся. Затёкшие от сидения мышцы слегка побаливали, зато в желудке раздавалось здоровое голодное урчание, и я подумал, что было бы неплохо чем-нибудь подкрепиться. Я посмотрел на наши окна-амбразуры и увидел, что на улице уже давным давно рассвело. Часы мои опять шли в правильную сторону, но который сейчас был на самом деле час, я не знал, так как Бог знает, какую бездну времени они успели отмотать в обратном направлении до того момента, пока “остепенились”. Но, впрочем, это и не имело значения. Я уже понял, что наши рабочие не придут ни сегодня, ни завтра, а потому спокойно запер подвал, забрал с собой ключ и отправился завтракать.

Выйдя на улицу, я потянул в себя носом воздух и поморщился. Обоняние уловило ощутимый запах недавней гари, в котором смешивались оттенки горелого дерева, резины и чего-то бензинового. В подсознании мелькнула какая-то нечеткая мысль про мою школу и мою квартиру, но я даже не успел её толком зафиксировать, а потому и не понял, о чём она мне сигнализировала.

Памятуя о своих бесплодных вчерашних поисках столовой, я сразу же пошёл в ближайший гастроном и купил там себе мягкий белый батон, пакет кефира и плитку белого пористого шоколада. Этот шоколад был единственным импортным продуктом, который я себе разрешал — причём вовсе не потому, что я не мог себе позволить этого по соображениям экономии, а потому, что я решительно не хотел становиться таким, как американские мужчины. Я ведь помню, как 11 сентября 2001 года, когда на весь мир шла прямая трансляция самолётных таранов манхэттенского Торгового центра, я был поражён не столько фактом всего того, что тогда происходило на моих глазах, сколько самим внешним видом мечущихся на экране американцев. По-видимому, обычно нам показывают лишь тщательно отфильтрованные материалы, в результате чего мы видим на улицах штатовских городов сплошь подтянутых, по-ковбойски сложенных сухощавых мужчин, не имеющих ни единой складочки лишнего жира, а тут я увидел кадры, в которых на фоне рушащихся небоскребов бегали не просто толстые, но страшно расплывшиеся к талии, и оттого напоминающие собой громадные ромбообразные поплавки, мужики со свисающими на плечи щеками, каких мне у нас в России и встречать-то сроду не доводилось. Именно после этого я начал обращать внимание на попадающиеся мне в газетах статьи, рассказывающие о том, что на Западе практически нет безопасных для человека продуктов, и что угроза нашему здоровью исходит вовсе не от одних только “ножек Буша”. Оказывается, во всех этих гамбургерах, чизбургерах и прочей подаваемой в “Макдоналдсах” разогретой фигне нет практически ничего, кроме геноизменённой сои, потребление которой ведёт человека в лучшем случае к большому избыточному весу, а в худшем (и это, к сожалению, происходит намного чаще, чем этого хотелось бы) — ко всякого рода заболеваниям, включая сюда и раковые опухоли. По правде говоря, я и раньше подозревал, что, посылая товары на российский рынок, Америка руководствовалась прежде всего принципом “На тебе, Боже, что нам не гоже”, но я не думал, что они травят этой же гадостью и самих себя. И вот — хроника крушения башен торгового центра помогла мне увидеть, каким я могу стать, если буду лопать их гамбургеры и хот-доги, запивая все это “Пепси-колой” и “Спрайтом”. А потому я сидел теперь во внутреннем дворике одного из домов на вкопанной возле его подъезда деревянной скамейке, пил своё молоко с батоном да читал выползающие из-под моей задницы надписи, врезанные ножом в поверхность доски представителями различных поколений молодёжи. Прямо подо мной (я прочитал это, когда ещё только садился) было вырезано традиционное для семидесятых годов уравнение “Ленка + Серега = любовь”, рядом с которым кто-то красиво выцарапал контуры электрогитары и английское слово “Beatles”, далее следовала высеченная чуть ли не топором эмблема “ДМБ-84”, под которой летел раскрытый парашют с буквами “ВДВ”, потом одна примерно над другой шли три строки, сообщавшие, что “Тут пили Аршак и Миха”, что “Нет жизни без зоны” и что “Цой — жив”, следом за которыми красовалось объявление: “Кто хочет трахаться — приходи сюда каждый четверг в полночь”. Над этим объявлением можно было разобрать слово “кумар” и какие-то начатые, но недописанные знаки, а на самом краю скамейки, словно приговор, стояло чёткое: “Ельцин — сука”.

Я запивал батон глотками молока и старался понять, что это за странные звуки долетают ко мне со стороны нашей районной Администрации — казалось, там шла сейчас праздничная демонстрация трудящихся с провозглашаемыми в микрофон с трибуны призывами Партии и ответными криками “Ура!”, но только вот какие могли быть демонстрации в это время года? Июль у нас — время тихое, это даже не август, который больше, чем тремя своими Спасами, стал последние годы знаменит различными дефолтами да путчами…

— Что это там за шум на площади? — спросил я, не удержавшись, у проходившего мимо меня паренька лет пятнадцати.

— Митинг, — нехотя пояснил он. — Ищут, кого объявить виноватым в поджогах.

— В поджогах? — переспросил я. — Каких поджогах? — но парень не стал вдаваться в объяснения и исчез в подъезде.

Быстренько покончив с едой, я бросил пустой пакет из-под молока в стоявший неподалеку мусорный бак и, завернув оставшуюся половину батона в целлофан, направился на раздающиеся раскаты голосов. Надо же мне было узнать, о каких это поджогах говорил парнишка.

Миновав полтора или два квартала, я повернул за угол и оказался перед той самой площадью, на которую вчера опустился белый с красной полосой по борту самолёт “Сессна-Скаймайстер-337”, пилотируемый похожим на иллюзиониста человеком в чёрном плаще с красным подбоем. Хотя… Вчера ли? Неужели это и в самом деле было всего только ночь назад?..

Я остановился на краю площади и окинул взглядом происходящее.

Никакого самолёта на ней уже не было, вместо него перед зданием районной Администрации колыхалась огромная толпа с самодельными транспарантами над головами, на одном из которых мне удалось разглядеть надпись: “Страна горит? Так нам и надо! Нам не спастись, не влившись в НАТО”, а на другом: “Сгниёт Россия, точно груша, не пригласив на помощь Буша!”

“Они что тут, совсем ошизели?” — подумал я, не веря своим глазам. Но, словно убеждая меня, что все это никакая не шиза, а реальное состояние дел, на невидимую мне за спинами толпы трибуну взобрался оратор с мегафоном и, продолжая какой-то начатый еще до моего прихода диалог, начал выкрикивать через него хриплые лозунги:

— …Вот мы и дождались! Вот мы и досиделись до того, что коммуняки опять поднимают голову! Вчерашние погромы в городе — это не просто ЧП районного масштаба, но начало смертельной схватки старого строя с новым, прошлого с будущим. Или — возвращение в тюрьму народов, в ГУЛАГ и тоталитарную диктатуру, или — дальнейший путь к демократическим свободам и процветанию общества! Пора сделать окончательный и решительный выбор! События последних дней показали, что своими собственными силами нам Горгону коммуно-фашизма не одолеть, а потому Союз Бравых Сил требует от районной Администрации выступить с инициативой о срочном вхождении России в НАТО. Если у московской власти кишка для такого шага ещё тонка, мы требуем от нашей Администрации объявить Красногвардейский район суверенной Республикой и обратиться к руководству НАТО с просьбой о немедленном вводе на её территорию контингента международных сил!

Толпа закричала “Браво!”, стоявшие на площади засвистели и захлопали в ладоши, и одновременно с этим я услышал, как, перекрывая шум голосов и аплодисменты, в воздухе разрастается ревущее гудение мощного автомобильного клаксона и, повернув голову на этот сигнал, увидел, как, раздвигая толпу, к зданию Администрации движется огромный зелёный бензовоз, вслед за которым, словно мелкие суда за ледоколом “Арктика”, врываются на площадь колонны сторонников Блока “Трудящиеся России” (в просторечии — БТР) во главе со своим лидером Виктором Бомбиловым и высоко поднятыми над головой транспарантами: “Страшнее, чем иго монголо-татар — раздутый в России буржуйский пожар”, “НАТО — это смерть стране! С НАТО мы сгорим в огне!”, а также: “ Интересно, чьи же интересы защищают по России бесы?”. Подъехав к парадному входу Администрации, бензовоз остановился, и на его капот взлетел невысокий кругленький человечек с мальчишеской чёлкой на лбу и вывернутыми губами.

— Соратники! Братья! Красногвардейцы! — истерично закричал он в мегафон, жестикулируя свободной рукой. — Опомнитесь и прозрейте! Посмотрите вокруг себя! Неужели вы не видите, что смертельная западная зараза добралась уже и до нашего города? Сначала рок и наркотики, потом проституция, гомосексуализм и СПИД, а теперь секты, сатанисты и иная нечисть, устраивающая на наших улицах свои ритуальные сожжения! Долой демократов! Даёшь власть трудовому народу! Россия — не для буржуев!..

