Дата: Воскресенье 30 мая 22.36

От кого: [email protected]

Кому: [email protected]

Тема: Почему вы мне не верите?

Вы правы, господин судья. Правы, когда называете меня сумасшедшим. Будь я нормальным, я бы давно исчез. Опустошил бы через сеть счета двух-трех олухов и смылся куда-нибудь в Южную Америку или Африку, зажил бы набобом при тамошней дешевизне. Так нет же, меня преследует, не дает покоя навязчивая мысль найти правду, доказать вину настоящих преступников. И я верю, что могу доказать или хотя бы сказать, что все вы ошибаетесь. И говорю это несмотря на то, что вы мне написали, несмотря на то, что вы мне больше не верите.

Главный вопрос по-прежнему — машина Гуиди. Состояние, в котором вы ее нашли. Сравнение, которым вы воспользовались, никак не вяжется с моими воспоминаниями. Так бывает, когда говоришь с кем-нибудь о старом школьном товарище и через некоторое время замечаешь противоречия: цвет волос, гнусавый голос, которого ты не помнишь, а в конце выясняется — вы говорите о разных людях. Поэтому я прежде всего проник в систему автоинспекции и проверил: Мирко Гуиди все еще ездил на своем старом «гольфе» с номерами Новары, том самом, что был у него, когда мы общались. А коль скоро мы говорим об одной и той же машине, чем же ваши слова так меня поразили?

Следовало бы ответить сразу, но тогда останется непонятным, каким образом эта мысль оформилась у меня в голове, и, может статься, вы не придадите ей должного значения. Лучше расскажу все по порядку: я снова злоупотребляю вашим терпением, но вот увидите, дело того стоит.

В пятницу, спустя две с лишним недели, я вернулся в библиотеку, собираясь приняться за Эжена Сю, но пока шел по читальному залу, на одном из столов мое внимание привлек пухлый том, рядом с которым лежали очки. На переплете золотом было вытеснено: Сельма Лагерлёф, «Сага о Йёсте Берлинге». Я открыл книгу наугад, и уж не знаю почему, первая фраза, которая попалась мне на глаза, вызвала у меня невыразимое желание читать дальше. Я ее выписал, вот она: «Она лежит здесь, моя невеста! — сказал он. — Несколько часов назад она подарила мне поцелуй невесты, а ее отец обещал мне свое благословение. Она лежит здесь и ждет, что я приду и разделю с ней ее белоснежное ложе».

Пока мои глаза почти непроизвольно пробегали по строчкам, начиная с самой первой страницы, я почувствовал, как кто-то барабанит меня по плечу. Должно быть, вернулся хозяин очков. Я обернулся, пытаясь изобразить извиняющуюся улыбку, но замер на полдороге, и у меня получилась всего-навсего идиотская гримаса: человек, требовавший назад свой роман, оказался старым судьей.

Я пробормотал что-то похожее на «pardon» и пошел к каталогу. На «Лагерлёф, Сельма» нашлось пять карточек, на трех значились разные издания «Саги». Я заполнил требование и через пять минут тоже сидел в читальном зале, готовый зарыться в эти набранные мелким шрифтом страницы, одновременно не теряя из виду старого судью.

Шесть часов подряд мысль моя неслась вслед за Йёстой Берлингом и компанией кавалеров-бражников, боролась с морозом и волками и в конце концов, выбившись из сил, уступила призывам желудка.

Я сдал книжку, надеясь увидеть славную библиотекаршу, но другая сотрудница сказала, что у нее сегодня выходной и, чтобы с ней увидеться, надо ждать понедельника. Уходя, я окинул взглядом читальный зал — старик еще сидел за книгой.

Снаружи оказалось почти по-летнему жарко, и, если стоять неподвижно, в четыре часа дня от солнца уже саднило кожу. Я направился к продавцу кебаба, которого приметил раньше, и потом, кусая завернутое в лепешку мясо, уселся на скамейку в тени в треугольном скверике, непонятно как образовавшемся на перекрестке двух улиц.

