11

Дедукция. Сущ. — Умение делать выводы, используя воображение и разум, а также внимательные наблюдения и прогноз человеческих поступков, являющихся результатом человеческого несовершенства, особенно несовершенства ментального, то есть глупости и наивности. Не путать с расчетом или обычной логикой.

Поначалу я очень боялся допустить какую-нибудь ошибку, способную сбить Огюста Дюпона с пути, открытого для него дедукцией (выше приведено мое собственное определение дедукции, которое Вебстер и другие издатели могли бы использовать для уточнения своих определений этого понятия и которое я составил, наблюдая за Дюпоном во время путешествия через Атлантику). Мне хотелось быть полезным, но не путаться под ногами. Выяснилось, однако, что первую ошибку я допустил задолго до того, как мы начали расследование.

Через два дня после прибытия в Балтимор, утром, я сидел напротив Дюпона у себя дома, в библиотеке. Дюпону я предоставил самое удобное кресло, и теперь его было оттуда не поднять. Не подумайте, однако, что великий аналитик дремал и прохлаждался — нет, он неустанно занимал свой ум.

Дюпон внимательно прочитывал все газетные статьи, касающиеся смерти По, которые я для него собрал, а также другие материалы по теме — биографические заметки из журналов и мою личную переписку с По; всматривался в его портреты. Манерой чтения Дюпон очень напоминал какого-нибудь губернатора колонии, что, сидя за завтраком, стискивает газетную страницу, дабы самой этой хваткой показать, кто здесь главный.

В тот день Дюпон предварил обращение ко мне характерным кивком, заставившим меня почти поверить, что сейчас мой гость выдаст окончательное заключение о причинах смерти По.

— Мне нужно остальное, — заявил Дюпон.

— Да, — чуть поколебавшись, отвечал я. Мне казалось, я понял намек на прискорбную ошибку, проистекшую исключительно из моей недальновидности; в то же время я опасался сразу обескуражить Дюпона. — Мосье Дюпон, как ни изощрялись наши издания в домыслах о смерти По, однако больше статей нет — я собрал все.

Дюпон протянул мне мой блокнот и постучал пальцами по толстой папке с газетными вырезками.

— Мосье Кларк, мне нужны не только и не столько сами статьи, сколько газеты, из которых вы их вырезали. А еще лучше, если вы добудете выпуски каждого издания примерно за неделю до и через неделю после каждой конкретной публикации об Эдгаре По.

— Сударь, каждую газету я прочел от корки до корки; ни одна, даже самая незначительная заметка не укрылась от моих глаз, даже та, где имя По просто упомянуто. Уверяю вас, больше публикаций об Эдгаре По не было.

— Болван! — со вздохом констатировал мой гость.

С подобной характеристикой нелегко смириться, если лично не знать Огюста Дюпона, но я-то успел привыкнуть к его весьма частым восклицаниям такого рода и давно не воспринимал их как оскорбления. Дюпон между тем продолжал:

— Одних заметок недостаточно, сударь. Расположение статьи на газетной странице может сообщить не меньше, чем самая статья. Абстрагируйтесь от статьи, заставляющей сильнее биться ваше сердце, — прочтите все, что напечатано выше и ниже, справа и слева; сличите кегль типографского шрифта, сопоставьте объем текстов. Поверьте, эти параметры также несут информацию. Которой вы, сударь, пожертвовали, вырезая заметки из газет.

Честно говоря, темпы Дюпона меня беспокоили, и скрывать беспокойство удавалось плохо. Наверное, я должен был сам сообразить насчет газетных страниц. Или если не сообразить, то хотя бы вычитать между строк у По. Его К. Огюст Дюпен всегда принимал во внимание самые на первый взгляд незначительные газетные статьи, касающиеся преступления, и брался за расследование лишь после тщательного анализа всего, что напечатано в прессе.

Впрочем, у меня было оправдание — если К. Огюста Дюпена время не стесняло, то нам с Дюпоном наступали на пятки. Перед мысленным взором беспрестанно маячила физиономия моего похитителя, Дюпена. (Перечитав эту фразу, я прихожу к выводу, что не следует писать просто «Дюпен», ибо эта фамилия наводит на мысли о К. Огюсте Дюпене, герое рассказов Эдгара По. Отныне буду писать «Клод Дюпен» или «Барон Дюпен», несмотря на перерасход чернил, который влечет такая подача.) Иногда я даже видел (или мне так казалось) эту физиономию в открытом окне или в толпе на Балтимор-стрит, и всякий раз Барон злорадно ухмылялся в мой адрес. Я не знал, действительно ли он приехал в Америку, или объявление в газете было помещено им с целью ввести в заблуждение парижских кредиторов.

Я занялся поисками газет, которые требовал Дюпон. Офис «Балтимор Сан» был первым в нашем городе сооружением со стальным каркасом. Некоторые находили это пятиэтажное здание красивым, я же, шагая от кабинета к кабинету, слушая, как подо мной, на цокольном этаже, гудят и грохочут печатные станки и паровые машины, жар от которых нагревает пол и подошвы ботинок, а надо мной барабанит, словно дождь по крыше, телеграфный станок, мысленно употребил другой эпитет — грандиозное. Я оказался как бы в утробе могучего существа, чьи обменные процессы шли на потребу многочисленным жителям Балтимора.

Еще я побывал у главных конкурентов «Балтимор Сан» — виговских газет «Патриот» и «Америкэн», а также в издательствах с репутацией демократических — «Клиппер» и «Дейли Аргус». В результате Дюпон получил все нужные газеты. Затем я отправился в читальный зал за новыми статьями об Эдгаре По и за газетами, издаваемыми в других штатах.

Я до сих пор не послал весточки о своем возвращении ни Хэтти, ни Питеру. Миссис Блум запретила Хэтти писать мне в Париж, и этот запрет тяжким грузом лежал на сердце. Что касается Питера, он в последних письмах почти не упоминал о Хэтти (равно как и о других предметах, могущих меня заинтересовать), зато без конца намекал на деликатные обстоятельства, касающиеся нашего бизнеса, обсуждать которые непременно надо при личной встрече. Неудивительно поэтому мое желание видеть обоих, Хэтти и Питера. Но вот что странно — все обстоятельства, не имевшие отношения к нашему с Дюпоном делу, отодвинулись на второй и даже на третий план; я был словно одним из плодов воображения Дюпона, я не смел покидать отведенные мне границы, пока дело наше не будет завершено — лишь тогда смогу я обрести прежний статус.

За три месяца, что я провел вдали от дома, в Балтиморе произошли существенные перемены. Город рос как на дрожжах. Всюду, куда ни глянь, высились груды строительного камня, взбегали по незавершенным стенам лестницы, торчали лопаты, кирки, молотки и прочий инструмент. Пятиэтажные товарные склады давно превзошли размерами старинные особняки. Все дышало новизной, а балтиморцы дышали белесой пылью, что покрыла город. Но было в воздухе, помимо новизны и пыли, нечто другое, чему я не сразу нашел название. Смятение. Нерадостное волнение. Вот какие чувства охватили меня, едва я спустился по трапу, и уже не отпускали.

Я вошел в читальный зал, уселся, приготовил блокнот и открыл газету. Я скользил глазами по заголовкам, несколько раз отвлекался на репортаж о том или ином событии, имевшем место в мое отсутствие. Наконец я нашел то, что искал. Сердце запрыгало — от удивления, возбуждения или страха — не знаю. Я схватил другую газету, третью, четвертую — нет, статья была не из тех, что помещают на последнюю страницу ради заполнения лакуны. Отнюдь! Статьями этой тематики пестрели все газеты! Каждое издание считало своим долгом поместить несколько абзацев о смерти Эдгара По! «Немало еще сюрпризов готовит нам, по всей видимости, дальнейшее расследование загадочных обстоятельств смерти поэта», — писала «Клиппер». «В литературных кругах смерть известного певца меланхолии, Эдгара А. По, в последнее время стала самой частой темой обсуждения, — констатировал один литературный еженедельник. И продолжал мысль: — Эдгар А. По был человеком в высшей степени странным и пугающе чуждым этому миру».

Что касается фактов о смерти По, ни в одной газете я их не обнаружил. Напротив, каждая статья, подобно разносчику газет, лишь обещала сенсацию, но не раскрывала ее сути.

Я бросился к престарелому библиотекарю. Правда, у его бюро стоял другой читатель, но, поскольку он не говорил с библиотекарем, я счел, что мой вопрос не будет воспринят как грубое вторжение.

— Почему столько пишут об Эдгаре По? Откуда такой ажиотаж?

— Ах, мистер Кларк, сразу видно, что вы долго отсутствовали! — отвечал, оживившись, библиотекарь.

— Сэр, еще несколько месяцев назад в Балтиморе никто не интересовался обстоятельствами смерти Эдгара По. А сейчас это прискорбное событие обсуждают все газеты, словно оно произошло вчера!

Библиотекарь хотел ответить, но тут нас прервали.

— Да, вы правы! — воскликнул неизвестный посетитель читального зала.

Мы разом обернулись на него. Это был крупный мужчина с кустистыми бровями. Прежде чем продолжить фразу, он трубно высморкался в обширный носовой платок.

— Я тоже читал эти статьи, — сказал он доверительно, чуть пихнув меня локтем, точно мы с ним были старые приятели. Я устремил на него непонимающий взгляд.

— Статьи о смерти По! — пояснил незнакомец. — Разве это не восхитительно?

— Что же тут восхитительного?

— А по-вашему, Эдгар По не гений? — с подозрением осведомился незнакомец.

— Разумеется, гений! Гений из гениев!

— И вы считаете, что лучше «Золотого жука» еще ничего не было написано, по крайней мере в прозе?

— Разве только «Низвержение в Мальстрем», — согласился я.

— Ну, значит, тот факт, что это событие наконец-то завладело вниманием газетчиков, должен вас радовать. Я говорю о трагической кончине Эдгара По.

С этими словами незнакомец чуть коснулся шляпы, кивнул библиотекарю и покинул читальный зал.

— Что вас так поразило, сэр? — спросил библиотекарь.

— Эти газеты, сэр. Почему… — Но мысли мои успел занять — и смутить — странный человек, только что вышедший из читального зала. — Кто этот джентльмен? Тот, что стоял возле вашего бюро, а потом откланялся?

Библиотекарь не смог сообщить ничего вразумительного. Я извинился и поспешил на улицу, но на углу Саратога-стрит уже никого не было.

Эти три фактора — газетная шумиха вокруг По, неизвестный почитатель его таланта и беспокойство, отравлявшее балтиморский воздух, так повлияли на меня, что я не сразу заметил пожилую седовласую женщину с пухлыми щеками. Она сидела на скамейке неподалеку от публичной библиотеки. Сидела и читала Эдгара А. По! Наблюдательность всегда была моим слабым местом, но в одном аспекте я дам фору многим, и ситуация предполагала задействование именно этого аспекта. А дело в том, что я коллекционировал издания Эдгара По, купил по экземпляру каждого и мог отличить одно издание от другого даже издали — по цвету обложки, формату, шрифту и другим мелким признакам. Впрочем, невелика заслуга, если учесть малочисленность изданий. Сам Эдгар По был недоволен тем, как его издавали. «Эти плуты, — сетовал он в одном письме, — все делают по своему вкусу, чем уничтожают самую идею произведения. Я решил сам издавать свои книги». Этому не суждено было сбыться. Финансовые дела По совершенно расстроились, а в оплате его стихов и прозы периодические издания проявляли привычную скаредность.

Итак, я остановился позади пожилой женщины и следил за тем, как она водит пальцем по строчкам, как переворачивает захватанные страницы с загнутыми уголками. Она не замечала меня, поглощенная финальной сценой «Падения дома Ашеров», изысканной в своей безнадежности. Прежде чем я опомнился, женщина захлопнула книгу, как иные сбрасывают с плеч тяжкий груз, встала и поспешила прочь, словно оставляя за собой не скамью, а руины родового поместья Ашеров.

Я решил зайти в ближайшую книжную лавку и узнать, поддался ли мой знакомый книготорговец новому поветрию. Этот человек менее других был склонен заполнять стеллажи портсигарами, изображениями индейских вождей и прочими предметами, не подпадающими под определение «книга», даром что балтиморцы все чаще получали книги по подписке, а не покупали в лавках, и многие книготорговцы давно начали ненавязчиво (или навязчиво) смещать акценты своего бизнеса.

Едва переступив порог книжной лавки, я застыл на месте, ибо стал свидетелем особого рода преступления. Молодая женщина взобралась высоко по лестнице, прислоненной к стеллажу, и… Нет, женщина не попыталась украсть книгу (поступок достаточно странный) — она достала книгу из-под шали и поместила ее на полку среди других книг. Затем она поднялась еще на одну ступеньку, извлекла из-под шали еще одну книгу и пополнила ею коллекцию книжной лавки. Разглядеть лицо женщины мешали солнечные лучи, которые пропускала стеклянная крыша, но я видел, что одета она дорого и достойно — то есть не относится к числу вульгарных девиц, что отираются на Балтимор-стрит. Открытая шея и несколько дюймов между краем рукава и перчаткой были положительно золотого цвета. Женщина спустилась на пол и пошла между стеллажей. Я нырнул в параллельный проход, а когда добрался до конца, обнаружил, что меня ждут.

— Как это неучтиво, — сказала она по-французски, скривив маленький, пересеченный шрамом рот, — глазеть на даму, да еще снизу!

— Бонжур!

Передо мной была соотечественница Барона Дюпена; та, что похитила меня и доставила к старому крепостному валу.

— Тысяча извинений. Видите ли, я вообще склонен фиксировать на чем-либо или на ком-либо как бы застывший взгляд.

Но я слукавил — я оказался не во власти своего неприятного и неудобного свойства, а во власти убийственной прелести Бонжур. Третье впечатление от этой женщины было ничуть не слабее, чем первое и второе; теперь я блуждал взглядом по комнате, стараясь разрушить чары. Несколько придя в чувство, я прошептал:

— Ради всего святого — что вы здесь делаете?

Бонжур улыбнулась, как бы в насмешку над вопросом, ответ на который очевиден.

Я поднялся на несколько ступенек по той же лесенке, что и она, и извлек с полки ее книгу. Это был сборник рассказов Эдгара По.

— Как видите, я изменила своим привычкам. Обычно я не оставляю ценные вещи.

Бонжур засмеялась, словно никогда прежде не задумывалась о смысле своих занятий, и вот он предстал ей со всей очевидностью. Она заливалась смехом, как дитя; впечатление усиливали волосы, теперь подстриженные гораздо короче.

— Ценные вещи, говорите вы? Но ведь эта книга представляет ценность лишь для почитателей таланта Эдгара По! И зачем ставить книгу на верхнюю полку — разве это не затруднит ее нахождение?

— Поиски чего бы то ни было, мосье Квентин, весьма привлекают людей. Такова человеческая природа, — отвечала Бонжур.

— Вы выполняли распоряжение Барона Дюпена. Где он сам?

— Он начал расследование смерти По. И закончит его с триумфом.

У меня закружилась голова.

— Барон Дюпен не имеет права на подобные занятия! Ему вообще нечего делать в Балтиморе!

— Считайте, что вам повезло, — загадочно молвила Бонжур.

— Барон решил развлечься. В чем тут мое везение?

— В том, что расследование он находит занятием более продуктивным, нежели умерщвление вашей персоны.

— Умерщвление моей персоны? Ха! — Я напустил на себя бравый вид. — Зачем Барону моя жизнь?

— В письмах к Барону Дюпену вы распространялись о том, как вам нужна помощь в расследовании обстоятельств смерти драгоценного мистера По. «Величайший гений Америки», «Американская литература понесла невосполнимую утрату», «Литературные круги скорбят и будут вечно скорбеть по талантливейшему из поэтов» и так далее и в том же духе. — Бонжур с впечатляющей точностью процитировала несколько моих писем. — Теперь вообразите удивление Барона. Мы в Балтиморе уже не первую неделю — и что же? Никаких чувствительных дам, оплакивающих безвременную кончину великого поэта. Никаких митингов под окнами издательств в защиту посмертной чести бедняги По. На вопрос «Кто такой Эдгар По?» лишь несколько человек не ответили: «Сочинитель жутких рассказов, которые могут развлечь читателя с крайне дурным вкусом»; и почти никто не знал, что мосье По приказал долго жить.

— Ничего не поделаешь, мадемуазель, — с вызовом отвечал я. — У каждого гения хватает завистников — неудивительно, что уникальность Эдгара По сделала его особо привлекательной мишенью для людской злобы. Таков наш далекий от совершенства мир.

— Барон Дюпен прибыл в Балтимор с целью удовлетворить публику, жаждущую правды о смерти По. А выясняется, что правды никто не жаждет!

Я не нашелся с ответом, ибо растерянность Барона в данной ситуации была мне знакома и понятна.

— Значит, он винит меня, — пробормотал я.

— Не рассчитывайте на снисходительность моего господина. Барон, обнаружив, что мы напрасно забрались в такую даль, да еще с такими путевыми расходами, просто-таки вскипел. Да, именно вскипел!

Наверное, на лице моем отразился страх, потому что Бонжур вдруг улыбнулась.

— Вам нечего бояться, мосье Квентин, — сказала она. Однако странным образом от ее улыбки стало еще тревожнее. Вероятно, всему виной был шрам, как бы разделявший рот надвое. — Не думаю, что над вами нависла тень опасности — по крайней мере пока этой тени нет. Надеюсь, вы заметили перемены в отношении к По, что произошли в вашем городе.

— Вы имеете в виду газетные статьи? — В голове моей начала складываться некая картина. — Значит, это Барон руку приложил?

И Бонжур все рассказала. Барон, прибыв в Балтимор, первым делом разместил во всех газетах объявления с обещанием «приличного вознаграждения» всякому, кто предоставит «существенную информацию» об обстоятельствах «загадочной и подозрительной» смерти поэта По. Нет, он вовсе не рассчитывал, что свидетели выстроятся к нему в очередь. Барон преследовал другую цель — взбудоражить общество, вызвать у людей вопросы. И цели этой он достиг. Издатели почуяли сенсацию и устремились на ее терпкий запах. Публика требовала все новых подробностей об Эдгаре По.

— Мы изрядно подстегнули воображение балтиморцев, — констатировала Бонжур. — Полагаю, вы заметили, как поднялся спрос на произведения По.

Я подумал о женщине на скамейке… о поклоннике творчества По в читальном зале… наконец, о Бонжур, которая ставила томик По на стеллаж.

Бонжур собралась уходить, но я схватил ее за руку. Если бы кто-нибудь из знакомых увидел, как я стискиваю запястье молодой дамы чуть выше перчатки, сия скандалезная новость тотчас отправилась бы по беспроволочному телеграфу прямиком к Хэтти Блум и ее тетушке. У нас в Балтиморе холодные ветры Севера встречаются с жесткими правилами приличия, принятыми на Юге, и результатом столкновения неизменно являются сплетни.

