I. Военная казна

На следующий день по дороге в школу друзья по обрывкам фраз узнали про похождения папаши Зефирена. Деревня полнилась слухами, все радостно обсуждали разные эпизоды вакхического приключения; лишь главный герой, спящий пьяным сном, не ведал пока о разрушениях в своем хозяйстве и о том, насколько давешние события подорвали его репутацию.

На школьном дворе Лебрак оказался в центре группы старших, которые помирали со смеху, громким голосом, чтобы слышал учитель, пересказывая истории, услышанные на деревенских улицах. И каждый особенно подчеркивал скабрезные и игривые детали: например, чугунок и постель. Те, кто помалкивал, скалились изо всех сил, а их глаза лучились гордостью и победным блеском, потому что они понимали, что все в большей или меньшей степени способствовали этому справедливому и благородному акту мести.

Теперь Зефирен может орать сколько угодно! Стоит ли уважать того, кто может так крепко нарезаться, и, как свинья, валится в канаву с навозной жижей, и настолько теряет ориентиры, что принимает свою кровать за писсуар, а чугунок – за ночной горшок?

Под сурдинку самые старшие, главные герои, добивались пояснений и требовали деталей. Вскоре все узнали долю участия в акте возмездия каждого из восьмерых.

Так стало известно, что трюк с лейками и спичками – дело рук Курносого, а также Тентена, следившего за передвижениями старикана, и Гамбетта, давшего сигнал тревоги; а основные операции – плод воображения Лебрака.

Позже старик обнаружит, что оставшееся в бутылке вино отдает керосином; задумается о том, какая сволочь сунула нос в его сыр и почему остатки лукового рагу так пересолены…

Да, но и это еще не всё. Пусть только попробует снова начать доставать Большого Лебрака и его армию! Тогда схлопочет еще кое-что получше и покруче.

Главнокомандующий и впрямь подумывал о том, чтобы завалить ему печь обломками известняка, разобрать его тележку и припрятать колеса от нее, а еще в течение недели каждый вечер приходить и тереть черепицу, не говоря уже о похищении плодов из его сада и разорении его огорода.

– Сегодня вечером можно быть спокойными. Он не осмелится выйти. Во-первых, ему неловко, что он стал предметом шуток, а к тому же ему есть чем заняться дома. Когда своих дел полно, в чужие не суются.

– А мы будем снова раздеваться догола? – поинтересовался Було.

– Конечно! – отвечал Лебрак. – Чтобы к нам не лезли!

– Просто вчера вечером, старик, – отважились несколько голосов, – было вовсе не так жарко, так что перед делом мы все вымерзли.

– Я весь покрылся куриной кожей, – объявил Тентен.

– К тому же сегодня вельранцы не захотят прийти. Вчера они сильно перетрусили. Даже не поняли, что с ними произошло, кто на них напал. Видать, решили, что все эти голые зады свалились с луны!

– Да уж, голых задов вчера хватало! – заметил Крикун.

– Сегодня вечером они точно будут бездельничать, и мы зазря проторчим на поле боя!

– Если сегодня вечером не придет Бедуин, то может прийти кто-то другой, старик-то вчера, наверное, бахвалился у Фрико. Так что мы еще больше рискуем, что нас поймают. Не всех же потрепало, как сторожа!

– И вообще, черт возьми, нет! Я больше голышом не дерусь! – сформулировал Страхоглазый, решительно поднимая знамя мятежа или, по меньшей мере, упорного протеста.

Нешуточное дело! Его поддержали многие товарищи, обычно покорно подчинявшиеся решениям Лебрака. Причиной подобного несогласия послужило то, что накануне, во время атаки, помимо того что все замерзли, кое-кто еще всадил в ногу занозу, ободрал ступни в чертополохе или поранил их о камни.

Так вся армия охромеет! Хорошенькое дело! Не, честно, так не годится!

Оставшийся при своем мнении в одиночестве или почти в одиночестве Лебрак вынужден был признать, что предложенный им способ и впрямь имеет серьезные неудобства и что лучше было бы придумать что-нибудь другое.

– Но что? Придумайте сами, раз уж вы такие умные! – отвечал он, глубоко раздосадованный тем, что успех его предприятия оказался столь кратковременным.

Они поразмыслили.

– Может, станем драться в одних рубашках? Тогда хотя бы куртки не пострадают, в башмаки вставим веревки, а штаны застегнем булавками, так что сможем вернуться в порядке.

– Чтобы на следующий день отец Симон тебя наказал за то, что ты небрежно одет, и сообщил твоим предкам! Эй, а кто, интересно, заново пришьет пуговицы к твоей рубашке и штанам? А к помочам?

– Нет, это тоже не метод! Всё или ничего! – отрезал Лебрак. – Вы ни на что не согласны, оставим как есть.

– Эх, – вздохнул Крикун, – вот был бы у нас кто-нибудь, чтобы пришить оторванные пуговицы и заделать петли…

– Ага! И заодно чтобы купить тебе новые шнурки, и подвязки для чулок, и помочи! А почему бы не для того, чтобы пописать за тебя, пока ты занят!

– Повторяю еще раз, коли уж вы ничего не можете придумать, – продолжал Лебрак, – нам нужны монеты!

– Монеты?

– Ну да, конечно! Монеты! Когда есть деньги, можно купить любые пуговицы, нитки, булавки, пряжки, помочи, шнурки для башмаков, резинку. Все что угодно, говорю вам: все!

– Это правда, да; только, чтобы купить всё это добро, о котором ты говоришь, надо, чтобы нам дали много денег, может, даже сотню монет!

– Вот черт! Столько денег! Нам нипочем не дадут.

– За раз – точно нет! Можете не рассчитывать; но послушайте меня, – настаивал Лебрак, – всё же есть способ получить почти всё, что нам нужно.

– Способ, который ты…

– Да послушай же ты! Мы не каждый день берем пленных; так вот, мы сцапаем малышей Мига-Луны, и тогда…

– Что тогда?

– И тогда оставим себе пуговицы, пряжки, помочи этой вельранской деревенщины… Вместо того чтобы резать шнурки, мы их сбережем и будем иметь небольшой запас.

– Не стоит делить шкуру неубитого медведя, – перебил Крикун; несмотря на юный возраст, он уже был достаточно образован. – Если мы хотим быть уверенными, что получим пуговицы, – а они могут нам понадобиться со дня на день, – лучше всего их просто купить.

– У тебя бабки есть? – с иронией спросил Було.

– У меня есть копилка в форме лягухи, а в ней семь монет. Но на них нельзя рассчитывать: лягуха так скоро их не отдаст; моя мать знает, сколько там, и прячет эту штуку в буфете. Она говорит, что к Пасхе хочет купить мне шапку… Или к Троице. И если я хоть одну монетку вытащу, то как следует схлопочу по башке.

– Вот так всегда, черт возьми! – разозлился Тентен. – Нам дают деньги, а мы вечно не можем ими распоряжаться! Обязательно надо, чтобы родичи прибрали их к рукам. Они говорят, что жертвуют всем, чтобы нас вырастить, что наши монеты жутко нужны им, чтобы купить нам же рубахи, одежку, башмаки, чего там еще… Но мне плевать на их тряпье, я хочу, чтобы мне отдали мои монеты, чтобы я мог купить что-нибудь полезное, что хочу: шоколадку, шары, резинку для рогатки, вот! А на деле выходит, что мы имеем только те деньги, что удается найти то тут, то там, да еще надо, чтобы они надолго не задерживались у нас в карманах!

Их разговор прервал свисток отца Симона, и школьники построились в ряды, чтобы войти в класс.

– Знаешь, – признался Гранжибюс Лебраку, – у меня есть две монеты. Они только мои, и о них никто не знает. Мне их дал Теодул из Уванса. Он приходил на мельницу, и я подержал его лошадь. Шикарный тип этот Теодул… Всегда что-нибудь даст… Ну, ты знаешь, Теодул-республиканец. Он еще всегда плачет, когда напьется…

– Замолчите, Адонис! (Гранжибюса звали Адонис.) Замолчите, или я накажу вас! – сделал ему замечание отец Симон.

– Черт! – сквозь зубы процедил Гранжибюс.

– Что вы там бормочете? – продолжал учитель, заметивший движение его губ. – Посмотрим, как вы будете болтать, когда я спрошу вас о вашем долге перед государством!

– Молчи! – прошептал Лебрак. – Я кое-что придумал.

И они вошли в класс.

Едва усевшись за парту и разложив перед собой учебники и тетради, Лебрак аккуратно вырвал двойной листок из середины тетради для черновиков. Затем, последовательно складывая его, он разделил лист на тридцать две равные части, на каждой из которых вывел:

Манетаесь?

(Что переводится как «Монета есть?».)

После чего надписал каждую надлежащим образом сложенную бумажку именем одного из своих тридцати двух одноклассников и, сильно толкнув локтем Тентена, украдкой сунул ему одно за другим все тридцать два послания, сопроводив каждое сакраментальной фразой: «Передай соседу!».

Затем на большом листе бумаги он снова записал все тридцать два имени, и, пока учитель проводил опрос, он тоже, взглядом, последовательно опросил каждого корреспондента и, получив ответ на свой вопрос, ставил крест (+) против тех фамилий, обладатели которых ответили «да», и горизонтальную черту (–) – против тех, кто показал «нет». А потом подсчитал кресты: их оказалось двадцать семь.

«Неплохо!» – подумал он. И погрузился в глубокие размышления и длительные подсчеты, чтобы составить план, основные направления которого вот уже несколько часов прокладывались в его голове.

На переменке ему даже не пришлось созывать своих бойцов. Все сами тут же собрались вокруг главнокомандующего на их заветном месте, за туалетами, а малыши, которые уже тоже стали сообщниками, но не имели решающего голоса, затеяли возле них игру, образовав таким образом некую защитную стенку.

– Значит, так, – начал командир. – Есть уже двадцать семь человек, которые могут внести свою долю, а мне не удалось отправить письма всем. Нас сорок пять. Кому я не написал и у кого тоже есть одно су? Поднимите руки!

Из тринадцати человек руку подняли восемь.

– Итого двадцать семь и восемь. Ну-ка… двадцать семь и восемь… двадцать восемь… двадцать девять… тридцать… – бормотал он, считая на пальцах.

– Да ладно тебе, тридцать пять! – прервал его Крикун.

– Тридцать пять? Ты уверен? Значит, у нас есть тридцать пять су. Тридцать пять су – это, конечно, не сто су, но тоже кое-что. Так вот что я предлагаю. У нас республика, мы все равны, мы все товарищи, все братья: Свобода, Равенство, Братство! Все должны друг другу помогать, ну вот, и стараться, чтобы всё получалось. Поэтому сейчас мы проголосуем вроде как за налог, да, налог, чтобы создать кошелек, копилку, общую кассу, и на эти деньги купим себе военное снаряжение. Раз мы все равны, каждый внесет равную долю и каждый в случае беды будет иметь право зашиться и отремонтироваться, чтобы, вернувшись домой, не схлопотать от родителей.

Сестра Тентена Мари сказала, что будет зашивать шмотки тем, кто попадется; так что мы можем смело идти в бой. Если кого-то возьмут в плен – тем хуже; ничего не поделаешь, но через полчаса он возвратится чистый, застегнутый на все пуговицы, починенный, подлатанный. И кто в дураках? Вельранцы!

– Ну, круто! Только вот знаешь, Лебрак, монет у нас нет вовсе!

– Вот ведь черт, вы что, не можете принести маленькую жертву Родине? Уж не хотите ли вы стать предателями? Я предлагаю для начала, чтобы иметь хоть что-нибудь, с завтрашнего дня давать по одному су в месяц. Позже, если мы разбогатеем и будем брать пленных, станем вносить по одному су раз в два месяца.

– Ну ты даешь, старик! Чего придумал! Ты чё, мильонер, что ли? По су в месяц! Это ж такие деньги! Мне ни в жисть не найти каждый месяц по су!

– Если никто не хочет чуточку пожертвовать собой, нечего и воевать; лучше признаться, что в жилах у вас течет жидкое картофельное пюре, а не красная французская кровь, черт бы вас подрал! Вы что, фрицы, что ли? Или просто дерьмо? Не понимаю, как можно колебаться, отдать ли все, что имеешь, чтобы обеспечить победу. Вот я, например, дам аж две монеты… когда они у меня будут…

– …

– Значит, заметано, будем голосовать.

Предложение Лебрака было принято тридцатью пятью голосами против десяти. Против проголосовали, естественно, те десятеро, у кого не было требуемого су.

– О вас я тоже подумал, – бросил Лебрак, – этот вопрос мы решим в четыре часа в карьере Пепьо или пойдем туда, где вчера раздевались. Да, там будет лучше и спокойнее. Поставим часовых, чтобы нас не застали врасплох, если вдруг все же явятся вельранцы, но я не думаю. Заметано! Нынче же вечером всё уладим!

 

II. Безденежье – недуг невыносимый

{29}

В тот вечер подморозило. Как всегда в новолуние, всё вокруг мерцало под тонким и бледным серебряным полумесяцем, который просвечивал в последних лучах заходящего солнца и предвещал беспокойную ночь. Одну из тех бурных и беспокойных ночей, когда порывы ветра срывают с деревьев последние листья и так хлещут по опечаленным веткам, что они издают звук надтреснутой погремушки.

Мерзляк Було натянул свой синий берет на самые уши. Тентен опустил наушники кепки. Остальные тоже изощрялись в борьбе против уколов холодного ветра. Один только Лебрак в расстегнутой куртке, с непокрытой головой и оголенной шеей, еще сохранившей летний загар, плевать хотел на эти ерундовские, как он говорил, холода.

