7

Первая моя парижская встреча состоялась посредством похищения.

У нас в Америке иностранец предоставлен сам себе, ему всюду демонстрируется леденящая душу вежливость, и никто (несомненно, лишь из скромности) не претендует на посредничество в его личных делах. Не то в Париже. Здесь иностранец беспрерывно ощущает в прямом смысле трогательное участие; все — и простые граждане, и представители властей — так и норовят направить его по верному пути. Если вы заблудитесь в Париже, любой местный житель с радостью ринется впереди вас и с впечатляющей скоростью пробежит полмили до нужного вам адреса, за что отнюдь не потребует благодарности. Пожалуй, похищение — это неминуемая кульминация агрессивной французской заботливости.

Я прибыл в Париж приблизительно через полтора года после инцидента с горящей книгой. Удивляться я начал еще на железнодорожном вокзале, где зазывные выкрики комиссионеров совершенно дезориентировали приезжих относительно того, какая гостиница лучшая в городе. Если голоса комиссионеров еще можно было игнорировать, то отбиться от их вытянутых рук оказалось куда труднее.

Я остановился возле человека, перечислявшего преимущества гостиницы «Корнель», названной в честь Пьера Корнеля, знаменитого французского драматурга. Упоминание об этой гостинице попалось мне в романе Бальзака (я прихватил несколько произведений этого писателя, а также Жорж Санд, чтобы не скучать в дороге, а заодно совершенствоваться в языке). В гостинице «Корнель», если верить Бальзаку, особенно уютно чувствовали себя лица, занятые гуманитарными науками, я же полагал, что цель моего приезда имеет отношение к литературе.

— Так как, мосье, не угодно ли в «Корнель»?

Поняв, что я согласен ехать с ним, комиссионер испустил вздох облегчения (весьма хриплый вздох), словно вознося благодарность небесам за то, что больше не нужно драть глотку.

— Сюда пожалуйте, сударь!

И он провел меня к экипажу и стал закреплять чемоданы на крыше. Время от времени он оглядывал меня, кажется, крайне довольный, что повезет представителя Нового Света.

— Вы прибыли по делам, сударь?

Я тщательно взвесил ответ:

— Не совсем так. На родине я имел адвокатскую практику. Однако недавно я оставил это поприще. Теперь я занят делом совсем иного рода. Буду откровенен — мне кажется, с вами я могу быть откровенен, — я прибыл в Париж, чтобы просить о помощи одного человека.

— Вон оно как! — отвечал комиссионер, явно пропустивший мою речь мимо ушей. — Стало быть, вы в дружбе с Купером?

— С кем, простите?

— С Купером!

После нескольких повторений этой части диалога выяснилось, что комиссионер говорил о писателе Джеймсе Фениморе Купере. Вскоре я понял: французы считают Америку тесной, если можно так выразиться, камерной страной, где два человека просто не могут быть не знакомы, даже если один из них промышляет охотой в лесной глуши, а другой — биржевыми спекуляциями на Уолл-стрит. Приключенческие романы Купера пользовались тогда огромной популярностью даже в самых рафинированных парижских кругах (достаточно было привезти экземплярчик на английском языке, чтобы стать желанным гостем в любом доме!). По общему мнению парижан, все американцы жили среди диких, но благородных индейцев. Я сказал, что не знаком с Фенимором Купером.

— Что ж, сударь, «Корнель» удовлетворит вашим самым изысканным запросам! Это не какой-нибудь вигвам! Осторожно — ступенька! Устраивайтесь поудобнее, сударь, а я заберу ваш остальной багаж.

Первое впечатление о парижских транспортных средствах не обмануло. Выбранный мной экипаж был куда просторнее, чем любой из наемных экипажей в Америке. Сиденья отличала необыкновенная мягкость. В тот момент самой большой роскошью мне казалось плюхнуться на бархатные подушки, и пусть меня везут в хваленый «Корнель». Не забывайте: я две недели провел на корабле. Путешествие началось в балтиморском порту, затем была остановка в Дувре — всего на одну ночь, и снова море, и прибытие во Францию, и шесть часов в поезде. Одна мысль о том, что нынче я буду спать в нормальной кровати, приводила меня в восторг! О, знал бы я, что лишусь едва обретенного комфорта — причем лишусь очень скоро и под угрозой холодного оружия!

Моя безмятежность была поколеблена, когда экипаж круто накренился, а затем вовсе остановился. Комиссионер, ругаясь, соскочил с козел.

— Обычная канава, — с облегчением в голосе пояснил он. — Я-то думал, колесо разболталось! Но тогда бы мы…

Из окна я видел, как лицо его вдруг застыло. Комиссионер замолчал на полуслове, точно в знак невыразимого почтения к некой очень важной персоне. Секунду спустя он уже пятился прочь от экипажа, а почтение в его чертах сменилось ужасом.

— Эй, любезный! — закричал я. — Сударь, что это вы делаете?

Я высунулся из окна. Возле экипажа стоял почти квадратный господин в застегнутом под самый подбородок ярко-синем мундире, с большими усами и изящно заостренной бородкой. Я хотел выйти и спросить незнакомца, не видал ли он, в каком направлении скрылся комиссионер, однако квадратный господин в синем мундире сам распахнул дверцу экипажа и со светской непринужденностью уселся рядом со мной.

Он заговорил по-французски. Увы, нервное перенапряжение и усталость мешали мне задействовать познания в этом языке, даром что в последнее время я добился изрядных успехов. Первой мыслью было выскользнуть в другую дверь. Я бы так и поступил, если бы выход не преграждал человек в шинели. Он слегка отогнул полу, дабы явить мне такой же ярко-синий мундир и саблю, свисавшую с начищенного черного ремня. Вид оружия, ослепительного в солнечном свете, оказал гипнотическое действие. Ладонь незнакомца опустилась на рукоять сабли; слегка постучав по рукояти пальцами, он многозначительно кивнул и произнес:

— Allons donc!

— Полиция! — воскликнул я, одновременно с облегчением и со страхом. — Значит, господа, вы из полиции?

— Да, — сказал квадратный, протягивая руку. — Пожалуйте ваш паспорт, мосье.

Я подчинился и стал в тревоге наблюдать за выражением его лица.

— Кого вы ищете, господин офицер?

— Вас, мосье, — с лаконичной улыбкой отвечал квадратный.

Позднее мне объяснили, что в тот период бдительное око парижской жандармерии не пропускало ни одного молодого, а в особенности молодого и холостого, американца, полагая, что таковой может оказаться радикалом, прибывшим с целью свергнуть правительство. Учитывая, что правительство совсем недавно пережило этот пренеприятнейший опыт — я говорю о насильственной замене короля Луи-Филиппа республиканским правлением, случившейся за три года до описываемых событий, — так вот, учитывая это обстоятельство, страх перед радикализмом может показаться странным человеку, не слишком подкованному в политической истории Франции. Неужели, станет недоумевать такой человек, французы боялись, как бы чернь, уже имеющая законодательную власть и должным образом избираемого президента, не наскучила республиканизмом и не была спровоцирована к восстанию с целью вернуть короля?

Стражи порядка, остановившие мой экипаж, доходчиво объяснили, что префект жандармерии настоятельно рекомендует мне явиться к нему сразу по прибытии в Париж. Загипнотизированный и, как ни странно это звучит, очарованный саблями и элегантной синей формой, я с готовностью согласился.

Другой экипаж, с более резвой парой лошадей, примчал нас на рю де Жерусалем, где располагалась префектура.

Префект, добродушный и рассеянный человек по фамилии Делакур, присел подле меня (совсем как его подчиненный в экипаже) и в точно такой же манере изучил мой паспорт, к слову, безукоризненно выправленный мосье Монтором, французским послом в Вашингтоне. Мосье Монтор также снабдил меня письмом, подтверждающим мою благонадежность. Однако префект проявил крайне мало интереса к обоим письменным свидетельствам безобидности моих намерений.

Обозначив вероятную цель моего приезда как бизнес, туризм и образование, префект просил назвать нужное слово. Во всех случаях я отвечал отрицательно.

— Тогда что же привело вас в Париж нынешним летом?

— Видите ли, господин префект, мне нужно встретиться с одним человеком по очень важному делу, но дело это связано с Соединенными Штатами.

— И кто же этот человек? — спросил префект, пряча любопытство за легкой улыбкой.

Услыхав имя, он опешил, затем переглянулся с полицейским, сидевшим напротив нас.

— Кто-кто? — переспросил префект по истечении нескольких минут, как бы в полузабытьи.

— Огюст Дюпон, — повторил я. — Выходит, вы с ним знакомы, господин префект? Я писал мосье Дюпону в последние месяцы, но…

— Что? Вы переписывались с Дюпоном? — резко перебил второй жандарм, низенький и очень толстый.

— Конечно, нет, мосье Гуннер, — изрек префект.

— Вы правы — перепиской это не назовешь, — подтвердил я, сердясь на догадливость префекта. — Мосье Дюпон оставил без ответа несколько моих писем. Поэтому я приехал сам. Я здесь, чтобы лично все объяснить мосье Дюпону, пока еще есть время.

— Бог в помощь, — пробормотал Гуннер.

— Но он же не… в смысле, мосье Дюпон жив?

Мне показалось, префект ответил: «Почти»; впрочем, какое бы слово это ни было, он его проглотил и с этой минуты снова сделался веселым и славным малым. (Должен признаться, что я не заметил перемены в его настроении, пока она, перемена, не случилась во второй раз.)

— Не обращайте внимания на эти закорючки, — посоветовал префект, передавая паспорт своему коллеге, чтобы тот посредством печати оставил на страницах целый ряд иероглифов, несомненно, полных смысла для посвященных. — Вот оно, орудие новой Инквизиции — не правда ли, мосье Кларк?

Префект резко прервал разговор о Дюпоне, выразил надежду, что мне понравится Париж, и просил обращаться к нему, если возникнут трудности. На выходе из префектуры несколько сержантов, следивших за порядком, смерили меня взглядами разной степени подозрительности и неприязни, вследствие чего я с чувством огромного облегчения смешался с городской толпой.

В тот же день я заплатил мадам Фуше, владелице гостиницы «Корнель», за целую неделю вперед, даром что рассчитывал закончить свои дела гораздо скорее.

Полагаю, мне следовало учесть — или хотя бы заметить — определенные знаки. Например, реакцию консьержа в доходном доме, куда я адресовал письма Дюпону. Я отправился по этому адресу на следующее утро по прибытии, и консьерж, услышав, кого я хочу видеть, сузил глаза и покачал головой.

— Дюпон? На что он вам понадобился?

Попытка консьержа отвадить неизвестного посетителя от известного сыщика почему-то не навела меня ни на какую мысль.

— Мне срочно требуется профессиональная консультация мосье Дюпона, — объяснил я.

Последовало странное шипение; вскоре выяснилось, что консьерж так смеется. Затем он сообщил, что по этому адресу мосье Дюпон больше не проживает, а информации о своем местонахождении не оставлял. Сейчас его и сам Колумб не сыщет.

На пути обратно в гостиницу я думал о Дюпене, хорошо мне известном. Разумеется, известном по рассказам Эдгара По. Литературный Дюпен был как бы ключом, открывшим мне главный вход в мир Эдгара По посредством убеждения, что необъяснимое может и должно быть понято. «Мой французский персонаж» — так По назвал Дюпена в письме ко мне. Ах, если бы я в свое время расспросил По, как узнать Дюпена; если бы проявил больше любопытства! Тогда не был бы потерян понапрасну целый год; я бы куда быстрее напал на след этого выдающегося парижанина!

Эдгар По не описывает внешности Дюпена. Я понял это, лишь когда перечел все три рассказа, держа в уме этот вопрос: как выглядит Дюпен? Если бы меня прежде спросили, есть ли у По внешние характеристики Дюпена, я бы заговорил с таким любопытствующим как с законченным идиотом. Конечно, Эдгар По описывает одного из своих важнейших персонажей, причем в деталях. Ведь Дюпен — его визитная карточка! Но что же я обнаружил? Внешние характеристики Дюпена действительно присутствуют, хотя лишь внимательный и вдумчивый читатель, всем сердцем переживающий за героя, сумеет их выявить.

Для примера приведу пародийный рассказ По «Человек, которого изрубили в куски». В рассказе говорится о прославленном генерале, чья внешность вызывает всеобщее восхищение. Однако у генерала есть роковая тайна: каждый вечер он разваливается на части (результат многочисленных боевых ранений), и чернокожий слуга вынужден собирать его тело перед завтраком. Полагаю, этот рассказ является выпадом Эдгара По против литераторов второго и третьего ряда, совершенно теряющихся в тени его гения; против литераторов, считающих описание внешности этаким ключом к оживлению персонажа. Что касается Огюста Дюпена, то отнюдь не информация о его жилетах, но удивительный склад ума гарантировал ему место в моем сознании.

Получив от библиотекаря первую газетную вырезку с упоминанием о прототипе Дюпена, я предпринял несколько попыток выяснить имя «источника» через редакцию соответствующей нью-йоркской газеты, но ничего не добился. Зато несколько недель штудирования французской прессы и адресных книг увенчались успехом — теперь я располагал изрядным списком вероятных прототипов.

Их биографии совпадали по двум пунктам — описание в нью-йоркской газете и характерные черты персонажа По. В моем понимании прототипами Огюста Дюпена могли оказаться: прославленный парижский математик, автор учебников для решения различных научных вопросов; адвокат по прозвищу Барон, оправдывающий лиц, обвиненных в самых скандальных преступлениях (правда, Барон несколько лет назад перебрался в Лондон); бывший вор, одно время служивший тайным агентом парижской жандармерии, а ныне владелец бумажной фабрики в Брюсселе. Эти трое, а также несколько других парижан или бывших парижан были беспристрастно и объективно рассмотрены мной; я все ждал, что из длинного списка вдруг выделится один человек, с которого Эдгар По и писал своего Дюпена.

Однако с начала моего расследования минуло целых полтора года. Результаты переписки неубедительны, когда письмам приходится пересекать Атлантику; вдобавок это очень медленный процесс. По мере наведения справок кандидаты в прототипы отпадали один за другим.

Так было, пока не наступил ясный весенний день 1851 года. Именно тогда во французском журнале «L’…» мне встретилось это имя — Огюст Дюпон. Конечно, оно завладело моим вниманием, но не в одной сходности звучания тут дело. Нет, меня поразила и сходность образа мыслей Огюста Дюпона и Огюста Дюпена. Я выяснил, что Огюст Дюпон прославился на всю Францию благодаря сенсационному процессу по делу мосье Лафаржа, человека уважаемого и влиятельного. Этот Лафарж, мужчина крепкого телосложения и большой физической силы, был найден мертвым в своем доме. После ряда бесполезных шагов, предпринятых парижской жандармерией, один жандарм привлек к расследованию своего приятеля, молодого учителя по фамилии Дюпон. Дюпона просили перевести показания свидетеля, испанца по национальности (впрочем, после выяснилось, что ценности эти показания не представляли).

Говорят, Дюпон, минут десять — двенадцать послушав жандарма, убедительно доказал, что Лафарж был отравлен собственной женой, причем яд содержался в десерте. Мадам Лафарж обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни. Правда, потом власти смягчили приговор.