Насилие, совершенное мной, имело двойственную природу. Во-первых, я в очередной раз подпал под чары небрежной прелести Бонжур, столь неожиданно обнаруженной в Балтиморе, столь отличной от местных стандартов красоты, примелькавшихся в дамских журналах. Во-вторых, Бонжур могла уже выведать что-нибудь о смерти По. В-третьих (все же природу моего поступка следует назвать тройственной), в Париже взять даму за руку не считается вольностью, и мысль об этом распалила меня. Однако Бонжур сверкнула взглядом, и я отдернул руку, словно обжегшись.

Не подберу слов, чтобы описать ощущения в краткий миг телесного контакта с этой женщиной. Мне казалось, я могу перенестись в любую точку мира, сменить не только страну, но и возраст, пол, происхождение, судьбу; что и собственное тело не помеха в дивном полете — ибо это был полет духа, ибо я был легок, как небесная звезда.

К моему несказанному изумлению, не успел я отпустить руку Бонжур, как она сама простерла ко мне обе руки и продемонстрировала хватку куда более крепкую, чем моя. Я не мог разжать ее пальцы, и одно бесконечное мгновение мы стояли друг против друга.

— Сэр! Сделайте одолжение, уберите руки! — внезапно воскликнула Бонжур тоном оскорбленной добродетели.

Этот возглас, разумеется, разбудил в каждом посетителе книжной лавки стоокого Аргуса. Под бесчисленными взглядами Бонжур отпустила меня, а я схватил с ближайшей полки первую попавшуюся книгу, словно в ней были все мои помыслы. К тому времени как любопытные взгляды рассеялись, Бонжур исчезла. Я выскочил из книжной лавки, заметался по улице и успел заметить, как вдалеке над шляпкой Бонжур раскрывается полосатый зонтик от солнца.

— Стойте! — закричал я, бросаясь следом. — Я знаю, вы не желаете мне зла, — продолжал я, нагнав Бонжур. — Вы закрыли меня от пули. Вам я обязан жизнью!

— Просто вы проявили намерение помочь мне сбежать от Барона, полагая, что моих услуг он добивается угрозами. Это было… — Бонжур чуть прикусила губу своими мелкими ровными зубками, — не как всегда.

— Неужели вы не понимаете, что суть дела вовсе не в том, чтобы взбудоражить балтиморскую прессу? Дешевая шумиха до добра не доведет. Гений Эдгара По заслуживает большего. Вы с Бароном должны немедленно прекратить это недостойное занятие.

— Думаете, на нас так просто повлиять? Так просто заставить нас отказаться от своей задачи? Я, мосье Квентин, читала кое-какие произведения вашего друга По. Кажется, никто более не имеет привычки непонятно говорить о простых вещах и покрывать налетом мистики самые обыденные события, так что они приобретают зловещий смысл.

Бонжур резко остановилась, вынудив меня последовать ее примеру, и посмотрела мне в глаза.

— Вы влюблены, мосье Кларк?

А дело в том, что в тот миг Бонжур не безраздельно владела моим вниманием. Мой взгляд задержался на даме, что шла навстречу нам. Ей было лет сорок; она была хороша собой. Я посмотрел ей вслед.

— Так вы влюблены, сударь? — вполголоса повторила Бонжур, прослеживая мой взгляд.

— Я… я видел эту женщину с Нельсоном По, кузеном Эдгара По, и знаете, она поразительно похожа на… — Ах, я совсем не ожидал от себя подобной несдержанности!

— На кого? — жарким шепотом спросила Бонжур, и этот шепот заставил меня договорить.

— На Вирджинию, покойную жену Эдгара По. Я видел ее портрет.

Должен признаться, самый вид этой женщины как бы приблизил меня к Эдгару По. Вскоре она затерялась в толпе — и лишь тут я обнаружил, что Бонжур исчезла. При беглом осмотре улицы выяснилось, что Бонжур быстро нагоняет незнакомку, как две капли воды похожую на Вирджинию По. Оставалось только корить себя за недостойную болтливость.

— Мисс! — кричала Бонжур. — Мисс!

Дама обернулась. Я поспешил вжаться в ближайшую стену. Не то чтобы дама могла видеть меня в полицейском участке, однако осторожность, пусть и запоздалая, не мешала.

— Простите мою навязчивость, — начала Бонжур с убедительным южным акцентом (не иначе, позаимствовала у которой-нибудь из балтиморских уличных красоток). — Простите, но вы так похожи на одну леди, что мне доводилось встречать… Впрочем, я обозналась. Может быть, все дело в вашей прелестной шляпке…

Женщина улыбнулась с пониманием и пошла было своей дорогой.

— Надо же, до чего она похожа на Вирджинию! — воскликнула Бонжур, как бы ни к кому не обращаясь.

Женщина остановилась.

— Вы сказали — на Вирджинию? — с изумлением переспросила она, вероятно, не заметив (в отличие от меня) удовлетворенной улыбки Бонжур — улыбки из тех, что знаменуют достижение цели.

— Да, я имела в виду Вирджинию По, — вмиг заменив улыбку скорбной миной, сообщила Бонжур.

— Я так и подумала, — прошептала женщина.

— Мы встречались лишь раз, но водам Леты никогда не изгладить в моей памяти образ этой леди! — с пафосом продолжала Бонжур. — А вы, мэм, так же прекрасны!

Женщина потупила взгляд.

— Я — миссис Нельсон По. Мое имя Джозефина. Боюсь, никому не сравниться прелестью с моей обожаемой покойной сестрой.

— С вашей сестрой, мэм?

— Да, с моей милой Сисси. С Вирджинией По. Мы были единокровными сестрами. Ах, Вирджиния и в самые тяжкие часы нездоровья выказывала поразительную стойкость духа. Всякий раз, когда гляжу на ее портрет… — Голос миссис Нельсон По сорвался.

Вот, значит, в чем дело — Нельсон женат на сестре покойной супруги Эдгара По! Обменявшись утешительными фразами, Бонжур и Джозефина По двинулись дальше вместе, причем Джозефина весьма охотно отвечала на вопросы Бонжур о своей сестре. Я шел следом и подслушивал.

— Однажды вечером — Эдгар и Сисси жили тогда в Филадельфии на Коутс-стрит — дражайшая Сисси пела, аккомпанируя себе на пианино, и вдруг у нее в горле лопнул кровеносный сосуд. Она упала, не докончив романса. Почти час мы были уверены, что на этом закончится ее земной путь. Что касается Эдгара, он все отпущенные Вирджинии годы жил под страхом ее кончины. А в ту зиму, когда милая Сисси умерла, они с Эдгаром были так бедны, что не хватало денег на уголь, и Сисси целыми днями куталась в Эдгарову старую шинель в нетопленых комнатах, а на груди у нее, согревая хозяйку, дремала черепаховая кошка.

— А что случилось с ее мужем, когда она умерла?

— Метания между надеждой и отчаянием, продолжавшиеся столько лет, помутили разум Эдгара. Он нуждался в женской ласке. Говорил, что не протянет и года, если не встретит любящую и преданную женщину. Злые языки утверждают, он предпринял несколько поездок по стране в поисках новой жены, но я уверена — сердце его кровоточило по бедной Сисси. Лишь за несколько недель до смерти он обручился.

Прежде чем Джозефина учтиво попрощалась с Бонжур, они обменялись еще несколькими выражениями скорби. Затем Бонжур обернулась ко мне и хихикнула, как девчонка:

— Зря вы, мосье Кларк, так настроены против Барона и его замыслов. Впрочем, тем хуже для вас. Как видите, мы не прячемся в тени, не корпим над незначительными деталями.

— Прошу вас, мадемуазель! В Балтиморе, и вообще в Америке, никто не принудит вас и дальше прислуживать Барону, быть орудием в его руках! Почему бы вам не оставить его? Я бы оставил сию же секунду! Забудьте об оковах — в этой стране их нет!

— Как, разве рабство уже отменили? — съязвила Бонжур.

— Нет, эти оковы пока существуют. Но тяжесть их не распространяется на гражданку Франции. Вы — свободная женщина. У вас нет никаких обязательств перед Бароном.

— Никаких обязательств перед моим супругом? — переспросила Бонжур. — Надо будет запомнить — вдруг пригодится?

— Барон — ваш супруг?

— Кажется, мы все обсудили, мосье Кларк. Закроем же тему. И не пытайтесь ставить нам палки в колеса.

В какую бы страну путешественника ни забросила судьба, он неминуемо обнаруживает особую, немногочисленную разновидность стряпчих — точно так же, как натуралист даже в самом глухом уголке мира умудряется пополнить коллекцию растений. Обычный, широко распространенный юрист полагает запутанность законодательства надежным пьедесталом для вечных ценностей, в то время как стряпчие упомянутой разновидности, эти хищники, охотящиеся на вид Jurista ordinara, видят в законах препятствие на пути к успеху.

Барон Клод Дюпен представлял собой столь великолепный образчик этой второй, плотоядной, разновидности, что его скелет впору было выставлять в Тюильри, в кабинете сравнительной анатомии. Как воином выбирается подходящее оружие для каждого боя, так Бароном выбирался соответствующий закон из обширного арсенала. Законы были его пулями и кинжалами, причем их словесная природа ничуть не смягчала ударов. Каждая просьба об отсрочке слушания дела значила, что Барон отправился наносить последние штрихи, то есть подслушивать и подглядывать. Когда же эти зловещие методы не давали результата, Барон задействовал настоящие пули и кинжалы. Конечно, не напрямую, а через агентов, которых у него была целая сеть; эти-то молодчики и добывали сведения и признания. Да, Барон закончил юридический факультет, но по призванию он был импресарио; юриспруденция была для него не целью, а средством. Он был фокусником от юриспруденции; он торговал законом вразнос.

Еще на пароходе Дюпон поведал мне историю Бонжур, правда, не упомянув о матримониальной связи с Бароном. Во Франции, сообщил Дюпон, распространен особый вид преступников под названием «бонжуры». Действуют они так: одевшись помоднее, вор или воровка входит в богатый дом, уверенно минует слуг, словно спешит на аудиенцию с хозяином, по пути прихватывает все, что плохо лежит, и спокойно выходит на улицу. Если же попадается лакей, горничная или кто-нибудь из домашних, ему кланяются, говорят: «Бонжур!» — и спрашивают хозяина соседнего дома (имя выясняют заранее). Разумеется, вора принимают за приличного человека, который ошибся адресом, и направляют в нужный дом без единого подозрения, зато с кучкой дорогостоящих безделушек. Так вот, молодая дама, что заслонила меня от пули, была лучшей в Париже «бонжур»; отсюда и прозвище. Говорили, Бонжур выросла в деревне. Ее мать, швейцарка, умерла, когда девочке не исполнилось и года. Француз-отец не покладая рук трудился в пекарне, один воспитывал дочь. По ночам он плакал по покойной жене. Юной Бонжур претило утешать отца в его затянувшемся горе. Это обстоятельство, а также отсутствие женского пригляда в доме, сформировали характер Бонжур — она выросла отчаянной и независимой, впрочем, как все француженки. Скоро, в ходе очередного мятежа, отец был арестован и уведен в неизвестном направлении. Девушка подалась в Париж, где жила сама по себе, лишь за счет хитрости, ума и физической силы. На ранних стадиях воровской практики на Бонжур было совершено немало нападений; результатом одного из них и явился шрам.

— Как случилось, что женщина столь редкой красоты остается обычной воровкой? — спросил я однажды вечером за длинным обеденным столом в кают-компании.

Дюпон вскинул бровь и надолго замолчал, словно решил вовсе не отвечать.

— Она, во-первых, не воровка, а во-вторых, не обычная. Много лет Бонжур была наемной убийцей, причем не знала провалов на этом, гм, поприще. По старой привычке она сначала говорила: «Бонжур», а уж потом перерезала жертве горло. Впрочем, это всего лишь легенда, которую некому ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Но ведь там, во рву, Бонжур явила себя милосерднейшей и отважнейшей особой, — возразил я. — Видимо, в женских пороках повинны слабое здоровье и пагубное влияние среды.

— В таком случае беднее и несчастнее Бонжур не бывало существа на свете, — подытожил Дюпон.

Однажды зимой Бонжур доставили в участок по обвинению в неуклюжей краже, в результате которой погиб хозяин дома. Бонжур грозила смерть — ее хотели наказать «примерно», из-за того, что все больше краж совершалось женщинами. Барон Дюпен, бывший тогда на пике адвокатской славы, защищал Бонжур с похвальным рвением. Он ловко продемонстрировал, что Бонжур, этот ангел во плоти, хрупкое дитя, бедная сиротка, принесена жандармами в жертву (разумеется, не по злому умыслу!). И Барону поверили, причем привлекательная внешность Бонжур не в последней степени повлияла на решение суда.

Теперь, полагаю, читателю понятно, каким образом Барон находил себе преданных слуг среди преступников. Освобожденные Бароном, преступники делом чести почитали служение ему. Так вышло и с Бонжур. И никакого противоречия в этом нет. Человеку нужно жить хоть по каким-нибудь законам; у преступников законов минимальное количество, и один из самых главных звучит так: «Долг платежом красен». Барон уже был женат; по слухам, женщинами в случае с ним руководили разные мотивы — от влюбленности до желания получить его деньги. Остается только гадать, переродилась ли преданность Бонжур в любовь, была ли совершенно вытеснена любовью, или же из сочетания этих двух чувств явилось третье, ничего общего не имеющее с движениями сердца.

 

12

На мой рассказ о встрече в книжной лавке Дюпон отреагировал флегматичным замечанием, что методы Барона Дюпена существенно усугубят ситуацию. Вполне согласный с ним, я утроил усердие, с каким искал следы развернутой Бароном кампании, тем более что следы эти попадались теперь по всему городу. Дома я теперь почти не бывал — все бегал с Дюпоновыми поручениями, в то время как сам Дюпон окопался у меня в библиотеке. По большей части он отмалчивался. Я порой ловил себя на бессознательном копировании поз или мимики Дюпона; полагаю, происходило это от монотонности моих занятий, а может, я хотел увериться, что Дюпон действительно в Балтиморе, в моем доме.

Однажды Дюпон, просмотрев несколько газет, воскликнул:

— Ах да!

— Вы что-то обнаружили, сударь? — обрадовался я.

— Нет. Зато я только что припомнил, какая именно мысль стучалась в мою голову вчера, когда в вашу, мосье Кларк, дверь постучалась женщина.

— Какая женщина?

— Вообразите, сколь чудовищный урон нанесла она своим визитом моему мыслительному процессу, если я ухватил вчерашнюю мысль лишь сию секунду!

Поскольку больше от Дюпона ничего не удалось добиться, я подступил к горничным. Оказалось, они не сочли нужным известить меня, поскольку с визитершей говорил Дюпон. Впрочем, из сбивчивых описаний было понятно, что посетила мой дом тетя Блум в сопровождении невольника, который держал над ней зонтик. Хотя горничные расходились в деталях, мне все же удалось восстановить диалог, что состоялся у меня в библиотеке.

Тетя Блум: А что, мистера Кларка нет дома?

Огюст Дюпон: Так и есть.

ТБ: Так и есть? Так есть или нет?

ОД: Вы угадали. Мистера Кларка нет дома.

ТБ: Не в моем обычае угадывать. А кто вы, собственно, такой?

ОД: Я — Огюст Дюпон.

ТБ: Неужели? Но…

ОД: Мадемуазель…

ТБ (всполошившись от французского слова): Маде-муа-зель?

ОД (в первый раз с начала разговора поднимая взгляд): Мадам.

ТБ: Мадам?

ОД (сказал что-то по-французски. Ни одна из моих горничных не сумела воспроизвести фразу, поэтому придется читателю ее придумать.)

ТБ (вторично всполошившись): Полагаю, сэр, от вас не укрылся тот факт, что вы находитесь в Америке!

ОД: Да, я заметил, что местные жители не только ходят в сапогах по коврам, но и кладут ноги на стулья, а также выливают яйца в стаканы и выплевывают табачную жвачку из окон. Нет никаких сомнений, что я нахожусь в Америке, мадам.

ТБ: А теперь извольте сообщить, кто вы такой.

ОД: Несколько драгоценных минут назад вы не отреагировали на мое имя узнаванием. Я очень занят, мадам, и не нахожу в себе желания предоставлять себя к вашим услугам, вследствие чего переложу сию честь на мосье Кларка. В свете сказанного с вашей стороны разумнее было бы спросить, кто такой мистер Кларк, нежели интересоваться моей персоной.

ТБ: Кто такой мистер Кларк! Но я отлично знаю мистера Кларка, сэр! Я знаю его, можно сказать, с пеленок! Я услышала, что он вернулся из Европы, и вот пришла с визитом.

ОД: Вон оно как.

ТБ: Очень хорошо. Я сыграю в вашу игру, хоть вы и иностранец; вдобавок дерзкий иностранец. Итак, сэр, кто такой мистер Кларк?

ОД: Мистер Кларк — это мой компаньон на данный период, до завершения одного дела.

ТБ: Значит, вы адвокат?

ОД: Святые небеса!

ТБ: Тогда о каком деле вы говорите?

ОД: Вы имеете в виду дело, от которого вы изволили меня отвлечь своим визитом?

ТБ: Да. Да, то есть… Сэр, вы что же, намерены закурить эту сигару прямо в доме? Прямо в моем присутствии?

ОД: Намерен. Правда, спички куда-то запропастились; что ж, на нет, как говорится, и суда нет.

ТБ: Мистер Кларк непременно узнает, как вы со мной обошлись! Мистер Кларк непременно…

ОД: А, вот они! Спички нашлись, мадам!

Я послал весточку Питеру, отчасти понуждаемый к тому кошмарным приемом, оказанным тете Блум, и после нескольких неудачных попыток застать Питера в конторе мы наконец назначили встречу у него дома. Питер держался вполне дружелюбно. Мы уселись; он оглядел кабинет, и лицо его вдруг исказилось.

— Пожалуй, это неподходящее место. И все же, Квентин, будем говорить без обиняков. — Питер шумно вздохнул. — Во-первых, пойми: возможная резкость с моей стороны вполне оправдывается уверенностью, что таким образом я помогаю тебе, что поступаю так, как поступил бы твой отец.

— Резкость? Дерзость!

— Что, Квентин? — изумился Питер.

Я догадался, что невольно перенял у Дюпона манеру речи.

— В смысле, я прекрасно понимаю, какие мотивы тобой двигали, Питер.

— Тем лучше. Так вот, Квентин, пока ты отсутствовал, в Балтиморе происходили постепенные, но существенные изменения. Квентин…

Я подался вперед.

— Вынужден сказать тебе, Квентин, нечто неприятное…

— Да, Питер?

— Я веду переговоры с одним джентльменом из Вашингтона. Переговоры относительно твоего места в конторе, Квентин, — выдавил Питер. — Этот джентльмен — хороший адвокат. Он чем-то похож на тебя. Видишь ли, Квентин, я просто завален работой.

