Каким же образом Шурец-Оголец вместо Изюмовки оказался в этот ранний утренний час на водохранилище почти одновременно с Юлькой?

А очень просто.

Ночные её переживания остались незамеченными для всего спящего усталым сном дома Лукьяненок, кроме бабы Кати.

Чуткий, старческий сон был нарушен первым же Юлькиным движением. Баба Катя слышала, как легонько скрипнула половица, как прошлёпали Юлькины ноги на терраску. Зевая, старушка слезла с кровати. «Неспроста, ах неспроста вышла из дома серед ночи девчонка!» И пока та стояла у пустой раскладушки Петра, баба Катя терпеливо и неприметно ждала в тёмном проёме входной двери.

Потом Юлька, как известно, отправилась искать Петра. Потом бешеным галопом пронеслась мимо калитки по пустой ночной улице в сторону водохранилища…

Но бабе Кате и этого было достаточно. Уже светало. Она растолкала спящего с разинутым ртом Шурца. Шурец долго мычал спросонок, мотал головой. Наконец вскочил и, как был, в одних трусах, выкатился на улицу.

Куда бежать за Юлькой, в какую сторону? Ага, на том конце деревни всё громче лают собаки!.. Шурец замелькал пятками.

Рабочий день в конторе водохранилища начался как обычно.

Только свой кабинет, пропахшую табаком, увешанную графиками и таблицами комнату в конце коридора, начальник, уезжая на совещание в город, запер на ключ и не велел открывать. А ключ, подмигнув, отдал секретарше. Та понимающе кивнула. Она уже знала: в кабинете томится девчонка, посмевшая искупаться в водохранилище, а в комнате машинистки — второй нарушитель, чей-то белобрысый парнишка, пойманные бдительным сторожем.

Девчонка была допрошена начальником, как старшая, первой. Ни на один его вопрос она толком не ответила. Лишь твердила что-то нечленораздельное про техника Лукьяненко П. Ф. да хлопала глазами. Второй нарушитель и вовсе онемел, хотя при слове Лукьяненко пустил слезу и усердно закивал головой. «Добре, — решил начальник. — Вот приедет Лукьяненко, пусть и разбирается, какое оба имеют к нему отношение…»

Тут как раз пришла сменять ночную дежурную фильтровальной станции лаборантка Таня. Секретарша, смеясь, рассказала ей обо всём. Таня была неравнодушна к тому, что касалось Лукьяненко, и очень заинтересовалась. А сам Пётр Фёдорович в этот день к положенному сроку на работу всё не являлся и не являлся, чего с ним прежде никогда не случалось. Почему, спрашивается?

— Чьи же такие бессовестные ребята сыскались? — сказала любопытная Таня-лаборантка, принимая от секретарши чистые бланки для анализов воды.

— А ты в дырку от ключа посмотри, может, девчонку и признаешь, — посоветовала секретарша.

Таня присела, заглянула в маленькую замочную скважину одним глазом, вторым и откинулась с удивлённым возгласом:

— Ой, матушки родимые! Да то же родня Петру Фёдоровичу нашему! Сестрёнка его приезжая из Москвы. Ещё ко мне в фильтровальную заходила… Гляди-ко: сидит за столом и спит.

Секретарша тоже нагнулась, прильнула к скважине. Опершись локтем о край большого письменного стола, уткнув в кулаки лицо, растрёпанная, измученная, Юлька действительно спала и даже причмокивала во сне губами.

— Давай и второго поглядим, — надумала секретарша. — Вдруг тоже наш, изюмовский?

Обе опять присели у замочной скважины в комнату машинистки. К великому удивлению секретарши, обнаружить второго преступника на месте не удалось. Отперли дверь: комната была пуста, а ветер, залетая в распахнутое окно, шевелил бумагу на столе да следы босых ног темнели на подоконнике. Шурец, не будь дурак, открыл окно и удрал.

— Пожалуй, Лукьяненко известить всё-таки надо, — решила, подумав, секретарша. — Может, неспроста опаздывает Пётр Фёдорович твой! Может, ищут они её дома, девчонку-то!

— Ну дела!.. Ох, дела! — взволнованно повторила Таня, прислушиваясь. — Стойте. Никак, сам Пётр Фёдорович едет?

