15

Так я стал шпионом в нашем тандеме.

Барон Дюпен каждые несколько дней менял гостиницу. Я полагал, его мучает страх быть выслеженным парижскими недоброжелателями, даром что самому мне подобные опасения представлялись малообоснованными. Однако вскоре внимание мое привлекли два субъекта, похоже, шпионившие за Бароном. Поскольку я занимался тем же, мне нелегко было одновременно наблюдать и за этими двумя. Одевались они будто в специальную униформу — старомодные черные фраки, синие панталоны, шляпы-котелки, бросавшие густую тень на лица. Вовсе не похожие друг на друга, эти подозрительные господа имели одну общую черту — надменный взгляд, направленный всегда на один и тот же объект, точь-в-точь как у римских статуй в Лувре. Объект этот был, конечно, Барон Дюпен. Поначалу я решил, они работают на Барона, однако вскоре заметил, что Барон всячески избегает их. После того как наши пути пересеклись несколько раз, я вспомнил, где видел одного из соглядатаев — во время прогулки с Дюпоном. Именно этого человека я нечаянно толкнул незадолго до того, как в поле нашего зрения появился Барон. Пожалуй, примерно тогда же этим злоумышленникам впервые предстал объект их поисков.

Впрочем, теперь не только подозрительные господа в котелках интересовались балтиморской деятельностью Барона Дюпена. Барон привлек внимание громилы из виговского клуба, логова, куда мы с Дюпоном так ловко проникли посредством ложного пароля «румяный бог» и где познакомились с президентом клуба, мистером Джорджем. Так вот, мощный Тиндли увязался за Бароном, когда на последнем была одна из личин, а именно та, что я видел в читальном зале. К слову, противостоять Тиндли, самое имя которого не худо бы сделать нарицательным для обозначения чудовища, в открытом бою не рискнул бы даже Барон, ибо рядом с агентом вигов всякий чувствовал себя жалким карликом.

— Что вам угодно, добрый господин? — осведомился Барон у своего преследователя.

— Мне угодно, чтобы всякие хлыщи вроде вас перестали трепать языками о нашем клубе! — рявкнул Тиндли.

— Но почему вы решили, любезный, будто мне есть дело до вашего клуба? — лучась дружелюбием, спросил Барон.

Тиндли, не потрудившийся закрыть рот после своей тирады, надавил пальцем на Баронов черный шейный платок, развеваемый ветром.

— Нас предупредили, что вы — скользкий тип! Так что не смейте мне больше предлагать взятки! Я начеку!

— Ах, предупредили! Увы, друг мой, вы убоялись не того человека, — воскликнул Барон, как бы облегченно смеясь, и с умело скрываемой тревогой добавил: — Скажите-ка лучше, кто возвел на меня напраслину?

Тиндли не пришлось называть Дюпона (да он и не знал его имени) — Барон сам догадался.

— Это был высокий, небрежно одетый француз с вытянутой головой? Я прав? Так вот, добрый господин, он обманул вас! Вы даже не представляете, до чего он опасен!

Поистине я наслаждался бессильной яростью в глазах Барона, праздновал за Дюпона победу под безмолвные проклятия Барона! Теперь, куда бы Барон ни шел, на пути его вырастал неумолимый Тиндли, и Барону вскоре пришлось отказаться от личины джентльмена с насморком, а заодно и от источников информации, доступных благодаря этой личине. «Жалкий триумф», — мстительно думал я, когда обнаружилось, что под видом голландского портретиста в «Глен-Элизу» проник Баронов шпион.

В каких только обличьях не являлся в те дни Барон Дюпен, каких только метаморфоз не претерпевал прямо на наших глазах! Я уже упоминал его способность менять внешность по одному только своему желанию. Так вот, всякий раз, встретив Барона на улице, я отмечал очередную трансформацию в его лице, фигуре и повадках — но, увы, не мог сказать, что именно иначе, чем прежде. Барон не опускался до накладных носов и париков, посредством которых преображаются летом третьесортные актеры на рю Мадам в Париже. То был пройденный этап. Теперь самое выражение его лица кардинально изменилось, оставшись знакомым. Это двоякое впечатление поистине наводило на мысли о сверхъестественном.

Однажды вечером я подбрасывал поленья в камин. Дюпон пытался остановить меня сообщением, что ему не холодно. Я пропустил его слова мимо ушей. В Париже, по слухам, даже промозглой зимней ночью едва ли увидишь хоть одну дымящуюся каминную трубу. Мы, американцы, слишком чувствительны к погодным явлениям, в то время как на жителей Старого Света ни жара, ни холод, похоже, вовсе не оказывают воздействия. Как бы то ни было, я не желал, по примеру Дюпона, заворачиваться в плед.

Так вот, тем вечером мне доставили письмо от тети Блум. Признаюсь, я вскрывал его не без трепета. Тетя Блум выражала надежду, что неучтивый француз-кондитер (то есть Дюпон) получил расчет. Но главное, она хотела уведомить меня — исключительно из уважения к многолетней дружбе, которая связывала ее с обитателями «Глен-Элизы», что Хэтти теперь помолвлена с другим человеком, чьи отличительные черты — усердие и надежность.

Новость возымела эффект заклинания, от которого сказочный реципиент неминуемо каменеет. Я тоже окаменел на несколько минут. Затем в голове моей стали множиться вопросы. Неужели Хэтти могла полюбить другого? Неужели, по мнению провидения, справедливо лишить меня столь восхитительной женщины — ведь я пренебрегал милой Хэтти в пользу крайне важного и полезного дела? Действительно ли оно важное и полезное, или мне только так представляется?

И вдруг я все понял. Я подумал о мудром Питеровом предупреждении: дескать, умаслить тетю Блум будет нелегко. Конечно, эта коварная женщина написала о помолвке, чтобы сделать мне больно и заставить рассыпаться в извинениях за дурное отношение к Хэтти, причем непременно преувеличивая собственные грехи! Письмо — всего-навсего хитрый ход, ловкий маневр!

Впрочем, нельзя сказать, будто я был выше или ниже подобных уловок.

Я сел на диван и задумался: неужели мои занятия и впрямь совершенно отгородили меня от общества? В конце концов, моя нынешняя компания — это два крайне эксцентричных субъекта, Дюпон и Барон; оба мало празднуют так называемые правила хорошего тона, обоим несвойственно полагаться на обходительность при достижении цели.

Огонь тем временем завладел свежими поленьями, и в сверкании алых отсветов я внезапно увидел лицо Барона Дюпена; как странно это было, ведь я только что думал о нем! Я как раз мысленно, по памяти, рисовал его; впрочем, попытки были тщетны.

Ни профессиональный портретист, ни адепт дагеротипии не сумели бы изобразить Барона, ибо черты его непрестанно менялись. Скорее, успех такого предприятия означал бы, что это Барон подогнал свои черты под изображение на холсте, нежели художник добился сходства благодаря наблюдательности и упорному труду. Пожалуй, истинное обличье Барона можно было увидеть, лишь застав его спящим.

— Мосье Дюпон, — воскликнул я, вскочив с дивана (за каминной решеткой весело потрескивали поленья), — он — это вы!

Дюпон глядел в безмолвном недоумении.

— Он — это вы! — Я принялся размахивать руками. — Вот зачем он измыслил план с внедрением в «Глен-Элизу» этого плута фон Данткера!

Объяснить смысл своего внезапного озарения мне удалось только с третьей или даже с четвертой попытки. Барон Дюпен присвоил внешность Огюста Дюпона! Где надо — расслабил, где надо — натянул лицевые мышцы, научился скептически опускать уголки рта и даже посредством колдовства — иного объяснения я не видел — вытянул собственный череп и увеличил рост. По сравнению с этими усилиями такие мелочи, как платье в стиле Дюпона — свободного покроя и темных тонов, — едва ли стоят отдельного упоминания. Барон перестал носить драгоценные безделушки, спрятал свои перстни и с помощью какого-то косметического средства разгладил буйные кудри. Так, шаг за шагом, дотошно изучая художества фон Данткера, Барон превратил себя в двойника Дюпона.

Причина представлялась мне вполне понятной. Барон хотел нервировать, раздражать своего соперника; хотел поквитаться за то, что Дюпон навел на него громилу Тиндли, высмеять порядочного человека, посмевшего «отбирать у него хлеб». При встречах с Дюпоном на улице Барон не мог удержаться от ухмылки — так доволен он был своим планом.

Презренный фокусник, подлый мошенник, пародирующий великого человека!

Барон — клянусь! — каким-то сверхъестественным образом изменил тембр и высоту своего голоса — разумеется, чтобы вернее сойти за Дюпона! Он даже вернул французский акцент, изжитый в Лондоне. Поистине, окажись я с Бароном в темной комнате и послушай несколько минут его речь, заговорил бы с гнусным фальсификатором как с надежным, проверенным товарищем, каковым был для меня Дюпон.

Низость Барона, прибегшего к столь дешевому маскараду, несказанно раздражала меня; я не мог забыть о ней ни на минуту. Я скрежетал зубами от бессильного гнева. Дюпон, как ни странно, придавал делу несравнимо меньше значения. В ответ на мои речи об уловках Барона Дюпон только растягивал губы в загадочной улыбке, как бы находя ситуацию забавной, как бы умиляясь на занятого игрой ребенка. Столкнувшись же со своим соперником, Дюпон кланялся с прежней учтивостью. Вместе они представляли поразительное, почти сверхъестественное зрелище, подобное ночному кошмару. Вскоре различить Дюпона и Барона стало можно только по их спутникам — с Дюпоном ходил я, с Бароном — мадемуазель Бонжур.

В конце концов я не выдержал:

— Мосье Дюпон, почему вы позволяете этому негодяю безнаказанно передразнивать вас?

— А что бы вы мне посоветовали, мосье Кларк? Вызвать его на дуэль? — вопросил Дюпон тоном более мягким, чем я заслуживал.

— Следовало бы надавать ему пощечин! — воскликнул я, впрочем, отнюдь не уверенный, что сам пошел бы с Бароном врукопашную. — Или по крайней мере выразить недовольство.

— Ваша позиция мне ясна. Как вы думаете, эти меры помогут в расследовании?

Я признал, что не помогут.

— Резкие слова или действия лишь напомнят Барону Дюпену, что не один он играет в игру. А ведь он, мосье Дюпон, в свойственном ему самообмане полагает, будто уже выиграл!

— Мне нравится ваша терминология, мосье Кларк. Действительно, Барон Дюпен склонен к самообману. Ситуация же прямо противоположная. Барон проиграл. Остается только пожалеть его. Он дошел до конца; впрочем, как и я.

Не веря своим ушам, я подался вперед, ближе к Дюпону.

— Уж не хотите ли вы сказать…

Разумеется, Дюпон говорил о нашем деле — о расследовании смерти Эдгара По…

Впрочем, я забегаю вперед, что, увы, мне свойственно. Вернусь к событиям, предшествовавшим этому диалогу. Я сообщил, что стал вести жизнь соглядатая, по желанию Дюпона выведывать тайны и замыслы Барона. Барон, как уже упоминалось, часто менял гостиницы, чтобы ввести в заблуждение кредиторов. О каждой новой дислокации я узнавал, следя за очередным усталым гостиничным носильщиком, перемещающим Баронов багаж под ответственность своего не менее усталого собрата. Не знаю, как объяснял Барон свою охоту к перемене мест. Если самому мне когда-нибудь придется заниматься тем же, едва ли я выдам истинную причину: «Видите ли, сэр, мои кредиторы жаждут уменьшить мой рост ровно на одну голову». Пожалуй, я назовусь журналистом, составляющим путеводитель по гостиницам Балтимора и вынужденным сравнивать и описывать условия проживания. Что, конечно, гарантирует мне отменное качество услуг и фейерверк бонусов. Идея показалась просто блестящей; я еле справился с искушением подарить ее Барону посредством анонимного письма.

Тем временем Дюпон дал мне задание: узнать побольше о Ньюмане — невольнике, услугами которого пользовался Барон. Я разговорился с ним в гостиничном холле.

— Вот отслужу у мистера Барона — подамся прочь отсюдова, — сообщил Ньюман. — В Бостон поеду — у меня там брат с сестрой.

— Почему бы не сбежать прямо сейчас? В северных штатах можно рассчитывать на защиту.

В ответ юноша указал на объявление, красовавшееся в холле и извещавшее, что ни один чернокожий, «свободный или находящийся в собственности», не может покинуть Балтимор, не выправив предварительно документы и не имея поручителем белого гражданина.

— Я не из тех глупых ниггеров, которые бегают, покуда их не застрелят. Это уж лучше сразу пойти к хозяину и попросить, чтоб пустил мне пулю прямо в сердце.

Ньюман был прав — беглого раба преследуют, даже если хозяин не заявляет и не сожалеет о потере.

Здесь я должен сделать нечто вроде подстрочного примечания, чтобы не возникло недоразумений. Словом «ниггер» все африканцы, как рабы, так и свободные, как в южных штатах, так и в северных, обозначают отнюдь не расовую принадлежность. Мне приходилось слышать, как чернокожие называли ниггерами мулатов и даже говорили о своих хозяевах как о «белых ниггерах». Слово «ниггер» они применяют к каждому дурному человеку любого сословия, рода занятий и расы. Так они переосмыслили это уродливое слово; когда-нибудь оно, без сомнения, вовсе исчезнет из английского языка. Тем же, кто недооценивает ум этих столь много терпящих людей, я вынужден указать на ловкий лингвистический ход и осведомиться, что могут ему противопоставить представители белой расы.

— А каковы планы второго негра? — спросил я.

— Кого?

— Второго чернокожего слуги Барона.

Я был совершенно уверен, что негр средних лет, которого я однажды видел с Бароном, нанят им для слежки за мной — в ответ на мою слежку.

— Других слуг у Барона нету, — сказал Ньюман. — Ни черных, ни белых. Барон не хочет, чтоб возле него народ отирался.

Барон с некоторых пор стал вести себя гораздо скромнее, я же, в своем новом положении тени Барона, отнюдь не радовался этому обстоятельству. Неоднократно Бонжур задавала Барону простой вопрос — к какому выводу он пришел относительно причин смерти По, — и Барон всякий раз отвечал уклончиво. С одной стороны, эти подслушанные диалоги укрепляли мои упования на наш с Дюпоном успех. С другой стороны, вселяли неопределенный страх, что и Дюпон кончит полной растерянностью, словно между ним и Бароном существовала мистическая связь. Возможно, разум мой вывел такое заключение из удивительного внешнего сходства Клода Дюпена и Огюста Дюпона. Казалось, один из них — настоящий, а другой — только отражение, как в рассказе По «Вильям Вильсон», когда герой и его двойник встречаются в последний раз. А порой оба, Дюпон и Барон, представлялись отражениями кого-то третьего.

Их поведение, впрочем, сильно разнилось. Барон продолжал делать громкие — и несносные — публичные заявления. Он даже организовал подписку на собственную будущую газету и грозился прочесть ряд лекций «с сенсационными подробностями смерти Эдгара По». «Спешите ко мне, леди и джентльмены! Вы не представляете, что случилось прямо у вас под носом!» — вот как, совсем по-шарлатански, вещал Барон в закусочных и пивных. Должен признать, звучало убедительно, особенно для простаков, не привыкших углубляться в суть вещей; я бы даже назвал Барона вторым Барнумом. Казалось, в один прекрасный день он объявит, что намерен превратить ящик отрубей в живую морскую свинку!

А деньги, которыми был отмечен его путь! Не берусь назвать точное количество балтиморцев, отдававших этому мошеннику заработанное тяжким трудом. Никто из них не спешил раскошелиться на томик стихов Эдгара По — однако, едва Барон Дюпен посулил публичное отдергивание завесы, что покрыла последние, самые темные часы жизни этого же самого поэта, как балтиморцы с готовностью выплатили ему целое состояние. Увы, культурные ценности котируются у нас лишь в сочетании со скандалом. Помню, два балтиморских театра одновременно ставили «Гамлета»; то-то накалились тогда страсти! Каждый с жаром отстаивал достоинства той постановки, что пришлась ему по душе; бессмертные стихи и глубочайший посыл самой пьесы пропадали втуне.

Барон собирался выступать в лектории Мэрилендского института. Вдобавок он телеграфировал в Нью-Йорк, Филадельфию, Бостон и Бог знает куда еще о своем скором прибытии — вздумал осчастливить заодно и жителей этих городов. Как видите, планы у Барона были далеко идущие, а мы с Дюпоном растворялись в его тени.

Барон все шире открывал ящик Пандоры — иными словами, распространял слухи и сплетни посредством печатных изданий.

Приведу несколько примеров: Эдгар По был ограблен сторожем какого-то притона; умирающего По нашли на груде бочонков на Лексингтонском рынке, облепленного мухами. «Нет, — возражала третья газета, — По встретил приятелей по Вест-Пойнту, где обучался военному делу. Эти бывшие кадеты были задействованы в некоей секретной правительственной операции, и По тоже «влип»; возможно, дело связано с его службой в польской армии во время Польского восстания (факт проверенный!)». «Ничего подобного, — встревала четвертая газета, — По участвовал в пьяном дебоше по случаю дня рождения своего приятеля, от спиртного и умер. Как бы не так — он виновен в грехе самоубийства. Некая «знакомая» заявила, будто дух покойного По передает ей его стихи; так вот, по ним выходит, что он умер от жестокого избиения, а били его, чтобы забрать некие письма, с которыми По не желал расставаться!» Тем временем из печатного органа нью-йоркского Общества трезвости телеграфировали в аналогичный балтиморский печатный орган. Смысл телеграммы был следующий: нашелся свидетель бесчинств Эдгара По, совершавшихся им накануне того дня, когда его нашли в закусочной «У Райана»; редакция «Судного дня» заключила, что По сам повинен в своей смерти.

Итак, я корпел над газетными статьями в читальном зале, когда ко мне приблизился престарелый библиотекарь.