— Ур-р-ра-а-а!.. — взмыло над площадью, так что с окрестных деревьев сорвались в небо все воробьи и вороны.

Поддавшись массовому порыву, я тоже начал аплодировать выступающему и, завертев головой в поисках поддержки своих чувств, увидел, как из примыкающих к площади улиц появляются уже знакомые мне чёрный, красный, синий, розовый, серебристый и жёлтый фургоны, над люками которых виднеются фигуры стрелков с огромными ружьями в руках. Ближе всех ко мне находится смолянисто чёрный фургон, украшенный по бортам сверкающими зигзагообразными молниями из нержавейки — Лёха говорил, что он называется “Мясовозка”, и над вращающейся турелью на его крыше возвышается парализовавшая меня когда-то фигура одетого в чёрный китель человека без лица. Я и сейчас вижу, что на месте лица у него находится какое-то чёрное пятно, хотя это и не мешает ему приложиться этим пятном к прикладу и, поймав на мушку цистерну бензовоза, нажать на курок. Мне хорошо видно, как из чёрного ружейного дула вылетает несоразмерно большая пуля, как она пересекает заполненную народом площадь и ударяет в зелёный бок ёмкости с горючим. Мне не раз доводилось видеть в американских боевиках, как взрываются автомобили, но это не идёт ни в какое сравнение с тем, что произошло на моих глазах перед зданием нашей районной Администрации. Сказать, что посреди людского моря вдруг распустился золотой цветок или вздулся огненный пузырь — это значит, не передать и сотой доли того, что произошло на самом деле, потому что такого я не видел ни в одном фильме. В считанные доли секунды бензовоз вспух, как настоящее огненное солнце, перекрывшее собой все шесть этажей административного здания, при этом кипящие струи бензина, как тонкие огненные иглы, выстрелили во все концы площади, в одночасье превратив несколько тысяч участников митинга в живые мечущиеся факелы. (До меня эти горящие брызги не долетели всего лишь на какой-нибудь десяток метров, а то бы я сейчас вам эту историю уже не ли рассказывал…)

Окаченное, как из ведра, несколькими тоннами горящего бензина, моментально лопнуло всеми своими стеклами и тут же заполыхало практически всё здание Администрации. Визг и вопли наполнили площадь, взлетев аж до самого неба, но даже они не смогли заглушить собой отчаянного нечеловеческого воя, вылетающего из окна расположенного на самом верхнем этаже кабинета Марселя Наумовича Шлакоблочко. Воя, от которого у всех собак города сразу же встала дыбом шерсть на загривках, потому что они даже на расстоянии узнали в нём голос своего заклятого врага — волка. Видимо, в последнюю минуту жизни звериная сущность таившегося в главе Администрации оборотня всё-таки взяла окончательный верх над его человеческой оболочкой.

Я и сам почувствовал, как у меня от этого воя похолодело сердце — почему-то именно ему, а не предсмертным воплям сгорающих заживо участников стихийного митинга было дано проникнуть в сокровенные глубины моего подсознания и пробудить там чувство парализующего ужаса. Стоя столбом на краю площади, я медленно повёл взглядом по сторонам и вдруг с изумлением увидел, как, стремительно водя стволами ружей за сбивающими с себя огонь горожанами, пассажиры цветных фургонов хладнокровно расстреливают тех, кто пытается вырваться за пределы этого огненного карнавала и спастись от смерти. Шесть улиц выходило на площадь и в устье каждой стояло по фургону-убийце, перекрывая несчастным дорогу к спасению. Ближе всех от меня, как я уже говорил, была чёрная “Мясовозка”, на остальных пяти углах стояли розовый “Парус мечты”, синяя “Свобода”, ярко-красная “Стрела следопыта”, серебристый космофургон “Рути-Тути” и ярко-жёлтая “Рука справедливости”. И над крышей каждого была видна фигура человека с ружьём, безостановочно палящего в людей на площади.

Я в ужасе осенил себя крестом. И тотчас, словно его начертание молнией полосонуло их по глазам, все шестеро на мгновение прекратили стрельбу и повернули головы в мою сторону. И я понял, что должно произойти в следующие секунды…

Резко развернувшись, я бросился бежать за угол ближайшего дома. И не услышал, а каким-то пятым, шестым, седьмым или, Бог его знает, каким чувством почувствовал, что все шесть стрелков повернули ружья в мою сторону. Кажется, я даже пару-тройку раз видел, как, выбивая серые столбики пыли, прямо под моими ногами прожужжали эти странные бочонкообразные пули с остро заточенными носами, а одна из них — уж это-то я точно помню! — просвистев над моею головой, даже разбила чью-то открытую форточку в огибаемой мною “хрущёвке”. Я не думал, куда я бегу — я не помнил в эти минуты ни о нашем подвале, ни о своей то ли сгоревшей, то ли нет квартире, — ноги сами уносили меня куда-то прочь от площади, сделавшейся вдруг похожей на огромную кастрюлю, с кипящей в ней смертью. Я не знаю, сколько продолжался этот бег. В какой-то момент я вдруг просто почувствовал, что сейчас у меня остановится сердце, и, с трудом переводя дыхание, сделал несколько неверных подламывающихся шагов в сторону увиденных невдалеке высоких кустов шиповника и рухнул на поросшую густой зелёной травой лужайку. Последнее, о чем я успел подумать перед тем, как вырубиться, было осознание того, что я всё ещё сжимаю в руке остаток недоеденного мною завернутого в целлофан батона…

Глава 17.

ТРУСЦОЙ ОТ СМЕРТИ

…Не знаю, поверит ли кто-нибудь во всю эту рассказываемую мной здесь историю, но я чувствую, что если не вывалю её сейчас на бумагу, то она просто сожжёт меня изнутри, как спрятанные за пазуху горящие угли. Человеку всегда было свойственно находить облегчение своим болям в беседе, разделяя мучащие его проблемы с ближними. А то, что довелось пережить за это ужасное лето мне, имеет, к сожалению, далеко не личный характер, так что я ещё и права не имею утаить его от всех живущих со мной в одно время и в одинаковых историко-культурных обстоятельствах. Хотя, повторяю, что, пересказывая сейчас всё случившееся в те страшные дни на улицах Красногвардейска, я и сам уже не вполне могу поручиться за то, не домысливаю ли я чего-нибудь теперь задним числом. Но нет, я ведь отчётливо помню, как, например, очухавшись тогда после своего спасительного кросса почти через весь город, я обнаружил себя лежащим под кустами усеянного краснеющими ягодами шиповника и, осмотревшись по сторонам, понял, что нахожусь на территории детского садика “Дюймовочка”, принадлежащего городскому автохозяйству. Я помню его, потому что несколько лет назад, ещё до моего знакомства со Светкой, у меня был довольно продолжительный и многообещающий роман с одной длинноногой девахой, работавшей здесь воспитательницей в младшей группе. Позже она выехала со своими стариками сначала в Италию, а оттуда в штат Иллинойс в США, где у них вдруг обнаружились какие-то довольно состоятельные родственники. Помнится, она ещё прислала мне оттуда два восторженных письма, в одном из которых умилительно расписывала, какой это замечательный и богатый на выдумки праздник Хэллоуин, а в другом сообщала, что режиссёр местного театра господин Ллойд Джереми Патрик пригласил её участвовать в репетициях спектакля в честь дня святого Валентина, в котором ей доверили роль Приносящей Радость. Однако это письмо оказалось последним, и, как я впоследствии узнал от одной из её бывших подружек, последним для моей длинноногой знакомой оказался и столь страстно ожидаемый ею день святого Валентина. Она, как рассказывала мне эта её подруга (а ей об этом написали из Иллинойса сами старики погибшей), и вправду сыграла там на открытии праздника какую-то довольно успешную роль в уличном балагане, после чего в городе начался массовый Карнавал Любви. В этот день там все у них по традиции демонстрируют друг другу свою любовь — целуются со всеми встречными, обнимаются, а то и предаются самым откровенным любовным утехам, так что город становится похожим на большой публичный дом под открытым небом. Вот и Приносящая Радость приглянулась одному обкурившемуся марихуаны чернокожему парню, который, не утруждая себя выяснением её согласия, сграбастал начинающую артистку прямо на главной площади в свои чёрные объятия и принялся целовать при всех в губы, лезть рукой под блузку, а там и задирать с недвусмысленными намерениями её специально сшитую к театральному действию юбку. Я помню, сколько мне пришлось повозиться с ней здесь, в Красногвардейске, прежде чем мне было позволено добраться до заповедных холмов и ложбинок, поэтому я достаточно хорошо могу представить себе ту реакцию, которая последовала на действия этого обкурившегося афроамериканца. Однако Америка — не Россия, там понятия о свободной любви совсем не такие, как у нас, и если уж ты заявил, что чтишь святого Валентина, то должен демонстрировать ему своё почитание не только на театральных подмостках, но и во всей остальной жизни. А потому строптивость моей длинноножки по отношению к чернокожему наглецу была воспринята им как недопустимое личное оскорбление и, выхватив из кармана большой выкидной ножик, он восемь раз подряд всадил ей его в живот, норовя попасть в то самое место, куда его только что не допустили. Пока прибыла расхваленная в одноимённом телесериале скорая помощь, израненная маньяком девушка, не приходя в сознание, скончалась от потери крови.