Пока я ел, послышался стук жестянок и треньканье стекла, будто кто-то бросил мусор в контейнер рядом с моей скамейкой. Я мгновенно обернулся, но никого не увидел. Я снова откусил, и шум повторился, сопровождаемый невнятным писком. Тогда я затаился и немного подождал, не сводя глаз с контейнера.

Снова бряцанье и писк, на этот раз тихий, почти неслышный.

Я подошел к баку и заглянул внутрь. Зеленый пластиковый пакет был заполнен на треть, и мне почудилось, словно внутри что-то шевелится.

Я надел мешочек от кебаба на руку, вроде перчатки, разгреб бумажки и пустые бутылки, и на дне показалась белая шерстка. Тогда я запустил в контейнер и другую руку и вытащил котенка: у него даже не хватало сил царапаться.

Как он очутился в мусорном баке? Вскарабкался в поисках еды, свалился и потом не мог выбраться? Или какой-то гад бросил его туда, решив от него избавиться? Ублюдки!

Ваша правда, господин судья. Не мне, который размозжил человеку голову, придавив его бампером к стене, судить других. Но у убийства Джулиано Лаянки была причина, не оправдание, а причина, а у убийства котенка ее не было. Мне кажется, я не похож на тех, кто убивает котят, чувствую, что я лучше, несмотря ни на что.

Я устроился на скамейке и взял котенка на колени. Он пока еще нетвердо держался на лапках, но дышал, кажется, ровнее. Потом принялся озираться кругом, и глаза у него, по-моему, были живые. Внутри свернутой лепешки оставалось еще чуть-чуть мяса, я дал ему, и он тут же его проглотил. Значит, будет жить, подумал я. Только тогда я стал его гладить. Вдоль спинки — от ушей до самого кончика хвоста. Под горлышком — ему понравилось, и он вытянул шею. Мягкий пушок на брюшке. Я его гладил, и у меня к глазам подступали слезы. Я его спас. Я, убийца. Я спас его и чувствовал, что уже люблю его, любил еще до того, как нашел. Это мой котенок.

Вам тоже наверняка приходилось слышать, господин судья, о закоренелых преступниках, которые в тюрьме любовно ухаживают то за канарейкой, то за мышью, а то и за тараканом. Что только не взбредет нам, убийцам, в голову?

Я поднялся со скамейки и зашагал в гостиницу. Кота я придерживал рукой, он сидел у меня на плече и смотрел назад, а я по дороге размышлял, как сказать месье Арману, чтобы он позволил мне подержать его хотя бы одну ночь, всего одну, а потом я его куда-нибудь пристрою.

Когда я открыл дверь бара, жена Армана, которая мыла стаканы за стойкой, подняла глаза и воскликнула:

— Арман, Элоди, идите сюда, смотрите! Потом, выйдя из-за стойки, встала рядом и принялась чесать у котенка за ушами.

— Какая прелесть, где вы его взяли?

— В сквере, в конце улицы Вольтера. Его кто-то выбросил в мусорный бак, и он не мог выбраться, уже и мяукать перестал.

— Ублюдки, — сказал месье Арман, — попадись они мне, я бы их подвесил за одно место…

— Можно подержать?

— Пожалуйста. — И я передал котенка незнакомке.

Девушка одной рукой прижала котенка, а другую — правую — протянула мне:

— Привет, я Элоди, вот их дочь. Приехала сегодня.

— Меня зовут Лука.

— Знаю, мне уже о тебе рассказали: молодой человек из нотариальной конторы в Беллинцоне, верно?

— Именно.

— Что вы думаете делать с котенком? — спросил у меня Арман.

— Может, вы знаете организацию, которая заботится о брошенных животных?

Вмешалась Элоди:

— А если мы его возьмем?

Сердце у меня растаяло. Даже себе я не смел признаться, какую боль причиняла мне одна только мысль, что придется расстаться с этим крошечным пушистым существом. Конечно, через несколько дней это все равно произойдет, но возможность погладить его еще немного согревала мне душу.

Арман с женой переглянулись, потом он сказал:

— Другими словами, мы его кормим, ухаживаем за ним, меняем ему песочек, а ты в свои редкие приезды из Парижа с ним играешь.