(На вопрос корреспондента французской газеты «Ла Пресс», что он думает о смягчении приговора убийце, Дюпон ответил: «Ничего не думаю. Наказание практически не имеет отношения к факту преступления, а тем более к анализу оного».)

Весть о способностях Огюста Дюпона быстро распространилась по всей Франции. Правительство, полиция, граждане Парижа стали обращаться к нему по разным поводам. К своему несказанному удовлетворению, я выяснил, что сия молниеносная слава предшествовала появлению в американском журнале рассказа «Убийство на улице Морг». Рассказ был напечатан в 1841 году, а пик популярности Дюпона имел место несколькими годами ранее. Описание Эдгаром По внезапной славы Дюпена во втором рассказе из трех может считаться правдивой историей реального человека — Огюста Дюпона: «Вот почему взгляды полицейских постоянно устремлялись к нему и префектура вновь и вновь пыталась прибегнуть к его услугам».

Моя уверенность в том, что нужный человек наконец мной идентифицирован, вскорости укрепилась, ибо я познакомился с очень осведомленным французом, который последние несколько лет, со свержения Луи-Филиппа, провел в Америке. Человека этого звали Анри Монтор, он состоял на службе в дипломатическом корпусе вновь образованной Французской республики, я же как раз поехал в Вашингтон, чтобы в библиотеках продолжить поиски прототипа Дюпена. Мое прилежание в чтении французских газет заинтересовало мосье Монтора. Я сообщил свою цель и спросил, не знаком ли мосье Монтор с Дюпоном.

— Когда имело место особо жестокое или особо загадочное преступление, — с живостью отвечал мосье Монтор, — парижане обращались к Дюпону, а преступник проклинал год рождения этого выдающегося человека. Я вам так скажу, мосье Кларк: Дюпон — вот истинное сокровище Парижа.

Я стал захаживать к мосье Монтору; он обыкновенно оставлял меня на ужин, за которым следовал небольшой, но емкий урок французского и долгие часы беседы. Мосье Монтор любил проводить параллели между французским и американским государственным строем, а также французским и американским народом. Вашингтон казался ему малолюдным по сравнению с Парижем, а наш климат — вредным для здоровья по причине духоты.

Еще до знакомства с мосье Монтором я написал Дюпону письмо. Я перечислил обстоятельства смерти Эдгара По и объяснил, почему в Балтиморе требуется присутствие Дюпона, причем как можно скорее, пока репутация По окончательно не загублена. Выждав несколько недель, я отправил еще два письма, оба с пометкой «Срочно» и с дополнительными подробностями ненаписанной истории Эдгара По.

Анри Монтор, даром что мы познакомились совсем недавно, пригласил меня на бал-маскарад в пригороде Вашингтона. Должны были собраться несколько сотен гостей, а мне, по мнению Монтора, не повредило бы встретиться с благородными французами и француженками. Большинство гостей носили тот или иной титул; некоторые, к моему удовольствию, хвалили мой далекий от совершенства французский (надо сказать, я не упускал возможности улучшить его). Был на этом маскараде и Жером Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, сын его младшего брата, Жерома-старшего, и американки (пара познакомилась почти пятьдесят лет назад, когда Жером-старший оказался в Соединенных Штатах). Сия особа королевских кровей стояла сейчас передо мной в ослепительном костюме турка, дополненном двумя ятаганами. Я похвалил костюм.

— Прошу вас, мистер Кларк, не говорите мне мосье. Мы же в Америке, — сказал Жером Бонапарт, и его темные глаза засветились улыбкой. Анри Монтор несколько напрягся. — Что до этих пестрых тряпок, — со вздохом продолжал Бонапарт, — идея принадлежит моей супруге. Она, кажется, прошла в смежный зал.

— Полагаю, я видел ее. Вероятно, павлиньи перья в ее наряде отсылают к Юноне?

— Не берусь судить, к Юноне или к вороне! — съязвил Жером Бонапарт.

— Наш американский друг, — заговорил Монтор, беря меня под локоть, — усердно учит язык нашего отечества, необходимый ему для частных изысканий. Вы недавно из Парижа, не так ли, милейший Бонапарт?

— Отец, бывало, уговаривал меня перебраться во Францию. Я же, дражайший Монтор, и помыслить не могу осесть где-нибудь, кроме Америки, ибо слишком привязан к этой стране и слишком к ней привык, чтобы искать удовольствий в Европе. — Жером Бонапарт слегка постучал по затейливой золотой табакерке и предложил нам понюхать табаку.

От оркестра во главе с устроителем приема, играющим на скрипке, отделилась и поплыла к нам важная дама. Она назвала Бонапарта каким-то милым прозвищем, и я на миг решил, что это и есть мадам Бонапарт. В следующий миг я заметил ее костюм — горностаевую мантию и крупные бриллианты.

— Это Элизабет Паттерсон, — зашептал мне на ухо Монтор. — Матушка Жерома.

По этому шепоту я понял: от меня требуется обратить на миссис Паттерсон особое внимание.

— Дражайшая матушка, — с подъемом начал Жером, — позвольте вам представить Квентина Кларка, уроженца Балтимора, человека блестящих способностей.

— Занятно, весьма занятно, — отвечала маскарадная королева. Отнюдь не отличаясь высоким ростом, она как бы возвышалась над нашей компанией. Я поклонился.

— Очень рад, миссис Паттерсон.

— Мадам Бонапарт, — поправила она и протянула руку для поцелуя.

Лицо мадам Бонапарт, и в особенности чистые глаза, отличала удивительная, почти трагическая красота, которая, по моему разумению, должна была внушать неминуемую любовь. Мадам Бонапарт окинула меня неодобрительным взглядом.

— Почему это вы, молодой человек, явились без маскарадного костюма?

Монтор, наряженный неаполитанским рыбаком, поспешил объяснить, что я узнал о маскараде слишком поздно и не имел времени подыскать костюм.

— Квентин Кларк изучает французские обычаи, мадам.

Мадам Бонапарт сверкнула глазами:

— Советую не отлынивать, молодой человек.

Я еще не знал, до какой степени права маскарадная королева; в безошибочности ее суждений о моих успехах в изучении французских обычаев я убедился, едва прибыв в Париж. А тогда, на маскараде, оглядывая украшенный зал и гостей, лица которых скрывались под масками, я понял: примерно такая жизнь является в мечтах Питеру и тете Блум. И дело не в ливрейных лакеях и не в цветочных гирляндах, скрывающих светильники. Балтимор привык все переводить на деньги, но подспудно хотел приправить свой коммерческий успех этим неуловимым, непродающимся шиком.

К тому времени я успел вернуться в контору, невзирая на инцидент с камином и книгой, и занялся текущими делами. Питер нарочито не замечал моего присутствия. Спускаясь и поднимаясь по лестнице, он насвистывал целые арии; лицо его как бы застыло в гримасе отвращения. Порой мне хотелось, чтобы Питер опять сорвался, — тогда я бы сообщил о своих успехах.

Хэтти будто следовала примеру Питера — все реже искала встреч со мной. Правда, она убедила тетку и других родственников не торопить меня со свадьбой, дать мне время, а это была задача нелегкая. Я делал все возможное, чтобы Хэтти ни на миг не усомнилась в моих чувствах. Однако я избегал громких фраз, ибо даже чистая привязанность Хэтти стала казаться мне тайным оружием, используемым ее семьей; этакой удавкой для моих намерений. Выражение лица Хэтти изменилось — теперь она заглядывала мне в глаза точь-в-точь как досужая миссис Блум. В конце концов, думал я, что такое Хэтти? Всего лишь уроженка Балтимора — города, который не пожелал узнать истину о причинах смерти великого человека. Хэтти, Хэтти, почему я усомнился в тебе? Твои глаза отражали мою душу честнее зеркала; так было всегда, и тот период не исключение!

После маскарада минуло несколько недель, а Дюпон по-прежнему молчал. Я больше не мог мириться с медлительностью почтовых перевозок. Что, если письмо украдено? Что, если оно уничтожено, случайно или намеренно? А ведь я нашел прототипа Дюпена — пожалуй, единственного человека в мире, способного пролить свет на последние дни Эдгара По! Я по-прежнему считал, что лишь обслуживаю клиента согласно договору. Я достиг известных успехов и не собирался отступать (в данном случае бездействие приравнивалось мной к отступлению). Не хватало еще, чтобы мои изыскания пошли прахом.

Итак, в июне 1851 года я решился плыть в Париж — и поплыл.

Я очутился в совершенно другом мире. Самые дома, казалось, были построены из материалов, ничего общего не имеющих с известными мне; самые оттенки были непривычны, самое расположение зданий на улицах дезориентировало. Париж окутывала тайна, и в то же время жизнь каждого человека в этом городе протекала как бы при отрытых окнах и дверях.

В самых новых справочниках я не обнаружил адреса Огюста Дюпона; значит, справочники, просмотренные мной в Вашингтоне, изрядно устарели. Аналогичным образом газеты перестали даже упоминать о Дюпоне — даром что несколько лет назад захлебывались от восторга и посвящали этому человеку целые статьи.

В Париже почту доставляли прямо в дома; что касается Америки, там сие новшество практиковалось лишь в нескольких городах и исключительно по личной договоренности. Правда, по слухам, парижский почтамт пекся об удобстве отнюдь не граждан, но правительства, позволяя выявлять неблагонадежных лиц. Я очень рассчитывал, что почтальоны не стали бы носить письма Дюпону на старый адрес. Я столкнулся с еще одной особенностью парижской жизни — меня не допустили к начальнику почтамта; отказали категорически, хотя и учтиво, как свойственно французам. Я всего лишь хотел уточнить нынешний адрес Дюпона. Нет, сударь, сказали мне, придется вам обратиться за разрешением в соответствующий департамент. Составить письмо помогла мадам Фуше, владелица гостиницы; я отправил его по почте. (Очередное правило — департамент располагался всего через три улицы!)

— Через пару дней вы обязательно получите разрешение. Впрочем, может, и не через пару; может, придется подождать чуть дольше, — раздумчиво произнесла мадам Фуше. — Это в том случае, если какой-нибудь низший чиновник допустит ошибку. К сожалению, они сплошь и рядом ошибаются.

В ожидании признаков успеха я написал Хэтти. Вспомнив, как больно мне было видеть Хэтти расстроенной, вы без труда поймете глубину моего раскаяния по поводу этой неожиданной задержки в наших матримониальных планах. Я был убежден, что причиняю Хэтти страдания, и страдал сам. В письмах я обещал делать все от меня зависящее для скорейшего возвращения в Балтимор, а пока приглашал ее приехать в Париж, даром что мои занятия не были рассчитаны на долгий срок и на парижские удовольствия. Ничто, отвечала Хэтти, не развлекло бы ее больше, чем подобный вояж, но теперь, когда у двух ее сестер почти одновременно появились младенцы, Хэтти нужна в Балтиморе.

Питер тоже написал. Письмо было прощальное; по мнению Питера, я погубил себя и чуть не погубил его, подавшись в Европу, переживающую моральное разложение.

Каких ужасных сцен, вероятно, навоображал себе Питер! Если бы он только знал, насколько далеки они от реальности; если бы мог увидеть меня в гостиничном номере!

Напрасно в мое окно влетали звуки ночных развлечений Парижа — я не прельщался ими. А прельститься было чем — летом в Париже играют оркестры на свежем воздухе, проводятся балы и даются театральные представления, смотреть которые могут одновременно несколько сотен человек. Я же знай выдвигал и вновь задвигал ящики комода и поглядывал на часы, что стояли на каминной полке. Я ждал известия.

Однажды мадам Фуше предложила повязать мне на рукав черный креп. Я не противился — хоть какое-то разнообразие в бесконечном ожидании.

— Примите мои соболезнования, мосье Кларк.

— Принимаю. А по какому поводу? — Я вдруг встревожился.

— Я думала, у вас умер близкий человек, — изрекла мадам Фуше так, словно ее сочувствие было на вес золота, а я потратил его на пустяки. — А если все ваши близкие в добром здравии, почему тогда вы впали в меланхолию, мосье Кларк?

Я молча хмурился на черный креп.

— Вы правы, мадам, я действительно потерял друга. Но с тех пор прошло уже несколько времени, и состояние мое вызвано не этим событием. Я переживаю из-за адреса, из-за треклятого адреса! Простите, мадам Фуше, я позволил себе выразиться слишком резко. Мне необходимо узнать, где живет мосье Огюст Дюпон, или придется уехать из Парижа не солоно хлебавши. Друзья и так считают меня чудаком; если я вернусь с пустыми руками, насмешек не оберешься. Пожалуй, надо самому сходить на почту.

На следующий день мадам Фуше сама принесла завтрак (обычно это делал официант). С трудом и без особого успеха пряча улыбку, мадам Фуше протянула мне клочок бумаги.

— Что это, мадам?

— Адрес Огюста Дюпона, что же еще!

— О, мадам, моя благодарность не знает границ!

Я мигом привел себя в порядок и выскочил на улицу. Волнение мое было столь велико, что я даже не полюбопытствовал, как мадам Фуше удалось добыть адрес.

Оказалось, Огюст Дюпон жил в пятнадцати минутах ходьбы от «Корнеля», в доме, некогда щеголявшем ярко-желтой штукатуркой. Внутренний двор соединял этот мажорный дом с домом, выкрашенным алой и синей краской. Весь ансамбль являл собой образчик пряничной парижской архитектуры. Если по старому адресу Дюпона рядом с домом располагалось немало кафе и магазинов, то нынешнее его пристанище было удалено от сих источников шума и суеты. «Пожалуй, — подумал я, — Дюпон нарочно подыскал такое место, где ничто не помешает его логическим рассуждениям». Консьерж, толстяк с отвратительными двойными усами, посоветовал прямо идти к Дюпону. Я было пошел, но перед лестницей остановился и вернулся в комнату консьержа.

— Извините, мосье. Разве не предпочтительнее для мосье Дюпона было бы сначала услышать доклад о посетителе?

Консьерж страшно оскорбился — то ли оттого, что я поставил под вопрос его профессионализм, то ли оттого, что просьба доложить о посетителе умаляла его роль, ведь с докладом ходят только лакеи. Жена консьержа пожала плечами и с сочувственным взором, адресованным не то Господу Богу, не то жильцам на втором этаже, произнесла:

— У него не слишком много визитеров.

Конечно, этими странными фразами супруги отнюдь не добавили связности моей речи; и без того взволнованный, при появлении Дюпона в дверном проеме я пробормотал нечто невразумительное. Выяснилось, что Дюпон задействует свои уникальные способности еще реже, чем я воображал. Парижане, судя по ремарке жены консьержа, не видели смысла даже в попытках просить Дюпона о помощи!

Итак, едва Дюпон распахнул дверь своей комнаты, как я обрушил на него столько информации, на сколько хватило дыхания.

— Я отправил вам несколько писем — точнее, три письма — из Соединенных Штатов, а еще телеграфировал на ваш старый адрес. В письмах говорилось об американском писателе Эдгаре По. Крайне важно выяснить причину его смерти. Поэтому я и пришел к вам, сударь.

— Я смотрю, — Дюпон скривился и устремил взгляд куда-то за мою спину, — эта лампа опять не горит. Сколько уже ее меняли, а огня нет, хоть тресни.

— Что-что? Лампа?