Всё это самым неожиданным образом вынырнуло вдруг из моей памяти, едва только я открыл глаза и увидел вокруг себя знакомые корпуса и игровые площадки “Дюймовочки”. Вон там, на качелях, мы когда-то впервые поцеловались, на той вон скамейке я дерзнул дотронуться до её груди и довольно ощутимо получил за это кулаком по лбу, а в том деревянном теремке с витыми колоннами у входа она наконец-то сама…

— Попси, Попси! Смотри, как тут красиво! Давай отдохнём под этим грибочком и немножко попьём! У меня уже совсем пересохло в горле! — послышался вдруг откуда-то (как мне почудилось — сверху) разливающийся валдайским колокольчиком детский голосок и, повертев головой, я и на самом деле увидел, как, паря на широченных перепончатых крыльях, на землю опускается невероятная по своей фантастичности парочка — одетый в чёрный костюм старик лет семидесяти с голубым шейным платком у горла, и на его сцепленных замком руках, точно на подвесном сидении под дельтапланом, бледнолицый худенький мальчуган лет пяти-шести в вылинялых голубоватых джинсах и красной футболке с белыми, хорошо читающимися словами: “Романцева — на мыло!”

Не в силах больше ничему удивляться, я, затаив дыхание, смотрел, как старик аккуратно спланировал на игровую площадку рядом с раскрашенным под мухомор грибком и сложил крылья. Впрочем, в сложенном виде они сразу же перестали быть крыльями и стали похожи на широченный старомодный плащ, чёрный снаружи и красный внутри. Но более всего меня поразило даже не это, а его нос и руки, которые вблизи напоминали скорее острый орлиный клюв и когтистые птичьи лапы. Хотя, что касается мальчика, то он показался мне вполне обыкновенным малышом, разве что немного нездоровым с виду.

— Попси, пить! — напомнил мальчишка, и старик ласково погладил его по голове своей когтистой ладонью.

— Сейчас, милый. Поиграй вон пока в песочнице, а я пойду тебе чего-нибудь раздобуду…

Он высоко вскинул голову и, втягивая в себя этим своим крюкоподобным носом воздух, начал медленно поворачиваться вокруг своей вертикальной оси и вдруг замер, уставившись на скрывающую меня от посторонних глаз стену кустов шиповника. Не знаю, почему, но я опять почувствовал, как ужас наполняет мою душу, и попытался сжаться, втягивая голову в плечи и опуская тело к земле. Я видел, как, нервно подрагивая ноздрями и принюхиваясь к пойманному запаху (к моему запаху?), Попси сделал медленный шаг в мою сторону, и в эту минуту рядом с открытыми воротами детсада завизжали тормоза автомобиля, и чей-то не терпящий возражений голос нетерпеливо приказал:

— Эй, мужик! Подойди-ка сюда!

Удивлённо повернув голову, Попси посмотрел за ворота. Там стоял, поблескивая в лучах уже скатывающегося к закату солнца, большой чёрный джип, из приоткрытого окошка которого выглядывала коротко стриженная голова какого-то крутого братка.

— Я тебе, тебе говорю! — подтвердил тот, раздражаясь. — Шевелись, когда тебя зовут, понял?

Попси, кажется, понял, чего от него хотят, и решительно двинулся в сторону ворот. Преодолев разделявшие их двадцать метров, он подошёл к машине.

— Вот тебе десять долларов, — протянул в окно руку с зелёной бумажкой водитель, — пойди возьми у поварих в садике ведро и принеси мне холодной воды для радиатора. Понял?..

— Понял, — ответил Попси и, проткнув, словно папиросную бумагу, своими ладонями сверкающий металл, в мгновение ока сорвал с петель левую переднюю дверцу и, отбросив её далеко в сторону, вонзил в плечи опешившего водилы свои страшные когти. Выдернув его из машины, словно больной зуб из открытого рта, он стремительно потащил его к оставленному под “мухомором” малышу, который уже в явном нетерпении привставал с места и поглядывал в их сторону.

— Ну, вот, — успокаивающе произнес он, подходя к песочнице, на краю которой сидел мальчик. — Сейчас ты напьёшься. Подставляй ладошки.

Мальчик живенько вскочил с деревянного бортика и, сделав ладони лодочкой, протянул их перед собой. Попси пониже пригнул к нему кричащего от боли хозяина джипа и, не обращая внимания на вопли, ловко вспорол ногтем большого пальца пульсирующую на его шее артерию. Тёмная, почти чёрная струя крови мгновенно наполнила ладони малыша и он с жадностью поднёс их ко рту…

Еле сдержав себя, чтобы не сблевать от увиденного только что зрелища, я, как ужаленный, взвился на ноги и бросился бежать из садика. К моему счастью, Попси в эту минуту был всецело занят поением (Господи, помилуй!) своего внука, одной рукой цепко удерживая за плечо разрывающегося от крика водителя джипа, а другой пережимая его артерию на то время, пока мальчик опорожнял свои ладошки, так что ему было явно не до погони за мной. А может быть, я ему был уже и не нужен… Короче, благодаря тому, что он был занят, я без всяких осложнений выбежал за ворота и, перепрыгнув через валяющуюся на дороге оторванную дверку джипа, понёсся по улице, стремясь оказаться как можно дальше от этого чудовищного Попси и его внука.

Пробежав пару кварталов, я почувствовал, что снова задыхаюсь (ну мне сегодня и пришлось побегать — больше, чем за весь предшествовавший этим событиям год!), и остановился, чтобы хотя бы немного перевести дыхание. Постояв несколько минут, прислонившись спиной к нагретой за день лучами стене дома, я, наконец, отлепился от неё и потихоньку двинулся дальше. Улицы были пустынны, и оказавшийся передо мной перекресток тоже был пустынным, разве что метрах в двадцати от него виднелся оставленный кем-то возле поребрика тротуара голубой “ЗиЛ”, да и тот был без водителя в кабине, и потому я безбоязненно шагнул на проезжую часть, не ожидая здесь для себя никакой опасности. Тело моё было уставшим, внимание притуплённым, голову переполняли хаотично роящиеся обрывки ничего не проясняющих мыслей, а душу сковывал отяжеляющий и замедляющий все реакции холодок страха. Именно поэтому я не услышал, а вернее, не среагировал должным образом на то, как взвыл заработавший внезапно двигатель дремавшего у кромки асфальта грузовика, и если бы не преломившееся вдруг в его лобовом стекле предзакатное солнце, которое своим ослепительным бликом заставило меня повернуть голову и увидеть, что на меня несётся пятитонный самосвал с песком, то я, может быть, даже и не понял бы, что со мной случилось, потому что времени на то, чтобы выскочить из-под его колёс, оставалось уже не более трёх секунд.

Но, слава Богу, эти самые три спасительные секунды были мне всё-таки подарены и, рванувшись из-под уже почти доставшего меня радиатора, я в невероятнейшем прыжке перелетел на полосу противоположного тротуара и уже там, оступившись ногой на каком-то то ли выступе, то ли выбоине, не удержал равновесие и грохнулся, весьма болезненно ударившись при этом об асфальт своим левым коленом, содрав на обеих ладонях кожу да ещё зацепившись плечом за ствол растущего на краю тротуара здоровенного тополя. Кстати сказать, этот же самый тополь и спас меня через минуту от ещё одной попытки грузовика протаранить моё тело, как натовские субмарины протаранили корпус нашего атомохода “Курск”, потому что, пока я поднимался с колен да рассматривал свои ободранные ладони, “ЗиЛ” успел развернуться и ринуться на меня в новую атаку. Я и на этот раз заметил его только в последние секунды, но, не очухавшись ещё от своего предыдущего падения, только и успел, что сделать пару отчаянных шагов за ствол стоящего рядом со мною тополя, который и принял на себя всю таранную мощь разогнавшегося “ЗиЛа”.

Врезавшись в дерево, машина исторгла из себя сгусток предсмертного визга и хрипа, и заглохла. Подождав некоторое время и убедившись, что грузовик мёртв, я не без опасения обошел деформированный о ствол тополя мотор с задранным, точно козырёк сдвинутой на затылок кепки, капотом, и осторожно потянул на себя ручку дверцы. Распахнув её, я заглянул в кабину. И, как и ожидал, никого там не обнаружил.

Было понятно, что в городе происходит какая-то невиданная ранее херня, но почему она стала вдруг возможной и есть ли какой-нибудь способ ей противостоять, я не знал, и от этого на душе было ещё страшнее и безысходнее.