Но сказал он это с улыбкой, что означало «да».

— Ну-ка, Кандид, хочешь молочка? — обратился он к котенку.

Он уже успел его окрестить. Вообще-то это право было за мной, это же «мой» котенок, но я подумал, что вряд ли сумею найти более подходящее имя для белого кота, найденного на улице Вольтера.

Элоди и Кандид скрылись в кухне. Арман взглянул на меня, по-прежнему улыбаясь:

— Сегодня пятница, бар и ресторан закрыты, но мне будет приятно, если вы останетесь с нами поужинать.

— Мне тоже.

— Тогда в восемь.

— В восемь, прекрасно.

Я поднялся в комнату и переоделся. Потом опять вышел из дома, а ровно в восемь появился в зале ресторана, неся розовый сверток с пирожными, перевязанный синей ленточкой. Я просто не представляю, что можно прийти в гости без пирожных, бутылки вина или букета цветов. Что поделаешь, господин судья, так принято у среднего класса. Мне не удалось перебороть себя, даже когда я попробовал водить дружбу с хозяевами жизни. Когда Джулиано пригласил меня на яхту, я приехал в порт с чемоданом, двумя бутылками бароло 74-го года и цветами для Стеллы. Иначе я не мог, хоть и не сомневался, что остальные подумают с оттенком презрения: средний класс. Да, господин судья, средний класс, обреченный исчезнуть.

На самом деле принести пирожные хозяевам ресторана в тот вечер мне тоже казалось не вполне уместным. Наверное, лучше были бы цветы для Элоди, но потом мне вспомнилась еще одна песенка Бреля — «Конфеты».

«Je vous ai apporté des bonbons / Parce que les fleurs c'est périssable / Puis les bonbons c'est tellement bon / Bien que les fleurs soient plus présentables / Surtout quand elles sont en boutons / Mais je vous ai apporté des bonbons».

Опять о несчастной любви, о мужчинах, обманутых женщинами и судьбой. Я тоже понемногу зациклился на Бреле и начал верить, что он писал про меня.

И вот, стоя в дверях ресторана со свертком пирожных, висящим на синей ленточке, я смотрел на единственный во всем зале накрытый стол, и он казался мне квинтэссенцией семейной жизни: клетчатая скатерть, стаканы «duralex» из толстого, слегка помутневшего стекла, вино в графине и запах лукового супа.

— Садись давай! — сказала Элоди.

Она взяла у меня из рук сверток, положила на стол и заглянула внутрь.

— Ммм! Эклеры, буше! Боже, какая вкуснотища!

«Je vous ai apporte des bonbons…»

— Ну, как дела на работе? — спросил Арман у дочери, а потом обратился ко мне: — Элоди у нас архитектор, работает в самой престижной архитектурной мастерской Парижа.

— Вот что значит отцовская гордость! — пошутила она. — Не в самой престижной, но мы делаем интересные вещи. Сейчас, например, проектируем железнодорожный вокзал.

— Вокзал? — повторил я с неподдельным восхищением.

— Ага, для одного городка на юге Бельгии. Первый в Европе вокзал, полностью построенный из экологически чистых материалов.

— К примеру?

— Возьми хоть изоляцию. Чаще всего изолирующие материалы изготавливают с применением полиуретана, а это означает загрязнение окружающей среды, степень которого еще предстоит установить, там, где их производят и используют. А мы применяем вторсырье, переработанную пробку.

— Как это? Крошите старые пробки, а потом склеиваете? — пошутил отец.

— Не мы, а предприятия, у которых мы ее закупаем, именно это они и делают, только не клеят, а прессуют.

— А дальше? — вмешался я.

— А дальше, сохранять окружающую среду подразумевает также экологию мышления, подразумевает, что ты видишь в потребителе личность. Проектируешь, например, зал ожидания как место встреч, учреждение — как пространство для жизни…

Никогда не думал, что могу целых полчаса проговорить о том, как надо строить вокзалы. Однако меня по-настоящему захватил энтузиазм Элоди, когда она описывала навесы и коридоры с эскалаторами, восторг, с которым она об этом говорила. Она рассказывала, рисуя в воздухе вилкой, — и передо мной вставали навесы и коридоры с эскалаторами, очерченные блеском металла в свете висящей над нами лампы. Я отвечал, спрашивал, высказывал свою точку зрения, Арман с женой удовлетворенно слушали и молчали, и мне почему-то казалось, что я ужинаю в гостях у тестя с тещей, доброжелательных и вселяющих спокойствие.

