I. Строительство хижины

Отсутствие Гамбетта и Курносого и необъяснимая сдержанность генерала не могли не заинтриговать лонжевернских воинов, и они с таинственным видом, выбрав тот или иной предлог, по одному подходили к Лебраку за объяснениями.

Но единственное, что смогли узнать наиболее удачливые, укладывалось в следующую фразу: «Сегодня вечером хорошенько следите за Тугелем».

Так что в десять минут пятого, собрав достаточное количество боеприпасов и прихватив по куску хлеба, все заняли свои места и с нетерпением, бдительные, как никогда, поджидали появления вельранцев.

– Спрячьтесь, – предупредил их Курносый, – если хотите посмеяться, надо, чтобы он влез на свое дерево.

Вскоре лонжевернцы уже во все глаза следили за движениями вражеского верхолаза, пока тот карабкался к своему наблюдательному посту на вершине стоящего у опушки вяза.

Они всё смотрели и смотрели, порой протирая усталые глаза, и не видели совсем ничего особенного – ну да, вообще ничего! Тугель, как всегда, устроился на ветке, пересчитал противников, потом схватил пращу и принялся добросовестно пулять во врагов, которых мог различить.

Но когда вольный стрелок совершил особенно резкое движение, пытаясь увернуться от снаряда Курносого, которому надоело, что ничего не происходит, воздух разорвал громкий и не обещающий ничего хорошего треск. Толстая ветка, на которую взобрался вельранец, внезапно переломилась, и он вместе с ней рухнул на находящихся внизу солдат. Воздушный часовой изо всех сил пытался уцепиться за другие ветки, но, стукаясь и ударяясь то тут, то там о нижние суки, которые, в свою очередь, отталкивали его или предательски уклонялись, он приземлился неизвестно как. Однако точно гораздо быстрее, чем влез наверх.

– Ой-ой-ой! Ах! Ох! Ай, моя нога! Голова! Рука!

На эти стоны из Большого Куста отозвался взрыв гомерического хохота.

– Эй ты, видишь, вот и опять я тебя сделал! – издевательски выкрикнул Курносый. – Будешь знать, как хитрить и угрожать другим. Я тебя проучу, грязный невежа, как целиться в меня из пращи! Случайно витрину не разбил? Нет?! Крепкая у тебя башка!

– Трусы! Гады! Мерзавцы! – отвечали уцелевшие бойцы вельранской армии. – Вы нам за это заплатите, разбойники! Да-да, вы нам заплатите!

– Ага, сейчас! – бросил Лебрак и обратился к своим: – Эй, а что, если дать небольшой залп?

– Давайте! – поддержали все.

И свист снарядов сорока пяти лонжевернцев дал понять и так уже беспорядочно отступающему неприятелю, что ему стоит поскорее убраться, чтобы вновь не испытать позорище катастрофической конфискации пуговиц.

Укрепленный лагерь вельранцев опустел в мгновение ока. Раненые чудесным образом обрели способность передвигаться на своих двоих. Даже Тугель, больше испугавшийся, нежели пострадавший; он дешево отделался царапинами на руках, синяками на бедрах и ягодицах и заплывшим глазом.

– Теперь нам хотя бы будет поспокойней! – констатировал Лебрак через несколько минут. – Пошли искать, где строить хижину.

Вся армия собралась вокруг Курносого; он уже слез с дерева, чтобы на время принять мешочек, сшитый Мари Тентен и содержащий уже дважды спасенную и куда более драгоценную, чем прежде, казну армии Лонжеверна.

Мальчишки углубились в чащу Большого Кустарника, чтобы незамеченными добраться до обнаруженного Курносым убежища, «комнаты совещаний», как окрестил его Крикун. А затем решили небольшими группами разойтись на поиски места, которое среди многих других, пригодных для использования, покажется самым благоприятным и наиболее соответствующим требованиям времени и цели.

Стихийно организовались пять или шесть отрядов – каждый под руководством бывалого солдата – и незамедлительно рассеялись по старым заброшенным карьерам, чтобы исследовать, искать, шарить, спорить, рассуждать, перекликаться.

Не стоило ни слишком приближаться к дороге, ни слишком удаляться от Большого Кустарника. Также необходимо было обеспечить войску хорошо замаскированный путь к отступлению, чтобы оно имело возможность, не подвергаясь опасности, вернуться из лагеря в крепость.

Место обнаружил Крикун – в самом сердце лабиринта, оставшегося от карьеров. Это была старая выработка в виде небольшой пещеры, естественное укрытие – укрепить его, закрыть и сделать невидимым для непосвященных ничего не стоило.

Крикун условным сигналом подозвал Лебрака, Курносого и всех остальных, и вскоре они собрались перед только что вновь обнаруженной их товарищем пещерой. Вновь обнаруженной – потому что, черт возьми, все ее уже знали. Как же они-то сами не вспомнили?!

Вот ведь этот Крикун со своим собачьим нюхом! Он-то сразу о ней вспомнил! Раз двадцать они уже проходили мимо во время набегов на здешние места, когда искали гнезда дроздов, спелые орехи, подмерзшие ягоды терна или схваченные морозом плоды шиповника.

Предыдущие карьеры составляли нечто вроде ухабистой дороги, которая заканчивалась подобием перекрестка или насыпной земляной площадки, окаймленной с верхней стороны идущим до самой Тёре леском. Снизу она поросла кустарником, где в лесосеке позади Большого Кустарника, пересекая дорогу, сплетались звериные тропки.

Войско в полном составе проникло в пещеру. На самом деле она была не глубокой, но имела продолжение, вернее, преддверие в виде каменного коридора. Так что не было ничего проще, чем увеличить естественные размеры убежища, соорудив над двумя расположенными в нескольких метрах одна от другой скальными стенками крышу из ветвей и листьев. В остальном пещера была превосходно защищена со всех сторон, кроме входа, и окружена плотной завесой деревьев и кустарников.

Они сузят проход, построив прочную толстую стенку из прекрасных плоских камней, которых тут навалом, и внутри будут как у себя дома. Закончив наружную отделку, примутся за внутреннюю.

Тут-то во всей полноте и проявились созидательные инстинкты Большого Лебрака. Он задумывал, поручал, распределял работу с поразительной уверенностью и непререкаемой логикой.

– Начиная с сегодняшнего вечера надо собирать все куски досок, которые нам попадутся, дранку, колышки, старые гвозди, куски железа.

Одному солдату он поручил найти молоток, другому – плоскогубцы, третьему – зубило каменщика. Сам он принесет кирку, Курносый – кривой садовый нож, Тентен – рулетку (в футах и дюймах), и каждый – это обязательно – должен будет стащить у отца из ящика со старыми железяками хотя бы пять гвоздей, лучше большого размера, и подготовиться к самым безотлагательным потребностям строительства, прежде всего – возведению крыши.

Вот, собственно, и всё, что они могли сделать в этот вечер. В действительности самым необходимым из материалов были большие жерди и доски. Впрочем, лес изобиловал толстыми прямыми стволами ореха, которые прекрасно могли их заменить. Лебрак уже давно научился ставить заборы, чтобы отгораживать пастбища, да и все в его войске умели плести изгороди. Что же касается камней, то «где наша не пропадала!» – твердил он.

– Главное, не забудьте о гвоздях, – повторил он.

– Мешок оставляем здесь? – спросил Тентен.

– Ну конечно, – отвечал Крикун. – Сейчас сразу же построим в глубине небольшой ларь из камней и положим его туда: там сухо и безопасно. Никому не придет в голову искать его здесь.

Лебрак выбрал большой плоский камень, положил его горизонтально возле скалистой стенки. Из четырех других, более крупных, возвел четыре перегородки, опустил в середину военную казну, накрыл всё еще одним плоским камнем и в беспорядке разбросал вокруг несколько мелких камешков, чтобы сделать геометрическую форму своего тайника не столь очевидной на тот, хотя и маловероятный, случай, если нежданный гость заинтересуется этим каменным сооружением.

Затем довольная ватага медленно направилась в деревню. По дороге они строили тысячи планов. Каждый выражал готовность к домашним кражам, самой тяжелой работе, самым серьезным жертвам.

Они воплотят свое желание; здесь в каждом проявится его личность – в этом действии, рассчитанном не для кого-либо, но только для самих себя. Они построят укрытие, дворец, крепость, храм, пантеон, где будут как дома и куда не сунут носа главные специалисты обломать их планы: родители, школьный учитель и кюре; здесь они смогут совершенно спокойно делать то, что им запрещают в церкви, в школе и в семье, – дурачиться, ходить босиком, или без пиджака, или нагишом; разжигать костер, печь картошку, покуривать, а главное – прятать пуговицы и оружие.

– Сделаем камин, – сказал Тентен.

– Постели из мха и листьев, – добавил Курносый.

– И скамьи, и кресла, – перещеголял всех Гранжибюс.

– Главное, тащите всё, что можете, особенно доски и гвозди, – посоветовал командир, – постарайтесь принести свою добычу к стене или за придорожную изгородь у Соты. Завтра, идя на работу, мы всё заберем.

В тот вечер они долго не могли уснуть. Дворец, крепость, храм, хижина не покидали их возбужденного воображения. Их мысли витали, головы гудели, глаза вглядывались в темноту, руки нервно подрагивали, ноги подергивались, пальцы рук и ног шевелились. Как не терпелось им дождаться, когда вылупится заря нового дня, чтобы приступить к их великому делу!

В то утро их не надо было будить; задолго до утренней похлебки они уже рыскали в конюшне, в амбаре, в кухне, в сарае, чтобы припрятать обрезки досок и железяки, которым предстояло увеличить их общую казну.

Отцовские ящики с гвоздями подверглись яростной атаке. Каждый старался отличиться и показать, на что он способен, так что в тот вечер Лебрак получил не две сотни, на которые рассчитывал, а целых пятьсот восемьдесят три гвоздя! Весь день от деревни к Большой Липе туда-сюда сновали таинственно озабоченные мальчишки. Они тяжело ступали в своих раздувшихся куртках и в негнущихся штанах, пряча под одеждой разнообразные предметы, которые было бы весьма нежелательно демонстрировать прохожим.

А под вечер медленно, очень медленно, вышагивая по дороге над Сотой, на перекресток у Большой Липы пришел Лебрак. Его левая нога совсем не сгибалась, казалось, будто он хромает.

– Ты ударился? – встревожился Тентен.

– Упал, что ли? – подхватил Крикун.

Генерал улыбнулся таинственной улыбкой то ли Кожаного Чулка, то ли кого-то еще, – эта улыбка словно говорила людям: «Не ваше дело!»

И всё так же продолжал ковылять, пока друзья совсем не скрылись за живой изгородью дороги над Сотой. Тогда он остановился, расстегнул брюки и вытащил ручную кирку, которую пообещал принести. Это ее засунутая в штанину рукоятка делала походку командира такой напряженной, прихрамывающей и неуклюжей. Достав тесло, Лебрак застегнулся и, чтобы доказать друзьям, что он столь же бодр и подвижен, как любой из них, потрясая киркой, пустился посреди круга в некое подобие «танца со скальпом», который был бы вполне уместен в какой-нибудь главе «Последнего из могикан» или «Зверобоя».

Все были обеспечены орудиями труда; следовало приниматься за работу. Тем не менее на дуб Курносого влезли двое часовых, чтобы предупредить маленькое войско в том случае, если банда Ацтека заявится нанести удар по лагерю лонжевернцев. Затем солдаты разделились на бригады.

– Я буду плотником, – объявил Лебрак.

– А я – бригадиром каменщиков, – сказал Курносый. – Мы с Гранжибюсом будем ложить камни, а остальные будут выбирать и передавать их нам.

Бригада Лебрака прежде всего должна была найти столбы и жерди, необходимые для возведения крыши. Генерал своей киркой разрубит их на куски нужных размеров, а затем, когда стена Курносого будет готова, они соединят их перекрытием.

Другие займутся изготовлением плетеных изгородей – потом они будут расположены поверху первой постройки, в виде обрешетки, чтобы наподобие дранки поддерживать черепицу. На эту обрешетку, сделанную словно на заказ, можно будет набросать обильный слой сухих листьев, а прижимать их, поскольку следовало предвидеть сильные порывы ветра, будет решетка из палок.

Тщательно пересчитанные гвозди из казны присовокупились к пуговицам в мешочке. И все принялись за работу.

Ни кельты, бросавшие вызов громам градом стрел, ни славные труженики века соборов, вырезавшие в камне свои мечты, ни призванные Дантоном волонтеры великой Революции, ни люди сорок восьмого года, посадившие дерево Свободы, – никто никогда не брался за свое дело со столь радостным и необузданным рвением, как сорок пять солдат Лебрака, принявшиеся возводить в заброшенном карьере среди прибрежных лесов Соты общий дом своей мечты и надежды.

Идеи били, как горные водопады, кучи строительного материала росли на глазах. Курносый складывал камни; Лебрак, выдыхая мощное «хах!», могучими ударами рубил, а потом распиливал толстые ветви; было решено, что гораздо практичнее, чем отыскивать среди молодой лесной поросли будущие балки, стащить из «поленниц» вырубленных в лесосеке стволов штук сорок толстых жердей, которые без колебаний были украдены двумя десятками добровольцев.

Пока одна бригада срезала ветки, а другая плела решетку, он, с топором или молотком в руках, вытесывал, углублял, укреплял внутреннюю часть крыши.

Чтобы как следует закрепить опоры, Лебрак приказал вкопать столбы в землю. По его замыслу, основания столбов в земляных углублениях должны быть плотно обложены камнями, призванными не только удерживать их на месте, но и защитить от влажности. Проделав все это, он в общих чертах установил каркас и соединил его при помощи гвоздей, прежде чем зафиксировать столбы в выдолбленных Тентеном пазах.

Ах, до чего же крепкая конструкция получалась! Он проверил ее, установив сооружение на четырех больших камнях, и прошелся сверху, попрыгал, поплясал – ничто не сдвинулось, не дрогнуло, не хрустнуло! Честное слово, отличная работа!

И до самой ночи, до полной темноты, даже после ухода основной части армии, он оставался там с Курносым, Крикуном и Тентеном, чтобы привести всё в порядок и всё предусмотреть.

Завтра они установят крышу, привяжут к ней букет, черт возьми, как это делают настоящие строители, когда стройка завершена и они окропляют новое здание. Только вот жаль, нет у них бутылки-другой, чтобы достойно отпраздновать это событие.

– Пошли уже, – наконец предложил Тентен.

И через «комнату для совещаний» они отправились в низину Соты к карьеру Пепьо.

– Эй, Курносый, ты мне так и не рассказал, как тебе удалось обнаружить это местечко! – напомнил генерал.

– Ха-ха! – начал тот. – А вот как! Нынче летом мы с дочкой Жан-Клода Титиной гуляли по полям. С нами был пастух крестного, знаешь, тот, из Левирона, который еще все время моргает. И еще двое Ронфу с Побережья, они сейчас работают у хозяина подпасками. И вот мы подумали: а что, если поиграть, как будто мы служим мессу? Подпасок крестного захотел быть кюре. Он снял рубаху и надел ее поверх одежды, чтобы было похоже на стихарь. Из камней и скамейки соорудили алтарь. Братья Ронфу были служками, но они не захотели надевать рубахи поверх штанов. Сказали: потому что рубахи у них рваные, а я зуб даю, что это потому, что они в штаны нагадили. Короче, подпасок обвенчал нас с Титиной.

– Так у тебя ж кольца не было, чтобы ей надеть на палец?

– Я ей надел обрывок тесемки.

– А венец?

– Сплели из жимолости.

– Ух ты!

– Ну да, к тому же у него был молитвенник, он сказал «Dominus vobiscum, oremus», получай по заслугам, «secundum secula», а уж кривлялся-то, кривлялся этот священник! А потом: «Ite, Missa est» – ступайте с миром, дети мои! И тогда мы с Титиной вдвоем пошли, а им сказали не ходить, потому что у нас будет первая брачная ночь. И что их не касается, надолго ли мы. И что завтра устроим мессу в память о почивших родственниках. Мы отвалили через кусты и прямо-таки наткнулись на этот карьер. И тогда мы улеглись на камни.

– А что дальше?

– А дальше я ее поцеловал, вот что!

– И всё? И ты не засунул палец в…

– Знаешь, дружище, чтобы она увлажнилась, слишком грязно. И потом: а что бы подумала Тави?

– Верно, женщины – это грязь!

– Это еще ничего, когда они маленькие, а вот когда они становятся большими, у них в панталонах какой только дряни нет…

– Тьфу! – сплюнул Тентен. – Меня сейчас стошнит.

– Побежали! – прервал их Лебрак. – Часы на башне пробили половину седьмого! Нас поймают!

И на этой женоненавистнической ноте они разошлись по домам.

 

II. Великие дни Лонжеверна

– Ух, взяли! Ух, взяли! – надрывалась команда из десятка лебраковых рабочих, поднимая, чтобы установить на место, первую тяжелую конструкцию крепостной крыши. И в ритме, заданном этой взаимной командой, двадцать рук, одновременно напрягая свои могучие мышцы, подхватывали сооружение и несли его над карьером, чтобы хорошенько приладить балки в выпиленные Тентеном пазы.

– Полегоньку, полегоньку! – приговаривал Лебрак. – Все вместе! Только бы ничего не сломать! Осторожно! Бебер, еще немного вперед! Всё, отлично! Нет! Тентен, расширь слегка первый паз, он как-то сдвинут назад. Возьми топор. Ну, давай же!.. Отлично! Теперь входит! Да не бойся ты, тут всё прочно!

И, чтобы доказать, как хорошо его творение, Лебрак разлегся на нависающем над пустотой каркасе. Ни одна деталь конструкции не шелохнулась.

– Каково, а? – горделиво пыжился он. – Теперь кладем решетки.

Тем временем Курносый при помощи устаревшего средства в виде каменной лестницы, представлявшей собой некую наклонную плоскость, выкладывал последние детали своей стены. Эта стена, шириной более трех футов, с наружной стороны по воле ее строителя, желавшего скрыть регулярность кладки, была корявой; с внутренней же – совершенно прямой, как будто при ее строительстве использовался оловянный отвес, и тщательно отделанной, отполированной, отшлифованной, вылизанной, целиком сложенной из отборных камней.