Прибывшие на карьер первыми поджидали запаздывающих, а пока генерал послал Тета, Тижибюса и Гиньяра понаблюдать за вражеской опушкой.

Поручая командование Тета, он сказал ему:

– Через пятнадцать минут, когда мы свистнем, если ты ничего не увидишь, полезай на дуб Курносого, и, если снова ничего не увидишь, значит, они точно не придут; тогда возвращайтесь к нам в лагерь.

Его товарищи покорно согласились, а оставшаяся часть колонны, пока те будут нести свою пятнадцатиминутную вахту, поднялась к логовищу Курносого, где они накануне раздевались.

– Видишь, старик, – заметил Було, – сегодня мы бы не смогли раздеться!

– Ладно тебе! – буркнул Лебрак. – С тех пор как решено делать по-другому, нечего возвращаться к тому, что было.

В укрытии у Курносого было хорошо; со стороны Вельрана, с запада, с юга и с низины карьер под открытым небом создавал естественную преграду, защищавшую от ветра, дождя и снега. С других сторон высокие деревья, оставив между собой и кустарником несколько узких проходов, тем вечером удерживали холодный северо-восточный ветер.

– Давайте-ка сядем, – предложил Лебрак.

Каждый выбрал себе местечко. Больших камней было сколько угодно. Все сели и посмотрели на командира.

– Значит, решено, – произнес он, вкратце напомнив об утреннем голосовании, – устраиваем складчину, чтобы собрать военную казну.

Десять неимущих единодушно запротестовали.

Страхоглазый, прозванный так, потому что по сравнению с ним взгляд Гиньяра был взглядом Адониса, а его большие круглые глаза устрашающе вылезали из орбит, взял слово от имени всех бедняков.

Это был сын несчастных бедных крестьян, которые, чтобы свести концы с концами, трудились с первого января до дня святого Сильвестра. Разумеется, они нечасто ссужали своего отпрыска карманными деньгами на мелкие расходы.

– Лебрак! – сказал он. – Это нечестно! Ты заставляешь бедных краснеть. Ты сказал, что мы все равны, но ты знаешь, что это неправда и что у меня, Зозо, Бати и других никогда не будет ни гроша. Я знаю, ты всегда добр к нам; когда ты покупаешь конфеты, ты иногда даешь нам одну и даешь нам лизнуть свою шоколадку и кусочек лакричной палочки. Но тебе отлично известно, что, если кто-то даст нам монету, отец или мать тут же отбирают ее, чтобы купить шмотки, даже цвет которых невозможно различить. Сегодня утром мы тебе уже говорили. Мы не можем платить. Значит, мы отверженные! Это не республика, вот, и я не могу подчиняться твоему решению.

– И мы тоже, – поддержали его девять остальных.

– Я сказал, мы всё уладим, – гневно возмутился генерал. – И мы уладим, вот! Или я больше не Лебрак, не командир и вообще, черт побери, никто! Думаете, когда мне дают монеты, мой старик их у меня не тырит? Когда крестная, или крестный, или кто-нибудь еще приходит к нам раскатать бутылку и сует мне маленькую или большую денежку? Ну да, как же! Если я не успею удрать по-быстрому и сказать, что купил шары или шоколадку на одно су, которое мне дали, у меня его тут же отберут. А когда я говорю, что купил шары, заставляют показать их, потому что, если это неправда, хоть роди им эту монету! А если я их покажу – бабах! – парочка оплеух, чтобы знал, как по-глупому тратить монеты, которые достаются с таким трудом. Когда я говорю, что купил конфет, мне не надо их показывать, меня сразу осыпают тумаками, приговаривая, что я транжира, обжора, жадина, проглот и много чего еще. Вот. Поэтому в жизни надо уметь изворачиваться, и я вам сейчас скажу как. Я не говорю о вознаграждении, которое все могут получить, если выполнят поручение служанки кюре или жены отца Симона, они такие сквалыги, что не часто раскошеливаются. Я не говорю о монетках, которые можно собрать на крестинах и свадьбах, – это бывает редко, и на них нельзя рассчитывать. Но вот что каждый может делать. Каждый месяц к насыпи амбара Фрико приходит старьевщик, и женщины приносят ему старое тряпье и кроличьи шкурки. Я отдаю ему кости и железный лом, братья Жибюсы тоже, правда, Гранжибюс?

– Ну да, точно!

– За это он дает нам образки, перья в пенальчике, переводные картинки или одно-два су, это зависит от того, что мы приносим. Но этот гадкий скряга, за большущие кости от окороков или прекрасные старые железяки вечно втюхивающий нам картинки, которые не переводятся и ни на что не годятся, не любит расставаться с монетой. Поэтому ему надо напрямик, в зависимости от того, что ты принес, сказать: «Я хочу одну монету. Или две». Даже три, если у тебя много добра. Если он скажет «нет», надо просто ответить ему: «Старик, тогда получи от мертвого осла уши!» – и унести свои шмотки. И этот старый жид непременно вас окликнет, так-то! Я прекрасно знаю, что кости и железяки так запросто не найдешь, но самое лучшее – стащить белые тряпки, они стоят дороже остального, и продать их ему на вес за настоящую цену.

– У нас так не получится, – заметил Страхоглазый. – Мать держит на буфете большой мешок и всё сует туда.

– Тебе надо всего-навсего залезть в ее мешок и стянуть оттуда чуток. Но это не всё. У вас есть куры. У всех есть куры. Так вот, сегодня тащим из гнезда одно яйцо, завтра – еще одно; еще через два дня – третье. Заходим в курятник рано утром, когда еще не все куры снеслись; яйца надо хорошенько припрятать где-нибудь в уголке амбара. А когда у вас наберется дюжина или полдюжины, вы преспокойненько берете корзинку и, как будто вам поручили, несете ее мамаше Майо. Иногда зимой она платит до двадцати четырех су за дюжину. Даже половины хватит на целый год налога!

– У нас это невозможно, – заверил Зозо. – Моя мамаша так дорожит своими несушками, что каждый вечер и каждое утро щупает им задницы, чтобы узнать, есть ли там яйца. Она всегда заранее знает, сколько яиц будет вечером. Если хотя бы одного не хватит, на кухне будет страшный скандал!

– Есть еще один способ, лучший. Всем рекомендую. Значит, это когда отец закладывает за воротник. Я радуюсь, когда вижу, что он смазывает салом свои башмаки, чтобы идти на ярмарку в Версель или Бом. Он там ужинает с горцами или людьми из низины. Пьет всё подряд: аперитивы рюмками, вино в бутылках. Возвращаясь, он останавливается со всеми у каждого кабака и еще пьет абсент у Фрико. Мать идет за ним, она недовольна, ворчит, каждый раз они ругаются, потом приходят домой, и она спрашивает, сколько он потратил. Он посылает ее подальше и говорит, что он в доме хозяин, что это ее не касается, а потом заваливается спать, побросав свою одежду на стул. Тогда я, пока мать закрывает ворота и проведывает скотину, обшариваю его карманы и кошелек. Он никогда точно не знает, сколько там, поэтому я беру два су, три су, четыре су. Один раз я даже стибрил десять су, но это слишком, и больше я никогда не буду столько брать, потому что предок заметил.

– И вздул тебя? – выдохнул Тентен.

– Как же! Взбучку получила мать. Он решил, что это она стянула у него монету, и влепил ей здоровенную оплеуху.

– Ага, вот это хорошее дело, – согласился Було. – Что скажешь, Бати?

– Скажу, что мне затея Лебрака совсем не подходит, потому что мой отец никогда не напивается.

– Никогда? – хором воскликнуло всё изумленное воинство.

– Никогда! – удрученно повторил Бати.

– Вот ведь беда, старик! – посочувствовал Лебрак. – Да, большая беда, настоящее горе! Тут уж ничего не попишешь…

– И что тогда?

– Тогда тебе остается только подтибрить, когда тебя послали с поручением. Ща объясню: когда тебе надо разменять деньги, ты припрятываешь одно су и говоришь, что потерял его. Тебе это обойдется в одну или две оплеухи, но в этом мире задаром ничего не получишь, к тому же можно заорать, когда предки еще тебя не треснули, и орать надо как можно громче, тогда они не решатся треснуть со всей силы. Если это не деньги, а, к примеру, пачка цикория, за которой тебя послали, имей в виду, что есть пачки по четыре и по пять су. Значит, если у тебя пять су, покупаешь пачку за четыре и говоришь, что он подорожал. Если тебя отправили купить горчицы на два су, берешь вдвое меньше и рассказываешь, что тебе дали только это. Старик, мы не больно рискуем. Моя мать всегда говорит, что бакалейщик – мошенник и прохвост, так что всё нормально. И последнее. Никто не требует невозможного. Будут монеты – заплатите. Не сможете – хуже, но справимся как-нибудь иначе… Монеты нужны нам, чтобы накупить всякого добра. Значит, если найдете пуговицу, пряжку, шнурок, резинку, веревку, которые можно стащить, суйте всё себе в карманы и волоките сюда, чтобы пополнить военную казну. Мы оценим, сколько это может стоить, взяв в расчет, что оно не новое, а старое. Тот, кто будет хранить казну, заведет блокнот, куда будет записывать все поступления и траты, но всё же лучше бы каждый принес свою монету. Может, позже у нас появятся сбережения, небольшая сумма, и мы сможем после победы устроить небольшой пир.

– Это было бы здорово! – согласился Тентен. – Пряники, шоколадки…

– Сардины!

– Эй, вы! Сперва обзаведитесь монетами, – прервал их генерал. – Значит, так, после всего, что я вам сказал, надо быть совсем шляпой, чтобы не суметь каждый месяц добывать монетку.

– Точно! – хором подтвердили имущие.

Воодушевленные откровениями Лебрака голодранцы на сей раз согласились с предложением о налоге и поклялись, что в следующем месяце будут носом землю рыть, чтобы уплатить свою долю. В текущем месяце они расплатятся натурой и сдадут казначею все, что сможет прилипнуть к их рукам.

Но кто же станет казначеем?

Лебрак и Курносый в качестве главнокомандующего и помощника главнокомандующего не могли исполнять эти обязанности. Гамбетт, который часто пропускал школу, тоже не мог занять этот пост; впрочем, ловкость проворного кролика делала его незаменимым в качестве курьера в случае беды. Лебрак предложил Крикуну взяться за дело: Крикун хорошо считал, быстро и грамотно писал, он просто был создан для этой высокой должности и столь сложного ремесла.

– Я не могу, – отклонил предложение Крикун. – Поставьте себя на мое место. В классе я сижу ближе всего к учителю, он постоянно видит, чем я занимаюсь. Когда же я смогу вести счета? Это невозможно! Надо, чтобы казначей сидел где-нибудь на задней парте. Им должен быть Тентен.

– Тентен, – обратился к нему Лебрак. – И точно, ты должен за это взяться. Потому что пуговицы тем, кто попадет в плен, будет пришивать твоя Мари. Да, кроме тебя, никто.

– А если вельранцы возьмут меня в плен? Вся казна пропадет!

– Значит, ты не будешь биться. Останешься позади и будешь смотреть. Иногда стоит уметь жертвовать, дружище.

– Да-да! Тентен – казначей!

Тентен был избран единодушно, и, поскольку всё или почти всё было улажено, бойцы отправились к Большому Кусту посмотреть, что сталось с тремя часовыми, которых в пылу спора забыли позвать.

Тета ничего не увидел, и они весело болтали, делая вид, что покуривают стебли клематиса. Им сообщили о принятом решении, они одобрили его, и было договорено, что уже завтра все принесут Тентену свои доли, кто может – деньгами, остальные – натурой.

 

III. Бухгалтерия Тентена

Придя на школьный двор, Тентен начал с того, что изъял у каждого, кто имел тетрадь для черновиков, по листу бумаги, чтобы сразу соорудить большую конторскую книгу, в которой он будет записывать поступления и расходы лонжевернской армии.

Затем он получил из рук дольщиков обещанные тридцать пять су, принял от плательщиков натурой семь пуговиц разных размеров и форм, потом три обрывка веревки и глубоко задумался.

Все утро с карандашом в руке он составлял смету, там отнимал, тут прибавлял; на перемене он посовещался с Лебраком, Курносым и Крикуном – короче, с главными. Осведомился о курсе пуговиц, стоимости булавок, цене резинки, сравнительной прочности обувных шнурков и в конечном счете решил посоветоваться со своей сестрой Мари, более сведущей, чем они все, в делах подобного рода и в этой отрасли коммерческой деятельности.

В итоге целого дня совещаний, после напряжения мозгов, неоднократно грозившего ему спряжением глаголов и оставлением после уроков, он исписал семь листов бумаги, затем написал нижеприведенный и пока еще приблизительный план бюджета, каковой назавтра, едва придя в класс, представил на одобрение общего собрания товарищей.

Бюджет армии Лонжеверна

Пуговицы для рубашек 1 су

Пуговицы для подштанников и курток 4 су

Пуговицы для штанов 4 су

Задние крючки для лямок на штанах 4 су

Веревка от сахарной головы для помочей 5 су

Резинка для подвязок 8 су

Обувные шнурки 5 су

Пряжки для курток 2 су

Всего 33 су

Остается в запасе на случай беды 2 су

– А иголки и нитки, ты о них забыл? – заметил Крикун. – Хороши бы мы были, если бы я об этом не подумал! Чем бы мы тогда чинили одежду?

– Точно, – согласился Тентен, – значит, кое-что переменим.

– Я согласен, что надо сберечь два су про запас, – высказался Лебрак.

– Это да, хорошая мысль, – подтвердил Курносый, – можно что-нибудь потерять, карман может быть дырявым, надо думать обо всем.