Кандид переходил от одного к другому, попрошайничая скорее по привычке, а не с голоду, не сомневаюсь, что до этого его все пичкали наперебой.

В конце ужина мы развернули розовую бумагу с пирожными, и Арман откупорил бутылку шампанского. Элоди, поднимая бокал, из-под черной челки взглянула на меня, и в ее глазах я прочитал, что ей тоже кажется, будто мы знакомы уже тысячу лет.

Доев последний эклер со взбитыми сливками, мы встали из-за стола, и я принялся было собирать посуду, но родители тут же нас услали: давайте-давайте, идите смотреть телевизор, мы тут сами.

Элоди отыскала канал Arte — как раз шли начальные титры фильма с вездесущим Фернанделем. В скольких же картинах он снялся? На сей раз он играл коммивояжера. Тот решил помочь матери-одиночке, которую встретил в автобусе, и выдает себя за ее мужа. Если не ошибаюсь, к этому сюжету обращались и позже, я что-то такое припоминаю, только там дело происходит в Южной Америке.

Пока на экране разворачивались события, я тайком поглядывал на Элоди, и мне казалось — достаточно пустяка, чтобы мы, два чужих человека, тоже стали мужем и женой. Мы с ней сидели рядом, вокруг — никого, и бар месье Армана, освещенный только голубоватым светом телеэкрана, превращался в гостиную, в гостиную обычного дома, уютную из-за своей обыденности.

Ах, Фернандель! Мне опять вспомнился «Посторонний» Камю. На следующий вечер после похорон матери он идет в кино смотреть картину с Фернанделем, и за это прокурор называет его бесчувственным человеком, жестоким убийцей.

И вы, господин судья, готовы подумать обо мне то же самое: бессердечное чудовище, которое, выстрелив в спину Мирко Гуиди, несколько часов спустя как ни в чем не бывало смотрит фильм с Фернанделем?

В конце первой серии Элоди встала и передала мне Кандида, который тем временем успел уснуть.

— Налить тебе портвейна? — спросила она.

— Если ты будешь.

— Тебе еще здесь не надоело? Папа сказал, что никто у нас так долго не жил: месяц с лишним!

— Дело привычки. Часто приходится надолго отлучаться из дома. Такая уж у меня специальность — ищу документы для введения в наследство, обычно это затягивается.

Что я мог еще ответить? А все-таки врать ей было неприятно. Думаю, если бы мы жили вместе, я просто не мог бы сказать ей неправду — у нее такое лицо, которое обязывает быть искренним, — но постарался бы сделать это мягко. На самом деле я никогда не врал ни одной девушке, с которой встречался, даже последней, — несмотря на то что у нее был другой.

— А что ты делаешь по вечерам?

— Гуляю по набережной, болтаю с твоим отцом, а то смотрю эти старые фильмы.

— Вижу, у нас много общего. Представляешь, в Париже у меня даже абонемент на спутниковый канал Cineclassic.

— Ты где живешь в Париже?

— Рю Жан-Барт, в Шестом округе, около Люксембургского сада.

— Одна?

У меня как-то сам собой вырвался этот вопрос. И тут же мне захотелось провалиться сквозь землю.

Она придвинула поближе свой стул, чтобы погладить Кандида, который растянулся у меня на коленях. Потом улыбнулась.

— Да, одна. В крошечной двухкомнатной квартирке.

Тут опять начался фильм, и мне удалось скрыть свое смущение.

Кандид проспал всю вторую серию, но как только началась реклама, проснулся, однако не пытался спрыгнуть. Я тут же догадался, что с ним неладно, потому что он вытянул шею и уронил голову на лапки, уставившись в одну точку. Дышал он с хрипом, иногда его сотрясала дрожь.