В контору, быстро приближаясь, ворвался треск мотоцикла. Застучали по коридору шаги, показался Пётр. Он был пропылившийся, лохматый, хмурый. Без своих выпуклых очков, без кепки, хотя поднявшееся солнце уже грело вовсю.

Теперь перенесёмся в кабинет начальника и послушаем ушами Юльки, проснувшейся от знакомого треска мотоцикла, что говорили Пётр, секретарша и Таня-лаборантка.

Юлька открыла глаза. Тупо, недоумевающе уставилась на висевшие против стола начальника графики: красный — хвостом вверх (пополнение водохранилища весенними водами) и чёрный — хвостом вниз (засуха). Поглядела бессмысленно на шкаф, заваленный чертежами, на стол — в пятнах клея и чернил, на себя — в халате, босоногую.

Взволнованный голос Петра заставил вспомнить всё, вскочить и забиться в угол за шкаф. Пётр говорил:

— Беда у нас дома, потому и опоздал. Сестрёнка пропала! Таня, заскочил сказать: ты дежурь, а я в райцентр слетаю, участковому заявить. В городе на вокзале уже заявил…

Таня-лаборантка (ехидно). Куда же она у вас пропала? И по какому, интересуюсь, случаю? Сбежала или как?

Пётр (смущённо). Лишку я её вчера поругал. Девчонка бедовая, балованная, одна у отца с матерью — вот в чём причина. Бабушка ночью шум услыхала, вышла к воротам — она от дома тикает. А Шурка, братишка мой, сюда не прибегал?

Секретарша (ахнув). Второй-то, значит, кого сторож привёл, Шурка ваш?

Таня-лаборантка (ехидно). И чем же это вы?

Пётр Фёдорович, вежливый такой, мягкий, сестричку московскую спугнули?

Пётр. Обозвал, понимаешь, за дело.

Таня. Помпой, что ли? Братишка плёл, её в Изюмовке пацаны так кличут.

Пётр. Хуже. Маманя с батей по деревне бегают, Галка в горы подалась искать.

Секретарша и Таня. А мы вам сейчас, Пётр Фёдорович, чего покажем. Угадайте!

Пётр. Некогда мне в угадки играть, поехал я…

Таня и секретарша. Да здесь она, здесь! У главного в кабинете сидит! На замке…

Пётр. Что-о?

Таня и секретарша. То, что слышите. Спит ваша сестрёнка. Сторож их с Шуркой застукал. Аж у водосбора!

Пётр. Ох непутёвые…

Звякнул в замке ключ. Юлька в углу вдавилась в стену. Щель прорезалась в двери, увеличилась. Удивлённый голос Тани-лаборантки протянул:

— Ай, и эта куда-то делась!.. — И трое ввалились в кабинет.

Не стоит рассказывать, что там произошло дальше. Довольно скоро по шоссе к Изюмовке уже мчался голубой мотоцикл. На переднем сиденье за рулём сидел Пётр. На заднем, вцепившись в брата обеими руками, — Юлька с грязным, зарёванным лицом. Полы её халата, отлетая в сторону, бились и хлопали по ветру, как маленькие цветные паруса.

А в это же самое время где-то задами огородов, опережая мотоцикл брата с найденной беглянкой, спешил и пробирался к дому босоногий хитрюга Шурец.

Стучит-гудит на усадьбе Лукьяненок побуревшая от зноя земля. Отчего стучит, почему гудит?

Да всё потому, что работают на ней две помпы! Маленькая в глубине колодца-скважины, умница пом-почка, отважно и старательно качающая из-под земли драгоценную влагу, и Юлька-Помпа, злополучная её командирша.

Впрочем, такая ли уж злополучная? Правда, что не бывает худа без добра. По-настоящему страшно лишь то, что непоправимо. А Юлькину вину исправить было можно, можно! Она это знала твёрдо. Ей даже легко стало опять на сердце, и нос чуть задрался к небу, и «редькин хвост».

С Петром они в то утро поговорили в кабинете начальника коротко и ясно. Потом, дома, протянул он ей просто руку, возвращаясь работать на водохранилище, и уехал. А вот от тёти Дуси с дядей Федей попало, разумеется, так, что держись! Дядя Федя гремел на весь дом. Хорошо, что не во дворе. Тётя Дуся беспощадно, несмотря на осунувшееся за ночь Юлькино лицо, заявила:

— Либо наши порядки уважишь, что о людях, как о себе, думать надо, либо вот тебе бог, как в старину говорили, а вот порог. И если ещё хоть раз самовольно от дому отлучишься, сейчас даю Тоне телеграмму — пусть забирает! Некогда нам с тобой, матушка, цацкаться!..