– Смотрите, – снова заговорил Крикун, – можно сэкономить два су на пуговицах для подштанников: их никогда не видно! Если верхняя пуговица есть, а к ней еще две – всё нормально держится; вовсе нет необходимости быть застегнутым сверху донизу, как артиллерист.

Тут Курносый, чей старший брат, каждое слово которого он буквально впитывал, служил артиллеристом в крепости, ломающимся голосом тихонько затянул припев, слышанный им как-то, когда их солдатик пришел домой в увольнительную:

Восхищенная новинкой и влюбленная во всё военное армия немедленно пожелала разучить песню, и Курносому пришлось многократно повторять ее. Затем они вернулись к своим делам и продолжили потрошить бюджет. Так они обнаружили, кстати, что четыре су на петли и крючки для штанов – это слишком: бывает, нужно не больше одного на портки. К тому же у многих малышей штанишки со штрипками. Таким образом, сократив эту статью на два су, они сэкономили уже четыре монеты, чтобы использовать их следующим образом:

1 су на белые нитки

1 су на черные нитки

2 су на набор иголок

В таком виде бюджет был поставлен на голосование. Тентен добавил, что составил список пуговиц и веревочек, переданных ему плательщиками натурой, и что завтра его записи будут в полном порядке. Каждый сможет ознакомиться с ними и проверить кассу и бухгалтерию в любое время суток.

Свои пояснения он дополнил сообщением о том, что его сестра Мари, если хотите, маркитантка армии, обещала смастерить ему мешочек с завязками, как те, куда ложат шары, чтобы складывать туда и хранить в нем военную казну. Мари только надо увидеть, какого она размера, чтобы мешок вышел не слишком большим и не слишком маленьким.

Это великодушное предложение было встречено аплодисментами, а Мари Тентен, как всем известно, подружка генерала Лебрака, провозглашена почетной маркитанткой лонжевернской армии. Курносый объявил, что его кузина Тави Планш по мере возможностей будет присоединяться к сестре Тентена, и ей тоже досталась ее доля восторгов. Впрочем, Бакайе не аплодировал, он даже как-то косо взглянул на Курносого. Его поведение не осталось незамеченным бдительным Крикуном и счетоводом Тентеном, и они даже подумали, что есть в этом что-то подозрительное.

– В полдень, – объявил Тентен, – мы с Крикуном пойдем к мамаше Майо за покупками.

– Идите лучше к Жюлод, – посоветовал Курносый, – говорят, у нее выбор барахла больше.

– Все торговцы – жулики и воры, – бросил Лебрак, чтобы прекратить спор. Похоже, помимо общих идей, он имел еще и некоторый жизненный опыт. – Если хочешь, купи половину у одного, половину у другого. Посмотрим, где нас меньше обдерут.

– Может, лучше покупать оптом, – заявил Було, – так было бы выгодней.

– В общем, делай, как хочешь, Тентен, ты казначей, разбирайся сам. А нам, когда закончишь, только покажешь счета: мы не должны соваться раньше времени.

Тон, которым Лебрак высказал свое мнение, положил конец спорам, грозившим стать бесконечными. И очень вовремя, потому что заинтригованный их поведением отец Симон, напустив на себя рассеянный вид, принялся прогуливаться рядом с ними взад-вперед, навострив уши и пытаясь на лету ухватить обрывки их разговоров.

Его старания ни к чему не привели, но он пообещал себе, что будет внимательно наблюдать за Лебраком, проявляющим заметные признаки внешкольного умственного развития.

Крикун, тощий как спичка, но зато более смышленый и наблюдательный, чем все остальные вместе взятые, понял замысел учителя. Тентен и генерал были соседями по парте, так что, если сцапают одного, другой тоже может оказаться втянутым, и ему нелегко будет объяснить наличие у него в кармане столь значительной суммы. Поэтому Крикун посоветовал ему не доверять «старикану», чьи намерения, по его мнению, не представлялись честными.

В одиннадцать Тентен и Крикун направились к дому Жюлод. Вежливо поздоровавшись, они попросили на су пуговиц для рубашки и поинтересовались, сколько стоит резинка.

Вместо того чтобы ответить на заданный вопрос, торговка с любопытством глянула на Тентена и слащаво-лицемерным тоном спросила:

– Это для вашей мамочки?

– Нет! – вместо него ответил недоверчивый Крикун. – Для его сестры.

И пока торговка, по-прежнему улыбаясь, называла им цены, легонько ткнул товарища локтем в бок и шепнул:

– Уходим!

Оказавшись на улице, Крикун пояснил свою мысль:

– Видал эту старую сороку? Все-то ей надо знать: зачем, как, где, когда, да еще и что! Если мы хотим, чтобы вся деревня поскорей узнала, что у нас есть военная казна, надо просто всё покупать у Жюлод. Теперь ты понимаешь: нельзя покупать всё, что нам нужно, одним махом. Иначе это вызовет подозрения. Лучше сегодня купить одно, завтра другое и так далее. А уж чтобы еще раз прийти к этой старой кошелке – ну уж нет!

– А еще лучше, – отвечал Тентен, – отправить к мамаше Майо мою сестрицу Мари. Подумают, что ее послала мать, понимаешь. К тому же она лучше нашего разбирается в таких делах. Она даже умеет торговаться, старик! Будь спок, с ее помощью мы получим достаточно веревок и лишние две-три пуговицы.

– Ты прав, – согласился Крикун.

Потом они встретились с Курносым, который поджидал их с рогаткой в руках, прицеливаясь в воробьев, клевавших зернышки на навозной куче папаши Гюгю. Мальчишки показали ему нашитые на голубую картонку белые стеклянные пуговицы для рубашки. Всего пятьдесят штук – друзья признались, что пока их покупки этим ограничиваются, и, поведав о причинах их осмотрительного воздержания, пообещали, что очень скоро всё будет куплено.

И точно: около половины первого, когда Лебрак пообедал и, сунув руки в карманы и насвистывая песенку Курносого, в то время очень популярную у юных лонжевернцев, возвращался в класс, он заметил свою подружку, с озабоченным видом поспешающую к дому мамаши Майо по Трубному проезду.

Поскольку на пороге в этот момент никого не было, а она его не видела, Лебрак привлек ее внимание тихой позывкой серой куропатки – «тирруи», предупредив таким образом Мари о своем присутствии.

Она улыбнулась, потом знаком дала ему понять, куда направляется. Обрадованный Лебрак ответил ей широкой улыбкой, которая выражала всю радость его энергичной и неиспорченной души.

В укромном уголке школьного двора присутствующие, с минуты на минуту ожидая прихода Тентена, упорно не сводили нетерпеливых глаз с ворот. Все уже знали, что Мари взяла на себя обязанность сделать покупки и что Тентен ждал за мыльней, чтобы принять из ее рук сокровище, которое он вскоре предъявит на всеобщее обозрение.

Вот наконец и он. Перед ним шел Крикун. Бойцы встретили их появление дружным восторженным «О!». Его окружили и забросали вопросами:

– Добро принес?

– Сколько пуговиц для куртки дали за одно су?

– Длинные веревки есть?

– Петли покажь!

– Нитки прочные?

– Да погодите вы, черт побери! – прорычал Лебрак. – Если вы будете говорить все вместе, то ничего не услышите, и если все навалятся на него, никто ничего не увидит. Ну-ка, вставайте в круг! Сейчас Тентен нам всё покажет.

Мальчишки неохотно расступились: каждому хотелось оказаться поближе к казначею и по возможности потрогать его добычу. Но Лебрак был неумолим и запретил Тентену вытащить хоть что-нибудь, пока вокруг него не образуется пустое пространство.

Когда наконец все успокоились, торжествующий казначей один за другим стал вынимать из карманов свертки в желтой бумаге и перечислять:

– Пятьдесят пуговиц для рубашек на картонке!

– Вот это да!

– Двадцать четыре пуговицы для штанов!

– Ух ты!

– Девять пуговиц для подштанников: одна сверх счета, – добавил он. – Вы же знаете, на одно су дают только четыре.

– Это наша Мари выторговала, – с гордостью пояснил Лебрак.

– Четыре пряжки для штанов!

– Целый метр резинки! – Тентен растянул ее, чтобы показать, что она не пересохла.

– Две пряжки для курток!

– До чего красивые! – похвалил Лебрак, который подумал, что как-нибудь вечерком, если у него была бы такая, может, он… ну, короче…

– Пять пар обувных шнурков! – усердствовал Тентен.

– Десять метров веревки плюс еще большой кусок, который она получила за то, что купила сразу на такую крупную сумму!

– Одиннадцать иголок: целый набор и еще одна! Моток черных ниток и моток белых!

Появление из обертки каждой новой покупки сопровождалось восторженными одобрительными возгласами: «Ух ты!», «Ого!», «Вот черт!» и другими.

– Стоп! – вдруг крикнул Тижибюс, как будто играл с приятелем в штандер. Услышав этот сигнал тревоги, возвестивший о приходе учителя, все бросились врассыпную, а Тентен кое-как рассовал по карманам только что развернутые покупки.

Всё произошло столь естественно и быстро, что отец Симон ничего не разглядел. А если что и заметил, то лишь общее выражение радости на детских лицах, еще накануне бывших такими мрачными и замкнутыми.

«Как удивительно, однако, влияет на детскую душу погода: солнце, гроза, дождь! Если вот-вот громыхнет или ливанет, они неуправляемы; им надо болтать, драться и двигаться. Если погода обещает славные деньки, они становятся трудолюбивыми и послушными. И веселыми, как зяблики».

Добряк, даже не подозревавший о тайных глубинных причинах радости своих учеников и занятый лишь сумбурными размышлениями о туманных методах педагогики, только понапрасну ломал себе голову.

Будто он не ведал, что дети, быстро осознавшие социальное лицемерие, никогда не раскрываются в присутствии тех, кто имеет на них хоть крошечное влияние! У них свой, отдельный мир, они становятся самими собой, по-настоящему самими собой, только в своей компании, вдали от изучающих и нескромных взглядов. И влияние на них солнца, как и луны, было лишь случайным и опосредованным.

Лонжевернцы принялись гоняться по двору, играть в пятнашки. Сталкиваясь, они говорили друг другу:

– Вот так-то, мы готовы. И нынче вечером вмажем им!

– Ага, нынче вечером!

– Черт побери, только бы они пришли. Уж мы им устроим!

Свисток, а затем и привычно высокомерный голос учителя: «Построились! Побыстрей!» – прервали обсуждение предстоящей битвы и перспективы грядущих военных подвигов.

 

IV. И снова победы

В тот вечер лонжевернцы пребывали в неописуемой горячности. Ничто, никакая проблема, никакие досадные мысли о будущем не могли бы погасить их восторга. Следы от ударов дубинкой проходят, да им было плевать на них. Что же касается камней, то почти всегда, если они летели не из пращи Тугеля, лонжевернцы успевали увернуться от них.

Ребячьи глаза смеялись, искрились радостью, ярко выделяясь на исполненных ликованием лицах; толстые румяные щеки, налитые, как яблоки, полыхали здоровьем и весельем; руки, ноги, ступни, плечи, ладони, шея, голова – всё пришло в движение, всё вибрировало, трепетало в них. Ах, как легки они были на ногу! Сухой перестук их сабо из тополя, осины или орешника по отвердевшей дороге уже сам по себе представлял угрозу для вельранцев.

Они перекликались, поджидали, подзывали, толкались, возились, подзадоривали друг друга. Так засидевшиеся на поводке охотничьи собаки, которых наконец пускают по следу зайца или лисицы, покусывают друг другу уши и лапы, чтобы взаимно поприветствовать и поздравить друг друга и засвидетельствовать свое ликование.

Их воодушевление было по-настоящему захватывающим. Казалось, вслед за их броском к Соте, вслед за радостью их похода, как за музыкой военного оркестра, потянулось и бросилось вдогонку всё, что было молодого в деревне. Робкие маленькие девочки, зардевшись и не осмеливаясь идти дальше, проводили их аж до Большой Липы; рядом с ними, резвясь и потявкивая, бежали деревенские псы; даже коты, осторожные непонятные существа, крались по оградам в смутном желании последовать за ними. Стоя на порогах своих жилищ, обитатели деревни задавали мальчишкам вопросы. Те со смехом отвечали, что собираются поиграть. Но в какую игру!

Возле карьера Пепьо Лебрак направил их энтузиазм в полезное русло, предложив своим бойцам набить карманы камнями.

– При себе надо оставить не больше полудюжины, – сказал он, – а остальные сразу, как придем, выложить на землю. Для того чтобы толкать заряд, не надо весить как мешки с мукой. Если снаряды закончатся, шестеро малышей прихватят свои береты и пойдут наполнить их в Крысиный карьер – он ближе всего к лагерю.

Лебрак указал на тех, кому в случае необходимости будет поручена доставка провианта, вернее, пополнение запасов снарядов. Затем он приказал Тентену продемонстрировать разные предметы из казны, чтобы успокоить соратников и укрепить их дух. После чего, встав во главе отряда и, как всегда, взяв на себя роль разведчика, отдал приказ двигаться вперед.

Их появление было встречено камнем. Просвистев возле его лба, снаряд заставил Лебрака пригнуть голову. Повернувшись к товарищам, он легким кивком подал знак, что операция началась. Его солдаты немедленно окопались, и он каждому дал возможность разместиться поудобнее на привычном месте и убедился в том, что нынче вечером интуиция не подведет его вояк.

Вскарабкавшись на свое дерево, Курносый изложил ситуацию:

– Все эти вельранцы собрались на своей опушке, от мала до велика, от Тугеля-верхолаза до Мига-Луны, исполнителя.

– Тем лучше, – сделал вывод Лебрак, – по крайней мере, это будет славная битва.