— Здравствуйте, мистер Кларк! Знаете, я все думаю — кто тот человек, который передал мне для вас статьи о мистере По? Что интересно, я отлично помню, в каких выражениях он просил отослать статьи вам.

Газетные строчки поплыли перед глазами.

— Что вы сказали, сэр?

Мне и в голову не приходило, что вырезки были получены библиотекарем вместе с особым указанием. Поэтому я и переспросил, правильно ли понял смысл фразы.

— Совершенно правильно, мистер Кларк!

— Какая неожиданность! — воскликнул я, пораженный мыслью о роли одной-единственной газетной статьи о «настоящем» Дюпене в целой череде событий.

— Неожиданность, сэр?

— Да, потому что… — Я вовремя остановился и продолжил уже «с новой строки»: — Сэр, расскажите мне об этом человеке все, что знаете. Это крайне важно. Правда, сейчас я очень занят, но через несколько дней снова приду в читальный зал. Пожалуйста, постарайтесь не упустить ни одной детали.

Вот так поворот! Голова моя положительно горела, воображение рисовало самые невероятные картины-версии. Необходимо было успокоиться, отвлечься, и я решил поговорить с Хэтти. Между нами появилась неопределенность, и я надеялся расставить все точки над «i». Я написал Хэтти длинное письмо, в котором признался, что сделать это меня подвигла тетя Блум, избравшая жестокую тактику (несомненно, из лучших побуждений), и выразил надежду на совместное строительство планов о нашем с Хэтти будущем, как только Хэтти пошлет весточку.

 

16

В процессе слежки за Бароном Дюпеном, с привычной частотой менявшим гостиницы и дававшим интервью, мне удалось выяснить, что Бонжур нанялась горничной к доктору Джозефу Снодграссу, который, по словам доктора Морана, четвертого октября вызвал для бесчувственного Эдгара По экипаж и велел кучеру ехать в больницу. Барон Дюпен в поисках подробностей тревожного, чреватого бедой октябрьского дня нанес визит доктору Снодграссу, однако получил от ворот поворот. Доктор Снодграсс не пожелал «делать вклад в индустрию сплетен о смерти достойного, одаренного поэта».

А через неделю Бонжур пришла наниматься в горничные. Особо отмечу — доктор Снодграсс вовсе не искал новую горничную, у него хватало прислуги. Бонжур явилась по адресу Норт-хай-стрит, 103 в чистом, отутюженном, однако скромном платье. Дверь элегантного кирпичного особняка открыла молодая ирландка.

Бонжур быстро сориентировалась. Она, мол, слыхала, будто господа ищут прислугу на второй этаж, в спальни (Бонжур сообразила, что молодая ирландка прибирает в холле и гостиной и, по традиции, не ладит с горничной из верхних комнат). «Разве?» — удивилась ирландка. Ей про то ничего не известно. Бонжур извинилась — она-то думала, горничная из верхних комнат взаправду собирается увольняться, только не хочет господам заранее говорить, а сказала только подружке, вот Бонжур и пришла, потому ей это место вот как надобно.

Как Бонжур и рассчитывала, ирландка, особа довольно неуклюжая и склонная питать неприязнь к привлекательным девушкам, не замедлила поставить Снодграссов в известность о коварных планах горничной из верхних комнат, а Снодграссы сочли правильным рассчитать бедняжку, не слушая объяснений. В награду за разоблачение неблагодарной (а также имея нужду в новой горничной) Снодрассы с готовностью приняли героиню драмы — Бонжур, явившуюся в нужное время. И хотя Бонжур была гораздо красивее завистливой ирландки, последняя не считала ее соперницей из-за непопулярной в известных кругах субтильности и шрама и быстро поладила с ней.

Все это сообщила мне прежняя горничная из верхних комнат, возмущенная несправедливым увольнением. Однако теперь, когда Бонжур заняла прочное место в доме, шансы добыть сведения о ее хозяине практически свелись к нулю.

— Пусть ее трудится на Снодграссов, а вы, мосье Кларк, давайте-ка закругляйтесь с Бароном. Довольно слежки, — сказал Дюпон.

— Бонжур давно бы сбежала от Снодграссов. Если она все еще у них, значит, информация имеется! Сами судите, мосье Дюпон, Бонжур более двух недель в услужении! — возразил я. — Что до Барона, он занят продажей билетов на лекцию о смерти По.

— Быть может, информации не так уж и много — просто мадемуазель медленно работает, — вслух размышлял Дюпон.

— А давайте сообщим доктору Снодграссу, что Бонжур никакая не горничная!

— Зачем, мосье Кларк?

— Как зачем? — удивился я. Ответ представлялся очевидным. — Чтобы она не могла шпионить для Барона!

— Вся информация, собранная Бароном и Бонжур, неминуемо дойдет и до нас с вами, — выдал Дюпон, однако причин своей уверенности не объяснил.

Дюпон регулярно расспрашивал о поведении Бонжур, ее прилежании к работе и отношениях с другими слугами.

Каждый вечер Бонжур покидала дом Снодграссов, чтобы встретиться с Бароном. Однажды я проследил ее путь. Она направлялась в порт. То и дело очередное питейное заведение исторгало из своих недр удовлетворенного клиента, и приходилось либо перешагивать через его бесчувственное тело, либо — если зазеваешься — спотыкаться об него. Пивная или бильярдная попадались на каждом шагу; воздух был пропитан запахами человеческого пота, перегара и испражнений. Внешний вид Бонжур вполне соответствовал обстоятельствам места — волосы растрепаны, шляпка набекрень, платье в соблазнительном беспорядке. Бонжур часто меняла образ — в зависимости от характера задания, на которое была послана Бароном, она могла явиться представительницей любого социального слоя, однако с ней не происходило тех демонических метаморфоз, что с ее супругом и повелителем.

Итак, Бонжур поравнялась с компанией пьянчуг, которые громко смеялись и похабничали. Один из них указал на Бонжур:

— Гляньте, какая краля! Что-то я не встречал здесь этой ночной бабочки!

Словами «краля» и «ночная бабочка» вульгарные представители низших слоев обозначали проституток, что выходят на промысел исключительно ночью.

Бонжур проигнорировала замечание. Тогда мужлан вытянул руку, преграждая ей путь. К слову, размерами он чуть ли не вдвое превосходил Бонжур. Она остановилась и принялась рассматривать эту толстую, с дурной кожей ручищу, непристойно открытую взгляду (рукав был закатан).

— Что это у тебя, детка? — Мужлан выхватил у Бонжур клочок бумаги. — Небось письмецо любовное? Ну-ка, прочтем: «…находится джентльмен в весьма плачевном состоянии…»

— Руки убери, — распорядилась Бонжур, делая шаг вперед.

Мужлан поднял письмо над головой так, чтобы она не могла дотянуться, чем вызвал веселье своих приятелей — веселье, едва ли соразмерное инциденту. Правда, один из них, низенький и коренастый, вдоволь посмеявшись, предложил вернуть письмо «деточке», но добился этим только тычка и эпитета «слюнтяй».

Бонжур с легким вздохом шагнула к обидчику; глаза ее были вровень с толстой его шеей. Пальчиком Бонжур коснулась вздутой мышцы, повела по руке мужлана, как бы чертя невидимую линию.

— А знаете, мистер, таких сильных рук, как ваши, я в Балтиморе еще не видала, — сообщила Бонжур завораживающим шепотом, однако так, чтобы ее слышала вся компания.

— Не надейся, крошка, что я сейчас растаю от твоих слов и руку-то опущу.

— Да мне вовсе и не надо, чтоб вы ее опускали. Мне надо, чтоб вы ее повыше подняли — вот так!

Мужлан, возможно, против собственной воли, повиновался и поднял руку. Бонжур потянулась к его толстой шее.

— Гляньте, гляньте, — обрадовался мужлан, — бабочка сейчас вспорхнет и чмокнет меня!

Раздался дружный хохот. Сам негодяй хихикал, словно девица.

— У бабочек, — заговорила Бонжур, — головки такие маленькие, что мозгам поместиться негде. — Одним молниеносным движением она закинула руку за голову и коснулась шеи мужлана сбоку. Рука его была высоко поднята — он не мог воспрепятствовать Бонжур.

Через секунду воротники рубашки и сюртука упали на землю, ловко отрезанные пониже шва. Компания застыла в изумлении. А Бонжур вернула клинок, тонкий, как шпилька, обратно в свои растрепанные, кое-как прихваченные на затылке волосы. Мужлан ощупывал шею сзади — боялся, что Бонжур отхватила заодно и кусок кожи, а не найдя ни намека на царапину, попятился. Бонжур подняла с земли письмо и продолжала путь. Но прежде чем уйти, она взглянула на меня, прятавшегося в тени на противоположной стороне улицы, и усмехнулась моей явной готовности броситься ей на подмогу. Впрочем, не исключено, что у меня просто разыгралось воображение.

Я продолжал наблюдать за домом доктора Снодграсса. Однажды утром, едва заступив на пост, я заметил приближающегося Дюпона, одетого, как всегда, в черный сюртук и плащ с пелериной.

— Сударь, куда вы собрались? — спросил я, ибо давно уже не видел Дюпона при дневном свете. — Что-то случилось?

— Мы с вами, мосье Кларк, отправляемся на экскурсию — разумеется, для пользы нашего следствия.

— Куда мы пойдем?

— Мы уже на месте.

И Дюпон вошел в ворота и двинулся по подъездной аллее прямо к дому Снодграсса.

— Смелее, мосье Кларк! — подбодрил он меня, застывшего в изумлении.

— Но, сударь, Снодграссов в это время не бывает дома. Вдобавок вам не худо бы помнить, что нас может увидеть Бонжур!

— Очень на это рассчитываю, — отвечал Дюпон.

Он взялся за посеребренный дверной молоток, и на пороге немедленно возникла горничная-ирландка. Дюпон огляделся и с удовлетворением зафиксировал в окне на лестнице напряженное лицо Бонжур; вероятно, оттуда она отслеживала посетителей доктора Снодграсса.

— У нас, мисс, — начал Дюпон, — важное дело к доктору Снодграссу. Мое имя, — тут он сделал паузу и слегка кивнул Бонжур, — герцог Дюпон.

— Герцог, надо же! Доктора нету дома, сэр. — Ирландка окинула меня медленным взглядом, под которым я снял шляпу и пальто.

— Так я и думал. Доктор Снодграсс — человек занятой. Он должен был сообщить о нашем приходе горничной из верхних комнат. Мы договаривались дождаться его в кабинете в этот самый час, — сказал Дюпон.

— Такое не в обычае хозяина, — объявила ирландка, и зависть ее к Бонжур показалась мне предметом почти материальным, раздувающимся, как шар.

— Если сказанная горничная в доме, мисс, она подтвердит мои слова насчет ожидания в кабинете.

— Ой ли? — усомнилась ирландка и крикнула в сторону лестницы: — Это правда? Мне хозяин ничего не говорил.

Бонжур улыбнулась:

— Конечно, мисс, доктор не посвящает вас в происходящее на втором этаже — там, где располагается его кабинет.

С этими словами Бонжур появилась у двери и присела в изящном реверансе. Я крайне удивился, что она с такой готовностью подыгрывает Дюпону; впрочем, когда первый шок прошел, я все понял. Если бы Бонжур уличила Дюпона во лжи, мы тотчас уличили бы во лжи ее саму. Сделка, таким образом, была выгодна обеим сторонам.

— Доктор Снодграсс велел мне провести вас наверх, — пропела Бонжур.

— Полагаю, речь шла о кабинете, — уточнил Дюпон, шагая за Бонжур по лестнице и жестом приглашая меня следовать его примеру. Бонжур с улыбкой провела нас в кабинет, просила располагаться в креслах и даже предложила закрыть дверь для пущего комфорта.

— Надеюсь, джентльмены, вы будете счастливы узнать, что достопочтенный доктор вернется с минуты на минуту, — проворковала Бонжур. — Нынче он не задержится. Я проведу его прямехонько в кабинет — сразу, как он будет дома.

— Иного мы от вас и не ожидали, милочка, — парировал Дюпон.

Наконец за Бонжур закрылась дверь.

— Сударь, что такого мы можем узнать от Снодрграсса? Он ведь сразу станет отрицать, что у нас с ним встреча! И разве не вы, мосье Дюпон, сто раз говорили: никаких свидетелей?

— Вы и правда полагаете, что цель нашего визита — разговор со Снодграссом?

Я замялся и счел за лучшее не отвечать.

Дюпон вздохнул:

— Мы пришли не для беседы с доктором Снодграссом; мы пришли, чтобы порыться в его документах. Именно за этим Барон подослал Бонжур, именно поэтому Бонжур нанялась прибирать на втором этаже — так она получила доступ в кабинет Снодграсса, притом без лишних свидетелей. Наше появление весьма ее позабавило. Кстати, вы заметили, как пренебрежительно она говорила с другой горничной, которая гораздо дольше ее служит у Снодграсса? А знаете почему? Да потому, что Бонжур почти завершила миссию в этом доме. А еще она считает, нам не хватит времени найти среди множества бумаг что-нибудь существенное.

— И тут она права! — воскликнул я. Кабинет был завален документами — грудами и стопками они лежали на столе, от них распирало ящики бюро.

— Не спешите с выводами, мосье Кларк. Мадемуазель Бонжур провела в доме Снодграсса несколько недель. Будучи опытной воровкой, она ни разу не навлекла на себя подозрений хозяина. Доктор Снодграсс не хватился ни одной бумаги — в противном случае он выгнал бы Бонжур. Спрашивается, почему он не хватился бумаг? Да потому, что Бонжур тайно снимала копии с каждого клочка, казавшегося ей важным, и возвращала оригиналы на место! Они здесь, мосье Кларк, в целости и сохранности — и мы их найдем!

— Как? У нас считанные минуты, а у Бонжур было несколько недель!

— Мы найдем их с легкостью именно потому, что прежде их обнаружила Бонжур. Каждый документ, каждая газетная статья или письмо, казавшиеся ей годными в дело, она брала в руки, быть может, неоднократно. Разумеется, это не всякий заметит, но мы-то знаем, что искать. Для нас не составит труда выбрать нужные бумаги и переписать их.

Мы принялись за работу. Я занял место за столом. Руководимый Дюпоном, я искал бумаги с загибами, с оторванными уголками, смазанными чернилами, потертостями и другими признаками частого использования. Бумаг было море — разнообразная документация и газетные статьи, некоторые — двадцатипятилетней давности. Вместе с Дюпоном мы выявили все упоминания об Эдгаре По, несомненно, уже проштудированные Бонжур, в том числе множество статей о смерти поэта. Количество этих последних хоть и не превосходило мою коллекцию, но все же впечатляло. Особенно меня возмутили и потрясли три письма. Почерк я узнал с первого взгляда — это были письма Эдгара По к доктору Снодграссу, составленные несколько лет назад.

В первом письме По предлагал Снодграссу, издававшему журнал «Ноушн», права на публикацию второго рассказа из трилогии об Огюсте Дюпене. «Подарить вам права на этот рассказ я не могу — не настолько хорошо мое материальное положение, — деловито писал По. — Однако, если вы заинтересованы, предлагаю купить рассказ за 40 долларов». Снодграсс не согласился, журнал «Грэхемс» тоже отказал, и По опубликовал «Тайну Мари Роже» в другом издании.

Во втором письме По просил своего корреспондента поместить доброжелательный отзыв о своих произведениях в журнале, тогда издаваемом Нельсоном По; писатель надеялся сыграть на чувстве родственной ответственности последнего. Похоже, ничего он своим письмом не добился, поскольку я обнаружил полный яда ответ на письмо с отказом. «Я так и знал, — с горечью писал Эдгар По, — что Н. По не возьмет эту статью. Только между нами: я считаю Нельсона самым злейшим из всех моих врагов».

— Смотрите, сударь, он прямо указывает на Нельсона По! — воскликнул я. — Называет злейшим врагом. Я это предчувствовал; я с первого взгляда угадал в Нельсоне дурного человека!

Впрочем, на дискуссии у нас не было времени. Дюпон велел мне переписать в блокнот все письма и статьи, касавшиеся По и представлявшиеся мне достойными внимания. Подумав, он добавил:

— Пожалуй, перепишите-ка заодно и те, в которых не видите пользы.

Я прилежно зафиксировал в блокноте дату письма о Нельсоне — седьмое октября 1839 года. Эдгар По скончался ровно через десять лет, седьмого октября 1849 года!

«Самое гадкое в Нельсоне, — писал Эдгар По, — это постоянные громкие заверения в преданной дружбе». А ведь и правда! Разве не рассказывал Нельсон подобных сказок и мне? Разве не убеждал меня в своей любви к гениальному кузену? «Скажу больше: Эдгар не только доводился мне двоюродным братом — мы были друзьями» — вот его слова. Разве не мог Нельсон По, чье сердце алкало литературной славы, а руки на законном основании обнимали сестру и почти двойника обожаемой жены Эдгара, — разве не мог Нельсон По желать смерти человеку, которого с такой готовностью очернял?

В письмах По к Снодграссу обнаружились и другие подробности о его балтиморской родне. Например, Генри Герринга, первым из родственников прибывшего в злополучную закусочную, По называл «человеком без принципов».

Когда все ящики были выдвинуты, Дюпон вдруг сказал:

— Ваша задача, мосье Кларк — наблюдать за экипажами, что едут к дому. Как только появится экипаж доктора Снодграсса, нам нужно будет уходить, причем сначала заручиться молчанием горничной-ирландки.

Если у Дюпона и были соображения по выполнению второго условия, на лице его прочесть ничего не удалось. Я прошел в другую комнату, с окнами на улицу. Показался экипаж; лошади как будто даже сбавили скорость, но продолжали трусить по Хай-стрит. Я хотел вернуться в кабинет и лицом к лицу столкнулся с Бонжур. Она стояла спиной к камину, так что огонь пылающим контуром как бы обводил ее хрупкую фигурку в черном платье и переднике.