«Матушка» умоляюще пролепетала:

— Не давайте телеграммы, тётя Дуся, я больше не буду! И все ваши порядки уважу…

Хорошо ещё, тётка не знала, что совсем не купаться бегала она ночью на водохранилище!

— Насчёт же другого, сама чуешь, насчёт чего — как без спроса жильцов приваживать, — туманно и пугающе пригрозила тётя Дуся, — мы с тобой ещё вечерком потолкуем! И так на виноградник по твоей милости опоздала.

Баба Катя, прикрывая рот сморщенной рукой, шепнула Юльке:

— Повинись, чего уж тут… Всех ведь всполохнула!

— Всех всполохнула, — смиренно повторила та.

Но вот Галина… Они с Шурцом заявились домой почти одновременно, когда переодетая, умытая и причёсанная Юлька уже допивала на кухне третью кружку молока. Шурец визжал с порога:

— Помпа нашлась! Нашлась Помпа!.. — точно так вопили по деревне малые ребята, пока Пётр вёз её на мотоцикле: «Помпу везут, Помпу нашли!..»

Галина же встала на пороге кухни, процедила сквозь зубы, не глядя на Юльку:

— Нагулялась, барышня? Морока наша… Будешь на скважине работать чи нет? Меня черви ждут!

— Буду, конечно, — заспешила, залебезила Юлька. — Галь, ты что… сердитая? Ты на меня обиделась? А, Галь?

— Есть мне время на тебя обижаться, за тебя болеть.

И Галюха, раздувая ноздри, но явно чем-то смущённая, отправилась к своим червям.

Что же такое с ней стряслось? Почему упорно прятала от Юльки обычно прямой и честный взгляд? Неужели сердилась, кроме всего, что пришлось спозаранку бегать, лазать, искать по горам? Нет, что-то здесь было ещё… Опять засвербило на душе у Юльки. Галя, Галюшка, не сердись! Хорошо ещё, что внешне всё так обыкновенно, по-будничному обернулось. Ну, сбегала на водохранилище без разрешения, по дурости искупаться; ну, полетел за ней следом Шурец; ну, сцапал обоих сторож. Если бы родственники знали, что Юлька пережила за эту ночь! Может, Галка догадывалась? Пётр-то, конечно, всё понимал. Или почти всё. Недаром в Юлькиных ушах до сих пор звучали сказанные им в конторе водохранилища слова:

— Ладно. Кто старое помянет, тому глаз вон. Верю, и меня больше не подведёшь, и себя…

Вот и принялась Юлька, как только отъелась, отпилась и отдохнула немножко, вновь шуровать-командовать на своей скважине! Но уже по-другому…

Соседям направо дать воду, соседям налево. Соседке напротив, соседке сбоку. Ей жалко несчастной воды? Да вы и думать об этом позабудьте! Семья Лукьяненок будет жалеть помпу или, хуже того, электроэнергию? Если и подумали такое, теперь уж не будете думать. Лукьяненки щедры сердцем и душой, умом и водой. Пусть все знают: собственными руками отрыли заброшенную скважину, прочистили старую трубу. Вколотили новую; истратили уйму деньжищ на покупку мощного насоса (Юлька решила слово «помпа» больше не употреблять); запросили Москву о присылке…

То, о чём самодовольно твердила до сих пор Юлька как об их ЛИЧНОМ достижении, теперь щедро рассыпала она всем. Ни соседи, ни родные никогда больше не заподозрят её в жадности, и Пётр никогда не назовёт собственницей.

— Верка! Мы с Петром договорились. Сегодня после четырёх, как жар схлынет, готовь все, какие у вас есть, шланги; соединительные трубочки у нас в сарае поищем. Подтянем — твой огород будем поливать!

— Юлька, у вас же картошка ещё не политая?

— Нехай сгорит. Мы не куркули какие-нибудь!