Вот как начался наш разговор. Оказавшись в жилище Дюпона, я повторил все изложенное в письмах, подчеркнул, насколько важно тотчас приняться за дело, и выразил надежду, что Дюпон отплывет со мной в Америку, когда ему будет удобно.

Дюпон нанимал самую обычную квартиру; правда, практически лишенную обстановки — нельзя же считать обстановкой кресло, диван да полдюжины пустых книжек! У Дюпона царил промозглый холод, даром что на дворе был июль. Дюпон уселся в кресло, откинулся на спинку и внезапно, словно только теперь понял, что я обращаюсь к нему, а не к стене за его спиной, произнес:

— Зачем вы все это рассказали мне, сударь?

— Мосье Дюпон, — отвечал я как громом пораженный, — вы ведь являетесь общепризнанным гением логического рассуждения. Вы единственный, кого я знаю, а может, и единственный человек в мире, способный разгадать эту загадку!

— Вы глубоко заблуждаетесь, — сообщил Дюпон. — Вы сумасшедший, — предположил он в следующую секунду.

— Я? Но вы ведь Огюст Дюпон? — возмутился я.

— По-видимому, вы начитались газет. Дело в том, что несколько лет назад полиция действительно обращалась ко мне на предмет просмотра документов. Боюсь, парижская пресса выдавала желаемое за действительное, а в отдельных случаях шла на поводу у читательских аппетитов и приписывала мне соответствующие качества. Подобные сказки рассказывались… — Тут в глазах Дюпона мелькнуло нечто похожее на гордость, или мне почудилось? Без какого-либо логического перехода, все на том же выдохе Дюпон кардинально поменял тему: — А вот что вам не худо бы знать, так это следующее: летом в Париже полно развлечений. Вам не помешало бы сходить на концерт в Люксембургский сад. Пожалуй, я бы мог сообщить, где нынче самые лучшие выставки цветов. А в Версальском дворце вы бывали? Обязательно посетите Версальский дворец — он вас не разочарует…

— Версальский дворец? Мосье Дюпон, мне не до Версаля! Дело не терпит отлагательств! Я в Париже не для того, чтоб развлекаться! Я полмира проехал, пока вас нашел!

Дюпон сочувственно кивнул:

— После столь долгой дороги вам необходимо выспаться.

На следующее утро я с трудом очнулся от глубокого, богатого на полновесные образы летнего сна. Я возвратился в гостиницу «Корнель» в шоке от приема, оказанного Дюпоном. Однако при утреннем свете мое разочарование как бы рассеялось. «Возможно, всему виной усталость, — думал я, — возможно, это она омрачила мой первый разговор с великим детективом». Конечно, неразумно и даже невежливо было вламываться к нему вот так — усталым и взвинченным, с бухты-барахты, не предварив визит хотя бы запиской.

На сей раз я обстоятельно позавтракал. Надо сказать, парижский завтрак — это, по сути, обед, только без супа; в качестве закуски идут устрицы. Правда, сам естествоиспытатель Жорж Кювье не дерзнул бы отнести этих крохотных синюшных водянистых созданий ни к одному виду славного класса устриц — тем более не мог сделать этого я, человек, родившийся на берегах Чесапикского залива.

Я вновь пошел на квартиру к Дюпону и стал околачиваться возле двери консьержа. К моей радости, сам консьерж отлучился по делам. Его сравнительно разговорчивая жена и хорошенькая пухленькая дочка чинили ковер.

Супруга консьержа предложила мне сесть, на мою улыбку густо покраснела. С этого момента я отчаянно улыбался после каждой своей фразы, надеясь на помощь.

— Мадам, вчера вы упомянули, что у Дюпона мало визитеров. Скажите, а те, что бывают у него, заходят по делу?

— Нет, за все время, что он тут живет, никто ни разу не заходил по делу.

— А вы слыхали прежде об Огюсте Дюпоне?

— Конечно, сударь! — отвечала она с таким выражением, будто я поставил под вопрос ее здравый смысл. — Только, сдается мне, наш постоялец никакой не сыщик. Говорят, Огюст Дюпон в полиции был нарасхват; а наш мосье Дюпон — человек безобидный. Да что там безобидный — он в оцепенении все время, вроде как и не живет, даром что дышит, пьет да ест. Не иначе, он брат либо какой другой сродственник тому Дюпону. Нет, к нему, почитай, никто не заходит.

— И женщин у него тоже не бывает, — зевнув, добавила дочка консьержа. Замечу, что за два месяца в Париже я слышал ее голос в первый и последний раз.

— Понятно, — протянул я, поблагодарил обеих женщин и пошел наверх, к Дюпону. И жена, и дочь консьержа очень мило покраснели в ответ на мой учтивый поклон.

В то утро, еще у себя в гостинице, я размышлял над рассказами об Огюсте Дюпене. В первом рассказе Дюпен неожиданно объявляет, что сумеет расследовать кошмарное двойное убийство на улице Морг. «Расследование нас позабавит, — говорит Дюпен своему озадаченному приятелю. — Давайте учиним самостоятельный розыск». Дюпен хотел развлечься, «позабавиться». А я вчера, обрушив на Дюпона поток подробностей смерти Эдгара По, не привел в качестве аргумента заняться этим делом первейший факт — что дело По способно доставить развлечение! Возможно, Дюпон в последние годы потому и раскис, что дел занятных не попадалось, что ни одно происшествие не стоило усилий его уникального ума; вот обывателям и кажется, что он «в оцепенении все время, вроде как и не живет».

Дюпон не отослал меня в тот день, но пригласил вместе прогуляться. Погода была теплая, Латинский квартал — полон народу. Я держался чуть поодаль от Дюпона. Я сказал «поодаль», хотя правильнее было бы выразиться «делал шаг вперед и два назад», ибо Дюпон шел невыносимо медленно, еле ноги передвигал, что казалось ненормально. Как и накануне, он говорил о вещах самых банальных. Я терпеливо поддерживал беседу, приберегая драгоценный аргумент напоследок.

— Мосье Дюпон, а вам не хотелось бы заняться делом, которое больше никому не по плечу и вдобавок принесет много пользы? Видите ли, покуда я собирал сведения о смерти мистера По, дурные люди задействовали беспорядочные факты его жизни, чтобы опорочить поэта в глазах общественности; по сути, они плюнули на могилу гения. Это дело нужно распутать в ближайшее время; полагаю, «расследование нас позабавит».

Сию продуманную фразу пришлось повторить, ибо в первый раз она была заглушена грохотом тяжелой повозки, которой случилось проехать мимо нас. Однако Дюпон и бровью не повел. Похоже, сам он не считал свою жизнь скучной и не желал дополнительных развлечений. Я отступил до времени.

В следующий визит к Дюпону я застал его в постели и с сигарой. Кажется, он использовал постель исключительно для курения и для письма; правда, по его словам, он не терпел «писанины», ибо «несносная заданная последовательность» затормаживала мышление. К третьему визиту я подготовился — перечитал второй рассказ из цикла об Огюсте Дюпене под названием «Тайна Мари Роже», особо остановившись на словах «щедрое предложение», с которым к Дюпену обратился префект парижской жандармерии. Префекту необходимо было раскрыть убийство молодой продавщицы. Труп девушки нашли в лесу. Конечно, весьма прозрачные намеки на вполне недурное вознаграждение уже имелись в моих письмах к Дюпону, но теперь я с жаром заверил его, причем цитатой из рассказа, что «нет жертвы, которую я не принес бы ради раскрытия тайны». С этими словами я слегка помахал чековой книжкой. Я и начал-то с кругленькой суммы, а затем назвал еще две-три, куда как серьезные.

Увы, безуспешно. Деньги Дюпона не прельстили, словно он и не ютился в жалких меблированных комнатах. Реакция на слово «вознаграждение» оказалась ровно та же, что на прочие мои аргументы в пользу расследования — Дюпон взял меня за локоть, обращая мое внимание на очередную архитектурную достопримечательность (также в его арсенале имелись хвалы летнему сезону в Париже и зажмуривание глаз как бы от яркого света). Порой Дюпон производил впечатление слабоумного — такой отсутствующий был у него взгляд. Мы шли мимо магазинов, мимо пышных клумб и тенистых садов. Дюпон то восклицал: «Конские каштаны!», то для разнообразия наполнял взгляд неизбывной тоской.

Однажды вечером, по пути в гостиницу после бесплодного разговора с Дюпоном, я увидел на террасе кафе компанию жандармов, поглощавших мороженое. Моему взору они предстали как внушительное собрание однобортных синих мундиров, усов и острых бородок.

— Мосье Кларк! Бонжур, мосье Кларк!

Со мной здоровался квадратный молодой жандарм, тот самый, что задержал меня по приезде в Париж. Радость при виде моей персоны я отнес за счет общего приподнятого настроения компании. Каждый из жандармов поднялся, чтобы пожать мне руку.

— Познакомьтесь, господа, это видный ученый из Америки, он прибыл в Париж, чтобы встретиться с Огюстом Дюпоном!

Последовало мгновение тишины, а затем вся компания разразилась хохотом.

Признаться, такая реакция на имя Дюпона смутила меня. Я сел за столик, а квадратный жандарм продолжал:

— О Дюпоне чего только не рассказывают. Он был гением сыска. Говорили, что вор еще не решил, красть или не красть ваши драгоценности, а Дюпону уже известно — непременно украдет.

— Вы сказали — был гением сыска? — уточнил я.

— О да, был. Причем очень давно.

— Мой папаша тоже служил в полиции. Он застал те времена, когда префекты ангажировали мосье Дюпона раскрывать преступления, — заговорил другой жандарм, окинув меня мрачным взглядом. Впрочем, возможно, мрачность относилась не к моменту, а к нраву этого человека. — По словам папаши, Дюпон был очень хитер; он нарочно создавал сложные ситуации, чтобы потом якобы их распутывать.

— Это каким же образом? — встревожился я.

Потомственный жандарм почесал шею своими длинными нечистыми ногтями; шея, к слову, была воспаленная, вероятно, вследствие сей дурной привычки.

— Так говорили; папаша только повторял за другими, — последовал ответ.

— По слухам, — подхватил другой жандарм, более приятных манер, — Дюпон мог определить нравственный облик человека по одной только внешности, причем никогда не ошибался. Однажды он предложил жандармам пройтись с ним по городу во время большого праздника — дескать, он укажет всех опасных типов, которых надо удалить от общества.

— И что, указал?

— Нет, жандармерию это предложение не заинтересовало.

— Но что сталось с самим Дюпоном? — спросил я. — Сейчас-то он занимается расследованиями?

Заговорил жандарм, с виду более вдумчивый и скромный, чем остальные.

— Мосье Дюпон не сумел защитить женщину, которую любил. Ее обвинили в убийстве и повесили, и хваленые аналитические способности не помогли. С тех пор мосье Дюпон завязал с расследованиями.

— С расследованиями! — усмехнулся потомственный жандарм с воспаленной шеей. — Куда уж ему расследовать! Разве только он из мертвых восстанет. Дюпона убили. Убил один преступник, которого Дюпон разоблачил. А тот, вишь, поклялся, что поквитается — и поквитался.

Я раскрыл было рот, чтобы опровергнуть это нелепое заявление, но передумал. В голосе жандарма слышалась глубокая неприязнь к Дюпону, и я почел за лучшее не усугублять ее.

— Нет-нет, — возразили ему. — Дюпон не погиб. Говорят, он перебрался в Вену. Устал от людской неблагодарности. Я много историй знаю; интереснейших, занятнейших историй! В Париже не бывало сыщика, подобного Дюпону, по крайней мере в наш век.

— Префект Делакур едва ли придет в восторг от этих историй, — заключил квадратный жандарм. Слова его сопровождались хриплым хохотом.

Вот что рассказали жандармы.

Много лет назад Дюпон сидел вечером в отдельном кабинете одного парижского трактира, а напротив него оказался преступник, лишь три дня назад перерезавший горло тюремному охраннику и сбежавший. Поисками была занята вся парижская жандармерия; участвовал и кое-кто из жандармов, говоривших со мной в кафе.

Дюпон, задействовав свои уникальные способности, вычислил, где конкретно станет скрываться преступник, и вот оказался с ним тет-а-тет в отдельном кабинете.

— Жандармам нипочем не поймать меня, — бахвалился мерзавец. — Я любого из них обскачу, а надо будет, так и застрелю. Словом, я в безопасности, покуда не встречусь с этим канальей Дюпоном. Кто в Париже настоящий преступник, так это он.

— Вы разумеется, сразу узнаете Дюпона при встрече, — предположил Дюпон.

Негодяй расхохотался:

— Узнаешь его, как же! — В один присест он осушил бутылку вина. — Вы, мосье, видать, не имели дела с этим плутом! Чтоб он дважды в одном обличье появился — такого отродясь не бывало. С утра он этакий приличный гражданин, вот вроде как вы. Через час его родная мать не узнает, а уж к вечеру и сам черт не припомнит, встречал когда-нибудь этого типа или нет! Дюпон мало того что догадается, где вы нынче, он может предсказать, куда вы после направитесь!

Когда этот дурной человек выпил больше, чем намеревался, Дюпон сходил за очередной бутылкой вина. Ни один мускул не выдавал его напряжения, когда он возвратился к негодяю и объявил: девушка за барной стойкой клянется, что Огюст Дюпон здесь, в трактире, и уже начал обыскивать отдельные кабинеты. Мерзавец потерял голову от страха, заметался, и тогда Дюпон предложил ему спрятаться в кладовке, а когда знаменитый сыщик сунется туда — убить его. Не успел преступник войти в кладовку, Дюпон запер дверь снаружи и позвал жандармов.

Вот каков был Дюпон. Вот за кем я приплыл из Америки, вот какого человека хотел упросить отправиться со мной в Балтимор. Впрочем, даже за короткое время нашего знакомства я имел случай убедиться в таланте Дюпона. Однажды днем, когда мы, по обыкновению, прогуливались, жара стала невыносимой, и я предложил Дюпону взять экипаж. Сначала мы ехали в молчании, но вдруг Дюпон указал на кладбище и произнес:

— По ту сторону стены есть небольшой участок, отведенный властями для захоронения ваших единоверцев, мосье Кларк.

Вывеска на французском языке гласила, что за стеной находится еврейское кладбище.

— Действительно, участок мог бы быть и поболь… — начал я, но оборвал себя на полуслове. В голове моей всплыла только что произнесенная Дюпоном фраза. Я вскинул брови. — Мосье Дюпон!

— Да?

— Что вы только что сказали? Что вы сказали об этом кладбище?

— Что там хоронят людей вашей веры — ну, или тех, чью веру вы разделяете частично.

— Но, сударь, почему вы решили, что я иудей? Разве я сообщал вам что-либо о своей нации или вероисповедании?

— Так вы не иудей? — крайне удивился Дюпон.

— Вообще-то, — с замирающим сердцем произнес я, — моя матушка была иудейка. Мой отец протестант. Был. Мои родители оба умерли. Но вы-то как догадались?

Видя, что я не отстану, Дюпон снизошел до объяснения.

— Несколько дней назад мы с вами приблизились к одному дому на Монмартре. Вы припомнили газетные статьи и сообразили, что в этом доме была жестоко убита молодая девушка.