Я слова вымолвить не мог от удивления. Нет, не тот факт, что Питер нашел мне замену, изумил меня. Я поражался другому. Я не чаял порвать с адвокатской конторой и никак не ожидал от себя сожалений теперь, когда дело вроде бы так удачно разрешалось.

— Отличная новость, Питер, — наконец проговорил я.

— Наша практика под угрозой. Уже имели место препятствия финансового характера. Нас теснят со всех сторон. Бизнес висит на волоске; если ничего не предпринять, уже через год от него ничего не останется. Погибнет фирма, которую создал для нас твой отец.

— Ничего, Питер, я знаю, ты справишься, — произнес я чуть дрогнувшим голосом. Вероятно, эта дрожь подвигла Питера пойти на попятный.

— Квентин, ты можешь вернуться хоть сегодня! В любой день и час, как только пожелаешь. Мы все так обрадовались, когда узнали о твоем приезде. Особенно Хэтти; кстати, там ситуация требует твоего вмешательства. Миссис Блум возвела вокруг Хэтти целую крепость, лишь бы ты с ней не встретился.

— Вне всякого сомнения, миссис Блум печется о благополучии своей племянницы. Кстати, раз уж ты о ней заговорил — миссис Блум приходила ко мне с визитом…Что касается Хэтти, я сумею уберечь ее от огорчений.

Питер взглядом выразил неуверенность в справедливости этого утверждения.

Я и сам знал: пока я занят расследованием, любые попытки восстановить связь с семьей Хэтти, даже удачные, неминуемо поменяют вектор, когда первое же требование внимания к нашему с Хэтти будущему наткнется на мой отсутствующий взгляд. «Нет, — думал я, — нужно подождать, разобраться с делом Эдгара По и лишь потом латать прорехи в сердечных отношениях». Я поспешно распрощался с Питером, пообещав объясниться позднее.

Я продолжал посещать читальный зал, где постоянно натыкался на того самого словоохотливого джентльмена, что вклинился в мой разговор с библиотекарем; на того самого загадочного поклонника Эдгара По. Джентльмен, как и я, читал газеты, продираясь сквозь дебри глупых домыслов о великом поэте.

Однажды утром я нарочно пришел, когда читальный зал еще не начал работу, посидел до открытия на каменных ступенях и, едва двери отворились, занял место напротив облюбованного этим джентльменом стола, чтобы иметь возможность наблюдать за ним с более близкого расстояния. К моему разочарованию, джентльмен, увидев, где я расположился и с какой целью, выбрал другое место. Желая развеять впечатление, что преследую его, я остался там, где сидел. На следующий день я медлил возле бюро библиотекаря, дожидаясь, когда джентльмен выберет себе стол и стул, и лишь после того, как он устроился, сам сел к нему поближе. Теперь от моих глаз не могло укрыться ни одно его действие.

Статьи об обстоятельствах смерти По вызывали у этого человека непонятное злорадство.

— Вы только прочтите это! — воскликнул он однажды, протягивая газетный лист даме за соседним столом. — Надо же, как их занимает судьба денег, которые По выручил на лекциях в Ричмонде! Если деньги были при нем, куда, спрашивается, они подевались? Вот каким вопросом они задаются. Проницательные ребята эти газетчики.

И он расхохотался, будто прочел крайне удачную шутку.

Проницательные ребята! Фраза возмутила меня до глубины души.

— Сэр, как можете вы смеяться в подобной ситуации? — вопросил я (хотя должен был помалкивать). — Неужели предмет для вас недостаточно серьезный, неужели вы считаете вздором соблюдение хотя бы внешних приличий?

— О да, предмет серьезный, — согласился джентльмен, насупив кустистые брови. — Куда как серьезный. Но, сэр, по-моему, крайне важно довести до сведения общественности все подробности случившегося с По.

— А вам не кажется, сэр, что к газетным статьям надо относиться с известной долей скептицизма? Или для вас каждый абзац написан как бы на одной из скрижалей?

Он тщательно обдумал предположение о собственной легковерности.

— Зачем тратить типографскую краску на заведомо лживые сообщения? Видите ли, я не желаю уподобляться иудеям, которые, отнюдь не считая любой Новый Завет лучше Ветхого, по-фарисейски испытывают ложных мессий.

В крайнем волнении покинул я читальный зал и до вечера уже не возвращался. Я подозревал, что желание этого субъекта насмехаться скоро иссякло. Действительно, он пропал на несколько дней, но потом вдруг снова появился в читальном зале, да не один, а с новой привычкой: цитировать стихи Эдгара По, когда какое-нибудь внешнее обстоятельство вызывало их в памяти. Например, когда однажды за окном раздался похоронный звон, он вскочил и продекламировал:

Обычно он сидел, обложившись газетами, отвлекаясь лишь за тем, чтобы трубно высморкаться в носовой платок (свой собственный или позаимствованный у незадачливого владельца — неизвестно). Я же проникся дружелюбием ко всем завсегдатаям читального зала исключительно по той причине, что больше ни один из них не являлся спесивцем с кустистыми бровями и вечным насморком.

— Сэр, не знаете, почему этот человек так озаботился газетными заметками об Эдгаре По? — спросил я, приблизившись к библиотекарскому бюро.

— Какой человек, мистер Кларк?

Я с удивлением воззрился на добряка библиотекаря:

— Как какой? Да тот самый, что приходит почти каждый день…

— Я думал, вы имеете в виду джентльмена, который передал мне статьи о По — те, что я перенаправил вам, — отвечал библиотекарь. — Правда, это было довольно давно.

Я резко остановился, ибо вспомнил о подборке статей, принесенных мне на дом незадолго до отъезда в Париж; о той самой подборке, где мне впервые попалось упоминание о прототипе Дюпена.

— Вы перенаправили? А разве вы не сами их собрали?

— Нет, мистер Кларк.

— Кто же дал их вам?

— С тех пор, наверное, уже года два минуло, — раздумчиво начал библиотекарь. — Ах, что за память у меня! Никуда не годится! — И он рассмеялся.

— Прошу вас, постарайтесь припомнить. Это очень важно.

Библиотекарь пообещал сообщить, как только «найдет сведения в картотеке своей памяти». Впрочем, я уже догадывался: подборку статей подсунул ему некто, интересовавшийся Эдгаром По еще до того, как с подачи Барона началась шумиха вокруг имени великого поэта; прежде чем появились субъекты вроде вульгарного книгочея, который расселся напротив меня, будто пресловутый Ворон, посланный беспрестанно терзать мою душу. Дюпон посоветовал игнорировать этого человека. Теперь, после столкновения с Бонжур, Дюпон сказал, что Барон уж наверняка устроит за мной слежку (совсем как в Париже), чтобы выяснить направленность моих занятий. Лучше всего будет мне делать вид, что этого спесивца вовсе нет, причем не только в читальном зале, но и в природе.

— Знаете что? Скоро очень многое выяснится! — С такими словами однажды утром обратился спесивец ко всем присутствующим в читальном зале.

Несмотря на усилия внять совету Дюпона, я поймал себя на ответной реплике:

— Сэр, что вы имеете в виду?

Спесивец прищурился, будто видел меня впервые.

— Я просто прочел вслух фразу из статьи, сударь, — пояснил он, водя пальцем по строчкам. — А, вот она. Сливки общества укрепились во мнении, что «настоящий Дюпен» прибыл в Балтимор и скоро выяснит причины смерти Эдгара По. Да вы сами прочтите.

Действительно, так было напечатано в газете.

— Редактор узнал об этом из первых рук. Огюст Дюпен был… — продолжал поклонник По, но вдруг прервался, как всегда, чтобы высморкаться. — Огюст Дюпен, герой рассказов По, неизменно добивался успехов в расследовании преступлений. Он — гений среди сыщиков, как вам, вероятно, известно. Ему удалось раскрыть несколько крайне запутанных дел. Там, где он, лжи и заблуждению не остается ни малейшего шанса.

Я хотел пересказать разговор Дюпону, главным образом для того, чтобы отвести душу, но Дюпона не обнаружилось в библиотеке «Глен-Элизы», в его излюбленном кресле. Газеты были, как обычно, разбросаны по бюро и столу — значит, по крайней мере утро Дюпон посвятил анализу.

— Мосье Дюпон!

Увы, голос бесполезным эхом возвращался ко мне, побродив по просторным холлам, оттолкнувшись от каждой ступени. Я расспросил горничных — ни одна не видела нынче Дюпона. Тогда, охваченный дурным предчувствием, я закричал так, что меня было слышно на улице. Возможно, Дюпон просто устал от газет и вышел развеяться. Возможно, он где-то рядом.

Никаких следов великого аналитика не обнаружилось ни возле дома, ни в ближайшей аллее. Я выбежал на улицу и нанял экипаж.

— Мой друг куда-то запропал, — сообщил я кучеру. — Давайте проедемся по кварталу, только на хорошей скорости.

Дюпон с самого прибытия в Балтимор не покидал «Глен-Элизу»; теперь он вышел. Неужели напал на след?

Мы проехали по улицам, прилегающим к колонне Вашингтона, осмотрели Лексингтонский рынок и людные переулки, ведущие к порту, а также сам порт. Добродушный кучер несколько раз пытался завязать беседу; это удалось, когда мы поравнялись с больницей при колледже Вашингтона.

— А вы знаете, ваша честь, что здесь умер Эдгар По? — Кучер едва не вывернул шею, чтобы я услышал его в грохоте колес.

— Остановитесь! — крикнул я.

Он повиновался, довольный, что привлек мое внимание. Я забрался к нему на козлы.

— Так что вы говорили об этой больнице?

— Я просто показывал вам памятные места нашего города. Вы ведь не местный? Давайте-ка я отвезу вас в отличный ресторан, чем по улицам круги наматывать. Желаете, ваша честь?

— Откуда вам известно про Эдгара По? В газете прочли?

— Нет, клиент рассказал.

— Что конкретно он говорил?

— Что По — самый великий поэт в Америке, а вот поди ж ты — перед смертью валялся в забегаловке прямо на грязном полу. Отчего помер — Бог весть; может, и без криминалу не обошлось. Про то газеты писали. Да, словоохотливый был джентльмен, не всякий день такие-то клиенты попадаются — из иного слова не вытянешь.

Увы, наружность словоохотливого джентльмена не запечатлелась в памяти кучера, даром что он явно ностальгировал по бывшему клиенту, столь выгодно отличавшемуся от клиента нынешнего.

— Три дня назад я его вез, сэр. У него был ужасный насморк.

— Насморк?

— Да. Он даже позаимствовал мой носовой платок и так его уделал, что возвращать уж не стал.

День тем временем перешел в вечер; смеркалось. Я понимал — когда совсем стемнеет, с надеждой найти Дюпона можно будет распрощаться. Балтимор занимает одно из последних в Америке мест по качеству уличного освещения, вследствие чего даже уроженцы этого города с трудом находят дорогу домой после наступления темноты. Я решил, что разумнее всего будет вернуться в «Глен-Элизу» и ждать Дюпона там.

Свиньи уже заполонили балтиморские улицы. Напрасно горожане требовали организовать вывоз мусора и отходов — городские власти в этом вопросе полностью полагались на свиней. Теперь воздух звенел и сотрясался от удовлетворенного хрюканья, с каким эти жадные создания пожирали все, что хотя бы с натяжкой годилось в пищу. Не успев велеть кучеру ехать обратно, я увидел в окно Дюпонов силуэт. По обыкновению, Дюпон шел размеренной, энергичной походкой. Я расплатился с кучером и выскочил из экипажа, словно эксцентричный француз мог раствориться в воздухе.

— Мосье Дюпон, куда вы направляетесь?

— Я не направляюсь, а проникаюсь духом Балтимора, мосье Кларк, — отвечал Дюпон, словно бы удивленный, как я сам не понял столь очевидного факта.

— Но, сударь, почему вы покинули «Глен-Элизу» один? В моем лице вы бы нашли отличного проводника!

И я начал в качестве доказательства своей компетентности лекцию о новом газовом заводе, видневшемся вдалеке, но Дюпон жестом велел мне закрыть рот.

— При определенных обстоятельствах, мосье Кларк, я буду рад воспользоваться вашей компетентностью. Однако учитывайте тот факт, что вы родились и выросли в Балтиморе. Эдгар По жил здесь некоторое время, но давно — пятнадцать лет назад, если память не слишком меня подводит. За считанные дни до смерти он прибыл в Балтимор как в совершенно новый для него город, воспринимал его глазами приезжего. Я успел заглянуть в несколько магазинов, а также на рынки, располагая лишь теми знаниями, какими располагает каждый гость Балтимора. Знания эти, как вы, возможно, догадываетесь, бывают почерпнуты из уличных указателей, рекламы и комментариев местных жителей.

Аргументы Дюпона показались мне вескими. В течение следующего часа, когда мы забирали на восток, я пересказывал прочитанное в газетах и услышанное от кучера.

— Сударь, разве мы не должны что-нибудь предпринять? Барон Дюпен платит своим агентам, которые как бы случайно разносят по городу сплетни о смерти По. Разве не следует нам парировать его удары, пока еще не поздно?

Прежде чем мой друг успел ответить, вниманием нашим завладел некий субъект, ступивший на тротуар с противоположной стороны улицы. Я прищурился — фонарь светил так тускло, что, честное слово, лучше было бы вовсе без него.

— Сударь, — зашептал я, — не скажу наверное, но, кажется, это он — человек, что почти каждый день торчит в читальном зале! Вон там, смотрите — напротив нас!

Дюпон проследил мой взгляд.

— Да, точно он! Я узнал его!

И в ту же секунду из тьмы возникла Бонжур. Пряча руки под шалью, она крадучись следовала за ничего не подозревавшим завсегдатаем читального зала. В памяти сразу всплыли все истории, что Дюпон рассказывал о безжалостном хладнокровии этой женщины. Я застыл от страха за судьбу того, кто нынче был избран жертвой Бонжур.

Поклонник творчества По внезапно обернулся и пошел в нашу сторону. Дюпон кивнул ему и, коснувшись шляпы, произнес:

— Мое почтение, Дюпен.

Вместо ответа джентльмен, по обыкновению, трубно высморкался, а когда отнял платок от лица, в нем обнаружился накладной курносый нос. Следующим номером Барон Клод Дюпен отклеил кустистые брови. Наконец к нему вернулся французский акцент с элементами британской манеры выговора.

— Барон, — поправил он моего товарища. — Пожалуйста, зовите меня Бароном Дюпеном, мосье Дюпон.

— Бароном? Как вам будет угодно. Правда, для американцев это звучит слишком официально, вы не находите? — отвечал Дюпон.

— Не нахожу. — Барон сверкнул ослепительными зубами. — Здесь это слово в чести.

Бонжур шагнула в круг света, к своему супругу. Барон отдал ей какое-то распоряжение, и она вновь растворилась во мраке.

Первый мой шок относительно личности поклонника творчества По к этому моменту померк перед новым открытием.

— Значит, мосье Дюпон, вы уже сталкивались с Бароном Дюпеном?

— Да, мосье Кларк. Это было много лет назад. В Париже, — ответил за Дюпона Барон, загадочно улыбнулся, тряхнул париком и снял его вместе со шляпой. — Правда, при обстоятельствах куда менее обещающих, нежели нынешние. Надеюсь, джентльмены, вояж в Балтимор из Парижа доставил вам хоть половину того удовольствия, что он доставил мне. Никто не тревожил вас на борту «Гумбольдта», сего достойнейшего плавательного средства?

— Откуда вы знаете, на чем… — Я едва не задохнулся от изумления. — Конечно же! Безбилетный пассажир, вооруженный злоумышленник! Вы следили за нами с помощью своего лысого агента. Ведь так, сударь? Это был ваш агент?

Барон с самым невинным видом пожал плечами. Его длинные черные волосы, несколько влажные, вероятно, от парика и бриолина, постепенно принимали обычный вид — буйных кудрей.

— Агент? Злоумышленник? Ничего подобного! Я просто прочитывал списки пассажиров. Как вы не раз могли убедиться, мосье Кларк, я никогда не пренебрегаю газетами.

Барон снял мешковатое неопрятное пальто, что вместе с накладным носом, париком и фальшивыми бровями являлось частью грубого маскарада. О, как я мог позволить одурачить себя посредством столь дешевых трюков!

Да не сочтут читатели следующий пассаж единственно попыткой оправдать мое легковерие! Понимаю, что так вполне может показаться всякому, кто ни разу не встречал Клода Дюпена. Ибо Барон имел поистине сверхъестественную способность изменять голос, походку и повадки. Но этого мало — даже форма головы подчинялась воле хозяина — факт, который поставил бы в тупик самого уважаемого френолога. Посредством контролирования челюстей, губ и шейных мышц Барон вводил в заблуждение вернее, чем посредством маски. К каждой личине у Барона был заготовлен соответствующий характер, а всего в его арсенале имелось не меньше сотни типажей. Барон полностью владел голосом, изменяя его в зависимости от произносимых слов. В той же степени, в какой Огюст Дюпон держал под контролем замеченное в окружающих, Барон Дюпен контролировал восприятие окружающими своей персоны.

— Сударь, извольте перечислить все личины, под которыми являлись нам! — потребовал я, стараясь интонацией не выдать, насколько глубоко оскорблен.

— Всякий раз, когда я берусь защищать в суде представителя угнетенного класса, я влезаю в его шкуру, и еще не было случая, чтобы к такому человеку не прониклись сочувствием. Ибо несчастье униженного и оскорбленного — это несчастье всего общества; его судьба — это судьба тех, кто довел его до преступления. Вот почему я, Барон Дюпен, никогда еще не проигрывал процесса. Вот почему добивался оправдания мужчин и женщин, опустившихся на самое дно. Чем громче адвокат требует справедливости, тем больше народу собирается в зале суда.

— Главное, — продолжал Барон, — не в том, чтобы сообщить публике некий факт, имеющий до нее прямое касательство, но в том, чтобы заставить публику поверить, будто вскрываешь те самые общественные язвы, которые давно мучают ее. Теперь я то же самое сделал для Эдгара По. Газетчики занялись поиском фактов о его жизни и смерти, как вы, вероятно, успели заметить. Книготорговцы столкнулись с необходимостью получать новые издания. Настанет день, джентльмены, когда в каждом доме на книжной полке будет стоять томик Эдгара По, когда читать его станут и старики, и дети. Скажу больше: в домах представителей нового поколения книги По займут место непосредственно рядом с Библией. Я хожу по улицам… или по улицам вместо меня ходит вот этот джентльмен. — Барон приставил к своему носу накладной нос и продолжал с американским выговором: — Хожу, стало быть, и нашептываю встречным-поперечным о смерти По. Я говорю об этом в питейных заведениях, в церквях, на рынках; я сообщаю подробности кучерм наемных экипажей, — тут Барон сделал паузу. — Я бросаюсь фразами в читальном зале. Моими стараниями угнетенные классы верят и сомневаются — значит, скоро потребуют правды во всеуслышание. А кто скажет им правду?