— Он заболел, очень сильно, — решила Элоди.

— Что будем делать?

— Папа, ветеринарная клиника у скоростной автомагистрали, куда мы возили Баруфа, все там же?

— Да, там, — ответил месье Арман.

— Она ночью работает?

— Скорей всего, да.

— Тогда дай мне ключи от машины, пожалуйста.

Не дожидаясь, пока она скажет, я взял Кандида и пошел к двери.

Арман протянул нам ключи и погладил котенка.

Элоди гнала машину по пустынным улицам. Кандид не шевелился. Я то и дело накрывал маленькое тельце рукой, проверяя, дышит ли он, и убеждал себя, будто чувствую, как слегка приподымается белая шерстка, просто чтобы обмануться, не терять надежду.

— Жив? — спрашивала Элоди каждые две минуты.

— Да, — отвечал я. И повторял себе, что он не должен умереть, что это мой котенок, что я его спас. Не может он умереть.

Четверть часа спустя я передавал Кандида в руки женщины-ветеринара, Элоди описывала симптомы.

Мы сели на металлическую скамейку с сиденьем из ДСП, совсем непохоже изображавшей дерево. Через несколько секунд я обернулся к Элоди: она беззвучно плакала.

Из палат доносился приглушенный вой больной собаки, а когда он стихал, тишину приемной заполняло ритмичное щелканье электронных часов на стене.

Одиннадцать пятьдесят восемь.

Вой прекратился.

Ноль десять.

Стало слышно, как скулит какой-то истеричный шпиц или глупый пудель.

— У тебя когда-нибудь были животные?

— Кошки. Штук десять, одно время даже двенадцать. Ну, не совсем мои, они водились во дворе гостиницы и на окрестных крышах. Папа с мамой постоянно их подкармливали, а я гладила и играла с теми, что посмелее. Когда приезжаю, я по-прежнему с ними общаюсь, но теперь кошачья колония почти вымерла. Говорят, их травит женщина из последнего подъезда. Бывают же такие сволочи!

— А Баруф, которого вы возили сюда, в клинику?

— Дворовый кот из той же компании. Однажды вечером он появляется в баре — дело было зимой, лет двенадцать-тринадцать тому назад. В зале полно народу, а он как ни в чем не бывало проходит между столиками и укладывается на телевизор. Видно, на улице в мороз ему стало невмоготу, вот он и расхрабрился. Тогда мы взяли его к себе. Он умер в 2002-м, я уже жила в Париже.

Ноль двадцать пять.

Мы снова замолчали, но не от неловкости, когда не знаешь, что сказать, а скорее от ощущения, что слова не нужны. И опять я испытал странное чувство необъяснимой близости.

— Не хочу, чтобы он умер, — сказал я немного спустя.

Она взяла меня за руку.

В час женщина-ветеринар вышла, неся белую коробку. Внутри лежала свернутая ткань, а на ней — комочек белой шерсти, только мордочка и хвост черные.

Я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой. Элоди уже почти рыдала.

Докторша взглянула на нас и поспешила успокоить:

— Спит. Я ему дала антибиотики и снотворное. У него воспаление легких, поэтому он тяжело дышит и вдобавок ворочается во сне, от этого еще хуже.

— Он выживет? — спросила Элоди.

— Ну конечно. Иначе я бы не отсылала его домой.

Мы обмякли, нас отпустило, как если бы мы несколько часов провели под дулом пистолета и теперь можно расслабиться.

— У вас есть переноска?

— К сожалению, нет. Не успели…

— Тогда пусть остается в коробке, все равно он не проснется по крайней мере еще часа три.

Женщина поставила коробку с Кандидом на стол и выписала рецепт.

— Кто-нибудь из вас может делать ему инъекции?

Я кивнул.

— Тогда по два укола в день три дня подряд, должно хватить.

— Сколько мы вам должны? — спросила Элоди.

— Девяносто евро.

Элоди шарила в сумочке, ища кошелек, но я ее опередил. Потом взял Кандида, и мы сели в машину. Мы были счастливы, и если бы не кот, которого надо везти домой, я думаю, мы обошли бы все бары в городе.