Оставив разбитый “ЗиЛ”, я повернулся и, прихрамывая от боли в колене, поковылял в направлении центра. Было, наверное, не более семи часов вечера, но город из-за своей пустынности казался мне покинутым и вымершим, на протяжении двух пройденных кварталов я не встретил ни одного живого человека. Зато мёртвых попалось аж трое — две пожилые женщины и мужчина лет тридцати или немного постарше, и все они лежали на проезжей части улиц с явными признаками гибели под колёсами автомобилей.

Стараясь держаться поближе к углам домов, за которыми можно было бы укрыться в случае неожиданно объявившейся впереди меня машины, я прошагал таким образом ещё некоторое расстояние и оказался на пересечении улицы Ярослава Гашека с улицей Паши Ангелиной, которая переходила за городской чертой в широкое Московское шоссе. Посередине усыпанного битым стеклом перекрёстка валялся перевернутый вверх колёсами “мерседес” с огромной вмятиной на боку и лежало два выпавших из него тела — молодого мужчины и женщины, причем женщина была почему-то без туфель, то ли она сняла их в машине, чтобы отдыхали ноги, да так без них и встретилась со своейсмертью, то ли они просто слетели с неё во время аварии. Немного дальше виднелось ещё несколько неподвижных человеческих тел да изуродованный автомобильными колёсами велосипед, рядом с которым распластался в луже крови белобрысый мальчишка, а метрах в двухстах от него, удаляясь в сторону центра, медленно двигалась вдоль кромки тротуара высматривающая свою очередную жертву жёлтая автоцистерна с самой что ни на есть мирной надписью на боку — “Молоко”.

Разглядывая эту жуткую картину, я на какое-то время забыл о своей собственной безопасности и чуть было не пополнил собой число жертв этого невероятного по своей фантастичности бунта автомобилей против людей. Оглянувшись на послышавшееся у меня за спиной странное сопение, я едва не заорал от ужаса, увидев подбирающийся ко мне тихой сапой бульдозер “Cutterpillar” с поднятым перед собой широченным ножом для срезания дорожного грунта. Превозмогая дикую боль в распухающем колене, я со всей возможной резвостью отпрянул на два метра в сторону и бросился за угол ближайшего дома, слыша, как, взревев от негодования, за мной гонится многотонный стальный хищник. Не видя, где отыскать спасение, я заскочил в подъезд двухэтажного дома (такие возводились у нас в пятидесятые годы в качестве временного жилья, да так для многих на всю жизнь и стали их единственным домом) и захлопнул за собой перекосившуюся полусгнившую дверь. Я думал, бульдозер остановится перед подъездом и будет меня там караулить, а я за это время что-нибудь да успею придумать. Однако “Cutterpillar” предпочел совсем иную тактику. Не снижая скорости, он таранным ударом вонзился в приютивший меня подъезд, не просто снеся его ветхую дверь, но образовав на её месте большущий пролом, в который посыпались обломки перекрытия второго этажа. Отъехав для разгона метров на пять назад, он взял метра на два левее и произвёл новую атаку на дом, расширяя дыру в его ненадёжных стенах.

От произведенного сотрясения корпус дома пошатнулся, и мне на спину рухнула тяжёлая деревянная балка, поддерживавшая до этой поры площадку второго этажа. Следом посыпались ступени деревянной лестницы, какие-то мелкие щепки и куски штукатурки, а “Cutterpillar” тем временем выходил на исходную позицию для третьего удара. Пока я выбирался из-под кучи деревянных обломков, плюющийся выхлопными газами ревущий жёлтый монстр в очередной раз успел набрать скорость и долбануть своим ножом стену дома правее того места, где пять минут назад ещё находилась дверь его единственного подъезда. Пространство вокруг меня наполнилось пылью и грохотом, упавшая сверху доска больно саданула меня по уху, но даже и в этом аду я всё же успел услышать, как за моей спиной чуть ли не с хрустальным звоном вылетела и разлетелась на мириады поющих осколков оконная рама, и понял, что это Господь посылает мне таким образом сигнал к спасению. Почти ничего толком не видя в сплошной пылевой взвеси, я отчаянно ринулся на этот звон и, задевая ногами за торчащие из досок гвозди, оттолкнулся от каких-то катающихся под ногами брёвен и выпрыгнул в чуть светлеющий передо мной прямоугольник бывшего окна. И, приземляясь на траву под ним, не столько услышал, сколько догадался, как сзади, точно стены карточного домика, начинают складываться щитовые панели двухэтажки. Сказать по правде, я даже и не подумал в те мгновения, есть ли в ней кто-нибудь из людей или нет, так как все мои мысли (а скорее, даже и не мысли, а только движения инстинкта) работали единственно на выполнение одной неотложнейшей задачи — убежать, спастись, найти убежище от обезумевшей железной твари, которая в жажде моей гибели утюжила сейчас своими тяжёлыми гусеницами остатки ещё не остывшего от людского тепла и счастья жилища…

С трудом поднявшись на ноги и шатаясь, как пьяный, я побрёл, не замечая, что из-под разодранной гвоздём штанины на правой ноге обильным ручейком растекается кровь, а в контуженном доской ухе стоит непрекращающийся звон. Я видел только то, что лежащая передо мной улица пустынна, и спешил пересечь её, пока из-за угла не появилась какая-нибудь очередная из взбунтовавшихся машин. И я действительно успел перейти на другую сторону до того, как на ней показались сразу три легковых иномарки. Я, правда, уже нырнул между стоящими в глубине двора сарями и услышал только шум их моторов, не став при этом выглядывать, есть ли в них кто-нибудь за рулём или нет, а то бы, может быть, и увидел, что это были удирающие из гибнущего города сигаретный король Артём Браздовский, производитель местной водки Альберт Лохопудренко и мой бывший сосед по лестничной площадке Арон Гуронов. Эти ребята всегда раньше других ориентировались в происходящем, вот и теперь они смекнули, что события в городе не просто выходят из-под контроля, но обещают всем полный абзац, а потому быстренько поснимали со счетов свои доллары, погрузили в машины семьи и самое необходимое из барахла, и рванули по Московскому шоссе в столицу.

На самом выезде из города им рванулся наперерез таившийся за углом, как в засаде, обшарпанный хлебный фургон, но где уж ему было угнаться за иномарками! Два шестисотых “мерседеса” и “SAAB” просвистели в каком-нибудь десятке метров от его капота и, не сбавляя скорости, вылетели на окружённое полями созревающей кукурузы шоссе. Все реальные и воображаемые опасности остались позади, впереди лежали только спасение да новые перспективы (а у каждого из них было заранее приготовлено дело на случай возможного перемещения в белокаменную), и шедший в качестве ведущего во главе этой маленькой колонны Артём Браздовский с некоторым облегчением перевёл дыхание и, протянув руку, включил радиоприемник.

“Дети мои! — раздался в салоне довольно молодой проповеднический голос. — Знайте, этой ночью явился мне во сне Господь и открыл мне глаза. Во сне я увидел тень, обходившую ряды, это был Господь, и Он обратился ко мне со словами, с которыми когда-то обращался к нашим старшим братьям. И сказал Господь: «Разве я не дал вам место для закланий, что приносите жертвы в других местах? Или забыли, кто даровал вам радость искупления?..»”

Браздовский покрутил ручку настройки вправо, влево, но повсюду — и на AM, и на FM — были только треск и шипение, и он поневоле вернулся на частоту религиозной передачи.

“…И сказал мне Господь с обидой и любовью: «Вина ваша передо Мной велика, но милость Моя ещё больше, тем более, что искупительные жертвы уже сами движутся к вам навстречу. Следите за дорогой, которая пролегает среди рядов с Моими початками, и вы увидите три блестящих жертвенных повозки, несущихся на большой скорости. Я остановлю их для вас, и их пассажиры выйдут из них с намерением осквернить Мои ряды. Не дайте им этого совершить, возьмите их и отведите на то место, которое Я указал вам для совершения закланий, и будете прощены. Плодитесь и размножайтесь, как кукурузное семя, и да пребудет милость Моя с вами вовек!»”

Радио замолчало, и Браздовский, недоумённо пожав плечами, нажал на клавишу выключения.

— Чушь какая-то, — буркнул он вполголоса, поглядывая на дорогу. — И кто только разрешает нести эту сектантскую бредятину? Крутили бы лучше музыку, верно, Даня?..

Он повернул голову к заднему сидению, где находились его жена и сынишка, но в эту минуту из-под капота начали доноситься какие-то перебои, чихание, и он встревоженно посмотрел на приборы. Показатели уровня масла и горючего были в норме, но из-под капота опять послышался какой-то стук, потом раздалось жуткое скрежетание металла, в салоне запахло чем-то горелым, и мотор неожиданно заглох. Некоторое время машина ещё продолжала нестись вперёд по инерции, но, сколько Артём Муммутович ни надавливал на акселератор, мотор не отзывался, и он вынужден был нажать на тормоз. Остановились и ехавшие следом за ним спутники. Пооткрывав для проветривания дверцы, все повыходили из машин, чтобы размяться.