— Ваше единственное желание — взбудоражить общество к своей выгоде. Вы не пытаетесь найти правду, мосье Барон; вы прибыли в Балтимор исключительно чтобы попытать счастья! — выкрикнул я.

Барон принял вид оскорбленной добродетели — должен признать, получилось очень натурально.

— Правда — вот что меня заботит. Только это, ничего больше. Но! Правду нужно добыть из человеческих умов; ее нужно вытащить оттуда, пусть и на буксире. Я восхищаюсь вами, братец Квентин, у вас донкихотские представления о чести. Однако правды, мой заблуждающийся друг, не существует до тех пор, пока вы ее не нашли. Она не разражается, подобно грому небесному, над головой, ниспосланная благосклонными богами, даром что отдельные господа придерживаются именно такой теории.

Барон хлопнул Дюпона по плечу, скосил на него взгляд:

— А скажите-ка, Дюпон, что вы поделывали все эти годы?

— Я ждал, — ровным голосом ответил Дюпон.

— Осмелюсь предположить, мы все ждали и устали от ожидания, — произнес Барон. — Полагаю, здесь ваши услуги больше не нужны, мосье Дюпон. — Барон выдержал паузу и добавил: — Впрочем, как обычно.

— И все-таки я бы остался, — спокойно сказал Дюпон. — Если, конечно, у вашей чести нет возражений.

Барон нахмурился, точно строгий, но добрый отец; впрочем, обращение ему явно польстило.

— Оставайтесь. Только настоятельно вам советую — оставьте изыскания об Эдгаре По и держите вашего американского пупсика на поводке, а то он шустрый, как мартышка. У меня уже есть факты о том, что случилось с По. Слушайтесь меня, Дюпон, и останетесь невредимым. К вашему сведению, моя обожаемая супруга перережет горло всякому, кто попытается встать у меня на пути. По-моему, это любовь, а вы как считаете? Короче, господа, не вздумайте обсуждать По ни с одной из сторон.

— К чему это вы клоните? — воскликнул я. Лицо мое пылало — то ли от презрения к нелепому требованию, то ли от оскорбительного эпитета «пупсик». — Как вы смеете говорить с Огюстом Дюпоном в таком тоне? Неужели вы рассчитываете, что мы подчинимся?

Ответ Дюпона потряс меня больше, чем угроза Барона.

— Для вашего полного спокойствия, — сказал Дюпон, — обещаю также не говорить ни с одним из свидетелей.

Удовлетворение Барона было мне невыносимо.

— Вижу, Дюпон, вы наконец-то поняли, что вам во благо. Дело Эдгара По станет главным вопросом литературы наших дней, а отвечу на этот вопрос я. Кстати, мной уже начаты мемуары. Назову их, пожалуй, так: «Воспоминания Барона Клода Дюпена, представителя Эдгара По и защитника его чести, истинного прототипа героя рассказа «Убийства на улице Морг» Огюста Дюпена». Братец Квентин, вы у нас ценитель изящной словесности — как вам такое название?

— Во-первых, Эдгар По написал рассказ «Убийство на улице Морг», а во-вторых, прототип — вот он, перед вами. Это Огюст Дюпон.

Барон расхохотался. Поодаль уже несколько минут ждал наемный экипаж, а чернокожий слуга держал дверцу распахнутой для Барона, словно для особы королевской крови. Барон провел пальцем по изящной резьбе, украшавшей дверцу.

— Превосходный фиакр. Ваш город предоставляет удобства высшего уровня, братец Квентин. Впрочем, это относится ко всем самым зловещим городам.

Сказав так, Барон схватил за руку Бонжур, которая уже удобно устроилась в экипаже. На прощание он обернулся.

— Не будем, господа, усугублять внутренние разногласия поступками. Мы же цивилизованные люди. Поедемте с нами, зачем вам в темноте спотыкаться? Я бы сам взялся за вожжи, но, увы, за годы жизни в Лондоне привык держаться левой стороны улицы. Видите — мы не злодеи; совсем не обязательно полностью прекращать сношения с нами. Садитесь скорее!

— А что вы скажете, — начал вдруг Дюпон с такой интонацией, словно его посетила блестящая идея. Барон сразу выказал крайнюю заинтересованность. — Что вы скажете насчет титула «герцог»? Сами подумайте: если обществу так по вкусу пришелся «барон», «герцога» оно должно полюбить еще больше. Герцог Дюпен — каково звучит?

Барон помрачнел и хлопнул дверцей экипажа.

Экипаж укатил, а я еще несколько минут не мог прийти в себя.

Дюпон исподлобья смотрел в ту сторону, откуда появился Барон.

— Он рассердился, что мы с ним не поехали. Как вы думаете, сударь, он хотел завезти нас в какое-нибудь глухое место и причинить нам вред?

Дюпон пересек улицу и принялся рассматривать какой-то старый дом, совсем неинтересный, с кирпичным фасадом без архитектурных подробностей. И вдруг я сообразил: мы же на Ломбард-стрит, той самой улице, где расположена гостиница «У Райана» и при ней закусочная. Именно здесь нашли Эдгара По, именно отсюда увезли в больницу. Из-за стены глухо доносились звуки вечернего сборища — по всей вероятности, безобразного. Дюпон замер прямо перед злополучной гостиницей. Я стал плечом к плечу со своим товарищем.

— Пожалуй, Барон разозлился не потому, что не смог завезти нас в глухое место, а потому, что не смог увезти нас отсюда, — проговорил Дюпон. — Случайно не из этого здания вышли Барон и его спутница? Вы не заметили, мосье Кларк?

Да, так и было; увы, я не смог ничего сказать Дюпону ни о владельце здания, ни о репутации заведения. И я еще предлагал свои услуги в качестве гида по Балтимору! Мне было известно лишь, что здание примыкает к пожарному депо компании «Огневой дозор» и, возможно, ей и принадлежит. Дверь, из которой появились Барон и Бонжур, была плотно закрыта, но не заперта, и вела в темный коридор с уклоном, к другой двери. Коренастый крупный мужчина — наверное, пожарник — распахнул ее перед нами.

Сверху, с длинной лестницы, доносились довольные возгласы и взрывы хохота. Как знать, может, хохот этот был вызван глумлением над какой-нибудь жертвой.

Предполагаемый пожарник занял твердую позицию в дверном проеме и мрачно воззрился на нас. Я счел за лучшее застыть на месте. Лишь когда «пожарник» сделал неопределенный жест рукой, мы с Дюпоном рассудили, что надо приблизиться к нему.

— Пароль, — прошипел «пожарник».

Я в замешательстве взглянул на Дюпона. Дюпон смотрел в пол.

— Если хотите пройти наверх, говорите пароль, — пояснил «пожарник» приглушенным голосом, с интонацией, смоделированной в расчете вызывать в клиентах страх и трепет, каковой расчет полностью оправдался.

Дюпон впал в некое подобие транса; взгляд его блуждал по полу, стенам и ступеням, а также по мощной грудной клетке нашего стража. «Ах, — досадовал я, дрожа всем телом, — разве можно в такое время расслабляться!» Тут из горла мнимого пожарника послышались звуки, очень похожие на собачий рык. Казалось, любой самый незначительный жест способен спровоцировать его к нападению.

И действительно — он стиснул мне запястье.

— Последний раз предлагаю назвать пароль. И помните — с такими пижонами, как вы, я шутить не привык!

«Если дернусь, он мне кости передавит», — подумал я.

— Добрый господин, отпустите молодого человека, — мягко заговорил Дюпон, поднимая взгляд на моего мучителя. — Будет вам пароль.

«Пожарник» несколько раз моргнул, затем разжал хватку. Я поспешил отдернуть руку и на всякий случай спрятать за спину. «Пожарник» занялся Дюпоном. Чуть подавшись к моему товарищу, он произнес слово «пароль» с такой интонацией, что у меня не осталось сомнений: никогда прежде он не требовал пароля и никогда в будущем не потребует — сразу убьет без лишних разговоров.

Итак, мы с «пожарником» недоверчиво смотрели на Дюпона.

Дюпон расправил плечи и произнес два слова:

— Румяный бог.

 

13

Конечно, моя вера в аналитические способности Дюпона была непоколебима; конечно, я наслушался рассказов о подвигах Дюпона от комиссионеров и жандармов; начитался газет; был свидетелем проявления его аналитического таланта в Тюильри и на пароходе; помнил, что сам Эдгар По превозносил его гений — и все же там, в темном и сыром коридоре сомнительного здания, я отказывался поверить собственным глазам. Ибо во взгляде «пожарника» свирепость сменилась пристальностью, затем он шагнул в сторону и жестом пригласил нас войти…

Сигналом к этому, точно в детской волшебной сказке, стали два слова: «Румяный бог». Я слышал их на улицах и знал: это эвфемизм «красного вина». Неужели Дюпон углядел на полу, а может, на стене или на ступенях, а то и в гримасе или костюме «пожарника», некий шифр, благодаря которому вычислил код входа в заведение — пароль, который меняют, возможно, каждые три месяца или даже каждый час; пароль, позволивший нам проникнуть в это тщательно охраняемое логово?

— Сударь, как вы сумели, — заговорил я, остановившись посреди скрипучей лестницы, — вычислить этот их пароль?

— Поберегись! — раздалось сверху, и со ступеней кубарем скатился какой-то человек. Дюпон ускорил шаг. В хриплых выкриках стало можно разобрать слова.

На верхнем этаже обнаружилась тесная и шумная комната, наполненная едким табачным дымом. Пожарники и разные подозрительные личности сидели за игорными столами, требовали еще вина и виски. Напитки разносили девушки в платьях, воротники которых почти не скрывали молочной бледности их шей. Один из посетителей распластался на бильярдном столе, уткнувшись в блюдо с устричными раковинами, но был бесцеремонно отодвинут приятелями, расчищавшими место для игры.

Дюпон выбрал небольшой стол в центре комнаты; там мы и уселись, словно завсегдатаи притона. До стола и расшатанных стульев нас провожали весьма недружелюбные взгляды. Дюпон кивнул официантке, словно находился в респектабельном кафе в центре Парижа.

— Сударь, — зашептал я, едва обосновавшись на стуле, — скажите прямо — откуда вы узнали пароль?

— Объяснение самое простое. Это был не пароль.

— Почтеннейший мосье Дюпон! Эффект «румяного бога» сравним разве что с эффектом знаменитого «Сезам, откройся!». Лет двести назад вас бы на костре сожгли как колдуна. Или вы немедленно раскроете секрет, или… или я не знаю, что сделаю!

Дюпон потер веко, словно только что пробудился ото сна.

— Мосье Кларк, зачем мы с вами пришли в это, гм, заведение?

Я ничего не имел против сократовского диалога, если в конце меня ждал исчерпывающий ответ.

— Мы пришли, чтобы узнать, был ли здесь нынче Барон Дюпен, а если был, то что вынюхивал.

— Вы совершенно правы, мосье Кларк. Теперь скажите: владей вы некоей тайной или будь главой подпольной организации, имели бы вы интерес в беседе с человеком, который сразу назвал правильный пароль, как сделал каждый из присутствующих в этом притоне простофиль и негодяев? — Фразу эту Дюпон произнес, не понизив голоса, так что на нас обернулись сразу несколько субъектов. — Или вы предпочли бы побеседовать с человеком, совершенно не похожим на завсегдатая; с человеком, что весьма дерзко вламывается в заведение посредством абсолютно неправильного пароля?

Я немного подумал.

— Пожалуй, второй вариант, — признал я. — Уж не хотите ли вы сказать, что выбрали фразу на свой вкус и что именно по причине неправильности пароля нас впустили с такой готовностью?

— Именно так, сударь. Словосочетание «румяный бог» вполне годилось, как и всякое другое словосочетание. Мы могли выдать практически любой пароль, ведь мы уже сами по себе представляли интерес для хозяина этого притона. Сразу было видно: мы здесь не завсегдатаи, не члены их сообщества, но очень хотим войти. Далее. Если здешние обитатели сочли, что мы представляем опасность — а именно так они и думали поначалу, — то разве не предпочтительнее для них было бы залучить нас внутрь, в окружение головорезов, притом наверняка вооруженных, нежели держать на пороге, когда того и гляди набегут наши товарищи? Полагаю, сударь, на месте хозяина заведения ваш ход мыслей был бы примерно таким же. Разумеется, столкновения нам не нужны. Мы здесь ненадолго; нескольких минут вполне довольно, чтобы уяснить цели Барона.

— Но как нам добраться до хозяина?

— Он сам до нас доберется, будьте уверены, — отвечал Дюпон.

Действительно, не прошло и нескольких минут, как перед нами возник убеленный сединами, почтенный с виду бородач. За нашими спинами вырос страж. Таким образом, мы оказались окружены. Мы поднялись из-за стола. Бородач неожиданно резким тоном сообщил, что является президентом партии вигов от четвертого избирательного участка первого округа Балтимора и спросил, кто мы такие.

— Мы явились с единственной целью — помочь вам, — учтиво поклонившись, ответствовал Дюпон. — Около часа назад у ваших дверей был замечен некий джентльмен. Он пытался войти, а возможно, и подкупить вашего швейцара с целью выведать некую информацию.

Бородач резко повернулся к «швейцару»:

— Это правда, Тиндли?

— Да, сэр, он предлагал большие деньги, — втянув голову в плечи, промямлил Тиндли. — Но я прогнал его, сэр.

— Что конкретно его интересовало? — спросил Дюпон.

Страж, похоже, забыл, что у Дюпона нет никаких полномочий задавать вопросы, и не колеблясь ответил:

— Он смерть как хотел выведать, не занимались ли мы подтасовками на выборах в октябре сорок девятого. Я ему говорю: господин хороший, тут у нас частный клуб вигов, надобен пароль, а не знаете — ступайте себе подобру-поздорову.

— А деньги ты у него взял? — строго спросил бородач.

— Конечно, нет! Я ж не дурак, мистер Джордж!

Стражу достался ничего хорошего не обещавший взгляд мистера Джорджа.

— А вам что за дело до нашего клуба? Вас демократы подослали?

Дюпон был явно доволен, что нужная информация выяснилась так быстро: мы в клубе вигов, Барон интересовался выборами, имя хозяина названо. Вдруг лицо Дюпона озарилось новой идеей.

— Я прибыл издалека и не отличу вига от демократа, — сказал он. — Мы лишь хотели проявить дружеское участие. Джентльмен, который предлагал деньги, ни за что не удовольствуется ответом вашего швейцара. Кажется, я знаю, как уличить этого мошенника. Он хотел поставить под сомнение нравственные принципы вашего клуба.

— Вы так думаете? — насторожился мистер Джордж. — Что ж, спасибо за участие. А теперь уходите оба, а то, не ровен час, беспорядок получится.

— К вашим услугам, мистер Джордж, — поклонился Дюпон.

 

14

На следующий день я подступил к Дюпону. Основной мой вопрос был: почему Дюпон столь легко согласился с требованием Барона Дюпена не разговаривать со свидетелями? По моему разумению, начиналась гонка по сбору сведений, мы не могли позволить себе такой роскоши, как уступки Барону. Еще я жаждал узнать, как Дюпон планирует справиться с Бароном.

— Полагаю, сударь, вы тогда сказали неправду? Вы, конечно же, опросите всех, кому хоть что-то известно о визите По в Балтимор?

— Нет, я выполню обещание. Никаких свидетелей, никаких разговоров с ними не будет.

— Но почему? Разве Барон хоть в малейшей степени заслужил подобное проявление благородства? У него нет никакого права на свидетельские показания. Как мы узнаем, что случилось с По, если не будем говорить с теми, кто видел его в последние дни?

— От свидетелей никакого толку, мосье Кларк.

— Но, сударь, воспоминания о смерти По должны быть свежи в их головах — ведь еще и двух лет не прошло!

— Воспоминания как таковые, мосье Кларк, едва ли наличествуют в настоящий момент; скорее их можно отнести к категории россказней Барона. Искусная софистика Барона успела, подобно опасному поветрию, распространиться на балтиморские газеты и на самих балтиморцев. Все свидетели заражены его ложью или заразятся к тому времени, как мы их найдем.

— Думаете, они станут нам лгать?

— Не нарочно. Их настоящие воспоминания неминуемо трансформируются под влиянием россказней Барона. С тем же успехом Барон мог бы подкупить нескольких человек, чтобы они дали в суде ложные показания. Нет, мы с вами немного добьемся от них — разве что в очередной раз выслушаем самые основные факты, которые можем узнать и сами по ходу дела.

Возможно, почтенный читатель, Дюпон представляется вам крайне педантичным субъектом, этаким сухарем. Если так, вы и правы, и не правы. Дюпон крайне мало значения придавал этикету, хорошим манерам и развлечениям в общепринятом смысле этого слова. Например, он курил сигары в помещении даже в присутствии дам; был склонен игнорировать вас, если не имел сообщить ничего существенного, и отвечать односложно, если считал, что этого достаточно. Отношения с Дюпоном не отягощались обычным балластом взаимных клятв в вечной преданности, но прочность их была очевидна. Кланяясь или сидя за столом, он демонстрировал идеальную осанку, но сутулился в вертикальном положении. К работе относился с чрезвычайной серьезностью. Казалось немыслимым потревожить Дюпона, погруженного в раздумья. Каким бы пустяком Дюпон ни был занят, этот пустяк представлялся стократ важнее любого дела, подвигнувшего вас подступиться к Дюпону, нарушить его мыслительный процесс. Полагаю, даже обрушение балок вследствие пожара странным образом удержало бы меня от попытки испортить Дюпону очередной сеанс анализа.

В то же время ему было свойственно совершать весьма легкомысленные поступки. Как-то на улице один джентльмен примечательной наружности, с элегантным шейным платком, ниспадавшим красивыми складками, громко назвал Дюпона самым занятным субъектом из когда-либо им виденных. Дюпон ничуть не обиделся — напротив, пригласил этого джентльмена (он оказался довольно известным художником из местных) посидеть в ближайшем ресторане.

— Сэр, я жажду услышать историю вашей жизни, — заявил художник.

— С радостью поведаю вам ее, сударь, — отвечал Дюпон извиняющимся тоном, — только учтите: существует опасность, что взамен мне придется выслушать историю вашей жизни.

— Идет! — воскликнул художник, нимало не смутившись.

Затем он выразил желание запечатлеть Дюпона на холсте. И Дюпон пригласил его для этой цели в «Глен-Элизу». Я считал затею абсурдной, ведь у нас дел хватало, однако не возразил ни слова, ибо Дюпон прямо-таки загорелся этим портретом.