Охапки сухих листьев, которые малыши натаскали к входу в пещеру, толстым слоем лежали на плотной подушке мха. Рядом стройными рядами высились чистые аккуратно сплетенные решетки. Работа шла быстро: в Лонжеверне не ленились… когда хотели.

Закрепить решетки оказалось минутным делом, и вскоре плотная кровля из сухих листьев полностью закрывала верх хижины. Справа от входа было оставлено единственное отверстие, чтобы в него мог подниматься дым (ведь в доме будут разжигать огонь!).

Прежде чем приступить к внутреннему благоустройству, Лебрак и Курносый перед всем столпившимся у входа воинством подвесили за обрывок веревки огромный пук прекрасной золотисто-зеленой омелы, среди листвы которой, точно гигантские жемчужины, посверкивали зернышки. «Так всегда делали галлы, – утверждал Крикун, – считается, что это приносит счастье».

Все закричали:

– Ур-ра!

– Да здравствует хижина!

– Слава нам!

– Слава Лонжеверну!

– В задницу вельранцев! Мы победим!

– Они ничтожества!

Когда восторги немного утихли, солдаты принялись за уборку жилища.

Неподходящие камни были вынуты и заменены другими. Каждый получил задание. Лебрак распределял роли и руководил работами, сам вкалывая за четверых.

– Вот тут, в глубине, спрячем казну и оружие; слева, в уголке, огороженном досками, напротив очага, сложим удобную мягкую лежанку из листьев и мха для раненых и утомленных, а рядом – несколько мест для сидения. С другой стороны, по бокам очага, каменные скамьи и сиденья; и проход посередине.

Каждому захотелось иметь свой камень и свое постоянное место на скамейке. Чтобы на эту тему больше не возникало никаких споров, зацикленный на вопросах старшинства Крикун пометил каменные сиденья углем, а скамейки – мелом. Место Лебрака было в глубине, перед казной и рогатинами.

Позади генеральского камня между двумя стенами закрепили утыканную гвоздями жердь. На ней каждый боец тоже получил свой помеченный гвоздь, чтобы вешать на него меч и прислонять копье или палку. Как видно, лонжевернцы были приверженцами строгой дисциплины и умели ей подчиняться.

Курносый соорудил очаг, положив на землю огромный плоский камень, якобы базальт; позади камня и по бокам он возвел три невысокие стенки, потом накрыл две боковые стенки другим плоским камнем, так, чтобы сзади, точно под устроенным в крыше отверстием, находилось заменяющее вытяжку открытое пространство.

Что же касается мешка, то Лебрак положил его в самую глубину, словно священный ковчег в скальную скинию, и торжественно замуровал до того времени, когда у них появится необходимость прибегнуть к нему.

Но прежде чем положить мешок в этот тайник, Лебрак в последний раз дал присутствующим возможность им полюбоваться, сверил его содержание с книгами Тентена, тщательно пересчитал все предметы, позволил всем желающим потрогать и пощупать их и, священнодействуя, словно жрец, убрал сокровище в каменный алтарь.

– Здесь не хватает картинок, – прищурившись, заметил Крикун, в котором проснулся определенный эстетический вкус.

У него в кармане лежало дешевенькое зеркальце, он пожертвовал его на общие нужды, поставив на каменный карниз. Так в хижине появилось первое украшение.

И, пока одни готовили постели и строили сиденья, другие отправились в лесосеку за опавшими листьями и валежником.

Поскольку завалить хижину таким количеством топлива они не могли, немедленно было решено построить по соседству невысокий и достаточно просторный сарай, чтобы хранить в нем необходимые запасы дров. В десяти шагах от их убежища, под скалой, они быстро возвели три стены, оставив свободным отверстие с северной стороны. Там можно было разместить больше двух стеров древесины. Мальчишки сложили три разные кучи дров – толстые, средние и тонкие. Теперь они были готовы к холодам.

На следующий день строительство было завершено. Лебрак притащил иллюстрированные приложения к «Маленькому парижанину» и «Маленькой газете», Крикун – старые календари, остальные – разные картинки: президент Феликс Фор самодовольно и глуповато разглядывал иллюстрации из книжки про Синюю Бороду, обобранная рантьерша оказалась напротив самоубийства лошади, перескакивающей через парапет, а старый Гамбетта, обнаруженный – надо ли говорить? – Гамбеттом, как-то странно не сводил своего единственного глаза с хорошенькой полуобнаженной девушки с сигаретой. Как гласила надпись на плакате, она курила только «Нил» или «Ризла плюс», если только это были не сигареты «Жоб».

Стало красиво и радостно. Грубые цвета гармонировали с дикостью здешней обстановки, в которой бледноватая, да к тому же такая далекая Джоконда показалась бы совершенно неуместной.

Украденная из школы старая метла, выбранная из тех, которыми больше не пользовались в классе, нашла здесь применение и гордо вытянула в углу свою почерневшую от грязных детских ладошек палку.

И наконец, раз уж остались доски, их сколотили и смастерили столешницу. Четыре колышка, вбитых в землю перед сиденьем Лебрака и укрепленных при помощи мелких камней, стали ножками. Гвозди соединили столешницу с этими подпорками, и у столяров получилось нечто, что, возможно, не отличалось особым изяществом, зато крепко держалось, как и всё, что они сделали здесь своими руками.

А чем же в это время занимались вельранцы?

Часовые в лагере посреди Большого Кустарника сменялись ежедневно, но ни разу наблюдателям не пришлось троекратным условным свистом предупреждать о неприятельской атаке.

А они всё-таки явились, эти мужланы. Правда, не в первый день, а во второй.

Да, на второй день в поле зрения Тижибюса, командира дозорных, оказалась какая-то группа солдат противника. Дозорные внимательно приглядывались к действиям и передвижениям этих олухов, но те таинственным образом исчезли. На следующий день снова появились два или три вельранских солдата: тупо встав на опушке, они принялись неотрывно глазеть на лонжевернских часовых.

В лагере Ацтека происходило что-то странное! Поражение главнокомандующего и падение Тугеля, похоже, вовсе не охладили их воинственный пыл. Интересно, что они задумали? И часовые размышляли и фантазировали – а что еще им было делать? Что касается Лебрака, то он был слишком рад передышке, которую подарил им неприятель, и вовсе не хотел озаботиться или поинтересоваться тем, как тот проводит время, обычно отданное войне.

Однако на четвертый день, когда лонжевернцы разрабатывали самый короткий маршрут, чтобы незамеченными пробраться от хижины к опушке Большого Кустарника, связной, отправленный командиром разведчиков, сообщил им, что вражеские наблюдатели только что прокричали угрозы, в серьезности которых можно не сомневаться.

Очевидно, основной состав их армии тоже чем-то занят в другом месте; может, и они тоже соорудили себе берлогу, укрепили свои позиции, устроили западни в окопах, как знать… Самым логичным предположением оставалось строительство хижины. Но кто же мог подать им такую мысль? Хотя идеи самым таинственным образом носятся в воздухе. Очевидно одно: они что-то там готовят… Иначе как объяснить, почему они не набросились на стражей Большого Кустарника?

Что же, посмотрим.

Прошла неделя. Обитатели крепости запаслись украденной картошкой, старыми, хорошо отмытыми и начищенными кастрюлями и держались настороже. Они ждали. Потому что, невзирая на предложение Гранжибюса, никто не захотел взять на себя опасную разведку в самой гуще неприятельского леса.

Наконец в воскресенье после обеда обе армии в полном составе обменялись несчетными оскорблениями и камнями. С той и другой стороны отмечалось удвоение азарта и непреклонного высокомерия, которые придают лишь сильная организация и полная уверенность в себе. Понедельник обещал быть жарким.

– Давайте сделаем домашнее задание как следует, – посоветовал Лебрак. – Ни в коем случае нельзя, чтобы кого-то оставили завтра после уроков. Будет знатная драка.

И действительно, никогда еще уроки не отскакивали так от зубов учеников, как в тот понедельник, к величайшему изумлению преподавателя, чьи педагогические предрассудки были полностью опровергнуты этим неожиданным переходом от лени к прилежанию, и от мечтательности к вниманию. Вот и стройте после этого теории на так называемом фактическом опыте, когда подлинные причины, глубинные мотивы так же скрыты, как лицо Изиды под ее каменным покрывалом.

Но дело приобретало опасный оборот.

Уцепившись за первую ветку, чтобы закрепиться, Курносый сразу свалился со своего дуба. К счастью, с небольшой высоты, да к тому же на ноги. Это была месть Тугеля: такого следовало ожидать, но он думал, что вельранец тоже покусится на ветку с его «засидкой». Тем не менее, поднявшись, он, прежде чем устроиться, тщательно проверил крепость каждой из ветвей. Впрочем, скоро он слезет, чтобы принять участие в атаке и в рукопашной. И если ему удастся захватить Тугеля, он непременно заставит его заплатить за эту маленькую шутку.

В остальном сражение было честным.

Когда каждая враждующая сторона исчерпала свой запас камней, воины обеих армий начали решительно сходиться, чтобы биться по совести с оружием в руках.

Вельранцы построились клином, лонжевернцы – тремя небольшими отрядами: Лебрак в центре, на правом фланге Курносый, на левом – Гранжибюс.

Не проронив ни слова, они сходились медленным шагом, как коты, подстерегающие друг друга, – брови нахмурены, глаза горят, лбы наморщены, зубы сжаты, кулаки готовы к бою; один поднимает дубину, другой – деревянную саблю, третий целится копьем.

Расстояние между ними уменьшалось, шаги постепенно ускорялись. Три лонжевернских отряда сошлись с построившейся клином армией вельранцев.

И когда оба военачальника оказались буквально нос к носу, в двух шагах один от другого, они остановились. Обе армии были неподвижны, но это была неподвижность воды, которая вот-вот закипит. Ряды ощетинились страшным оружием. В каждом солдате глухо ворочался гнев, глаза испускали молнии, кулаки в ярости сжимались, губы дрожали.

Кто бросится первым – Ацтек или Лебрак? Чувствовалось, что любое движение, любой звук выпустит на свободу ярость, освободит гнев, растревожит эти силы. Но никакого движения не происходило, никакой крик не раздавался, и над обеими армиями нависла огромная, мрачная, ничем не прерываемая тишина.

Кар-р! Кар-р! Кар-р! Возвращаясь в лес, над полем боя с удивленным карканьем пролетела стая ворон.

И тут началось.

Какой-то не имеющий названия рев вырвался из горла Лебрака, ужасающий крик слетел с губ Ацтека, и обе враждующие стороны неумолимо рванулись вперед.

Невозможно было различить хоть что-нибудь. Армии вонзились одна в другую: клин вельранцев – в отряд Лебрака, фланги Курносого и Гранжибюса – во фланги вражеской армии. Дубины оказались лишними. Враги сцепились, душили друг друга, раздирали, царапались, избивали, кусали, вырывали клочья волос. Рукава курток и рубашек болтались на запястьях, а грудные клетки под ударами кулаков отдавались громким звуком, как барабаны. Носы кровоточили, глаза слезились.

Сражение продолжалось под бессвязные звуки и шум прерывистого дыхания: слышно было лишь рычание, завывание, хриплые нечленораздельные выкрики: «Хах! Ух! Бац! Трах! Падаль!» Они сливались с приглушенными стонами: «Ох! Ой! Ай!..» Все вперемешку.

Это было сплошное гигантское ревущее месиво задов и голов, ощетинившееся сплетенными и вырывающимися на свободу руками и ногами. Вся эта масса то откатывалась, то снова возвращалась, и сосредоточивалась, и растекалась, чтобы начать все сначала.

Победа будет за тем, кто сильнее. Кто более жесток. И еще неизвестно, улыбнется ли она Лебраку и его армии.

Те, кому досталось больше других, отползали в сторону. Кто-то внезапным ударом разбил нос Було, и тот побежал в гущу Большого Кустарника, стараясь по возможности унять кровь. А у вельранцев многие бросились врассыпную: Татти, Писфруа-Зануда, Лато́п-Крот, Бусбо́ и семь-восемь других улепетывали без оглядки – кто на одной ноге, кто с подвязанной рукой или с разбитой в хлам физиономией. И еще кто-то следом, и еще парочка. Так что уцелевшие, видя, что их становится всё меньше, и практически уверенные в своем поражении, тоже стали искать спасения в бегстве, однако не столь стремительном. Поэтому Тугель, Миг-Луна и еще четверо вельранцев были схвачены, связаны и при помощи ударов под зад приведены в лагерь Большого Кустарника.

Да, это был воистину великий день!

Предупрежденная заранее Мари уже была в хижине. Гамбетт привел туда Було на перевязку. Сам он взял кастрюлю, быстренько сбегал к ближайшему источнику и набрал свежей воды, чтобы вымыть поврежденную сопатку своему отважному соратнику. А в это время победители лишали пленных разнообразных предметов, отягощавших их карманы, и безжалостно срезали пуговицы.

Черед пришел каждому. Самым большим почетом в тот вечер пользовался Тугель. Курносый особенно тщательно позаботился о нем, не позабыл конфисковать у него пращу и заставил красоваться перед всеми с голым задом до конца процедуры.

Четверо других, которых прежде еще не ловили, в свою очередь были молча и хладнокровно обобраны без излишней жестокости.

Напоследок оставили Мига-Луну. На сладкое, как они говорили. Не он ли недавно вероломно напал на генерала, после того как подло заставил его споткнуться! Да, именно этот нытик, этот хлюпик, этот зануда осмелился отлупить палкой по ягодицам безоружного воина, который не мог бежать. Полагалось отплатить тем же. Однако он распространял специфический запах, невыносимый, отвратительный, который, несмотря на закалку, заставил исполнителей великих дел Лонжеверна заткнуть носы.

Этот гад портил воздух, как бык! Что он себе только позволяет!

Миг-Луна что-то бессвязно бормотал, хныкал и распускал нюни, его горло содрогалось от всхлипываний. Но когда пуговицы были срезаны и штаны упали на пол, все увидели источник вони и поняли, почему запах оказался столь устойчивым. Бедолага наделал в штаны, и его тощие обгаженные ягодицы распространяли повсюду резкий ужасный запах. Так что, поступив великодушно, главнокомандующий отказался от карающих ударов прутом и выпроводил своего пленника, как и других, без дополнительного ущерба, радуясь в глубине души и ликуя по поводу этой естественной кары, которой по собственной трусости подвергся самый грязный воин, какого только могли иметь вельранцы в своей армии ничтожеств и трусов.

 

III. Лесной пир

Что теперь станется с разбитой, истерзанной, разграбленной и поверженной армией Ацтека? Лебраку на это, в сущности, было плевать. И его солдатам тоже. Они одержали победу, они взяли шестерых пленных. Такого еще не бывало. Свято сохраняемая и передаваемая история военных подвигов не упоминала – Крикун был готов поручиться – ни об одном столь невероятном захвате противника и столь фантастическом его разгроме. Лебрак мог считать себя самым великим полководцем, когда-либо командовавшим лонжевернской армией, а свою фалангу – самой отважной и надежной.

Добыча была свалена в кучу: груда пуговиц и тесьмы, шнурки, пряжки, самые разнообразные предметы. Потому что бойцы наложили руку на все, что имелось в карманах противника, кроме носовых платков. Там можно было видеть свиные косточки с дыркой посередине, куда была продета двойная шерстяная нитка, которая, скручиваясь и раскручиваясь, заставляла косточку вертеться. Эта игрушка называлась жужжалка. Еще там были шары, ножики – или, чтобы быть точным, просто какие-то тупые лезвия с дурацкими черенками. Там также можно было обнаружить несколько открывашек для банок с сардинами, свинцовую фигурку Папаши-какаши, присевшего в интимной позе, и камышовые трубки для стрельбы горохом. Всему этому, сваленному вперемешку, предстояло пополнить казну или достаться солдатам по жребию.

Безусловно, казна одним махом увеличится вдвое. А как раз послезавтра надо платить казначею второй военный налог.

Давнишняя мысль снова пришла Лебраку в голову. А что, если на эти деньги устроить пир?

Человек дела, он тут же поинтересовался у своих солдат, какую сумму мог бы получить казначей.

– У кого нет монеты, чтобы оплатить налог?

Никто не сказал ни слова. Все всё отлично поняли.

– Поднимите руку те, у кого нет ни одного су?

Ни одна рука не поднялась. Бойцы хранили благоговейное молчание. Да неужели? Неужто каждый нашел возможность раздобыть свою монетку? Полезные советы генерала принесли свои плоды. Так что ему оставалось только горячо поприветствовать свое войско:

– Каково? Вот видите, не такие уж вы дураки, как сами думали. Главное – захотеть, и всё можно найти. Просто не надо быть мямлей, черт побери, иначе тебя непременно облапошат. Здесь, – он обвел рукой богатые трофеи, – добра не меньше чем на сорок су. Так вот, милые мои, мы так храбро завоевали его своими кулаками, что нам теперь незачем тратить наши денежки на новые покупки. Завтра у нас будет сорок пять су. Чтобы отметить победу и окропить хижину, мы все вместе в следующий четверг после обеда будем кутить! Что скажете?

– Да! Да! Да! Браво! Браво! Правильно! – вскричали, взвыли, взревели сорок глоток. – Правильно! Да здравствует праздник! Да здравствует гулянка!

– А теперь – в хижину! – продолжал командир. – Тентен, дай-ка мне свой берет. Я положу в него нашу добычу, чтобы добавить ее в копилку. Там больше никого? – спросил он, указывая на опушку вельранского леса.

Чтобы проверить, Курносый залез на дуб.

– Еще бы, – заметил он, внимательно осмотрев местность, – да после такого поражения они разбежались, как зайцы.

В хижине лонжевернская армия встретилась с Було, Гамбеттом и собиравшейся уходить Мари. У потерявшего много крови раненого нос посинел и стал похож на крупную картофелину. Но он не ныл: он думал о том, сколько клочьев волос он выдрал собственными руками и сколько ударов кулаком раздал по справедливости направо и налево.

Договорились, что скажут, будто он бежал, споткнулся и упал на деревянный шар во время игры. И не успел выставить вперед руки, чтобы не удариться лицом.

К четвергу он будет здоров и сможет кутить вместе со всеми. А раз он в данном случае пострадал больше всех, при разделе имущества получит за это натурой.

На следующий день, собрав деньги, Лебрак и Тентен обсудили с товарищами, как их следует потратить.