— Девочки направо, мальчики налево, далеко в кукурузу не заходить, — громко, под стать руководителю экскурсионной группы на привале, объявил всем Альберт Лохопудренко и подошёл к застывшему на обочине “мерседесу” Браздовского. — Ну, что тут у тебя? Серьёзное что-нибудь?

Они подошли к мотору и подняли капот.

— Н-да, — скептически произнёс Лохопудренко. — Тут без подъёмника ничего не сделаешь. Надо вытаскивать мотор и менять корпус цилиндров…

— Да мне бы только до Москвы добраться, а там я просто новую машину возьму, и все дела, — махнул рукой Браздовский.

— Ну, это мы как-нибудь решим. К примеру, ты пересядешь ко мне, а Наина с Данькой — к Арону, у него пассажиров нет. У тебя барахла много?

— Да так, мелочи…

— Значит, замётано. Пойдём, отольём в кукурузу, и в путь. Куда остальные-то все делись?

Они огляделись по сторонам и никого не увидели.

— Ишь ты, как всем сразу приспичило! Ладно, пойдём, авось не заблудятся между рядами…

Спустившись в невысокий кювет, Браздовский и Лохопудренко пересекли неширокую чистую полоску земли и углубились метров на пять в кукурузные заросли.

— Хорош, давай тут, — остановился Артём Маммутович и взялся рукой за брючную молнию. Но как взялся, так и остался стоять, держась за замочек и не двигаясь с места. Прямо перед ним — шагах, наверное, в двух или трёх, — сидела и смотрела на него зелёными глазами крупная чёрная пума. — Алик, — еле слышно позвал он товарища, глядя, как пума подняла морду и раскрыла пасть, обнажив при этом два ряда длинных белых зубов. — У тебя оружие далеко?

— Оружие вам не понадобится! — опережая ответ Альберта, произнёс у него за спиной кто-то другой, беззвучно подошедший к ним по кукурузным дебрям на расстояние удара палкой. Голос был почти детским, но прозвучал он настолько спокойно и уверенно, что Браздовский ему сразу же подчинился.

— Кто вы? — следя одним глазом за приготовившейся к прыжку пумой, спросил он, поворачивая голову к неизвестному.

— Я — Верховный Смотритель Кукурузных Рядов. Идите оба вперёд и не оглядывайтесь.

— А где наши жены и дети? — спросил Браздовский и всё-таки повернул голову настолько, что увидел стоящего в двух шагах от себя парня шестнадцати или семнадцати лет, длинные волосы которого рассыпались по плечам, а тело было обряжено в длинную сероватую рясу. Впрочем, в кукурузе становилось уже темновато, так что относительно цвета он мог и ошибаться.

— Все уже в сборе. Идите и будете все вместе.

— Но нам надо ехать! — подал голос Лохопудренко. — Зачем нам идти куда-то в кукурузу? Кто нас там ждёт?

— Тот, Кто Обходит Ряды, — ответил парень. — Идите. А то не увидите своих близких.

— Сука! — выругался Альберт и ещё раз повторил: — Сука! И на хера только я остановился? Сейчас бы уже был за сто километров отсюда!

— Вы бы всё равно не уехали, — объяснил парень. — Не здесь, так через двадцать или тридцать метров ваша машина остановилась бы тоже.

— С какого это хера? Что ты несёшь?

— Так мне поведал минувшей ночью во сне Господь, — ответил Верховный Смотритель и, услышав его слова, Артём Маммутович вздрогнул.

— Вы собираетесь принести нас в жертву Богу? — воскликнул он, вспомнив услышанную по радио проповедь. — Это ты полчаса назад выступал по радио, верно?

— Это не имеет значения, — ответил тот. — Идите.

Они шли по шелестящей кукурузе и Браздовский видел, как справа от него скользит между стеблями тёмное тело пумы, а слева, за идущим рядом с ним Лохопудренко, движутся мелькающей стаей какие-то серые тени поменьше — то ли собаки, то ли даже волки. Где-то впереди послышался чей-то противный, нагоняющий ужас, вой.

— Кто это? — спросил он у провожатого. — На волка не похоже.

— Койоты.

— Койоты? В наших местах? Откуда?

— Оттуда, — ответил парень. — Теперь тут появилось многое из того, чего вы не видели раньше.

В стремительно сгущающихся сумерках они прошагали ещё метров сто или чуть больше по густой высокой кукурузе и неожиданно оказались на краю довольно широкой поляны, в центре которой возвышались три грубо сколоченных деревянных креста с распятыми на двух из них телами. Крик застрял в горле у обоих бизнесменов, когда они увидели, кто висит на перекладинах, прикрученный к ним колючей проволокой за распятья и лодыжки.

— О, Боже, нет, нет! — выдохнул Браздовский, чувствуя, как у него подламываются колени.

На ближнем столбе, спиной к спине друг к другу, висели его жена Наина и сын Даниил. На поляне было немного светлее, чем в гуще кукурузы, и он увидел, что в их пустые глазницы натолканы пучки желтовато-коричневых кукурузных пестиков, которые он называл в дни своего детства “волосом”, а кричащие рты заткнуты обёртками молодых початков. В метре от них висели на таком же кресте жена Альберта Лохопудренко Зинаида и спиной к ней — Арон Гуронов. Светлые брюки последнего были мокрыми, и над поляной стоял отчетливо различимый запах мочи.

“За что?!” — хотел спросить у парня Браздовский, но того рядом уже не оказалось. Только в гуще кукурузы завывали койоты да рядом тихо всхлипывал Лохопудренко. Да ещё… Артем Маммутович прислушался и понял, что это ему не почудилось. Сквозь заросли кукурузы к ним решительно продирался кто-то невероятно огромный, ему даже стало казаться, что он слышит не только его тяжелые недетские шаги, но и долетающее сюда могучее дыхание. Он хотел побежать, но тело сковал магический ужас — то, что надвигалось на него из кукурузы, было неотвратимым. Через какое-то мгновение его накрыла гигантская чёрная тень и он увидел перед собой Того, Кто Обходит Ряды — красные глаза-плошки… зелёный силуэт вполнеба… И почувствовал запах кукурузных обёрток…

И тогда он начал кричать. Пока было чем.

А немного погодя над полем взошла спелая молочная луна, напоминающая своим чуть отливающим желтизной цветом початок созревающей кукурузы.

…Я увидел эту луну из окна старого грязного туалета типа “сортир”, в который заскочил, прячась от начавшейся вдруг чуть ли не у меня над головой стрельбы. Сначала, правда, я долго шёл через весь город, таясь то от обезумевших грузовиков, жертвы которых были видны практически на всех перекрестках, то от стай неизвестно откуда появившихся на наших улицах противно подвывающих койотов, а ближе к вечеру, когда солнце опустилось за дома и по городу поползли сумерки, мне стали по одному, по два, а то и целыми группами попадаться выходящие на охоту вампиры — их невозможно было не узнать, так как многие из них представляли собой уже почти полностью разложившиеся трупы, гнилая плоть на которых не отпадала от костей только благодаря ещё остающейся на них ветхой одежде. Эти суки нюхом чуяли живого человека, и мне стоило превеликого труда не попасться в их вонючие лапы и не ощутить на своей шее укуса их мерзких зубов. Слава Богу, мне всё-таки удалось миновать этой жуткой участи и, то убегая, то пересиживая в укромных местечках, а потом тайком пробираясь за домами и сараями, я пересёк всю западную часть Красногвардейска и к наступлению полной темноты добрался до центра. И когда я проходил мимо входа в филиал московского “Ссуда-Банка”, оттуда вдруг вывалили три мордоворота с пистолетами в руках и, отстреливаясь от наседавших на них охранников, бросились к поджидавшему на противоположной стороне улицы джипу “Lend rover”. Над головой у меня опять засвистели пули и, не дожидаясь, пока одна из них опробует прочность моего черепа, я в очередной раз за бесконечный сегодняшний день бросился спасаться за близлежащие дома (если только о моём ковылянии можно было сказать слово “бросился”, так как я уже не бежал, а лишь слабо волочился, припадая на левую ногу да натыкаясь на кусты и деревья), где не нашёл ничего лучшего, как заскочить в стоящую в глубине двора общественную уборную, несколько штук которых ещё оставались украшать собой старые кварталы Красногвардейска. Это было выбеленное известью снаружи и чёрное внутри шлакоблочное помещение с шестью круглыми отверстиями в полу, к которым невозможно было пробраться из-за окаменевших вокруг них куч испражнений да луж застоявшейся жёлто-зелёной мочи. Днем на стенах можно было разглядеть нацарапанные гвоздем похабные рисунки и матерные надписи, но сейчас в сортире царили только густая тьма да удушающий запах дерьма и хлорки, который не выветривался даже через два расположенных под потолком окошка с давным-давно выбитыми в них стёклами. В одно из них я и увидел восходящую над грешным миром луну, напоминающую своим цветом созревающие зёрна кукурузных початков. Где-то там, среди них, на большой жертвенной поляне, окружённой шелестящей на июльском ветерке кукурузой, стояли три самодельных деревянных креста, на которых висели прикрученные колючей проволокой пассажиры двух брошенных на шоссе с открытыми дверцами шестисотых “мерседесов” и одного “SAABa”. Эти-то покинутые ими (как думалось, не более чем на пять минут) автомобили и привлекли собой внимание удирающей из города с мешками экспроприированных в “Ссуда-Банке” денег четвёрки бандитов, которые, уже проскочив стоящие на обочине иномарки, вдруг решили вернуться и посмотреть, почему это посреди трассы стоят бесхозными такие дорогие машины. То ли удачно прошедшее только что ограбление, как шампанское, ударило им в голову и затмило своей легкостью их разум, то ли его у них отродясь не было и сам факт удачи во время налета на “Ссуда-Банк” является чистой случайностью, но парни тормознули свой чёрный “Lend rover” и, сдав назад, возвратились к стоящей у дороге кавалькаде.