Действительно, пресса всячески смаковала детали этого прискорбного события, а я читал газеты ежедневно с целью совершенствоваться во французском языке.

— Почувствовав, что место в известном смысле святое, — продолжал Дюпон, — вы коснулись шляпы. Однако, вместо того чтобы снять ее — что автоматически делает христианин при входе в церковь, — вы плотнее нахлобучили шляпу, то есть повели себя как иудей при входе в синагогу. Затем вы некоторое время теребили край шляпы, не зная, как с ней поступить — снять или оставить. Из этого я заключил, что вам случалось молиться как в церкви, так и в синагоге.

Дюпон угадал. Матушка не рассталась со своей верой даже в замужестве, не уступила настояниям отцовской родни. Когда же в Балтиморе, на Ллойд-стрит, достроили синагогу, частенько брала меня с собой молиться.

Дюпон снова погрузился в молчание. А я тихо торжествовал — в крепости под названием «Огюст Дюпон» наметилась брешь.

Всякий раз, когда я осторожно начинал расспрашивать Дюпона о прошлом, лицо его каменело. Тем не менее между нами завязалась своеобразная дружба. По утрам я заходил за ним. Если я заставал Дюпона лежащим на постели с газетой, он приглашал меня выпить кофе у него в комнате. Обычно Дюпон объявлял, что намерен прогуляться, а я просил разрешения сопровождать его. Он не снисходил до ответа, что означало милостивое согласие.

Дюпона характеризовала непроницаемость, этакая нравственная невидимость, возбуждавшая мое любопытство. Хотелось взглянуть, каков Дюпон влюбленный или Дюпон разгневанный; на худой конец, выяснить его предпочтения в еде. Я рвался узнать мысли Дюпона и вызвать в нем аналогичное любопытство к моей персоне.

Иногда я приносил какую-нибудь вещь, имеющую отношение к истинной цели моего пребывания в Париже, надеясь возбудить Дюпонов интерес. Например, в парижской книжной лавке я отыскал путеводитель по Балтимору и показал Дюпону.

— Смотрите, тут есть карта. Вот в этом районе Эдгар По жил, когда ему присудили первый приз за «Рукопись, найденную в бутылке». Вот здесь его обнаружили больным и беспомощным. А вот — обратите внимание, сударь! — кладбище, где он похоронен!

— Мосье Кларк, — проговорил Дюпон, — боюсь, вы даже не представляете, как мало занимают меня эти сведения.

Видите, как все происходило. Я хватался за каждую возможность пробудить Дюпона от транса. Однажды мы прогуливались по мосту над Сеной. Было очень жарко; мы заплатили по двенадцать су за посещение купальни, скрытой от посторонних глаз холстами, и погрузились в освежающую воду друг против друга. Дюпон закрыл глаза и лег на спину, я последовал его примеру. Наши тела мягко раскачивались на волнах, поднимаемых мальчишками и юношами, что предавались безобидным забавам. Между нами состоялся следующий разговор.

Квентин: Сударь, не сомневаюсь, что вам ясно значение рассказов Эдгара По об Огюсте Дюпене. Вы, несомненно, слыхали о них. Эти рассказы печатались в нескольких французских журналах.

Дюпон (безучастно, с интонацией не то вопросительной, не то утвердительной): Что вы говорите.

К.: Чудеса аналитического мышления, которые вы являли миру, как раз и легли в основу характера этого литературного персонажа. Преступления, раскрываемые вами, крайне запутанны, так что успех кажется практически невозможным, волшебным триумфом логики.

Д.: Я не читал этих рассказов, сударь.

К.: Не читали рассказов о своей жизни? Рассказов, которые прославят вас в веках? Возможно ли такое?

Д.: Не представляю, сударь, что могло бы занимать меня меньше.

Не снабдить ли эту последнюю фразу восклицательным знаком? Оставим решать это грамматисту. Дюпон сказал — как отрезал; впрочем, тем же ровным тоном, каким официант в ресторане повторяет клиенту только что полученный заказ.

Всего через несколько дней в наших с Дюпоном отношениях случился важный сдвиг. Мы гуляли в Ботаническом саду, где летом можно любоваться не только великолепнейшими растениями, но и лучшей в Париже зоологической коллекцией. Небо было предгрозовое, когда же тучи сгустились над древесными кронами, мы заспешили к выходу. Вдруг сзади послышался взволнованный голос:

— Любезные господа, вы не видали, кто украл мой кекс? — задыхаясь от бега, спрашивал неизвестный.

— Кекс? — в изумлении переспросил я. — Вы о чем, сударь?

Бедняга сообщил, что купил у лоточника тминный кекс — излишество, которое позволял себе крайне редко, — чтобы спокойно съесть на свежем воздухе. А так как перед этим незадачливый лакомка пообедал, кекс был любовно положен на скамейку — до тех пор, пока обед усвоится и возникнет новое чувство голода. Тут стало накрапывать, он на секунду отвлекся, чтобы поднять с земли зонтик, а когда протянул руку за драгоценным кексом, того уже не было, и людей вокруг не было тоже!

— Верно, кекс утащила какая-нибудь птица, — предположил я и коснулся локтя Дюпона. — Поспешим, мосье Дюпон, дождь начинается, а мы без зонтов.

Мы пошли прочь от незадачливого лакомки, но через несколько шагов Дюпон повернул назад.

— Эй, мосье! — крикнул он. — Подите-ка сюда. Станьте вот здесь и подождите — самое раннее через две, самое позднее через семь минут ваш кекс будет вам возвращен. Более точное время назвать не могу.

В Дюпоновом голосе не было намека ни на розыгрыш, ни на сочувствие.

— Вы уверены? — спросил потерпевший.

— Да. Да, уверен, — отвечал Дюпон и собрался уходить.

— Но позвольте, каким же образом? — засомневался потерпевший.

Меня прогноз насчет кекса тоже озадачил. Дюпон это заметил и буркнул себе под нос:

— Идиоты!

— Кто? — оскорбился незадачливый лакомка.

— Ну, мосье Дюпон, это уж слишком! — Я также выразил несогласие с характеристикой.

Дюпон наши протесты проигнорировал и сказал только:

— Сейчас сами увидите.

Мы принялись с нетерпением ждать. Дюпон не ждал — просто стоял. Прошло минуты три с половиной, и послышался гул встревоженных голосов. Вдруг из-за угла вылетел пресловутый кекс и плюхнулся на землю прямо перед носом законного владельца!

— Ваш кекс! — сказал я.

Лакомство было прикреплено к недлинной бечевке, за которую тянули двое маленьких мальчиков, убегавших по аллее.

Владелец тминного кекса бросился в погоню, настиг воров, отвязал свою законную собственность и бегом вернулся к нам.

— Ах, сударь, вы были правы! Но как вам удалось вернуть кекс?

Он смотрел с подозрением, словно ожидая подвоха. Дюпон, поняв, что объясниться будет быстрее и проще, чем отвязаться, изложил суть дела.

Особой популярностью в Ботаническом саду пользовалось семейство медведей. До того как к Дюпону обратился осиротевший владелец тминного кекса, Дюпон отметил про себя, что именно в это время суток медведи пробуждаются от послеобеденного сна. Час их пробуждения был также хорошо известен парижанам — любителям этих животных, ежедневно пытавшимся заставить заспанных медведей исполнять разные трюки, например, карабкаться на шест. Чтобы выманить медведя из логова, требовалось какое-нибудь угощение на бечевке. Этим объясняется большое количество лоточников у ворот Ботанического сада — посетители покупали не только перекус для себя, но и приманку для животных. А поскольку среди любителей медведей, зачастую проделывавших много миль ради этого развлечения, было немало мальчишек и поскольку у этих гаменов не водилось в карманах лишних су, Дюпон заключил, что тминный кекс утащил такой вот гамен по пути к медвежьему логову. Скамейка, на которой лежал кекс, была довольно высокая, а мальчик — мал ростом, поэтому владелец кекса, оглядевшись, никого не увидел и решил, что лакомство исчезло фантастическим образом.

— Допустим, — сказал счастливый парижанин, вновь обретя свой тминный кекс. — Но откуда вы знали, что кекс ко мне вернется, причем ждать нужно именно на этом месте?

— Как вы могли заметить, — заговорил Дюпон не столько с нами, сколько сам с собой, — возле медвежьего логова нынче больше жандармов, чем обычно. Возможно, вы помните недавнюю заметку в газете о том, как зверь по кличке Мартин сильно поранил и чуть не съел солдата, который слишком низко наклонился над ямой и упал к медведям.

— Как же, помню! — воскликнул наш новый знакомый.

— Без сомнения, жандармы собрались, чтобы не давать юношам и мальчикам лазать по парапету и приближаться к зверям.

— Верно! Похоже, вы правы, сударь! — в изумлении проговорил владелец кекса.

— Отсюда вывод: если ваш кекс действительно украл мальчик, далеко он не уйдет — жандармы, сии бдительные стражи порядка, завернут юного храбреца, и он направится назад по самой прямой аллее, то есть по той, что перпендикулярна нашей. Мальчик, конечно, захочет попытать счастья на втором по популярности аттракционе. Я говорю об обезьяннике. Известно, что за клочок яркой материи или за лакомство обезьяны готовы играть в догонялки. Многие считают это зрелище почти столь же захватывающим, как упражнения медведя на шесте. Ни волки, ни попугаи, которые также здесь содержатся, не станут развлекать посетителей за кусок пирога.

Довольный этим объяснением не меньше, чем если бы сам его измыслил, благодарный обладатель тминного кекса в порыве щедрости предложил нам разделить с ним угощение, видимо, не смущаясь тем фактом, что кекс побывал в немытых руках, а за время нашего разговора еще и промок под дождем, совершенно утратив пышность. Я вежливо отказался, а Дюпон после секундного раздумья согласился и сел на скамью. Оба ели кекс с явным удовольствием, в то время как я держал над ними зонт.

В тот вечер я встретился с владельцем кекса в переполненном кафе возле гостиницы «Корнель». Многочисленные лампы ослепляли своей яркостью. Мой знакомец играл в домино с приятелем, но, увидев меня, тотчас забыл о нем и подбежал ко мне.

— Мосье, вы просто молодец, — похвалил я. — Как вы ловко придумали с кексом!

Все просто — накануне я заметил этого человека в Ботаническом саду. Он был старьевщик, или, как их называют в Париже, chiffonnier, то есть по роду деятельности рылся в отбросах. Старьевщики в своем ремесле задействуют длинные острые палки, а предметы сомнительной ценности складывают в корзины.

— Мы все берем — кости, клочки бумаги, мешковины и прочих тканей, куски железа, битое стекло и фарфор, пробки от бутылок… — объяснил он.

Нет, старьевщики — отнюдь не бродяги, однако полиция на всякий случай держит их на крючке. Я спросил, сколько удается выручить за день.

— При короле Филиппе, бывало, и по тридцать су выручал! А при Республике больше пятнадцати су никак не выходит, — явно ностальгируя по монархии, сообщил старьевщик. — Люди нынче бережливые стали — ни костей, ни бумаги почти не выбрасывают! Когда роскоши нету, нам, беднякам, почитай, ничего не перепадает.

Знал бы я тогда, как отзовутся в моей памяти эти слова всего через несколько месяцев!

Поскольку старьевщики имели право заниматься своей деятельностью лишь с пяти до десяти утра и поскольку мой знакомец непрестанно искал дополнительные виды заработка, я подумал, он не откажется поучаствовать в одном действе. Я велел ему быть назавтра в Ботаническом саду и, завидев меня с моим товарищем, громко жаловаться на потерю какого-нибудь ценного предмета и молить Дюпона о помощи. Тогда, по моей мысли, Дюпон должен был встряхнуться и предпринять какие-никакие действия.

Теперь, когда старьевщик свою задачу выполнил, настал мой черед выполнить условия договора. Я обещал оплатить ему обед на его выбор. Тут уж старьевщик не постеснялся. Он заказал все меню: куриное фрикасе, рагу, цветную капусту, конфеты, дыню, мягкий сыр! Как принято во Франции, каждый продукт был подан на отдельной тарелке, ибо французы презирают смешение вкусов, приятное американцам (например, овощи и мясо под соусом на одной тарелке). Я с удовольствием наблюдал пир старьевщика, ибо остался очень доволен его импровизацией в Ботаническом саду.

— Сначала я решил, что похищенный тминный кекс не самая удачная идея, — сознался я. — Подумал: вот странный выбор! Но вы отлично все обыграли, еще и мальчика задействовали.

— О нет, сударь! — возразил старьевщик. — Я и в мыслях не имел сговариваться с мальчишкой. Кекс действительно был украден!

— Что вы хотите сказать?

И старьевщик поведал, что изначально планировал спрятать зонт, с тем чтобы Дюпон его искал. Но пока он выбирал место для зонта, кекс исчез.

— Как вы узнали, что случилось с кексом? Должно быть, сказали вашему приятелю наблюдать за мной?

— Разумеется, нет! — воскликнул я. — Мне нужно было поглядеть, возьмется он за расследование или не возьмется. Если бы он следил за вами, о каком эксперименте могла бы идти речь?

Инцидент с тминным кексом явно озадачил старьевщика.

— Странный человек ваш приятель. Впрочем, голод не тетка, потому-то он и взялся искать кекс.

Расставшись со старьевщиком, я еще долго думал над его словами. Я слишком радовался многообещающему поведению Дюпона, чтобы задаться вопросом: «Почему Дюпон применил к пропаже кекса свой несравненный аналитический талант?» Действительно: он не пообедал, значит, был голоден; может, он просто прельстился тминным кексом, тем более что потом с удовольствием съел свою долю.

Случай с кексом положил начало целому ряду моих попыток заставить Дюпона тряхнуть стариной. Из Америки я привез сборник «Романтическая проза Эдгара А. По», заложил закладкой рассказ «Убийство на улице Морг» и оставил книгу у Дюпона, надеясь заинтересовать его. Прием возымел действие, чему я очень обрадовался. Первый признак удивительных изменений я увидел однажды вечером, когда я пошел за Дюпоном в кафе «Бельж». Два-три раза в неделю Дюпон любил посидеть в кафе, не обращая внимания на стук бильярдных шаров и разговоры, этак уютно затерявшись среди шума и перепалок. Мне уже случалось бывать с Дюпоном в этом заведении. На этот раз, едва заметив его, я понял: что-то изменилось. Взгляд Дюпона был не таким отсутствующим, как обычно.

Дюпон нырнул в крохотный тесный полуподвальчик. Многочисленные зеркала усугубляли атмосферу азарта и близкой ссоры, царившую в этом помещении. То было излюбленное место лучших парижских бильярдистов, а нынче явился лучший из лучших. Человек этот имел примечательную внешность — ярко-рыжие волосы, такие же брови, красную, воспаленную кожу со следами оспы. Почти всегда он играл один — полагаю потому, что талант его далеко превосходил способности прочих любителей бильярда, что бывали здесь исключительно для забавы. При каждом удачном ударе Рябой издавал победный клич, а при каждом неудачном — ругал себя последними словами.

Кафе «Бельж» было единственным в Париже, где играть на бильярде разрешалось женщинам, зато далеко не единственным, где женщины могли свободно курить сигары. Человека, не бывавшего в Париже, сей факт может весьма шокировать. Впрочем, как и обилие изображений в витринах гравюрных мастерских, равно как и большое количество живых сцен счастливого материнства, наблюдаемых в саду Тюильри, ибо французы выставляют напоказ то, что американцы стыдливо держат в пределах детской комнаты.