Посыпались предложения.

– На шоколадки.

Все были согласны на такую покупку.

– Давайте посчитаем, – возразил Крикун. – Плитка из десяти полосок стоит восемь су. Каждому нужен довольно большой кусок. В трех плитках тридцать полосок. Получается каждому чуть больше половинки. Да, – сказал он, подсчитав, – ровно две трети полоски каждому. От сорока пяти монет останется двадцать одна.

– А что мы на них купим?

– Пирожных!

– Печенья!

– Конфет!

– Сардины!

– У нас всего двадцать одно су, – напомнил Лебрак.

– Надо купить сардин, – настаивал Тентен. – Сардины – это вкусно. Да, Страхоглазый, ты даже не знаешь, что это такое! Да, старик, это такие маленькие жареные рыбки без головы в жестяной банке. Знаешь, это ужасно вкусно! Правда, мы редко их покупаем, потому что дорого. Может, купим себе баночку, хотите? В банке бывает десять, двенадцать, иногда даже тринадцать рыбок. Разделим.

– О да, – добавил Тижибюс. – Там еще масло, друзья мои. До чего же я люблю сардиновое масло! Когда мои их покупают, я вылизываю банки. Это не то, что масло для салата…

Покупку банки сардин за одиннадцать су одобрили с восторгом.

В их распоряжении осталось десять су.

Обратив на это внимание присутствующих, Крикун счел нужным высказать следующее мнение:

– Хорошо было бы купить что-то на одно су, что легко делится на много частей.

Были предложены конфеты: маленькие круглые конфетки и еще лакричные палочки, которые так приятно сосать и жевать на уроке, спрятавшись за поднятую крышку парты.

– Тогда разделим: пять су на конфетки и пять – на лакричные палочки. Значит, с этим уладили. Но, сами знаете, это не всё. Придется стащить из погреба яблок и груш, а еще мы будем печь картошку. А Курносый сделает сигары из клематиса.

– И надо что-то выпить, – заявил Гранжибюс.

– Может, достанем вина?

– И немного водки?

– Из черной смородины?

– Сиропа, что ли?

– Гранатину?

– Это очень трудно!

– Я знаю, где у нас на чердаке есть бутыль крепкого, – сказал Лебрак. – Если бы можно было оттуда отлить бутылочку… Не дрейфь, будет у нас вино, а то!

– А еще у нас нет стаканов.

– Хоть бы вода в чем-то была!

– Там у нас есть кастрюли!

– Они не такие уж большие!

– Если бы найти бочонок или хотя бы старую лейку!

– Лейку! В школе есть одна старая, в колидоре, может, стащим? Правда, она пыльная и дырявая. Но это не проблема: вставим в дырку колышек, а жесть почистим песком! Идет?

– Да, – одобрил Лебрак, – отличная идея. Сегодня вечером я с четырех дежурю. Так что припрячу ее возле стены во дворе, когда пойду выбрасывать мусор. А когда стемнеет, вернусь, чтобы забрать ее, и пока что спрячу в пещере у Липы. А завтра заберем. С покупками поступим так: я куплю одну плитку шоколада, Гранжибюс – другую, а Тентен – третью. Крикун пойдет за сардинами, Було – за конфетами, а Гамбетт – за лакрицей. Никто ни о чем не догадается. И всё это мы отнесем в хижину вместе с яблоками, картохой и всем остальным, что сможем раздобыть. Ах да, забыл! Сахар! Постарайтесь стырить сахар, будет чем закусить глоточек крепкого… если оно у нас будет. Обмакнем в стаканы! Стырить легко, когда мать отвернется.

Ни один из этих ценных советов не был забыт; каждый взял на себя какую-то обязанность и постарался выполнить ее по совести. Поэтому в четверг после обеда пришедшие заранее Лебрак, Курносый, Тентен, Крикун и Гранжибюс встречали своих товарищей, прибывающих один за другим или небольшими группами с набитыми до отказа карманами.

Им, командирам, тоже было чем удивить гостей.

Сильный огонь, пламя которого поднималось больше чем на метр, наполнял хижину теплым светом, в котором переливались ядовитые цвета картинок.

На грубом столе, где вместо скатерти разложили газеты, в идеальном порядке разместились купленные продукты. А позади – о радость! о ликование! – демонстрировали свои идеальные формы три полных бутылки, целых три таинственных бутылки, гениально украденные братьями Жибюсами и Лебраком.

Одна с водкой, в двух других было вино.

На некоем подобии постамента красовалась, как новенькая, начищенная лейка. Ее вмятины сверкали, выставленный вперед отполированный носик был готов пролить прозрачную чистую воду, набранную в источнике по соседству. Под теплыми углями потрескивала кучка картошки.

Что за прекрасный день!

Мальчишки решили, что разделят всё, только хлеб у каждого будет свой. И вскоре рядом с плитками шоколада и коробкой сардин выросла горка сахара, кусочки которого Крикун тщательно пересчитал.

Яблоки невозможно было выложить на стол, их оказалось втрое больше, чем едоков. Похоже, все и вправду превосходно справились с задачей, но и здесь генерал со своей бутылкой водки снова всех переплюнул.

– Каждый получит сигару, – заверил Курносый, широким жестом указывая на ровную плотную батарею тщательно отобранных стеблей клематиса: гладких, без узлов и с маленькими круглыми отверстиями, что говорило о том, что затягиваться будет хорошо.

Одни находились в хижине, другие лишь заходили в нее; заходили, выходили, смеялись, хлопали себя по животам, в шутку обменивались тумаками и поздравляли друг друга.

– Эй, старик, всё в порядке?

– Вот что значит настоящий кореш!

– Уж повеселимся!

Решили, что начнут, когда будет готова картошка. За ней следили Курносый и Тижибюс: ворошили угли, отбрасывали горящие головешки, иногда с помощью палочки вытаскивая аппетитные клубни, чтобы потрогать их кончиком пальца. Обжигались и трясли руками, дули на пальцы и снова подбрасывали дрова.

В это время Лебрак, Тентен, Гранжибюс и Крикун, пересчитав яблоки и кусочки сахара, на которые каждый имел право, занимались справедливой дележкой плиток шоколада, конфеток и лакричных палочек.

Огромное волнение охватило их, когда они начали открывать банку сардин: маленькие или большие? Получится ли поровну поделить содержимое на всех?

Переворачивая кончиком ножа те сардинки, что лежали сверху, Крикун считал: восемь, девять, десять, одиннадцать!

– Одиннадцать, – повторил он. – Ну-ка, трижды одиннадцать – тридцать три, четырежды одиннадцать – сорок четыре! Вот черт! Ну что за черт! А нас сорок пять! Одному не хватит.

Сидевший на корточках перед костром Тижибюс услышал этот зловещий возглас и в один момент решил проблему:

– Пусть это буду я, если хотите, – воскликнул он. – А вы дадите мне облизать банку с маслом, я это так люблю! Годится?

Годится ли? Да это просто потрясающе!

– Думаю, печеная картошка готова, – произнес Курносый, наполовину обгоревшей двурогой ореховой веткой отталкивая в глубину очага красноватые угли, чтобы лишить их поживы.

– Тогда к столу! – проревел Лебрак.

Он встал у входа:

– Эй вы, отколовшиеся, вы что, не слышите? К столу, вам говорят! Давайте подходите! Может, сходить за знаменем?

И все сгрудились в хижине.

– Пусть каждый займет свое место. Сейчас будем делить, – приказал командир. – Сначала картошка, начинать надо с горячего, так лучше. И вообще, это шикарно, так делают на званых обедах.

И четыре десятка мальчишек уселись на свои места, плотно сжав коленки под прямым углом, как у египетских статуй, и, зажав в руке свой кусок хлеба, стали ждать раздачи.

Она свершалась в благоговейной тишине: те, до кого еще не дошла очередь, во все глаза смотрели на серые кругляши, чья матово-белая дымящаяся плоть источала вкусный здоровый и сильный запах, усиливавший аппетит.

Мальчишки счищали шкурку, вгрызались в мякоть, обжигались, выпускали картофелину из рук, и она иногда скатывалась на колени, где проворные руки вовремя подхватывали ее. До чего же это было вкусно! Они смеялись, переглядывались, заразительная радость растормошила всех, и языки начали развязываться.

Время от времени они подходили к лейке, чтобы напиться.

Пьющий вытягивал губы хоботком, прикасался ими к жестяному носику, мощно втягивал воду, с полным ртом и раздутыми щеками проглатывал всё, давясь и выплевывая воду фонтаном, и разражался смехом под шутки товарищей.

– Выпьет! Не выпьет! Спорю, что да! А я говорю, нет!

Наступил черед сардин.

Крикун благоговейно разделил каждую рыбку на четыре части. Он действовал с крайней аккуратностью и точностью, чтобы части не крошились, и взял на себя выдачу каждому причитающейся порции. Деликатно, ножом, он подхватывал в банке, которую нес Тентен, кусочек и клал каждому на хлеб его законную долю. В этот момент он был похож на священника, причащающего верующих.

Никто не притронулся к своему куску, пока Крикун не обнес всех; Тижибюс, как и было условлено, получил свою банку с маслом, а также несколькими крошечными ошметками плавающей в нем кожицы.

Получилось совсем понемногу, но до чего же вкусно! Ну и лакомство! И все принюхивались, вдыхали, прикасались, лизали лежащий на хлебе кусочек, радуясь своему везению, предвкушая удовольствие, которое вот-вот получат, когда начнут жевать, печалясь при мысли, что это будет длиться так недолго. Только проглотишь – и всё, конец! Никто не решался начать. Ведь так мало! Следовало наслаждаться, наслаждаться… и они наслаждались – глазами, руками, кончиком языка, носом… особенно носом. Пока наконец Тижибюс, который впитывал, подтирал, вымакивал остаток «соуса» кусочком свежего хлеба, в шутку не поинтересовался, не собираются ли они превратить рыбку в мощи. Для этого им всего лишь следует принести свои порции кюре, чтобы тот присоединил их к кроличьим косточкам, которые, приговаривая «Паштеты!», он заставляет лобызать злобных старух.

И все начали медленно есть, без хлеба, маленькими равными порциями, высасывая сок, впитывая его каждым бугорком языка, на ходу останавливая размягченный, утопленный, залитый слюной кусочек, чтобы снова вернуть его под язык, заново пережевать и только потом нехотя проглотить.

Так же благоговейно всё и закончилось. Потом Страхоглазый признался, что было чертовски вкусно, но такое ощущение, что ничего и не было!

На десерт были конфеты и лакричные палочки, которые полагалось грызть по дороге домой. Оставались яблоки и шоколадки.

– Ага, но когда же мы будем выпивать? – поинтересовался Було.

– Вон лейка, – ответил шутник Гранжибюс.

– Скоро, – успокоил Лебрак, – вино и водка напоследок, с сигарой. А теперь – шоколад!

Каждый получил свою долю: кто-то в двух кусках, кто-то – в одном. Это было основное блюдо – его ели с хлебом; впрочем, кое-кто из хитрецов предпочел сначала съесть пустой хлеб, а уже потом, конечно, и шоколад.

Зубы откусывали и пережевывали, глаза сверкали. Оживленный охапкой вереска, огонь в очаге румянил щеки и придавал яркости губам. Говорили о былых сражениях, о будущих боях, о предстоящих победах. Понемногу стали махать руками, притопывать ногами и вертеться.

Пришла пора яблок и вина.

– Пить будем все по очереди из маленькой кастрюльки, – предложил Курносый.

Но Крикун презрительно ответил:

– Ни за что! У каждого будет свой стакан!

Подобное заявление потрясло сотрапезников.

– Стакан? У тебя что, есть стаканы? У каждого свой стакан! Ты что, спятил, Крикун? Как это?

– Ха-ха-ха! – веселился их приятель. – Вот что значит быть умником! А яблоки-то вам зачем?

Никто не понимал, к чему клонит Крикун.

– Вот пустоголовые! – продолжал он без всякого уважения к собравшимся. – Берите свои ножики и делайте как я.

С этими словами изобретатель тут же проковырял ножом отверстие в пузатом румяном яблоке, тщательно вынул мякоть, превратив таким образом прекрасный плод в оригинальную чашу.

– И правда! Что за черт этот Крикун! Потрясающе! – воскликнул Лебрак.

И незамедлительно приступил к раздаче яблок. Все тут же принялись вырезать себе стаканчики, пока словоохотливый и торжествующий Крикун объяснял:

– Когда я ходил подпаском, если мне хотелось пить, я вырезал сердцевину из большого яблока, доил корову и – вжик-вжик! – наполнял свою кружечку теплым молоком.

Когда все смастерили стаканы, Гранжибюс и Лебрак откупорили бутылки. И поделили между собой сотрапезников. Бутыль Гранжибюса, более вместительная, чем другая, должна была обеспечить двадцать три воина, а бутыль командира – двадцать два. К счастью, стаканы получились маленькие, и дележка была справедливой, по крайней мере, хотелось бы верить, потому что она не дала повода ни для каких нареканий.

Когда всем налили, Лебрак, подняв свое наполненное зельем яблоко, произнес соответствующий случаю тост:

– А теперь – за нас, старики, и в задницу вельранцев!

– За тебя!

– За нас!

– Слава нам!

– Да здравствуют лонжевернцы!

Они чокнулись яблоками и, воздев свои бокалы, проорали оскорбления в адрес врага. Сотрапезники восхваляли отвагу, силу и героизм Лонжеверна. И они выпили, вылизали и обсосали свои яблоки.

– А что, может, споем?! – предложил Тижибюс.

– Давай, Курносый! Твою песню!

Курносый затянул:

– Жаль, что такая короткая! Отличная песня! А теперь все вместе споем «Рядом с моей милой». Ее все знают. Начнем. Раз! Два-а-а!

И во всю силу своих молодых легких парни запели старую песню:

Закончив эту песню, захотели спеть другую, и Тентен начал:

Но ее бросили на полпути, потому что теперь уже, когда все выпили, им хотелось чего-то другого, чего-то получше.

– Ну-ка, Курносый! Давай, спой нам, как Мадлен побывала в Риме!

– Да ну, я знаю только несколько слов из двух куплетов, не стоит; и вообще, ее никто не знает! Если рекруты видят, что мы подходим послушать, они умолкают и говорят, чтобы мы отвалили.

– Потому что это смешно.

– Нет, просто там похабщина. Там есть такая штука, уж не знаю, что это, куда они пихают эту Мадлен, какой-то иститут и патеон, пехотный полк, штык к пушке и еще куча всякого барахла, о чем я и подумать не могу.

– Потом, когда мы станем новобранцами, мы ее тоже узнаем, – успокоил всех Тижибюс, чтобы призвать своих товарищей к терпению.

Тогда они попытались вспомнить песню, которую поет Дебьез, когда напивается:

Потом с грехом пополам попробовали затянуть мотивчик Кенкена-браконьера:

Они устали от бесплодной борьбы, ансамбль распался, и наступило короткое недоуменное молчание.

Тогда, чтобы прервать его, Було предложил:

– А давайте показывать фокусы?

– Чертовы затеи!

– Или поиграем в «Голубь летает»? – предложил кто-то.

– Вот еще, девчачья игра! Тогда почему бы не попрыгать через скакалку!

– А наша водка, черт возьми! – проревел Лебрак.

– А мои сигары! – завопил Курносый.

 

IV. Рассказы о героических временах

Услышав восклицание командира, каждый снова взял свое яблоко, и, пока Курносый, проходя между рядами, с непринужденным изяществом предлагал сигары из клематиса, Гранжибюс раздавал кусочки сахара.

– Надо же, какая гулянка!

– И не говори! Славная попойка!

– Настоящий пир!

– Знатный кутеж!

Лебрак мастерски встряхивал бутылку, в водке появлялись пузырьки воздуха, поднимались к горлышку и, прежде чем лопнуть, украшали его пенистой короной.

– Хорошая, – похвалил он, – это местная. Вон какая шапочка получается. Осторожно, не шевелитесь, дайте пройти.

И он медленно поделил на сорок пять собутыльников литр алкоголя. Это продолжалось целых десять минут, но, пока не был дан сигнал, никто не пил. Затем снова зазвучали тосты, игривые и свирепые, как никогда. Собутыльники стали макать в водку сахар и понемногу выкачали всю жидкость.

Тысяча чертей! До чего же она была крепкая! Малыши расчихались, закашлялись, стали отплевываться, покраснели, их лица приобрели фиолетовый или багровый оттенок. Но ни один не захотел признаться, что у него жжет горло и выворачивает внутренности.

Водка была краденая – значит, хорошая, даже восхитительная, и ни капли не могло пропасть!

Так что, хоть ты сдохни, они выпили всё до последней молекулы и вылизали яблоко, и съели его, чтобы не пропадал сок, пропитавший его мякоть.

– А теперь закурим! – предложил Курносый.

Истопник Тижибюс пустил по рядам тлеющие головешки. Вставив в зубы куски клематиса, все принялись изо всех сил их раскуривать, полуприкрыв глаза, втягивая щеки и покусывая губы. Иногда, если кто-нибудь особенно сильно старался, хорошо высушенный клематис даже воспламенялся. Мальчишки восхищались и старались повторить этот подвиг.

– Может, пока у нас ноги в тепле и полное брюхо, пока мы преспокойно курим хорошую сигару, потравим байки?

– Да, отлично! Или загадаем загадки?

– А можно для развлечения поиграть в фанты.

– Старики, – прервал их Крикун. Он сидел скрестив ноги, солидный, с сигарой в зубах. – Старики, если хотите, я вам расскажу одну штуку. Кое-что очень серьезное, чистая правда. Я сам недавно узнал. Это даже почти история. Ну да, я слыхал, как старый Жан-Клод рассказывал моему крестному.

– Да? Ух ты! И что же? – раздались многие голоса.

– О том, почему мы бьемся с вельранцами. Ведь это длится, дорогие мои, уже не год и не два, а годы и годы…

– С сотворения мира, черт возьми, – прервал его Гамбетт, – потому что они всегда были козлами! Вот и всё!

– Козлы-то они козлы, но всё началось не тогда, как ты говоришь, Гамбетт, а позже, гораздо позже. Но всё же давненько, и продолжается до сих пор.

– Ладно, раз ты знаешь, рассказывай, старина. Это должно быть наверняка, потому что они просто грязная банда вонючих свиней.