Первые пятнадцать минут обычная волна оскорблений приливала то к одному, то к другому лагерю. Однако вельранцы не двигались с места – возможно, опасаясь, как бы голый неприятель не обрушил на него нынче вечером шквал снарядов, как накануне. Поэтому лонжевернцы, не сходя с места, спокойно ждали. Благодаря только что организованной услуге «мальчиков на побегушках», без перебоя поставлявших полные носовые платки камней, за которыми те ходили к скалам посреди леса, а потом сваливали их на опушке, снарядами они были обеспечены.

Солдаты неприятеля были скрыты стеной и деревьями, и видеть их можно было только время от времени.

Это совершенно не устраивало Лебрака: ему хотелось выманить врага на равнину, чтобы сократить расстояние, которое следовало пробежать, прежде чем пойти в атаку.

Убедившись, что противник не скоро сдвинется с места, генерал принял решение бросить в бой половину своего войска.

Он посоветовался с Курносым. Тот слез с дерева и заявил, что это его дело. Тентен, оказавшийся в арьергарде, места себе не находил при виде того, как они суетятся и хлопочут.

Курносый не терял времени даром. Вооружившись пращой, он приказал каждому из своих двадцати солдат запастись четырьмя камнями и скомандовал начало атаки.

Они договорились: рукопашной быть не должно – им предстояло только подойти к врагу поближе, закидать его ряды градом камней и немедленно отступить, чтобы избежать ответных действий, которые, разумеется, могут представлять опасность, хотя вражеские солдаты, несомненно, будут ошеломлены подобным натиском.

Рассредоточившись на расстоянии в четыре-пять шагов друг от друга, стрелки под предводительством Курносого бросились вперед. И действительно, от столь отважной вылазки неприятельский огонь на время прекратился. Следовало этим воспользоваться. Схватившись за кожаный ремешок своей пращи, Курносый прицелился в Ацтека-с-Брода; его товарищи в это время, широко размахиваясь, осыпали камнями вражеские ряды.

– А теперь сматываемся! – крикнул Курносый, заметив, что отряд Ацтека готовится перейти в атаку.

Град камней полетел им в спины, а устрашающие выкрики свидетельствовали о том, что теперь вельранцы преследуют их.

Убедившись, что на сей раз враги не раздеты, Ацтек счел более длительную оборону ненужной и бесплодной.

Услышав этот шум, Курносый, понадеявшись на свои проворные ноги, обернулся, чтобы глянуть, как дела. Но у вражеского генерала при себе были лучшие бегуны, а Курносый уже слегка отстал от своих товарищей. Если он не хотел, чтобы его сцапали, надо было сматываться, и поскорее. Его пуговицы – он это знал, – а также праща представляли лакомую добычу для банды Ацтека, упустившей его в тот вечер, когда был схвачен Лебрак.

Так что он решил поживее шевелить ногами.

О, ужас! Едва он обернулся, как камень – конечно же, брошенный Тугелем со страшной силой (а то! еще бы! вот ведь негодяй!), – так вот, камень резко ударил его в грудь, он покачнулся и на мгновение остановился. Сейчас преследователи настигнут его!

– Проклятье! Пропал я… – и так быстро, как только мог, Курносый отчаянным жестом поднес руку к груди и, бездыханный и безучастный, рухнул навзничь.

Над ним склонились вельранцы.

Они мысленно проследили за траекторией снаряда Тугеля и заметили движение Курносого. Они видели, как он, без единого слова, побледнев, рухнул на землю во весь рост. Они резко остановились.

– А что, если он убит…

И в этот миг раздался яростный мстительный клич лонжевернцев. Он становился всё громче, рос, достиг своего апогея, и на преследователей обрушился отчаянный шквал ударов рогатинами и саблями.

В долю секунды вельранцы развернули оглобли и достигли своего убежища, где снова заняли оборонительные позиции с камнями в руках. А вся лонжевернская армия уже подходила к Курносому.

Сквозь трепещущие ресницы и полуприкрытые веки поверженный воин видел, что вельранцы остановились перед ним как вкопанные, затем резко развернулись и наконец удрали.

Тогда, по нарастающему страшному гулу голосов догадавшись, что свои спешат на помощь и обратили неприятеля в бегство, он открыл глаза, сел, а потом преспокойно поднялся и, уткнув кулаки себе в бока, послал в сторону вельранцев, чьи обеспокоенные лица виднелись на уровне каменной ограды, самый изящный поклон, на который он только был способен.

– Свинья! Мерзавец! Вот предатель! Трус! – вопил Ацтек-с-Брода, поняв, что его пленник – а ведь он почти был им! – снова хитростью улизнул от него. – Погоди, я тебя поймаю! А я тебя поймаю! И тут уж тебе несдобровать!

Тогда Курносый совершенно спокойно и по-прежнему с улыбкой, зная, что за ним вся удивленная и ликующая лонжевернская армия, поднес к своему горлу указательный палец и четыре раза провел им взад-вперед, от горла к подбородку. Затем, вспомнив, что его брат – артиллерист, он, чтобы дополнить этот выразительный жест, быстро похлопал себя правой рукой по правой ягодице, затем повернул руку ладонью наружу, направив большой палец к отверстию ширинки.

– Эй, ты, – выкрикнул он, – лови вот его! Глупая ты скотина!

– Браво, Курносый! Браво! Оэ! Оэ! Оэ! Бу-га-га! Му! Бе-е-е! Ква-ква! Ку-ка-ре-ку! – такими разнообразными звуками армия лонжевернцев выражала презрение тупой доверчивости вельранцев и свои поздравления только что столь удачно спасшемуся и сыгравшему с врагом злую шутку Курносому.

– А ты всё равно схлопотал камнем, – проревел раздираемый разнообразными чувствами Тугель, в глубине души довольный таким поворотом событий, но всё же раздосадованный тем, что Курносый настолько запросто навел на него страху и избежал возмездия, которого так заслуживал.

– А ты, малыш, – отвечал Курносый, у которого родилась идея, – будь спок! Я тебя достану!

На незащищенные ряды лонжевернцев, вооруженных только дубинами, посыпались камни; они торопливо развернулись и укрылись в своем лагере.

Но толчок был дан, сражение разгорелось с новой силой, поскольку одураченные и разъяренные своей неудачей вельранцы, которых разыграли, высмеяли, оскорбили, – обидчик за это заплатит, и очень скоро! – во что бы то ни стало хотели опять идти в наступление.

Они уже однажды поймали генерала, черт возьми, хорошо бы теперь прихватить нескольких солдат.

– Они сейчас вернутся, – размышлял Лебрак.

А Тентен в арьергарде места себе не находил. Что за чертова работа – быть казначеем!

Тем временем Ацтек-с-Брода опять собрал своих перевозбужденных и разозленных людей и, посовещавшись, принял решение об общем наступлении.

Звучно прорычав «Сухотка вас возьми!», он, потрясая дубиной и сжав в руке палку, бросился в карьер. Армия кинулась за ним.

Лебрак больше не медлил. Он ответил боевым кличем «В задницу вельранцев!», столь же звучным, как крик его противника, и рогатины и сабли Лонжеверна снова выставили вперед свои твердые клыки.

– Ах вы, пруссаки! Ах вы, мерзавцы! Трижды свиньи! Дерьмовые колбасники! Поповские ублюдки! Сукины дети! Трупоеды! Тухлятина! Штатские! Доходяги! Святоши! Сектанты! Дохлые кошки! Чесоточные! Поносники! Шаромыги! Вшивые!

Вот несколько выражений из тех, которыми успели обменяться враждующие стороны.

Надо признать, языки не ленились!

Сначала над головами полетели одиночные камни, а затем обе армии схватились в жестокой рукопашной. Слышно было, как обрушиваются на головы дубины, трещат копья и сабли, удары кулаков гулко молотят в груди, раздаются звонкие оплеухи, ломаются сабо, глотки хрипят. Пиф-паф! Бабах! Трах! Дзынь!

– Ах ты, предатель!

– Ах ты, трус!

Волосы встают дыбом, оружие ломается, тела сплетаются, руки описывают круги, подобно рычагам и жердям, прежде чем со всего маху сунуть куда-то кулаком. Все суетятся, снуют, хлопочут, раздавая удары направо и налево.

Крикун, которого в самом начале сражения повалили предательским толчком, вертясь вокруг себя на заду, старался подставлять нападавшим не голову, а ногу, ударяя голени, повреждая коленные чашечки, вывихивая лодыжки, отдавливая пальцы и разбивая икры.

Ощетинившийся, как молодой кабан, Лебрак, с расстегнутым воротом и обнаженной головой, со сломанной дубиной, словно стальной клинок вонзался в отряд Ацтека-с-Брода, хватал врага за горло, тряс его, как грушу, несмотря на целый выводок вельранцев, повисших на его штанах, которые таскали его за волосы, осыпали пощечинами, лупили и колотили его. Потом он снова, подобно обезумевшему жеребцу, врывался в середину отряда и жестоко раскидывал в стороны вражеский кружок.

– Ага, вот и ты! Черт бы тебя побрал! – вопил он. – Негодяй! Тебе несдобровать, клянусь! Ты подохнешь! Прежде чем пустить тебе кровь, я отволоку тебя к Большому Кусту, и ты сдохнешь. Говорю тебе, сдохнешь!

С этими словами он при помощи подоспевших Курносого и Гранжибюса трамбовал врага ударами ног и кулаков. Таким образом они волочили отбивающегося изо всех сил вражеского главнокомандующего. Но Курносый и Гранжибюс держали его за ноги, а Лебрак приподнял за подмышки и, крепко проклиная его, грозился, что, если тот будет слишком выделываться, он ему болт открутит.

Всё это время основной состав обеих армий с чудовищным остервенением бился в жестокой схватке, однако победа определенно улыбалась лонжевернцам. Будучи цепкими и крепкими, они оказались хороши в рукопашной; несколько вельранцев, которых слишком грубо сбили с ног, отступили; другие не устояли, увидев, как уносят их генерала. Это было поражение, разгром и беспорядочное бегство.

– Хватайте их! Да хватайте же, черт бы вас побрал! Хватайте же! – издали вопил Лебрак.

И лонжевернские воины устремились за побежденными, но, как можно догадаться, беглецы не стали их поджидать, а победители не слишком долго преследовали противника. Уж больно им было интересно, как поступят с вражеским главнокомандующим.

 

V. На пыточном столбе

Несмотря на небольшой рост и хрупкое телосложение, чему он был обязан своим прозвищем, Ацтек-с-Брода был не из тех, кто сдается без сопротивления. Очень скоро Лебрак и его помощники убедились в этом на собственной шкуре.

Действительно, пока генерал вертел головой, чтобы побудить своих солдат к преследованию, пленник, подобно лисе, пользующейся минутным послаблением, чтобы заранее отомстить за ожидающие ее муки, вцепился крепкими зубами в большой палец своего носильщика и до крови укусил его. Курносый и Гранжибюс, получив башмаком под ребра, узнали, чего стоит слегка ослабить хватку и дать свободу вражеской ноге, которую каждый из них рукой прижимал к своему телу.

Когда Лебрак мастерским ударом кулака по физии Ацтека заставил того выпустить из зубов прокушенный до кости палец, он сызнова пообещал ему, подкрепляя свои слова проклятьями и ругательствами, что он ему заплатит за всё и всех и illico.

В самом деле, армия возвращалась в лагерь с единственным пленным. Да, именно Ацтеку предстояло поплатиться за всех.

Тентен, подошедший поближе, чтобы рассмотреть его, получил смачный плевок прямо в лицо, однако не обратил внимания на такое оскорбление и только от души позубоскалил, узнав вражеского военачальника.

– А, так это ты! Так-то, недоносок, теперь не отвертишься. Свинья! Была бы здесь моя сестрица Мари, вот она бы оттаскала тебя за волосы, это бы доставило ей большое удовольствие! А, так ты еще плюешься, змеюка! Только зря ты плюешься, это не вернет тебе твоих пуговиц и не спасет твоей задницы.

– Найди-ка веревочку, Тентен, – приказал Курносый, – сейчас мы свяжем эту колбасятину.

– Свяжи ему все лапы, сначала задние, а потом передние; а под конец привяжем его к большому дубу и отделаем как следует. И я обещаю тебе, что больше ты не будешь кусаться. И плеваться тоже, гад, мерзость, дерьмо собачье!

Подоспевшие воины приняли участие в операции; начали с ног. Однако, поскольку пленник не прекращал плеваться в тех, кто приближался к нему на расстояние плевка, и даже пытался укусить, Лебрак приказал Було порыться в карманах этого субчика и, воспользовавшись его носовым платком, заткнуть его поганую пасть.

Було повиновался: по мере возможности заслоняясь одной рукой от плевков Ацтека, другой он вытащил из кармана пленного квадратный кусок ткани неопределенного цвета, вероятно, в красную клетку; по крайней мере, белым он не был даже в те далекие времена, когда был чистым. И вправду, на взгляд заинтересованного наблюдателя, не было ничего менее привлекательного, нежели эта серовато-зеленоватая тряпка, замызганная по причине контактов с разнородными, очень несхожими предметами и, разумеется, из-за многочисленных случаев использования по назначению, а именно: гигиена, бинт, кляп, повязка, узелок, головной убор, перевязочный материал, полотенце, портмоне, кастет, щетка, метелка и т. д.

– Да уж, чистая вещица, – сказал Курносый, – в ней полно соплей. Не стыдно тебе, мерзот, носить в кармане такую пакость? И ты еще говоришь, что богат? Что за хрень! Такую и нищий выбросил бы; даже неясно, за какой конец ее брать.