— Все в порядке, мистер? Может, вам чего-нибудь принесть, пока дожидаете хозяина? — молвила Бонжур, подражая выговору горничной-ирландки и достаточно громко для того, чтобы ирландка расслышала. Затем полушепотом добавила: — Надеюсь, теперь вы видите — ваш друг лишь подбирает остатки сведений за моим господином, подобно гнусному стервятнику.

— Благодарю вас, мисс, ничего не нужно. Похоже, будет дождь — вон какие тучи! — громко сказал я и понизил голос: — Огюст Дюпон ни за кем ничего не подбирает. И никого не копирует. Он раскроет дело мосье По честным способом, достойным выдающегося поэта. А если пожелаете, поможет и вам. От него, мадемуазель, вам будет куда больше толку, чем от этого мошенника, вашего так называемого супруга и повелителя.

Бонжур хлопнула дверью, по-видимому, забыв о необходимости конспирации.

— Вот еще! Кто здесь мошенник, так это ваш Дюпон, мосье Кларк. Он крадет у людей мысли, кормится их пороками. Барон — великий человек, а знаете почему? Потому что он влезает в чужую шкуру, прозревает чужие мысли и чувства. С ним я свободна; никто не даст мне большей свободы.

— Вы, вероятно, полагаете, будто, обеспечив Барону победу, отплатите ему за вызволение из тюрьмы и сможете разорвать узы, к которым он вас принудил.

Бонжур откинула голову и рассмеялась:

— Ошибочка вышла, мосье Кларк! Не в ту птицу метите! Не советую применять ко мне математический анализ. Впрочем, что удивляться — с кем поведешься, от того и наберешься.

— Мосье Кларк! — строгим голосом позвал из кабинета Дюпон.

Я нерешительно переминался с ноги на ногу.

Бонжур приблизилась ко мне, вгляделась в мое лицо:

— Вы ведь не женаты, верно, мосье Кларк?

Мысли мои помутились.

— Я скоро женюсь, — неуверенно ответил я. — И буду хорошо обращаться со своей женой, и мы оба будем счастливы.

— Во Франции, сударь, незамужняя девушка — словно птица в клетке. В Америке девушка обладает известной свободой; общество уважает ее независимость. Увы, лишь до тех пор, пока она не выйдет замуж. Во Франции все наоборот. Женщина получает свободу одновременно с замужеством — причем такую, о какой и не мечтала. Часто муж и жена соперничают в количестве внебрачных связей.

— Мадемуазель!

— Порой парижанин куда ревнивее относится к любовнице, чем к жене, а парижанка более предана любовнику, чем законному супругу.

— Допустим, мадемуазель, но зачем воровать и шпионить для Барона?

— В Париже, сударь, нужно использовать все средства для достижения цели. Побрезгуете хоть одним — и ваши враги применят его к вам. — Бонжур помолчала и добавила: — Ваш хозяин зовет вас, мосье Кларк.

Я дернулся к двери. Бонжур помедлила один миг, затем дала мне дорогу и с издевательской почтительностью присела в реверансе.

Я вошел в кабинет.

— Сударь, обнаружилась записка, которая, пожалуй, откроет нам больше, чем все остальные бумаги. Похоже, та самая, что читал портовый мужлан, когда вы следили за Бонжур. Потрудитесь слово в слово, сохраняя авторские знаки препинания, скопировать ее в блокнот. Да поскорее — кажется, экипаж подъезжает, — выпалил Дюпон. — Пишите: «Милостивый государь, в закусочной “У Райана” находится джентльмен в весьма плачевном состоянии…»

Когда мы закончили с переписыванием, Бонжур поспешно проводила нас на первый этаж.

— Где тут черный ход? — шепотом спросил я.

— Доктор Снодграсс теперь в каретном сарае.

Мы все трое резко повернулись на этот голос, принадлежавший, как оказалось, горничной-ирландке. Бог весть откуда она вынырнула.

— Неужели господин герцог уже уходит? — продолжала ирландка.

— К сожалению, я напрочь позабыл о важной деловой встрече, которую назначил еще до договоренности с доктором Снодграссом. Мы побеседуем в другой раз.

— Не извольте сомневаться — я доложу хозяину, что вы тут были, — сухо отвечала ирландка. — Доложу, что добрых полчаса просидели одни у него в кабинете среди его личных вещей и бумаг.

Мы с Дюпоном похолодели от этого предупреждения, более похожего на угрозу. Я поднял глаза на Бонжур — мол, и вы тоже сделаете все, чтобы навлечь на нас подозрения доктора Снодграсса?

Бонжур почти томно глядела на ирландку. Обернувшись к Дюпону, я обнаружил, что он шепчет ирландке на ухо и лицо у него мрачное. Вот он договорил, ирландка кивнула и слегка покраснела.

— Итак, где у вас черный ход? — спросил я, сообразив, что ирландка и Дюпон достигли некоего соглашения.

— Сюда, сэр, — молвила ирландка.

Мы как раз дошли до задней двери, когда с крыльца раздались шаги доктора Снодграсса. Ступив на гравийную дорожку, Дюпон обернулся к дому, притронулся к шляпе и попрощался с девушками по-французски.

— Бонжур! — произнес он.

Уже на улице я спросил:

— Сударь, как вам удалось сговориться с ирландкой и избавить Бонжур от неприятностей?

— Во-первых, вы неправильно истолковали мои намерения. Забота о дальнейшем комфортном пребывании Бонжур в доме Снодграссов не входила в мои планы. Во-вторых, я честно сказал ирландке, что никакой деловой встречи у нас не намечается.

— Вы в самом деле сказали ей правду! — воскликнул я.

— Еще я сказал, что негоже такой девице, как она, увлекаться джентльменом вроде вас, поэтому лучше нам уйти потихоньку, пока не вернулся ее хозяин и не заметил проявлений страсти, столь несообразной ее положению.

— Увлекаться джентльменом вроде меня? — повторил я. — С чего вы взяли, что ирландка мной увлеклась? Она что-то говорила, чего я не слыхал?

— Нет, однако после моего замечания она определенно задумалась и наверняка решила, что восхищение вами так или иначе отразилось на ее лице или мелькнуло в интонации, а значит, она и правда влюбилась. Уверяю вас, ирландка ни слова не скажет Снодграссу о нашем визите.

— Мосье Дюпон! Мне совершенно непонятна ваша тактика!

— Что же тут непонятного? Вы — идеал мужской красоты. — Помолчав, Дюпон сделал оговорку: — Во всяком случае, по балтиморским стандартам. А тот факт, что вы своей привлекательности не осознаете, лишь усиливает последнюю в глазах молодых женщин. Без сомнения, ирландка отметила вашу красоту, едва вы вошли; я видел, как она потупила взгляд. Правда, до моего прямого упоминания девушка едва ли отдавала себе отчет в том, насколько вы поразили ее воображение.

— И все же, сударь…

— Довольно об этом, мосье Кларк. Необходимо продолжить начатое в доме доктора Снодграсса.

— Но что вы имели в виду, говоря, что забота о дальнейшем пребывании Бонжур у Снодграссов не входила в ваши планы?

— Бонжур, дражайший мосье Кларк, не нуждается в нашей помощи. Для своих целей она не задумается уничтожить нас — конечно, если ей представится случай. Настоятельно советую помнить об этом. Я сделал то, что сделал, ради ирландки.

— Как так?

— Ирландка, пожалуй, вздумала бы жаловаться хозяевам на Бонжур, не имея доказательств. Сомневаюсь, чтобы этой простушке удалось одолеть нашу мадемуазель. Спасать людей, когда это не стоит труда — мой девиз, мосье Кларк.

Несколько мгновений я размышлял о собственной наивности.

— Куда теперь отправимся, сударь?

Дюпон кивнул на мою записную книжку:

— Домой, конечно. Займемся чтением.

Однако нас поджидало новое препятствие. Пока мы рылись в бумагах Снодграсса, в «Глен-Элизу» нагрянула бабуля Кларк. Цель ее приезда отнюдь не была окутана тайной — до бабули Кларк дошла весть о моем возвращении в Балтимор, и она пожелала узнать, почему я до сих пор не женился — после своего прискорбного промаха. Бабуля Кларк давно приятельствовала с тетей Блум (О, эти пожилые родственницы! Так и норовят создать альянс!), и тетя Блум, бдительно следившая за мной, наверняка передала ей разрозненные обрывки полуправды о моих действиях.

О том, что бабуля Кларк в «Глен-Элизе», я узнал почти через два часа после нашего с Дюпоном прихода. Собрав информацию в доме Снодграсса, мы направились в читальный зал, имея цель сопоставить отдельные записи с газетными статьями. Дома мы продолжили въедливое обсуждение наших открытий. Поскольку мы были заняты сопоставлением сведений, я строго наказал прислуге не беспокоить нас попусту. На столе в библиотеке высились стопки газет, буклетов и записок; там было тесно, и мы с Дюпоном обосновались в просторной гостиной, занимавшей почти весь второй этаж. Уже в сумерках я пошел в библиотеку за какой-то надобностью и был остановлен Дафной, моей лучшей горничной.

— Не входите туда, сэр, — предупредила Дафна.

— Почему это мне нельзя в собственную библиотеку?

— Потому что мадам не велела беспокоить, сэр.

Я послушно отпустил дверную ручку.

— Мадам? Какая мадам?

— Ваша тетушка. Она с багажом приехала в «Глен-Элизу», покуда вас не было дома, сэр. Она устала с дороги — нынче ведь ужас как холодно, да еще носильщик чуть не потерял ее саквояж.

Вот так новость!

— Тетушка приехала в «Глен-Элизу», а я сижу в гостиной и ничего не знаю! Почему ты не сообщила мне, Дафна?

— Вы ж сами сказали, еще до того как ушли — заняты, не отвлекать. Разве не так, сэр?

— Нужно явиться перед ней в подобающем виде, — пробормотал я, туже затягивая галстук и оправляя жилет.

— Только не шумите, сэр, мадам нужна тишина, иначе мигрень нипочем не пройдет. Она ведь подвержена мигреням, сэр. Ее уж и так потревожили, то-то она недовольна.

— И так потревожили? Кто потревожил, Дафна?

Тут я вспомнил, что не далее как час назад Дюпон возвратился в гостиную с книгой, которую оставил в библиотеке. Значит, верная Дафна и Дюпону передала распоряжения моей не в меру властной родственницы?

— Этот джентльмен на мои слова внимания не обратил. Прямо в библиотеку пошел, — продолжала Дафна с явным осуждением такой бесцеремонности. В ней вновь проснулась суеверная неприязнь к Дюпону.

Я вспомнил встречу Дюпона с тетей Блум; вообразил, как могла отреагировать бабуля Кларк на аналогичные реплики Дюпона. В висках застучала кровь. Я задумался, стоит ли сейчас входить к ней на поклон; взвесил сопутствующие обстоятельства — солидный бабулин возраст, вокзальную неразбериху и мосье Дюпона; вернулся в гостиную. «Присутствие пожилой родственницы, — думал я, — изрядно осложнит нам жизнь». Однако я тогда даже отдаленно не представлял себе истинную роль бабули Кларк во всей истории.

Следующий эпизод в воспоминаниях о том вечере связан с резким пробуждением. Вероятно, я забылся беспокойным сном прямо на диване в гостиной. На ковре возле дивана валялись газеты. Окончательно стемнело примерно час назад; «Глен-Элиза» была погружена в зловещую тишину. Дюпон, судя по всему, удалился в свою комнату на третьем этаже. От громкого стука мое сознание, одурманенное сумеречным сном, несколько прояснилось. Ветер наполнил темнотой портьеры, вдохнул тревогу в сердце; под ложечкой засосало.

Коридоры в этой части дома были пустынны. Вспомнив про бабулю Кларк, я ступил на винтовую лестницу и на цыпочках миновал комнату, где бабуля всегда останавливалась и куда ее должны были определить слуги. Однако дверь была не заперта, постель не тронута. Я пошел прямо в библиотеку, осторожно отворил дверь, увидел приглушенный свет.

— Тетушка, — шепотом позвал я. — Надеюсь, вам удалось заснуть после такого трудного дня.

Двоюродной тети в комнате не обнаружилось, зато обнаружился беспорядок. Здесь явно что-то искали. Повсюду валялись газеты и книги. И никаких следов пребывания пожилой дамы. В холле мелькнула фигура, закутанная в плащ; двигалась она с впечатляющим проворством; по стенам скользила тень. Я бросился вон из библиотеки, по длинным коридорам «Глен-Элизы», по следу тени. Тень нырнула в проем раскрытого окна возле кухни и побежала к тропе, ведущей в рощицу за домом. Я тоже выскочил в окно и припустил по саду, крича:

— Грабят!

Ужасная мысль заставила меня перейти на шепот.

— Тетя! — выдохнул я.

Злоумышленник, держась неширокой лощины, спешил к улице, засыпанной щебнем. Он замедлил бег, чтобы определиться с направлением; это сделало его уязвимым. Я сконцентрировался — расстояние было немаленькое, прыгнул на негодяя и прорычал:

— Ты так просто не уйдешь!

Мы упали на землю вместе, я развернул вора к себе лицом, удерживая его запястье, и завозился с капюшоном бархатного плаща. Наконец мне удалось сбросить капюшон. Но глазам моим открылось вовсе не мужское лицо.

— Вы? Как вы сюда проникли? Что вы сделали с тетей? — закричал я.

Уже через мгновение я осознал всю глубину своей глупости.

— Это с самого начала были вы, да, мадемуазель? Тетя вовсе не приезжала, верно?

— Чаще надо тетушкам письма писать, тогда они будут наведываться в гости, — поддразнила Бонжур. — Позволю себе заметить, ваш хозяин Дюпон накопал в вашей библиотеке куда более занимательные книжицы, нежели сочинения мосье По.

— Когда мы уходили от Снодрасса, вы оставались в доме! — воскликнул я и тотчас вспомнил, что мы заглянули в читальный зал.

— Я оказалась проворнее. Все из-за того, мосье Кларк, что вы вечно колеблетесь. Ну да мы все не без недостатков. Не сердитесь, мосье Кларк. Теперь счет сравнялся. Вы с вашим хозяином хотели попасть в дом Снодграсса и попали; а я взамен проникла в ваш дом. Да и нынешнее положение нам с вами не в новинку. — Она задергалась, попыталась высвободиться — точь-в-точь как я в окрестностях Парижа, возле старинных укреплений — только тогда верх был за Бонжур. Бархат плаща и шелк платья искрили от соприкосновения с моей крахмальной сорочкой, полнили сердце томным чувством. Я поспешно ослабил хватку.

— Вы же знали, что я не мог вызвать полицию. Почему вы бежали?

— А мне нравится смотреть, как вы бегаете. Вы, сударь, демонстрируете удивительную живость — конечно, когда вас не стесняет подобающий случаю головной убор. — И Бонжур игриво запустила пальцы мне в волосы.

В великом смущении, с колотящимся сердцем я вскочил на ноги, распутав образованный нами узел, и со стоном «Боже!» устремил взор в темноту улицы.

— Как, и это все? — усмехнулась Бонжур.

Улица забирала вверх; у начала подъема стоял экипаж. Рядом с экипажем, почти вжавшись в него, застыла Хэтти. Я не знал, когда она подъехала, и мог только догадываться, какие мысли вызвала в ней вся сцена.

— Квентин, — сказала Хэтти, несмело шагнув в мою сторону. Голос ее дрогнул. — Я упросила конюха отвезти меня. Мне уже несколько раз удавалось вырваться из дому, но я все не могла вас застать. И вот застала.

— У меня много дел в городе, — промямлил я. Ничего умнее в голову не пришло.

— Я подумала, под покровом темноты удобнее будет говорить. — Хэтти бросила взгляд на Бонжур, которая почему-то до сих пор лежала на росистой траве и не спешила подняться. — Квентин, кто это?

— Это Бон… — Я вовремя осекся, сообразив, что имя «Бонжур» покажется Хэтти издевательской выдумкой. — Это гостья из Парижа.

— Вы познакомились в Париже с молодой леди, и вот она приехала к вам в гости?

— Она приехала не ко мне, мисс Хэтти, — запротестовал я.

— А вы таки влюблены, мосье Квентин. Она прехорошенькая! — Бонжур тряхнула головой и подалась вперед с умильным выражением — так разглядывают новорожденных котят. Хэтти вздрогнула от бесцеремонного внимания незнакомки, плотнее запахнула шаль.

— Расскажите-ка, мисс, в каких выражениях он просил вас выйти за него? — спросила Бонжур.

— Бонжур, пожалуйста! — Чтобы заставить Бонжур прикусить язык, я на мгновение повернулся к ней лицом, к Хэтти — спиной. Хэтти вскочила в экипаж и велела ехать прочь.

— Хэтти, подождите! — закричал я.

— Мне нужно домой, Квентин, — прозвучало в ответ.

Я бежал за экипажем и взывал к Хэтти, пока расстояние между нами не увеличилось. Вскоре экипаж скрылся в роще. К тому времени как я возвратился к «Глен-Элизе», Бонжур и след простыл. Я был совсем один.

На следующее утро я вызвал и строго отчитал горничную, которая содействовала Бонжур в ее обмане.

— Скажи, Дафна, как ты могла принять даму, которая так молода, что едва ли годится мне в жены, за тетю Кларк?

— Сэр, разве я сказала «тетя Кларк»? Я сказала просто «тетя», потому что эта леди так представилась. Она была в шали и очень нарядной шляпке, сэр, — я не могла понять, сколько ей лет. Да и этот джентльмен, ваш друг, ни о чем ее не спросил, когда в библиотеку заходил. И знаете, сэр, в большой семье у человека могут быть тетки разных возрастов. Моей подружке, к примеру, двадцать два года, а ее тетке — всего три.

Поведение Дюпона казалось ни с чем не сообразным; я отпустил Дафну и принялся размышлять. «Допустим, — думал я, — из-за своей обычной сосредоточенности, а также из-за узорных стекол в библиотечных окнах, благодаря которым там и днем довольно сумрачно, Дюпон увидел за столом только женский силуэт, без подробностей». Нет, я не желал допускать такой ход событий. Я приступил к Дюпону, не в силах сдержать гнев.