И вот именно тогда, когда мы отъехали на несколько сот метров от ветеринарной клиники, я осознал, что показалось мне неубедительным в вашем описании машины Гуиди.

Сразу за виадуком скоростной автомагистрали показался большой перекресток. Мы остановились на красный свет. Справа от нас темные окраинные склады сменились ярко освещенной автомойкой, знаете, из тех, где бросаешь в автомат монетку и потом можешь всласть намывать машину гидрощетками и водяными струями. Так вот, далеко за полночь мужчина лет пятидесяти мыл там свой «пежо-307».

С чего бы нормальному человеку мыть машину среди ночи? Для этого нужно свихнуться на уборке. Помешаться на сверкающем кузове. Быть фанатиком чистых половичков. Не терпеть ни малейшей пылинки на капоте.

И тогда мне вспомнился «гольф» Мирко Гуиди. Такой грязной машины я в жизни не видел. Застарелая, заскорузлая грязь, корка из песка и выхлопных газов, наросшая поверх краски, так что невозможно узнать, какого цвета она была когда-то. Машина, у которой дворники на переднем и заднем стекле выводили полукруг, а ребятишки писали на ней пальцем «помой меня». За все время, пока мы с ним общались, я не видел, чтобы он ее мыл или подобрал бумажки и всякий мусор, который валялся на ковриках и сиденьях.

А вы обнаружили в гараже машину, выдраенную до блеска внутри и снаружи.

Ну конечно. Раз в жизни он съездил на автомойку, а потом запер машину в гараже, чтобы подольше не пачкалась.

Нет, господин судья, этого не может быть, а почему, я вам сейчас объясню.

Восстановим опять сцену преступления; я, однако, там больше не появляюсь, потому что в тот вечер меня там не было.

Предположим, что Гуиди таки помыл машину. Никогда раньше не мыл, а тут вдруг взял и помыл: ну, к примеру, пришлось поставить ее на ремонт, и ее вымыл механик. Гуиди оставляет машину дома. Звонят в дверь. Он спускается и едет с кем-то в центр. Их четверо, четыре придурка, все на один манер: широченные штаны, майка по колено и шерстяная бейсболка, несмотря на жару. Идут на дискотеку, выпивают, потеют. Когда, оглохнув от шума, они выходят на улицу, их уже двое: те, что побойчее, подцепили двух девиц и где-то развлекаются с ними. Гуиди и его незадачливый дружок решают поискать утешения у шлюх.

Почему я изображаю Гуиди распутником? Потому что это правда. Он был из тех, кто шатается с приятелями по бульварам, глазеет на проституток и пристает к ним. В карманах у него гулял ветер, но он был помешан на деньгах и на том, что за них можно получить: думаю, больше всего в сексе его привлекала именно его продажная, меркантильная сторона.

Словом, они берут двух проституток и ищут тихий уголок рядом с кладбищем. Приятель — владелец машины напоминает о своих правах и выставляет Мирко с его девицей на улицу. Не от стыдливости, просто в машине даже двоим тесновато, не то что четверым. Ничего не поделаешь, Гуиди вынужден довольствоваться местом у кладбищенской ограды. Но тут, вероятно, ему приходит в голову вознаградить себя за неудобства чем-нибудь экстремальным: насилие, побои, что-нибудь этакое… Как бы то ни было, девица не согласна, она хочет уйти, вырывается, бежит. Он бросается за ней, кричит ей «дешевка», угрожает, а то и бьет. Тут, откуда ни возьмись, сутенер, он стреляет, всаживает Гуиди в спину две пули. Сутенер делает свое дело, присматривает за товаром, чтобы был в целости и сохранности. В экспертном заключении (хотите, скажу, в чьем компьютере я его отыскал? Лучше не буду) упоминаются следы крем-пудры на правой руке жертвы. От пощечины, которую он дал проститутке? Или погладил по щеке девушку с дискотеки?

Остается проблема гильз, поскольку установлено, что стреляли не из револьвера.