– Неважно! – решил Лебрак. – Суньте ему в пасть. Если тряпка сальная, ему будет чего похавать, так что ничего не пропадет. – И сильные руки завязали на затылке всунутый между челюстями Ацтека-с-Брода кляп, заставив таким образом его умолкнуть и перестать дергаться. – Намедни ты отдал приказ отстегать меня. Сегодня и ты будешь высечен прутом.

– Око за око, зуб за зуб! – провозгласил моралист Крикун.

– Давай, Гранжибюс, бери прут и стегай! Небольшая процедура перед снятием штанов, чтобы немножко потрясти этого симпатичного мусью, да к тому же такого выдумщика. А вы, парни, расступитесь. Шире круг!

И Гранжибюс вдумчиво и основательно нанес зеленым гибким и тяжелым прутом шесть свистящих ударов по ягодицам пленного, задыхающегося под кляпом от ярости и боли.

Когда это было сделано, Лебрак, вполголоса посовещавшись несколько минут с Курносым и Гамбеттом, которые затем незаметно удалились, радостно воскликнул:

– А теперь – пуговицы! Тентен, старик, готовь карманы, самое время, счастливый миг настал! И хорошенько всё подсчитай, не потеряй ничего!

Лебрак с осторожностью приступил к делу. И впрямь, хорошо бы не повредить мзду Ацтека резкими движениями и неловкими взмахами ножа, ведь этим вещам предстоит увеличить военную казну армии Лонжеверна.

Он начал с башмаков:

– Ого! Новые шнурки! Неплохо!

Но вскоре воскликнул:

– Вот свинство. Сколько узлов!

И медленно, постоянно посматривая на путы, оберегающие его лицо от удара мстительной ноги, который мог быть весьма увесистым, генерал распутал узел, расшнуровал башмак и, вытащив шнурок, передал его Тентену. Затем приступил ко второму. Дело пошло быстрее. Покончив со шнурками, он приподнял штанину, чтобы изъять резиновые подвязки пленного, которые должны были поддерживать чулки.

Тут Лебрака постигла неудача: у Ацтека была всего одна подвязка, другой чулок держался на мерзком обрывке тесемки. Но и его победитель тоже конфисковал, хотя и чертыхаясь:

– Ну что ты за вор такой! У тебя нет даже пары подвязок – и тут схитрил! Интересно, что твой папаша делает со своими монетами? Он их пропивает! Сын пьяницы! Чертов пьянчуга!

После этого Лебрак бдительно проследил, чтобы не было забыто ни одной пуговицы, ни одной петли. И очень обрадовался, увидев, что Ацтековы штаны держатся на вполне сносных помочах с двойной лапкой.

– Шикарно, – похвалил он, – семь пуговиц для портков. Вот это хорошо, дружок! В благодарность тебе полагается лишний удар палкой. Это научит тебя, как насмехаться над бедняками. Знаешь, мы у нас в Лонжеверне не скупимся. Ни на что не скупимся. Даже на палочные удары. А до чего же будет доволен первый из нас, кого вы схватите, когда получит такую славную пару помочей! Вот черт, я почти хотел бы, чтобы им оказался я!

К этому времени, лишенные всякой оснастки – пуговиц, пряжки и крючков, – штаны пленника уже гармошкой спадали на чулки.

Подштанники, жилет, куртка и рубашка тоже были в свой черед последовательно ободраны. В жилетном кармашке парня даже обнаружилась новенькая монетка в одно су, каковая в бухгалтерии Тентена поступила в разряд «запас на случай беды».

И когда многочисленные и скрупулезные осмотры убедили лонжевернских бойцов, что больше ничего, ну совсем ничегошеньки не выцарапать, когда отложили в сторонку трофей – ножик Ацтека, специально для Гамбетта, которого у того не было, – наконец было принято решение со всеми возможными предосторожностями развязать жертве руки и ноги. Пора бы уже.

Ацтек исходил пеной под кляпом; остатки его стыдливости были приглушены страданием или задушены яростью, поэтому, даже не подумав о том, чтобы подтянуть свои свалившиеся брюки и прикрыть виднеющиеся под рубахой красные от порки ягодицы, первым делом он вырвал изо рта свой злополучный жуткий носовой платок.

А потом, все же торопливо подобрав одежду на бедрах, принялся выкрикивать ругательства в адрес своих палачей.

Кое-кто уже собрался было наброситься на него и снова отхлестать, но Лебрак, изобразив великодушие, на что, разумеется, были свои причины, с улыбкой остановил их.

– Да пусть орет, если нашего малыша это радует, – насмешливо сказал он. – Обязательно надо, чтобы дети радовались.

Ацтек ушел, волоча ноги и плача от ярости. Разумеется, он задумал сделать то, что сделал Лебрак в предыдущую субботу: упал в первые же кусты и решил показать лонжевернцам, что он не глупее их. Поэтому он полностью разделся, снял даже рубашку, чтобы показать им свой зад.

– Он еще будет над нами издеваться, Лебрак, вот увидишь. Надо было еще разок вздуть его.

– Да ладно, перестаньте, – отвечал Лебрак, у которого, как у Трошю́, был свой план.

– Ну, что я тебе говорил, черт побери! – воскликнул Тентен.

И правда, совершенно голый Ацтек резко выскочил из кустов и появился прямо перед флагом лонжевернцев. Показал им то, о чем говорил Тентен, обозвал их трусами, разбойниками, дохлыми свиньями, парнями без яиц… А потом, увидев, что они готовы броситься к опушке, убежал, петляя как заяц.

Далеко уйти ему, бедняге, не удалось…

Внезапно в четырех шагах перед ним возникли два жутких бандитских силуэта. Они преградили ему путь, выставив вперед кулаки, затем грубо схватили его и, щедро награждая тумаками, насильно привели его к Большому Кусту, который он только что покинул.

Не зря Лебрак совещался с Курносым и Гамбеттом. Он считал себя предусмотрительным и гораздо раньше остальных понял, что его голозадый пленник еще устроит ему подлянку. Поэтому он простодушно дал ему сбежать, несмотря на порицания товарищей, чтобы мгновение спустя с удовольствием снова сцапать его.

– А, так ты хочешь показать нам свой зад, дружок! Что же, отлично! Не стоит мешать деткам. Сейчас мы посмотрим на твою задницу, малыш, и ты это почувствуешь. Привяжите этого юного шутника к его дубу. А ты, Гранжибюс, сходи за своим прутом, надо бы оставить ему еще парочку отметин пониже спины.

Щедрый до невозможности Гранжибюс отвесил Ацтеку двенадцать ударов плюс вдобавок еще один, чтобы научить его, как надоедать им с братом по вечерам, когда они возвращаются домой.

– А вот еще, чтобы ты был понежнее и наш Турок не попортил своих зубов, когда захочет куснуть твоего вонючего мяса, – пояснил он.

В это же время Курносый складывал узелок, конфискованный у пленного.

Когда ягодицы несчастного как следует покраснели, его снова отвязали, и Лебрак, церемонно возвращая ему вещи, сказал:

– Всего доброго, господин Краснозадый! Привет вашим цыпочкам.

Затем он снова заговорил своим обычным тоном:

– Так, значит, ты хочешь показать нам свою задницу, дружок! Ну что же, покажи. Покажи нам свою задницу. Показывай ее, когда захочешь. Теперь будешь показывать ее своему папаше-пьянице, это я, Лебрак, говорю тебе!

И отпущенный на волю Ацтек на сей раз убежал без единого слова и догнал свою отступающую армию.

 

VI. Мучительная загадка

Если я выбрал это заимствованное, как можно догадаться, у г-на Поля Бурже название и если, вопреки сложившемуся обычаю, заменил некий знаменитый текст в эпиграфе для моих глав символическими вопросительными знаками, пусть читатель или читательница соблаговолит поверить, что я не хотел походя ни мистифицировать их, ни тем более поднабраться какого бы то ни было вдохновения для последующих страниц у вышеназванного «известного писателя». Впрочем, как знать, но мой превосходный учитель Окта́в Мирбо́ неоднократно и конкретно давал нам понять, что «избранными» герои Поля Бурже становятся лишь начиная с ренты в сто тысяч франков. Так что, повторяю, не может быть связи между персонажами изысканного и прославленного академика и здоровой и крепкой детворой, самым скромным и правдивым историографом которой я здесь выступаю.

Оказавшемуся среди своих солдат Ацтеку-с-Брода не пришлось рассказывать, что с ним произошло. Забравшись на свое дерево, Тугель видел всё или почти всё. Удары прутом, тумаки, обрезанные пуговицы, бегство, новое пленение, освобождение – соратники от начала до конца вместе с ним пережили страшные минуты пытки, страха и ярости.

– Надо уходить! – предположил ничуть не успокоенный Миг-Луна, которому тягостное злоключение командира навеяло горестные воспоминания.

– Сначала надо одеть Ацтека, – прозвучало несколько голосов. И кто-то раскрыл его узелок. Развязав рукава рубашки, обнаружили башмаки, чулки, жилет, подштанники, рубашку и кепку. Но штанов не было…

– Штанов нет? Моих штанцев… – забеспокоился Ацтек.

– Их тут нет, – объявил Тугель. – Ты, случаем, не посеял их, когда сматывал удочки?

– Надо пойти пошарить…

– Гляньте-ка, может, где-то там?

Они окинули взглядами поле боя. Никакие валяющиеся на земле лохмотья не напоминали брюки.

– Полезай на дерево, – приказал Ацтек Тугелю, – может, увидишь, где они упали.

Верхолаз молча взобрался на свой вяз.

– Ничего не вижу, – сообщил он после краткого обследования местности. – Ничего… ну ничегошеньки! А ты уверен, что сунул их в узелок, когда раздевался в кустах?

– Конечно, уверен, – отвечал командир. Ему явно было не по себе.

– Так куда ж они могли запропаститься?

– Ах ты черт! Вот свиньи! – внезапно воскликнул Тугель. – Слышите? Да послушайте же, мямли!

Вельранцы прислушались и действительно отчетливо услышали, как их враги, возвращаясь домой, во всё горло распевают подходящую случаю и не такую революционную, как обычно, популярную песенку:

И склоняясь, изгибаясь, выскакивая из кустов, чтобы лучше видеть, исполненный ярости Тугель заорал:

– Да они у них, твои штаны! Они стащили их у тебя, грязные сволочи, воры! Я их вижу: они прицепили их к концу длинной палки вместо знамени. Скоро они подойдут к Карьеру.

А издевательская песенка по-прежнему доносилась до ушей встревоженного Ацтека и его отряда:

Глаза командира расширились, помутились, он заморгал и побледнел.

– Хорош же я буду, когда вернусь домой! Что я скажу? Что мне делать?.. Я не пойду в таком виде через деревню…

– Надо дождаться, когда совсем стемнеет, – предложил кто-то.

– Если мы придем поздно, всех будут ругать, – заметил Миг-Луна. – Надо бы поварить котелком…

– Слушай, если ты наденешь куртку, а мы как следует застегнем ее булавками, может, никто ничего не увидит.

Они попробовали. Предварительно зашнуровав башмаки и застегнув воротник рубашки булавкой. «Держи карман шире», как поговаривал Татти́, – куртка не доходила даже до края рубашки; так что было похоже, будто Ацтек надел черный стихарь поверх белого.

– Будто кюре, – буркнул Татти, – только наоборот.

– Угу, только кюре не выставляют вот так напоказ свои ходули, – возразил Писфруа-Зануда. – Нет, старик, так не годится. Может, наденешь куртку как юбку: подвяжешь вокруг бедер, и никто не увидит твоей задницы. Мы все так сделаем, и люди подумают, что это мы для смеха. И ты сможешь вернуться домой.

– Ну да, только дома скажут, чтобы надел куртку как полагается, и тогда станет видно. Ну и влетит же мне!

– Пошли по домам, смотрите, как поздно. Вот не успеем на молитву – тут-то нас всех взгреют, – перебил Миг-Луна.

Совет был неплохой, и несчастный отряд медленно побрел по лесу, ища решение, которое позволило бы командиру добраться до родного очага без особых неудобств.

На краю крепостного рва, спустившись по ведущей к лесной опушке поперечной канаве, ватага остановилась и задумалась.

Ничего… Никому ничего не приходило в голову…

– Пора идти, – ныли самые робкие, опасаясь справедливого гнева святого отца и выволочки отца родного.

– Мы же не оставим командира здесь одного, – воскликнул Тугель, мужественно противостоящий беде.

Ацтек выглядел то растерянным, то отупевшим.

– Если бы кто-то мог пробраться ко мне домой с черного хода и проникнуть в дальнюю комнату. Там за сундуком валяются мои старые портки. Хоть бы они у меня были!

– Старик, если кто-нибудь из нас пойдет, а твои предки нас застукают? Что тогда? Они захотят узнать, что мы там делаем; а может, вообще примут нас за воров. Это не выход.

– Черт побери, черт, черт! Что же я буду здесь делать? Вы что, собираетесь оставить меня совсем одного?

– Не ругайся так, – ввернул Миг-Луна, – ты заставишь плакать Пресвятую Деву, а это приносит несчастье.

– Пресвятая Дева! Говорят, она сотворила столько чудес! Вот бы она вернула мне мои старые штанцы!

Дин-дон! Дин-дон! Колокол звал к вечерней молитве.

– Мы не можем оставаться дольше, это ни к чему не приведет. Надо уходить! – раздались многочисленные голоса.

И половина отряда, сдрейфив, разбежалась и, оставив командира, тройным галопом понеслась к церкви, чтобы не нарваться на наказание кюре.

– Боже мой, что же делать? Что же делать?

– Да ладно, подождем, пока стемнеет, – утешал его Тугель. – Я останусь с тобой. Взгреют нас обоих. Вовсе и не надо, чтобы остальных наказывали вместе с нами.