– Просто ничтожества и свиньи. И эти мерзавцы к тому же еще посмели называть лонжевернцев ворами.

– Да уж, верх нахальства!

– Так вот, – продолжал Крикун, – точно назвать год, когда это началось, я не могу. Даже сам старик Жан-Клод не знает. Никто уже не помнит. Чтобы узнать, надо заглянуть в старые документы, порыться в архивах, как они говорят. А я даже не знаю, что это за хрень такая. Это было в то время, когда говорили о сухотке. Хотя уже никто не знает, что это. Может, дурная болезнь, что-то вроде призрака, который живым выходит из животов дохлых животных, оставленных гнить то тут, то там. И по ночам он ходит-бродит по полям, по лесам, по деревенским улицам. Его никто не видел: его ощущали, чувствовали его присутствие; скотина мычала, псы страшно лаяли, когда он бродил в округе. А люди крестились и говорили: «Беда идет!» А утром, когда понимали, что он приходил, скотина, к которой он прикасался, падала и подыхала в своих стойлах, да и люди тоже дохли как мухи. Чаще всего сухотка приходила в жару. Значит, всё было хорошо, люди смеялись, ели, пили – и вдруг, неизвестно почему, через час или два они чернели, блевали гнилой кровью и отдавали концы. Что тут скажешь и что поделаешь… Никто не останавливал сухотку, больные были обречены. Тщетно кропили их святой водой, произносили самые разные молитвы, приглашали кюре, чтобы шептал свое «oremus», призывали всех небесных святых, Деву Марию, Иисуса Христа, Господа Бога. Без толку, как носить воду в решете. Всё гибло, край пропадал, люди были обречены. И только что погибшую скотину сразу закапывали. Именно из-за сухотки началась война между вельранцами и лонжевернцами.

Тут рассказчик сделал паузу, наслаждаясь своим предисловием, радуясь проснувшемуся вниманию. Потом, затянувшись несколько раз, он продолжал под прикованными к нему взглядами товарищей:

– Узнать точно, как это случилось, невозможно: недостаточно сведений. Однако считается, что какие-то мошенники, возможно, воры появились на ярмарке в Морто и Мэш, а оттуда вернулись вглубь провинции. Они передвигались по ночам; может, скрывались, но главное – они крали скот. Так вот, когда они шли через пастбища Шазалана, одна из уведенных ими коров замычала, потом уперлась, будто не хочет идти. Она привалилась задом к какой-то ограде и всё стояла там и мычала. Зря воры тянули за веревку и лупили ее палкой – ничего не помогало. Она и с места не сдвинулась. И вдруг рухнула на землю и вытянулась. Сдохла, бедняга. Эти типы не могли ее забрать, на кой черт она им? Что тут скажешь! А раз дело было ночью, вдали от жилья (не пойман – не вор), они просто свалили, и больше их никто не видел. Так до сих пор и неизвестно ни кто они, ни откуда. А надо сказать, что дело было летом. В это время на общинных землях Шазалана паслись вельранцы. Они опустошали лес, который с тех пор называется вельранским лесом. Это тот чертов лес, где они на нас напали!

– Ха-ха! – раздался хор голосов. – Да это наш лес, черт бы их побрал!

– Да, наш. И очень скоро вы в этом убедитесь. Слушайте дальше. Тем летом было очень жарко, поэтому скоро корова завоняла. Дня через три или четыре она уже смердела. На ней было полно мух, гадких зеленых мух, сухоточных, как говорили. Невдалеке проходили какие-то люди; почувствовав запах, они приблизились и увидели гниющую падаль. Медлить было нельзя! Ни слова не говоря, они возьми да и побеги к вельранским старикам. И говорят: «Значит, там, на вашем пастбище в Шазалане, гниет падаль. И воняет аж до середины Шане. Надо бы ее поскорее закопать, а то как бы скотина не подхватила сухотку». «Сухотку? – отвечали те. – Да как бы мы сами ее не подхватили, если станем ее зарывать. Сами закапывайте, раз вы ее нашли. Еще докажите, что она на нашей земле! Пастбище и ваше, и наше. Доказательство – то, что ваш скот вечно туда суется». «Когда наша скотина туда заходит, – отвечали лонжевернцы, – вы орете и закидываете ее камнями (что было чистой правдой!). Вам не стоит терять времени, иначе в Вельране, как и в Лонжеверне, скоро вся скотина передохнет от сухотки, да и люди тоже». «Сами вы сухотка!» – отвечали вельранцы. «А, так вы не желаете ее закопать? Ну что же, посмотрим. Вы просто голытьба и ничтожества!» – «Нет, это вы гопота и ничтожества; раз вы нашли падаль, она ваша, заберите себе. Мы вам ее дарим!»

– Вот подлецы! – вмешались слушатели, придя в ярость от этой давней низости вельранцев. – Ну, и что дальше?

– Что дальше? – продолжал Крикун. – А вот что: лонжевернцы вернулись к себе, пошли к старикам, и к кюре, и к тем, у кого было добро и кто был вроде как сейчас в Муниципальном совете. И рассказали им, что видели, и что нюхали, и что сказали вельранцы… Когда женщины узнали, что случилось, они ну реветь и орать. Они говорили, что всё пропало и что все скоро помрут. Тогда старики решили, что надо валить в Безансон, что ли, или еще куда, точно не знаю, к большим шишкам, судьям, там, или губернатору. Дело было срочное, поэтому сразу сколотилась большая банда, и было решено, чтобы в Шазалан пришли лонжевернцы и вельранцы – потолковать. Вельранцы говорят: «Судари-господа, пастбище не наше, клянемся перед Господом Богом и Девой Марией, которая всех нас святая покровительница. Пастбище лонжевернское, им и закапывать скотину». А лонжевернцы говорят: «Уж не прогневайтесь, судари-господа, это неправда, они лгуны! Доказательство – то, что они пасут там свой скот круглый год, да еще и вырубают лес». Большие шишки сильно растерялись. И все же, раз дело так дурно пахло и пора было с ним кончать, они рассудили на месте и говорят: «Раз так, раз вельранцы клянутся, что владение им не принадлежит, скотину закопают лонжевернцы…» Тут вельранцы расхохотались, потому что, сами понимаете, она же смердела, эта корова! И эти прекрасные господа к ней даже не приближались… «Однако, – добавили большие шишки, – раз они ее закопают, то лес и пастбище навсегда перейдут к лонжевернцам. Раз вельранцы не хотят…» Тут уж вельранцы стали смеяться принужденно, потому что это им… не понравилось, но они поклялись, они ведь плевали на землю и не могли отречься от своей клятвы перед кюре и этими господами. Лонжевернцы тянули жребий, чтобы решить, кто закопает корову, и за это предъявили свои права на лес. Только вот, едва корову закопали и люди перестали бояться сухотки, вельранцы заявили, что лес всегда принадлежал им и они не хотят, чтобы лонжевернцы вырубали его. Эти ничтожества, у которых не хватило смелости закопать свою тухлятину, называли наших стариков ворами и трупоедами. Они вызвали Лонжеверн в суд, он длился долго-долго, и они потратили кучу монет; но проиграли в Боме, проиграли в Безансоне, проиграли в Дижоне, проиграли в Париже. Вроде они положили лет сто, чтобы с этим покончить. И их дико злило, что лонжевернцы вырубают лес прямо у них под носом; при каждом ударе топора вельранцы обзывали их похитителями дров; только наши старики не позволяли им распускать языки. У них были крепкие кулаки, так что они набрасывались на них и давали им жару! Да еще какого жару! На всех ярмарках в Верселе, в Боме, в Санси, в Бельэрбе, в Мэше, стоило им пропустить стаканчик, как они сцеплялись и – бам! – лупили друг друга, пока кровь не начинала литься, как моча у писающей коровы. А они были не простаки, уж они-то драться умели. И вот уже двести лет, а может, даже триста лет ни один лонжевернец не женился на вельранке и ни разу вельранец не пришел на праздник в Лонжеверн. Но в воскресенье во время приходского праздника они регулярно встречались. И всегда приходили толпами: все мужчины Лонжеверна и все мужчины Вельрана. Сперва они бродили по округе, чтобы проветриться. Потом заходили в кабаки и начинали пить, чтобы «взбодриться». Потом, когда народ видел, что они пьянеют, все по-быстрому сваливали и прятались. И обязательно случалась драка. Лонжевернцы проникали в заведение, где гуляли вельранцы, сбрасывали свои куртки и рубахи – и пошло-поехало! Столы, скамьи, стулья, стаканы, бутылки – всё тряслось, плясало, летало в воздухе, гудело. В одном углу раздавали удары: бам – там, бам – здесь. То кулаками, то ногами, то табуретками или бутылками. Вскоре всё было переломано, свечи падали и гасли. Драка продолжалась и в темноте, люди катались по черепкам бутылок и осколкам стаканов, кровь лилась как вино. И когда ничего уже не было видно, ну совсем ничего, когда двое или трое молили о пощаде, все, кто еще мог шевелиться, сваливали. Каждый раз оставалась парочка жмуриков, кто-то лишался глаза, у кого-то были сломаны руки, вывихнуты ноги, расквашен нос, оторваны уши. Но никогда, за все сто лет или даже больше, не могли узнать, кто порешил, хотя после каждого престольного праздника был всегда хоть один убитый. Если же покойников не было, старики говорили: «Плоховато мы попраздновали…» Это были настоящие мужики; и все ходили на бой, молодые вместе со старыми. Хорошее было время… Потом уже дрались только новобранцы, в день жеребьевки и в день сбора совета по пересмотру дел. А теперь… теперь только мы и остались, чтобы защищать честь Лонжеверна. До чего грустно думать об этом!

В голубоватом дыму сигар из клематиса глаза сверкали, как угли в очаге. Рассказчик взволнованно продолжал:

– И это еще не всё. Самое прекрасное и забавное в этой истории – паломничество к Святой Деве Рангельской… Рангель… ну, вы знаете, это часовня неподалеку от Бома, за лесом Водривилье. Помните, мы ходили туда в прошлом году с кюре и старой Полин, там еще было полно майских жуков. Мы стряхивали их с себя и сажали на сутану попа и чепец старухи. Так что они оба целиком были украшены насекомыми, которые расправляли крылышки, чтобы испробовать их, и время от времени с жужжанием улетали. Было страшно забавно. Да, друзья мои, так вот… Однажды, в давние времена, когда трава уже была готова для покоса и уборки, все лонжевернцы: мужчины, женщины и дети – под предводительством кюре отправились в паломничество к Святой Деве Рангельской, чтобы молить Святую Деву о солнечной погоде для хорошего сена. К несчастью, в тот же самый день вельранский кюре тоже решил отвести свою пасту – вроде так говорят?

– Нет, стадо, – поправил его Курносый.

– Ну да, пусть стадо, – продолжал Крикун, – к той же самой Святой Деве, потому что в наших краях не такая уж тьма святых дев со всеми этими причастиями и прочей хренью. Так вот этим-то как раз хотелось дождя для своей капусты, которая никак не завязывалась в кочаны… Ладно! Значит, вышли они спозаранку, во главе шествия – кюре в стихаре и с чашей, служки с кропилом и реликварием, церковный староста с молитвенником. За ними шли мальчишки, потом мужчины и, наконец, девочки и женщины. И вот выходят лонжевернцы из лесу, и что же они видят? Что за черт! Целую толпу этих верзил и кретинов, блеющих свои молитвы и выпрашивающих дождя. Понятно, что лонжевернцам это не понравилось, ведь они-то как раз пришли просить солнца. Тогда они принялись во всё горло орать молитвы, которые надо говорить, чтобы получить хорошую погоду. А те в это время ревели как быки, выклянчивая дождь. Лонжевернцы решили прийти первыми и ускорили шаг. Заметив это, вельранцы побежали. До часовни оставалось совсем немного, может, двести шагов. Тогда лонжевернцы тоже побежали. Тут они враждебно стали смотреть друг на друга… И обзывали друг друга дармоедами, ворами, негодяями, подонками… И они всё сходились и сходились… Когда мужчины оказались всего в десяти шагах друг от друга, они перешли к угрозам: потрясали кулаками, выпячивали грудь, как коты на жаре. Потом подключились женщины: стали обзываться обжорами, потаскухами, коровами, шлюхами. Даже кюре, друзья мои, косо посматривали друг на друга. Тут все принялись запасаться камнями, выламывать дубины и перебрасываться на расстоянии. Но пока они орали, они так разошлись, что сцепились в ярости и принялись лупить друг друга всем, что попадало им под руку. Трах – башмаком! Бабах – молитвенником! Женщины визжали, парни вопили, мужчины ругались, как старьевщики. «Ах, так вам дождя захотелось, стадо свиней! Мы это вам устроим!» И трах туда, бабах сюда! На мужчинах почти не осталось одежды, юбки у женщин были разодраны, кофты в клочьях. А самое забавное, что кюре тоже не стали зазнаваться, как я вам уже говорил, и, обменявшись проклятиями и призвав на голову друг друга гром Господень, тоже вступили в рукопашную. Они сняли стихари, подобрали сутаны и – на тебе! – словно нормальные мужики, сначала покрыли друг друга, что твои артиллеристы, обменялись тумаками, стали бросаться камнями, таскать друг друга за волосы. А когда уже не знали, что еще предпринять, отделали напоследок друг друга своими чашами!

– Вот, наверное, здорово было! – мечтательно прошептал взволнованный Лебрак. – А кого же всё-таки услышала Богоматерь? Вельранцев или лонжевернцев? Что они получили: солнце или дождь?

– Ах, да, чтобы уж закончить. Всем достался град!

 

V. Междоусобные ссоры

В пятницу утром перед началом занятий они собрались в школьном дворе.

– Здорово всё-таки мы вчера повеселились!

– А знаешь, Тижибюс, когда шел домой, заблевал всю стену Менелотов.

– Страхоглазый тоже. Он точно отдал обратно всю свою картошку и хлеб. А вот насчет сардин и шоколада не знаю.

– Это всё сигары!

– Или водка!

– И всё равно праздник что надо! Хорошо бы повторить через месяц.

В дальнем углу двора, где находился амбар папаши Гюгю, Лебрак, Гранжибюс, Тентен и Було продолжали поздравлять друг друга, радоваться и нахваливать великолепную пирушку, которую они сами себе устроили в четверг вечером.

Впечатлений и вправду было не занимать, потому что, возвращаясь домой, три четверти сотрапезников были пьяны, а примерно полдюжины стали жертвой сногсшибательной тошноты, которая заставляла их останавливаться и с напряженным горлом, липким языком и бунтующим желудком прислоняться к ограде или присаживаться куда попало, на какой-нибудь камень и прямо на землю…

Они обсуждали вечные и чистые радости, которым предстояло еще долго храниться в девственных и чувствительных душах, когда всеобщее внимание неожиданно привлекли громкие гневные вопли, сопровождаемые звучными оплеухами и страшными ругательствами.

Все бросились туда, откуда доносился шум.

Держа левой рукой за патлы Бакайе, Курносый другой рукой что есть силы колотил его, крича ему прямо в ухо, что он гнусный притвора и грязная сволочь. И он, парни, врежет ему, чтобы проучить эту свинью!

За что проучить? Никто из старших пока не знал.

Услышав звук ударов и ругательства воюющих, отец Симон поспешно примчался на место происшествия и прежде всего растащил их. Затем он поставил мальчишек перед собой, придерживая одного правой, а другого – левой рукой. Чтобы подавить всякое поползновение к бунту, он по справедливости влепил обоим отсидку после уроков. И только потом, при помощи такого массированного удара самолично обеспечив спокойствие, пожелал выяснить причины этой столь внезапной и жестокой ссоры.

«Курносый остается после уроков! – размышлял Лебрак. – Вот уж некстати… Как раз сегодня вечером он очень нужен. Придут вельранцы, и никто не будет лишним».

– Так и знал, – припомнил Тентен, – что этот поганый колченогий в один прекрасный день сыграет с Курносым злую шутку. Старик, вообще-то это потому, что он ревнует Тави, а она смеется над ним. Он уже давно старается навредить Курносому, чтобы его наказали. Я сам видел, и Крикун тоже. Тут к гадалке не ходи.

– Но с чего вдруг они так сцепились?

И младший потихоньку просветил Лебрака и его подданных… Впрочем, все заранее были уверены, что правда в этой истории – на стороне Курносого. Тем более что они приятельствовали с помощником главнокомандующего и что как раз сегодня вечером армия нуждалась в нем. Так что они устроили стихийную демонстрацию в его защиту, чтобы таким образом засвидетельствовать, что виноват один Бакайе, а его соперник невинен, как новорожденный козленок.

И под натиском свидетельств и этой великолепной демонстрации, подавившим чувство справедливости, отец Симон вынужден был, если он не хотел полностью утратить доверие учеников и погубить в зародыше их представление о правосудии, оправдать Курносого и приговорить хромоножку.

А произошло следующее.

Курносый перед всеми так прямо и сказал, из осторожности опустив некоторые подготовительные детали, возможно, тоже имевшие значение.

Он оказался в уборной вместе с Бакайе, и тот спецально предательски напи́сал на него. Такого оскорбления он, разумеется, стерпеть не мог. Поэтому они подрались, и он наградил обидчика цветистыми эпитетами, сопроводив их градом пощечин.

На самом деле всё было несколько сложнее.

Войдя в одну уборную, чтобы справить одинаковую нужду, Бакайе и Курносый скрестили свои струи над предназначенным для этого отверстием. Этот перешедший в игру простой акт вызвал естественное соперничество… И Бакайе настаивал на своем превосходстве, он по-настоящему нарывался.

– Моя струя длиннее твоей, – заметил он.

– Неправда, – не согласился Курносый, уверенный в себе и собственном опыте. И тогда оба, привстав на цыпочки и раздув животы так, что они сделались похожи на бочонки, постарались превзойти один другого.

Их фонтаны не дали никаких убедительных доказательств превосходства кого-либо из них. Тогда Бакайе, которому так и не терпелось подраться, придумал другое.

– Зато моя толще! – заявил он.

– Дудки! – не согласился Курносый. – Моя!

– Врун! Давай сравним.

Курносый подготовился к проверке. И как раз в момент сравнения Бакайе, который сохранил про запас то, что должен был бы уже выпустить, обжигающе предательски запи́сал руку и брюки беззащитного Курносого.