В случае нужды он, вместо того чтобы самому пойти поискать меня в доме, отправлял с запиской горничную. «Глен-Элиза», конечно, обширна и довольно беспорядочно выстроена, но не настолько же, чтобы пользоваться услугами посыльных! Впервые получив такую записку, я долго не мог понять, отправил ли ее Дюпон от избытка лености или от избытка сосредоточенности. Мои невольники, готовя Дюпонов костюм для выхода в свет, неизменно получали от него скромную плату за труды. Правда, такая привычка наблюдалась у многих европейцев, но, пожив в Балтиморе некоторое время, эти сердобольные господа постепенно черствели и в конце концов забывали платить неграм. Что касается Дюпона, он давал деньги рабам не из человеколюбия и не из принципа. Это я знаю наверняка, ибо не раз слышал от него, что на самом деле рабами являются очень многие де-юре свободные граждане — только сами этого не сознают, причем некоторые из них закабалены куда безнадежнее, нежели негры американского Юга. Нет, не человеколюбие двигало Дюпоном, а предубеждение к качеству бесплатных услуг. Большинство моих рабов испытывали к нему благодарность, кое-кто смущался, а были и такие, что встречали каждую монетку в штыки.

После возвращения из Парижа я нанял несколько слуг; у них-то и возникали проблемы с Дюпоном. Без сомнения, наш обычай отправлять записки из гостиной в библиотеку и обратно добавлял слугам работы, но не она вызывала недовольство. Очень многие мои слуги почти сразу взбунтовались против Дюпона. Одна девушка, свободная негритянка по имени Дафна, то и дело отказывалась прислуживать ему. Сколько я ни спрашивал о причинах такой неприязни, Дафна твердила одно: ваш-де гость, мистер Кларк, жестокий, злой человек. «Он что же, обидел тебя, Дафна? Выбранил за какую-нибудь оплошность?». — «Нет». Дюпон крайне редко обращался к Дафне и всегда был нарочито учтив. Девушка не умела объяснить, что конкретно не так с Дюпоном, лишь повторяла свое: «Жестокий, злой человек. Уж поверьте, сэр, я в таких делах понимаю».

Периодически — и всегда безуспешно — я пытался встретиться с Хэтти. Пессимистическое замечание относительно необходимости моего вмешательства в ситуацию оказалось вполне справедливым. Матушка Хэтти, которая всегда отличалась хрупким здоровьем и большую часть времени проводила в постели (если, конечно, не бывала увезена в сельскую местность или на воды), за минувшее лето совсем ослабела. После отдыха на побережье бедняжка уже не вставала. Эти печальные обстоятельства, разумеется, не добавляли Хэтти свободного времени, зато делали тетю Блум практически полновластной хозяйкой в доме. Когда бы я ни пришел, лакей докладывал, что ни мисс Хэтти, ни тетушки Блум нет дома. Наконец мне удалось перекинуться с Хэтти словечком — я подкараулил ее у ворот.

— Милая Хэтти, неужели вы не получали моих писем?

Хэтти настороженно огляделась и, увлекая меня подальше от экипажа, в который собиралась сесть, заговорила шепотом:

— Квентин, вам нельзя здесь находиться. Многое изменилось теперь, когда матушке стало хуже. Мои услуги нужны сестрам и тете.

— Я все понимаю, — промямлил я в ужасе от мысли, что мои действия добавили забот бедной Хэтти. — Я насчет наших планов… Хэтти, дорогая, дайте мне еще немного времени…

Хэтти замотала головой, как бы с целью остановить мою речь, и повторила:

— Многое изменилось, Квентин. Сейчас не время и не место это обсуждать, но, обещаю вам, мы обязательно поговорим. Я дам знать, когда смогу вырваться. Не подходите к моей тете. Ждите, пока я сама вас найду.

Из дома донеслись какие-то звуки. Хэтти жестом велела мне уходить, да поскорее. Я повиновался. Моего слуха достигли слова миссис Блум, сказанные крайне подозрительным тоном:

— С кем это ты там стояла, дражайшая племянница?

Мне слышался даже шорох воображаемых перьев на воображаемой шляпе тети Блум. Я ускорил шаги, не смея оглянуться, — не то, казалось мне, тетя Блум велит кучеру переехать меня, распластать на мостовой.

А в «Глен-Элизе» напротив Дюпона уже устроился этот портретист, фон Данткер; разложил кисти, натянул холст на подрамник. Дюпон трепетал — перспектива быть запечатленным для потомков в масле по-прежнему волновала его. Фон Данткер, сам весьма темпераментный, настоятельно советовал Дюпону сидеть смирно, так что во время нашего разговора двигались только губы великого аналитика. На мое замечание, что вести беседу в такой манере невежливо, Дюпон парировал: позирование-де не мешает ему вникать в суть, и вообще он проводит эксперимент — проверяет, можно ли одновременно думать о разных вещах. Порой мне казалось, я разговариваю с живым портретом.

— Так что, по-вашему, является истиной для Барона, мосье Кларк? — спросил Дюпон однажды вечером.

— Простите, сударь, я не вполне вас понимаю.

— Вы спрашивали Барона, ищет ли он правду. А ведь правда неодинакова для разных людей, даром что большинство уверены, будто знают, какова она, или жаждут выяснить ее. Однако в мире по-прежнему случаются войны, а ученые каждый день опровергают гипотезы других ученых. Так что для него правда — для нашего друга Барона?

— Барон по профессии адвокат, — отвечал я, поразмыслив. — Полагаю, в юриспруденции правда — предмет практический, ведь достаточно нанять адвоката, а уж он придумает способ защиты и явит суду нужные улики.

— Согласен. Будь у Иисуса Христа адвокат, он убедил бы Понтия Пилата в том, что улик недостаточно или состав преступления расплывчат. Глядишь, приговор был бы мягче, и исправление рода человеческого отложилось бы на неопределенное время. Допустим. Итак, если Барон Дюпен говорит на языке юриспруденции, значит, истина для него — не те события или явления, что могли произойти на самом деле, а те, вероятности которых у него имеются доказательства. Это не одно и то же. Скажу больше: между этими двумя категориями нет практически ничего общего, и не нужно пытаться их объединить.

— Да, но если Барон фальсифицирует улики в отношении смерти По, как мы об этом узнаем?

— Действительно, Барон может попытаться состряпать улику-другую, но за основу обязательно возьмет некое реальное событие. Насколько нам известно, Барон намерен опубликовать результаты своих изысканий по поводу смерти По и рассчитывает заработать на лекциях по этой теме; значит, он не позволит себе откровенную ложь, ведь тогда его легко будет уличить. Понимаете вы это, мосье Кларк? В конце концов, Барон сам через газету известил своих кредиторов, что по возвращении в Париж удовлетворит их требования и освободится от их назойливого внимания. Он делает ставку на лекции в Балтиморе; лекции должны спасти его от долгов. Ему понадобятся факты — даже если некую порцию фактов он измыслит лично.

Большую часть времени Дюпон по-прежнему проводил в «Глен-Элизе» и в пререканиях с фон Данткером относительно обязательности полной неподвижности модели. Специально для портрета он придумал себе весьма странную гримасу — подобие полуулыбки, чуть приподнимавшей уголки рта, такие острые, словно они были процарапаны ножом.

Лишь иногда я отлучался из дому под благовидными предлогами, истинной же целью отлучек было спасение моих нервов. В тот год балтиморский почтамт начал доставлять почту гражданам на дом всего за два цента дополнительной платы — отпала надобность самому бегать за письмами. Мой рассказ о прежней работе почты Дюпон начал слушать с готовностью, несколько секунд выражал явный интерес к теме, а затем впал в привычную рассеянность. Получив почту, я всегда сначала искал неожиданные послания — главным образом письмо Эдгара По, которое, как я надеялся, затерялось и могло найтись в любой день. Дюпону писем никто не писал.

Но однажды утром, когда я собрался развеяться, в «Глен-Элизу» был доставлен саквояж такого же размера и цвета, как и привезенный Дюпоном из Парижа. Я удивился, ибо считал, что весь Дюпонов багаж давно находится у меня дома. Дюпон же, по всей видимости, ждал этой посылки.

Каждое утро, прежде чем добавить очередную газету к Дюпоновой коллекции, я прочитывал ее от начала до конца. Несмотря на ажиотаж вокруг смерти Эдгара По, ничего похожего на результаты реальных расследований в газетах не помещали — публикации сводились к сплетням и анекдотам. Однажды я наткнулся на новое объяснение, почему По обнаружили в грязной одежде не по размеру.

— Смотрите, сударь, что пишут! Господину издателю намекнули — намекнул не кто иной, как Барон Дюпен, — будто По нарядился в нелепое платье для маскировки!

— Конечно, мосье Кларк, — пробормотал Дюпон, щурясь в монокль, но без намерения читать статью.

— Вы уже думали об этом? — воскликнул я, потрясенный.

— Нет.

— Почему тогда вы реагируете на мое замечание словом «конечно»?

— Я имел в виду «Конечно, журналисты заблуждаются».

— Но откуда вам это известно?

— Журналисты заблуждаются практически всегда и во всем, — пояснил Дюпон. — Если одна из доктрин вашей религии вдруг появится в печатном виде, пожалуй, не помешает пересмотреть и сами религиозные убеждения.

— Но, сударь! Раз так, зачем вы каждый день по много часов читаете газеты у меня в библиотеке? Зачем тратите время на заведомую ложь?

— Затем, мосье Кларк, что мы с вами должны быть в курсе всех газетных заблуждений. Только так мы сумеем найти истину.

Дюпон замолчал и лишь под моим настойчивым взглядом продолжил рассуждение, предварительно изогнув брови на сугубо французский манер.

— Возьмем, к примеру, одежду, в которой был найден мосье По. Ричмондский «Обсервер» недавно упомянул, что По за несколько дней до приезда в Балтимор по ошибке забрал ротанговую трость своего друга, некоего доктора Джона Картера, а взамен оставил свою. В той же газете читаем: воры раздели По, забрали его добротное платье, а взамен напялили на свою жертву какие-то обноски. Чувствуете разницу между этим заблуждением и прочими заблуждениями, касающимися маскарада? Разница — в глубине заблуждения, мосье Кларк. Сделав акцент на одежде лишь потому, что именно эту перемену прежде всего заметили те, кто обнаружил мосье По, газетчики попрали ростки истины.

— Откуда вы знаете, что одежда не была украдена? Ведь у вас нет никаких доказательств обратного.

— Мосье Кларк, вы когда-нибудь слышали о воре, одевающем ограбленного в другое платье? Абстрагируемся на минуту от того факта, что одежду вообще крадут крайне редко. Такая версия могла прийти в голову лишь человеку, весьма далекому от преступного мира. Газетчики просто применили к мосье По самый распространенный сценарий. Дескать, обычная картина с приезжими — их, плохо знающих город, сразу грабят. А потом они подогнали свою же версию под факты — так нерадивый школяр подгоняет решение задачки под ответ. Нимало, заметьте, не озаботившись аспектом правдоподобности. А ведь одно только наличие у мосье По ротанговой трости разрушает версию, притом до основания.

В статье «Обсервера», на которую ссылался Дюпон, говорилось, что По, придя с визитом к доктору Картеру, долго вертел в руках его новую ротанговую трость, а потом унес ее с собой — разумеется, чисто машинально. По сообщению Картера, По забыл у него в кабинете «Ирландские мелодии» Томаса Мура — издание 1819 года.

— Тут сказано, что трость ротанговая. Почему вы так заостряете внимание на этой подробности?

Но Дюпон уже сменил тему.

— Не поставьте в труд, мосье Кларк, принесите саквояж, что прибыл нынче утром.

Просьба озадачила меня, а пожалуй, и рассердила. Зачем Дюпону понадобился саквояж? Не хочет ли он уклониться от ответа? И ведь я сразу распорядился отнести саквояж к нему в комнату. Но делать нечего — я поднялся по лестнице и вскоре втащил саквояж в библиотеку.

— Открывайте! — скомандовал Дюпон.

Я повиновался. От увиденного глаза мои округлились. Я наклонился ниже, застыл в благоговении. В саквояже лежал всего один предмет.

— Неужели это та самая…

— Трость Эдгара По, — подтвердил Дюпон.

Я обеими руками с величайшей осторожностью извлек трость. Восхищение мое Дюпоном пережило в ту минуту новый виток.

— Сударь, как же вам удалось достать ее? Как трость Эдгара По попала в ваш саквояж?

— Честно говоря, не эту именно трость сжимали пальцы По в последние дни — не эту, но абсолютно такую же. Трость, позаимствованная По у доктора Картера, была ротанговая, как вы только что изволили прочесть. Торговое название — малакка. И можете не сомневаться — из названия ваш покорный слуга сделал выводы не только о материале как таковом. Я выяснил точное количество проданных в Америке тростей из пальмы Calamus Ascipiounum, что растет в труднодоступных джунглях Малайского полуострова. Помните, недавно мы с вами прогуливались вечером, и я упомянул, что успел заглянуть в несколько магазинов? Из бесед с продавцами тростей я понял, что догадка моя верна — в Балтиморе в продаже имелись всего четыре-пять моделей малакк; вероятно, они же были представлены и в Ричмонде. Я приобрел по одной трости каждой модели. Затем я освободил один из своих саквояжей и с посыльным отправил в нем трости в больницу при колледже Вашингтона, где умер Эдгар По. К саквояжу прилагалась записка для доктора Морана, который пользовал По в его последние дни. В записке я сообщил, что на ричмондском почтамте перепутали посылки и теперь непонятно, которая из тростей была у Эдгара По. Я просил доктора Морана опознать трость и вернуть ее мне на ваш адрес, мосье Кларк.

— Но откуда вы узнали, что доктор Моран отсылал трость Картеру?

— Я был уверен, что никаких тростей он не отсылал, поэтому и моя просьба не показалась ему странной. По всей вероятности, доктор Моран отправил все вещи какому-нибудь родственнику По — очень возможно, вашему знакомцу Нельсону. А вот Нельсон должен был попытаться отправить вещи законным владельцам. В качестве благодарности за хлопоты я предложил доктору Морану оставить себе три из четырех тростей. Моран оправдал мои надежды — отправил мне одну трость. Ну что, мосье Кларк, никаких соображений не появилось?

— Если бы Эдгар По действительно подвергся ограблению, — заговорил я, оценив трость, — воры обязательно забрали бы такой дорогостоящий и красивый аксессуар!

— Вот видите — обнаружив ложь, вы приблизились к истине, — одобрил Дюпон. — И заслужили награду — вот эту трость.

Мой следующий выход в центр города — уж не помню, в какой именно район, — явился отличным поводом обновить мою великолепную малакку. Изысканность ее подвигла меня уделить больше внимания костюму — шляпу и жилет я выбирал, наверное, с той же осмотрительностью, с какой государственные мужи принимают новый закон. Результат оправдал умственные усилия — и шляпа, и жилет выгодно оттеняли изящество малакки. Представительницы слабого пола — равно молодые девицы и их дуэньи — задерживали на мне одобрительные взгляды, пока я добирался до Старого города.

Ах да, повод! Я откликнулся на письмо двоих поверенных, ведавших акциями Балтиморо-Огайской железной дороги, каковые акции достались мне по наследству. Строительство очередной ветки (вдоль реки Огайо) откладывалось; поверенные, не имея желания вникать в тонкости дела, попросту передали мне толстую папку бумаг, требовавших немедленного и тщательного изучения. Естественно, у меня не было на это времени.

В тот день я вновь очутился в районе, где 3 октября 1849 года обнаружили Эдгара По. Я решил заодно дойти до гостиницы «У Райана», этой свидетельницы плачевного состояния великого поэта. Я шел и гадал, что могло быть сделано или сказано в те роковые минуты, два года назад, с целью спасти или хотя бы ободрить его.

Меланхоличные мои размышления были прерваны резким криком из-за угла. Вообще-то в Балтиморе, как и в любом крупном городе, люди не придают особого значения шумам и крикам. Случается, ночь напролет раздаются вопли погорельцев и грохочут насосы, а ближе к утру вполне могут послышаться звуки потасовки между пожарными командами конкурирующих фирм. Но от этого одиночного крика, подобного предсмертной арии, мурашки побежали у меня по спине.

— Рейнольдс! — кричали за углом.

Эту фамилию повторял Эдгар По, лежа в больнице; с этим словом на устах он скончался.

Учтите, что крик застал меня прямо перед входом в заведение, откуда По был увезен в больницу — последний его земной приют. Учтите это и поймете глубину моего смятения. Я словно был перемещен в чужую жизнь или в чужую смерть.

Осторожно, очень осторожно я продолжал путь. И тут крик раздался вновь!

Я повернул за угол, шагнул в проход между домами, в густую тень, и стал приближаться к источнику звуков. Какой-то низенький джентльмен, в очках и визитке, почти пробежал мимо, заставив меня вжаться в стену. И вдруг я узнал голос того, кто докучал ему.

— Мистер Рейнольдс! — послышалось в третий раз.

— Оставьте меня в покое! — откликнулся низенький джентльмен — полагаю, теперь я могу с полным правом писать «откликнулся Рейнольдс».

— Сэр, — не внял Барон Дюпен, — я вынужден напомнить, что являюсь констеблем по особым делам.

— По особым делам? — с сомнением в голосе повторил Рейнольдс.

— По особым делам британской короны, а это вам не фунт изюму, — с патриотическим пафосом уточнил Барон.

— Что я сделал британской короне? Почему вы преследуете меня, прикрываясь британской короной? Вы не имеете права!

— Разве преследование и забота — одно и то же? Нет, это прямо противоположные понятия. Расскажите мне все для вашей же безопасности! — Барон Дюпен осклабился. Говоря с Рейнольдсом, он не прибегал к привычному маскараду; он был самим собой — напористым, настырным, развязным и фамильярным субъектом.

— Мне нечего рассказывать ни вам, ни кому другому!

— А вот тут вы заблуждаетесь. Вы, дражайший Рейнольдс, располагаете сведениями, чрезвычайно важными с точки зрения отдельных лиц. Эти лица крайне интересуются развитием событий в известный вам день. Впрочем, вы могли сделать выводы об их заинтересованности на основании последних газетных публикаций. Ваша репутация, ваше благосостояние как плотника, наконец, доброе имя вашей семьи могут подвергнуться опасности, если моя потребность в правдивых сведениях не будет немедленно удовлетворена в полном объеме. Вы были в тот день в гостинице «У Райана». Вы видели…

— Ничего я не видел, — отрезал Рейнольдс. — Ничего необычайного. Выборы как выборы. Без дебоша не обошлось, конечно, но это уж как водится. Вот годом раньше шерифа выбирали — то-то было шуму. Понятно — у каждого кандидата свои сторонники… У нас в Балтиморе выборы всегда целое событие. Так-то, мистер Барон.

— Просто Барон, друг мой; просто Барон. А как вы объясните тот факт, что Эдгар По, умирая в больнице, многократно призывал некоего Рейнольдса? — (Значит, Барону об этом тоже известно!) — Разве это не из категории необычайного? Или даже чрезвычайного? Чем-то вы Эдгару По да запомнились, мистер Рейнольдс; вот только чем?