– Конечно, не надо, – согласился Ацтек. – Идите в церковь, уходите и просите Пресвятую Деву и Святого Николая, чтобы нас не слишком бранили.

Отряд не заставил командира повторять эти слова дважды и помчался во всю прыть, а двое оставшихся переглянулись.

Вдруг Тугель хлопнул себя по лбу:

– Какие же мы дураки! Я придумал!

– Давай, говори скорей, – попросил Ацтек, не сводя глаз с товарища.

– Значит, так, старик: я к вам идти не могу, а вот ты-то можешь!

– !

– Ага, ну да! Я дам тебе свои штаны и куртку. Ты проберешься к себе домой через задний ход, оставишь свое рваное тряпье. Наденешь целое и притащишь мне мои шмотки. Потом мы снова переоденемся. Скажем, что ходили за грибами, оказались далеко у Шазалана, так далеко, что якобы не услышали колоколов.

– Давай!

Идея показалась Ацтеку гениальной. Сказано – сделано. Тугель, который был чуть-чуть выше своего друга, натянул на него свои брюки, подвернул длинноватые штанины, подтянул сзади пряжку помочей, обвязал командирские бедра куском веревки и порекомендовал главнокомандующему сбегать по-быстрому, а главное, чтобы никто не увидел.

И, пока Ацтек крался вдоль стен и изгородей и, словно дикий олень, бежал к своему жилищу, чтобы прихватить там другие брюки, Тугель спрятался в лесной канаве и во все глаза напряженно вглядывался вдаль, размышляя о том, есть ли у их операции хоть какой-нибудь шанс на успех.

Ацтек добрался до своего дома, залез в окно, нашел штаны, более или менее похожие на потерянные, потрепанные помочи, старую куртку, выдрал шнурки из воскресных башмаков и, не теряя времени на то, чтобы переодеться, сиганул в сад и той же дорогой, какой пришел, во весь опор помчался к своему героическому товарищу. Тот сидел на корточках у стены и, изо всех сил натянув тонкую рубашку из грубого полотна на свои покрасневшие ягодицы, дрожал от холода.

Увидев друг друга, они разразились счастливым беззвучным смехом, как славные краснокожие в романах Фенимора Купера, и, не теряя ни минуты, переоделись.

Когда каждый вновь обрел свою собственную одежку, Ацтек, наконец-то в застегнутой рубахе, чистой куртке и зашнурованных башмаках, бросил беспокойный и меланхолический взгляд на свои разодранные в клочья шмотки.

Он подумал, что, когда мать их обнаружит, он точно получит нагоняй: его отругают, а может, даже запрут в комнате и оставят на весь день в постели.

Это последнее соображение заставило его немедленно принять волевое решение.

– Спички есть? – спросил он Тугеля.

– Да, – ответил тот. – А зачем?

– Дай-ка одну.

Из куртки и рубахи, свидетельствующих о его поражении и позоре, а также представляющих причину для будущего беспокойства, он сложил некое подобие искупительного костерка и, чиркнув спичечной головкой о камень, без колебаний поджег их, чтобы навсегда уничтожить воспоминания об этом злополучном проклятом дне.

– Сделаю так, чтобы не надо было менять брюк, – ответил он на вопросительный взгляд Тугеля. – Так моей матери никогда не придет в голову, что других нет. Скорей, она подумает, что они вместе с курткой и рубашкой валяются где-нибудь за шкафом.

Разрешив таким образом мучительную загадку и устранив неприятную проблему, они оба успокоились, приободрились и под колокольный звон смешались со своими выходящими из церкви товарищами, которые очень удивились, увидев обоих одетыми. Так что домой они вернулись, будто тоже присутствовали на вечерней молитве.

Если кюре ничего не видел, дело было сделано. Они там были.

В то же самое время в Лонжеверне разыгрывалась другая сцена.

У Большой Липы, в пятидесяти шагах от первых домов деревни, Лебрак остановил свой отряд и потребовал тишины.

– По улицам мы эту тряпку не потащим, – он кивнул на штаны Ацтека. – Вдруг люди захотят узнать, где мы их взяли. Что мы им скажем?

– Надо бросить их в выгребную яму, – посоветовал Тижибюс. – Ой, а сам-то Ацтек что скажет своим? И что ему устроит мать, когда увидит, что он пришел домой с голым задом? Потерять носовой платок или кепку, расколоть сабо, завязать узел на шнурке – это еще ничего, такое всегда может случиться. Получишь пару затрещин… Да еще если это старье… Но потерять штаны… что ни говори, такое нечасто бывает.

– Да, старики, не хотел бы я оказаться на его месте!

– Зато мы его проучим! – заверил Тентен, карманы которого оттопыривались от трофеев, свидетельствуя о богатой наживе. – Еще два-три таких сражения, – сказал он, похлопывая себя по ляжкам, – и можно будет обойтись без уплаты военного налога; а на наши монеты устроим пир.

– А со штанами-то что будем делать?

– Штаны пока оставим в дупле липы, – отрезал Лебрак. – Я сам за это возьмусь. Завтра увидите. Только знаете что? Не болтайте. Вы не прачки, чтобы судачить. Постарайтесь держать язык за зубами. Хочу завтра утром здорово насмешить вас. Но если кюре узнает, что это снова я, он наверняка опять не захочет допустить меня к первому причастию, как в прошлом году, когда я помыл свою чернильницу в кропильнице.

И, будучи истинным сыном своего отца, читающего антиклерикальные провинциальные издания «Пробуждение деревень» и «Малыш Брэндон», хвастливо добавил:

– Вообще-то я не особо рвусь, просто чтобы было как у людей.

– Что ты собираешься сделать, Лебрак? – заинтересовались его соратники.

– Ничего! Я же сказал: завтра утром увидите. Всё, по домам.

И, засунув барахлишко Ацтека в дупло старой липы, они ушли.

– Вернешься сюда после восьми и поможешь мне! – сказал Лебрак Курносому.

Тот согласно кивнул, и они разошлись по домам, чтобы поужинать и сделать уроки.

После еды, когда отец подремывал над «Большим страсбургским альманахом», в котором он искал, какую погоду обещают на время ярмарки в Верселе, поджидавший этого момента Лебрак преспокойно направился к дверям.

Но мать следила за ним.

– Куда это ты собрался? – спросила она.

– Выйду, извиняюсь, пописать, – спокойно ответил он.

Не дожидаясь других замечаний, он вышел на улицу и, если можно так сказать, одним прыжком оказался у старой липы. Несмотря на темноту, поджидавший его Курносый разглядел, что в куртку его спереди воткнуты булавки.

– Что будем делать? – поинтересовался он, готовый на всё.

– Пошли, – скомандовал Лебрак, достав штаны и разрезав их сзади сверху донизу.

Они пришли на абсолютно пустынную и тихую церковную площадь.

– Подашь мне это барахло, – приказал Лебрак, поднимаясь на угол стены, где находилась железная решетка, окружавшая святое место.

Там, куда влез командир, была статуя какого-то святого (он думал, святого Иосифа) с полуобнаженными ногами. Она стояла на небольшом каменном основании, куда отчаянный подросток вскарабкался в одну секунду и кое-как устроился по соседству с супругом Девы Марии. Вытянув руку, Курносый передал ему портки Ацтека, и Лебрак торопливо принялся надевать штаны на бронзового святого. Он расправил на нижних конечностях статуи брючины, скрепил их сзади несколькими булавками и закрепил слишком широкий и, как мы знаем, растянутый пояс, обвязав чресла святого Иосифа сложенным вдвое обрывком старой веревки.

После чего, удовлетворенный своей работой, спрыгнул на землю.

– Ночи нынче прохладные, – наставительно заметил он. – А так у святого Иосифа не будут мерзнуть его ходули. Папаша нашего Господа Бога будет доволен и, чтобы отблагодарить нас, поможет захватить еще пленных… Ну что, пошли спать, старина!

Назавтра, как обычно, пришедшие к семичасовой молитве добрые женщины: старуха Потт, Большая Феми, Ла Гриотт и другие, – увидев подобное осквернение святыни, стали креститься:

– На святого Иосифа надели штаны!

Раздевший статую ризничий отметил, что брюки не такие уж чистые и совсем недавно были в употреблении, однако совершенно не опознал в этом предмете туалета штаны, в которых ходил бы кто-нибудь из приходских мальчишек.

Следствие, которое он провел со всей возможной оперативностью и живостью, не дало никакого результата. Опрошенные мальчишки либо молчали как рыбы, либо тупо резвились, как молодые бычки. Поэтому в ближайшее воскресенье кюре, убежденный в том, что это дело рук какой-то чудовищной тайной организации, метал со своей кафедры громы и молнии против нечестивцев и сектантов, каковым мало преследовать добрых людей, так они зашли еще дальше в своем кощунстве, пытаясь насмехаться над святыми в их собственном доме.

Местные жители были потрясены так же, как кюре, и никто из них не заподозрил, что святой Иосиф был обряжен в штаны Ацтека-с-Брода, захваченные в честном бою лонжевернской армией у вельранских недоумков.

 

VII. Несчастья казначея

На следующее утро казначей, устроившись на своем месте на задней парте и уже сто раз и даже больше посчитавший, пересчитавший и перебравший все составляющие казну и отданные ему на хранение предметы, подготовился продемонстрировать свой гроссбух.

Итак, он по памяти принялся вписывать в графу поступлений следующие детальные подсчеты.

Понедельник

Получено от Гиньяра:

•  Брючная пуговица.

•  Большая виревка от ручки кнута.

Получено от Страхоглазого:

•  Старая подвязка его матери, чтоб сделать из нее запасную пару.

•  Три пуговицы для рубашки.

Получено от Бати:

•  Французская булавка.

•  Старый кожаный обувной шнурок.

Получено от Фели:

•  Два обрывка виревки, всего с меня ростом.

•  Пуговица для куртки.

•  Две пуговицы для рубашки.

Вторник

Захвачено во время битвы на Соте у пленного Ацтека-с-Брода, пойманного Лебраком, Курносым и Гранжибюсом:

•  Отличная пара шнурков для башмаков.

•  Одна подвязка.

•  Кусок тесьмы.

•  Семь брючных пуговиц.

•  Задняя пряжка.

•  Пара помочей.

•  Пряжка для куртки.

•  Две черные стеклянные пуговицы для куртки.

•  Три пуговицы для подштанников.

•  Пять пуговиц для рубашки.

•  Четыре жилетных пуговицы.

•  Одно су.

Итого в казне:

•  Три су на случай беды!

•  Шестьдесят пуговиц для рубашки!

«Ну-ка, точно ли там шестьдесят пуговиц? Старикан меня не видит. Может, пересчитать?»

И он поднес руку к карману, оттопырившемуся от разнообразных богатств, которые смешались с его собственными сбережениями, потому что Мари пока не успела выполнить свою тайную работу. Накануне братец вернулся поздно, и ей некогда было сшить обещанный войску мешочек с завязками.

Карман Тентена с пуговицами был заткнут его носовым платком. Недолго думая, он резко вытащил его, торопясь проверить точность своих подсчетов, и… по полу, словно орехи или шарики, рассыпались и покатились по всему классу пуговицы из казны!

Раздался приглушенный гул, все головы повернулись в его сторону.

– Это еще что? – холодно спросил отец Симон, вот уже два дня наблюдавший за странным поведением своего ученика.

И он поспешил собственными глазами оценить природу правонарушения, поскольку, несмотря на все свои уроки этики и вопреки деяниям Джорджа Вашингтона и знаменитой истории с его топориком, совершенно не был уверен в чистосердечии Тентена и его дружков.

Бедный казначей был слишком взволнован, чтобы подумать еще и о бухгалтерской книге, так что Лебрак едва успел дрожащей рукой подхватить ее и торопливо сунуть в свое отделение в парте.

Однако его движение не ускользнуло от бдительного ока учителя.

– Что вы там прячете, Лебрак? Покажите немедленно, иначе неделю будете оставаться после уроков!

Показать гроссбух, обнародовать тайну, составлявшую мощь и славу лонжевернской армии? Как бы не так! Лебрак скорее проглотил бы свою шляпу, как говаривал брат Курносого. Однако целую неделю оставаться после уроков…

Соратники с тревогой следили за поединком.

Что там говорить, Большой Лебрак поступил как настоящий герой!

Он снова поднял крышку парты, открыл учебник по истории Франции и пожертвовал на алтарь их малой лонжевернской родины первое, столь драгоценное его сердцу свидетельство своей юношеской любви. Он протянул отцу Симону картинку, которую сестра Тентена дала ему как обещание, – ярко-алый тюльпан или анютины глазки на лазурном поле с незабываемыми словами: «На память».

Впрочем, Лебрак дал себе клятву в первый же раз, когда будет дежурить или когда учитель по той или иной причине выйдет, стащить картинку из кабинета отца Симона, если тот сразу не порвет ее.

Какое же облегчение испытал он, когда через мгновение преподаватель вернулся на свою кафедру!

Однако падение пуговиц так и не получило объяснения.

Лебрак вынужден был, путаясь в словах и запинаясь, признаться, что выменял пуговицы на картинку. Такая коммерция представляла не меньшую странность и таинственность.

– Что вы делаете со всеми этими пуговицами? – обратился отец Симон к Тентену. – Держу пари, вы украли их у своей матери. Шепну-ка я ей словечко, чтобы предупредить ее… Посмотрим, что она скажет… А пока, поскольку вы мешаете классу, сегодня вечером оба останетесь после уроков на час.

«На целый час! – задумались остальные. – Ничего себе! Генерал и казначей арестованы. Как же воевать?»

После того злополучного дня, когда Курносый потерпел поражение, он – и его можно понять – не спешил вновь взять на себя обязанности главнокомандующего. Если только вельранцы придут!.. Черт побери, чума на них!