— Теперь у Барона как минимум половина информации, которую мы с вами собрали! Сударь, вы вчера заходили в библиотеку, неужели вы не заметили и не узнали Бонжур, которая сидела прямо у вас перед носом?

— Я не слепой, — отвечал Дюпон. — А уж такую красотку и подавно не пропущу! В библиотеке, конечно, сумрачно, но не настолько же. Я видел Бонжур ясно, вот как вас.

— Тогда почему, ради всего святого, вы не позвали меня? Ваше попустительство усугубило ситуацию!

— Ситуацию? — отозвался Дюпон, вероятно, почувствовав, что мое раздражение вызвано не только и не столько тем фактом, что Бонжур с Бароном поживились добытой нами информацией. Действительно, меня мучил вопрос: сумею ли я оправдаться перед Хэтти, стану ли для нее прежним Квентином?

— Я имел в виду сведения, которые есть у нас и которых до сих пор не было у Барона, — пояснил я более спокойным тоном, тщательно подбирая слова.

— Ах вот вы о чем. Не волнуйтесь, мосье Кларк. На добытых нами подробностях и фактах строятся газетные публикации; нашего с вами расследования эти сведения касаются в самой малой степени, если вообще касаются. Образно выражаясь, сердце нашего расследования снабжается совсем другой кровью. Не поймите меня неправильно. Подробности лежат в основе, порой их трудно добыть, но сами по себе они не дают истинной картины. Необходимо уметь сложить из них эту картину, а Барон, уж будьте уверены, складывает способом, принципиально отличным от нашего. Если вы боитесь, что теперь у него появится преимущество перед нами, оставьте страхи. Все как раз наоборот. Барон складывает неправильно — значит, чем больше деталей будет в его распоряжении, тем вернее мы его обгоним.

 

17

Милостивый государь,

В закусочной “У Райана”, на 4-м участке, находится джентльмен в весьма плачевном состоянии, называющий себя Эдгаром А. По. Он крайне расстроен; утверждает, будто знаком с Вами. Уверяю Вас, ему требуется срочная медицинская помощь.

Эту записку написал случившийся на избирательном участке наборщик по фамилии Уокер; написал, видимо, в большой спешке, ибо карандашный грифель почти проткнул грубую бумагу. Записка была датирована третьим октября 1849 года и адресована доктору Джозефу Снодграссу, который жил неподалеку от закусочной, во время выборов в конгресс и в органы штата служившей избирательным участком.

Через несколько дней после того как мы с Дюпоном проникли в кабинет доктора Снодграсса, а Хэтти застала меня в неприличной близости от другой женщины, Барон Дюпен снова наведался к Снодграссу.

Я следил за Бароном, видел, как на углу Балтимор-стрит он вдруг замедлил шаг, словно запамятовал, какая забота привела его сюда. Я находился на другой стороне улицы. Вечерняя сутолока служила мне надежной ширмой. Люди спешили в рестораны и гостиницы — приближалось время ужина; носильщики, как рабы, так и свободные, перемещались по мостовой, удерживая на головах огромные корзины. Ожидание затягивалось — Барон ничего не предпринимал. Внезапно раздался грохот экипажа; я отвлекся от Барона. Экипаж едва не задел меня, проехал еще немного и остановился.

— Эй, что ты делаешь! — донеслось изнутри. — Кучер! Мне не сюда нужно!

Бросив взгляд на Барона и убедившись, что он не сменил позицию, я решил выяснить, кто этот недовольный пассажир. Я двинулся к экипажу — и застыл как громом пораженный. В окне маячил человек, впервые виденный мной на кладбище, на углу Грин-стрит и Файетт-стрит. В тот день — на похоронах Эдгара По — он нервничал, переминался с ноги на ногу.

— Эй, кучер, ты меня слышишь? — раздраженно повторил он. — Кучер!

По странному капризу Вселенной, тот, кого я впервые увидел в царстве тьмы и вечного сна, в туманную и слякотную пору, был явлен мне при свете погожего вечера, среди оживленной, принаряженной публики. Я уже имел дело с Нельсоном По и Генри Геррингом; теперь передо мной оказался третий из четверых, провожавших Эдгара По в последний путь. Оставался только Закхей Коллинз Ли — однокашник По, если верить слухам, недавно получивший должность окружного прокурора.

Я шагнул к экипажу. Однако пассажир успел переместиться к другому окну и продолжал ругать кучера, одновременно дергая дверную ручку. Я хотел заговорить с ним через окно, но тут дверь отворилась.

— Доктор Снодграсс! Какая приятная неожиданность!

При звуке этого голоса я отпрянул от окна и шагнул к лошадям, откуда меня не было видно.

Голос, разумеется, принадлежал Барону Дюпену.

— Опять вы! — раздраженно выкрикнул Снодграсс, выбираясь из экипажа. — Что вы здесь делаете?

— Ровным счетом ничего, — отвечал Барон, невинно хлопнув ресницами. — А вы?

— Извините, сударь, я вынужден с вами распрощаться. У меня важная встреча. А этот каналья кучер…

Я взглянул на кучера и узнал раба Ньюмана. Все сразу стало понятно. Барон не просто так прогуливался — он ждал, когда к нему доставят Снодграсса. Без сомнения, Барон велел Ньюману объявиться возле дома Снодграсса как раз в то время, когда, он знал, Снодграсс станет искать наемный экипаж. В первый раз, подслушивая разговор Барона со Снодграссом, я не сумел толком разглядеть последнего. Теперь Барон извлек из кармана записку, подписанную Уокером (текст приведен выше), и развернул ее перед носом своей жертвы.

Снодграсс изменился в лице.

— Кто вы такой?

— В тот день вам была отведена некая роль, — молвил Барон. — Вам надлежало позаботиться о мистере По. Стоит мне только захотеть, и этот недлинный текст попадет в газеты как свидетельство того, что вы несли за мистера По известную ответственность. Отдельные лица, не располагающие более подробной информацией, придут к выводу, что вы скрываете нечто важное, потому что, дражайший доктор Снодграсс, вы не сообщили никаких сведений, а главное — отправили мистера По в больницу одного.

— Вздор! Почему они так решат? — сварливо спросил доктор Снодграсс.

Барон добродушно рассмеялся:

— Потому, что именно такой тон я возьму в беседе с издателями.

Снодграсс колебался; желание уступить боролось в нем с гневом.

— Вы что же, проникли в мой дом? Если вы украли эту записку, сэр, тогда я…

Рядом с Бароном возникла Бонжур.

— Тесс! Вы здесь откуда?

Поступая на службу, Бонжур назвалась именем Тесс.

— Значит, это дело рук моей горничной! — Маятник Снодграссовых колебаний качнулся в сторону гнева. — Я сейчас полицию вызову!

— Пожалуй, вы сумеете предъявить полиции доказательства того, что в вашем доме пропал некий пустячок. Зато мы сумеем предъявить доказательства… Даже не знаю, говорить вам или не говорить… — Барон приложил палец к губам, как бы сам себя сдерживая. — Говорить вам или не говорить, дражайший доктор, что мы по чистой случайности наткнулись на некие сугубо личные ваши бумаги. Не сомневаюсь: публика, а также все эти ваши высоконравственные комитеты и общества и тому подобные организации будут нам премного благодарны за стряхивание многолетней пыли. Ты того же мнения, душенька моя Тесс?

— Да это шантаж! — воскликнул Снодграсс и сразу осекся.

— Действительно, ситуация некрасивая, — закивал Барон. — Однако вернемся к мистеру По, ибо только он интересует нас в данный момент. Если общественность узнает об истинном положении вещей, она, возможно, поверит, что вы пытались спасти жизнь мистера По. А такая уверенность способна коренным образом изменить и ваш, гм, портрет. Но сначала вашу историю должны услышать мы.

Интонациями и словами Барон Дюпен манипулировал с ловкостью фокусника; стоило ему захотеть, и угроза или требование оборачивались соблазнительнейшей приманкой. Такой же трюк он продемонстрировал в свое время доктору Морану в больнице, где умер Эдгар По.

— Полезайте обратно в экипаж, дражайший доктор. Мы едем в закусочную «У Райана»!

Полагаю, раздавленный шантажом, сокрушенный доктор Снодграсс, еще не успевший придумать ответную реплику, услышал от Барона нечто аналогичное. Сам я не стал дожидаться конца разговора, а поспешил в закусочную, чтобы успеть занять место где-нибудь в уголке, в тени. Я уже знал, куда Барон повезет доктора.

— Едва получив записку от мистера Уокера, я помчался в это, гм, питейное заведение самого низкого пошиба, едва ли достойное называться даже и закусочной. — Снодграсс явно продолжал речь, начатую еще в экипаже. — Разумеется, он был здесь.

Я сидел за столиком в самом темном углу обеденного зала, невидимый Барону и Снодграссу еще и благодаря тени, что отбрасывала лестница, ведущая в номера на втором этаже. Номера эти снимали в основном гости заведения, недостаточно трезвые для того, чтобы отыскать дорогу домой.

— Эдгар По! — Барон Дюпен уточнил местоимение «он».

Снодграсс остановился возле засаленного, облезлого кресла.

— Вот здесь он сидел, свесив голову на грудь. Я сразу с прискорбием заметил, что в записке — читать которую вы, кстати, не имели никакого права, — что в записке мистер Уокер ни на йоту не погрешил против истины.

Барон лишь усмехнулся в ответ на упрек. Снодграсс продолжал со скорбью в голосе:

— Но что за разочарование! Какой контраст между всегда оживленным джентльменом, одетым аккуратно и даже с лоском, и человеком, представшим моему взору в тот памятный вечер! Поистине при других обстоятельствах я не отличил бы его от одурманенных алкоголем мужланов, привлеченных в сие злачное место предвыборным угаром.

— Значит, в тот вечер здесь был избирательный участок? — уточнил Барон.

— Да, выбирали местную власть. Вся картина до сих пор так и стоит у меня перед глазами. Лицо у Эдгара По было измученное, изможденное, если не сказать опухшее, — продолжал Снодграсс, нимало не смущаясь взаимоисключаемостью определений. — Вдобавок он был грязен, волосы всклокочены, общий вид внушал отвращение. Его лоб, всегда изумлявший шириной, его огромные глаза, взгляд которых отличался мягкостью и в то же время одухотворенностью, — эти глаза потухли, а взгляд сделался пуст.

— Вы успели надлежащим образом рассмотреть его одежду? — Барон со скоростью поезда строчил в записной книжке.

Снодграсс, казалось, дивился способностям собственной памяти.

— Увы, едва ли слово «надлежащий» применимо к тому, что я увидел. Первой бросилась в глаза грязная, с оборванными полями, истрепанная соломенная шляпа, без какого-либо намека на ленту вокруг деформированной тульи. Далее я отметил широкое пальто из линялой черной шерстяной материи, истончившейся от долгой носки. В нескольких местах пальто разорвалось по шву и было заляпано грязью. Панталоны были из полушерстяной ткани в мелкую клеточку, также сильно изношенные и вдобавок не по размеру. Ни жилета, ни шейного платка; сорочка спереди помятая и в пятнах. На ногах, если память мне не изменяет, были грубые башмаки, пожалуй, и не ведавшие, что такое вакса и щетка.

— И что же вы предприняли, доктор Снодграсс?

— Я знал, что у По в Балтиморе имеются родственники. Поэтому я тотчас снял для него номер. Я прошел с официантом на второй этаж, выбрал подходящую комнату и вернулся вниз, с тем чтобы препроводить По в это пристанище, где никто бы его не потревожил. А я бы тем временем отправил посыльного к его родственникам.

Барон и Снодграсс приблизились к лестнице. Снодграсс указал вверх и в сторону — вот, дескать, номер был выбран подальше от скрипа ступеней. Я, с целью не быть обнаруженным, предпринял попытку раствориться в тени.

— Стало быть, вы сняли для мистера По номер, а сами послали за его родней? — переспросил Барон.

— Не совсем так. Странное дело — мне не пришлось ни за кем посылать. Едва спустившись на первый этаж, я нос к носу столкнулся с мистером Генри Геррингом; он мистеру По не кровный родственник, а муж его покойной тетки, то есть неродной дядя.

— Мистер Герринг появился прежде, чем вы за ним послали? — уточнил Барон.

Мне эта подробность также показалась странной, а от ответной реплики Снодграсса напрягся каждый мой нерв.

— Именно так. Герринг был в трактире — кажется, даже с другим родственником По. Точно не припомню.

Очередная нестыковка. Нельсон По говорил мне, что узнал о состоянии Эдгара По, когда последний лежал в больнице. Если с Генри Геррингом был другой родственник и если это был не Нельсон, то кто?

— Я спросил мистера Герринга, — продолжал Снодграсс, — не желает ли он взять мистера По к себе в дом, но мистер Герринг наотрез отказался. «По, когда пьян, отличается грубостью и не испытывает никакой благодарности к приютившей его семье» — вот как мистер Герринг объяснил свой отказ. И сделал встречное предложение — отправить По в больницу. Так мы и поступили — наняли экипаж и велели кучеру ехать в больницу при колледже Вашингтона.

— Кто сопровождал мистера По в больницу?

Снодграсс потупился.

— Значит, вы не поехали с вашим другом. Значит, отправили его одного, — подытожил Барон.

— Видите ли, нам пришлось уложить его. Он занял все сиденье. Больше в экипаже места не было. Он не мог передвигаться самостоятельно! Мы взяли его, точно бездыханное тело, втащили в экипаж. Он сопротивлялся, бормотал что-то нечленораздельное. Откуда нам было знать, что дни его сочтены? Увы, его разум помутился от алкоголя. Этот демон с юности преследовал Эдгара По, и он же свел его в могилу, — вздохнул Снодграсс.

Мнение доктора Снодграсса о предполагаемом пьянстве Эдгара По уже не было для меня секретом. Среди бумаг в Снодграссовом кабинете Дюпон обнаружил черновик стихотворения на смерть По. «Над этой сценой взор скорбит!» — сетовал поэт-трезвенник и продолжал в том же ключе:

— Довольно об этом, — мрачно отрезал Снодграсс. — Надеюсь, вы удовлетворены полученными сведениями и не намерены проливать лишний свет на прискорбную слабость Эдгара По. Публике достаточно известно о его грехах, я же со своей стороны сделал все возможное, чтобы сей ящик до поры не открывался.

— Насчет этого не извольте волноваться, доктор, — отвечал Барон. — По умер не от пьянства.

— Что вы имеете в виду? Тут не может быть никаких сомнений. Его уничтожили неумеренные возлияния. Он умер от патологического опьянения — иначе этот недуг зовется mania a potu; так и в газетах писали. Поверьте мне — я располагаю фактами.

— Боюсь, милейший доктор, вы не более чем свидетель фактов; быть может, вы даже ими располагаете; но факты и истина далеко не одно и то же. — Барон Дюпен поднял руку, предупреждая протест Снодграсса. — Не трудитесь защищаться, доктор. Вы были нам крайне полезны. Однако не вы и не алкоголь довели Эдгара По до столь плачевного состояния. О нет; в тот день против поэта ополчились силы, я бы сказал, демонические. Но он будет оправдан; попомните мое слово — он будет оправдан и отмщен! — Барон обращался теперь не столько к Снодграссу, сколько к себе самому.

Снодграсс, впрочем, по-прежнему жестикулировал, словно намеренно оскорбленный.

— Сэр, я, к вашему сведению, специалист в данной области. Я председатель балтиморского Общества трезвости. Я способен с одного взгляда отличить человека умеренного от… от опустившегося пропойцы! Чего вы добиваетесь? С тем же успехом можно пытаться предотвратить бурю!

Барон медленно развернулся. Ноздри его трепетали, как у боевого коня. Четко, веско он повторил свои слова:

— Эдгар По будет оправдан и отмщен.

 

18

— Барон сказал, что По не пил и вообще смерть наступила не в результате злоупотребления алкоголем, хотя именно так писали в газетах.

С этими словами я примостился на краешке стула в собственной библиотеке; Дюпон сидел напротив.

Честно говоря, я вовсе не хотел выражать удовлетворение Бароновой беседой со Снодграссом; не хотел слишком превозносить способности и дар убеждения Барона. В конце концов, Барон был нашим главным соперником; Барон мешал нам более, чем кто-либо.

— Видели бы вы, мосье Дюпон, как доктор Снодграсс изменился в лице! — воскликнул я неожиданно для себя самого. — Словно Дюпен нанес ему удар в челюсть — ни больше ни меньше! — Я не мог сдержать смеха. — По-моему, Снодграсс, этот фальшивый друг, этот предатель, вполне заслужил подобное обращение.

Вдруг мне пришла в голову не относящаяся к делу мысль, а точнее, нечто вроде праздного вопроса. Есть ли в текстах Эдгара По намеки, что прошлое К. Огюста Дюпена связано с адвокатской практикой — вот о чем я подумал. Мысль оказалась назойливая. Вопрос звенел в висках, не оставлял иного выбора, кроме как отыскать ответ.

— Что еще?

— А? — Я вздрогнул, сообразив, что слишком затянул паузу.

— Что еще вы заметили нынче, сударь? — уточнил Дюпон, отодвигаясь вместе со стулом от письменного стола, заваленного газетами.

Я изложил остальные важные моменты — в частности, сообщил, что в закусочной неизвестно почему находился Генри Герринг, а также дал подробное описание одежды Эдгара По. Я проявил довольно осторожности, чтобы не называть более имени Барона Дюпена, — оно равно резало мой и Дюпонов слух.

— Сначала Нельсон По, потом Герринг! А теперь Снодграсс! — воскликнул я с неприязнью.

— Вы о чем, сударь?

— Все они были на похоронах Эдгара По; предполагается, что они должны его превозносить. Однако Снодграсс называет великого поэта опустившимся пропойцей. Нельсон По не предпринимает никаких действий в защиту доброго имени своего кузена. Генри Герринг появляется в злополучной закусочной прежде, чем Снодграсс за ним посылает, но лишь за тем, чтобы отправить своего племянника одного в больницу.