Звучная затрещина последовала за этим ни на что не похожим переходом к военным действиям, сразу затем начались тычки, дерганье за волосы, падение кепок, вышибание двери и скандал во дворе.

– Грязная сволочь! Мерзкое дерьмо! – вне себя от ярости орал Курносый.

– Убийца! – отвечал Бакайе.

– Если вы оба не замолчите, я вас заставлю переписать и пересказать по восемь страниц из учебника истории и неделю буду оставлять после уроков.

– Мсье, он первый начал, я ему ничего не сделал, я ему ничего не сказал, этому…

– Нет, мсье, неправда! Он мне сказал, что я врун.

Дело принимало щекотливый и сложный оборот.

– Он на меня напи́сал, – не унимался Курносый. – Не мог же я это так оставить.

Самое время вмешаться.

У присутствующих вырвался общий крик возмущения и единодушного одобрения, что доказало веселому верхолазу и помощнику главнокомандующего, что всё войско приняло его сторону и порицает колченогого притворщика, язву и злюку, который пытался отомстить ему.

Прекрасно догадавшись о значении этого возгласа и апеллируя к верховному суду учителя, который уже подвергся влиянию стихийных свидетельств товарищей, Курносый благородно воскликнул:

– Мсье, я ничего не хочу говорить, вы спросите у других, правда ли, что он первый начал, а я вообще ничего не сделал и ни слова не сказал.

Тентен, Крикун, Лебрак и братья Жибюсы один за другим подтвердили сказанное Курносым; у них не хватало подходящих сильных выражений, чтобы заклеймить Бакайе, который поступил непристойно и не по-товарищески.

Пытаясь оправдаться, этот последний всё опровергал, ссылался на то, что всей их шайки вовсе не было на месте ссоры в момент, когда она разгорелась; он даже настаивал, что в это время они были далеко, подозрительно уединившись в каком-то укромном уголке.

– Тогда спросите малышей, мсье, – резко парировал Курносый, – спросите их. Может, они там были.

Опрошенные каждый в отдельности малыши неизменно отвечали:

– Как Курносый говорит, так и было. Правда. А Бакайе сказал враки.

– Это неправда, это неправда, – протестовал обвиняемый. – А раз так, я всё скажу, вот!

Лебрак вовремя опередил его.

Он решительно встал перед ним, прямо под носом у отца Симона, заинтригованного этими маленькими секретами, и, вперив в Бакайе свои волчьи глаза, прорычал ему в лицо, всем своим видом бросая ему вызов:

– Ну, говори, что ты там хотел рассказать, врун, негодяй, свинья! Говори, давай, если ты не трус!

– Лебрак, – прервал его учитель, – выбирайте выражения, а не то я вас тоже накажу.

– Но, мсье, вы же прекрасно видите, что он врун. Пусть скажет, если кто-нибудь его хоть раз обидел! Он снова выдумывает какие-то враки, уж он умеет придумать, этот грязный козел! Если он не делает гадости, это значит, он их изобретает!

И правда, оцепеневший от взгляда, жестов, голоса и всего отношения главнокомандующего Бакайе в растерянности умолк.

Краткое размышление позволило ему сообразить, что его признания и разоблачения, даже будучи приняты всерьез, в конечном счете могут лишь усилить его наказание, чего ему, кстати, не слишком хотелось.

Поэтому он предпочел сменить тактику.

Он прижал ладони к глазам и принялся хныкать, распускать нюни, всхлипывать, бормотать бессвязные фразы, жаловаться, что над ним издеваются, потому что он слабый и больной, что ищут с ним ссоры, оскорбляют его, каждый раз перед уроками и после школы зажимают в угол и щиплют.

– Вот еще! Разве так можно?! – клокотал Лебрак. – Это что, значит, мы дикари, убийцы; тогда скажи, ну, говори же, где и когда тебе сказали чё-то обидительное, когда тебя не брали с нами играть?

– Хватит, – прервал отец Симон, достаточно осведомленный и уставший от этих разборок, – посмотрим. Я подумаю. А пока Бакайе останется после уроков. Что же касается Камю, всё будет зависеть от вашего сегодняшнего поведения на уроках. Впрочем, вот уже бьет восемь часов. Стройтесь. Быстро и молча.

И в подтверждение своего устного приказа он несколько раз хлопнул в ладоши.

– Ты выучил уроки? – спросил Тентен Курносого.

– Да! Но не особенно! Скажи Крикуну, пусть на всякий случай подскажет, если может.

– Мсье, – раздался вызывающий голос Бакайе, – братья Жибюсы и Ла Крик обзываются.

– Как? Что там еще?

– Они говорят: «Чертов доносчик, козлина, пиписька ничтож…»

– Это неправда, мсье, это неправда! Он врун, мы только глянули на этого вруна!

Надо полагать, взгляды были красноречивые.

– Хорошо, – резко прервал учитель, – уже хватит. Первый, кто что-нибудь скажет и вернется к этому разговору, дважды перепишет мне от начала и до конца список департаментов с префектурами и супрефектурами.

Бакайе, которого тоже касалась эта угроза, не отменяющая сидения после уроков, тут же решил молчать, но дал себе клятву отомстить при первой же возможности.

Тентен передал Крикуну просьбу Курносого подсказывать ему, пожелание почти бесполезное, потому что Крикун был, как мы уже видели, признанным всем классом подсказчиком. А Курносый больше, чем обычно, мог на него рассчитывать.

Заместитель главнокомандующего и верхолаз против обыкновения срезался на арифметике.

Он запомнил что-то по теме урока из учебника и отвечал через пень-колоду при мощной поддержке Крикуна, чья выразительная мимика компенсировала провалы в памяти.

Но Бакайе был начеку.

– Мсье, а Ла Крик подсказывает.

– Я? – возмутился Крикун. – Да я слова не сказал!

– Верно, я ничего не слышал, – подтвердил отец Симон. – А я не глухой.

– Мсье, он ему на пальцах подсказывает, – попытался объяснить Бакайе.

– На пальцах? – повторил изумленный учитель. – Бакайе, – отчеканил он, – мне кажется, вы начинаете раздражать меня. Вы кстати и некстати обвиняете всех своих товарищей, хотя вас никто не спрашивает. Я не люблю доносчиков! Только когда я спрашиваю, кто нашалил, виновный должен ответить и признаться.

– Или нет, – тихонько добавил Лебрак.

– Если я еще хоть раз вас услышу, а это мое последнее предупреждение, будете всю неделю оставаться после уроков!

– Что, слабо? Ну-ка, позлись! Доносчик! Гадкий ябеда! – вполголоса шипел Тижибюс, делая ему рожки. – Предатель! Иуда! Продажное ничтожество!

Бакайе, для которого запахло жареным, молча давясь своей яростью, насупился и обхватил голову руками.

Его оставили в покое, урок продолжался, а он размышлял, что бы такое сделать, чтобы отомстить за себя товарищам, которые очень даже вероятно могли объявить ему бойкот и исключить из своих игр.

Он думал, воображал страшную месть, например, облить водой с головы до ног, брызнуть чернилами на одежду, воткнуть иголки в сиденье парты, порвать учебники, изодрать тетради. Однако, поразмыслив, он постепенно отказался от всех своих планов, потому что действовать следовало осмотрительно. Лебрак, Курносый и все остальные не дураки, чтобы допустить такое, и не поколотить как следует, и не отдубасить как полагается.

И он решил ждать.

 

VI. Честь и штаны Тентена

Тем же вечером на Соте произошло сражение. Казна, наполненная пуговицами всех мастей и размеров, разнообразными пряжками, всевозможными шнурками, сложными булавками, не считая изумительной пары помочей (Ацтековых, черт возьми!), внушала лонжевернцам уверенность в себе, придавала сил и укрепляла отвагу.

Это был день, если можно так сказать, личных инициатив и рукопашных боев, безусловно, гораздо более опасных, нежели потасовки.

Оба лагеря, приблизительно равные по силе, начали бой с общего метания камней. Когда снаряды закончились, армии сблизились прыжками и перебежками и вступили в драку.

Курносый «тряс» Тугеля, Лебрак «навешивал» Ацтеку, остальные были заняты противниками не столь крупного масштаба. Однако Тентену пришлось схватиться с Татти, здоровенным пнем, тупым как осел, – этот Татти своими длиннющими, как щупальца осьминога, руками парализовал и душил его.

Тщетно Тентен всаживал ему кулаки в живот, ставил подножки, которые свалили бы и слона (маленького), бил головой ему по подбородку, а по щиколоткам – сабо. Тот, терпеливый, ну впрямь твоя скотина, перехватывал его поперек корпуса, стискивал, точно куклу, и сгибал его, и раскачивал, так что в конце концов они оба – шмяк! – грохнулись на поле боя оземь посреди отдельных дерущихся групп: Татти сверху, Тентен – под ним.

Оказавшиеся сверху победители угрожающе рычали, а побежденные, и Тентен среди них, из гордости молчали и при первой возможности как оглашенные молотили куда попало своих обидчиков, чтобы обрести превосходство.

Взять пленного в тот или иной лагерь было, похоже, сложно, если не невозможно.

Те, кто устоял на ногах, боксировали как борцы, защищаясь справа, обороняясь слева, а поверженные были готовы снова вскочить; короче, каждому было чем заняться, чтобы самостоятельно выйти из затруднительного положения.

Тентен и Татти оказались среди самых увлеченных. Их тела буквально сплелись; мальчишки кусались и пинались, перекатываясь по земле, так что после схватки или менее продолжительной борьбы то один, то другой поочередно оказывался то наверху, то внизу. Но вот чего не видели ни Тентен, ни другие лонжевернцы, ни даже чересчур увлеченные своими делами вельранцы, – это то, что этот идиот Татти, который, похоже, был не столь уж глуп, все время устраивался так, чтобы катить Тентена или катиться самому в сторону лесной опушки. Таким образом, они всё больше удалялись от дерущихся.

Произошло то, что и должно было произойти, и, хотя в пылу сражения лонжевернцы совершенно этого не заметили, пара Татти – Тентен очень скоро оказалась в пяти-шести шагах от лагеря вельранцев.

Когда раздался первый удар колокола, призывающего к молитве неизвестно в каком приходе, группы мгновенно распались, и бросившимся к своей опушке вельранцам оставалось только подобрать, так сказать, отбивающегося всеми руками и ногами Тентена, прижатого спиной к земле хватким соперником.

Лонжевернцы вообще не увидели этого захвата, поэтому, когда они оказались у Большого Кустарника и стали взглядами пересчитывать друг друга, то вынуждены были, хотелось им этого или нет, признать, что Тентен на перекличке отсутствует.

Они издали позывку куропатки – сигнал сбора. Никакого ответа.

Они кричали, звали Тентена по имени, и до их ушей донеслось насмешливое улюлюканье.

Тентена стибрили.

– Гамбетт, – скомандовал Лебрак, – беги скорей в деревню, скажи Мари, пусть сразу приходит, потому что ее брат в плену. А ты, Було, иди в хижину, разломай сейф с казной и подготовь всё для «починки» казначея. Найди пуговицы, вставь нитки в иголки, чтобы потом не терять времени. Вот свиньи! Как они это сделали? Кто-нибудь что-нибудь видел? Это же невозможно!

Никто, по понятной причине, не мог ответить на вопросы командира. Никто ничего не заметил.

– Теперь надо ждать, когда они его отпустят.

Но Тентену, который находился в мелкой поросли позади опушки со связанными руками и ногами и с кляпом во рту, до возвращения еще было далеко.

Наконец под крики, улюлюканье и свист камней они увидели, как появился растерзанный Тентен с одеждой под мышкой. Точно в том виде, как Лебрак и Ацтек после пыток. То есть с голым задом. Или почти. Его короткая рубашка едва прикрывала то, что обычно принято прятать от посторонних взглядов.

– Глянь-ка, – не подумав, сказал Курносый, – он тоже им зад показал. Потрясающе!

– Как они ему это позволили и не схватили его снова? – возразил Крикун, который чуял что-то неладное. – Подозрительно. Все же мы научили их, как действовать.

Лебрак скрипнул зубами, нахмурился и принялся шевелить волосами, что у него являлось признаком гневной озадаченности.

– Да, – ответил он Крикуну. – В этом точно есть какая-то закавыка.

Тентен приближался. Он всхлипывал, икал, сглатывал слюну. Из носа текло от невероятных усилий, которые требовались ему, чтобы сдержать слезы. Он совсем не выглядел шутником, который только что обвел своих врагов вокруг пальца.

Он шел так быстро, как позволяли ему расшнурованные башмаки. Его с сочувствием обступили.

– Они тебя били? Кто именно? Скажи, черт побери, чтобы мы тоже их заловили. Наверняка этот вонючий Миг-Луна, он такой же трусливый, как и злой.

– Мои брюки! Мои брюки! Ой, мои брюки! – простонал Тентен, больше не сдерживая слез и всхлипываний.

– А? Что? Да ладно, зашьем мы твои штаны! Что за беда! Гамбетт побежал за твоей сестрой, а Було готовит нитки.

– Ой-ой-ой! Мои брюки! Мои брюки!

– Да покажи наконец свои брюки!

– Да нет их у меня! Эти воры стащили мои брюки!

– ?..

– Да. Ацтек сказал так: «А, так это ты в прошлый раз стащил мои брюки? Так вот, сволочь, пришла пора за это поплатиться; баш на баш; ты вместе со своими дружками-трупоедами заполучил мои, а я конфиксую эти. Будут вместо флага». И они их отобрали, а потом обкорнали все пуговицы, а потом все дали мне ногой под зад. Как я теперь домой вернусь?

– Вот черт! Тьфу! Что за гнусная история! – воскликнул Лебрак.

– А дома у тебя другие портки есть? – спросил Курносый. – Надо отправить кого-нибудь, чтобы опередил Гамбетта и сказал Мари, чтобы принесла другие.

– Да, но предки сразу увидят, что это не те, которые были утром. Я как раз надел чистые, и мать сказала, что если я их испачкаю, то вечером узнаю, почем фунт изюма.

Курносый сделал широкое неопределенное движение рукой, изображающее отцовскую взбучку и материнские причитания.

– А честь?! Черт возьми! – взревел Лебрак. – Неужто вы хотите, чтобы говорили, будто лонжевернцы позволили стащить брюки Тентена, так же как портки этого поганца Ацтека-с-Брода? Да, вы этого хотите? Ну нет! Нет, черт побери! Никогда! Или мы всего лишь банда пентюхов, которые только и годятся, чтобы прислуживать во время мессы и укладывать дрова за печкой?

Все вопросительно уставились на Лебрака. Он продолжал:

– Надо отобрать брюки Тентена. Любой ценой. Это дело чести, или я больше не хочу быть командиром и сражаться!

– Но как?

Голоногий Тентен содрогался от слез в кружке своих друзей.

– Значит, так, – снова заговорил собравшийся с мыслями и составивший план Лебрак, – Тентен отправляется в хижину к Було, ждать Мари. В это время мы все тройным галопом с палками и мечами мчимся по полям вдоль лесосеки и поджидаем вельранцев в их же окопе.

– А молитва? – спросил кто-то.

– Плевать на молитву! – резко ответил командир. – Вельранцы наверняка пойдут в свою хижину, у них ведь она тоже есть, точно есть. Мы за это время как раз успеем прийти и спрячемся в отходах новой вырубки. У них уже не будет при себе палок, они ничего не заподозрят. Тут по моей команде мы внезапно нападем на них и отберем брюки. Лупите как следует палками, а если окажут сопротивление, расквасьте им морды! Договорились? Вперед!

– А что, если они спрятали брюки в своей хижине?

– Посмотрим. Сейчас не время размышлять. А главное, нам надо спасать свою честь!

И, поскольку на вражеской опушке не было больше никакого движения, все боеспособные воины Лонжеверна, проворные, словно зайцы, ощетинившиеся и разъяренные, словно кабаны, вслед за своим генералом ураганом промчались по склону насыпи вдоль берега Соты, перепрыгивая через заграждения и кустарники, продираясь сквозь изгороди, пересекая канавы.

Они всё так же в молчании пробежали вдоль загородки, окружающей лес, как можно теснее прижимаясь к ней, и добрались до окопа, разделяющего вырубки обеих деревень. Гуськом пройдя по нему вверх, они быстро и бесшумно по сигналу командира, пропустившего их вперед и оставшегося в хвосте, небольшими группами или по одному спрятались в густом кустарнике, росшем среди молодых деревьев вельранской вырубки.

И очень вовремя.

Из глубины зарослей доносились крики, смех и звуки шагов; еще немного, и они стали различать голоса.

– Эй, – протяжно проговорил Татти, – здорово я его схватил, а? Он ничего не мог сделать. Что он теперь будет делать со своими брюками, которых у него нет?

– Теперь он сможет кувыркнуться, не уронив ничего из карманов.

– Прикрепим их к шесту, годится? Шест у тебя готов, Тугель?

– Погоди немного, я полирую сучки, чтобы не ободрать руки. Во! Готово!

– Повесь их ногами вверх!

– Пойдем один за другим, – приказал Ацтек, – и будем петь наш гимн. Если они услышат, вот разозлятся-то!

И Ацтек затянул песню.

Спрятавшись в кустарнике чуть ниже срединного окопа, Лебрак и Курносый, хотя и не видели представления, не пропустили ни одного слова песни.

Их солдаты, крепко вцепившись в дубины, оставались немы, словно ветки валежника, на которых они примостились. Генерал смотрел и слушал, стиснув зубы. Когда голоса вельранцев подхватили за командиром слова песни, он процедил:

– Погодите же у меня, черт побери! Я вам устрою песню!

Тем временем торжествующее войско приближалось. Впереди шествовал Тугель с брюками Тентена на палке вместо знамени.

Когда почти все они оказались в окопе и принялись в ритме своей песни спускаться по нему, Лебрак издал страшный крик, напоминающий рев быка, которого режут. Он распрямился, словно крепко сжатая пружина, и выскочил из-за своего куста. А все лонжевернские солдаты, поднятые его порывом, подхваченные его криком, «выстрелились», словно из катапульты, и набросились на безоружную толпу вельранцев.