— Не знаю никакого По, никогда с ним не встречался. Спросите других наблюдателей. А меня оставьте в покое.

Я пренебрег безопасностью тени ради удовольствия увидеть разочарование Барона, адресованное Рейнольдсовой спине. Барон не последовал за Рейнольдсом. Ухмылка его как-то смялась, будто он отведал кислятины или стащил у Рейнольдса бумажник. (Стоило ли удивляться, если именно так и случилось?) У Барона была замечательная черта — ничто не могло его обескуражить. Адвокат с подмоченной репутацией, спасающийся от кредиторов, Барон все же не спускал с физиономии самодовольной ухмылки; теперь вот Рейнольдс выразил решительный отказ иметь с Бароном дело, но не поколебал уверенности последнего в своих шансах.

Оставшись один посреди улицы, Барон несколько раз облизнул нижнюю губу, словно подготавливая ее к очередной демонстрации красноречия. Ибо, когда Барон не шантажировал и не улещивал, в лице его как бы что-то гасло, в осанке — надламывалось. Лишь собственные тирады оживляли этого человека; лишь тогда шестеренки начинали вращаться, а помпы — накачивать энергию. Теперь оцепенение одинокого Барона нарушило единственное слово, слетевшее с его уст. Слово это было — «Дюпен!».

Он произнес его, скрежеща зубами — так изрыгают проклятия. Подобное глумление над собственным именем казалось странным — точно человек сам себя ударил кулаком в челюсть. Но если воспринимать «Дюпена» не как фамилию Барона, а как обузу, полученную им в наследство, ненависть его станет объяснимой. Не ветвь генеалогического древа, но его вершина, к которой стремились все соки, ради пышности которой корни врастали глубоко в землю — вот что был Барон в собственном понимании. Подобно императору Наполеону, он мог ответить какой-нибудь любопытствующей особе королевских кровей: «Я сам свой предок!»

О нет, отвращение было направлено Бароном не на самого себя и не на свою семью. Барон проклинал К. Огюста Дюпена, и никого иного; К. Огюста Дюпена — литературный персонаж, на которого заявлял свои права. Но откуда взялась ненависть к литературному Дюпену? Обольстительное заблуждение относительно истинного прототипа Огюста Дюпена, за которое Барон уцепился еще перед нашей первой встречей в Париже, успело сделаться для него навязчивой идеей, завладеть его сознанием — и сей факт Барон признавал, и то с трудом, лишь оставшись совершенно один. Теперь была такая минута — Барон не подозревал, что я наблюдаю за ним. Самого себя он ведь не мог убеждать, запугивать или вводить в заблуждение маскарадом, как поступал с другими в жизни и в зале суда. Перед самим собой нужна была твердая уверенность, а ею-то Барон и не располагал. За отчаянием Барона стояло пошлейшее тщеславие. Отвращение в слове «Дюпен» я счел поначалу сигналом к раскаянию, к отступлению. Я ошибся.

Я вжимался в столб, подпиравший маркизу дагеротипной мастерской. Вскоре послышались стук копыт и скрип колес. Подъехал тот самый наемный экипаж, что в памятный вечер прогулки с Дюпоном дожидался Барона и Бонжур. Я мог только догадываться, какой метод — умасливание или шантаж — применил Барон к кучеру, чтобы распоряжаться экипажем по своему усмотрению. Бонжур открыла дверцу, ступила на мостовую. На козлах сидел тот же самый худощавый кучер. Позднее я узнал, как Барон добился преданности и исполнительности этого молодого раба, почти мальчика, по имени Ньюман — Барон обещал, что выкупит Ньюмана, если тот проявит себя усердным и послушным.

— Как стемнеет, он будет ждать нас на кладбище, — вполголоса по-французски сообщила Бонжур и добавила еще несколько слов, которых я не расслышал.

Я вернулся домой, достал с полки адресную книгу Балтимора. Из реплик Барона я уже знал, что Рейнольдс по профессии плотник. Согласно справочнику, плотник Генри Рейнольдс проживал на углу Фронт-стрит и Лоу-стрит — то есть недалеко от того места, где и разыгралась сцена.

Но какое отношение скромный, ничем не примечательный плотник мог иметь к Эдгару По? Есть категория лиц, которые плотников не нанимают. Это приезжие; к приезжим относился и Эдгар По. И чтобы прийти к такому выводу, совсем не обязательно быть великим аналитиком.

Этот конкретный мистер Рейнольдс отрицал знакомство с поэтом.

Я принялся анализировать комментарии Барона. Итак, Барон утверждал, что Генри Рейнольдс был с Эдгаром По в закусочной «У Райана» и видел нечто. Что столкнуло столь разных людей — плотника и поэта — в горький для последнего час? И как об этом узнал Барон? От напряжения голова моя гудела.

Постойте-ка! Рейнольдс упоминал выборы. «У нас в Балтиморе выборы всегда целое событие». А еще: «Спросите других наблюдателей». Значит, нахождение Рейнольдса в закусочной как-то связано с выборами — не зря же там устроили избирательный участок. Я стал просматривать газеты двухлетней давности. Взгляд мой приковала статья в «Сан» за третье октября 1849 года. Именно в этот день Эдгар По, по свидетельствам журналистов, был обнаружен в закусочной «У Райана» «в плачевном состоянии». Я уставился на длинный список наблюдателей на выборах, то есть лиц, которые следят за порядком и не допускают подделки бюллетеней. Точнее, я уставился на имя «Генри Рейнольдс». Вот оно что! Рейнольдс был наблюдателем на избирательном участке номер четыре! По месту своего жительства! Теперь понятно, почему Барон выследил его возле закусочной — потому, что дом плотника находится неподалеку!

У меня язык чесался рассказать о своем открытии Дюпону. Однако я знал, что нарвусь на упреки с его стороны. Дюпон наверняка повторит (с философским видом) свое первоначальное заявление не расспрашивать свидетелей. «Мы все выясним по ходу дела», — скажет он. И добавит: «Барон Дюпен успел поговорить с Рейнольдсом, заразить его своей ложью, как и прочих жителей Балтимора».

Итак, я мысленно напоминал себе, что Дюпон — величайший в мире аналитик, что информация о Рейнольдсе — это, скорее, уступка моему тщеславию, нежели вклад в расследование. А еще я гадал, кто бы мог назначить Барону и Бонжур встречу на кладбище нынче вечером, как стемнеет, и почему выбрано столь опасное и мрачное место. Встреча не шла у меня из головы; я подозревал, что разговор будет касаться Рейнольдса. И вот, едва стемнело, я сказал Дюпону, что намерен прогуляться перед сном, и вышел из дому.

Я нанял экипаж и покатил на северо-восток — в район, где предпочтительнее находиться при дневном свете. Когда впереди замаячило кладбище, экипаж резко остановился. Лошади дрожали мелкой дрожью и не двигались с места.

— А что, любезный, разве лошади вам больше не повинуются? — спросил я.

— Увы, сэр, — отвечал кучер.

— Тогда я сойду здесь. Я уже почти приехал.

— Здесь, сэр? Вы что ж, пешком намерены идти?

Я бы задал себе тот же вопрос (и, пожалуй, применил бы ту же интонацию), не будь я ведом потребностью больше узнать о Бароне. И вот я нерешительно шагнул в кладбищенские ворота и остановился на границе двух миров, но так, чтобы видеть последний фонарь Файетт-стрит.

Впереди я разглядел Баронов экипаж и порадовался, что меня скрывает темнота. В экипаж погрузили некий крупный и явно тяжелый предмет; затем в кладбищенской аллее растворилась некая фигура. Экипаж тронулся, а меня охватила паника. Ни за что на свете не хотел я остаться один ночью в этом царстве мертвых (да и никто из балтиморцев не согласился бы на такое). Забыв, что прячусь от Барона, я, как заяц, припустил бегом за его экипажем.

Спотыкаясь и оскальзываясь, я бежал на стук колес. Экипаж направлялся к больнице при колледже имени Вашингтона — той самой, куда отвезли Эдгара По из закусочной «У Райана»; той самой, где он скончался. Это большое кирпичное здание с двумя пилонами показалось мне столь же мрачным, что и соседнее кладбище. Вскоре после смерти Эдгара По колледжское руководство сочло местонахождение весьма неудачным, и теперь это здание редко использовали в качестве больницы. Колледж, истощив финансы на новое помещение в другом районе, намеревался продать старое.

Экипаж Барона остановился возле больницы. Ворота были заперты.

— Довольно трупов! — крикнули из окна в мой адрес.

Я проигнорировал это странное заявление и подергал створку ворот. В окне снова появилось напряженное лицо смотрителя.

— Нам больше не нужно трупов! Только что доставили свеженький!

Свежие трупы использовались врачами как наглядные пособия для студентов — будущих хирургов. «Воскресители» шныряли по кладбищам и посредством железного шеста с крюком проделывали дыры в гробах. Затем, подобно рыбакам, подцепляли труп за подбородок и вытаскивали из могилы порой всего через несколько часов после пристойных похорон. Соседство кладбища с колледжской больницей делало его особенно популярным у «воскресителей». Редкий смельчак отваживался пройти мимо в темное время суток — по слухам, «воскресителям», за недостатком свежих покойников, вполне годились прохожие, ибо цена у неразборчивых врачей была одна — десять долларов за труп.

— Вы что, оглохли? Я же сказал — довольно трупов! — нахмурился в окне смотритель.

— Извините, сэр, — сказал я.

Смотритель исчез. Я пошел вдоль забора и вскоре обнаружил, что один пролет завалился. Я использовал его как мостки через грязную лужу. Дверь в здание больницы все еще была не заперта за Бароном и Бонжур.

Отделение, в которое они вошли, казалось пустым. Здесь было гораздо холоднее, чем на улице, словно старые стены сгущали промозглую темноту. Сначала я вздрагивал на каждый шорох, полагая, что смотритель идет за мной, а потом догадался — это хлопают и скрипят от ветра ставни и двери, многочисленные в столь просторном здании.

Я стал осторожно подниматься по лестнице и, добравшись до третьего этажа, различил сверху голоса, искаженные эхом пустого помещения. Вероятно, Барон и Бонжур вели беседу с кем-то в лекционном зале на четвертом этаже. Лестница делала виток как раз перед этим залом, а поскольку дверь была отворена, я не мог продолжать подъем без того, чтобы не быть замеченным. К сожалению, до меня долетали только обрывки фраз. «Я же вам говорил», — произнес незнакомый голос.

Я оценил обстановку. Если срочно не подняться на четвертый этаж каким-то иным способом, а не посредством ступеней, цель моя достигнута не будет. Боковой лестницы не было. Зато был чулан, набитый бочонками. Сняв две крышки в поисках подходящего к случаю предмета — например, веревки, — я остолбенел. В бочонках хранились человеческие кости. Вконец расстроенный — надо же, забраться в столь жуткое место, и все без толку, — я разглядел в стене пустую шахту, вероятно, для приспособления вроде кухонного лифта, только очень уж большого. В шахте было темно, если не считать полосок слабого света с каждого этажа, однако я шагнул внутрь и сразу обнаружил лебедку и блок. Лифт, понял я, сооружен, чтобы доставлять некие предметы с первого этажа в лекционный зал на четвертом этаже. «Вот так везение», — думал я.

Неожиданно легко вписавшись в проем, я положил шляпу на пол, крепко обхватил ногами толстую веревку и полез наверх, подтягиваясь на руках. Пахло чем-то омерзительным, по всей вероятности, вредным для здоровья. Больших усилий мне стоило не смотреть вниз. Подо мной лежали три этажа, я приближался к четвертому. Фразы в лекционном зале слышались отчетливее с каждым дюймом.

Человек, с которым говорили Барон и Бонжур, имел громкий, гулкий голос и наклонность Барона к театральным модуляциям.

— Мне и так, по вашей милости, от газетчиков покою нет. Не понимаю, зачем снова это обсуждать.

— Нам нужны подробности, — терпеливо говорила Бонжур. — Все до единой.

— Видите ли, — Барон продолжил ее мысль, — мы приблизились к разгадке, что именно случилось с По в тот день, когда он был доставлен к вам. Вы, братец Моран, рискуете стать героем рассказа о чудовищной несправедливости.

Судя по длительной паузе, Моран крепко задумался. Я тем временем оглядывал узкий и темный туннель, в котором завис. Для поддержания равновесия пришлось коснуться стены и ощутить холодную липкую слизь. Затем в трещине возникли красные глазки, и крыса, встревоженная тенью моей руки перед входом в ее убежище, направилась ко мне.

— Сгинь, сгинь, — умолял я грызуна.

Взгляд кроваво-красных глазок вызвал такое отвращение, что я едва не съехал по веревке вниз, однако намерение дослушать разговор пересилило — я продолжил медленный подъем.

Упоминание о перспективе стать добычей злых языков заставило доктора перейти на повышенные тона.

— Эдгар По был доставлен в среду днем, примерно в пять часов, в наемном экипаже. Кучер помог внести его в палату. Я сам с ним расплатился.

— Неужели мистера По никто не сопровождал? — удивился Барон.

— Ни единая душа. Правда, при нем была визитная карточка доктора Снодграсса, который журнал издает, да еще записка: мол, это Эдгар По, ему нужна медицинская помощь. Мы поместили его в очень удобную палату на втором этаже, в пилоне, с окном во двор. Он ничего не помнил — ни кто отправил его в экипаже, ни с кем он проводил время.

— Что говорил мистер По? Упоминал ли он имя Грэй или, может быть, Э.С.Т. Грэй?

— Грэй? Нет. Он что-то бормотал, но это был полубред, разговор с воображаемыми субъектами. Мистер По был очень бледен, обливался по́том. Мы успокаивали его как могли. Естественно, я пытался его расспрашивать. Он сообщил, что у него жена в Ричмонде. Теперь-то я знаю — они не успели обвенчаться. Нет никаких сомнений, что мистер По повредился рассудком. Он не мог сказать, когда прибыл в Балтимор и что с ним произошло. Тут я возьми да и ляпни: мы, дескать, мистер По, сделаем все возможное, чтобы вы вновь наслаждались обществом ваших друзей.

Я между тем поднялся еще выше и висел теперь почти вровень с лекционным залом. Моя рука нашарила во тьме какую-то плотную ткань, скорее всего холстину. Я прищурился, напряг зрение. «Верно, это сверток, что грузили на кладбище в Баронов экипаж», — думал я. Нижняя часть свертка приходилась как раз напротив моего лица. Я снова доверился тактильным ощущениям и в ужасе отпрянул, нащупав холодную пятку покойника. Вот, значит, что Барон увозил с кладбища! Да и шахта, в которой я завис, предназначена отнюдь не для подъема блюд с кухни! Нет — это устройство обеспечивает доставку трупов на разные этажи для последующего вскрытия. Труп, выкраденный Бароном, успели отвязать от той самой веревки, что охватывали теперь мои ноги; заглянув в лекторий, я понял, почему труп до сих пор в шахте. Потому, что на столе посреди лектория уже лежит мертвое тело (или часть тела), обработанное раствором и покрытое белой тканью, готовое к демонстрации внутренних органов, суставов и сухожилий. Поодаль, на стене, я разглядел передники — как чистые, так и окровавленные. Нельзя, значит, втащить новый труп, покуда не разобрались с уже имеющимся.

От зрелища оскверненного трупа, а пуще того — от близости трупа более свежего меня трясло. Я задышал часто-часто, чтобы успокоиться, но этот маневр растревожил затхлый воздух и усилил ужасающее зловоние, которого я в своей сыскной лихорадке поначалу не чувствовал. Хватка моих пальцев ослабела.

Я съехал вниз по веревке почти на целый этаж. Упираясь ногами в стену, я попытался восстановить равновесие, чтобы не оказаться четырьмя этажами ниже, в преисподней подвала.

— Что это за звуки? — произнесла Бонжур. — Какой-то странный шум в стене. Кажется, в шахте подъемника.

Я что было сил вцепился в веревку и замер, вполне уподобившись трупу, находившемуся теперь в нескольких футах надо мной.

— Не иначе, доктор Моран, это наш скромный подарок очнулся от вечного сна, — рассмеялся Барон.

Пожалуй, никому с начала времен не случалось так смеяться в непосредственной близости от двух мертвых тел. Барон вгляделся в темноту шахты. Я висел как раз посередине шахтного ствола; чудесным образом от взгляда Барона меня скрывал им же обесчещенный труп. Барон вернулся к столу.

— Не беспокойтесь, — сказал Моран, — это ветер. Как мы ни закрепляем веревками ставни и двери, а шуму от ветра больше, чем от самых беспокойных пациентов.

Барон отошел от шахты, но его место заняла Бонжур, что было для меня куда опаснее. Отнюдь не страдая ни головокружением, ни страхом темноты, не питая естественного отвращения к норам, провалам и нишам, Бонжур всматривалась и вслушивалась в гулкое зловонное пространство.

— Будьте осторожны, мисс! — предупредил Моран.

Бонжур нависла над шахтным провалом, и целую бесконечную секунду я был уверен, что сейчас она спрыгнет прямо на меня. Однако Бонжур ухватилась за веревку одной рукой, а конец зажала коленями для равновесия. Судя по шуму сверху, Морана очень беспокоили ее манипуляции, а Барон пытался убедить его, что Бонжур не пропадет. Мои пальцы почти вросли в веревку; я безмолвно молился о чуде. Глаза Бонжур, казалось мне, пронзают тьму, подобно двум свечам, и уже разглядели мою непокрытую голову.

Каждый дюйм делал нашу встречу неумолимее, ведь Бонжур, вцепившаяся в веревку, подтягивала меня к себе, и я не мог этому противиться.

Крепко зажмурив глаза, обливаясь ледяным по́том, я ждал собственного обнаружения. И вдруг ужасный нечеловеческий визг разрушил мое оцепенение — целая армия голодных черных крыс ринулась вверх по склизким стенам шахты. Словно зачарованные, крысы всей массой устремились к Бонжур. Несколько мерзких грызунов прыгнули сначала мне на плечи и спину, прошлись тонкими, как проволока, коготками по моему пальто. Я подавил вопль отвращения.

— Это всего-навсего крысы, — послышался голос Бонжур. В следующую секунду она пнула ботинком нескольких грызунов, и они полетели в шахтный колодец. Барон протянул руку, помог Бонжур выбраться обратно в лекционный зал.

— Вроде пронесло! — выдохнул я, от души благодарный грызунам, однако не забыл стряхнуть пару-тройку своих хвостатых спасителей, которым, видимо, понравилось сидеть у меня на спине.

Поскольку разговор в лектории был по-прежнему хорошо слышен, я решил подняться всего на несколько дюймов и зависнуть в этом относительно безопасном положении.