Дюпон потер подбородок, поцокал языком и вместе со стулом развернулся ко мне спиной.

Приблизительно в это время в моем мозгу начала формироваться, а затем и требовать внимания следующая мысль: Дюпон поощряет меня шпионить главным образом для того, чтобы я не путался под ногами. После приведенного выше разговора, который заметно усилил мою тревогу, я лишь периодически докладывал Дюпону о своих последних изысканиях; доклады, как правило, принимались с небрежным безразличием. Порой я возвращался поздно, когда Дюпон уже спал; в таких случаях я в сжатой форме, однако ничего не упуская, излагал для него сведения на бумаге. Дюпоново бездействие при обнаружении Бонжур в библиотеке; бездействие необъяснимое и окрашенное презрением; бездействие, повлекшее непристойную сцену и серьезную размолвку между мной и Хэтти, не находило оправданий с моей стороны. Полагаю, от Дюпона не укрылось мое охлаждение к нему, хотя он и не подавал виду.

Однажды за завтраком я сказал:

— Вот подумываю, не написать ли письмо в печатный орган нью-йоркского Общества трезвости. Они заявили, будто Эдгар По скончался от пьянства, а это ложь. Пусть представят имена своих так называемых свидетелей, а не могут — так нечего и клеветать.

Дюпон долго молчал, наконец возвел на меня затуманенный рассеянностью взгляд.

— Что вы думаете о статье в печатном органе Общества трезвости? Что вы думаете, мосье Дюпон?

— Я думаю, что это словосочетание — печатный орган Общества трезвости — говорит само за себя. По официальной версии, их цель — повсеместное сокращение употребления спиртных напитков, но это лицевая сторона. На самом деле они хотят прямо противоположного — стабильного удлинения списка известных людей, погубленных пьянством. Таково условие существования печатного органа; в противном случае читатели усомнятся в его необходимости. К сожалению, Эдгар По невольно упрочил репутацию сего издания.

— То есть вы сомневаетесь в подлинности их доказательств?

— Да, сомневаюсь.

Я воспрянул; на миг мне показалось даже, что приятельские отношения с Дюпоном полностью восстановлены.

— У вас ведь есть что противопоставить нью-йоркским трезвенникам, верно, сударь? Сумеем мы доказать, что По не пил в тот вечер?

— Насколько мне помнится, я не выражал подобной уверенности.

Я не нашелся с ответом — так сильно было потрясение. Не то чтобы Дюпон сделал окончательный вывод, но я испугался, что вот-вот сделает, и притом прямо противоположный недавнему выводу Барона. Захотелось сменить тему или вовсе прекратить разговор.

— На самом деле, — продолжал Дюпон, готовый подтвердить мои опасения, — Эдгар По почти наверняка пил в день выборов.

Я не ослышался? Дюпон и впрямь проделал такой путь, в прямом и в переносном смысле, с единственной целью — надежнее закрепить за великим поэтом репутацию пьяницы?

— А теперь расскажите-ка поподробнее о подписке, которую начал Барон, — распорядился Дюпон.

Я был рад ухватиться за любую тему. Барон Дюпен продолжал поправлять свои дела посредством подписки, организованной им в Балтиморе. В одном из ресторанов, который специализировался на блюдах из устриц, Барон с благосклонностью принял вступительные взносы сразу от целой дюжины энтузиастов. Владелец заведения, недовольный выходками французского подданного, с готовностью изложил мне все сказанное Бароном. «Через две недели, друзья мои, — обещал Барон, — вы впервые услышите правду о смерти Эдгара По!» Однажды он добавил лично для Бонжур: «Дай срок, в Париже узнают о моем успехе; о, что тогда будет!» На слове «будет» Барон замолк — его несытое воображение уже рисовало целую пиршественную залу, двери в которую откроет ему этот пока несостоявшийся успех…

Через несколько дней Барон Дюпен появился в холле своей гостиницы с весьма мрачным выражением лица. Я позднее подкупил коридорного и узнал причину расстройства Барона. Оказывается, чернокожий Баронов слуга не пришел на его зов. Имел место изрядный переполох, но в конце концов от городских властей сообщили, что юный Ньюман получил вольную. Барон понял, что обманут, и догадался, кем именно. Отреагировал он смехом.

— Чему ты смеешься? — удивилась Бонжур.

— Собственной недальновидности, детка, — отвечал Барон. — Следовало быть умнее. Конечно, Ньюмана освободили.

— Ты хочешь сказать, его Дюпон освободил? Но как ему удалось?

— Ты не знаешь Дюпона. Ничего — это дело наживное.

Рассказ коридорного вызвал у меня недобрую улыбку.

По Дюпонову указанию днем раньше я выяснил имя владельца Ньюмана. Этот человек погряз в долгах и срочно нуждался в денежных средствах, поэтому-то он и сдал своего раба Барону на неопределенный срок. Про обещание Барона купить Ньюману свободу он и не слыхивал. Вдобавок он пребывал в уверенности, что Ньюман служит «в небольшой семье»; истинное положение дел крайне возмутило его. Впрочем, ярость, как бы она ни была сильна, не подвигла злосчастного должника гордо отвергнуть выписанный мной чек в уплату за свободу молодого негра. Мне как адвокату нередко случалось иметь дело с должниками; я всегда вел себя так, чтобы не задеть их и без меня уязвленного самолюбия и учесть их нужды.

Я лично препроводил юношу на вокзал и посадил в поезд до Бостона. Закон штата Мэриленд гласит: освобожденный раб должен немедленно покинуть территорию штата, дабы не влиять разлагающе на других чернокожих, оставшихся рабами. По дороге на вокзал Ньюман светился от счастья и в то же время едва сдерживал дрожь; ему все казалось, что земля разверзнется у нас под ногами прежде, чем он окажется за пределами штата. По правде говоря, у Ньюмана были веские основания бояться. До вокзала оставались считанные ярды, когда за нашими спинами раздался грохот, мигом очистивший мостовую от всех пешеходов, включая нас.

Приближались три омнибуса с чернокожими мужчинами, женщинами и детьми. За омнибусами ехали несколько конных. Одного, высокого и седого, я узнал — то был Хоуп Слэттер, самый влиятельный в Балтиморе работорговец. Балтиморские работорговцы обыкновенно держали чернокожих, приобретенных у перекупщиков, запертыми в специальных помещениях (как правило, флигелях собственных домов) до тех пор, пока невольников не набиралось достаточно, чтобы «не гонять порожняком» судно и окупить расходы по доставке «товара» в Новый Орлеан, этот перевалочный пункт, откуда чернокожие отправлялись на плантации. Теперь Слэттер со своими помощниками держал путь в порт. В каждом омнибусе было около дюжины невольников.

Почти вплотную к омнибусам держались другие чернокожие. В надежде на последнее прикосновение они тянули к окнам руки, то и дело переходили на бег, чтобы успеть сказать любимым людям самое важное. Я затруднялся определить, где больше рыдали — в омнибусах или на улице. Особенно выделялся высокий женский голос — невидимая снаружи негритянка громко жаловалась неизвестно кому (а скорее, всякому, кто мог ее услышать) на Слэттера: хозяин, дескать, продал ее на условии, что она не будет разлучена с семьей, а Слэттер условие не выполнил.

Напрасно я поторапливал Ньюмана — душераздирающая сцена, быть может, последняя, коей он стал свидетелем, словно парализовала его. Между тем медлить было опасно. Работорговец и его помощники держали кнуты наготове в качестве предупреждения всякому, кто словами или действиями вздумает препятствовать зловещей процессии. Какой-то чернокожий подтянулся на руках к самому окну и повис так, выкрикивая имя своей жены. Женщина пробиралась к мужу, расталкивая пассажиров. Слэттер это заметил и в мгновение ока подскочил к омнибусу.

— А ну прекрати! — велел он негру.

Негр проигнорировал угрозу — жена как раз добралась до него, он тянул руки, чтобы ее обнять.

Тогда в руках Слэттера явилась трость с ремешком, надежно закрепленным на запястье. Этой тростью работорговец ударил негра по спине, затем по животу. Бедняга остался корчиться в пыли.

— Так-то, пес! Проваливай, пока я полицию не вызвал! А то пожалеешь, что на свет родился!

Объезжая на лошади упавшего негра, Слэттер поднял взгляд и увидел нас с Ньюманом. Впрочем, я его мало интересовал — все внимание сосредоточилось на моем чернокожем спутнике.

— А это еще кто? — мрачно вопросил Слэттер, приблизившись и глядя на нас с высоты седла. Трость его указывала Ньюману в грудь.

Губы юноши задрожали; он попытался заговорить, но не издал ни звука. Я надеялся, что Слэттер сейчас отстанет, продолжит свое гнусное занятие, но не тут-то было.

Трость переместилась выше, ко рту Ньюмана, затем обвела всю его фигуру. Со стороны могло показаться, будто Слэттер читает лекцию в медицинском колледже.

— Неплохой товар. Рот здоровый, зубы хорошие, переломов не было — по крайней мере на беглый взгляд. Из него выйдет толковый кучер или лакей — конечно, если вымуштровать как полагается. — Следующая реплика была адресована мне. — Могу продать вашего красавца минимум за шестьсот долларов. Разумеется, за комиссионные. Как вам предложение, приятель?

— Этот человек мне не принадлежит, — отвечал я. — И не продается.

— Уж не прижили ли вы его от какой-нибудь мулатки? — съязвил Слэттер.

— Меня зовут Квентин Кларк, я адвокат, уроженец Балтимора. А этот юноша освобожден от уз рабства.

— Босс, я свободный человек, — пролепетал Ньюман.

— Неужели? — раздумчиво переспросил Слэттер, разворачивая лошадь и пристальнее глядя на Ньюмана. — В таком случае покажи купчую.

При этих словах Ньюман, только утром получивший все необходимые документы, задрожал и попятился.

— Ну же, давай показывай! — Слэттер ткнул юношу тростью в плечо.

— Оставьте его в покое! — крикнул я. — Я лично выкупил его. Этот человек свободнее вас, мистер Слэттер, ибо знает, каково быть рабом.

Слэттер хотел сильнее ударить Ньюмана в плечо и ударил бы, если бы я не блокировал его оружие малаккой.

— Вот вы, мистер Слэттер, требуете документы у моего спутника. А что вы скажете, если власти проверят рабов в ваших омнибусах? Вы можете поручиться, что все они продаются в соответствии с условиями прежних хозяев?

Слэттер одарил меня мрачной усмешкой, с глумливой учтивостью убрал трость, ни слова более не говоря, пришпорил лошадь и поскакал догонять скорбную процессию, которая успела изрядно продвинуться к порту. Ньюман едва дышал от страха.

— Почему ты не предъявил документы? — набросился я на беднягу. — Они при тебе? Ты не потерял их?

Ньюман указал на собственную голову, точнее, на потрепанную шляпу — документы были зашиты в поля. А затем поведал о любимом трюке работорговцев — потребовать документы об освобождении и порвать их на глазах у доверчивого негра. Множество чернокожих, едва освободившись, попадали в лапы работорговцев и продавались в другие штаты, подальше от свидетелей освобождения, чтобы уже навсегда остаться рабами.

 

19

— Мосье Дюпон, я должен попросить вас кое о чем, — заявил я во время одного из наших молчаливых ужинов в просторной прямоугольной столовой «Глен-Элизы». Дюпон милостиво кивнул.

— Барон своей лекцией о смерти Эдгара По может безнадежно исказить истину. Давайте сделаем так: я стану шуметь за кулисами, Барон отвлечется, пойдет посмотреть, кто там безобразничает, а вы в это время подниметесь на сцену и откроете людям правду!

— Ни в коем случае, сударь, — покачал головой Дюпон. — Ничего подобного мы предпринимать не будем. Дело куда, гм, многослойнее, чем вы полагаете.

Оставалось только со вздохом принять его решение, однако до конца ужина кусок не лез мне в горло. Ибо я проверял Дюпона. И Дюпон проверки не выдержал. За весь вечер он не проронил больше ни звука.

Рассеянность и безразличие завладели мной. К моему крайнему неудовольствию, нагрянула группа субъектов, чье основное занятие сводилось к отслеживанию капиталовложений моего отца; я отослал их прочь. Ни о цифрах, ни о ежегодных отчетах я не мог думать.

Мысли мои занимал, вгоняя меня в тоску, рассказ «Похищенное письмо» — третий из серии о К. Огюсте Дюпене, после «Убийств на улице Морг» и «Тайны Мари Роже». Сюжет таков: К. Огюст Дюпен находит письмо, похищенное и спрятанное министром Д. Суть же в том, что письмо спрятали «на самом видном месте». Именно очевидность местонахождения письма ставила в тупик всех искавших, кроме одного человека. Великий аналитик нанял какого-то бродягу, чтобы тот устроил на улице пальбу. Суматоха позволила Дюпену подменить настоящее письмо фальшивым.

Я изложил здесь содержание рассказа с целью провести параллель между литературным Дюпеном и мосье Дюпоном. Литературный Дюпен доверяет своему преданному товарищу как в ситуации с письмом, так и в других рассказах трилогии.

В отличие от литературного Дюпена мосье Дюпон едва ли вообще считает меня товарищем и соратником, ибо упорно и без объяснений отметает мои идеи и предложения, будь то беседа с Генри Рейнольдсом, из-за которой Дюпон высмеял меня, или недавний план сорвать Баронову лекцию. Зато сам Барон Дюпен во всех своих начинаниях только приветствует как свидетелей, так и помощников!

Затем я подумал о способности Барона менять внешность и повадки. И снова возникла параллель с литературным Дюпеном, использовавшим зеленые очки, чтобы одурачить своего оппонента, хитроумного министра Д., героя «Похищенного письма».

А как быть с адвокатским прошлым Барона Дюпена? В последние дни я стал подчеркивать в трилогии о Дюпене те строки, где внимательный читатель может усмотреть намек на профессию К. Огюста Дюпена. В «Тайне Мари Роже» имеются пассажи, указывающие на близкое знакомство Дюпена с законодательством, позволяющие предположить, что он имел адвокатскую практику. Совсем как Барон Дюпен.

А инициалы, это загадочное «К», едва ли интересное поверхностному читателю? К. Огюст Дюпен. К. Дюпен. Не расшифровывается ли «К» как «Клод»? И ведь уже ко второму рассказу из серии герой Эдгара По фигурирует как «шевалье» — то есть «кавалер» — то есть «К»! Шевалье К. Огюст Дюпен. Барон К. Дюпен.

Все это хорошо, но как быть со сребролюбием Барона Дюпена? Увы, в тексте достаточно указаний на материальную выгоду, получаемую — притом охотно и согласно собственному плану — К. Огюстом Дюпеном; во всех трех рассказах его способности щедро вознаграждаются!

Вдобавок Барон Клод Дюпен спорил со Снодграссом, яростно отрицал, что смерть По наступила в результате злоупотребления алкоголем. А в тот же самый день в «Глен-Элизе» Огюст Дюпон позволил себе согласиться с этим оскорбительным предположением. Его равнодушный комментарий относительно пьянства Эдгара По звенел у меня в ушах, наполняя все мое существо горечью и стыдом. «Сумеем мы доказать, что По не пил в тот вечер? Насколько мне помнится, я не выражал подобной уверенности». Каково?

Итак, я внимательно рассмотрел семена этого соображения и позволил им прорасти; действительно, что если Барон Дюпен и есть настоящий Дюпен, а я жестоко заблуждался? В конце концов, разве не во вкусе Эдгара По этот жизнелюбивый философ, этот эксцентричный мистификатор, так пугавший и терзавший меня? В письме ко мне По объяснял, что рассказы про Дюпена остроумны не столько потому, что в них описаны методы гениального аналитика, но главным образом благодаря «атмосфере». И ведь Барону очевидно, насколько важны эффектные «выходы на сцену» и как помогает в расследовании трепетное поклонение, в то время как Дюпон упрямо игнорирует и даже презирает всякий «антураж». Я никак не ожидал, что эти мысли — в том числе мысль о собственном столь продолжительном заблуждении — сбросят груз с моей души.

Озарение наступило поздно вечером, однако я прокрался вниз по лестнице и бесшумно покинул «Глен-Элизу». Я направился к гостинице, где жил Барон Дюпен, и через полчаса был у его двери. С трудом переводя дыхание — это гулкое, предательское эхо крамольных мыслей, — я постучал, даром что волнение и трепет наверняка помешали бы говорить. Из-за двери донесся шорох.

— Возможно, все эти месяцы были отравлены моими заблуждениями, — пролепетал я. — Пожалуйста, позвольте мне сказать несколько слов. Постараюсь не докучать вам долго.

Я оглянулся с целью удостовериться, что за мной не следят. Дверь приоткрылась, я поспешил сунуть ногу в щель. Я знал — времени на объяснения в обрез.

— Барон Дюпен, прошу вас! Мне кажется, мы должны поговорить сию минуту! Мне кажется — нет, я уверен, — что вы тот, кого я искал.

 

20

— Барон?! Неужели в этой гостинице живет настоящий барон?

За дверью стоял бородач в ночной сорочке и шлепанцах, со свечой в руке.

— Простите, это номер Барона Дюпена?

— Нет, барона мы не видели! — огорченно ответствовал бородач, на всякий случай оглянувшись, — словно некий барон, не замеченный им поначалу, мог притаиться под стеганым одеялом. — Впрочем, мы только нынче прибыли из Филадельфии.

Я промямлил «Извините» и поспешил в холл, а оттуда на улицу. Барон часто менял гостиницы, а я в своем расстройстве проворонил последнее перемещение. Мысли мои путались, противоречивые планы рождались в воображении. И вдруг я почувствовал на затылке чей-то взгляд. Я замедлил шаг. О нет, то была не галлюцинация — то был красивый негр, уже виденный мной. Спрятав руки в карманы пальто, он стоял под уличным фонарем. Впрочем, мне могло и померещиться — фонарь освещал негра лишь мгновение, затем он шагнул из круга и растворился во тьме. Зато с другой стороны маячил один из двоих старомодно одетых субъектов, что следили за Бароном. Сердце упало, затем запрыгало. «Окружили! — думал я. — Окружили!» Я пошел быстро, почти побежал, вскочил в наемный экипаж и велел кучеру гнать обратно в «Глен-Элизу».