— Похоже, что ни души, — после минутного вглядывания в боковое окно произнёс один из них, сжимая в руке блестящую “беретту”.

— Ну так что, выйдем?

— Давай… Чего это такие тачки будут тут пропадать?

Трое гангстеров вышли из машины, а четвёртый остался сидеть за рулём работающего на холостом ходу джипа, не снимая ноги с педали газа. Но это его не спасло. Он видел, как его подельники сделали несколько шагов по направлению к брошенным иномаркам и подошли к первому из стоящих на краю дороги “мерседесов”, но не понял, когда и откуда вокруг них появились эти похожие на волков твари, среди которых выделялась своей чернотой и длинными белыми зубами большущая чёрная кошка — он забыл, как их называли: не то пантера, не то пума. Он уже хотел было подать машину назад, чтобы забрать ребят да поскорее сматываться с этого нечистого места, но увидел, что делать это уже поздно. Словно по полученному откуда-то сигналу, койоты (которых он принял за волков) и пума одновременно бросились на застывшую с пистолетами в руках троицу и, хоть кто-то из парней и успел по разу, а то даже и по два нажать на курок, это уже ничего не изменило. Секунда — и возле чёрного “мерседеса” уже катался рычащий клубок мельтешащих звериных тел, из которого сначала вылетали отчаянные человеческие вопли, но потом они смолкли, и осталось слышно только жадное чавканье, хруст костей да треск разрываемых одежд и сухожилий.

Опомнившись от охватившего его ужаса, водила что есть силы надавил на педаль газа и бросил машину вперед, но, с трудом отрывая взгляд от места гибели своих товарищей и переводя его на дорогу, вдруг увидел впереди себя огромную тёмно-зелёную фигуру с налитыми красным огнём глазами-плошками и, в панике крутанув руль в сторону, перелетел через кювет и вонзился радиатором в заросли высокой созревающей кукурузы. Мотор моментально заглох и, окутывая джип пугающей вязкой тишиной, вокруг него плотной стеной сомкнулись толстые, похожие на бамбуковые, стебли. И в этой тишине стало слышно, как сквозь ночь и кукурузу к нему с шумом продирается через зелёные ряды кто-то неразличимый во мраке, но явно огромный и страшный. И было его приближение неотвратимым, как сама судьба…

…Не скажу, что я в эту минуту находился в гораздо более выигрышной ситуации, чем загнавшие меня в туалет грабители, но по сравнению с ними у меня было одно несомненное преимущество. В отличие от тех, кто умчался от дверей филиала “Ссуда-Банка” в сторону Московского шоссе в набитом мешками денег “Lend rover’e”, я пока ещё был живым. Правда, за то время, пока я добирался от укрывшего меня туалета до подвала на углу Коммунистической и Рыночной улиц, мне всё-таки не удалось избежать встречи с одним из койотов, но, к моему счастью, зверь был без стаи, и при помощи подвернувшегося под руку метрового обрезка трубы и нескольких увесистых булыжников я от него более-менее благополучно отбился. И хоть эта тварь и успела выдрать клок из моих джинсов на правой икре, но саму ногу повредила не очень сильно — кровь шла не более сорока минут.

Я так и шёл потом с этой дурацкой трубой в руке и потерял её только за квартал до нашего подвала, когда в нескольких десятках метров от меня неожиданно взлетела на воздух трансформаторная будка, и меня швырнуло взрывной волной на мусорные баки. Удар головой о стенку одного из них был не очень сильным, так что я почти сразу же — ну от силы минуты через две или три — смог подняться на ноги и продолжить шествие, однако труба отлетела куда-то в темноту, и я её так и не нашёл. Подобрав вместо неё в свете полыхающей подстанции какую-то толстую палку, я, опираясь на неё, как волхвы на посох, двинулся дальше. За спиной трепетало пламя разгорающегося пожара, несколько аналогичных огней колыхались также и в других частях города, да ещё одно большое зарево дрожало в небе где-то над посёлком шахты № 3—3 бис. Кроме того, то из одного, то из другого районов начинали вдруг доноситься выстрелы — может быть, там продолжали резвиться стрелки тех самых цветных фургонов, которые устроили нынче днём бойню перед зданием Администрации, а может, это просто не выдерживали нервы у кого-то из горожан, и они выходили с ружьями на улицу, чтобы отогнать от дома распоясавшиеся стаи койтов.

В воздухе ощутимо пахло гарью и копотью, где-то вдалеке прозвучал глуховатый раскат взрыва, после которого с удвоенной активностью завыли в темноте койоты да раздались чьи-то истеричные крики. Но сил на что-либо реагировать у меня уже не оставалось.

Опираясь на подобранную возле мусорных баков палку и хватаясь за стены домов, я кое-как дотащился до входа в нашу типографию и, провозившись минут десять с ключом, который мне почему-то еле-еле удалось провернуть, хотя обычно он открывался весьма легко, ввалился в спасительное чрево подвала. Не запирая за собой дверей и не зажигая света (да и был ли он после взрыва трансформаторной подстанции?), я на автопилоте, как пьяный, сделал несколько качающихся шагов вглубь помещения, но скоро запнулся о лежащие на моём пути пустые поддоны и уже совершенно без всяких сил повалился на их деревянную неструганную поверхность. И практически ещё на лету, не коснувшись телом своего импровизированного ложа, погрузился в наполненный тяжёлыми видениями сон…

Глава 18.

СОБАКИ, RU

…Никанор Стервовеликов уже давно слышал, что кто-то неотступно и настойчиво пытается разбудить его, дергая за руки, тряся за плечи, брызгая в лицо холодной водой и даже хлопая ладонями по щекам, но разлепить свои отяжелевшие, как свинец, веки был не в состоянии. Ему было крайне неприятно, когда на лицо попадали брызги холодной воды, и больно, когда по щекам хлестали чьи-то горячие ладони, но тело продолжало оставаться чужим и непослушным, и он только мычал что-то в ответ, прося оставить его в покое и дать выспаться.

Но от него не отставали и, хочешь — не хочешь, а пришлось произвести над собой невероятное волевое и физическое усилие и открыть глаза. С трудом обретая способность воспринимать окружающее, он увидел вокруг себя чью-то, вроде бы знакомую ему веранду с большими окнами, в которые скреблись ветви яблонь, и склонённую над собой женщину, в которой, хотя и не без труда, но всё же признал жену своего брата Ивана — Марью Безбулатову.

— Ты чё? Ты чё? — не мог сообразить он, чего она от него добивается.

— “Чё”, “чё”! — передразнила невестка. — Вставай и иди домой! Сколько можно пьянствовать!

— Да мы чё? Мы всего-то и выпили… — он задумался, пытаясь вспомнить, сколько же они с Иваном выпили, но память была окутана клубящимся тёмным маревом, в самой глубине которого маячили какие-то смутно узнаваемые тени. Последнее, что ему удалось вспомнить, это, как он диктовал Ивану названия каких-то сайтов, а там опять и опять вылезали фамилии Сталина, Строева, Старовойтовой, а чаще всего этого грёбаного критика Антона Северского, но только не Никанора Стервовеликова.

— Это… давай посмотрим ещё вот такой вот сайт, — уже почти без всякой надежды на успех попросил он брата убитым унынием голосом и, порывшись в своём заляпанном винными пятнами блокноте, остановился на нужной ему странице. — Вот! Набирай давай. Сначала слова: “русская рифма” — английскими буквами и через чёрточку. Потом без всякого интервала цифры “двадцать один”. Большими такими, римскими… Есть? Ну, а потом эта, как её?.. “Собака”, далее “мту”, через черточку — “нет”, потом точка и “ру”. Готово?

Иван в одно касание пробежал пальцами по клавиатуре, и на экране возникла цепочка замысловатых знаков: [email protected].

— Но это адрес чьей-то электронной почты, — пояснил он брату. — Так называемый e-mail. Ты хочешь отправить кому-то письмо?

— А стихов там быть не может, ты уверен?