Пока я искал глазами Дюпона, некая молодая дама накрыла мою ладонь своей ладонью.

— Сударь, не хотите ли сыграть с нами партию-другую?

— Простите, мадемуазель?

Дама указала на трех нимф за столиком.

— Вы ведь пришли ради бильярда, сударь? Ну так берите кий. Вы англичанин, не так ли?

Молодая парижанка подтолкнула меня к столику:

— Не волнуйтесь. В Париже никто не играет на деньги — только на напитки!

— Видите ли, — заговорил я как можно тише, — дело в том, что я не женат.

Я узнал, что незамужняя француженка рискует репутацией, появляясь в обществе холостого мужчины, зато это легко может позволить себе француженка замужняя.

— И отлично, — громким, душистым от табачного дыма шепотом заверила молодая дама. — Я замужем, сударь.

Она и ее подруги рассмеялись и защебетали столь бойко, что я перестал понимать их речь.

Я оставил дам и стал пробираться через весь зал, что было нелегко из-за оттопыренных локтей бильярдных игроков. Через несколько секунд я заметил еще одну молодую особу. Эта девушка стояла в сторонке. По платью я сделал вывод о низком происхождении девушки; зато осанку ее отличали достоинство и изящество, неведомые особам одного с нею социального класса, — по крайней мере тем четверым, что собрались нынче в кафе «Бельж», да, к слову, и тем «несравненным красавицам», что демонстрируют наряды на Балтимор-стрит. Эта девушка была пониже меня ростом, ее глубоко посаженные глаза не просто следили за моим перемещением — они угадывали каждый мой шаг. Она держала корзинку с цветами; она стояла почти не шевелясь. Время от времени то один, то другой мужчина вскидывал руку, девушка приближалась к нему и получала пару медных монет, небрежно брошенных в корзину. Я принялся шарить по карманам в поисках мелочи, ибо мне хотелось вознаградить девушку за услаждение глаз. Так, отвлекшись, я толкнул бильярдиста в самый ответственный момент. Реакция не заставила себя ждать.

— Что за черт? — воскликнул Рябой, лучший в Париже бильярдист. Рядом с ним стояла красивая, только очень уж бледная брюнетка, и пыталась успокоить Рябого поглаживанием по руке.

Нимфы, что предлагали сразиться с ними в бильярд, захихикали и стали указывать на меня пальцами, повторяя: «Мосье англичанин! Мосье англичанин!»

— Вы испортили мне удар, — процедил Рябой. — За это я раскрою вам череп надвое! Убирайтесь в свою Англию.

— На самом деле, сударь, я приехал из Америки. Примите мои глубочайшие извинения.

— А, так передо мной янки-дудл! Вы, верно, воображаете, тут вокруг индейцы? Что вам надо? Чего вы под ногами путаетесь?

И он несколько раз весьма сильно меня толкнул. Я едва удержался в вертикальном положении. Видимо, во время этого испытания — либо сразу, либо на более поздних (и более опасных для жизни) стадиях — пропала моя шляпа. После очередного удара я потерял равновесие и распластался на столе. Зеркала отразили насильственное перемещение меня со стола на пол.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине. Я счел за лучшее оставаться в этой позе и поднял взгляд к потолку, где клубился сигаретный дым. Клубы множились в зеркалах; казалось, над морем скользит синеватый туман.

И словно раздвигая морской туман, явилась пара рук и рывком подняла меня с пола. В комнате было теперь жарче, шумнее, многолюднее. Из глубины помещения слышались крики и хохот; правда, частично они относились к одной из нимф, что исполняла на столе танец, полный страстной неги. Крики эти ободрили рябого грубияна. Его губастый рот разверзся в непосредственной близости от моего лица. Тяжелое дыхание оглушало.

— Вы испортили лучшую в моей жизни игру, — прошипел Рябой.

Впрочем, не поручусь за правильность цитаты. В любом случае сказанное Рябым звучало как серьезная угроза. Говорил он, конечно, по-французски, я же от напряжения на миг позабыл этот язык и надеялся только, что изящная девушка с корзиной цветов каким-нибудь образом не видит меня сейчас.

Вдруг позади раздался голос:

— Сударь, минуточку внимания!

Грубиян заглянул мне за плечо.

— Давайте сыграем партию на бильярде, — сказал тот же голос. — Ставку сами назовите.

Рябой, кажется, совершенно позабыл обо мне. Он даже отодвинул свою подругу, беспокойно теребившую его за рукав.

— Играть будем на этом столе, — заявил Рябой, указывая на зеленую поверхность, где еще недавно лежал ваш покорный слуга.

— Ничто не устроило бы меня в большей степени, — ответил Дюпон, усилив согласие отрывистым кивком.

Была названа сумма выигрыша. Мигом собрались зрители, и не только потому, что некто бросил вызов лучшему игроку, но и потому, что играли на деньги, а не на напитки, как обычно, — и деньги немалые.

Я же оглядывал помещение в надежде увидеть Дюпона — будто Дюпонов было два. Чувство облегчения при избавлении от гнева рябого грубияна отнюдь не заглушало внутреннего голоса, твердившего: «Зря Дюпон это затеял, ох зря!» Во-первых, я прекрасно знал из собственных наблюдений, что в случае проигрыша Дюпону было бы нечем расплачиваться. Во-вторых, противник Дюпона славился своим искусством. Как бы с целью напомнить мне об этом, позади шепнули: «Рябой — один из лучших в Париже бильярдистов». Правда, прозвучало не прозвище, а настоящее имя, да я его сейчас не припомню — столько всего с тех пор случилось.

Рябой положил деньги на стул. Дюпон сделал вид, что поглощен выбором кия.

— Сударь! — возмущенно воскликнул Рябой, три раза хлопнув по сиденью стула.

— Все равно деньги достанутся мне, — отвечал Дюпон, — а не вам.

— А если я выиграю? — Лицо лучшего бильярдиста в Париже из красного стало багровым.

Дюпон махнул рукой в мою сторону:

— Если вы выиграете партию без потерь, за удовлетворением не стесняйтесь обращаться вот к этому джентльмену.

По выражению физиономии Рябого я, к своему ужасу, понял, что в его понимании «удовлетворение» — это не только деньги. Усмешка, с какой он повернулся ко мне, раскрыла все варварские помыслы этого человека. Заранее предвкушая сладкую расправу, он даже предложил Дюпону сделать первый удар кием. Напрасно (и судорожно) пытался я вспомнить, где в рассказах По говорится о бильярдном таланте великого аналитика, — на память пришло только упоминание о нелюбви Огюста Дюпена к математическим играм вроде шахмат и предпочтение им простых забав вроде виста, в которых раскрываются истинные способности к логическому мышлению.

Дюпон тем временем открыл партию ударом столь неловким, что среди зрителей послышались смешки.

Рябой сделался очень серьезен. В его фигуре появилась даже грация, когда он один за другим стал забивать шары в лузу. Если я действительно испортил ему лучшую игру, то эта, без сомнения, была вторая по качеству. Я цеплялся за надежду, что Дюпон вдруг научится играть в бильярд или его неумение обернется хитроумным трюком. Увы, он бил все хуже и хуже. Рябому оставалось сделать три или четыре удара, чтобы игра закончилась в его пользу. Я принялся шарить по карманам, мысля оплатить Дюпонов проигрыш серебром, но, к несчастью, с собой у меня было всего несколько франков.

Дюпон, несмотря на неминуемость поражения, держался с похвальным достоинством. Как бы ни были неловки его удары, лицо сохраняло поистине олимпийское спокойствие и поразительную уверенность. Это несказанно расстраивало Рябого, хотя никак не отражалось на качестве его ударов. Наслаждение триумфом складывается в том числе из подавленного вида соперника, а Дюпон упорно отказывался от заданной роли. Полагаю, Рябой нарочно, с целью вызвать желаемую реакцию, оттягивал свою победу. Наконец негодяй проворно повернулся к столу и сверкнул на Дюпона глазами.

— Партия окончена, — объявил он, чуть не испепелив меня взглядом.

— Вот как? Очень хорошо, — ответил Дюпон и, к моему ужасу, пожал плечами.

Охваченный отчаянием и страхом, я не сразу уловил шум у входной двери. По правде сказать, я не обращал на него внимания до тех пор, пока несколько человек не замахали в нашу сторону. На нас ринулся крупный мужчина с кустистой рыжей бородой. Эта борода да еще внушительные габариты отличали его от Рябого; в остальном наблюдалось поразительное сходство. Жадность на лице моего врага сменилась ужасом, красный цвет щек — смертельной бледностью. Я понял: что-то пошло не по его плану. Познания во французском языке возвратились, и из яростных выкриков я понял, что Рябой имел неосторожность увлечься возлюбленной своего более крупного двойника, той самой девушкой, что переминалась у стола. Теперь она криками и плачем пыталась вымолить прощение у своего любовника, а Рябой выскочил на улицу.

Дюпон тем временем сгреб деньги Рябого, положенные на стул, и собирался уходить. Я тоже собирался — с мыслями.

«Если вы выиграете эту партию без потерь…» — крутилось у меня в голове. Без потерь. Дюпон знал — знал с самого начала, — как все обернется. Я выбежал за ним на улицу.

— Сударь, меня могли убить! Вы бы ни за что не выиграли эту партию!

— Где уж мне.

— Откуда вы знали, что явится этот громила?

— Я об этом не знал. Зато девушка, что повисла на локте у Рябого, все косилась на окно, причем так, чтобы ее с улицы видно не было. Вдобавок она не просто держалась за локоть — она этот локоть стискивала, как бы желая защитить Рябого, а когда я вызвал его на игру — умоляла уйти. Явно не потому, что боялась поражения на бильярде. Девушка знала, что громила уже ищет ее, — либо ей случалось наблюдать своего любовника в приступах ярости, либо она имела неосторожность оставить записку от Рябого где-нибудь на комоде. Я с самого начала наблюдал за девушкой и сделал вывод, что долго ждать не придется. Запомните, сударь, когда кому-то что-то известно, обычно нет нужды в самостоятельных изысканиях. Так что напрасно вы боялись.

— А ну как громила явился бы после вашего проигрыша?

— Вижу, вы человек впечатлительный.

— Впечатлительный? Разве вы не допускаете мысли, что Рябой мог совершить надо мной акт насилия?

— Допускаю, — согласился Дюпон после секундного размышления. — Это было бы весьма вам неприятно и даже вредно, сударь. Возблагодарите Господа за то, что счастливо избегли подобной участи.

Вскоре после случая на бильярде, придя утром к Дюпону, я не получил ответа на стук в дверь. Я подергал ручку. Было не заперто. Я вошел, полагая, что Дюпон просто не слыхал меня, и громко спросил:

— Как насчет прогулки, сударь?

Я выждал секунду и огляделся.

Дюпон сидел сгорбившись на постели; сначала мне показалось, он молится. Его ладонь стискивала лоб. Я шагнул к кровати и увидел, что Дюпон поглощен какой-то книгой.

— Что вы наделали? — воскликнул он.

Я невольно попятился:

— Зашел за вами, сударь, только и всего. Я подумал, вы пожелаете прогуляться — например, по берегу Сены. Или мы могли бы наведаться в сад Тюильри, полюбоваться каштанами!

Дюпон уставился мне прямо в глаза. Под этим взглядом сделалось как-то неуютно.

— Я уже объяснял вам, мосье Кларк, что вы совершенно напрасно приписываете мне участие в известных занятиях. Однако вы, похоже, не соизволили сделать соответствующие выводы из моего заявления. Вы упорно смешиваете свою литературу с моей жизнью. А сейчас вы очень меня обяжете, если выйдете вон.

— Но, сударь, пожалуйста…

Лишь теперь я увидел, какое произведение Дюпон читает столь внимательно. Это был рассказ «Убийство на улице Морг», который я ему оставил. Дюпон взял меня под локоть, вывел в коридор и запер дверь. Сердце мое упало.

Я стал глядеть в щель между дверью и притолокой. Дюпон снова уселся на постель и продолжал чтение. Его силуэт быстро прибавлял в выразительности. С каждой страницей спина распрямлялась, плечи разворачивались, а тень становилась внушительнее.

Несколько мгновений я размышлял о своих дальнейших действиях, затем тихонько постучал и попытался воззвать к Дюпонову здравому смыслу. Тщетно.

Я постучал сильнее; наконец забарабанил, стал дергать ручку и дергал до тех пор, пока не явился консьерж и угрозами вызвать жандармов не отогнал меня от двери. Еще в Вашингтоне мосье Монтор предупреждал: ни при каких обстоятельствах не допускайте, чтобы полиция застала вас за актом нарушения общественного спокойствия. «Наши жандармы точь-в-точь как американские полицейские, — говорил Монтор. — Если уж прицепятся к человеку, пиши пропало!»

Итак, я отступил — разумеется, временно! — и позволил согнать свою особу с лестницы.

Попытки ведения переговоров через замочную скважину и через окна, сотрясение двери, запихивание записок в щель — вот каковы были мои основные занятия в течение долгих и тревожных дней после инцидента. Я выслеживал Дюпона, увязывался за ним во время его прогулок — он меня игнорировал. Однажды, когда я дошел за ним до самого дома, он приостановился в дверях и сказал:

— Впредь не пускайте сюда этого назойливого молодого человека.

Смотрел он при этом на меня, хотя речь относилась к консьержу.

Затем Дюпон развернулся и пошел вверх по лестнице.

Я же из собственных наблюдений составил график отлучек консьержа, а также понял, что его жена готова за несколько су впускать меня в дом без лишних вопросов. «Нельзя терять более ни минуты», — написал я Дюпону; эта записка была тотчас отправлена адресатом в коридор тем же путем, что и прочие мои послания — через щель.

Тем временем я получил очередное письмо от Питера. Теперь Питер взял принципиально иную тональность. Он умолял меня немедленно вернуться в Балтимор; заверял, что я буду принят с распростертыми объятиями — ведь я наверняка уже успокоился. Питер даже прислал аккредитив на изрядную сумму, чтобы я мог не откладывая отправиться домой. Разумеется, аккредитив я отправил обратно, а еще написал, что сначала завершу дело, ради которого прибыл в Париж. Я избавлю Эдгара По от клеветы, и выполнение обещания послужит к чести адвокатского ремесла в целом и нашей конторы в частности.

Питер в ответном письме, которое не заставило себя ждать, говорил о намерении приехать в Париж, найти меня и силой (если потребуется) увезти домой.

Я продолжал собирать статьи о смерти Эдгара По, для чего ходил в читальные залы библиотек, располагавших подпиской на американские газеты. И что же? В целом отношение к По ухудшилось. Моралисты отыгрывались на нем за всю снисходительность, проявляемую к гениям прошлого после смерти, несмотря на их «беспутство» при жизни. Очередное унижение последовало со стороны некоего Руфуса Грисвольда, бессовестного писаки, который, желая нажиться на общественных настроениях, состряпал полный ненависти пасквиль, почему-то опубликованный под видом биографии По. Словом, каждый норовил ляпнуть на репутацию великого поэта свое пятно, и в итоге грязь покрыла ее толстым слоем.