Ночь я провел не во сне, а в полубреду. Перед мысленным взором Дюпон и Барон менялись местами, сопровождаемые звонким, сладостным смехом Хэтти Блум. А утром явился посыльный с запиской от библиотекаря. Записка касалась человека, что передал для меня статьи об Эдгаре По, — те самые, в которых содержался намек на существование настоящего Дюпена. Библиотекарь вспомнил, кто передал эти статьи; точнее, он вновь увидел этого джентльмена и поспешил взять у него визитную карточку и переслать мне.

Человек этот был Джон Бенсон; имя мне ничего не говорило. Судя по глянцевой визитной карточке, уроженец Ричмонда; впрочем, от руки приписан балтиморский адрес. Выходит, некто хотел сподвигнуть меня на поиски истинного Дюпена? Некто имел мотивы для доставки Дюпена в Балтимор, с тем чтобы он расследовал обстоятельства смерти По? И для этой миссии некто избрал меня?

Говоря по правде, я не особенно надеялся пролить свет на личность и помышления этого человека. «Скорее всего, — думал я, — престарелый библиотекарь, пусть и из лучших побуждений, попросту обознался — и не мудрено, ведь прошло два года и видел он этого Джона Бенсона мельком».

Не Джон Бенсон, а образы, нынешней ночью словно выползшие из теней, меня окружавших, занимали мои мысли. И прежде чем выйти из дому, я достал коробку, где отец хранил револьвер, пригождавшийся ему в деловых поездках по не столь цивилизованным, как штат Мэриленд, районам. Револьвер я спрятал в карман пальто и лишь затем отправился по адресу, указанному в визитной карточке Бенсона.

Я шел по Балтимор-стрит и вдруг в отдалении, у витрины модного магазина, заметил Хэтти. Я несмело помахал ей, не представляя, какова будет реакция; может быть, Хэтти просто уйдет, притворившись, что не видит меня.

Неожиданно Хэтти бросилась ко мне и заключила меня в объятия. Невозможно выразить, как я обрадовался этому проявлению нежных чувств, с каким наслаждением обнял Хэтти; но сразу же испугался, как бы сквозь пальто она не почувствовала револьвер, как бы не вернулись, чтобы терзать ее, сомнения в моей преданности и здравом уме. Хэтти вдруг отпрянула, словно опасаясь недобрых глаз.

— Милая Хэтти, мой вид не вызывает у вас отвращения?

— Ах, Квентин, я прекрасно понимаю: вы открыли для себя некие новые занятия, которые я не могу разделить с вами, как некогда делила детские забавы.

— Вы не знаете, кто на самом деле эта женщина. Она воровка; она проникла в мой дом! Я все объясню; вы все поймете. Выслушайте меня — только не здесь, а где-нибудь в тихом месте.

Я взял Хэтти под локоть. Она осторожно высвободилась.

— Поздно, Квентин. Я приезжала в «Глен-Элизу» лишь за тем, чтобы объясниться. Помните, я говорила вам, что обстоятельства изменились?

Нет, только не это!

— Хэтти, я должен был поступать так, как считал нужным. Скоро все вернется на круги своя; все будет как раньше.

— Тетя запрещает произносить ваше имя и всем нашим друзьям сказала, чтоб не упоминали о помолвке.

— Ничего, тетю мы быстро умаслим. Что она там писала — будто вы нашли другого? Но это же неправда?

Хэтти чуть заметно кивнула:

— Правда, Квентин. Я выхожу замуж.

— Не может быть, чтобы вы решились на такой шаг из-за недоразумения в «Глен-Элизе».

Хэтти покачала головой; по лицу ее ничего нельзя было прочесть.

— Кто ваш жених?

Ответ не заставил себя ждать.

Из магазина, у витрины которого стояла Хэтти, вышел, пересчитывая сдачу, не кто иной, как Питер. При виде меня он виновато потупился.

— Питер? — вскричал я. — Нет, только не он!

Питер не знал, куда девать глаза.

— Здравствуй, Квентин, — наконец промямлил он.

— Значит, вы… вы помолвлены с Питером, Хэтти! — Я шагнул к ней ближе и зашептал так, чтобы слышать могла только она. — Дорогая мисс Хэтти, дорогая Хэтти, скажите только одно — вы счастливы? Одно слово, Хэтти!

Она помедлила — и кивнула, и протянула мне руку.

— Квентин, нам всем троим нужно поговорить, — вмешался Питер.

Но я не стал ждать объяснений. Я устремился прочь, я проскочил мимо Питера, не коснувшись рукой шляпы. Больше всего мне хотелось, чтобы они оба исчезли, растворились в воздухе.

— Квентин! Подожди! — звал Питер. Он даже пробежал за мной несколько футов, но прекратил преследование, поняв, что я не остановлюсь, или заметив ярость в моих глазах.

Я совсем забыл про револьвер; теперь его смертоносная тяжесть явилась для меня открытием. По иронии судьбы, путь к мистеру Бенсону лежал по самым рафинированным балтиморским улицам.

Отрекомендовавшись человеком, мистеру Бенсону незнакомым, но имеющим до него небольшую надобность, и извинившись за отсутствие пригласительного письма, я был препровожден чернокожим швейцаром в гостиную, на диван. Мебели в комнате оказалось меньше, чем требовали модные тенденции, зато на стенах красовались бумажные обои в восточном стиле — по нашим понятиям, совершенная экзотика, — служившие фоном для нескольких миниатюр и одного внушительного портрета. Портрет висел над диваном; поначалу я не обратил на него внимания.

Я не из научной среды и не знаю, способен ли художник добиться, чтобы изображенный на портрете как бы следил глазами за зрителем, или этот эффект — чистая игра зрительского воображения и нервов. Скажу только, что ожидание мое затягивалось; некое странное, беспокойное чувство заставило повернуть голову к портрету, а в следующий миг — и вскочить с дивана. Изображенный смотрел прямо мне в глаза. Лицо у него было несколько одутловатое, с отпечатком не слишком праведных привычек, а все-таки живое, полное бодрости — казалось, озаренное светом прошлых удач. Но глаза… «Нет, Квентин, не глупи, — сказал я себе. — Ты просто переутомился; ты перенапряг нервы. У этого человека, на портрете, больше морщин, волосы почти совсем седые, намечается второй подбородок — в то время как у него лицо худощавое и подбородок заостренный». И все же эти глаза! Они словно были вынуты из-под темных век Фантома, чей образ с достойной лучшего применения регулярностью возникал перед моим мысленным взором, чей голос настоятельно не советовал «тревожить напев похорон»; Фантома, с подачи которого начались мои изыскания, столь далеко меня заведшие. Я тряхнул головой, чтобы избавиться от нездорового наваждения, но тревога никуда не делась. А мистер Бенсон все не шел. Визит к Бенсону представлялся мне заведомо бессмысленным; теперь я остро чувствовал, до чего спертый воздух в этой проходной гостиной. Я решил оставить визитную карточку и возвратиться в «Глен-Элизу».

И тут послышались шаги.

Медленные, они доносились с лестницы; через несколько мгновений на площадке между лестничными пролетами появился мистер Бенсон собственной персоной.

— Фантом! — выдохнул я.

Да, это был он. Тот самый человек, что почти два года назад предупреждал меня не расследовать обстоятельства смерти Эдгара По; копия изображенного на портрете, только моложе. Тот самый человек, который словно растворился в сыром смоге; призрак, за которым я гонялся под балтиморским улицам. Теперь, вовсе не сознавая, что делаю, что свершу в следующий миг, я запустил руку в карман и нащупал рукоять револьвера.

— Что вы сказали? — переспросил человек на лестнице, прикладывая ладонь к уху. — Фентон? Нет, сэр, не Фентон, а Бенсон. Джон Бенсон…

Мысленно я уже приставил дуло револьвера ко рту Джона Бенсона — в конце концов, именно его рот искусил меня начать расследование, а что из этого вышло? Я принял целый ряд неверных решений, забросил друзей, спровоцировал на предательство Хэтти и Питера!

— Нет, я не называл вас Фентоном. — Не знаю, что за импульс заставил меня вселить в Бенсона мысль о том, что он — мой давний враг, наконец явившийся без антуража в виде сумерек, мороси и смога. — Я назвал вас Фантомом. — На последнем слове я скрипнул зубами.

Бенсон окинул меня изучающим взглядом, приложил палец к губам, как бы обдумывая мой ответ.

— Конечно!

Затем он возвел очи горе́ — так припоминают стихи — и продекламировал:

— Стало быть, вы мистер Кларк? Вот так сюрприз.

— Зачем вы передали мне ту статью? Вы хотели, чтобы я его нашел? Вы сумасшедший? У вас был особый план? — закричал я.

— Мистер Кларк, по-моему, имеет место недоразумение, — молвил Джон Бенсон. — Позвольте задать встречный вопрос: что привело вас ко мне?

— Вы остерегали меня расследовать смерть Эдгара По. У вас не хватит духу отрицать это, сэр!

Бенсон выпрямился с печальной усмешкой.

— Из вашей взволнованности осмелюсь заключить, что вы не послушались совета.

— Я требую объяснений!

— Буду счастлив их предоставить. Но сначала… — Бенсон вдруг обвел комнату неопределенным жестом.

На миг смешавшись, я извлек револьвер (моя рука до сих пор находилась в кармане) и уставился на руку Бенсона, словно ожидая, что сейчас он станет меня душить.

— Сердечно рад подобающему знакомству с вами, мистер Кларк. Я обязательно объясню, чем был вызван мой интерес к вашей особе. Но прежде удовлетворите любопытство, мучившее меня с нашей первой встречи, а именно: что вам за дело до Эдгара По?

— Я защищаю его имя от нечестивцев и предателей, называющих себя друзьями этого великого человека! — воскликнул я, с преувеличенной бдительностью ожидая реакции Бенсона.

— Значит, мистер Кларк, у нас действительно общие интересы. Около двух лет назад я был в Балтиморе по делам; к этому периоду и относится наше столкновение на Саратога-стрит. Я живу в Виргинии, являюсь председателем ричмондского общества «Сыны Воздержания». Летом сорок девятого года — как вам, по всей видимости, известно — Эдгар По приезжал в Ричмонд, останавливался в гостинице «Лебедь», где и встречался с членами нашего Общества, в том числе с мистером Тайлером, который пригласил мистера По на чай.

Мне вспомнилась короткая заметка из газеты, издаваемой в городе Роли; действительно, Эдгар По пополнил ряды Сынов Воздержания. «Мы сообщаем об этом событии, льстя себя мыслью, что членство такого джентльмена, как мистер По — одаренного от природы и отмеченного выдающимися достижениями, — не разочарует адептов воздержания». А всего через один месяц и три дня Эдгар По обнаружился в закусочной с сомнительной репутацией.

— Мистер По, подобно всем нам, дал зарок не притрагиваться более к спиртному. Он приблизился к бюро и с необычной для себя твердостью поставил подпись. Он влился в наши ряды позже всех; мы гордились тем, что среди наших братьев теперь человек столь выдающийся. Впрочем, были и скептики — хотя лично я их скептицизма не разделял. Ибо узнал, что бдительные члены комитета тайно следовали за Эдгаром По всюду, куда бы он ни направился в Ричмонде, и нашли, что он верен клятве. Вскоре после его отъезда, то есть в первых числах октября сорок девятого года, мы с ужасом узнали о его смерти в балтиморской больнице и с еще большим ужасом прочли, что смерть явилась результатом пьяного загула, начатого По в Балтиморе. Тогда мы, Сыны Воздержания, попытались собрать факты на месте, в Ричмонде, и к какому же выводу пришли? Что Эдгар По не пил. Увы, мы находились слишком далеко от места гибели поэта и соответственно места скопления фактов, чтобы повлиять на общественное мнение.

— Я всего несколькими годами моложе Эдгара По, — продолжал Бенсон. — Я присутствовал при его клятве, а также являюсь большим почитателем его творчества, поэтому Совет Общества направил меня в Балтимор для выяснения обстоятельств его смерти. Видите ли, я родился в Балтиморе и жил здесь до совершеннолетия, вот братья и решили, что шансов на успех у меня больше, чем у любого из них. Мне поручили провести тщательные изыскания и доставить в Ричмонд правдивые сведения о смерти Эдгара По.

— И что же вы обнаружили, мистер Бенсон?

— Первым делом я переговорил с врачом больницы, где умер По.

— С Джоном Мораном?

— Верно, его фамилия Моран. — Бенсон взглянул на меня, очевидно, впечатленный моей осведомленностью. — Доктор Моран признал, что не может утверждать, будто По выпил лишнего; однако он был в таком возбужденном, близком к помешательству состоянии, что доктор Моран не стал бы и утверждать обратное — иными словами, что По не пил.

Именно такой комментарий я сам слышал из уст Морана; совпадение подвигло меня больше верить рассказу.

— Когда вы виделись с доктором, мистер Бенсон?

— Если не ошибаюсь, через неделю после смерти По.

Выходило, что этот человек, этот неуловимый Фантом, взялся за расследование смерти По еще раньше меня.

— Ох, эти газеты! — вздохнул Бенсон. — Какой только напраслины не возводили они на Эдгара По! Какой только чепухи не писали! Балтиморское и нью-йоркское общества воздержания жаждали изрубить беднягу на куски. Да вы, наверное, в курсе. Вам ведь известно это их настроение — преподать урок всем пьяницам на примере человека, который дважды мертв, ибо после физической гибели попрано его достоинство. А я, мистер Кларк, знал, что Эдгар По неповинен в грехе пьянства, и всегда считал его гением; вообразите теперь мою… мое…

— Бешенство, — подсказал я.

Бенсон кивнул:

— От природы я человек спокойный и рассудительный, но вы угадали — я был взбешен. Где только я ни оставлял сообщения о своем желании узнать подробности о последних днях По, с тем чтобы подтвердить: он хранил клятву Сынам Воздержания. Однажды, штудируя в читальном зале газетные публикации, я случайно услышал, как вы просили библиотекаря собирать статьи об Эдгаре По. Я принял вас за одного из субъектов, что находят удовольствие в сочащихся ядом публикациях о предполагаемой деградации и бесчисленных прегрешениях Эдгара По. И вот я узнал у библиотекаря ваше имя, у прочих посетителей выяснил, что вы — местный адвокат, одаренный ясным умом, но обреченный подчиняться людям более напористым и самоуверенным. Еще мне сказали, что вам уже случалось представлять интересы периодических изданий. Я заподозрил вас в ангажированности печатным органом балтиморских трезвенников, пожелавших изобразить Эдгара По пьяницей в назидание прочим. Мне представилось, будто вы получаете мзду за то, что сводите на нет результаты моей миссии и мешаете ричмондским Сынам Воздержания. Вот почему, завидев вас на пути в читальный зал, я предостерег вас от вмешательства в это дело.

— Так вы считали меня очернителем доброго имени Эдгара По? — опешил я.

— В то время я всех считал очернителями, а себя — единственным защитником. Так-то, мистер Кларк! Знаете, каково это? Я обивал пороги издательств, домогался аудиенций с редакторами. Никто из них и слышать не хотел о том, чтобы помещать опровержения своих же статей. Тогда я сделал подборку газетных публикаций прошлых лет — тех, где Эдгара По превозносили, где отдавали должное его гениальным произведениям, — и вручил каждому редактору по толстой пачке. Таким способом я рассчитывал внушить этим щелкоперам, что покойный заслуживает большего уважения. Несколько статей я оставил библиотекарю для передачи вам — с той же целью. Полагаю, именно об одной из этих статей вы заикнулись в самом начале нашей пылкой беседы.

— То есть вы подбирали статьи наобум? — уточнил я.

— В общем, да, — согласился Бенсон, явно не понимавший причин моего недоверия.

— И не преследовали цель с помощью статей спровоцировать меня на определенные действия?

— Я только надеялся, что похвалы в адрес По, напечатанные в не столь кровожадные времена, заставят издателей задуматься об истинной ценности его трудов. А потом я возвратился в Ричмонд. В этот раз я приехал в Балтимор повидаться с родственниками и наткнулся на старого знакомого — библиотекаря. Каково же было мое изумление, когда этот достойный человек в великом волнении попросил мою визитку для передачи вам, мистер Кларк.

— Тогда, на Саратога-стрит, вы посоветовали мне не тревожить «напев похорон».

— Неужели? — Бенсон прикрыл глаза, как бы припоминая; в следующий миг на лице его мелькнула тень улыбки.

— Это цитата из стихотворения Эдгара По об умирающей молодой женщине по имени Линор. «Peccavimus; но не тревожь напева похорон; чтоб дух отшедший той мольбой с землей был примирен».

— Полагаю, вы правы, — последовал простодушный ответ.

Это простодушие взбесило меня.

— Неужели вы не вложили в эти слова некий двойной смысл? Неужели станете отрицать, что это было тайное, зашифрованное послание; что и эту цитату, подобно хвалебным публикациям, выбрали наобум?

— Я смотрю, мистер Кларк, у вас крайне неустойчивая психика. — Из этого комментария я заключил, что Бенсон не намерен и дальше отвечать на мои вопросы, однако он продолжал: — Знаете, почитателю Эдгара По очень трудно — точнее, невозможно — не подпасть под гипноз его текстов. Рискну предположить, что всякий человек, читающий По — будь то мужчина или женщина, — чувствует себя героем того или иного творения, полного тайн, которые автор и не думает раскрывать. Два года назад слова Эдгара По были будто бы пропечатаны в моем мозгу типографской краской; каждое слово, мной прочитанное, воспринималось как бы его глазами. Открывая рот, я подвергался риску выдать какую-нибудь фразу Эдгара По вместо своей собственной; мой голос более не принадлежал мне — им управлял интеллект этого великого человека. Я упивался мечтами и снами Эдгара По, я неосознанно изъяснялся — как с другими, так и с самим собой — образами поэта. Согласитесь, в таком состоянии я вполне мог подвигнуть человека вроде вас — то есть впечатлительного и восприимчивого — начать расследование. Вы в известном смысле угодили в ловушку — мою ловушку. Единственный выход — прекратить читать Эдгара По; вовсе прекратить. Что мне и удалось, правда, не сразу. Я исторг его из памяти и мыслей, однако боюсь, не до конца.