И началось! Живая глыба лонжевернцев со свистящими дубинами с ревом принялась молотить ошарашенный строй вельранцев. Все были свалены одновременно и осыпаны жестокими палочными ударами. А командир, пинающий каблуками испуганного Тугеля, страшно чертыхаясь, выхватил у него из рук брюки своего друга Тентена.

Овладев отвоеванным с честью предметом одежды, он незамедлительно скомандовал отступление, и оно поспешно было проведено по тому же срединному окопу, который только что покинули противники.

И покуда те, жалкие и снова поверженные, поднимались, умолкнувшая было лесосека огласилась криками, смехом, улюлюканьем и резкими оскорблениями Лебрака и его армии, галопом возвращавшихся в свой лагерь с отвоеванными брюками.

Вскоре они прибыли в хижину, где Гамбетт, Було и сильно встревоженный судьбой своих брюк Тентен окружили Мари, а та своими проворными пальцами заканчивала пришивать к одежде брата необходимые аксессуары, которых они были жестоко лишены.

Несчастная жертва Тентен, от стыдливости в присутствии сестры натянувший как можно ниже на ноги куртку, со слезами радости получил свои брюки.

Он даже хотел расцеловать Лебрака, но, чтобы сделать другу приятное, заявил, что попросит об этом одолжении свою сестру, а сам ограничился тем, что всё еще дрожащим от волнения голосом сказал, что Лебрак ему настоящий брат и даже больше чем брат.

Все поняли и сдержанно одобрили его речь.

Мари Тентен тут же пришила к брюкам брата недостающие пуговицы, и ее из осторожности отправили вперед одну.

В тот вечер армия Лонжеверна, пережив невероятные ужасы, гордо вошла в деревню под мужественные звуки музыки Меюля:

Солдаты были счастливы, что отстояли свою честь и брюки Тентена.

 

VII. Расхищенная казна

Несмотря ни на что, лонжевернцы не затаили зла на Бакайе ни за его ссору с Курносым, ни за попытки шантажа и поползновения наябедничать отцу Симону.

В любом случае он потерпел поражение и был наказан. Решено было соблюдать с ним осторожность, и, за исключением нескольких непримиримых вроде Крикуна и Тентена, остальная армия, и даже Курносый, великодушно предали забвению эту досадную, хотя и довольно обыкновенную сцену, которая в критический момент чуть было не посеяла разногласия и смуту в лонжевернском лагере.

Несмотря на терпимое отношение к себе, Бакайе не сложил оружия. Сердцем, если не щеками, он по-прежнему ощущал оплеухи Курносого, наказание отца Симона, свидетельство всей армии (больших и маленьких) против него. А главное, он испытывал порожденную ревностью несчастного в любви ненависть к разведчику и заместителю главнокомандующего Лебрака. А этого – вот уж дудки! – этого он не прощает.

С другой стороны, поразмыслив, он понял, что исподтишка мстить всему лонжевернскому воинству и, в частности, Курносому, устраивать им ловушки будет проще, если он не перестанет сражаться в их рядах. Поэтому, когда его наказание закончилось, он вновь примкнул к отряду.

Если он и не принял участия в легендарной битве, в ходе которой, как неприступный редут, были отданы врагу, а затем отвоеваны штаны Тентена, то вовсе не собирался вешаться, подобно храброму Крильону. Все последующие вечера он приходил на Соту и принимал скромное и незаметное участие в серьезных артиллерийских дуэлях, а также в обычно следующих за ними бурных и шумных атаках.

Он радовался, что его ни разу не захватили и что некоторые солдаты то одной, то другой армии – а он ненавидел их всех – попадали в плен и возвращались в свои ряды в жалком виде.

Сам он осмотрительно оставался в арьергарде, внутренне посмеиваясь, когда в плен брали кого-нибудь из лонжевернцев, и громко – если попадался вельранец. Казна работала, если так можно сказать. Все, и Бакайе в том числе, перед уходом домой заглядывали в хижину, чтобы оставить там оружие и проверить копилку, которая, в зависимости от побед или поражений, то прибывала, росла благодаря взятым пленным, то уменьшалась, когда приходилось подлатать одного или нескольких (такое случалось редко!) бойцов.

Эта казна была радостью, гордостью Лебрака и лонжевернцев. Она составляла их утешение в горе, их панацею от отчаяния, примиряла их с поражением. Однажды Бакайе подумал: «А что, если я украду ее и выброшу! Вот уж они расстроятся! Это будет прекрасная месть!»

Однако Бакайе был осторожен. Он подумал, что, если станет бродить здесь в одиночку, его могут заметить, и подозрения неминуемо падут на него, и тогда-то уж точно придется опасаться возмездия и гнева Лебрака. Нет, ему нельзя самому брать казну.

«А что, если наябедничать отцу?» – подумал он.

Ой, нет, это было бы еще хуже! Все сразу поймут, откуда ветер дует, и ему наверняка не удастся избежать наказания.

Нет, только не это!

Тем не менее его мысли постоянно возвращались к казне. Именно здесь ему следует нанести удар, он это чувствовал, именно так он заденет их за живое.

Но как? Как это сделать? Вот в чем вопрос…

Хотя ему некуда было спешить; может, случай и сам представится.

В ближайший четверг отец Бакайе в сопровождении сына отправился на ярмарку в Бом. Они устроились на охапке соломы, положенной поперек передка дощатой телеги, к которой привязали старую кобылу по имени Козочка. Сзади, лежа на свежей подстилке, удивленно выглядывал из завязанного вокруг шеи мешка двухмесячный бычок. Папаша Бакайе, который продал его мяснику из Бома, воспользовался случаем, чтобы во время ярмарки передать бычка покупателю. Дело было в четверг, ему предстояло заработать деньжат, поэтому он прихватил с собой сына.

Младший Бакайе был счастлив. Такие радости нечасто ему выпадали. Он заранее предвкушал все удовольствия сегодняшнего дня: он будет обедать в таверне, выпьет рюмочку вина или глотнет чего покрепче из отцовского стакана, купит пряников, свистульку. Его так и распирало при мысли о том, как его товарищи – его враги – завидуют его участи.

В тот день между Лонжеверном и Вельраном состоялось жестокое сражение. Пленных не взяли, это правда, но камни и дубины словно взбесились, и раненым в тот вечер было совсем не до смеха.

Курносый заработал ужасную шишку на лбу, с красной царапиной вокруг, которая кровоточила два часа. Тентен не чувствовал левой руки, вернее, почти не чувствовал. У Було вся нога заплыла черным синяком. У Крикуна так распухло правое веко, что он ослеп на один глаз. У Гранжибюса были раздавлены большие пальцы на ногах. Каждое движение правой кистью доставляло страшную боль его брату. А многочисленные синяки, украсившие бока и конечности генерала, его заместителя и большинство остальных солдат, даже не брали в расчет.

Но никто не жаловался, потому что у вельранцев дела наверняка обстояли еще хуже. Разумеется, никому и в голову не пришло пересчитывать полученные вельранцами удары, но счастье, если среди растерзанных противников не оказалось кого-нибудь, кому пришлось лечь в постель с сотрясением мозга, серьезными вывихами, растяжениями или высокой температурой.

Вечером Бакайе вернулся домой на своей телеге с тюком соломы – слегка захмелевший, с торжествующим видом – и даже позволил себе зло посмеяться над товарищами, случайно присутствовавшими, когда он слезал на землю.

– Хорош гусь, вернулся с ярмарки! Можно подумать, он выходит из экипажа, а кляча его – рысак чистых кровей!

Но тот с видом удовлетворенной мстительности и глубокого презрения продолжал ухмыляться, глядя на них.

Впрочем, многое было непонятно.

Назавтра, из-за количества выведенных из строя, невозможно было даже подумать о том, чтобы сражаться. Впрочем, и вельранцы не смогли бы прийти! Поэтому все отдыхали, приводили себя в порядок; радуясь находкам, делали себе простые или сложные примочки из трав, стащенных из старых материнских коробок с лекарствами. Крикун, например, промывал себе глаз ромашкой, а Тентен сделал на руку компресс из пырея. Кстати, он божился, что это ему отлично помогает. В медицине, как и в религии, спасает вера.

А еще, чтобы немного отвлечься от вчерашних жестоких утех, они сыграли несколько партий в шары.

В субботу, как и в пятницу, им не надо было идти к Большому Кустарнику. Однако томимые скукой Курносый, Лебрак, Тентен и Крикун решили не то чтобы поискать ссоры или произвести рекогносцировку, но просто прогуляться к хижине, их дорогой хижине, где хранилась казна и где было так спокойно и так хорошо веселиться.

Они ни с кем не поделились своими планами, даже с братьями Жибюсами и Гамбеттом. В четыре часа разошлись по домам, но уже спустя мгновение встретились на дороге в Донзе, чтобы пробраться к своей крепости через лес Тёре.

По дороге они обсуждали великую битву четверга. Тентен с рукой на перевязи и Крикун с повязкой на глазу, как самые пострадавшие, с удовольствием смаковали воспоминания о пинках и палочных ударах, розданных до того, как один из них получил от Тугеля кулаком в глаз, а другой – палкой Писфруа-Зануды по лучевой… нет, по локтевой кости.

– Когда я всадил каблук ему в брюхо, он только ухнул, как бык на бойне, – рассказывал Тентен о своем главном враге Татти. – Я даже испугался, что он больше не сможет дышать. Будет знать, как стаскивать с меня брюки!

Крикун вспоминал сломанные зубы и кровавые плевки Тугеля, получившего от него головой в челюсть. И эти детали помогали им забыть о дающих сейчас о себе знать, но незначительных страданиях.

Они уже были в лесосеке, на старой дороге, из года в год сужающейся из-за заполоняющей ее новой поросли, так что им приходилось пригибаться и наклонять голову, чтобы избежать хлесткого удара голой ветки по лицу.

Над ними с карканьем летали вороны, возвращавшиеся в лес по зову старшего.

– Говорят, эти птицы приносят беду, вроде как поющие по ночам совы предвещают смерть кого-то из родни. Как ты думаешь, Лебрак, это правда? – спросил Курносый.

– Да ну, – отмахнулся генерал, – старушечьи сплетни. Если бы каждый раз, когда мы видим каркушу, происходило несчастье, мы бы уже не могли жить на земле. Отец говорит, что этих ворон стоит опасаться меньше, чем тех, у кого нет крыльев. Каждый раз, когда их видишь, чтобы отвести беду, надо прикасаться к подкове.

– А правда, что они живут сто лет? Хотел бы я быть как они: и мир повидать, и в школу не ходить, – позавидовал Тентен.

– Старик, – подхватил Крикун, – чтобы узнать, как долго они живут, надо туда залезть и пометить одного птенчика в гнезде. Правда, когда мы рождаемся, под рукой не всегда есть ворон, к тому же, понимаешь, мало кто об этом думает, тем более что немногие доживают до такого возраста.

– Перестаньте о них говорить, – попросил Курносый. – А я всё равно верю, что они приносят несчастье.

– Не стоит быть суеверистым, Курносый. Древние люди – еще куда ни шло, но мы-то цивилизованные, и потом, наука…

И они продолжили путь. Крикуну пришлось резко прервать начатую фразу и воспевание современности, чтобы избежать внезапной ласки низко растущей ветки, едва не хлестнувшей его по лицу после прохода Лебрака.

Выйдя из лесу, они свернули вправо, к карьерам.

– Остальные нас не видели, – заметил Лебрак.

– Никто не знает, что мы здесь. И до чего же хорошо скрыта наша хижина!

Тут они заговорили все хором. Это была неисчерпаемая тема.

– Эй, а ведь это я нашел! – припомнил им Крикун, торжествующе улыбаясь во весь рот, несмотря на подбитый и заплывший глаз.

– Заходим, – прервал Лебрак.

Крик изумления и ужаса вырвался одновременно из четырех глоток, страшный, душераздирающий крик, в котором смешались тревога, страх и ярость.

Хижина была разорена, разграблена, разгромлена, уничтожена.

Здесь кто-то был, конечно, враги. Разумеется, вельранцы! Казна исчезла, оружие было сломано или похищено, стол вырван из земли, очаг снесен, скамьи перевернуты, мох и листья сожжены, картинки разорваны, зеркало разбито, лейка помята и продырявлена, крыша проломлена. А метла – крайнее оскорбление, – украденная из школьного чулана старая метла, еще более лысая и грязная, чем обычно, издевательски воткнута в землю как живой свидетель разгрома и насмешки воров.

Каждое свидетельство разора вызывало новые крики ярости, и вопли, и проклятья, и клятвы отомстить.

Кастрюли были расплющены, а картошка… испачкана.

– Если бы мы пришли хотя бы вчера! – сокрушался Лебрак. – А ведь я об этом думал! Ведь не могли же они все сюда прийти, у них полно раненых, я точно знаю. Мы им устроили, им досталось еще больше, чем нам. Если бы мы их тут застали! Черт, черт, черт! Я бы их всех передушил!

– Свиньи! Сволочи! Грабители!

– А всё-таки, знаете, подло они поступили, – рассудил Курносый.

– А мы-то хороши, что нас так отделали!

– Мы тоже должны обнаружить их хижину, – продолжал Лебрак, – и ничего больше, черт побери, вот и все!

– Так, но когда? После четырех они придут караулить на свою опушку. Мы можем искать только во время уроков, но тогда придется прогулять не меньше целой недели, потому что и рассчитывать нечего, что мы в первое же утро наткнемся на нее. Кто осмелится на такое, чтобы заработать жуткую порку от отца и схлопотать месяц отсидки после уроков от учителя?

– Только Гамбетт!

– Но как эти гады всё-таки смогли ее обнаружить? Так хорошо скрытую хижину, про которую никто не знал и никто не видел, как мы в нее шли!

– Это невозможно! Им кто-то сказал!

– Думаешь? Но кто? Только мы знали, где она! Значит, среди нас предатель?

– Предатель… – задумался Крикун.

И тут, совершенно забыв про глаз и несмотря на повязку, он хлопнул себя по лбу, озарившемуся внезапной идеей.

– Да! Черт побери! – проревел он. – Да, среди нас предатель! И я знаю, кто это! А, теперь-то я всё понимаю, теперь я обо всем догадался, поганец, иуда, вонючка!

– Кто? – спросил Курносый.

– Кто? – повторили двое других.

– Да Бакайе, проклятье!

– Хромой? Ты думаешь?

– Уверен. Вот послушайте: в четверг его с нами не было. Он поехал с отцом на ярмарку в Бом, ага? Помните? А помните рожу, с какой он вернулся? У него был такой вид, будто он нас презирает, будто ему совершенно плевать на нас. Так вот, возвращаясь из Бома, они с отцом проехали через Вельран. Они немного выпили, остановились у кого-то там, уж не знаю у кого, но спорю на что хотите, что это так. Очень даже может быть, что он сговорился с вельранцами и сказал им, где наша хижина. И тогда кто-то из них, кто не ранен, вчера пришел сюда, приведя самых здоровых. Ну и вот, проклятье, вот так-то!

– Свинья! Предатель! Негодяй! – бормотал Лебрак. – Если это правда, черт возьми, береги свою шкуру! Я его зарежу!

– Если это правда?! Это так же точно, как то, что дважды два – четыре. Что меня зовут Крикун. И что у меня синяк, черный, как дно горшка!

– Значит, надо его разоблачить, – сделал вывод Тентен.

– Пошли отсюда, нечего здесь больше делать. У меня от этого зрелища кровь вскипает и сердце разрывается, – простонал Курносый. – Обсудим по дороге, а главное, надо, чтобы никто не догадался, что мы тут сегодня были. Завтра воскресенье, мы его уличим, заставим признаться, и тогда…

Курносый не договорил. Но его плотно сжатый кулак взметнулся к небу, энергично довершая его мысль.

И они той же дорогой, по которой пришли, вернулись в деревню, предварительно обсудив суровые меры мести на завтра.

 

VIII. Наказанный предатель

– А может, сходим к хижине? – коварно предложил Крикун в воскресенье после вечерни, когда все его товарищи собрались вокруг генерала под навесом водопоя.

Бакайе задрожал от радости. Он меньше всего на свете подозревал, что за ним тайно наблюдают.

Впрочем, кроме четырех военачальников, накануне принявших участие в прогулке, никто, даже братья Жибюсы и Гамбетт, не подозревали, в каком состоянии находится хижина.

– Сегодня лучше не драться, – посоветовал Курносый, – так что пойдем по дороге к Донзе.

Все согласились, и небольшая, весело щебечущая и не думающая ни о чем дурном армия пустилась в путь к своему убежищу.

По обыкновению, впереди шел Лебрак. В середине колонны, как ни в чем не бывало, неподалеку от Бакайе, даже не глядя на него, шагал безмятежный Тентен. Позади, не теряя из виду подозреваемого, колонну заключали Крикун и Курносый, раны которых стремительно заживали.

Бакайе был заметно взволнован сложными переживаниями, он не знал толком, что именно по его наущению сделали вельранцы. Что предстоит увидеть в хижине? Какие рожи будут у Лебрака, Курносого и всех остальных, когда…

Время от времени он украдкой поглядывал на них, и, вопреки желанию, в его глазах горели сдерживаемая злоба, потаенная радость и еще легкое чувство страха.

А если они что-то заподозрят? Но откуда они могут знать, а главное, как докажут?

Отряд шел по лесной тропе. Склонившись к верхолазу, Крикун говорил:

– Послушай, Курносый, помнишь своих вчерашних воронов? Ни за что бы не поверил… И все же правда, иногда они приносят беду!

– Давай-ка спросим Бакайе, – отвечал Курносый, к которому каким-то необъяснимым путем вернулся его скептицизм, – спроси-ка его, не видел ли он сегодня утром воронов? Он даже не догадывается, что мы знаем, и не знает, что его ждет. Глянь на него, нет, ты только глянь на эту сволочь!

– Вот наглец! Чувствует уверенность в себе и совершенно спокоен!

– Знаешь, главное – не дать ему удрать!

– Да ладно, он же колченогий!

– Верно, но скачет эта саранча хоть куда!

На другом конце колонны слышался голос Було:

– А мне вот непонятно: неужто после встрепки, которую мы им задали, они снова придут?

– По мне, – отвечал Лебрак, – так у них тоже должен быть тайник. Мы все видели, что, когда они вышли из лесу, у них уже не было палки для брюк Тентена.

– Да, у них точно есть хижина вроде нашей, – сделал вывод Тижибюс.