Иногда неумелые попытки строгого критического разбора выявляли новую важную подробность о последних неделях Эдгара По на этой земле. Например, я узнал о намерении По ехать в Филадельфию как раз в тех числах сентября, что предшествовали его обнаружению в закусочной «У Райана». В Филадельфии он должен был получить сто долларов за редактирование сборника стихотворений некоей миссис Сент-Леон Лауд. Пресса (впрочем, как обычно) не преминула и эту информацию подать так, чтобы было непонятно, поехал По в Филадельфию или не поехал.

Еще больше вопросов вызывало письмо Эдгара По к Марии Клемм, его бывшей теще, помещенное в газетах. По отправил это письмо перед отъездом из Ричмонда. Он сообщал Марии Клемм о своих планах относительно Филадельфии. То было последнее письмо По к миссис Клемм, которую он почитал своим добрым ангелом. «Я по-прежнему не в состоянии послать вам ни единого доллара, но мужайтесь, ибо, по моим расчетам, наши трудности скоро останутся далеко позади, — сердечно признавался По. — Не медлите с ответом, но пишите сразу в Филадельфию». Далее следовала странная ремарка: «Письмо может не попасть мне в руки; чтобы избежать этого, не указывайте моего имени, но адресуйте его мистеру Э.С.Т. Грэю, эсквайру. Благослови и сохрани вас Господь, моя дорогая милая Мамочка». Эдгар По подписался: «Ваш любящий Эдди».

Стало быть, Э.С.Т. Грэй, эсквайр? Зачем По за несколько недель до смерти понадобилось чужое имя? Почему он так боялся, что письмо «дорогой милой Мамочки» не найдет его в Филадельфии? Надо же, Э.С.Т. Грэй! Издание, опубликовавшее письмо, почти откровенно насмехалось над сим неопровержимым фактом сумасшествия.

Таким образом, мои изыскания представлялись более важными, чем когда-либо, а ситуация была абсурднее некуда — я в Париже, а Дюпон меня знать не желает.

 

8

Не явилось ли мое нынешнее положение результатом роковой ошибки; не в бреду ли я был, когда позволил некоей внешней силе втянуть себя в эту аферу, в которой теперь запутался, ибо прежде не оказывался в подобных обстоятельствах? Поддержкой мне могли бы оставаться расположение и верность Хэтти и Питера, но увы! С тоской думал я о детстве — вот было время, когда я нуждался лишь в уюте «Глен-Элизы» и в преданных товарищах по играм! Отчего мое сердце и помыслы обернулись к Дюпону — человеку, заключенному в футляр одиночества и обиды, да еще в такой дали от дома?

Я решил не поддаваться хандре, а лучше занять себя посещением мест, охарактеризованных в путеводителе по Парижу как «представляющие огромный интерес для гостей нашего города».

Начал я с Елисейских полей, где в роскоши и блеске жил Луи Наполеон, президент Республики. В великолепном холле дородный лакей в кружевной ливрее взял у меня шляпу и взамен выдал деревянный номерок. В одной из первых анфилад, куда допускались посетители, можно было увидеть и самого Луи Наполеона — принца Наполеона. Правда, я его уже видел. Несколькими неделями ранее президент Республики, племянник некогда великого императора Наполеона, который до сих пор являлся для многих символом Франции, проезжал на моих глазах по улицам Парижа. Он направлялся к авеню де Мариньи, чтобы сделать смотр своим солдатам в красно-синих мундирах. Дюпон (тогда еще терпевший мое присутствие) с интересом наблюдал за его перемещениями.

Толпа приветствовала президента Республики радостными возгласами; граждане, что были одеты подороже, с чувством восклицали: «Да здравствует Наполеон!» В эти-то минуты, когда конного президента окружали гвардейцы, тоже конные, проступало его небольшое сходство с другим правителем по имени Наполеон. Тот, другой, Наполеон вот так же гарцевал по парижским улицам сорок лет назад, сопровождаемый теми же возгласами. Говорили, Луи Наполеона избрали президентом лишь за одно его имя. По отдельным свидетельствам, многие неграмотные труженики в отдаленных и беднейших деревнях Франции полагали, что голосуют за Наполеона Бонапарта (который к моменту голосования уже тридцать лет как покоился в земле)!

Впрочем, в тот день, когда я видел Луи Наполеона, нашлось человек двадцать оппозиционеров. В лица и руки их въелась угольная пыль, от угольной пыли першило у них в глотках, когда они с пугающей монотонностью повторяли: «Да здравствует Республика!» Кто-то в толпе шепнул, что эти люди посланы «партией красных» с целью выразить протест. Как лозунг «Да здравствует Республика!» мог считаться протестом в государстве с республиканским строем, было выше моего понимания. Вероятно, я не знал неких тонкостей политической ситуации во Франции. Угроза заключалась не в словах шахтеров, но в их интонации. Предполагалось, что термин «Республика» должен устрашать сторонников президента, будто шахтеры выкрикивали: «То, что мы имеем ныне, не есть Республика, ибо этот человек — мошенник! Но погодите — придет день, и мы свергнем самозванца! Тогда-то и будет у нас истинная Республика!»

Теперь, в собственном дворце, Луи Наполеон предстал человеком более склонным к созерцательности. Довольно бледный, деликатных манер — словом, истинный джентльмен, — Луи Наполеон был явно в восторге от того факта, что окружают его главным образом люди в военной форме, причем у многих на груди сверкают золотом ордена. В то же время от моих глаз не укрылась неловкость, с какой свита обращалась с президентом-принцем, — казалось, эти люди никак не решат, кому подчиняются — монарху волею Господа или народному избраннику.

Тут я заметил префекта жандармерии Делакура. Делакур вышел из соседней анфилады и вполголоса заговорил с президентом Наполеоном. К моему неприятному удивлению, префект весьма неучтиво косился в мою сторону. По причине этого ненужного внимания пришлось удалиться из дворца скорее, чем я того желал.

Однако я еще не бывал в Версальском дворце. Путеводитель по Парижу советовал отправляться туда рано утром, но я решил, что и сейчас, среди дня, не поздно поехать в этот парижский пригород, что я успею еще по достоинству оценить все его красоты. Вдобавок Дюпон тоже очень рекомендовал Версаль — возможно, узнав, что я последовал его рекомендациям, он снизойдет до разговора.

Признаки, характерные для блистательной столицы, исчезали не постепенно — нет, на них не осталось ни намека, едва поезд миновал городскую черту. Я сразу оказался в сельской местности. Женщины всех возрастов, в неизбежных чепцах темно-красного цвета, работали в поле, разгибаясь на грохот поезда. Порой мне удавалось уловить выражение их глаз.

Я прибыл на железнодорожную станцию в Версале, был подхвачен толпой и низвергнут в поток темных шляп и пестрых шляпок. Поток стремился к железным воротам, за которыми нежно и зазывно журчали фонтаны знаменитого дворца.

Теперь мне кажется, все началось еще во время экскурсии по версальским анфиладам. Меня не отпускало ощущение легкого озноба — как в первый зимний день, когда надеваешь по привычке осеннее пальто; впрочем, я списывал свои мурашки на многоликую толпу. Смутьяны, выдворившие из этих стен герцогиню Ангулемскую, едва ли могли соперничать буйством с людьми, что окружили меня в Версальском дворце. Я приближался к помпезным полотнам, слушал комментарии гида о том, какие битвы на них запечатлены, однако был не в силах сосредоточиться из-за многих пар глаз, следивших за мной.

— В этой галерее, — сообщил гид, — двор Людовика XIV предстает во всем блеске монаршего великолепия. Людовик XIV имел столь многочисленный штат придворных, что даже в этом просторном покое королю было тесно от них.

Мы находились в большой галерее Людовика XIV, где семнадцать арочных окон глядели в сад, отражаясь в семнадцати зеркалах на противоположной стене. Мне пришло в голову, что теперь, когда монархия сметена революцией, образ монарха изрядно прибавил в привлекательности.

Думаю, гид, нанятый за один франк в час, успел устать от моей рассеянности. Боюсь, он даже составил мнение обо мне как о человеке, нахватавшемся по верхам познаний в истории и изящных искусствах и считающем, что этого достаточно. На самом деле я укреплялся в мысли, что за мной следят, и находиться на галерее с семнадцатью зеркалами, множащими подозрительные взгляды, было для меня невыносимо.

Мне стало казаться, что одни и те же лица я встречаю в каждой новой анфиладе. Я убедил гида изменить маршрут — полагаю, он счел эту идею совершенно дикой. Гид избрал темой иностранцев в Париже, чем отнюдь не способствовал возвращению ко мне спокойствия.

— Обо всех ваших занятиях в этом городе непременно будет сообщено куда следует. А вы, будучи человеком молодым и энергичным, наверняка не стесняете себя в развлечениях, — как бы размышляя вслух, говорил гид, видимо, с целью подразнить меня.

— И куда же следует сообщать о моих занятиях, сударь?

— В жандармерию и правительство, конечно. В Париже всегда обо всем становится известно.

— Боюсь, сударь, мои занятия не заинтересуют жандармерию.

— Известно ли вам, сколько в этом городе желающих донести на вас? Хозяева гостиниц, комиссионеры, знающие, когда вы уходите и когда возвращаетесь; каждый кучер фиакра, каждый зеленщик, каждый владелец винного погребка будет счастлив поделиться с жандармерией своими наблюдениями. О да, сударь, в Париже вы ничего не свершите без того, чтобы ваше деяние не было обнаружено.

Я и так был взвинчен; понятно, что комментарий гида мне не понравился. Я заплатил то, что он заработал, и отослал его. Теперь, оставшись один, я мог передвигаться быстрее, вливаясь то в одну, то в другую группку и отделяясь от нее по своему усмотрению. Вдруг позади послышался шум недовольства. Мужчины ворчали, дамы ахали и возмущались поведением некоего грубияна. Как я понял, добропорядочных посетителей Версаля растолкал посетитель недобропорядочный. Я вступил в очередной зал, не дожидаясь разоблачения смутьяна. Так, игнорируя скульптуры, бесценную мебель и гобелены, я очень скоро достиг выхода в несравненные версальские сады.

— Вот он! Вот кто толкается!

Едва раздался это возглас, чьи-то пальцы стиснули мне руку. То был охранник.

— Я никого не толкал! — возмутился я.

Тут охраннику доложили, что нарушитель общественного порядка обнаружился чуть позади нас. Лишь тогда тиски разжались, и я был отпущен. Я поспешил удалиться на возможно большее расстояние от охранника, на случай если он переменит мнение относительно того, кто настоящий смутьян. Ах, слишком скоро я пожалел, что не остался под боком у представителя законной власти!

Вспомнились предостережения мадам Фуше об опасных районах Парижа. «В этом городе есть мужчины и женщины, готовые обчистить вас до нитки и сбросить прямо в Сену», — вот как выразилась мадам Фуше. Я же знал, что именно среди таких головорезов революционеры набирали себе солдат в марте 1848 года; именно такие молодчики свергли Луи Филиппа и учредили Республику от имени народа. Кучер фиакра рассказывал, что во время бунта он видел одного из таких негодяев. Окруженный жандармами, взятый на мушку, он завопил: «Je suis bien vengé!» — и извлек из карманов штук пятнадцать-шестнадцать человечьих языков. Языки полетели в воздух и стали шлепаться на головные уборы жандармов, а один язык угодил прямо в рот жандарму, поскольку от мерзкого зрелища у него буквально отвисла челюсть.

Правда, я находился в заповедной роскоши не запятнанных преступлениями садов Версаля, а не в одном из этих ужасных районов, где людям отрезают языки. И однако, я был совершенно уверен: каждый мой шаг фиксируется. За живыми изгородями и скульптурами то и дело мелькали чьи-то лица. Я миновал ряд статуй, ваз и фонтанов и оказался в тупике. Что же открылось моему взору? Среди плеска и блеска воды, среди нагромождения дельфинов и морских чудищ, высился бог полдня. Насколько безопаснее было бы в дворцовых анфиладах, в окружении многочисленных посетителей и бдительных охранников! Здесь же, под безмятежным взглядом языческого божества, передо мной вырос некто и схватил меня за руку.

Далее в моей памяти идет провал. Я очнулся в разбитом экипаже, сотрясающемся на столь же разбитой дороге. Прямо напротив меня маячило лицо, ставшее последним визуальным образом перед потерей сознания в версальском саду; лицо мясистое и мрачное. Оно как бы застыло в гримасе отвращения ко всему и вся. Это самое лицо мелькало в залах дворца. Значит, не напрасно я подозревал слежку! Я облизнул зубы и десны и с облегчением обнаружил, что он все еще на месте, — я говорю о своем языке.

О чем я думал, бросаясь к двери экипажа (и думал ли вообще), — этого я не помню.

Итак, я выпрыгнул, упал на каменистую дорогу и с трудом поднялся на колени. На меня надвигался другой экипаж. Кучер умудрился проехать между мной и тем экипажем, в котором меня везли.

— Осторожнее надо быть! — проворчал кучер. Образ его свелся для меня к двум рядам крупных желтых зубов, низко надвинутой шляпе и раздутой, как парус, пелерине. Из окна высунулась длинномордая собака и облаяла меня.

Вокруг простирались поля без признаков человеческого присутствия.

Мой похититель выпрыгнул из экипажа и стал надвигаться с проворством, неестественным для человека столь громоздкого. В следующее мгновение на мою голову обрушился тяжеленный кулак.

Руки мне связали за спиной. Я судорожно оглядывался по сторонам — точнее, смотрел вверх. Ибо оказался в довольно широкой канаве на глубине примерно двадцати футов. Стены, что высились надо мной, ничем не напоминали пряничную парижскую застройку. Я словно попал в другой мир, я тонул в зловещей тишине, какая бывает, наверное, лишь в самых отдаленных, самых диких пустынях.

— Куда вы меня притащили? Я требую ответа! — кричал я, даром что видел — отвечать некому.

И вдруг раздался шепот на французском языке. Я как мог выворачивал шею, но говоривший все равно оставался за пределами поля моего зрения. Впрочем, сзади на меня падала его тень. Я решил, что говорит мой похититель.

— Где мы находимся? Отвечай, подлец! — бушевал я.

Человек ничем не выдал, что слышит или понимает мои слова. Он стоял недвижно, будто ждал чего-то. Лишь когда тот самый подлец, к которому я обращался в бессильном гневе, возник с противоположной стороны, я понял, что тень принадлежит кому-то другому.

Наконец тень шевельнулась, обошла меня и остановилась перед моим лицом. И я увидел, что женский род, употребленный мной по отношению к тени, вполне относится и к ее источнику.

Ибо передо мной стояла женщина.

На ней был свежий, без единого пятнышка белый чепец и простенькое платье, какие нередки в садах и парках Парижа. Женщина наклонилась надо мной как бы с целью защитить. Взгляд ее проник мне в душу. Глаза были так глубоко посажены, что казались закрепленными на изнаночной стороне затылка. Что касается возраста, я бы назвал ее почти ребенком.

— Хватит вопить.

— Кто вы? — прошептал я охрипшим голосом.

— Бонжур, — сказала девушка, отвернулась и пошла прочь.