И хотя накануне они были разбиты в пух и прах, кто поручится, что эти чокнутые не полезут опять?

– Итак, где же пуговицы? – продолжал отец Симон. Только напрасно он наклонялся, и прилаживал очки, и заглядывал под парты. Ни одна пуговица не попалась ему на глаза. Во время его атаки на Лебрака осмотрительные соратники украдкой заботливо всё подобрали и попрятали по карманам как можно глубже. Учителю ни за что не узнать о происхождении и количестве этих удивительных пуговиц. Так что он остался в полном недоумении.

Но, вернувшись на свое место и, конечно, в жажде мести – вот ведь старый пачкун! – он порвал надвое прекрасную картинку Мари Тентен. От гнева и горя Лебрак даже побагровел. Учитель небрежно бросил обе половинки в мусорную корзину и продолжил прерванный урок.

Крикун, который знал, до какой степени Лебрак дорожит своей картинкой, якобы совершенно случайно уронил ручку и, нагнувшись, чтобы поднять ее, быстро выхватил из корзины два драгоценных обрывка и спрятал их в учебнике.

Потом, желая доставить командиру удовольствие, он тайком склеил два разрозненных куска обрезками от почтовых марок и на ближайшей перемене вернул картинку Лебраку. Тот, пораженный этим поступком, так расчувствовался, что едва не расплакался от радости и не знал, как благодарить доброго Крикуна, своего верного друга.

И всё же эта история с отсидкой после уроков была совсем некстати.

«Только бы он моим ничего не сказал», – думал Тентен. И признался Лебраку в своей тревоге.

– Да ладно, – хмыкнул командир, – он уже и думать об этом забыл. Только будь внимателен, следи за собой! Не прикасайся к карманам. Если он узнает, что у тебя есть еще…

Как только на перемене они вышли во двор, хранители пуговиц вернули казначею то, что они собрали. Ни один не упрекнул его в неосторожности. Каждый прекрасно осознавал, сколь тяжкую ответственность он на себя взял и чего еще может стоить ему эта должность, за которую ему уже предстоит остаться после уроков в классе, не говоря о выволочке, несомненно, ожидающей его дома.

Тентен это почувствовал и посетовал:

– Знаешь, нет! Лучше найти кого-то другого, чтобы был казначеем. Слишком уж это скучно и опасно. Я и так вчера не участвовал в бою, а сегодня еще и наказан!..

– И я, – сказал Лебрак, чтобы утешить его. – Меня тоже оставили после уроков.

– Да, но вчера вечером – скажи, ведь так? – ты же раздавал оплеухи, швырялся камнями, размахивал дубиной!

– Ну и что? Ладно, на вечер тебя иногда будут подменять, чтобы ты тоже мог сражаться.

– Если бы я знал, я бы уже сейчас спрятал пуговицы, чтобы не тащить их вечером домой.

– А вдруг тебя кто-то увидит? Например, папаша Гюгю – сквозь щели в досках своего амбара? А потом придет и украдет их у нас или скажет учителю. Вот хороши мы потом будем!

– Нет, Тентен! – хором подхватили остальные: все хотели его утешить, успокоить и убедить вопреки собственному желанию продолжать хранить военный капитал, одновременно причину неприятностей и доверия, несчастья и гордости. – Ты ничем не рискуешь.

Последний урок прошел в унынии. Перемена закончилась без обычных потасовок в почти полном молчании, его прерывали разве что таинственные переговоры и совещания вполголоса, и это еще больше заинтриговало учителя. День был испорчен, перспектива остаться после уроков полностью истощила юношеский энтузиазм учеников и заглушила их порывы к действию.

– Чем бы заняться сегодня вечером? – размышляли деревенские, когда Гамбетт и оба Жибюса разошлись по домам: один – на свое побережье, двое других – в Вернуа.

Курносый предложил партию в шары, потому что играть в догонялки никто не захотел. После сражений на Соте это подобие войны казалось таким пресным…

Друзья отправились на площадь и поиграли в квадраты с одним шаром, «взаправду, а не понарошку», пока наказанные проводили лишний час в классе, переписывая лекцию Бланше по истории Франции, которая начиналась следующими словами: «Мирабо от рождения был колченог и косноязычен; два коренных зуба, имевшихся у него во рту, свидетельствовали о его силе…» и т. д., на что им было ровным счетом плевать.

Пока они переписывали, их блуждающее внимание ловило восклицания играющих, доносящиеся из открытых окон:

– Все. Ничего! Я раньше сказал! Обманщик! Не попал! Целься в Курносого! Бам! Убит! Сколько у тебя шаров? Три. Врешь, по крайней мере еще два! Ну-ка, отдай, грязный вор! Поставь их в квадрат, если хочешь играть, мой мальчик… Плевать я хотел, щас подойду к кучке и всё разобью.

«До чего всё-таки круто играть в шары, – думали Тентен и Лебрак, в третий раз переписывая „Мирабо от рождения был колченог и косноязычен…“».

– Ну и видок, наверное, был у этого Мирабо! – заметил Лебрак. – Когда наконец пройдет этот час?

* * *

– Вы моего брата не видели? – спросила Мари, проходя мимо игроков, жарко спорящих о сомнительном шаре.

Ее вопрос мгновенно успокоил друзей, мелкие интересы, вызванные игрой, исчезли при первом же напоминании об их великом поприще.

– Я сшила мешочек, – добавила она.

– Ух ты! Покажи!

И Мари Тентен продемонстрировала ошеломленным и оцепеневшим от восхищения воинам мешочек с завязками из нового гризета размером с два мешочка для обычных шаров. Прочный мешочек, аккуратно сшитый, с двумя новыми тесемками, позволяющими так туго стянуть отверстие, что ничего оттуда не вывалится.

– Чертовски здорово! – рассудил Курносый, чьи глаза излучали благодарность, выразив таким образом верх восхищения. – Теперь мы в порядке!

– Скоро они выйдут? – спросила девочка, которой сообщили о том, в каком положении оказались ее брат и дружок.

– Через десять-пятнадцать минут, – подсчитал Крикун, взглянув на башню колокольни. – Подождешь?

– Нет, – ответила она, – боюсь, как бы меня не увидели с вами, а то скажут моей матери, что я «шкетка». Я ухожу, а брату скажите, чтобы тоже шел, как только появится.

– Да-да, скажем, будь спокойна.

– Я буду у дверей, – добавила она и побежала к дому.

В ожидании узников томительная партия продолжалась.

Действительно, через десять минут Лебрак и Тентен, исполненные отвращения к молодому колченогому и т. д. Мирабо, предстали перед игроками, покуда те, завершив игру, делили между собой шары.

Тентену передали слова Мари, и он, не теряя времени, воскликнул:

– Я побежал, эти чертовы пуговицы намяли мне ляжку, и, черт возьми, я все время боюсь потерять их!

– Сложишь их в мешочек и возвращайся, – попросил Курносый.

Тентен кивнул и галопом помчался за сестрой.

Он появился точно в тот момент, когда его отец выходил из конюшни, помахивая кнутом, чтобы выгнать скотину на водопой.

– Тебе что, делать нечего? Да? – произнес он, увидев, что мальчишка устраивается подле сестры, с подчеркнутым увлечением штопающей чулок.

– Ой, я уже выучил уроки, – отвечал сын.

– Ага! Так-так-так…

С этими смутными восклицаниями отец покинул их и погнался за Гриве, которая яростно чесала шею об изгородь Большого Кула.

– Назад, кляча! – надрывался он, молотя рукояткой кнута по ее влажным ноздрям.

Едва отец исчез за первым домом, Мари достала наконец знаменитый мешочек, а Тентен опустошил свои карманы и разложил на фартуке сестры все распиравшее их богатство.

И они принялись не спеша складывать в мешочек сначала пуговицы, потом застежки и пряжки, и набор иголок, заботливо вколотых в кусочек ткани, и, наконец, шнурки, резинку, обрывки тесьмы и веревки.

И еще осталось место на случай, если войско захватит новых пленных. Это и правда было здорово!

Затянув завязки, Тентен поднес наполненный мешочек к глазам, точно пьяница – свой стакан, и взвесил казну. Упоенный восторгом, он позабыл о наказаниях и невзгодах, уже выпавших на его долю казначея. Но тут «цок-цок-цок» сабо Крикуна, двойными ударами стучащих по земле, заставил его наклонить голову и взглянуть на дорогу.

Запыхавшийся Крикун с встревоженными глазами подбежал прямо к ним и воскликнул замогильным голосом:

– Береги пуговицы! Там твой папаша болтает с отцом Симоном! Как бы старая обезьяна не сказал ему, за что он тебя сегодня наказал, и твой отец не обыскал бы тебя. На всякий случай постарайся спрятать их. А я сматываюсь: вдруг он догадается, что я тебя предупредил, если меня увидит!

Поблизости уже слышались щелчки кнута отца Тентена. Крикун протиснулся между садовыми оградами и исчез, как тень. А Мари, не меньше мальчишек причастная к этой истории, очень вовремя приняла решение, столь же внезапное, сколь и правильное: она свернула свой фартук и крепко связала его концы за спиной, чтобы спереди получилось что-то вроде кармана, и запихала в этот тайник, под свое рукоделие, и мешочек, и пуговицы лонжевернской армии.

– Иди домой и прикинься, будто работаешь. А я останусь и буду штопать чулок.

Сделав вид, что она увлечена только своей работой, сестра Тентена все же украдкой посмотрела на отца и, увидев, какими глазами он оглядывает двор, чтобы убедиться, что его сын по-прежнему бездельничает на пороге, ничуть не усомнилась в том, что будет скандал.

Быки и коровы теснились, толкались, чтобы поскорее войти в стойло и попытаться, двигаясь вдоль ясель, ухватить часть жвачки, положенную для соседа, прежде чем съесть собственную порцию. Но крестьянин угрожающе хлопнул хлыстом, выражая таким образом свое желание не допускать этого ежедневного привычного воровства, и, надев на каждое животное железный ошейник, через смежную дверь прошел в кухню, не снимая почерневших от грязи и навозной жижи сабо. Здесь он обнаружил сына, с несвойственным тому тщанием и чрезмерным прилежанием занятого подготовкой к завтрашнему уроку по арифметике и как раз приступившего к определению вычитания.

«Вычитание – это действие, целью которого…» – бормотал он.

– Что это ты делаешь? – спросил отец.

– Учу арифметику на завтра.

– Но ты же сказал, что всё выучил!

– Про это я забыл.

– Про что – это?

– Про вычитание.

– Вычитание!.. Ишь ты! Но мне кажется, ты знаешь вычитание, маленький негодник!

И строго добавил:

– Ну-ка, подойди ко мне!

Насколько возможно изобразив удивление и непонимание, Тентен повиновался.

– Покажи-ка карманы! – приказал отец.

– Но я ничего не сделал, я ничего не брал! – запротестовал Тентен.

– Сказано тебе, покажи, что у тебя в карманах, черт побери! Да побыстрей!

– Вот проклятье, ничего!

И Тентен с достоинством несправедливо оклеветанной жертвы сунул руку в правый карман и вытащил оттуда заменяющий ему носовой платок обрывок грязной тряпки, зазубренный перочинный ножик с неработающей пружинкой, кусок тесьмы, шарик и огрызок угля, которым он чертил клетки, когда в шары играли на полу.

– Всё? – спросил отец.

Чтобы показать, что в кармане ничего не осталось, Тентен вывернул черную от грязи подкладку.

– Теперь другой!

Повторилась та же процедура: Тентен последовательно извлек обломок деревянной линейки, хлебную корку, огрызок яблока, сливовую косточку, ореховые скорлупки и круглый камешек (отличный снаряд для пращи).

– А пуговицы? – спросил отец.

Тут как раз домой вернулась мать Тентена. Услышав, что говорят о пуговицах, она дала волю своим инстинктам экономной хозяйки.

– Пуговицы? У меня нет!

– Пуговиц нет?

– Нет! Нет у меня пуговиц! Какие еще пуговицы?

– Да те, которые у тебя были сегодня днем!

– Днем? – повторил Тентен с рассеянным видом, словно пытаясь что-то припомнить.

– Не строй из себя дурака, черт возьми! – горячился отец. – Иначе отлуплю, чертов сопляк! Днем у тебя были пуговицы, потому что ты рассыпал целую горсть в классе. Учитель только что сказал, что у тебя ими были набиты карманы! Что ты сделал? Где ты их взял?

– Не было у меня пуговиц! Это не я, это… Лебрак хотел мне их продать за картинку.

– Вот ведь черт! – вмешалась мать. – Так вот почему у меня вечно ничего нет в коробке для рукоделия и в ящиках швейной машинки. Эта поганая маленькая свинья таскает их у меня! Покупай не покупай – никогда нет ни одной. Выше крыши наложи – всё потырят! А если они не берут то, что лежит здесь, они рвут всё, что на них, портят обувь, теряют кепки, сеют повсюду свои носовые платки, у них в башмаках вечно нет целых шнурков. О Господи! Иисус Христос! Дева Мария! Святой Иосиф! Что-то станется с этими сопляками! Но для чего им могут понадобиться эти пуговицы?

– Ах ты, хулиганье поганое! Вот я научу тебя порядку и бережливости. А коли слова ни на что не годятся, я дам тебе под зад ногой, чтобы запомнил науку. Сейчас ты у меня получишь! – громыхал отец Тентена.

И тут же, перейдя от слов к делу, он схватил своего отпрыска за руку и, развернув его перед собой, залепил парню пониже спины своими черными от грязи и навозной жижи сабо несколько печатей, гарантирующих, как ему казалось, скорейшее излечение от мании воровать пуговицы из материнской шкатулки.