— Итак, доктор, вернемся к нашим — точнее, к вашим — подробностям. Вы остановились на обещании позвать к мистеру По друзей, дабы он снова наслаждался их обществом.

Моран помедлил:

— Вероятно, мне следовало сначала поговорить с родными и близкими мистера По, а уж потом излагать подробности вам. У мистера По обнаружились кузены — если не ошибаюсь, одного из них зовут Нельсон По; а также приятель, адвокат мистер Коллинз Ли.

Барон шумно вздохнул.

— Давайте-ка посмотрим, что это у нашего доктора на столе, — игриво предложила Бонжур. Я слышал, как она отдернула с обнаженного мертвого тела белый покров, отозвавшийся шелковистым нерезким шорохом.

— Что вы делаете! Не троньте! — испугался Моран.

— Мне случалось видеть обнаженных мужчин, — хихикнула Бонжур.

— Не стоит смущать доктора, детка — он еще так молод! — воскликнул Барон.

— Не забрать ли домой этого покойничка — там, в тишине, мы бы его как следует изучили, — говорила Бонжур, судя по шуму, откатывая стол с трупом к дверям под бурные, но тщетные протесты доктора Морана. — Успокойтесь, доктор. Было ваше — стало наше. Кстати, Барон, я вот думаю: интересно будет родственникам девушки, которую мы подвесили в шахте, узнать, что тело пропало из могилы, а главное — что оно находится здесь и скоро наш доктор-чистоплюй порубит его на рагу?

— Полагаю, крайне интересно, душа моя! — воскликнул Барон.

— Что? На мертвых мы учимся спасать живых! Вы же сами привезли сюда труп!

— По вашему заказу, доктор, — парировала Бонжур. — А вы приняли труп в обмен на сведения для моего господина.

— Видите, доктор, вы не на тех напали, — наставительным тоном произнес Барон, подавшись к Морану.

— Я все понял. Понял, не извольте сомневаться. Вернемся к мистеру По. Я сказал ему — единственно с целью успокоить, ободрить, — что он скоро сможет наслаждаться обществом своих друзей. А он вдруг как закричит — откуда только силы взялись, — закричит, стало быть: «Лучшее, что может сделать для меня мой самый дорогой друг — это выпустить мне мозги посредством пистолета». Поняв, сколь плачевно его положение, мистер По выразил готовность лечь в сырую землю — в общем, говорил вещи, обычные для человека в подавленном состоянии. А потом впал в беспамятство, бредил, метался. Так продолжалось до вечера субботы, когда мистер По стал призывать какого-то Рейнольдса и призывал шесть или семь часов без перерыва, до самого утра. Впрочем, об этом я вам уже говорил. А утром он прошептал слабеющими губами: «Спаси, Господи, мою несчастную душу» — и скончался. Вот и все, господа, больше мне сказать нечего.

— В данный момент нас интересует, — начал Барон, — не было ли вызвано состояние мистера По неким возбудителем — например, опиумом?

— Не знаю. Видите ли, сэр, хотя состояние мистера По внушало глубокое сочувствие и наводило на разные мысли, я не припоминаю никаких специфических запахов, от него исходивших, — в частности, запаха алкоголя.

Я то напряженно вслушивался в произносимое в лектории, то предпринимал тщетные попытки унять сердце, в котором еще не прошел страх от опасной близости обнаружения. И вот разговор, а точнее, допрос закончился, к вящему удовлетворению Барона, и до меня донеслись удаляющиеся шаги. Я подтянулся на веревке, миновал труп несчастной молодой женщины и обрушил собственное едва живое тело в лекторий, предварительно убедившись, что он уже пуст. Растянувшись на полу, я отчаянно кашлял. Из моих легких с неохотой выходил отравленный мертвечиной воздух. Я дышал жадно, неистово, благодарно.

Я и не подумал сообщить Дюпону об этом происшествии. Возможно, читатель осудит меня — даром что я неоднократно указывал на упрямство Дюпона в отдельных аспектах. Сам я по натуре не философ. Дюпон — аналитик; рассуждения — его стихия. Я — наблюдатель. Пусть наблюдательность занимает самую нижнюю ступеньку лестницы мудрости — все же она требует практического склада ума. Быть может, наши с Дюпоном изыскания нуждались в легком толчке в сторону прагматичности.

Еще когда я искал упоминания о Генри Рейнольдсе, мне следовало объяснить, каким образом я получил доступ к газетам, хранившимся в моей домашней библиотеке, без того, чтобы Дюпон меня заметил. Так вот, с первых дней после нашего прибытия в Балтимор Дюпон оккупировал библиотеку и получил под надзор все содержимое своего убежища. Однако он покидал захламленную библиотеку, желая отвлечься от газет. Дюпон заглядывал в гостиные, будуары и спальни «Глен-Элизы», о существовании которых не помнил я, хозяин дома. Он мог прихватить с моей полки книгу, или карту какой-нибудь забытой Богом провинции, бывшую в пользовании у моего отца, или рекламный проспект на французском языке, привезенный из-за границы матушкой. А еще Дюпон читал произведения Эдгара По, и это занятие не укрылось от моего внимания.

Порой в сосредоточенном над книгой Дюпоне я узнавал себя, подпитываемого дивной энергией на протяжении многих лет. Но это бывало редко. Обычно Дюпон искал в стихах и рассказах По не духовные и интеллектуальные радости, а улики, указующие на те или иные свойства характера или события в жизни автора. Дюпон читал механически, как литературный критик. Критик не позволяет произведению захватить себя; критик не подносит книгу близко к лицу и не желает проникать в лабиринты писательского воображения, ибо такое путешествие чревато потерей контроля. Вот почему любитель изящной словесности, обнаружив в каком-нибудь толстом журнале критическую статью на прочитанный им роман или рассказ, хватается за нее, жаждет сличить точки зрения, а сличив, думает: «Нет, верно, я не эту книгу читал! Не иначе есть другой вариант, где автор поменял сюжетную линию и характеры персонажей. Обязательно найду и прочту!»

Этот холодный подход к произведениям По представлялся мне в высшей степени продуктивным. Вероятно, Дюпон таким образом проникал в тайники авторского нрава, а через них — и в суть событий, которые мы взялись расследовать.

— Ах, вот бы узнать, на каком судне По прибыл в Балтимор! — как-то раз воскликнул я.

Дюпон оживился:

— Балтиморские газеты относят название судна к числу неизвестных подробностей. Впрочем, тот факт, что название неизвестно газетчикам, еще не возводит его в категорию Неведомого. Ибо ответ, мосье Кларк, легко обнаруживается в ричмондских газетах периода последних месяцев жизни Эдгара По.

— Это когда он читал лекции о поэзии в частности и литературе в целом?

— Верно. Эдгар По пытался таким способом заработать денег на журнал «Стилус», о чем есть упоминания в письмах к вам, мосье Кларк. Действительно, мы не знаем, на каком судне По плыл из Ричмонда в Балтимор, но эти сведения и не представляют для нас ценности, и едва ли могут считаться существенными для определения цели путешествия. Цель эта ясна всякому, кто привык использовать свой мозг по прямому назначению. Если верить светской хронике, в последние два года у вдовца Эдгара По было несколько любовных увлечений. А незадолго до смерти он обручился с одной богатой дамой из Ричмонда — значит, в Балтимор он отправился не по зову сердца. Теперь учтем, что нареченная По, некая мадам Шелтон, женщина очень и очень состоятельная. Факт, известный газетчикам, а значит, и вообще всем (ибо газетчики черпают новости у толпы); так вот, учитывая, что о богатстве мадам Шелтон говорили везде и всюду, Эдгар По мог чувствовать потребность отмести подозрения, будто он женится по расчету.

— Он никогда в жизни не женился бы из-за денег! — выпалил я.

— Ваше возмущение, мосье Кларк, в данном случае неуместно. Из-за денег собирался жениться Эдгар По или по любви, совершенно не важно, поскольку результат был бы один и тот же. Что, без сомнения, облегчает нам задачу. Итак, если По хотел жениться на мадам Шелтон ради денег, у него тем более были причины оградить себя от подобных обвинений, ведь невеста могла заподозрить расчет и расторгнуть помолвку. Если же он питал к мадам Шелтон глубокое и чистое чувство, как вы, мосье Кларк, полагаете, цель его все равно оставалась та же — добыть денег на свои нужды, чтобы не пользоваться средствами будущей жены. В любом случае, когда ричмондские лекции не оправдали надежд, Эдгар По отправился в Балтимор, чтобы заручиться профессиональной поддержкой, найти подписчиков для нового журнала и таким образом укрепить свои финансовые позиции и обрести независимость от денег мадам Шелтон.

— Вот, значит, почему первым делом он пошел к Натану Бруксу — ведь доктор Брукс собаку съел на издании журналов. Правда, — скорбно продолжал я, — дом доктора Брукса сгорел. Я сам видел.

— Эдгар По прибыл в Балтимор, чтобы начать жизнь заново. Полагаю, в конце концов выяснится, что он умер полный надежд, а не отчаяния.

Тут я вспомнил слова доктора Морана: дескать, Эдгар По не знал, когда оказался в Балтиморе и как это произошло, — заявление, несообразное известным нам подробностям. Приведенный выше разговор с Дюпоном имел место через несколько дней после моего тайного посещения больницы. Я продолжал ходить в читальный зал, у меня хватало дел в городе; перемещаясь по балтиморским улицам, я неизменно чувствовал на себе пристальные взгляды, причем количество соглядатаев неуклонно множилось — по крайней мере таково было мое впечатление. Поначалу я принимал это за навязчивую идею, следствие чувства вины перед Дюпоном за то, что скрываю результаты своих изысканий; или же связывал с мыслями о последнем свидании с Хэтти у ворот ее дома — мысли были тревожные, этой тревогой я объяснял собственную рассеянность и как результат — воображаемую слежку.

Впрочем, один человек точно всегда оказывался там же, где и я, — свободный негр лет сорока. Обернувшись в уличной толпе или выглянув из окна экипажа, я неизменно замечал его поблизости. Негр был коренастый, плотный, с резкими чертами лица. Как правило, отличить свободного негра от раба не составляет труда — свободные негры характеризуются высокомерием во взгляде, а зачастую и шиком в одежде. Правда, этот дешевый шик несравним с истинной элегантностью категории рабов, известных как «черные денди», которых хозяева наряжают под стать себе, чтобы не создавали диссонанса.

Мне мерещился Фантом, преследовавший меня давным-давно, когда я еще не мечтал о встрече с таким человеком, как Дюпон, и не страшился встречи с таким человеком, как Барон Дюпен; память мою терзал остекленелый взгляд Хартвика, похитившего меня из Версаля. Однажды чернокожий соглядатай попался мне на Балтимор-стрит. Я ничуть не удивился, увидев, что этот, по всей вероятности, свободный негр шепчется с Бароном Дюпеном, причем Барон сердечно трясет ему руку.

В тот же вечер Дюпон, растянувшись на диване в гостиной, взялся читать «Лигейю» Эдгара По. Художник фон Данткер несколько часов назад забрал свои кисти и удалился в состоянии крайнего раздражения, ибо Дюпон заявил, что не желает больше, поднимая взгляд над газетой или книгой, видеть напряженное лицо художника — пускай, дескать, фон Данткер сидит позади него, если ему угодно писать портрет. «Не могу же я писать вашу спину», — резонно возразил фон Данткер. Дюпон согласился с доводом и ликвидировал проблему, поместив перед собой зеркало, а фон Данткер взял другое зеркало, большего размера, и поставил его за мольбертом, так, чтобы первое зеркало смотрело в него и возвращало художнику Дюпонов образ не в зеркальном отражении, а в правильном виде. «Оба не в себе, что Дюпон, что фон Данткер», — решил я. Впрочем, фон Данткер, откусывая изрядные куски от странного пирога, жаренного в свином жиру, каковой пирог всегда приносил с собой, продолжал с увлечением писать портрет Дюпона.

Я взял с этажерки «Ирландские мелодии» Томаса Мура. Доктор Картер, ричмондский друг Эдгара По, сообщил местным газетчикам, что именно эту книгу читал По у него в кабинете. Было также известно, что в Ричмонде По декламировал одной молодой леди следующие строки:

Мысли мои унеслись к милой, дорогой Хэтти.

— Как по-вашему, мосье Дюпон… — вкрадчиво начал я.

Дюпон отвлекся от чтения:

— Да, сударь?

— Как по-вашему, если женщина говорит: «Многое изменилось», — что она имеет в виду — свои чувства, в частности, чувство теплой привязанности, или же некие внешние обстоятельства?

— Вас интересует мое мнение, сударь? — уточнил Дюпон, закрывая книгу.

Я колебался. Я надеялся, Дюпон не усмотрит в вопросе попытку попользоваться его уникальным даром в личных целях, хотя именно это я и собирался сделать.

— А вы как полагаете, мосье Кларк, — продолжал Дюпон, не дождавшись ответа, — о пустяках говорила ваша, гм, знакомая или о серьезных вещах?

Я напряг воображение:

— Что считать пустяками, а что — важными вещами, сударь?

— В этом-то и вопрос, — принялся объяснять Дюпон. — Для человека, который не является прямым реципиентом нежных чувств молодой дамы, ее эмоции относятся к категории пустяков; а вот состояние кровли ее дома, или заем, который она может получить в банке, да и любое видимое изменение прежнего положения дел относятся к категории важных и серьезных вещей. Напротив, для человека, ищущего расположения дамы или уже обретшего таковое, расшифровка ее эмоций будет иметь огромную важность. Что касается худой кровли, она едва ли хоть на минуту взволнует пылкого поклонника. Понимаете, к чему я веду? Ответ на ваш вопрос следующий: значение слов «многое изменилось» варьируется в зависимости от личности адресата.

Совет Дюпона относительно сердечных дел (если это был совет) потряс меня холодным рационализмом; я почел за лучшее закрыть тему.

Вскоре зазвонил дверной колокольчик. Прислуге я дал выходной, а сам успел выйти из гостиной. Дюпон выждал несколько мгновений, захлопнул книгу, со вздохом покинул диван и приблизился к двери. На пороге, напряженно заглядывая в холл, стоял невысокий человек в очках.

— Что вам угодно, сэр? — вежливо спросил он.

— А разве это не вы звонили в колокольчик? — удивился Дюпон. — Полагаю, у меня есть полное право задать тот же вопрос, однако я не задам, ибо ответ меня не интересует.

— В чем дело? — возмутился визитер. — Я Рейнольдс, Генри Рейнольдс. Позвольте мне войти.

Я наблюдал всю сцену из коридора, примыкающего к кухне. Мистер Рейнольдс тем временем пристроил на крючке шляпу и предъявил Дюпону визитную карточку, полученную им утром.

По моему замыслу, Дюпон должен был проявить больше интереса к Рейнольдсу, если ему самому придется впускать его. Я делал ставку на элемент неожиданности, на тщеславие первооткрывателя, на соблазн воспользоваться тем, что свидетель явился собственной персоной, и выудить из него все сведения.

Как же я просчитался! Дюпон, все еще сжимавший в руке книгу, пожелал визитеру доброго вечера и прошел мимо меня вверх по лестнице. Я бросился за ним:

— Что это такое, сударь?

— Мосье Кларк, к вам гость — какой-то мосье Рейнольдс, если не ошибаюсь, — сообщил Дюпон. — Полагаю, джентльмены, вам предпочтительнее говорить с глазу на глаз.

— Но как же… — Я вовремя спохватился и не стал распространять предложение.

— Так посылали за мной или нет? — возвысил голос Рейнольдс. — Меня другие клиенты ждут. Кто из вас мистер Кларк?

Я несмело взял Дюпона за локоть:

— Конечно, следовало все вам рассказать, мосье Дюпон. Это я вызвал Рейнольдса, потому что видел его с Бароном Дюпеном. Рейнольдс был наблюдателем на выборах в сорок девятом году на том самом участке, где нашли Эдгара По. Только Барону он ничего не сказал. Подождите, мосье Дюпон! Пойдемте в гостиную. Я так и знал, что вы откажетесь говорить с Рейнольдсом, вот и позвал его тайно. По-моему, крайне важно расспросить его.

Дюпон не выказал ни малейших признаков интереса.

— От меня-то что вам угодно, мосье Кларк?

— Поприсутствуйте при нашей беседе. Можете ни единого слова не говорить, если не хотите.

Конечно, я надеялся, что заинтригованный Дюпон заговорит, причем одним словом не ограничится; что мне нужно будет только начать диалог, а там вступит прославленный аналитик, не привыкший разбрасываться подробностями.

Дюпон соблаговолил пройти в гостиную.

— Ну, как дела? — с вымученным дружелюбием осведомился плотник, оглядев просторный зал от пола до сводчатого потолка высотой по третий этаж. — Перепланировочку затеяли, да, мистер Кларк? И правильно — особнячок-то надо бы подновить, если позволите, сэр. В этом году, осмелюсь заметить, просто какой-то перепланировочный бум.

— Что-что? — напрягся я, на минуту забыв о профессии моего визитера.

Дюпон уселся в кресле, что стояло в углу подле камина, подпер подбородок ладонью, разместив на щеке свои тонкие длинные пальцы, и принялся, по обыкновению, цокать языком. Вопреки ожиданиям, ситуация не вынудила его говорить — напротив, Дюпон устремил взгляд поверх наших с Рейнольдсом голов, к потолочным балкам. Гримаса, впрочем, у него была такая, словно он присутствовал на театральном представлении.

— Перепланировка мне не нужна, — сказал я.

— Как не нужна? Зачем же вы меня вызывали, джентльмены?

Рейнольдс нахмурился, подумал и взял в рот порцию жевательного табаку, как бы говоря: ну, раз перепланировки не будет, хоть табачку пожую.

— Видите ли, мистер Рейнольдс, вообще-то я хотел… — Во рту вдруг пересохло, слова звучали неуверенно.

— Если вы, джентльмены, оторвали меня от дел для собственного развлечения… — распаляясь, заговорил Рейнольдс.

— Ни в коем случае! Нам нужна информация, — воскликнул я. Мизансцена показалась мне удачным началом. Губы Дюпона дрогнули. «Сейчас будет задавать вопросы», — подумал я. Но Дюпон только зевнул и поменял положение скрещенных ног.

Рейнольдс, впрочем, не слушал.

— Так вот, джентльмены, чтоб вы знали: я время терять не люблю. От меня, к вашему сведению, зависит будущий облик Балтимора. Я участвовал в возведении публичной библиотеки и Мэрилендского института; я руководил строительством первого в городе здания со стальным каркасом — там теперь издательство «Сан».

Я предпринял попытку вернуться к главному предмету.

— Мистер Рейнольдс, вы были наблюдателем во время выборов 1849 года на участке, расположенном в закусочной «У Райана». Я прав?

Дюпонов взгляд в никуда стал более пристальным. Порой кошка сворачивается клубком вроде бы с целью как следует поспать, но забывает закрыть глаза. Именно такое выражение лица было у Дюпона.