Я ответил на приветствие, хотя считал бессмысленным любое проявление учтивости в данных обстоятельствах.

— Болван, — констатировал мужчина с мясистым лицом — впрочем, так, чтобы девушка не слышала, будто она могла высмеять его за мою оплошность. — Ее так зовут — Бонжур!

— Бонжур? — повторил я. И вдруг понял, что уже видел эту девушку, причем и в первый раз мне тоже угрожала опасность. — Кафе «Бельж»! Вы там были с корзиной цветов! Зачем вы там были?

— Ну вот мы и встретились! — сообщил новый голос. Сказано было по-английски с легким французским акцентом. Вновь прибывший продолжал столь же бегло и грамматически правильно, как и начал: — Неужели обязательно было так стеснять нашего долгожданного гостя из великой Америки?

Последовал ответ, достаточно смущенный, чтобы идентифицировать вновь прибывшего как главаря шайки. Человек с мясистым лицом шагнул к нему и таким тоном, словно я внезапно лишился способности слышать, весьма громко сообщил:

— Он потерял сознание в Версале, а потом выпрыгнул из экипажа прямо на дорогу. Чуть не убился…

— Теперь все позади. Мы в безопасности — и вместе. Бонжур, будь добра, если тебя не затруднит…

Девушка проворно развязала веревку, терзавшую мои запястья.

До сих пор я не имел возможности разглядеть главаря, видел только, что на нем длинный белый плащ и светлые панталоны. Теперь, когда руки мои были свободны, я выпрямился в полный рост и взглянул ему в лицо.

— Мосье Кларк, примите мои глубочайшие извинения за то, что вам пришлось проделать такой путь, — изрек главарь и рукой, унизанной перстнями, обвел окрестности — будто в долгом пути и состояло все дело! — Боюсь, эти развалины, которые помнят иные времена, ныне числятся среди немногих мест в окрестностях Парижа, где я все еще могу чувствовать себя относительно спокойно. Что еще важнее…

— А теперь послушайте меня! — перебил я. — Во-первых, ваш приспешник обращался со мной очень грубо, и в результате… Но дело даже не в этом. Я хочу знать, куда конкретно вы меня привезли и зачем! — Я захлебывался словами. Вдруг, несмотря на волнение, меня осенила догадка.

— Что еще важнее, — сердечным тоном продолжал главарь, растягивая в улыбке свое смуглое лицо, — мы наконец-то встретились лично.

Он пожал мне руку, обмякшую именно в этот момент — когда я понял, что угадал верно.

— Дюпен! — воскликнул я, отторгая догадку разумом.

 

9

Если уважаемый читатель помнит, у меня на примете было пять или шесть возможных прототипов Дюпена. В конце концов я отмел их всех в пользу Дюпона.

Среди претендентов фигурировал барон Клод Дюпен, адвокат, по слухам, ни разу не проигравший дела; барон Клод Дюпен, в чьих жилах текла королевская кровь, вследствие какового обстоятельства он и взял сомнительный титул. Много лет подряд Барон был в числе самых выдающихся юристов Парижа, и вдобавок считался героем, поскольку брался защищать преступников, по разным причинам вызывавших сочувствие. Он даже попал в список кандидатов на должность генерального прокурора и чуть было не оказался в палате представителей от своего округа во время одного из переворотов во французском правительстве. Однако Барона обвинили в использовании неприемлемой тактики, и он отступился, перебрался в Лондон и стал применять там другую тактику — выжидательную. В Лондоне Барон был приведен к присяге как констебль по особым делам на период опасности мятежа и проявил себя человеком достаточно храбрым, чтобы оставить за собой эту должность уже в качестве почетной, после того как опасность мятежа миновала.

Вся вышеприведенная информация была собрана мной по крупицам во французских периодических изданиях. Одно время, еще до поездки в Париж, я не сомневался, что Клод Дюпен и есть истинный прототип К. Огюста Дюпена; я даже отправил Барону несколько писем с просьбой уточнить некоторые факты из его жизни и с характеристикой ситуации в Балтиморе. Однако весьма скоро мне попались статьи об Огюсте Дюпоне, и я взял на вооружение новую теорию. Получив ответ от Клода Дюпена, я отправил ему полное извинений письмо.

В одном из французских журналов обнаружился портрет Барона Дюпена, разумеется, изученный мной до мельчайших подробностей. Вот почему я узнал человека, пожимавшего мне руку, точно мы с ним были старинные друзья. Тогда-то я и воскликнул в изумлении: «Дюпен!.. Вы Клод Дюпен!»

— Прошу вас, — с чувством произнес Дюпен, — зовите меня Бароном!

Я выдернул руку из его рук и стал оглядываться в надежде, что вот сейчас представится случай к чудесному спасению. Экипаж, меня привезший, стоял в тени полуразрушенной каменной стены, однако сбежать в нем я и не помышлял, ибо видел, как приспешник Барона занял место на козлах.

Ров вокруг Парижа является частью комплекса укреплений на случай нападения врагов. Бесконечной лентой опоясывает он город и окрестности; в нем имеются насыпи для артиллерии, а также многочисленные ответвления.

И вот в этом-то лабиринте я, по уверениям Дюпена, был в полной безопасности. Дюпен принялся объяснять, что его товарищ, Хартвик, — тот, который поймал меня в Версале и затолкал в экипаж, — желал единственно доставить меня на рандеву к Дюпену в целости и сохранности.

— Хартвик так сквернословит, что сам сатана уши бы заткнул; раз он одному субъекту чуть руку не оторвал, но в целом он неплохой человек. Вы уж простите его.

— Простить! Простить подобное оскорбление? Боюсь, Дюпен, это выше моих сил! — выкрикнул я.

— Ах, как я рад нашему знакомству, — молвил Клод Дюпен. — Я столько лет провел в Лондоне, где никто не умел выговорить мою фамилию. Вы же произносите ее как истинный француз!

— Послушайте, сударь, — объявил я, даром что был польщен — нечасто французы хвалили мое произношение, — не пытайтесь меня умаслить. Если вы желали говорить со мной, почему не выбрали какое-нибудь приличное место в Париже?

— Я был бы счастлив выпить по чашечке кофе с вами, мосье Кларк. Кстати, могу я называть вас Квентином? — Барон имел странную манеру вести диалог; она свидетельствовала об изрядной напористости.

— Нет!

— Спокойнее, прошу вас. Позвольте выразиться яснее, дражайший мой Квентин. Видите ли, существуют две разновидности друзей — друзья и враги. Что касается меня, в Париже я располагаю и теми и другими. Боюсь, представители одной разновидности были бы весьма рады видеть меня несколько убавившим в росте — ровно на одну голову. В свое время я страдал прискорбной опрометчивостью, вследствие которой пообещал выплатить изрядную сумму денег, между тем как тщательные математические вычисления дали бы мне понять, что этой суммы у меня быть не может. Да-да, дражайший Квентин, я был беден, как индюк Иова. К счастью, хоть я и попал в переплет, в Лондоне нашлась для меня протекция — притом столь сильная, что позволяет наведываться на родину. Впрочем, вы сами видите — я ограничен в выборе мест встречи, — добавил барон, широким жестом обводя ров и развалины. — А у вас, похоже, имеется состояние, братец Квентин? Как вы получили его? Трудились в поте лица? Или родились с серебряной ложкой во рту? Впрочем, какая разница?

И Дюпен извлек из кармана мои письма. Должен признаться, это было весьма неожиданно и не слишком приятно. Следует ли мне теперь описать его наружность и тем объяснить читателю, почему, несмотря на непростительное обращение со мной, за которое Барон нес прямую ответственность, я отвечал на его вопросы и вообще поддерживал разговор? Платье Барона отличалось изысканностью и явно дорого стоило. На нем был роскошный белый костюм, который сделал бы честь любому денди, и превосходно пошитые перчатки; в петлице красовался цветок, волосы и усы выдавали работу искусного цирюльника. В манишке посверкивали пуговицы с бриллиантами, крышка от часов также щеголяла драгоценными камнями. Имелись и два-три перстня; впрочем, к чести Барона, отмечу, что он не склонен был всплескивать руками или пошевеливать пальцами, дабы собеседник заметил его украшения. Заботе о блеске башмаков Барон отдавался с поистине сердечным трепетом — башмаки сияли как солнце. Было в Бароне что-то опереточное и в то же время располагающее — словом, он был как джентльмен с обложки.

Но главное — повадки Барона выдавали в нем любезнейшего, учтивейшего филантропа — под филантропом я разумею субъекта, который готов спасти от улицы женщину, а то и сразу двух, уведя их жить к себе домой. Хотя Барон похитил меня и велел доставить к заброшенным укреплениям, я ни за что не желал показаться грубым или невоспитанным. Я поинтересовался, как ему удалось найти меня в Париже.

— Среди тех, кого я в этом городе до сих пор отношу к категории друзей, есть и жандармы, фиксирующие каждого иностранца. В последнем письме вы сообщали, что намерены заняться поисками Огюста Дюпона, а я лишь предположил, что поиски будут иметь место в Париже. Бонжур подтвердила, что вы уже прибыли. — Барон улыбнулся прелестнице, которая теперь курила сигару; той самой прелестнице, которая в памятный вечер рискованной Дюпоновой игры проследила меня до кафе «Бельж».

— Почему у нее такое странное имя? — спросил я полушепотом, чтобы она не слышала. Признаюсь, даже в столь опасной ситуации меня мучило любопытство. Однако Барон проигнорировал мой вопрос.

Теперь я думаю, только ли тайна имени занимала меня, и прихожу к выводу, что не только. Девушка была удивительно хороша, особенно впечатляли ее маленький выразительный рот и глубокие глаза. Она не выказывала интереса ни ко мне в частности, ни ко всей сцене в целом — каковые обстоятельства ничуть не умаляли моего восхищения.

— Уверен, братец Квентин, сейчас самое время скрепить наш договор, — заявил Барон. Фраза вывела меня из транса. Барон развернул мои письма.

— Какой договор?

Барон скроил разочарованную мину и с упреком произнес:

— Как же, сударь! Тот самый договор, согласно которому мы с вами будем расследовать обстоятельства смерти Эдгара По!

Убежденность в голосе Барона почти заставила меня забыть, почему ни о каком договоре с ним не могло идти и речи.

— Здесь ошибка, сударь, — сказал я. — Боюсь, не вы были прототипом Дюпена из рассказов По, хотя в известный период времени я придерживался именно такого мнения. Теперь я нашел истинного прототипа. Это Огюст Дюпон. Вы ведь прочли мое последнее письмо?

— Что вы хотите этим сказать? Я полагал, разговоры с Дюпоном забавляют вас, и только. Или мосье Дюпон все же начал расследование прискорбных обстоятельств безвременной кончины дражайшего По и намерен идти до конца?

— В настоящее время… мы с мосье Дюпоном… анализируем данные. Больше ничего не могу сказать. — Тревога моя получила новый виток, я украдкой оглядывался, но, разумеется, путям к спасению взяться было неоткуда. Признаюсь, в глубине души я и не хотел спасаться. Это может показаться неестественным, однако я с восторгом слушал страстную речь Барона о смерти моего кумира. С Дюпоном я уже давно об этом не говорил (и вообще не говорил), а подобной реакции и вовсе никогда не добивался.

— А знаете что, мосье Квентин? Положение ваше, я бы сказал, двусмысленное, — заявил Барон. Сложил руки, точно для молитвы, и тут же сжал кулаки. — Настоящий Дюпен — это я. Я тот, кого вы искали; тот, кто вам нужен.

— По-моему, вы много на себя берете.

— Разве? А не я ли занимаю в Британии должность констебля по особым делам? И не предполагает ли сия должность служение истине? Будучи адвокатом, я не проиграл ни одного процесса — с фактами-то вы спорить не станете? А кто есть адвокат, как не глашатай истины? Кто есть Дюпен, как не защитник истины? Мы с вами оба адвокаты, мосье Кларк; мы отстаиваем справедливость, а для справедливости не существует ни территориальных, ни социальных, ни государственных границ. Если бы мы с вами жили в те времена, когда Эней спускался в Царство мертвых, мы бы составили ему компанию лишь для того, чтобы присутствовать на суде под председательством царя Миноса.

— Пожалуй, — согласился я. — Правда, я специализируюсь на делах о нарушении долговых обязательств.

— Значит, вы понимаете: пришло время, когда предложенный вами договор — о моих услугах и вашем вознаграждении — должен вступить в силу. Условия изложены в вашем письме. Поверьте, в результате все три стороны немало выиграют.

— Забудьте о вступлении в силу и тому подобном. Я уже говорил: договор заключен с Огюстом Дюпоном. Он — истинный прототип Дюпена, и я буду вести дела только с ним.

При этих словах Бонжур бросила на меня выразительный взгляд. Дюпен вздохнул и скрестил руки на груди.

— Дюпон давно выдохся. Его постиг тяжкий недуг, который состоит в маниакальном стремлении взвешивать все и вся. Уже самые его помыслы обременены гирьками и гирями доводов так называемого рассудка. Я бы сравнил Дюпона с немощным старцем, который некогда был недурным художником. Мастерство утрачено еще во время о́но, и лишь в собственном воображении старец по-прежнему видит себя обласканным заказчиками и меценатами. Дюпон ныне не более чем марионетка собственного разума.

— По-моему, дело Эдгара По привлекает вас исключительно по причине возможности получить деньги для погашения долгов, — с негодованием произнес я. — Огюст Дюпон — вот настоящий прототип Дюпена. И ваши оскорбительные речи, мосье Барон, сути дела не меняют. Вам повезло, что Дюпон вас не слышит.

Барон шагнул ко мне и произнес медленно и отчетливо, как бы роняя каждое слово:

— И что бы сделал ваш Дюпон, если бы слышал мою речь?

Я хотел сказать, что Дюпон раскроил бы ему череп, но не сумел ни припомнить соответствующей французской идиомы, ни убедить себя в правомерности подобного заявления. Клод Дюпен, сверкая набриолиненными усами и разноцветными бриллиантами, с усмешкой велел Бонжур сопроводить меня к экипажу. Захват, примененный этой юной женщиной к моему локтю, по силе мог сравниться с захватом Хартвика; она погнала меня по рву. Я успел заметить, что парижанке для открытия собственного дела мужчина вовсе не требуется. Женщины здесь держат шляпные мастерские, управляют громоздкими повозками, рубят говяжьи туши, разносят молоко, интригуют, меняют деньги и даже прислуживают в банях. В Балтиморе я как-то слышал речь за права женщин; оратор утверждал, что мужские занятия только добавили бы женщинам добродетельности. Теперь позади меня шла молодая женщина, которая, пожалуй, с удовольствием оспорила бы эту теорию.

Когда мы оказались вне пределов слышимости, я спросил у Бонжур:

— Что заставляет вас подчиняться этому человеку?

— Разве у вас есть право задавать подобные вопросы?

Как странно было слышать такие слова из уст женщины несколькими годами моложе Хэтти; вдобавок произнесенные голосом хриплым, как у бывалого разбойника, и в то же время завораживающим.

— Наверно, нет. Но, Бонжур — мисс — мадемуазель. Мадемуазель Бонжур, этот человек представляет для вас опасность.

— А вас заботит лишь сохранность вашего филея.