— Ну почему же, не может? Вполне возможно, что кто-то прислал на этот адрес и стихи, ты тоже можешь послать туда свою подборку. Но ознакомиться с пришедшими на чужой e-mail посланиями может только непосредственно тот, кому этот адрес принадлежит. Так что давай, решай, посылаем мы туда что-нибудь или нет.

— Посылаем, — вздохнул Никанор.

— Что?

— Всё. И всех. Весь этот грёбаный Интернет и вместе с ним всю поэзию разом. Посылаем. Посылаем, брат! Как можно быстрее и как можно дальше. И тащи-ка ты сюда стаканы…

Нервы Никанора не могли больше выдерживать такого демонстративного оскорбления со стороны Мировой Паутины, и он принялся безоглядно и непоэтично пьянствовать. Сначала он вроде бы помнил, как они несколько раз ходили с братаном в ближайший магазин за водкой и один раз подрались там с какими-то парнями, заливавшими что-то про появившихся в городе вампиров.

— Это же даже не персонажи российской мифологии, как они могли к нам попасть? — недоумевал один из укладывавших в рюкзак бутылки “Клинского” парней.

— Да как угодно! — отвечал другой. — После того, как мы разрушили “железный занавес”, мы сделались беззащитными перед любым проявлением зла. Не надо даже засылать к нам диверсантов, достаточно внедрить моду на компьютеры, а там… Сегодня уже не только любой вампир, сегодня даже смерть приходит по Интернету!

— Кому пир? — вскинулся, услышав обрывок разговора, Никанор. — Вам пир? А в лоб не хотите, козлы интернетовские? Я щас обеспечу…

Однако обеспечили всё-таки им с Иваном и, получив от молодёжи по хорошему, переливающемуся всеми оттенками лилового цвета фингалу, они взяли с горя в два раза больше водки, чем намеревались, и вернулись домой. Дальше шла абсолютно непросматриваемая зона сознания, в которой потерялся счёт не только выпитым бутылкам, но и прожитым дням, так что он вынужден был пойти на унижение и спросить у Марьи, сколько же времени длится этот их непредвиденный “забег в ширину”.

— Да вторую неделю доканчиваете, ироды! — с раздражением выкрикнула она и, задрожав вдруг губами, слезливо добавила: — Иди, Никанор. Ну, пожалуйста… Не порть мне Ваньку.

— Да я чё? Мы больше не будем, честно тебе говорю.

— Вот и хорошо. Вот и иди, пока вы не начали опять похмеляться…

Она помогла ему слезть с кровати, отыскала и подала валявшиеся где-то босоножки, и Никанор и сам не успел заметить, как оказался за калиткой.

Отойдя от Иванова дома, он хотел было пойти самой прямой дорогой, выводящей к остановке рабочего автобуса, на котором можно бесплатно доехать до швейной фабрики, недалеко от которой он жил, но, сунувшись в нужный переулок, увидел, что тот запружен целой сворой хороводящихся собак (“С чего это они? — подумал ещё Никанор. — Вроде бы, «собачьи свадьбы» должны быть зимой, а сейчас ещё только август приближается…”) и во избежание неприятностей развернулся и двинулся более длинной дорогой.

“Ладно, пусть так будет дольше идти, зато там, кажется, есть водопроводная колонка”, — припомнил он, ощущая нестерпимую похмельную сушь в горле, как пил здесь когда-то по пути к Ивану ледяную прозрачную воду. Воспоминание настолько усилило чувство жажды, что Никанор аж застонал от муки, но улица оказалась длинной, как очередь на квартиру, и вскоре у него перед глазами поплыли тёмные круги, в голове загудело, желудок начали сжимать тошнотные спазмы, и он почувствовал, что ещё чуть-чуть, и он может потерять сознание.

“Хоть бы кого-нибудь во дворе увидеть да попросить напиться”, — подумал он, заглядывая за заборы. Но посёлок ещё спал, над садами висела полупрозрачная пелена лёгкого предутреннего тумана, и нигде было видно ни души.

Совсем уже отчаявшись, Стервовеликов остановился, чтобы перевести дыхание и прислушаться к выскакивающему из груди сердцу, и вдруг увидел, как с крылечка одного из домов писает в высокую траву пяти- или шестилетний мальчуган с всклокоченными со сна вихрами и закрытыми глазами.

— Эй, пацан! — позвал он мальчишку. — Малый! Слышь, малый, вынеси-ка мне из дома воды попить!.. Эй?..

Но не желающий просыпаться мальчуган продолжал молча справлять своё дело и на слова Стервовеликова не реагировал. Весёлая жёлтенькая струйка тоненько отзвенела по плотным листьям лопухов, после чего пацанёнок, так и не разомкнув своих сомкнутых во сне глаз, убежал в дом.

— У-у, сучонок! — беззлобно ругнулся ему вослед Никанор и, поскольку никакого иного решения проблемы на ум не пришло, тяжело двинулся дальше, вспоминая, где именно он видел ранее водопроводную колонку.

Небосвод с каждой минутой становился все светлее и светлее, туман в садах окончательно рассеялся, и потому Никанора весьма-таки удивила представшая на одном из перекрестков картина. Он увидел некое странное белоснежное облако чуть ли не прямоугольной формы — как будто кто-то сгрёб весь висевший над посёлком туман и спрессовал его для транспортировки в какое-то другое место в удобный для перевозки брикет. Никанор мог бы запросто избежать встречи с ним, обогнув этот кусок посёлка по соседней улице, тем более, что подсознание словно кричало ему сквозь хмарь похмелья о какой-то поджидающей его здесь опасности, но воспалённый выпитым накануне алкоголем мозг зациклился на мысли том, что именно на этом углу находилась та самая водопроводная колонка, из которой он пил когда-то леденяще холодную воду. Выплывший из памяти вкус этой воды неудержимо потянул его вперед, к этому непонятному сгустку плотного белого газа, застывшего на пересечении улиц Колчака и Чапаева, и, подойдя почти вплотную к чуть колеблющейся белой массе, он неожиданно для самого себя вдруг выкрикнул:

— Э-э!.. Это кто тут?..

В ответ на его хриплый голос из глубины тумана приблизилась к границе облака какая-то смутная тень и попыталась дотронуться своей липкой конечностью до небритого и опухшего лица поэта.

— А ну, пошел на хер! — отмахнулся он, нанеся в туман вялый удар кулаком, и уже хотел было отойти прочь от этого облака, как вдруг почувствовал, что кто-то его крепко держит за ноги.

Опустив взгляд книзу, поэт с ужасом и отвращением увидел, что его ноги оплело какое-то высунувшееся из тумана длинное, точно бы осьминожье, щупальце. Толщина его составляла сантиметров двадцать в том месте, где оно обернулось вокруг ног Стервовеликова, и, наверное, не меньше полуметра там, где его скрывал туман. Было оно серое сверху и почти телесно-розового цвета на той своей внутренней стороне, где рядами располагались присоски — Никанор даже успел разглядеть, как они двигались и шевелились, словно сотни маленьких сморщенных ртов.

Поэт потряс головой, отгоняя это похмельное видение, но наваждение не исчезло. Более того, из тумана выползло ещё одно такое же щупальце и, дойдя до ног Никанора, начало подниматься вверх к его лицу. Глаза его расширились от ужаса, он ещё раз рванулся прочь, но крепко опутанные ноги остались стоять на месте, так что он было чуть не упал на землю.

— Уберите это от меня! — заорал Никанор в истерике. — Эй, снимите это! Уберите с меня эту чёртову штуку!

Но помочь ему было некому, посёлок вокруг ещё спал, и зов о помощи так и остался не услышанным. Зато из тумана появился чёрный лохматый паук величиной с крупную собаку, выступающие, точно у рака, глаза которого блестели красно-фиолетовым, гранатовым огнём. Он деловито приближался к поэту, переступая двенадцатью или четырнадцатью лапами со множеством сочленений — не обычный земной паук, увеличенный, словно для съёмок фильма ужасов, а что-то совершенно другое, может быть, и не паук вовсе. При этом он беспрерывно выстреливал перед собой белые верёвки паутины из отверстия внизу живота. Одна из таких верёвок вскоре зацепила за щеку Стервовеликова и он почувствовал, как его кожу обожгло, точно крапивой, и она сразу же онемела, как будто ему сделали анестезирующий укол у стоматолога.

“А ещё говорили, что после пьянки наркоз не срабатывает”, — мелькнула в голове уже абсолютно бесполезная для него и ненужная мысль, и в то же самое мгновение щупальца вдруг мощно сжали вокруг его тела свои кольца, а затем резко дернулись в противоположные стороны, разорвав его на две почти идеально равные половины. Паук стремительно бросился вперед, но ему остались только вывалившиеся на землю внутренности, которые он тут же и подхватил расположенными ближе к голове короткими лапами, мгновенно запихав их себе в чёрную пасть, после чего развернулся и стремительно исчез во всё так же неподвижно стоящем посередине перекрёстка куске тумана…

Глава 19.