— Как я уже сказал, — зачастил я, — нужная мне информация касается вечера того дня, я говорю о дне выборов в четвертом избирательном участке, когда в закусочной был найден джентльмен по фамилии По…

— Ах вот оно что! — перебил Рейнольдс. — Вы заодно с этим типом, Бароном, или как там его, который мне проходу не дает, письмами да записками забрасывает! Я прав?

— Прошу вас, мистер Рейнольдс…

— Который все про какого-то По выспрашивает! Дался вам всем этот По!

— Вот видите, — философски заметил Дюпон в мой адрес, — мосье Рейнольдс тоже считает, что кончина хоть сколько-нибудь замечательной персоны остается в тени личностных качеств этой персоны, что ведет к расширению и углублению лакун в сознании публики, а также к дальнейшим недоразумениям. Браво, Рейнольдс.

Этой замысловатой фразой Дюпон добился только одного — сбил нашего гостя с мысли.

Рейнольдс погрозил пальцем сначала мне, затем Дюпону, точно великий аналитик заслуженно подвергался процедуре допроса.

— А теперь слушайте внимательно, джентльмены! — Капли слюны, черной от табачной жвачки, разлетались по комнате — казалось, Рейнольдс брызжет ядом. — Слушайте и запоминайте! Мне плевать, барон тот, другой тип, или не барон; также мне плевать, если вы окажетесь лордами или королями. У меня нет для него сведений — зато полно заказов! И вам я тоже ничего не скажу, понятно? Короче, ваши высочества, никогда больше не беспокойте меня, а не то я обращусь в полицию.

За завтраком я получил записку от Дюпона: мол, в полдень вы, мосье Кларк, найдете меня в библиотеке. Накануне вечером Дюпон ни слова не сказал. К моему удивлению, тот факт, что я видел Барона Дюпена, он счел более важным, чем тайное приглашение в «Глен-Элизу» плотника Рейнольдса.

— Итак, — начал Дюпон, едва я переступил порог библиотеки, — вы следили за Бароном Дюпеном.

Я слово в слово пересказал диалог Барона и Рейнольдса, а также дал полный отчет об увиденном на кладбище и в больнице, всячески оправдывая себя за то, что оставил Рейнольдсу визитку.

— Поймите, сударь, По, умирая, многократно повторил фамилию Рейнольдс. А Генри Рейнольдс был наблюдателем на выборах в том самом участке, где обнаружили бесчувственного По! Неужели вы не усматриваете роковой связи между этими обстоятельствами? Неужели полагаете, что такое совпадение можно проигнорировать?

— Во-первых, это, как вы совершенно правильно изволили выразиться, совпадение, а во-вторых, игра случая.

Совпадение! Игра случая! Сначала Эдгар По на смертном одре призывает Рейнольдса, потом некто Генри Рейнольдс обнаруживается в том самом районе, где был найден По. Впрочем, читатель, верно, уже понял — Дюпон был очень убедителен, даже когда ограничивался одной-двумя фразами. Если бы он вдруг заявил, будто соборы Балтимора имеют мало отношения к балтиморским католикам, и то слушатель нашел бы достаточно причин согласиться.

Я предложил пройтись. Дюпон оказался не против. Я надеялся, пешая прогулка заставит Дюпона с бо́льшим вниманием отнестись к моим предположениям. Ход расследования очень меня беспокоил, и не только из-за отказа Дюпона считаться с Рейнольдсом (а ведь Барон с ним считался!); нет, я был уверен, что мы, замкнутые на собственных домыслах, сами себя изолировавшие от улик, упускаем и многие другие факты — например, вероятность поездки По из Балтимора в Филадельфию и пребывание в этом городе незадолго до смерти. Об этом-то событии я и заговорил с Дюпоном.

— По не доехал до Филадельфии, — отрезал великий аналитик.

— Вы хотите сказать, По не был в Филадельфии за несколько дней до появления в закусочной «У Райана»? — переспросил я, изумленный не столько самим заявлением, сколько уверенным тоном своего товарища. — Вот так сенсация в глазах газетчиков!

— В их глазах, дражайший мосье Кларк, практически каждое событие является сенсацией, ибо они падки на сенсации и пребывают в счастливой, но ничем не обоснованной уверенности, будто им по силам отыскать любые улики. Они всему удивляются — в то время как удивляться не следует ничему. Запомните, друг мой: учитывайте, если вам угодно, сказанное единожды, но почерпнутое из четырех источников — ни в коем случае, поскольку повторение всегда бездумно.

— Но откуда у вас такая уверенность? Ведь, кроме того факта, что Эдгар По приходил к сгоревшему дому доктора Брукса, нам ничего не известно о его времяпрепровождении в Балтиморе. След По вновь появляется лишь через пять дней — в закусочной. Может, за эти пять дней По съездил на поезде в Филадельфию. А если так и было, имеем ли мы право игнорировать вероятность того, что ключи к пониманию дальнейших событий надо искать именно в Филадельфии?

— Давайте-ка на этом пункте остановимся подробнее и потом уж не будем к нему возвращаться. Полагаю, вы помните, зачем мосье По собирался в Филадельфию?

Разумеется, я прекрасно это помнил и не преминул повторить вслух. Эдгар По получил предложение отредактировать томик стихов некой миссис Маргарет Сент-Леон Лауд, за что богатым супругом миссис Лауд ему была обещана сумма в сто долларов. Газеты сообщали, что По ухватился за это крайне выгодное предложение, когда мистер Лауд, процветающий владелец фабрики по изготовлению клавишных инструментов, был по делам в Ричмонде. По даже просил Мамочку Клемм писать ему в Филадельфию, но адресовать письма на весьма странное имя — Э.С.Т. Грэй, эсквайр. «Надеюсь, нашим бедам скоро придет конец», — добавил По в письме к дорогой Мамочке.

— Сто долларов были бы для По внушительной суммой, действительно улучшившей его положение, ибо он нуждался, да и вопрос финансирования нового журнала оставался открытым, — сказал я. — Целых сто долларов за редактуру небольшого поэтического сборника! И работа для него не новая, По в разное время редактировал, если не ошибаюсь, пять журналов, а денег едва хватало, чтобы прокормиться. Опусы этой миссис Лауд он мог довести до ума, как говорится, не приходя в сознание. Но как, мосье Дюпон, нам определить даты визита По в Филадельфию? Вы не можете отрицать, что По там был, без каких-либо улик, подтверждающих обратное!

— Определить можно посредством мадам Лауд.

Я нахмурился:

— Боюсь, от нее проку не много. Я отправил этой женщине несколько писем, и ни одно из них она не удостоила ответом.

— Вы меня неправильно поняли, мосье Кларк. Я не собираюсь писать к мадам Лауд. Прошу вас учесть ее статус. Мадам Лауд претендует на звание поэтессы и является женой процветающего бизнесмена; в это время года бесполезно искать ее в Филадельфии — она наверняка отдыхает либо на загородной вилле, либо на морском курорте. И вообще, не стоит докучать замужней даме, когда можно узнать о ней иным способом.

И Дюпон извлек из внутреннего кармана тоненькую, хотя и весьма элегантную книжицу, на обложке которой было написано: «Придорожные цветы. Собрание стихотворений миссис М. Сент-Леон Лауд, издательство “Тикнор, Рид и Филдс”».

— Что это, сударь?

— Полагаю, тот самый сборник стихов, отредактировать который согласился мосье По. Сборник все же увидел свет, но, хвала Господу, кажется, свет не заметил его.

Я открыл первую страницу. Право, не знаю, стоит ли публиковать здесь список стихотворений, представший моему взору. Пожалуй, все же рискну вызвать осуждение читателя. Итак: «Внемли моей мольбе», «Подруге по случаю рождения сына», «Умирающий бизон», «Помолимся вдвоем», «Да, это я — подъемли взор без страха», «Разлука с другом», «Посещение памятника», «Первый летний день» (за которым вполне предсказуемо шел «Последний летний день»). Содержание занимало несколько страниц. Дюпон, по его словам, заказал сборник у балтиморского книготорговца.

— Теперь нам известно, что мосье По не ездил в Филадельфию с целью редактировать стихи мадам Лауд, — подытожил Дюпон.

— Все равно не вижу причин для подобной уверенности.

— А вы напрягите зрение. Никто, мосье Кларк, не редактировал этих стихов, что ясно уже из их количества в настоящем сборнике. А если какой-нибудь литератор — да простит его Господь — все же взялся, то был он отнюдь не поэт, с юности придерживающийся принципов лаконичности и максимальной точности при выборе слов. Согласитесь, именно с этой стороны мы знаем мосье Эдгара По.

Пожалуй, тут Дюпон был прав. Теперь я убедился — он не зря столько времени провел над произведениями моего кумира.

И все же я не мог полностью принять его доводы.

— Мосье Дюпон, а что, если Эдгар По отправился в Филадельфию, начал процесс редактирования стихов миссис Лауд, а потом у них что-то не заладилось — например, он раскритиковал ее творчество, — и пришлось ему вернуться в Балтимор, не доведя дело до конца?

— Вопрос умного человека, мосье Кларк; умного, хотя и ненаблюдательного. Вполне возможно, что По прибыл в дом Лаудов с целью выполнить свои обязательства по договору, но стороны не сошлись в цене или иных условиях. Если даже и так, мы должны на краткий миг принять во внимание эту вероятность лишь для того, чтобы отбросить ее.

— Но почему, сударь?

— Повнимательнее прочтите оглавление. Уверен, на этот раз вы сами поймете, на чем остановиться.

К тому времени мы успели усесться за столик в ресторане. Дюпон подался ко мне и стал следить за моим пальцем, скользившим по строчкам содержания «Придорожных цветов».

— Вы делаете успехи, мосье Кларк. Вас не затруднит прочесть вот этот опус?

Стихотворение называлось «Удел незнакомца» и начиналось так:

— Святые небеса! Да ведь миссис Лауд описала сцену в колледжской больнице, где умирал Эдгар По!

— Возможно, это плод романтического воображения. Читайте дальше. Вы очень недурно декламируете — этак, знаете, с подъемом, вдохновенно.

— Благодарю вас, сударь.

Третья строфа описывала последние минуты на грешной земле, где пылающий лоб несчастного не дождался «касанья милых, чистых уст». Затем шла непосредственно кончина:

— «Прах без надгробья в землю лег», «примяли спешно дерн», «не оросил святой земли»… Скомканные, недостойные похороны… «Ритуал презрев»… Без сомнения, речь идет о похоронах Эдгара По на Вестминстерском кладбище! То же самое видел и я!

— Как мы и предполагали, мадам Лауд, не будучи стеснена в средствах, свободно перемещается по стране; об этом же говорят и другие ее опусы. Так что смело делаем вывод: поэтесса посещала Балтимор в последние два года, вероятно, вскоре после смерти По. Ее интерес к обстоятельствам смерти и похорон человека, встреча с которым была назначена незадолго до этой самой смерти, вполне понятен, а впечатление от похорон — столь сходное с вашим, мосье Кларк, собственным впечатлением — мадам Лауд составила, посетив могилу По, а возможно, и побеседовав с кладбищенским сторожем или могильщиком. Не исключено, что она говорила и с доктором в больнице.

— Поразительно, — выдохнул я.

— Внимательное чтение способно привести к целому ряду выводов. Например, мосье Кларк, мы можем убедиться, что мадам Лауд вполне разделяет ваше мнение о родственниках мосье По, не почтивших его память должным образом. В стихотворении нет каких-то особых сведений об окружении По или его последних днях. Нам известно, что мадам Лауд узнала о смерти мосье По не из первых рук, что не была посвящена в его планы, подобно близким людям, с которыми мосье По расставался, как он считал, ненадолго. Обратите внимание на заголовок: «Удел незнакомца» — он говорит сам за себя. Теперь вы убедились, что мосье По не встречался с мадам Лауд, как планировал? Это стихотворение, мосье Кларк, станет нашим первым вещественным доказательством того, что мосье По так и не доехал до Филадельфии.

— Первым доказательством, мосье Дюпон?

— Именно.

— А зачем Эдгар По просил тещу писать ему на это странное имя — Э.С.Т. Грэй?

— Это возможно, станет вторым нашим доказательством, — с неохотой отвечал Дюпон, желавший, кажется, закрыть тему.

Дюпон стал чаще выходить на прогулки. Сеансы позирования больше его не связывали — после ряда ссор с фон Данткером и громкого возмущения последнего нелепыми требованиями Дюпона, художник счел за лучшее закончить портрет по памяти. Не желая больше терпеть беспокойство от фон Данткера, я сообщил письмом, что оплачу его труд. Ответ художника оказался неожиданным — труд оплатить взялась третья сторона, причем нынче же. Поскольку это ни с чем не сообразовывалось, я поспешил к фон Данткеру в студию и чуть не столкнулся с выходящим оттуда Бароном Дюпеном. Барон приподнял в мой адрес шляпу и осклабился.

Я сразу все рассказал Дюпону. Тот лишь посмеялся над моим предположением, что фон Данткер — шпион Барона.

— Мосье Дюпон, этот, с позволения сказать, художник мог слышать каждое наше с вами слово! Да что там мог — он и слышал! Он только делал вид, что увлечен рисованием, а сам подслушивал!

— Этот простак фон Данткер? Подслушивал? Не смешите меня!

Других комментариев я от Дюпона не добился.

Дюпон, поставив себе задачу «проникнуться духом Балтимора», практиковал продолжительные медленные прогулки вроде парижских. Обычно я прогуливался с ним, поскольку ждать его дома было невыносимо, — я хорошо помнил, как однажды не выдержал такого ожидания. Как правило, мы выходили вечером. Подобно литературному компаньону К. Огюста Дюпена, я мог бы сказать, что «в мелькающих огнях и тенях большого города» мы добывали «ту неисчерпаемую пищу для умственных восторгов, которую дарит тихое созерцание». Впрочем, следует сделать поправку на «мелькающие огни». Читатель уже имел случай убедиться, что в отличие от Парижа ночной Балтимор весьма труден для визуального восприятия.

Помню, как-то в темноте я нечаянно толкнул одного весьма странно одетого пешехода. Я с учтивостью извинился и лишь тогда поднял взгляд. На незнакомце было черное пальто старомодного покроя. Выражение его лица не отпускало меня до рассвета — он посмотрел свысока и зашагал прочь без единого слова.

Дюпон, впрочем, мало значения придавал отсутствию фонарей.

«При дневном свете я вижу, — говорил он, — а ночью проницаю суть».

Поистине, это был человек-сова; ночью он добывал себе пищу для ума.

Дважды во время ночных прогулок, в том числе когда я толкнул загадочного незнакомца, мы видели Барона Клода Дюпена и Бонжур. Шансы двух соперничающих сторон скрестить пути по одной только воле случая смехотворны в таком городе, как Балтимор, — большом, растущем, насчитывающем сто пятьдесят с лишним тысяч жителей. Вероятно, скрещению наших путей способствовал магнетизм общей цели. А может, Барон нарочно отклонился от курса, чтобы поглумиться над нами. Внешность его изменилась, особенно лицо и выражение глаз — не оттого ли, что Барон пополнел? Или, наоборот, похудел?

Барон находил удовольствие в демонстрировании «изрядного матерьяльца», собранного им о последних днях По.

— Ах, что за трость! — воскликнул он однажды. — Полагаю, это последний крик моды?

— Малакка, — не без гордости отвечал я.

— Малакка? Такая же была у Эдгара По. Да-да, друзья мои, все, что вы обнаружили, известно и нам. Например, мы знаем, почему По взял этот странный псевдоним — Э.С.Т. Грэй. И почему был в одежде не по размеру. Вы, верно, читали в газетах, что одежду сменили для маскировки? Это правда, только костюмчик-то мосье По не сам выбирал…

Обыкновенно Барон обрывал фразу на полуслове или подмигивал Бонжур. Она смотрела на нас с Дюпоном и никогда не проявляла глумливой учтивости, даром что муж ее подавал тут пример. Похихикав сам с собой, Барон говорил что-нибудь вроде:

— Впереди у нас, друзья мои, множество сенсационных открытий! Мы добудем пропуск к славе!

Бахвальство было одной из его слабостей.

— Дражайший братец Дюпон, — приветствовал как-то Барон моего товарища (мы вышли размяться после завтрака). — Что за удовольствие видеть вас в добром здравии! — И Барон с энтузиазмом стал трясти руку Дюпона. — Надеюсь, ваше путешествие обратно в Париж пройдет без эксцессов. Мы движемся семимильными шагами; скоро балтиморская задачка будет решена.

Дюпон не опустился до дерзости.

— Я прекрасно провел время в Балтиморе, мосье Дюпен.

— Балтимор — дивный город, — закивал Барон и добавил громким шепотом: — Куда ни глянь — красотку увидишь. Ни один город не может похвастать таким количеством прелестных женщин.

Тон этого комментария меня покоробил. В тот раз Бонжур не сопровождала своего супруга, а жаль!

Когда Барон откланялся, Дюпон вдруг положил мне на плечо свою тяжелую руку и некоторое время стоял так, не говоря ни слова. Мне сделалось жутковато.

— Какова степень вашей готовности, мосье Кларк? — полушепотом спросил Дюпон.

— Что вы имеете в виду?

— Каждый новый день приближает вас к ядру истины.

— Сударь, единственное мое желание — по мере способностей содействовать вам в расследовании, — отвечал я.

На самом деле я отнюдь не чувствовал, что приближаюсь к какому бы то ни было ядру — напротив, я полагал себя находящимся на периферии занятий Дюпона и планов, а уж если применять термин «ядро», мы, по моему мнению, не проникли и за первую из многочисленных оболочек.

Дюпон скорбно покачал головой, как бы отметая всякую надежду на понимание с моей стороны.

— Занимайтесь расследованием и дальше, мосье Кларк, если это не противоречит вашим желаниям.

Я опешил от такого напутствия и попросил пояснений.

— Ваши занятия помогают узнать, какие приемы задействует Барон, — последовал ответ. — Как, например, в случае с мосье Рейнольдсом.

— Но вы же сами осуждали меня за Рейнольдса!

— Верно, мосье Кларк, я не выразил восторга. Ваш контакт с Рейнольдсом был совершенно бесполезен для расследования. Однако, как я уже говорил, необходимо отсечь все бесполезное, чтобы осталось только нужное; а прежде чем отсечь, необходимо убедиться в бесполезности.

Я не понял, к чему, по мнению Дюпона, должен был быть готов. И все же версия у меня наличествовала. Не вызывало сомнений, что слежка за Бароном предполагает известную степень риска.

Впрочем, это не все. Дюпон также имел в виду мою готовность вернуться к прежней жизни, когда расследование будет закончено. Знай я, что меня ждет, быть может, я отправил бы Дюпона в Париж ближайшим рейсом, а сам отшельничал бы в милой «Глен-Элизе»? Вот какой вопрос не дает мне покоя.