Услышав такое заключение, Бакайе хмыкнул, что не ускользнуло от внимания Тентена, а заодно Крикуна и Курносого.

– Ну что? Теперь убедился? – шепнул Крикун.

– Да! – отвечал его товарищ. – Вот гад! Ничего, нам он признается во всем!

Отряд уже выходил из лесу, скоро хижина. Теперь они двигались по заросшим тропкам.

– Ах ты, черт! – воскликнул Лебрак, резко остановившись, и, как было условлено, изобразив гнев и изумление, будто он ничего не знал.

Все страшно закричали, стали толкаться, чтобы лучше видеть, и вскоре уже послышались чудовищные проклятия.

– Черт возьми, ну дела! Как это возможно?

– Свиньи поганые!

– Кто же это мог сделать?

– А казна?

– Нет ничего! – вопил Гранжибюс.

– А наша крыша, наши мечи, наша лейка, наши картинки, кровать, зеркало, стол!

– Метла!

– Это вельранцы!

– Точно! Кто же еще?

– Узнаем, – рискнул воскликнуть Бакайе, чтобы тоже что-нибудь сказать.

Вслед за командиром все вошли вовнутрь. Только Курносый и Крикун, мрачные и молчаливые, остались снаружи с палками в руках, чтобы охранять вход, точно херувимы на пороге потерянного рая.

Большой Лебрак дал солдатам поплакать, посетовать и повыть, как чующие смерть собаки. Словно раздавленный горем, он сел в глубине хижины на землю, возле камней, где прежде находилась казна, и, обхватив голову руками, сделал вид, что предался отчаянию.

Никто и не думал выходить: все кричали, угрозы сыпались одна за другой. Потом шумное возбуждение немного поутихло, и громкий и бесплодный гнев уступил место унынию, вызванному безнадежным разором.

Курносый и Крикун по-прежнему охраняли дверь.

Наконец Лебрак поднял голову и выпрямился. Все увидели его опустошенное лицо с искаженными чертами.

– Не может быть, – прорычал он, – что вельранцы сделали это сами. Нет, этого не может быть. Как бы им удалось найти хижину, если бы кто-то не указал им, где она?! Это невозможно, им кто-то сказал! Среди нас предатель!

Высказанное им обвинение прозвучало в полной тишине, как удар хлыста над растерявшимся стадом.

Глаза расширились и заморгали. Повисла еще более тяжелая тишина.

– Предатель! – далеким слабым эхом откликнулось несколько голосов, словно это было чудовищно и невозможно.

– Да! Предатель! – снова прогремел Лебрак. – Предатель, и я знаю, кто это.

– Он здесь, – выкрикнул Крикун, точно злой ангел, потрясая своей рогатиной.

– Посмотрите внимательно, и вы увидите его, этого предателя! – подхватил Лебрак, не сводя с Бакайе своих волчьих глаз.

– Это неправда, неправда! – бормотал хромой. Он краснел, бледнел, зеленел, дрожал перед этим безмолвным обвинением, как целая роща осин. У него подкашивались ноги.

– Видите, он сам себя выдал, предатель! Предатель – это Бакайе! Вон он, видите?

– Ах ты, иуда! – прорычал страшно взволнованный Гамбетт, а содрогающийся от ярости Гранжибюс схватил его, точно клещами, за плечо и стал трясти как грушу.

– Это неправда, неправда! – снова запротестовал Бакайе. – Когда я им мог сказать, я их не вижу, этих вельранцев, и даже не знаю их!

– Заткнись, врун! – прервал командир. – Мы всё знаем. В четверг хижина была целехонька, ее разгромили в пятницу, потому что вчера она уже была такая. Давайте, скажите ему вы, те, кто вчера приходил сюда вместе со мной.

– Клянемся! – хором сказали Курносый, Тентен и Крикун, подняв предварительно смоченную слюной правую руку и плюнув на землю, как требовала торжественная клятва.

– Ты заговоришь, негодяй, или я тебя задушу, слышишь! Ты признаешься, кому сказал в четверг, когда возвращался из Бома! Ты в четверг продал своих братьев!

Жестокий удар напомнил ошеломленному Бакайе о его ужасном положении.

– Да нет же, это неправда! – продолжал он отрицать. – Я вообще уйду, раз так.

– Не уйдешь, – проворчал Крикун, поднимая свою палку.

– Трусы! Все вы трусы! – отвечал Бакайе.

– Гнида! Висельник! – взревел Курносый. – Предал нас, помог нас обворовать, да еще оскорбляет!

– Свяжите его! – холодно приказал Лебрак. И прежде чем его команда была исполнена, схватил пленника и надавал ему крепких оплеух. – Крикун, – продолжил он серьезным тоном, – вот ты у нас знаешь историю Франции; расскажи-ка нам, как в добрые старые времена виновных заставляли признаться в их преступлениях?

– Им поджаривали пальцы на ногах.

– Так снимите с предателя башмаки и разожгите костер!

Бакайе стал отбиваться.

– Да зря ты стараешься, – предупредил командир. – От нас не уйдешь. Будешь признаваться, негодяй?

Густой белый дым уже поднимался над кучей мха и сухих листьев.

– Да, – в ужасе согласился несчастный, – да!

И хромой, по-прежнему связанный тесемками и свернутыми жгутом носовыми платками, стоя посреди угрожающего и разъяренного круга лонжевернских воинов, слово за слово признался, что и вправду возвращался из Бома вместе с вельранским Боге-Двуколкой и его отцом и что они с отцом зашли к тем распить по стаканчику вина и водки. И что он, опьянев, вовсе не желая сделать плохое, случайно проговорился, где находится хижина лонжевернцев.

– Не надо вешать нам лапшу на уши, – прервал его Крикун. – Я прекрасно видел, с какой рожей ты вернулся из Бома. И когда мы шли сюда, мы тоже всё видели. Ты знал! И всё из-за того, что ты злишься, потому что Тави любит Курносого. И она права, что ей на тебя плевать! Но разве тебя кто-нибудь обидел после того, что было в пятницу? Может, тебе хотя бы не разрешали прийти и драться с нами? Так почему же ты мстишь так гадко? Нет тебе прощения!

– Вот! – припечатал Лебрак. – Затяните узлы. Будем его судить.

Наступила полная тишина.

Курносый и Крикун, два зловещих тюремщика, по-прежнему загораживали выход. Все кулаки потянулись к Бакайе. Поняв, что сострадания от тюремщиков ждать не приходится, и ощущая, что настал час смертной казни, он в отчаянии попытался брыкаться, отбиваться и кусаться.

Но Гамбетт и братья Жибюсы, взявшие на себя роль надзирателей, были парни крепкие и коренастые, попробуй с такими справиться! Тем более что гнев, безумный гнев, от которого у них даже уши покраснели, удвоил их силы.

Сжатые в железных тисках запястья Бакайе посинели, в мгновение ока ноги хромого были связаны еще крепче, и его, как кучу тряпья, швырнули в середину хижины, прямо под отверстие в проломленной крыше, такой прочной, что, несмотря на все их усилия, вельранцы смогли продырявить ее только в одном месте.

Первым, на правах командира, заговорил Лебрак.

– Хижина, – сказал он, – пропала. Враги знают наш тайник. Придется начинать сначала. Но это ничего; главное – пропала казна, задета наша честь. Честь мы отстоим, всем известно, какие у нас кулаки, но казна… Казна стоила не меньше ста су! Бакайе, – строго продолжал он, – ты сообщник воров, ты вор, ты украл у нас сто су. У тебя есть экю в пять фунтов, чтобы вернуть нам?

Вопрос был риторический, и Лебрак это знал. У кого же могут быть собственные сто су? Про которые не знают родители, которые эти самые родители не могут в любой момент по праву прибрать к рукам? Ни у кого!

– У меня есть три су, – простонал Бакайе.

– Засунь себе знаешь куда эти твои три су! – прорычал Гамбетт.

– Господа! – продолжал Лебрак. – Перед нами предатель, и сейчас мы будем судить и беспощадно казнить его.

– Без ненависти и без страха, – вставил Крикун, припомнивший обрывки фраз из урока о гражданских правах и обязанностях.

– Он признал, что виновен, но признал не добровольно, а потому что нам известно о его преступлении. Так какую казнь мы ему назначим?

– Прирезать его! – проревели десять голосов.

– Повесить! – взвыли десять других.

– Кастрировать! – прорычал кто-то.

– Отрезать ему язык!

– Сначала, – прервал их командир, более осторожный и, несмотря на ярость, бессознательно сохраняющий здравое представление о событии и его последствиях, – сначала мы срежем у него все пуговицы, чтобы восполнить ядро казны и частично восстановить то, что у нас украдено его вельранскими дружками.

– С моей воскресной одежды? – дернулся узник. – Не хочу, не хочу! Я родителям скажу!

– Ну, давай, спой еще, малыш, мы хоть развлечемся. Только вот знаешь, снова будешь ябедничать – мы узнаем, и предупреждаю, если ты слишком будешь тут орать, мы тебе глотку-то заткнем. Твоим собственным сопливчиком, как уже сделали с Ацтеком-с-Брода!

Поскольку эти угрозы совершенно не убедили Бакайе заткнуться, ему в рот вставили кляп и срезали с одежды все пуговицы.

– Но это еще не всё, прах его возьми! – заговорил Крикун. – Если это всё, что мы сделаем с предателем, это вовсе не казнь! Предатель! Ведь это предатель! Да провались он на месте! Он не имеет права жить!

– Выпорем его, – предложил Гранжибюс. – Пусть каждый ударит, он всем нам нагадил.

Бакайе раздели догола и снова привязали к доскам сломанного стола.

– Начинайте! – приказал Лебрак.

Один за другим, с ореховыми палками в руках, перед Бакайе прошли сорок лонжевернцев. Под их ударами он душераздирающе вопил, а они в знак презрения и отвращения плевали ему на спину, на ягодицы, на ляжки, на всё его тело.

В это время с десяток солдат под предводительством Крикуна покинули хижину с одеждой приговоренного.

Когда процедура закончилась, они вернулись. Бакайе развязали, вынули у него изо рта кляп и на концах длинных палок протянули ему отдельные обрывки его одежды, лишенной пуговиц, да к тому же еще обильно смоченной и испачканной известным способом лонжевернскими поборниками справедливости.

– А теперь пусть вельранцы тебе всё это зашьют, – посоветовали ему напоследок.

 

IX. Трагическое возвращение

Освобожденному от пут, с окровавленными ягодицами, побагровевшим лицом и закатившимися от ужаса глазами Бакайе швырнули прямо в лицо вонючую кучу тряпок, прежде бывшую его одеждой. Армия следом за своими полководцами оставила его на произвол судьбы и с достоинством покинула хижину, чтобы где-нибудь поодаль, в пустынном укромном месте, обсудить, как следует поступить в этих столь неотложных и трудных обстоятельствах.

Ни один не спросил, что станется с разоблаченным, наказанным, выпоротым, обесчещенным и пропитанным зловонием предателем. Это уж его дело. Он по справедливости получил, чего заслуживал. Хрипы и злобные всхлипывания растерзанного долетали до ушей мстителей, но их это совершенно не заботило.

Бакайе постепенно пришел в себя и торопливо сбежал, так что вскоре всхлипывания, крики и рев стали тише, а потом и вовсе никто уже ничего не слышал.

Тогда Лебрак скомандовал:

– Надо вернуться в хижину, забрать всё, что еще может пригодиться, и пока припрятать где-нибудь.

Маленькая выработка в двухстах метрах оттуда, в лесосеке, не могла заменить только что утраченную из-за предательства Бакайе хижину, но за неимением лучшего решено было временно поместить туда остатки того, что было пантеоном славы армии Лонжеверна.

– Перенесем всё сюда, – решил командир. И большая часть войска незамедлительно принялась за работу. – Подкопайте снизу стенку, – добавил он, – снимите крышу и припрячьте запас дров; надо, чтобы никто ничего не увидел.

Отдав приказания, он, пока солдаты выполняли срочные и необходимые действия, переговорил с другими командирами: Курносым, Крикуном, Тентеном, Було, Гранжибюсом и Гамбеттом.

Это были долгие и таинственные переговоры.

Будущее и настоящее сравнивались в них с прошедшим – не без сожаления и сетований; но прежде всего обсуждался вопрос о том, как отвоевать казну.

Казна, без сомнения, находилась в хижине вельранцев, а хижина наверняка была в лесу. Но как обнаружить ее, а главное, когда они смогут отправиться на поиски?

Только живущий на побережье Гамбетт и изредка Гранжибюс, помогавший на мельнице, могли придумать благовидные предлоги своего отсутствия, не рискуя немедленно подвергнуться серьезной проверке.

Гамбетт даже не колебался.

– Я могу прогуливать сколько угодно. Буду прочесывать лес туда-сюда сверху донизу. Не оставлю ни дюйма непричесанной земли, пока не разрушу их хижину и не заберу наш мешок.

Гранжибюс заявил, что всякий раз, как он сможет к нему присоединиться, они будут встречаться в карьере Пепьо примерно за полчаса до начала уроков.

Когда расследование Гамбетта увенчается успехом и они вернут себе казну, будет построена новая хижина. Место определится позже, после самых серьезных поисков.

А пока они позаботились о том, чтобы обезопасить возвращение братьев Жибюсов в Вернуа до границы владений Менелотов и мергельного карьера Жан-Батиста.

Работа была завершена; солдаты собрались вокруг командиров.

От имени Совета Большой Лебрак важно объявил, что война на Соте временно прекращается до той даты, которая будет точно установлена, как только они найдут что надо.

На самом деле из осторожности члены Совета хранили в секрете свои важные решения.

Солдаты по мере возможности уничтожили следы, ведущие от старой хижины к новому тайнику. Солнце садилось, и было решено расходиться по домам. Никому и в голову не могло прийти, что в это время вся деревня пребывала в сильном ажиотаже.

Играющие в кегли новобранцы, мужчины, попивающие винцо в трактире Фрико, кумушки, вышедшие посплетничать с соседкой, девушки, занимающиеся вышивкой или вязанием у занавешенных окон, – всё развлекающееся или отдыхающее население Лонжеверна неожиданно было привлечено, даже можно сказать, согнано на середину улицы страшными криками – это были крики какого-то несчастного, доведенного до крайности, готового вот-вот рухнуть на землю и отдать Богу душу, это были хрипы, в которых не оставалось ничего человеческого. И каждый с округлившимися от ужаса глазами спрашивал себя, что случилось.

И тут все увидели, как из-за поворота Трубного проезда появился бегущий и хромающий больше обычного Бакайе. Он орал так громко, как только можно орать, спину его прикрывала рубаха, а на ногах болтались башмаки без шнурков, так что он был совершенно гол, или почти. В руках он держал два узелка с одеждой и благоухал как огромная груда гниющей падали.

Первые побежавшие ему навстречу отпрянули, зажав носы, потом, немного придя в себя, всё-таки приблизились и в полном изумлении спросили:

– Что с тобой?

Ягодицы Бакайе покраснели от крови, по ляжкам стекали густые плевки, в закатившихся глазах не осталось слез, волосы распрямились и слиплись, как ежовые иглы, и он трясся, как сухой лист, что парит на ветру, оторвавшись от своей ветки.

– Что с тобой? Что с тобой?

Бакайе ничего не мог сказать. Он икал, хрипел, извивался, тряс головой – в общем, не владел собой.

Примчавшиеся родители унесли его домой почти без чувств. Вся деревня, заинтригованная случившимся, следовала за ними по пятам.

Ему на ягодицы наложили компрессы, умыли, унесли его одежду в сарай и замочили в кадке; беднягу уложили, обложили теплыми кирпичами, разными грелками, дали попить чаю, кофе, грогу. По-прежнему икая, он наконец немного успокоился и смежил веки.

Спустя четверть часа, немного придя в себя, он открыл глаза и рассказал родителям, а также многочисленным женщинам, окружившим его постель, обо всем, что произошло в хижине. Разумеется, старательно умолчав о мотивах, вызвавших столь варварское обращение, то есть о своем предательстве.

Всё остальное он рассказал: выложил все тайны лонжевернской армии, описал проделки на Соте и сражения, признался в краже пуговиц и введении военного налога, раскрыл все приемы Лебрака, заявил обо всех его советах. Как только мог, обвинил Курносого. Поведал об украденных досках, стащенных гвоздях, похищенных инструментах и пирушке со стянутыми из дому водкой, вином, картошкой и сахаром. Не забыл о непристойных песнях, пьяной рвоте по окончании праздника, насмешках над Бедуином, надевании штанов Ацтека-с-Брода на святого Иосифа. В общем, всё-всё-всё. Он выпустил воздух, разрешился, отомстил за себя и после этого уснул с температурой и кошмарами.

Посетительницы, по одной или небольшими группами, стали на цыпочках выходить, останавливаясь перед постелью, чтобы бросить последний взгляд на неожиданного больного. Подождав у порога, они собрались все вместе и принялись оживленно обсуждать, горячиться, даже впадать в безумный гнев: украденные яйца, стащенные пуговицы, не говоря уже о том, чего они не знали. И скоро уже каждая деревенская кошка – если, конечно, этим грациозным животным нравится прислушиваться к разговорам своих хозяек, – дословно знала всю эту чудовищную историю.

– Прохвосты! Негодяи! Шалопаи! Хулиганы! Подлецы!

– Вот пусть он только вернется! Уж я своему задам!

– Я нашему тоже устрою!

– Что они себе позволяют! В их-то возрасте!

– Уж отец-то его отходит хорошенько!

– Пусть только вернутся!

А лонжевернские мальчишки, похоже, не слишком спешили домой. И торопились бы еще меньше, если бы могли только предположить, в какое перевозбуждение повергли их создателей возвращение и признания Бакайе.

– Вы их еще не видели?

– Нет! Какими еще глупостями они сейчас занимаются?

Отцы уже загнали скотину, задали ей корм, сводили на водопой и сменили подстилки. Они кричали не так громко, как их дражайшие половины, но лица их посуровели и исказились.

Отец Бакайе заговорил о болезни, суде, нанесении урона имуществу, но – Пресвятая Мадонна! – когда дело дошло до того, чтобы раскошелиться, никто не шелохнулся. Однако про себя и даже вслух каждый из них пообещал задать своему отпрыску знатную порку.