— Но вы ведь расследовали обстоятельства смерти Эдгара По? Что вы выяснили? Вы были одним из первых — если не самым первым — на этом пути; имели преимущества перед теми, кто пожелал узнать правду позднее!

Бенсон качнул головой.

— Почему вы остановились; почему бросили расследование на середине? — воскликнул я.

Он долго молчал, наконец заговорил, словно отвечая на совершенно другой вопрос:

— Мистер Кларк, я всего лишь бухгалтер; забывшийся, возмечтавший бухгалтер. Расследование в Балтиморе едва не уничтожило мою карьеру в Ричмонде. Вообразите человека, который с двадцати лет прилежно ведет гроссбухи и вдруг полностью теряет свои навыки, игнорирует ответственность перед фирмой; который не интересуется более собственным благосостоянием! Так вот, ущерб был настолько велик, что теперь я полностью завишу от своего дяди. Здесь, в Балтиморе, у него бизнес; сюда ваш покорный слуга вынужден приезжать ежегодно для выполнения скромной части работы. Именно с этим связан мой нынешний визит в Балтимор.

«Значит, на портрете изображен этот самый дядя, — прикинул я, — значит, вот откуда почти сверхъестественное сходство с Бенсоном».

— Балтимор во многих аспектах превосходный город; жаль только, что кучера употребляют спиртное на работе, когда от них требуется полный контроль над лошадьми, — посетовал Бенсон.

Я не обнаружил интереса к данному обстоятельству, чем пробудил в Бенсоне притихшего было верного Сына Воздержания.

— Сия пагубная привычка представляет огромную опасность для общества, мистер Кларк!

— У нас еще масса дел, Бенсон, — заметил я наставительным тоном. — Масса дел касательно Эдгара По. В ваших силах помочь нам…

— Нам? Разве еще кто-то занимается расследованием?

Что было ответить ему? Назвать Дюпона? Или Барона? Я ограничился повтором.

— В ваших силах помочь, мистер Бенсон. Вместе мы справимся. Мы раскроем правду, которую в одиночку вам раскрыть не удалось.

— Нет, мистер Кларк, я умываю руки. Кстати, вы ведь адвокат; неужели у вас недостаточно обязанностей? Неужели вы не знаете, на что потратить время?

— Я больше не практикую, — тихо сказал я.

— Понятно, — со знанием дела отозвался Бенсон; в тоне я уловил даже оттенок удовлетворения. — Мистер Кларк, известно ли вам, какое искушение сильнее и пагубнее всех прочих? Это искушение забыть о своих обязанностях. Вам следует научиться уважать себя настолько, чтобы ваши интересы не подвергались опасности. Неумеренная забота о ближних — даже если это благотворительность — рано или поздно пустит вас по миру. В глазах общественности Эдгар По — мученик и грешник; поверьте, эти понятия не всегда взаимоисключающие. Мучеником и грешником он останется, по нраву это вам или нет. Если разобраться, какое нам дело, жив По или мертв? Не кажется ли вам, что мы сочли его мертвым из неких соображений? В известном смысле По живехонек. Что до мнения о нем, тут неизбежны постоянные перемены. Если даже вы раскопаете истину, найдутся желающие опровергнуть ее в угоду новейшему поветрию. А мы с вами, мистер Кларк, не можем, не имеем права улечься на алтарь ошибок Эдгара По.

— Надеюсь, вы не подпали под влияние враждебных вам трезвенников? Надеюсь, не считаете, что всему виной постыдная слабость По?

— Ни в коем случае, — вяло запротестовал Бенсон. — Однако сами посудите, мистер Кларк, если бы По был осторожнее, осмотрительнее; если бы приноравливал свои страсти к нормам морали, а не только к потребностям своего беспримерного интеллекта, ничего дурного с ним, возможно, и не случилось бы. Тогда мельничный жернов, что он повесил себе на шею, не переместился бы на наши с вами шеи.

После разговора с Бенсоном меня несколько отпустило. Оказывается, я не в одиночку бился над загадкой смерти Эдгара По. Слова Бенсона подтвердили неправоту Питера Стюарта и тети Блум: расследование мое было начато не по наущению безумца. Совсем наоборот, меня подвиг на это бухгалтер.

Еще я спохватился, что чуть не совершил роковую ошибку касательно Барона и Дюпона; своевременность осознания очень меня радовала. Я был готов предать Дюпона в пользу преступника, фальшивого комедианта. И на каком основании? На основании второстепенных совпадений в прошлом Барона и литературного Дюпена! Но были и прискорбные итоги. Во-первых, я потерял Хэтти; потерял навек. Никогда больше не найти мне женщины, столь же тонко понимающей мою душу. Во-вторых, почти погубил адвокатскую компанию, созданную честным именем моего отца. В-третьих, разрушил дружбу с Питером. Но по крайней мере я не допустил того же в отношении Дюпона. Словом, по дороге домой от Бенсона я ощущал себя очнувшимся от глубокого, тяжелого сна.

Сколько надежд и веры вложил я в Дюпона, сколько времени ему посвятил, сколько усмотрел в нем соответствий персонажу Эдгара По! Если бы Дюпон хоть как-то противостоял деятельности Барона Дюпена; если бы давал мне больше поводов полагать, что в расследовании не отстает от Барона; если бы не бездействовал столь нарочито под громогласные притязания Барона; если бы опрашивал свидетелей и искал улики, подобно Барону, о, тогда взрывоопасное недоверие ни за что не закралось бы в мои мысли!

Итак, Дюпон сидел в моей гостиной. Для начала я вперил в него взгляд, затем приступил с вопросами относительно покорного бездействия в ответ на агрессивную предприимчивость Барона Дюпена. Почему Дюпон молчит, когда Барон Дюпен заявляет о своей победе, самым настойчивым тоном осведомился я. Впрочем, начало разговора читатель наверняка помнит — оно приведено в предыдущей главе. Я тогда предложил надавать Барону пощечин; Дюпон высказал мнение, что пощечины в расследовании не помогут. Я был вынужден согласиться. Вот что я сказал: «Резкие слова или действия лишь напомнят Барону Дюпену, что не один он играет в игру. А ведь он, мосье Дюпон, в свойственном ему самообмане, полагает, будто уже выиграл!» А Дюпон ответил: «Мне нравится ваша терминология, мосье Кларк. Действительно, Барон Дюпен склонен к самообману. Ситуация же прямо противоположная. Барон проиграл. Он дошел до конца; впрочем, как и я».

Тогда-то мои опасения за судьбу расследования перевесили мой же страх услышать правду.

— Что вы хотите сказать, мосье Дюпон?

— Эдгар По пил, — отвечал Дюпон. — Но пьяницей он не был. Напротив, он предпочитал воздерживаться от алкоголя. Мы можем со всей уверенностью сказать, что горячительного он принимал меньше, чем среднестатистический гражданин.

— Продолжайте!

— Беда Эдгара По не в невоздержанности, а в плохой переносимости алкоголя. Это вроде телесного недуга, незнакомого и непонятного большинству людей.

Я даже со стула привстал.

— Как вам удалось это выяснить, мосье Дюпон?

— Ох, научить бы людей видеть, а не просто смотреть! Вы, мосье Кларк, наверняка помните строчку из некролога, написанного не репортером, а знакомым По. Таких некрологов было сравнительно мало. Так вот, согласно воспоминаниям, мосье По «абсолютно менялся после одного бокала вина». В понимании большинства, это говорит о беспробудном пьянстве; характеризует мосье По как буйного алкоголика. На самом деле все наоборот. Клеветникам данное обстоятельство представляется главной уликой; это действительно улика, только не в пользу версии о пьянстве По. Я склонен считать — нет, почти уверен, — что По имел редкую восприимчивость к спиртному; алкоголь, даже в малых количествах, мгновенно оказывал воздействие на его психику, даже вызывал подобие паралича. В состоянии душевного расстройства, в компании низких, дурных людей По мог продолжать возлияния. Конечно, именно такая ситуация складывалась всякий раз во время застолий — поистине, трудно противостоять агрессивной гостеприимности уроженцев южных штатов. Но мы сейчас не об этом. Нас интересует первый бокал — или даже первый глоток, — доза, от которой По впадал в беспамятство. Заметьте — не беспамятство от неумеренных возлияний, а временное помутнение рассудка из-за дозы, почти неощущаемой обычным человеком.

— Значит, в тот день По не был пьян — так вы считаете, сударь?

— Пожалуй, допущу, что он выпил один бокал вина. Но конечно, не было ничего подобного заявлениям в печатных органах обществ трезвости. Ох, эти трезвенники — они всех меряют своей меркой; мнят себя столпами нравственности. Хотите, я покажу вам, как они действуют — точнее, как действовали в интересующий нас период?

Дюпон принялся перебирать газеты, рассортированные в ему одному понятном порядке, и наконец извлек «Сан» от второго октября 1849 года.

— Мосье Кларк, вам знакомо имя Джона Уотчмена?

Сначала я отрицательно покачал головой, но через несколько мгновений память откликнулась, и я подтвердил: да, знакомо. Погоня за Фантомом — то есть за мистером Бенсоном, членом Ричмондского общества «Сыны Воздержания», — привела меня в одну из самых популярных балтиморских пивных.

— Я принял этого Уотчмена за Фантома — у него было такое же пальто. На Уотчмена мне указал другой завсегдатай, столь же пьяный.

— Поверьте, мосье Уотчмен имел причину выпить лишнего. Незадолго до вашей с ним встречи рухнули его надежды прославиться. Вот, смотрите — два года назад эта заметка едва ли привлекла ваше внимание, но сейчас, полагаю, покажется весьма полезной.

И Дюпон ткнул пальцем в статью от второго октября 1849 года. От результатов тогдашних выборов зависело, в том числе, введение запрета на продажу алкоголя по воскресеньям (понятно, что ратовало за этот закон Балтиморское общество трезвости). Дюпон верно угадал: в свое время заметка не привлекла моего внимания. Вдобавок я достаточно насмотрелся на пьяных и потому в целом поддерживал Закон выходного дня. Однако странно было бы все силы направлять на борьбу за трезвость, совершенно забывая о прочих добродетелях.

Среди сторонников Закона выходного дня были главным образом члены Общества трезвости; их кандидату в палату депутатов вменялось добиться ограничения продаж спиртных напитков по воскресеньям. А этот избранник, не кто иной, как мистер Джон Уотчмен, был замечен в нескольких питейных заведениях, так что второго октября 1849 года разочарованные трезвенники сняли его кандидатуру. Но самое интересное — в заметке от лица трезвенников выступил член Комитета выходного дня доктор Джозеф Снодграсс!

— Получается, уже назавтра Снодграсса вызвали в закусочную «У Райана» к умирающему Эдгару По! — воскликнул я.

— Теперь вам понятно состояние Снодграсса? Как лидера фракции трезвенников его подвел собственный кандидат. Без сомнения, мосье Уотчмен проявил непростительную слабость. Однако сторонники Закона выходного дня почти наверняка подозревали, что их политические враги намеренно ввели Уотчмена во искушение. А теперь извольте обратить внимание на «Америкэн энд коммершиал эдвайзер» от двадцать пятого сентября сорок девятого года. Полагаю, сия крупноформатная газета даст вам более полное представление о злополучной закусочной.

Первая же газетная вырезка сообщала, что «в гостинице “У Райана” имело место собрание вигов от четвертого избирательного участка, отмеченное живой атмосферой и энтузиазмом присутствующих».

— Значит, эта закусочная была не только избирательным участком, но постоянным местом сбора вигов, — со вздохом подытожил я. — А также последним пристанищем Эдгара По, не считая больничной койки.

Перед мысленным взором возникли буйно настроенные субъекты, которых мы с Дюпоном наблюдали в притоне над пожарным депо «Огневой дозор». То был их тайный клуб, а в закусочной, выходит, они собирались официально.

— Давайте еще чуть-чуть углубимся в историю, — предложил Дюпон. — Посмотрим, что происходило несколькими днями ранее, когда появилось объявление о собрании вигов. Читайте вслух, мосье Кларк. Особо отметьте подпись.

Я взял газету.

Общее собрание вигов четвертого избирательного участка состоится в гостинице «У Райана» по адресу: Ломбард-стрит, напротив пожарного депо «Огневой дозор», во вторник. Председатель — Дж. У. Герринг.

Следующая заметка сообщала о собрании вигов первого октября, за два дня до выборов, в половине восьмого вечера — и снова в закусочной «У Райана», напротив пожарного депо «Огневой дозор»; председатель Дж. У. Герринг «настоятельно рекомендовал» явиться всем членами партии вигов от четвертого избирательного участка.

— Джордж Герринг, председатель, — повторил я. И вспомнил недалекого громилу Тиндли, с подобострастием повторявшего: «Да, мистер Джордж, нет, мистер Джордж».

— Стало быть, Джордж — имя, а не фамилия того человека… Стало быть, это и был Джордж Герринг. Без сомнения, он в родстве с Генри Геррингом, дядей Эдгара По! С тем самым Генри Геррингом, который вторым — после Снодграсса — оказался рядом с По и не пожелал приютить несчастного поэта.

— Теперь вы видите: ни тот факт, что По пил в принципе, ни точное количество выпитого почти не проливают света на обстоятельства его смерти; однако эта информация необходима для восстановления последовательности событий. Мы с вами, мосье Кларк, вплотную подошли к разгадке и наконец-то можем учесть факт приема Эдгаром По спиртных напитков.

— Мосье Дюпон, — начал я, отложив газету, — уж не хотите ли вы сказать, что вам теперь все понятно? Что можно открыть миру тайну Эдгара По прежде, чем Барон Дюпен откроет свой лживый рот?

Дюпон поднялся со стула и прошел к окну.

— Еще немного терпения, мосье Кларк; еще немного терпения.

 

21

Барон, до последнего времени столь деятельный, вдруг подозрительно притих. Нигде не показывался — наверное, добавлял последние штрихи к лекции, заявленной через два дня; в Балтиморе только о ней и говорили. Я несколько раз обошел город с целью вызнать, в какую гостиницу Барон перебрался; попытки не увенчались успехом. Во время одной из таких экскурсий кто-то тронул меня за плечо.

Я оглянулся. Передо мной был один из двоих постоянных преследователей Барона Дюпена. Его товарищ, одетый в точно такой же мундир, стоял чуть поодаль.

— Ну-с, мы ждем ваших объяснений, — с неопределяемым акцентом произнес первый. — Кто вы?

— Вас это не касается, — отвечал я. — Такой же вопрос я могу задать и вам.

— Не время дерзить, мосье.

Мосье. Значит, эти двое — французы.

— Мы наблюдали за вами в последние несколько недель. Вы постоянно отираетесь возле его гостиницы, — с неприязнью произнес первый француз и сделал бровями характерное, сугубо французское движение, которое периодически демонстрировал и Дюпон. — Впрочем, это неудивительно — людям свойственно регулярно навещать друзей.

Значит, в представлении этих двоих Барон мне друг — Барон, который сперва похитил меня, затем обманул, а теперь запугивает!

Французы молчали, а я судорожно обдумывал свое положение. В процессе шпионажа за Бароном я нажил врагов; враги Барона теперь и мои враги!

— Я ничего не знаю и знать не хочу ни о долгах этого человека, ни о его кредиторах, — сказал я.

Французы переглянулись:

— Тогда говорите, в какой гостинице он сейчас живет.

— Это мне тоже неведомо, — честно ответил я.

— А имеется ли у вас полное представление о его проблемах, мосье? Они станут вашими, если будете выгораживать вашего друга. Право, он не стоит таких жертв.

Резко развернувшись, я зашагал прочь.

— Постойте, мосье, разговор не окончен! — донеслось сзади.

Я оглянулся; французы спешили за мной. «Интересно, — подумал я, — если пуститься бегом, они тоже побегут?» И с целью проверки ускорил шаг.

Я пересек Мэдисон-стрит и приближался теперь к колонне Вашингтона, возле которой, как всегда, было довольно людно. Колонна Вашингтона представляет собой массивный мраморный цилиндр диаметром двадцать футов, установленный на широкий постамент и увенчанный скульптурным изображением генерала Джорджа Вашингтона в полный рост. Колонна привлекает внимание не только благодаря размерам и белоснежности мрамора — она резко контрастирует с остальными зданиями на улице, построенными из кирпича. Я счел ее самым безопасным местом в Балтиморе.

Итак, я шагнул в дверь в основании монумента, где уже собралась изрядная толпа желающих подняться по винтовой лестнице внутри полой колонны. Одолев первый лестничный пролет, я помедлил в одной из ниш. Свет поступал туда сквозь небольшое квадратное отверстие в стене; мимо пробежали два мальчика. Я улыбнулся, полагая, что французы либо оставили меня в покое, либо потеряли из виду; однако не успел я мысленно возликовать, как снизу послышались тяжелые шаги двух пар сапог и донесся возглас:

— Il est là!

Я не стал дожидаться встречи нос к носу, а поспешил вверх по ступеням. Единственное мое преимущество состояло в том, что и лестница, и смотровая площадка были изучены мной еще в детстве. Французы, пусть и более выносливые, и более проворные, здесь, в колонне Вашингтона, оказались впервые. Возможно, они сравнивали узкую колонну с парижской Триумфальной аркой. Оба архитектурных памятника вознаграждают упорство любопытствующего восхитительной панорамой, но прославляют диаметрально противоположные достижения. Триумфальная арка является апофеозом наполеоновской империи, в то время как мраморная колонна в Балтиморе возведена по случаю отставки Вашингтона из армии и отказа использовать свое положение для узурпации власти.