Согласно принципам, пару дней назад сформулированным Лебраком, Тентен начал орать и вопить во всю мочь еще до того, как отец к нему прикоснулся, но еще громче и страшнее он завизжал, когда деревянные подошвы прошлись по его заду. Он испускал такие резкие вопли, что в кухню в слезах вбежала испуганная и взволнованная Мари, и даже пораженная мать умоляла супруга не колотить сына так сильно, полагая, что тот и впрямь терпит смертную муку. Или почти.

– Да я его совсем и не тронул, этого негодяя, – отвечал отец. – В другой раз научу его, как орать из-за ерунды. Я тебе дам копаться в ящиках матери! Если только я хоть раз обнаружу пуговицы у тебя в кармане!

 

VIII. Другие приемы

– Нет, нет, не хочу больше казны! С меня хватит! Я больше не могу не сражаться, не могу переписывать всякую белиберду про Мирабо, сидеть после уроков и получать затрещины! Плевать мне на пуговицы! Пусть их забирает кто хочет! Не всё же одному и тому же получать! Если отец найдет у меня в кармане хоть одну пуговицу, он сказал, задаст мне такую трепку, какой я еще в жизни не видал.

Так говорил казначей Тентен на следующее утро, вручая генералу сшитый сестрой плотно набитый хорошенький мешочек.

– И всё же надо их у кого-то прятать, – твердил Лебрак. – Тентен и правда совсем не может больше хранить их, за ним следят. В любой момент он должен быть готов, что его обыщут. Гранжибюс, придется тебе их взять. Ты не живешь в деревне, твой отец никогда не догадается, что они у тебя.

– Таскать этот мешок отсюда в Вернуа и из Вернуа сюда каждый день. Туда и обратно? И что, не сражаться? Мне, одному из самых сильных, самых лучших солдат Лонжеверна?! Уж не смеешься ли ты случайно надо мной? – возразил Гранжибюс.

– Тентен – тоже хороший солдат, но он же согласился!

– Чтобы меня обокрали в школе или по пути домой! А ты не думаешь, что как-нибудь вечерком вельранцы подстерегут нас, а Нарсис забудет спустить Турка с цепи! А когда мы вообще не придем в школу, что вы будете делать тогда? Соображаешь?

– Можно прятать мешок в классе, прямо в парте, – предложил Було.

– Вот дурак! – усмехнулся Крикун. – Когда это ты будешь прятать их в классе? Пуговицы нужны нам как раз после четырех, дурень, а не во время уроков. Ты что, собираешься потом возвращаться, чтобы спрятать их? Ну-ка, расскажи, хитрец, как это!

– Нет! Нет! Все неправы. Так не пойдет, – размышлял Лебрак.

– А где Курносый и Гамбетт? – спросил какой-то малыш.

– Не суйся, – строго отвечал командир. – Они на своем месте, я – на своем. А ты, черт возьми, займись делом. Понял?

– Ой, я спросил, потому что, может, Курносый мог бы забрать мешок. К себе на дерево. Ему бы это никак не помешало…

– Нет и нет! – грозно повторил Лебрак. – Ни Курносый и никто другой. Я придумал. Просто надо найти тайник, чтобы спрятать там наше добро.

– Только не в деревне! Вдруг найдут!..

– Нет, – согласился главнокомандующий. – Местечко надо искать на берегу Соты, например наверху, в старых карьерах.

– Надо, чтобы это было сухое место, потому что, если иголки заржавеют, они уже не годятся. И потом нитка от сырости сгниет.

– Если бы еще можно было найти тайник для мечей, и для копий, и для палок! Мы вечно рискуем, что у нас их отберут.

– Вчера отец бросил мой меч в печку. А прежде сломал его, – простонал Було. – У меня остался только кусочек веревки от рукоятки, да и тот обгорел.

– Да, – заключил Тентен, – вот именно. Надо найти местечко, тайник, какую-нибудь дыру, чтобы сложить туда всё наше добро.

– А что, если построить хижину, – предложил Крикун, – такую, что будь здоров, где-нибудь в заброшенном укромном карьере. В некоторых и так уже есть совсем готовые большие пещеры. Доделаем их, построим стены, а для крыши найдем столбы и обрезки досок.

– Это было бы чертовски здорово, – подхватил Тентен, – настоящую хижину с постелями из сухих листьев, чтобы можно было отдохнуть, с очагом, чтобы разжечь огонь и устроить пир, когда у нас появятся монеты.

– Решено, – подтвердил Лебрак, – построим хижину на берегу Соты. Спрячем там казну, снаряды, пращи, запасем хороших камней. Смастерим «сидаловы», чтобы сидеть, кровати, чтобы лежать, стойки, чтобы хранить мечи, выведем трубу и будем собирать хворост для очага. Как же это будет здорово!

– Надо сразу же найти место, – поторопил Тентен, которому не терпелось как можно скорее определиться с судьбой своего мешочка.

– Нынче же вечером, да, нынче вечером поищем, – согласилась возбужденная компания.

– Если только вельранцы не придут, – уточнил Лебрак. – Правда, Курносый и Гамбетт кое-что для них готовят, чтобы они оставили нас в покое. Если получится, так и будет; если нет – ну что же, тогда выберем двоих, которые отправятся подыскивать наиболее подходящее место.

– А что делает Курносый? Ну скажи нам, Лебрак, – попросил Бакайе.

– Не говори, – шепнул Тентен, толкнув Лебрака локтем, чтобы припомнить ему о прежнем недоверии.

– Придет время – сам увидишь. Да я и сам не знаю. Когда нет войны или сражения, каждый свободен. Курносый делает что хочет, и я, и ты, и вообще все. У нас республика, так-то, черт побери, как говорит мой отец.

Уроки начались без Курносого и Гамбетта. Учитель, расспросив их товарищей о возможных причинах отсутствия, узнал от посвященных, что первый остался дома, чтобы помочь корове отелиться, а второй снова повел к козлу свою козу, которая отказывалась… ну, в общем, не давалась…

Отец Симон, как всегда, не стал настаивать на подробностях, на что шутники и рассчитывали. Поэтому каждый раз, если кто-нибудь прогуливал школу, они, чтобы придумать оправдание, никогда не упускали возможности невинно упомянуть незначительную и очень непристойную причину, точно зная, что отец Симон не допустит дополнительных пояснений.

Между тем Курносый и Гамбетт были очень далеки от забот о плодовитости своих коров или коз.

Курносый, как мы помним, в самом деле пообещал Тугелю, что захватит его; с тех пор он вынашивал планы мести и как раз сейчас приводил свой план в исполнение при помощи своего верного друга и сообщника Гамбетта.

Около семи утра они повидались с Лебраком, с которым договорились и которого посвятили во всё.

Придумав оправдание, оба покинули деревню. Прячась, чтобы никто их не увидел и не признал, они сначала вышли на дорогу к Соте и Большому Кустарнику, а потом оказались у вражеской опушки, в этот час свободной от своих обычных защитников.

Здесь, в нескольких шагах от крепостной стены, рос вяз Тугеля. Его прямой гладкий ствол был в течение нескольких последних недель отполирован штанами наблюдателя вельранцев. Развилка в ветвях, первые разветвления ствола начинались в нескольких саженях над головами лазальщиков. В три прыжка Курносый достиг ветки, зацепился предплечьями и встал сначала на колени, а потом и на ноги.

Забравшись наверх, он сориентировался. Задача была в том, чтобы определить, на какой развилке и на какой ветке устраивается его противник, чтобы случайно не сделать бессмысленной работы и не стать предметом насмешек неприятеля. И, разумеется, не уронить свой авторитет в глазах соратников.

Курносый посмотрел на Большой Кустарник, а потом с особым вниманием – на свой дуб, приблизительно вычисляя высоту, на которой находился наблюдательный пункт Тугеля. Затем он тщательно изучил царапины на ветках, чтобы определить места, куда противник ставит ноги. После чего по ступеням естественной лестницы этой воздушной тропы полез выше. Словно индеец, обнаруживший следы бледнолицего, он снизу доверху исследовал все ветки дерева и забрался даже выше вражеского поста, чтобы отличить ветки, примятые обувью Тугеля, от тех, куда его нога не ступала. Затем он точно определил развилку, откуда пращник метал в лонжевернскую армию свои смертоносные камни, удобно устроился рядом с ней, глянул вниз, чтобы оценить сальто, которое он предполагал заставить совершить своего недруга, и наконец вынул из кармана перочинный ножик.

Это был нож, двойной, как мышцы Тартарена. Во всяком случае, его так называли, потому что кроме лезвия у него была небольшая пила с толстыми зубьями, плохо режущая и неудобная до невозможности.

При помощи этого примитивного орудия никогда не сомневающийся Курносый принялся подпиливать живую и крепкую ветку вяза, толщиной не меньше его ляжки. Нелегкая работа, которую к тому же предстояло проделать искусно, чтобы в роковой момент ничто не вызвало подозрений противника.

Чтобы пила не соскакивала, а на ветке не осталось слишком заметных царапин, Курносый спустился пониже и сжал коленями ствол, после чего сначала наметил лезвием ножа место разреза и проковырял тонкий желобок, куда хорошо вставлялась пила.

А уж потом принялся водить рукояткой взад-вперед, туда-сюда.

В это время на дерево влез Гамбетт и стал следить за операцией. Когда Курносый устал, сообщник сменил его. Через полчаса нож так нагрелся, что стало невозможно прикоснуться к лезвиям. Они чуть-чуть отдохнули и снова взялись за дело.

В течение двух часов они поочередно работали пилой. Под конец их пальцы онемели, ладони затекли, шеи ныли, усталые глаза слезились. Но их воодушевлял неутолимый пыл, и пила по-прежнему вгрызалась в дерево и глодала его, как безжалостная мышь.

Когда осталось пропилить всего полтора сантиметра, они сперва слегка, а потом уже как следует поднажали на ветку, чтобы проверить ее прочность.

– Еще чуть-чуть, – решил Курносый.

Гамбетт задумался.

«Надо, чтобы ветка была отдельно от ствола, – думал он. – Иначе он за нее уцепится и даже не испугается. Надо, чтобы она совсем сломалась».

И он предложил Курносому подпилить снизу, на толщину пальца, чтобы добиться полного разлома. Что они и сделали.

Снова сильно опершись на ветку, Курносый услышал обнадеживающий хруст.

– Еще капельку, – рассудил он. – Теперь хорошо. Он сможет подняться, и она не сломается. Но как только он начнет вертеться со своей пращой… Ха-ха-ха! Тут-то мы посмеемся!

И, сдув осыпавшиеся на ветки опилки, отполировав руками края трещины, чтобы загладить царапины на коре и сделать свою работу невидимой, они слезли с вяза Тугеля с чувством, что утро выдалось удачным.

– Мсье, – сказал Гамбетт учителю, явившись в класс без десяти час, – я пришел сказать, что отец сказал, чтобы я вам сказал, что не смог прийти утром в школу, потому что водил нашу козу…

– Ладно, ладно, я знаю, – прервал его отец Симон, не любивший, когда его ученики предавались подобным описаниям, ради которых все становились кружком в твердой уверенности, что какой-нибудь хитрец самым невинным тоном попросит дополнительных разъяснений. – Хорошо, хорошо! – ответил он приближающемуся с беретом в руке Курносому. – Идите побегайте, а потом я приглашу вас в класс.

А сам думал: «Не понимаю, как это родители настолько не заботятся о нравственности своих отпрысков, что допускают их к подобным зрелищам. Это же бешенство какое-то! Всякий раз, как в деревню приводят быка-производителя, все присутствуют при процедуре. Толпятся, всё видят, всё слышат. И родители позволяют. А потом ходят жаловаться, что их дети пишут девочкам любовные записочки».

Защитник нравственности стенал и сокрушался по такому пустяку!

Как будто акт любви не был на виду везде в природе! Не вешать же объявление, чтобы запретить мухам громоздиться друг на друга, петухам наскакивать на кур, запирать телок в духоте, обстреливать из ружей влюбленных воробьев, разрушать ласточкины гнезда, надевать набедренные повязки или трусы на кобелей и юбки на сук и никогда не отправлять маленьких подпасков сторожить отару, потому что барашки забывают о еде, когда от овцы исходит призывный запах и она окружена толпой поклонников!

Впрочем, ребятня придает этому привычному зрелищу гораздо меньше значения, чем можно предположить. Что их в нем занимает – так это движения, похожие на борьбу или напоминающие им, о чем свидетельствует рассказ Тижибюса, кишечные сокращения, следующие за приемом пищи.

– Он уселся, точно собирался гадить, – рассказывал младший Жибюс об их огромном Турке, когда тот покрывал сучку мэра, отогнав от нее всех своих соперников. – До чего же было смешно! Он так скрючился, чтобы у него получилось, что оказался почти на ее задних коленках, и видна была только спина, как у орланского горбуна. И вот, после того как он достаточно потолкался, сжимая ее своими передними лапами, ага, так вот, он выпрямился и потом, старики, никак не мог оттуда вылезти. Они как будто сцепились, и Фолетт, она же маленькая, оказалась кверху задом, так что ее задние лапы не доставали до земли. Тут из нашего дома вышел городской голова: «Разлейте их водой! Разлейте водой!»

Бог ты мой, как же он орал! Но сучка скулила, а Турок, который гораздо сильнее, тащил ее за зад, так что все его… причиндалы были вывернуты.

Знаете, думаю, Турку было дико больно. Когда их смогли расцепить, оно у него было красное, и он лизал свой прибор целых полчаса.

А потом Нарсис и говорит: «Ах, господин мэр, думаю, она держала его на все свои четыре су, ваша Фолетт!..» И он ушел, проклиная все к чертовой матери!