Но эта проблема далеко не главная. Мой следственный эксперимент не имеет смысла из-за мании Гуиди. Если вы еще этого не сделали, спросите кого хотите, всякий вам подтвердит: Мирко Гуиди не ездил ни на чьей машине, ни с кем, никогда. Это был род фобии: либо он за рулем, либо совсем не едет. На него находил дикий страх, когда он садился в чужую машину. Представьте себе, он даже такси никогда не брал.

Вот почему «гольф» с новарскими номерами, запертый в гараже и безукоризненно чистый внутри и снаружи, который у вас, господин судья, не вызвал никаких подозрений, как раз и свидетельствует, что события развивались иначе.

В ту ночь, пока не зажегся зеленый свет и мы не поехали дальше, я еще раз посмотрел на человека, мывшего «пежо-307» в такое время, и опять задался вопросом: почему кто-то берется за пылесос во втором часу ночи? И на этот раз решил: чтобы не оставалось следов.

Я не знаю, все ли правда, что нам показывают по телевизору. Не знаю, можете ли вы на самом деле установить состав почвы, которая осталась на протекторах, и верно ли, что вы умеете снимать отпечатки пальцев с бороздок пластика на приборной доске. Не знаю, работают ли настоящие криминалисты так же хорошо, как в сериалах, а вдруг в жизни они еще круче? Окажись я на месте убийцы, который хочет замести следы, я бы задался этим вопросом. Я бы испугался — а вдруг с ткани сиденья можно снять отпечатки, а вдруг по жирному пятну, оставшемуся на стекле от волос, можно определить ДНК или еще как-нибудь установить мою личность? В общем, господин судья, будь я убийцей (я и есть убийца, однако не того пошиба) и проведи я какое-то время в машине, я бы уж вылизал ее сверху донизу, а потом, чтобы полиция не осматривала ее слишком пристально, поставил в гараж, где по логике вещей ей самое место, чтобы никто не думал, будто она побывала на месте преступления.

Гуиди останавливается на пустынной улице возле кладбища. Рядом с ним в машине кто-то сидит. Нет, на сей раз речь не идет о платной любви — рядом с ним кто-то, кого он знает, но отнюдь не подружка. Он живет один, и вздумай он переспать с девушкой, а не с проституткой, он бы просто привел ее домой, если, конечно, это не жена соседа. Кто-то сел в его «гольф» просто так, по-приятельски, а потом вдруг приставил пистолет и заставил доехать до самого кладбища. Кто? Торговец наркотиками? Не думаю, что Мирко был наркоманом, к тому же вы бы об этом знали. Кто-то, кому он задолжал? Больше похоже на правду. Кто-то, кому он наступил на больную мозоль? И такое возможно.

На кладбище человек с пистолетом заставляет Гуиди выйти из машины: он уже знает, что ему делать, а точнее, чего не делать. Он не хочет, чтобы в машине осталась кровь. Гуиди бежит, надеясь затеряться в темноте, спрятаться среди трущоб. Дверца со стороны водителя остается открытой, убийца со своего места на переднем сиденье прицеливается и стреляет. Дважды, один выстрел за другим. Пули попадают Гуиди в сердце, гильзы падают на пол в машине. Убийца поворачивает ключ зажигания, включает первую передачу и трогается: направление — автомойка.

Почему не поджечь машину? Зачем ее мыть и ставить на место?

Не спрашивайте об этом у меня, господин судья.

Убийца моет «гольф», проходится гидрощетками по шинам, пылесосом убирает землю с ковриков на полу, вытирает приборную доску и стекла, бросая одну за другой монетки в автомат, который выдает резиновые перчатки, тряпки и шампунь для автомобилей. Он даже додумался повесить освежитель воздуха, чтобы отбить свой запах. Потом, не снимая перчаток, берет из бардачка ключи от гаража (разве не там держите их вы сами, господин судья?) и ставит «гольф» в гараж законного владельца — ведь убийца хорошо знаком со своей жертвой. Он оставляет ключ в зажигании, закрывает подъемные ворота, затем ключи от гаража исчезают, дома-то есть дубликат. Человеку с пистолетом об этом известно, он хорошо знает свою жертву.