— Маша, зови Клашу, волоките к плетню лейки, вёдра, хоть бочки — поите ваши перчики сколько влезет. И помидоры. Огурцы желтеют? Пётр велел, чтобы под каждую плеть не меньше ведра лили! Воду подведём. Понятно?

— Юлька, огурцы ведь каждый день поливать треба. Как тогда ваши останутся? Ты же ещё и сад хотела?

— Ничего. Наши напились. А сад обождёт, успеет.

— Бежим, Кланя, вёдра готовить. Спасибочко!

— Добрый день, бабушка Авдотья! Зачем вы опять на криничку с бутылкой идёте? У нас шланг длинный, метров сто. Мы с Шуркой сейчас к вашему огороду подтянем, лейте себе сколько угодно!

— Асеньки?

— Лейте, говорю, хоть в огород, хоть в сад. Под вишни, под абрикосы. Они ведь тоже поливные! До тех пор, пока сами не скажете: «Хватит, довольно».

— Ну, дай вам бог доброго здоровья! Бутылём и верно много не натаскаешься. Ты мне шумни, когда воду брать можно…

— Я шумну, шумну. Только в полдень нельзя поливать. Землю сильно стягивает. Я ближе к закату шумну. И завтра утром пораньше, хоть на рассвете. Мне только следить надо, чтобы пом… насос не перегревался!

И так далее, и тому подобное… Всё любезнее, всё приветливее ворковала Юлька с соседями. Словно подменили её за одну короткую, но трудную ночь в лучшую сторону.

Только не пришлось ей, к сожалению, как искренне хотелось, долго выполнять обещанное — подтягивать бабушке Авдотье или Верке свой шланг. Не прошло и суток, как приключилась с Юлькой одна, скорее смешная, чем грустная, история.

Она начала чесаться…

Вас когда-нибудь кусали северные комары?

В Крыму комаров нет, в районе Изюмовки, к великому счастью, не водятся и южные вредоносные москиты. Но Юлька примерно с половины дня вдруг почувствовала нестерпимый, болезненный и растущий зуд на своих оголённых, загоревших не хуже, чем у коренной жительницы, плечах.

Зуд с чудовищной быстротой распространялся по всему телу. Появились подозрительные пятна-пупыри. Ярко-красные. Шурец, с большой охотой таскавший по распоряжению Юльки шланг из своего сада к соседским плетням, прибежал за очередным распоряжением и ахнул:

— Уй ты! Чего это ты как помидор стала? И прыщами пошла!

— Я? Прыщами?

Юлька моментально выключила помпу и понеслась наверх в дом, к зеркалу.

О, горе! О позор!

В зеркале отразилась багровая, но не от жары, пухнущая на глазах, покрытая бело-красными волдырями физиономия. Волдыри чесались жестоко. Юлька в страхе ждала. Шея чесалась тоже, и с невероятной быстротой на ней стали выступать окаянные волдыри. А потом зачесалось, мучительно зазудело всюду: на спине, на плечах, не говоря о руках и ногах. Лицо и тело на глазах делались безобразными, отталкивающими… От страха и расстройства, стоя перед зеркалом, Юлька слабо застонала.

— Ты о чём опять? — как всегда бесшумно появляясь в комнате, спросила баба Катя.

— Баба Катя, — Юлькин ответ звучал невнятно, как у тяжело больной, — мне кажется… я боюсь… У меня, наверно, высокая температура! Баба Катя, а вдруг я навсегда останусь такой? Я заболела?. Я умираю?

Вылетело же именно это слово! Ещё недавно Юлька сама, без притворства, готова была утопиться. А сейчас испугалась, что так и останется прыщавой уродиной…

— Кажи-ко! Сюда поди. — Баба Катя села у окна, Юльку поставила перед собой, стала поворачивать осматривать.

— Горишь?

— Горю. У меня, наверно, температура больше сорока, — шептала Юлька. — Пусть Шурец сам… для соседей помпу включает… Я не могу… И чешется безумно…

— Да уж куда тебе. Ляжь в постелю, разденься. Ах ты беда!.. — И тихо в Юлькино пылающее ухо: — Купанье ночное кому же на пользу? То-то и оно…

Баба Катя так же бесшумно вышла. Юлька доплелась, допятилась до кровати, откинула простыню, охая и стеная, влезла под неё и разметалась, готовясь к худшему.

Волдыри росли, жгли, горели и кусались.