КРЕСТОМ И МОЛИТВОЙ

…Не могу сказать, что я, как следует, выспался, но выскочивший из темных закоулков сна огромный чёрный паук, запихивающий в свою пасть какие-то кровавые объедки, был так страшен, что я непроизвольно вскрикнул и, пытаясь защититься от этого монстра выставленными вперёд руками, скатился с поддона на бетонный пол и, ударившись об него своим больным коленом, проснулся. В подвале было уже почти светло, и хотя вливающийся в окна свет утра был серым и мало радующим, где-то, тем не менее, раздавались голоса чирикающих воробьев, а значит, жизнь продолжалась, и надо было подниматься и что-то делать.

Но вставать не было ни сил, ни желания, и я так и сидел, сгорбившись, на краю поддона и глядя на серую поверхность пола у моих ног, пока за дверью подвала не раздалось шокирующе несовместимое со всеми случившимися за эти дни в городе событиями дилилинькание велосипедного звонка. Это было так невероятно и фантастично, словно этот звук прилетел сюда откуда-то из другой жизни!

Вскочив на ноги, я замер, не зная, что делать, и машинально шаря глазами в поисках своей вчерашней палки, но в эту минуту входная дверь распахнулась, и на пороге показался облачённый в светлую рясу отец Вениамин с большой дорожной сумкой в руке.

— Мир дому сему! — провозгласил он, спускаясь в подвал. — Надеюсь, вы ещё не передумали освящать своё дело?

— Какое дело? — непонимающе переспросил я, глуповато моргая глазами.

— Ну, как же? Разве это не вы оставляли мне записку с просьбой освятить своё издательство? Я только что вернулся из поездки по району и, увидев её на свечном ящике, сразу же сел на велосипед и поспешил по указанному адресу. Я бы сделал это намного раньше, да вот Господь меня за грехи радикулитом наказал, так что пришлось две недели проваляться в постели. Но зато, слава Богу, столько людей перебывало у меня в больнице! Все ближние деревеньки через мою палату прошли. Я уж их там и исповедовал, и соборовал. Да и врачей тоже…

Батюшка раскрыл на своей сумке молнию и начал извлекать из неё необходимые для молебна принадлежности — большой закрытый крышкой серебряный сосуд со святой водой, напрестольный крест, богослужебные книги, свечи и другие атрибуты. Потом надел через голову золотистую епитрахиль, поправил на груди крест на толстой белой цепи, взял в одну руку кадило и принялся читать тропарь: “Творче и Создателю всяческих, Боже, дела рук наших, к славе Твоей начинаемая, Твоим благословением спешно исправи, и нас от всякаго зла избави, яко един всесилен и Человеколюбец”, — при этих словах он взял в другую руку большое кропило, обмакнул его в сосуд со святой водой и начал крест-накрест окроплять помещение подвала.

Признаться, я сначала даже и не понял, что случилось — только почувствовал, что в воздухе как бы запахло горелым и послышалось какое-то непонятное шипение. Но потом, глядя, как батюшка в очередной раз взмахнул кадилом и щедро плеснул водой на новенькие, ещё не увязанные в пачки томики романа “Несущий смерть”, я вдруг заметил, что, упав на глянцевую гладь переплёта, капли святой воды зашкворчали, точно яичница на сковородке, и начали прожигать в нём маленькие чёрные дырочки, из которых потянулись тоненькие струйки едкого серного дыма.

Приличная порция серебристых брызг оросила собой панель управления и на ней моментально, будто расширившиеся от боли зрачки, вспыхнули красным цветом все её контрольные лампочки. Не веря своим глазам, я увидел, как находящийся в выключенном состоянии конвейер взвизгнул, дёрнулся и, провернувшись на 50-60 сантиметров, остановился, испустив густое облачко вонючего дыма. Одновременно с этим начали коробиться и вспучиваться обложки намоченных святой водой книжек.

— Э-э, сын мой, — замерев с поднятой для очередного окропления рукой, произнёс, укоризненно качая седой головой, отец Вениамин, — да тут, как я погляжу, нужна совсем другая молитва… Да-а… А я ещё думаю, чего это город выглядит точно после бомбёжки?..

Перелистнув несколько страниц своей книги, он нашёл в требнике более подходящие для этого случая молитвы, потом снова омочил в сосуде кропильницу и, не жалея святой воды, начал поливать все углы подвала, громко произнося молитву ко Кресту: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, — на мгновение остановившись, отец Вениамин выжидательно посмотрел в мою сторону, и я поспешно перекрестился, — и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай нам со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь”.

Обойдя с молитвами весь подвал и щедро облив святой водой коробящиеся под её каплями романы Кинга, батюшка в конце концов устало присел на сложенные у стены поддоны и попросил меня вскипятить ему чаю.

— Ну, а теперь рассказывай, что тут увас произошло, — сказал он, беря в руки стакан крепко заваренного мной чая. — Только честно и с самого начала.

И я, ничего не скрывая и не сдерживая набегающих на глаза слёз, начал пересказывать ему всё, начиная с того самого момента, когда в последних числах апреля ко мне прибежал перевозбуждённый, как всегда, друг мой Лёха и, перескакивая с пятого на десятое, потребовал сию же минуту пойти и купить у помирающего в гостинице старика универсальное штатовское мини-издательство вместе с прилагаемыми к нему эксклюзивными правами на первое в России издание самого полного и иллюстрированного собрания сочинений американского короля романов ужасов Стивена Кинга, и вплоть до гибели Витальки и своих странных снов про смерть Лёхи и Шурика…

— Так-так-так, — дослушав до конца эту жуткую историю, задумчиво произнёс отец Вениамин. — Всё ясно, сын мой, всё ясно, — и, пригнув мою голову себе на грудь, покрыл её краем епитрахили и что-то прошептал, совершая над ней крестное знамение.

— Что же теперь делать, батюшка? — спросил я, вытирая слёзы. — Вы знаете?..

— Как это — что? — удивился он. — Побеждать лукавого! Изгонять нечисть из города, раз уж мы её сюда впустили.

— Но как её теперь отсюда изгнать? Чем?

— У нас для этого есть сильнейшее в мире оружие — крест и молитва. Вот и пойдём с тобой обходить Крестным Ходом родной город и очищать его от бесов.

— Они уже не только в городе. Я видел зарево над посёлком шахты № 3—3 бис, а Светка пишет, что в Заголянке у них тоже не всё стало ладно.

— Значит, будем обходить и посёлок, и Заголянку.

— А если нечисть расползлась уже по всему району? Мы ведь рассылали книги Кинга не только по городским магазинам, но и по сельским?

— Значит, будем обходить с тобой весь район… Ты не бойся. Это бесы должны нас бояться, потому что с нами — Господь. На тебе есть нательный крестик?

Я отрицательно покачал головой.

— Я всё собирался купить, да не успел…

Батюшка кивнул головой и, вынув из сумки простой алюминиевый крестик на толстой жёлтой веревочке, надел мне его на шею.

— Ну, вот и всё. Вставай, бери сосуд с водой, а я возьму крест и кадило. Пойдём. Господь с нами, Он не оставит нас без Своей помощи, — и мы двинулись к двери, за которой нас ждал испоганенный нечистью город…

Послесловие.

НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ СПУСТЯ

Честно говоря, я не знаю, что ещё можно добавить к этой истории. Сегодня, когда я сижу в своей новой московской квартире неподалёку от церкви Николы в Хамовниках, а мимо меня, бережно нося далеко выступающий впереди себя живот, расхаживает моя беременная жена Светка, я и сам уже не знаю, было ли всё это на самом деле или только привиделось мне в каком-то страшном сне, навеянном прочитанными книжками. Я перестал понимать свою память. С одной стороны, она не расстаётся ни с одной из самых мельчайших подробностей тех кошмарных недель, которые почти полностью погубили мой родной город, а с другой — почему-то страшно не любит туда возвращаться, а, натыкаясь во время случайных блужданий по лабиринтам прошлого на эпизоды этого жуткого лета, взирает на них, как на чью-то нелепую выдумку или один из тех почти неотличимых друг от друга фильмов, которые нам крутят по телевизору в серии “Секретные материалы”.

Я думаю, что лучше всего вообще вычеркнуть всё случившееся из своей памяти и жить, ни о чём не думая и не помня, и, правду сказать, именно так я и пытаюсь делать, и в большинстве случаев мне это вполне удаётся. И только иногда, когда я подхожу ненароком к книжным развалам или прилавкам книжных магазинов и натыкаюсь взглядом на почти неотличимые друг от друга романы Стивена Кинга, Саймона Кларка, Джеймса Герберта, Бентли Литтла, Барбары Хэмбли, Томаса Преста и Джеймса Раймера, а также сотни аналогичных произведений других авторов, которые встречают меня оскаленными черепами, вампирьими рожами и объятыми пламенем фигурками людей на обложках, рука моя непроизвольно тянется к надетому мне на шею отцом Вениамином ещё там, в подвале погубленного нечистью Красногвардейска, алюминиевому крестику, и я произношу всего одну-единственную короткую фразу: «Господи, помилуй!» — но произношу её снова и снова, снова и снова, снова и снова…