Замечание было вполне справедливое, но не только о собственном спасении думал я в ту минуту, и не оно занимало главное место в моих мыслях. Взгляд Бонжур выдавал независимость духа, и это качество вдруг показалось мне удивительно привлекательным. Кожа ее отличалась безупречностью, если не считать шрама, то есть шрамика, а точнее, насечки, которая пересекала ее губы вертикально, образуя при улыбке весьма загадочный крест. Вдруг за пределами рва закричали по-французски:

— Они приближаются!

Хартвик бежал к своему хозяину, размахивая подзорной трубой.

— Нас вычислили! — воскликнул Дюпен. — Скорее! Все в экипаж!

Вероятно, речь шла о тех друзьях Дюпена, которые подпадали под категорию врагов. Хартвик, Дюпен и Бонжур бросились к экипажу.

— Пошевеливайтесь, вы, болван! — выкрикнул Дюпен в мой адрес.

Хартвик уже достиг экипажа, но тут раздался выстрел, и громила, как-то неестественно заплетя ноги, рухнул на землю. Возглас «Дюпен!» замер у него на губах. Когда же Дюпен перевернул недвижное тело на бок, моему взору открылось багровое пятно на том месте, где раньше было ухо.

Кровавое зрелище ошеломило меня; вдобавок тропа к экипажу была очень крута — и вот, словно ударенный в лоб, я опрокинулся на спину, так и не выбравшись изо рва. Не исключаю, впрочем, что на помощь мне пришло подсознание, ибо, опрокинувшись, я отделился от похитителей. А может быть, ноги мои подкосились при виде пистолета, который Барон извлек из-за пояса. Бонжур бросилась ко мне.

— Оставь его! — распорядился Дюпен. Мне же было сказано: — В следующий раз мы сойдемся в другом месте, лучше соответствующем нашим потребностям и интересам; иными словами, там, где нам не помешают. Надеюсь, братец Квентин, до тех пор погоня за славой успеет вас утомить.

Вполне правомерны сомнения читателя в том, что Дюпен разразился подобной тирадой, когда жизни его угрожала нешуточная опасность, когда главный его приспешник погиб и сам он выбирался из глубокого рва, но, поверьте, я излагаю события с максимальною точностью, ничуть не приукрашивая действительность.

Я поднял голову — и вдруг на меня обрушилось нечто. Открыв глаза, я увидел, что это — Бонжур. Она заслонила меня собой, прижала мой локоть к земле. Воображая, что на меня (то есть на нас) смотрит Хэтти, и чувствуя укол совести, а также приступ плотского желания, я попытался выбраться из-под Бонжур, но не преуспел в этом. Ее тело, вроде бы такое легкое, невозможно было сдвинуть хотя бы на дюйм — и это обстоятельство ввергло меня в трепет.

— Не дергайтесь, — по-английски шепнула Бонжур. — Даже когда я встану, оставайтесь лежать. Понятно?

Я кивнул.

Бонжур упруго поднялась и последовала за Бароном в экипаж, больше не взглянув на меня. Судя по стуку подков, Барон направил лошадей к мостику надо рвом. Вскоре послышался конский топот и скрип колес. Другой экипаж промчался к старой крепости. Прогремел выстрел, за ним второй, за вторым третий — вероятно, преследователи увидели экипаж Барона. Я закрыл голову руками и замер под градом мелких острых камешков.

Избавление явилось в виде третьего экипажа, нанятого компанией немцев с целью осмотреть укрепления. Немцы любезно позволили мне доехать до Парижа вместе с ними.

Конечно, меня терзало желание тотчас бежать к Дюпону и поведать обо всем. Но смысла в этом не было никакого. Если в результате встречи с Клодом Дюпеном я что-то и понял, то лишь одно — ситуация совершенно запуталась. Ее и настоящий детектив за приличное вознаграждение не распутал бы; что говорить о шарлатане вроде Барона, готовом «трудиться» за гроши! Таким образом, я решил больше не видеться с Огюстом Дюпоном.

Гид, нанятый мной в Версале, оказался прав относительно тайных агентов, отлеживающих каждый мой шаг. Вскоре после похищения я обнаружил, что финансы мои изрядно сократились, и переехал в другую гостиницу, не столь дорогую. И что же? Едва переступив порог, я обнаружил в холле двоих жандармов, чья цель была — единственно записать мой новый адрес, что они и сделали, демонстрируя похвальный такт.

Решение избегать Дюпона я изменил уже через пару дней, во время пользования услугами чистильщика обуви. На сей раз неподражаемый французский такт проявился в легком наклоне головы, каковым наклоном чистильщик намекнул, что мои башмаки запылились. Я развернул газету, купленную ранее. За скамеечкой чистильщик держал большое зеркало, с тем чтобы читать газету клиента во время работы. Говорят, отдельные парижские чистильщики за годы практики выучились читать задом наперед, и это умение скрашивает монотонность их занятия. Я считал подобные слухи сильно преувеличенными, полагая, что разбирать столь искаженные тексты выше человеческих возможностей. Однако в тот день мой скептицизм был попран.

Я торопливо листал газету, и вдруг чистильщик попросил:

— Не перевернет ли добрый мосье страничку назад? Кажется, Клод Дюпен снова в Париже. А ведь на него здесь охота похуже, чем на зверя лесного. По крайней мере так говорят.

Я выполнил просьбу чистильщика, и мы вместе прочли поразительную заметку.

Выдающийся адвокат и стряпчий, Клод Дюпен, тот самый, что не проиграл ни одного процесса, ангажирован состоятельным гражданином Америки [полагаю, речь шла обо мне] для раскрытия тайны смерти любимейшего в этой стране писателя, автора многочисленных гениальных произведений — Эдгара А. По. Именно с Клода Дюпена сей одаренный литератор писал своего знаменитого персонажа, сыщика Дюпена, главного героя ряда рассказов, один из коих, «Убийство на улице Морг», широко известен как на языке оригинала, так и в переводе на французский. Чувствуя себя обязанным покойному за столь лестную параллель, Клод Дюпен отправился в Соединенные Штаты и обязался ровно через два месяца, считая с сегодняшнего дня, 1851 года, пролить свет на таинственные обстоятельства смерти Эдгара А. По, не оставив для тени ни малейшего шанса. Пожав все причитающиеся ему по праву лавры, увенчанный славой нового героя Нового Света, мосье Дюпен вернется в Париж, свой родной город…

К горлу подступил ком. Мне нужно было немедленно видеть Дюпона.

Я не мог покинуть Европу, оставив Дюпона в уверенности, что предал его, «ангажировав» Клода Дюпена; я должен был лично опровергнуть написанное в газете. Ибо о ком еще подумает Дюпон, прочтя эту статью, как не обо мне? Подсказка содержалась в самом стиле статьи — именно в таких выражениях я писал к Барону. Вот, значит, чьих это рук дело! Я вскочил в фиакр, назвал адрес Дюпона, вихрем ворвался в ворота и проскочил мимо консьержа, глухой к его воплям: «Остановитесь! Куда вы? Сейчас жандармов позову!» Консьерж даже замахнулся на меня, но я был проворнее.

Перепрыгивая через две ступени, я взлетел по лестнице. Дверь Дюпоновой комнаты была открыта, сама комната — пуста.

Газовая лампа над постелью издавала характерный запах, словно ее зажигали совсем недавно; на одеяле валялась газета. Это была «Ла Пресс» — мы с чистильщиком читали другое издание, — но разворот являл взору ту же самую статью. Другие газеты и газетные вырезки Дюпон спихнул к изножию кровати. И я представил: вот он медленно садится, одной рукой механически расчищает захламленное пространство, другой — мнет газетную страницу, а во взгляде его между тем проступает что? Что он должен был почувствовать, прочтя об «ангажировании» Барона Дюпена? Ярость? Горечь? Ведь он уже обвинял меня в предательстве.

— Мосье! — воскликнул возникший в дверях консьерж.

— А, это вы! Не утруждайте голосовые связки — я вас слушать не стану! — закричал я, охваченный гневом на Барона. — Я сегодня же покидаю Париж, но сначала мне нужно найти Огюста Дюпона. И я найду его! А вы сию же секунду ответите, где он, или вам не поздоровится!

Консьерж отрицательно качнул головой. Я замахнулся и ударил бы его кулаком в челюсть, если бы он не предупредил удар сбивчивой речью:

— Дюпона здесь нет! Он уехал! Уехал с вещами!

Из дальнейших расспросов я выяснил, что за несколько минут до моего появления консьерж помог Дюпону снести багаж вниз по лестнице. Разумеется, решение было вызвано лживой газетной заметкой плута Барона. Предательство с моей стороны, в которое Дюпон моментально поверил, так расстроило его, что он более не имел сил оставаться в этом доме. Я выглянул в окно, словно Дюпон мог задержаться во дворе, с тем чтобы я его увидел.

От доходного дома отъезжал фиакр с саквояжами на крыше. Тщетно я пытался остановить его криками — кучер меня не слышал, и мне осталось только заламывать руки, когда он выехал из ворот и покатил по улице. К моему удивлению, нанятый мной фиакр исчез со двора, хотя кучеру было велено ждать. Пока я переваривал это последнее оскорбление, раздался стук и скрип колес, и к дому возвратился фиакр Дюпона. То есть не совсем так — не фиакр Дюпона, а фиакр с Дюпоном и с багажом Дюпона, сотрясающимся на крыше, но с моим кучером.

Последний придержал лошадей, когда они очутились в опасной близости от меня.

— Я просто решил развернуться, мосье, — сообщил кучер, — чтобы времени не терять.

Он слез с козел и распахнул ту дверь, что была дальше от Дюпона. Однако я прежде должен был переговорить с Дюпоном. Я обошел фиакр и открыл противоположную дверь. Великий аналитик сидел не шевелясь, уставившись в одну точку. «Неужели, — подумал я, — наглое самозванство Барона Дюпена возымело эффект, которого я тщетно добивался призывами к защите чести истинного прототипа и посулами денежного вознаграждения?»

— Мосье Дюпон, означают ли ваши действия, что… что вы намерены?..

— Господа, вы опоздаете на поезд к вашему пароходу, — предупредил кучер. — Пропустите посадку. Скорее, поехали!

Дюпон кивнул:

— Момент настал, мосье Кларк.

 

10

Пароход «Гумбольдт» компании «Кунард» насчитывал семьдесят восемь офицеров и матросов. Узкие каюты открывались в главный салон, устланный толстыми коврами, и были рассчитаны на комфортабельную транспортировку более сотни пассажиров. Имелся также целый комплекс дополнительных помещений — библиотека, курительные комнаты, гостиные. В трюме везли крупный рогатый скот.

Мы с Дюпоном прибыли к этому плавучему дворцу одними из первых. Переполненный надеждами, поднимался я на борт сего ковчега, что готовился доставить нас в Новый Свет. Дюпон, добравшись до верхней палубы, внезапно остановился. Я замер в страхе, что решимость его поколеблена каким-то дурным предчувствием, что сейчас он сойдет на берег.

— Мосье Дюпон, — с участием начал я, полагая, что сумею воззвать к его чувству долга, — с вами все в порядке?

— Мосье Кларк, сделайте одолжение — велите стюарду сообщить капитану, что на борту безбилетный пассажир. Вдобавок вооруженный.

Мою тревогу как ветром сдуло — зато место ее заняло изумление. Однако я взял себя в руки и отвел стюарда в сторонку.

— На пароход проник безбилетный пассажир, — горячо зашептал я. — По всей вероятности, он вооружен.

Стюард нахмурился, полагаю, не от тревожного известия, а от недовольства мной.

— Откуда такая информация?

— Разве это имеет значение?

— Сэр, мы, как обычно, проверили трюм и каюты. Вы что, видели подозрительного субъекта на борту?

— Нет, мы с моим другом сами только что прибыли!

Стюард кивнул, как бы говоря: «Беда с этими пассажирами!»

Я бросил взгляд на палубу. Подвести Дюпона, да еще так скоро, да еще после всех усилий залучить его на пароход я никак не мог. Мне хотелось дать ему понять: все, о чем он просит, будет исполняться мной быстро и точно.

— Вы когда-нибудь слышали о дедукции? — спросил я стюарда.

— Как не слыхать. Это морское чудище, сэр, о шести сотнях лап и с горбатой спиной.

Я проигнорировал характеристику.

— Дедукция — это способ приходить к неким выводам, используя не только обычную логику, но и высшую — логику воображения, недоступную разуму большинства людей. Уверяю вас, на борту находится вооруженный злоумышленник. Очень советую немедленно предупредить капитана и еще раз проверить трюм и каюты.

— Я так и так собирался пройтись по каютам, — важно объявил стюард и пошел прочь с нарочитой медлительностью.

Несколько минут спустя раздался крик — точнее, вопль — этого стюарда, призывающий капитана в почтовую каюту. Вскоре дородный пожилой капитан и стюард выволокли на палубу сопротивляющегося субъекта. Субъект растопырил локти, вырвался и одним ударом повалил стюарда на спину. Отдельные пассажиры, что прохлаждались на палубе, мигом скрылись из опасения за сохранность своих жизней или по крайней мере своих драгоценностей. Другие, в том числе Дюпон и я, наоборот, сгруппировались вокруг дерущихся и затихли, когда капитан навис над поверженным нарушителем и пророкотал:

— Будешь знать, как на нашу почту покушаться!

Бюджет нашего парохода во многом строился на перевозке писем и посылок. Этим зарабатывали все суда, пересекавшие океан.

Нарушитель на миг показался мне обитателем другого мира, ибо был очень громоздок и красен лицом. Возможно, эта же мысль посетила капитана — он вытянул руки, как бы для защиты или усмирения свирепого фантома, и проговорил:

— Эй, полегче!

— Держу пари, вы захотите узнать то, что известно мне! — процедил злоумышленник, поверх капитановой головы озирая пассажиров, словно решал, кого бы взять в заложники. Мы все — кроме Дюпона — невольно отступили на шаг.

Капитан не проявил интереса к словам злоумышленника, зато глупый стюард был явно заинтригован.

— Что тебе такое известно? Что ты можешь знать?

Тут злоумышленник поскользнулся и упал, и капитан со стюардом набросились на него. После ряда неуклюжих попыток высвободиться и под одобрительные крики некоторых пассажиров жертва была сброшена за борт.

Капитан перегнулся через перила и не без удовольствия наблюдал за беднягой, который, в довершение позора, потерял шляпу и теперь сверкал на солнце обширной лысиной. Я бросился к перилам и долго еще смотрел на воду, чувствуя известную жалость к незадачливому мошеннику. Капитан же, уверенный, что нарушителя вычислил стюард, тряс ему руку с теплотой, доселе стюарду и не снившейся.

В тот же день, когда мы уже отчалили, стюард подкараулил меня и с ненавистью осведомился:

— Какой дьявол вас надоумил насчет безбилетника?

Я ничего не сказал.

— Как вы узнали про нарушителя, когда сами только что взошли на борт? Что за чертовщина эта ваша дундукция? Отвечайте!

Позднее стюард отыгрался — препроводил нас с Дюпоном на самые неудобные места в столовой; месть вполне в духе человека его положения и умственных способностей. Зато весь день с лица моего не сходила загадочная усмешка, и до самого восточного побережья Америки она возвращалась, едва злополучный стюард появлялся в поле моего зрения.