– Вон они! – объявила мать Курносого. Приложив ладонь козырьком к глазам, она стояла на насыпи своего амбара.

И точно: почти сразу на идущей вдоль источника дороге появились мальчишки. Они, как обычно, играли в догонялки и спорили.

– Ну-ка быстро домой, – резко приказал сыну поивший скотину отец Тентена. – Лебрак, и ты тоже, Камю, – ваши отцы уже трижды вас звали.

– А, да? Тогда мы пошли, – беспечно отвечали командиры.

И скоро уже отовсюду на свои пороги повыскакивали матери или отцы, громкими голосами выкликавшие сыновей и призывающие их немедленно идти домой.

Братья Жибюсы и Гамбетт почти сразу остались в одиночестве и решили, раз так, тоже разойтись по домам. Однако, уже миновав последний домишко и поднимаясь на холм, Гамбетт и братья Жибюсы резко остановились.

Из всех деревенских домов начали разноситься крики, вой, вопли, хрипы – они сливались со звуками глухих пинков и звонких оплеух, с грохотом стульев и падающей мебели. Им вторил испуганный лай спасающихся бегством собак и стук оконных фрамуг, через которые улепетывали кошки. Это был самый ужасающий гвалт, который когда-нибудь слышало человеческое ухо.

Словно все повсюду решили одновременно поубивать друг друга.

У Гамбетта сжалось сердце; замерев, он стал прислушиваться.

Это… да, это были голоса его друзей. Лебрак рычал, благим матом завывал Крикун, мычал Курносый, вопил Тентен, визжал Було. Остальные плакали и скрипели зубами. Их били, пороли, колотили, взгревали.

Что бы это могло значить?

Задами, через сады, не осмеливаясь пройти мимо табачной лавки Леона, где несколько закоренелых старых холостяков, покуривая носогрейки, по крикам судили о силе ударов и сравнивали мощь карающих отцовских кулаков, он вернулся к деревне.

Он заметил, что братья Жибюсы с округлившимися глазами и вставшими дыбом волосами тоже остановились, словно зайцы, прислушивающиеся к погоне…

– Ты слышишь?

– Вы слышите?

– Их убивают. За что?

– Бакайе! – догадался Гранжибюс. – Это из-за Бакайе, зуб даю! Ну да, он только что вернулся в деревню в том виде, в каком мы его отпустили, с одеждой, полной дерьма. И наверняка снова наябедничал!

– Может, даже всё рассказал, гаденыш!

– Значит, и нам тоже, когда предки узнают, мало не покажется!

– Если он не назвал наших имен, а у нас станет известно, скажем, что нас там не было.

– Нет, ты только послушай!..

Из каждого дома доносились рыдания, и хрипы, и крики, и ругательства, и угрозы. Они висели в воздухе, сливались в единый вой, заполняли улицу пугающей какофонией, напоминая адский шабаш, настоящий хор проклятых.

Вся армия Лонжеверна в полном составе, от генерала до последнего солдата, от самого старшего до самого младшего, от самого изворотливого до самого несмышленого, – все получили порку. И отцы отдавались ей без удержу (ведь дело коснулось денег), нещадно отвешивали удары ногами и кулаками, башмаками и сабо, плетками и палками. За дело брались и матери, ожесточенные, безжалостные, когда дело пахло финансами, а сестры провинившихся, глубоко опечаленные и тоже причастные к общей беде, плакали, сетовали и умоляли родителей не убивать их братиков.

Мари Тентен бросилась на защиту брата. И со всего маху получила от матери пару звонких пощечин и предостережение:

– А ты, маленькая дрянь, не суйся, куда не след. И если я еще хоть раз услышу от соседок, что ты якшаешься с этим мерзавцем, молодым Лебраком, я тебе покажу, чем полагается заниматься в твоем возрасте.

Мари хотела ответить ей, но новая порция затрещин, полученных от отца, избавила ее от этого желания, и она ушла, чтобы тихонько поплакать в уголке.

Испуганные Гамбетт и братья Жибюсы тоже разошлись каждый в свою сторону, предварительно договорившись, что завтра утром Гранжибюс придет в школу за новостями, а во вторник он вместе с Гамбеттом пойдет на Соту искать хижину вельранцев и расскажет ему, чем всё закончилось у них дома.

 

Х. Последние слова

Под давлением всемогущего кулака и таких неотразимых аргументов, как крепкие удары ногой под зад, обещания и клятвы были вырваны почти у всех лонжевернских воинов: обещание никогда больше не драться с вельранцами, клятва в будущем никогда больше в ущерб хозяйству не похищать ни пуговиц, ни гвоздей, ни досок, ни яиц, ни монет.

Только живущие на отдаленных от деревни фермах братья Жибюсы и Гамбетт временно избежали взбучки. Что же касается Лебрака, который был упрямее, чем полдюжины ослов, – он ни под угрозой, ни под палкой не пожелал ни в чем признаться. Он ничего не обещал и ни в чем не поклялся. Он остался нем как рыба, то есть, пока отец охаживал его палкой, он не проронил ни одного членораздельного звука. Зато изо всех сил мычал, рычал, ржал и завывал, что могло бы вызвать зависть всех диких зверей на планете.

И, разумеется, в тот вечер все юные лонжевернцы улеглись спать без ужина или получили лишь огрызок черствого хлеба и разрешение сходить напиться из лейки или миски.

Назавтра им запретили играть перед уроками и приказали вернуться домой сразу после одиннадцати и после четырех. Также было запрещено разговаривать с товарищами. Отцу Симону порекомендовали давать дополнительные задания, следить, чтобы ученики не собирались группами, строго их наказывать и каждый раз удваивать количество заданного, если какой-нибудь герой отважится нарушить тишину или пренебречь общим запретом, наложенным единодушно всеми главами семейств.

Без пяти восемь их выпустили.

Подходя к школе, братья Жибюсы хотели было расспросить Тентена, который приковылял под присмотром отца, но Тентен, с красными глазами и опущенными плечами, только затравленно смотрел на них и молчал, словно воды в рот набрал. Не большего успеха добились они и у Було.

Решительно, дело принимало серьезный оборот.

Все отцы торчали на пороге своих домов. Курносый был так же нем, как Тентен, а Крикун только повел плечами. Что говорило о многом, об очень многом…

Гранжибюс рассчитывал поговорить в школьном дворе. Однако отец Симон не позволил им туда выйти.

Стоя перед воротами, как на посту, он сразу строил всех парами и не давал даже рта раскрыть.

Гранжибюс жестоко сожалел, что не поддался первому порыву, который толкал его отправиться на поиски вместе с Гамбеттом, а брату поручить всё разузнать.

Они вошли в класс.

С высоты своей кафедры учитель, прямой и строгий, с линейкой из черного дерева в руке, прежде всего в резких выражениях заклеймил их давешнее дикое поведение, недостойное цивилизованных граждан, проживающих в Республике, девиз которой – «Свобода! Равенство! Братство!».

Затем он сравнил их с очевидно самыми ужасными и опустившимися созданиями: апачами, антропофагами, древними илотами, суматранскими и африканскими обезьянами, тиграми, волками, дикарями Борнео, башибузуками, варварами былых времен. А самое ужасное – в завершение своей речи он объявил, что не потерпит ни единого слова и что первая же попытка общения, замеченная им, будь то на уроке или во время перемены, будет стоить виновному месячной отсидки после уроков с ежевечерним переписыванием и пересказом десяти страниц из учебника по истории или географии Франции.

Это был мрачный урок для всех. Слышался лишь скрип перьев, с остервенением вгрызающихся в бумагу, иногда поскрипывание сабо, слабый приглушенный стук осторожно поднимаемой крышки парты, а когда наступило время отвечать заданное – надменный голос учителя и запинающийся робкий речитатив опрашиваемого.

Всё же братьям Жибюсам хотелось понять, как там было дома у других, поскольку предчувствие порки по-прежнему дамокловым мечом висело над их участью.

Наконец, через соседей и с величайшими предосторожностями Гранжибюс передал Лебраку записочку с вопросом.

Лебраку при том же посредничестве удалось ответить, в нескольких душераздирающих фразах поведав об их положении и в нескольких сжатых словах обрисовав ему линию поведения, которой следовало придерживаться.

Бакайе вкравате с тимпиратурой, пусть знает. Фсе были выпараты. Запрещено балтать или снова выдирут, лучше уж не начинат. Но нам плювать вельраны заплатют за фсё. Будим искат козну.

Теперь Гранжибюс знал достаточно. Дальше распространяться было ни к чему.

После обеда он решил прогулять уроки и побежал искать Гамбетта. А его брат в это время объяснял учителю, что у их работника Нарсиса заболела рука, поэтому брату пришлось подменить того на мельнице.

Вторник и среда, как и понедельник, прошли в унынии и прилежании. Уроки были выучены безукоризненно, письменные задания буквально вылизывались, выполнялись аккуратно и до конца.

Никто не попытался нарушить распоряжений, это было слишком опасно; все вели себя тихо как мыши и покорно, будто смирились.

Каждый день Тижибюс передавал Лебраку записочку с единственным словом: «Ничего!».

В пятницу наблюдение немного ослабло: все были очень благоразумными и, конечно, совсем исправились, совсем излечились. К тому же стало известно, что Бакайе встал с постели.

Страх справедливого возмездия и ущерба интересам отступил, дав место выздоровлению от болезни, отцы и матери ощущали, как постепенно спадает их гнев, и стали менее сердитыми. И всё же в маленьком мире мальчишек все оставались начеку.

В субботу, когда Бакайе вышел, напряжение спало еще больше; им разрешили поиграть во дворе, и во время игр они смогли включить в обычные восклицания несколько фраз, касающихся их положения, коротких, осторожных и двусмысленных, поскольку все чувствовали, что за ними следят.

В воскресенье, незадолго до мессы, командиры смогли собраться вокруг кропильницы и обсудить наконец свои дела.

Они видели, как, держась за отцовскую руку, прошел Бакайе, полностью выздоровевший и еще более насмешливый, чем обычно, в вычищенной одежде. После вечерни они сочли разумным и предусмотрительным прийти домой до того, как их позовут.

Этот ход оказался правильным, их послушание настолько покорило родителей и учителя, что в понедельник им позволили играть и болтать точно так же, как это бывало до порки, чем они не преминули воспользоваться по окончании уроков, собравшись в четыре часа вдали от инквизиторских ушей и недобрых взглядов.

Но во вторник все испытали сильное волнение: вместе с братом в школу пришел Гранжибюс, и Гамбетт тоже к восьми часам спустился с Побережья. Он принес учителю сложенный вчетверо клочок засаленной бумаги. Тот развернул и прочел:

Мосье учитиль, пишу вам пару слов чтобы сказат что оставел Леона дома из-за моих рюматизьмов чтоб ухажевал за скотом.

Жан-Батист Кассар

Записку написал Гамбетт, а Гранжибюс подписал за отсутствовавшего отца, чтобы почерки не совпадали; у него легко получилось.

Впрочем, солдат это совершенно не волновало; все знали, что Гамбетт часто остается дома.

Но вот то, что Гамбетт пришел вместе с Гранжибюсом, означало, что он обнаружил хижину вельранцев и забрал казну.

Глаза Лебрака полыхали как волчьи. Товарищи были заинтригованы не меньше. Ах, как же быстро забылась воскресная порка и как мало давили на эти двенадцатилетние души клятвы и обещания, силой вырванные из их сердец!

– Получилось? – спросил Лебрак.

– Да, получилось, – ответил Гамбетт.

Лебрак побледнел и едва не лишился чувств. Он сглотнул…

Тентен, Крикун и Було слышали вопрос и ответ; они тоже были бледны.

Лебрак решил:

– Сегодня вечером надо собраться!

– Да, в четыре в карьере Пепьо. Если нас застукают – тем хуже!

– Разберемся, – предложил Крикун, – сделаем вид, будто играем в прятки. Каждый побежит туда своим путем, никому ничего не сказав.

– Договорились!

* * *

Наступил серый и пасмурный вечер. Весь день дул северный ветер, сметая пыль на улицах. Теперь он стих. Над полями нависло холодное молчание. Тяжелые плотные бесформенные облака теснились на горизонте. Скоро, похоже, пойдет снег. Но ни один из прибежавших в карьер командиров не ощущал холода. В их сердцах полыхал костер, в голове сверкало сияние.

– Где она? – спросил Лебрак у Гамбетта.

– Там, в новом тайнике, – отвечал тот. – И знаешь, у нее появились малыши!

– Как это?

И когда, как всегда последним, появился Було, все они сумасшедшим галопом бросились к своему временному пристанищу. Там Гамбетт извлек из-под груды досок и гвоздей огромный мешок, разбухший, лопающийся от пуговиц, отяжелевший от разнообразного военного имущества вельранцев.

– Как же ты ее нашел? Ты разрушил их хижину?

– Их хижину! – повторил Гамбетт. – Хижину… Тьфу! Не хижину, они слишком глупы, чтобы построить как у нас. Это даже не укрытие, а вообще черт знает что, прислоненное к скале, так что и разглядеть невозможно! Туда с трудом можно залезть на карачках!

– Ну и ну!

– Да, их мечи, палки и копья были свалены там. И сначала мы их сломали одно за другим, так что даже коленки заболели.

– А мешок?

– Но я же говорил вам, как мы нашли эту их лачугу? Ну, старики, и трудно же это было!

– Целую неделю мы ничего не находили, – встрял Гранжибюс. – Нам это уже стало надоедать…

– А теперь догадайтесь, как мы ее обнаружили!

– Ни малейшего понятия, не знаю, – торопил их Крикун.

– И мы, – нетерпеливо прокричали остальные.

– Нет, вы никогда не догадаетесь! Как же нам повезло, что мы посмотрели наверх!

– ?..

– Да, старики, мы уже четыре или пять раз прошли там и вдруг на одном дубе, чуть подальше, увидели дупло белки. А Гранжибюс и говорит: «А вдруг она там? Может, поднимешься, глянешь? А вдруг?» Тогда я взял в зубы палочку, чтобы пошуровать там, потому что, если там белка, она могла бы тяпнуть меня за палец, когда я суну туда руку. Я поднимаюсь, сую туда руку, щупаю… И что же я нахожу?

– Мешок?

– Да нет, вовсе нет! Сперва я роюсь на дне дупла, а потом там, внизу, с подветренной стороны, вижу халабуду этих драных вельранцев. Ну, тут я сразу скатываюсь вниз. Гранжибюс подумал, что меня укусила белка и что я напугался и свалился. Но когда он увидел, куда я побежал, он сразу заподозрил, что есть что-то новенькое. Ну и тогда уж мы разорили их халупу. Пуговицы были в самой глубине, под большим камнем. Там почти ничего не было видно, так что я нашел их на ощупь. До чего же мы обрадовались! Только знаете, это еще не всё. Прежде чем уйти, я в их хибаре снял штаны… а потом снова заложил вход камнем. Все обломки мечей и копий мы свалили в кучу, как было, и, когда они придут и сунут руку под камень, они понюхают, чем теперь пахнет их казна! Ну как, хорошо сработано?

Гамбетту пожимали руку, хлопали его по животу, тыкали кулаком в спину, чтобы поздравить как подобает.

– Да ладно! – прервал он поток похвал, которые ему расточали. – А вы-то как? Вы получили взбучку?

– Ой, старик, что с нами было! И кюре сказал, что в этом году мне снова не видать причастия. Это из-за штанов на святом Иосифе, но мне плевать!

– Только вот родители вроде наших – это не смешно! Вообще-то они гады. Как будто в детстве не были такими. И подумать только, они еще воображают, что теперь, когда нас отдубасили, всё прошло и мы и не подумаем начать всё сначала.

– Нет, правда, они иногда принимают нас за кретинов! А, ладно, пусть болтают, – сказал Лебрак, – как только они подзабудут, мы снова примемся за старое! Да, – добавил он, – я прекрасно знаю, что кое-кто напугался и больше не придет. Но вы-то все точно придете. И еще много других. А когда я останусь один, я всё равно вернусь и скажу этим вельранцам, что мне до них по фигу и что они просто ничтожества и безрогие коровы, ага! Так и скажу!

– Мы тоже там будем, мы точно придем, и плевать на предков! Можно подумать, мы не знаем, что они делали, когда были молодыми! После ужина они отправляют нас на боковую, а сами с соседями начинают болтать, играть в ломбер, грызть орехи, есть сыр, попивать винцо, потягивать водочку и рассказывать друг другу всякие старые байки. Мы закрываем глаза, и они думают, что мы спим. И рассказывают, а мы слушаем, а они не знают, что нам всё известно.

– Вот я слышал, прошлой зимой мой отец рассказывал, как ходил на свиданки к моей мамке. Он проходил через конюшню, представляете, и ждал, чтобы ее предки улеглись, а потом шел к ней в постель. Но как-то вечером мой дед чуть было не поймал его, когда пришел проведать скотину. Так вот, мой старик спрятался под яслями, прямо перед бычьими ноздрями, лицом к лицу. Вот уж ему было не до веселья! А дед просто-напросто притащился со своим фонарем и случайно повернулся в его сторону, как будто специально смотрел на него. И мой отец даже подумал, вдруг дед сейчас на него набросится. Но нет, дедуля об этом и не помышлял: расстегнул штаны и преспокойненько стал мочиться. Так вот, как только дедушка ушел, отец сумел наконец выпрямиться и вздохнуть. А через пятнадцать минут уже резвился с моей мамкой в постели в спальне над конюшней. Вот чем они занимались! А мы разве когда-нибудь отчебучивали такое? Эй, я вас спрашиваю! Мы разве что иногда прижмем и чмокнем свою подружку, когда дарим ей пряник или апельсинку. А ради грязного предателя и вора, которого мы только слегка отхлестали, они устраивают кривлянья и истории, будто бык сдох.

– Но это не помешает нам выполнить свой долг.

– И всё же, Господи! Пожалей детей за то, что у них есть отцы и матери!

Это соображение было встречено долгим молчанием. Лебрак спрятал казну до дня нового объявления войны.

Каждый вспоминал свою порку. Когда они среди кустов спускались вдоль Соты, взволнованный Крикун, исполненный печали из-за скорого снега и, возможно, еще и предчувствуя утраченные иллюзии, обронил такие слова:

– Подумать только, когда мы повзрослеем, мы, может быть, станем такими же слабоумными, как они!