Впрочем, мои преследователи едва ли были склонны к философским размышлениям о власти и деспотизме — они думали только о том, как бы сбросить меня со смотровой площадки. Передвигались они быстрее, чем компания мальчишек, затеявших догонялки на лестнице, — мальчишки выдохлись уже на полпути. А мои французы достигли круглой платформы на вершине колонны и двинулись по диаметру, расталкивая посетителей, мешая им упиваться видом на реку Патапско и Чесапикский залив. Напрасно, впрочем, заглядывали они под каждую шляпу и искали за каждым широким кринолином — жертвы, то есть меня, нигде не было.

Зато сам я отлично их видел, ибо успел спрятаться ста двадцатью футами ниже, на узком балкончике, куда вела дверь без надписей и табличек — этой дверью пользовались только уборщики, каждый закоулок колонны содержавшие в идеальной чистоте, да еще посетители, которым по пути наверх требовался глоток свежего воздуха. На балкончике я дождался, пока французы выберутся на смотровую площадку; убедился, что они не разделились, что один из них не подстерегает меня на выходе.

Вскоре французы сообразили, что я провел их, свесились с перил и сразу увидели меня. Я улыбнулся, приветливо помахал им и бросился к служебной двери.

Увы, торжествовал я недолго. Дверь, ведшая обратно на лестницу, не поддавалась, сколько я ее ни пинал, сколько ни бубнил: «Господи, только не это!»

Вероятно, замок каким-то образом защелкнулся. Тогда я отчаянно забарабанил по двери в надежде, что меня выпустит кто-нибудь из посетителей.

Французы мигом оценили ситуацию. Один из них поспешил к лестнице, другой наблюдал за мной, словно демон тьмы. «Если, — прикинул я, — первый француз по лестнице доберется до двери, мне не уйти». Вытянув шею, я смотрел на группку почтенных дам, выходивших на площадку; я лелеял слабую надежду, что дамы на несколько мгновений задержат француза; что за это время в голове моей оформится план спасения.

Второй француз перегнулся через перила, застыл в опасной позе; ни одно мое поползновение не укрылось бы от него. Очередная моя попытка достучаться до кого-нибудь из посетителей провалилась; я шагнул к перилам и посмотрел вниз, оценивая шансы угодить в прыжке на спасительные древесные кроны. И вдруг взгляд мой упал на знакомое лицо!

— Бонжур! — выдохнул я.

Она подняла глаза, посмотрела на меня, перевела взгляд на моего демона и скомандовала:

— К двери, быстро!

— Дверь заперта с другой стороны. Откройте ее, мадемуазель! Вы должны мне помочь…

— Назад! Ближе к двери, сударь… еще ближе.

Я сделал как было велено. Мой преследователь свесился через перила, чтобы не выпускать меня из виду.

Бонжур глубоко вдохнула и вдруг взвизгнула:

— Он сейчас прыгнет!

И отчаянно замахала в сторону моего француза, который теперь почти висел на высоте в сто восемьдесят футов. На галерее раздались крики, француз побледнел как полотно. Любители панорамных видов из лучших побуждений подхватили незадачливого преследователя под мышки и буквально вдавили в перила. Посетители, которые еще только поднимались на смотровую площадку, также услышали о намеченном самоубийстве; они утроили скорость, увлекая обратно наверх первого француза, как раз достигшего выхода на лестницу.

— Мадемуазель, вы поистине гениальная женщина! А теперь откройте дверь!

Бонжур шагнула на лестницу, и вскоре послышался щелчок задвижки. Готовый рассыпаться в благодарностях моей спасительнице — пожалуй, единственной не равнодушной ко мне женщине, — я выскочил на волю. И почти напоролся на дуло миниатюрного револьвера.

— Настало время пойти со мной, сударь, — проворковала Бонжур.

До конца пути Бонжур не проронила более ни слова. Возле гостиницы «Барнум» она развязала мне руки и ноги, предварительно ею же и связанные, и буквально втолкнула меня в холл. Барон поджидал в номере.

— Он был с этими двумя, — сообщила Бонжур. — Они держались вместе, точно рука и перчатка. Мне удалось их разлучить, но, пожалуй, они и на расстоянии общались посредством какой-нибудь системы сигналов.

— А кто они, эти негодяи? — смущенно спросил я. — Не хотелось бы снова с ними столкнуться.

— А не вы ли мило проводили с ними время в колонне?

— Мадемуазель, они гнались за мной! А вы меня спасли!

— Это вышло случайно, — заверила Бонжур. — Быть может, они и за Дюпоном охотятся.

— Исчезни, детка, — раздраженно распорядился Барон. Прежде чем оставить нас одних, Бонжур бросила на меня сочувственный взгляд.

Барон поднял бокал шерри-коблера.

— В здешнем коблере, к сожалению, вода чрезмерно преобладает над хересом. Но по крайней мере кровать с пологом, что в Америке считается роскошью. Не обращайте внимания на мадемуазель. Она вбила себе в голову, будто зависит от меня, потому что я когда-то спас ее; на самом деле все наоборот. Если она надумает сбежать или попадет в беду, банкротство мне обеспечено. Не советую недооценивать ее, гм, навыки и умения.

Бюро было завалено исписанными листами бумаги.

— Здесь, братец Квентин, — Барон горделиво и хитро ухмыльнулся, — все разложено по полочкам. Скоро, очень скоро любопытствующие — и вы, в том числе, братец Квентин, — получат ответы на свои вопросы; скоро ситуация прояснится. Остались последние штрихи. Балтиморцев ждет великолепная презентация. Одно плохо, — Барон подался ко мне, — есть угроза, что вместо шлифовки моей блистательной, судьбоносной лекции я буду вынужден отбиваться от разных нежелательных лиц. Итак, братец Квентин, кто они? Кто эти двое? С кем застукала вас Бонжур? И что за дела у вас с ними — у вас и у Дюпона?

— Барон Дюпен, — отвечал я с досадой, — я не знаю и не хочу знать этих людей и уж тем более никоим образом с ними не связан.

— Однако вы их видели — так же как и я, — с пафосом произнес Барон. — Эти люди шпионили за мной. В их глазах читается готовность к убийству. Они опасны. Насколько могу судить, вы не замечали их, будучи сами слишком увлечены слежкой за мной.

Я раскрыл было рот, но Барон не дал оправдаться.

— Мне все известно, — заявил он, приняв молчание за признание вины. — Бонжур засекла вас, когда вы «вели» ее в порт. Вы имели неосмотрительность подойти слишком близко. Осмелюсь предположить, вы не искали в порту развлечений — едва ли в компанию к вам годятся пьянчуги да работорговцы. А может, я ошибаюсь? — Барон вдруг рассмеялся. — Может, Квентин Кларк сейчас позабавит меня признанием в каком-нибудь тайном пороке?

— Раз вы все знали, почему не препятствовали мне?

Барон глотнул коблера.

— А вы не понимаете? Могли бы и научиться у своего хозяина. Эта мера — слежка за нами — говорит о полном отчаянии Дюпона. Дюпон чувствовал, что проигрывает, вот и отсылал вас из дому. Из одного только этого факта я сделал вывод: Дюпона бояться не стоит, противостоять ему не придется. Вдобавок наблюдения за вами позволяли выяснить, что конкретно интересует Дюпона. Видите ли, братец Квентин, шпионство — это палка о двух концах. Вы шпионите, но и за вами непременно шпионят. Так-то, сударь.

— Если вы, Барон, такой всезнайка, полагаю, вы давно успели вычислить этих двух французов; полагаю, вам известно, кто они и кем подосланы.

Волнение Барона усилилось.

— Так они французы? — переспросил он после довольно продолжительной паузы.

— Да, судя по акценту и отдельным словам. Не удивлюсь, если вы привлекли их к сотрудничеству с вами, как доктора Снодграсса! — Мне хотелось взять реванш, довести до сведения Барона, что и у меня имеются свои источники.

— Если они работают на известную мне влиятельную парижскую группировку, имеющую отношение к моим финансовым интересам, боюсь, переманить их будет непросто.

Барон говорил, по обыкновению, откровенно, как с преданным союзником; от этих доверительных интонаций собеседник на время забывал, что таковым вовсе не является. На глаза Барону падали пряди волос, нынче почему-то жидкие и липкие; он откидывал их беспрестанно.

— Теперь вы понимаете, братец Квентин, каково это — всю жизнь скрываться под маской без надежды быть самим собой. А я, смею вас уверить, очень неплох и сам по себе; да, именно так, сударь. Я бесподобен! Видели бы вы меня в зале суда! Все взгляды устремлялись ко мне — даже взгляды моих оппонентов; все ждали правды. Как я счастлив здесь, в Балтиморе, если бы вы знали! Я на покой не собираюсь; обо мне еще услышат, обо мне заговорят!

— Чем тогда объяснить вашу склонность к дешевым розыгрышам и угрозам, которые только сотрясают воздух? Зачем вы копируете Огюста Дюпона?

В углу я заметил портрет Дюпона кисти фон Данткера. Мне ли, видевшему это полотно на разных стадиях завершенности, было не узнать его! Однако теперь я не мог не отметить: изображение Дюпона превосходило оригинал законченностью, как будто лишь после создания портрета Дюпон стал в полном смысле Дюпоном. Фон Данткеру отлично удалось передать внешнее сходство, но не в нем одном было дело.

Барон добродушно засмеялся:

— Надеюсь, Дюпон оценил этот мой жест, а, братец Квентин? Я, знаете ли, не прочь разрядить обстановку славной шуткой. Это ведь не грех? Дюпону ничего не известно о масках — он отродясь их не носил. Бедняга полагает, что без маски он ближе к реальности. А на самом деле без маски он — да и любой из нас — пустое место.

Мне вспомнилась особая ухмылка, усвоенная Дюпоном для позирования; фон Данткер уловил ее, она теплилась, навечно запечатленная на холсте, в уголке рта Дюпона. Чужая, приберегаемая для чужих гримаса… Быть может, Дюпону тоже ведомо кое-что о масках? Я рывком снял портрет со стены, зажал под мышкой.

— Это я забираю, Барон; это вам не принадлежит.

Барон только плечами передернул.

Я продолжал, возможно, в надежде на более заметную реакцию:

— Вы сами знаете — по крайней мере должны знать, — что загадку эту разгадает Дюпон. Потому что он — истинный прототип Дюпена.

— По-вашему, Дюпон придает этому значение?

Я вскинул брови. Не так, по моим расчетам, должен был реагировать Барон.

— А рассказывал ли вам Дюпон, как мы с ним познакомились? — Барон говорил теперь со всей серьезностью. — Разумеется, ответ отрицательный, — продолжал Барон, кивнув сам себе. — Еще бы — ведь Дюпон варится в собственном соку, или, если хотите, безвылазно обитает в собственной скорлупе. Ему хочется чувствовать, что у людей в нем постоянная нужда, однако разговоры утомляют его без меры. Мы оба парижане. Быть может, вы слыхали о женщине по имени Катрин Готье, обвиненной в убийстве; эта женщина весьма много значила для вашего друга.

Действительно, жандарм в кафе упоминал, что Дюпон очень переменился после повешения по обвинению в убийстве своей возлюбленной; повешения, которое он не сумел предотвратить.

— Дюпон любил ее, да?

— Дюпон любил, ха! Я любил ее; я, мосье Кларк. Вот только не нужно пронзать меня мелодраматическим взглядом — я совсем не то имел в виду. Никакого соперничества за ее благосклонность между мной и Дюпоном не было. Просто Катрин Готье отличалась красотой, умом и обаянием; всякий, кто видел ее, неизменно увлекался. Вы спросите, как можно жить в мире, где подобную женщину обвиняют в забивании палкой собственной сестры? Само предположение кажется абсурдным, не так ли?

По словам Барона, Катрин Готье, несмотря на низкое происхождение, была добродетельна и имела репутацию очень разумной девицы. С Дюпоном ее связывали близкие отношения; она считалась единственным его другом. Однажды сестру Катрин Готье нашли мертвой — убитой самым жестоким образом. Первой подозреваемой стала возлюбленная Дюпона. Впрочем, парижане полагали, что жандармы, в ходе расследований неоднократно выставленные Дюпоном круглыми идиотами, попросту решили отыграться, обвинив Катрин.

— Значит, она была невиновна?

— Достаточно невиновна, — последовал ответ, вполне в духе Барона.

— Так вы хорошо знали Катрин Готье?

— Дорогой мосье Кларк, неужто ваш друг Дюпон столько месяцев замалчивает эту тему? Да, я хорошо знал Катрин Готье, — Барон усмехнулся. — Я был ее адвокатом! Я защищал ее от ужасного обвинения!

— Вы? Но ведь Катрин Готье была осуждена. А вы никогда не проигрывали в суде.

— Это правда. Правда и то, что дело Катрин Готье вносит известную путаницу в мой послужной список.

Мысль о провале Дюпона заставила меня потупить взгляд.

— Дюпон не сумел оправдать возлюбленную. Но теперь он вернет былую славу, — заявил я, неосознанно переходя на Баронов лексикон. — Я имею в виду дело Эдгара По.

— Не сумел оправдать? — рассмеялся Барон. — Как бы не так!

Язвительный тон задел меня. Мне было доподлинно известно: Дюпон взялся за дело мадемуазель Готье, но отчаялся. Об этом я и поведал Барону.

— Значит, так вам это преподнесли — взялся и отчаялся. Нет, сударь, братец Дюпон не отчаялся. Он довел расследование до конца. Это вообще ему свойственно — доводить до конца. И в деле мадемуазель Готье он, как всегда, добился успеха.

— Добился успеха? Ничего не понимаю. Так ее что, не осудили?

— В деталях помню, — начал Барон, — свой первый визит в парижскую квартиру Огюста Дюпона.

Барон Дюпен сам нашел, куда пристроить шляпу и трость, ибо Дюпон этим вопросом не озаботился. «Темновато в комнате», — с досадой думал Барон. Убеждая других в необходимости оказать содействие, Барон активно использовал жестикуляцию и мимику, поэтому хорошее освещение очень бы ему пригодилось. Разумеется, его не приводила в восторг перспектива переговоров с Огюстом Дюпоном, но того требовали обстоятельства. От успеха зависело, в каком направлении пойдет собственная карьера Барона. Вдобавок на карту была поставлена жизнь женщины.

Барону прежде не доводилось бывать у Дюпона, однако он, как все образованные парижане и как все преступники, знал о нем достаточно. Адвокат Барон строго придерживался правила: не браться за дела, если подозреваемый арестован по наводке Огюста Дюпона. Причина? Она не столь очевидна, как может показаться; иными словами, Барон далеко не всегда автоматически принимал виновность осужденного лишь потому, что осудил его Дюпон. Последний имел тогда репутацию столь непререкаемую, имя его так действовало на судей, что добиться оправдания подсудимого не представлялось возможным.

Но в деле мадемуазель Готье, по мнению Барона, имелась лазейка. Барон намеревался выиграть за счет страстной любви, которую Дюпон питал к Катрин; это дело он считал главным в своей карьере. Правда, он привык убеждать себя, что у него все дела — главные, но это было особенное. Любой другой адвокат счел бы его безнадежным. Иными словами, амбициозность Барона достигла точки кипения.

— Мы с вами, мосье Дюпон, так построим защиту, что комар носа не подточит, — заявил Барон. — Мы вернем свободу мадемуазель Готье. Ваше участие в деле весьма ценно — точнее, бесценно. Освобождение мадемуазель прославит вас.

В последней фразе Барон слукавил — он знал, что слава ждет отнюдь не Огюста Дюпона, а его самого. Дюпон по-прежнему неподвижно сидел в кресле, уставившись на холодный камин.

— Мое участие в деле вернее приведет ее на виселицу, — безразлично отвечал он.

— Вовсе не обязательно, мосье Дюпон, — с жаром возразил Барон. — У вас репутация человека, который проницает обстоятельства, скрытые от других. Если всем и каждому очевидна лишь вина мадемуазель Готье, то вы, с вашими способностями, я бы даже сказал, с вашим гением, несомненно, разглядите ее невиновность. Согласно Библии, все мы грешны, сударь; но не предполагает ли данное утверждение, что все мы также и невинны?

— Э, да у вас недурно получается толковать религиозные тексты. Не ожидал, мосье Дюпен; право, не ожидал.

— Пожалуйста, зовите меня Бароном.

Дюпон вперил в своего гостя немигающий взгляд. Барон откашлялся.

— Предлагаю вам выбор, мосье Дюпон, внемлите голосу разума. Вы вольны использовать свой гений для спасения женщины, которую любите и которая любит вас, от страшнейшей, позорнейшей из смертей. Также вы вольны до конца дней своих в полном одиночестве бездействовать в своих роскошных апартаментах. Выбор для осла — я хочу сказать, любой осел примет правильное решение. Что решили вы?

Барон вообще-то не был склонен использовать сильные выражения — он прибегал к ним лишь в крайних случаях. Мадемуазель Готье в юности была любовницей богатого парижского студента; он ее бросил, однако девушка не покончила с собой. Другая в подобных обстоятельствах стала бы проституткой, но Катрин Готье удалось избегнуть и этой участи. Зато ее родная сестра, несмотря на увещевания Катрин, выбрала именно эту скользкую дорожку. Поведение сестры самым пагубным образом отражалось на репутации Катрин Готье, ибо девушки были очень похожи внешне. Их постоянно путали знакомые на улице, лавочники, жандармы. Именно путаница стала мотивом убийства. Катрин жаждала избавиться от незаслуженного позора. Однако Барон получил немало свидетельств того, что обвиняемая была не способна на дурной поступок, тем более на убийство; Барон раскрыл имена отпетых негодяев, с которыми сестра Катрин Готье вступала в тесный контакт на своем новом поприще и любого из которых легко можно было обвинить в убийстве на основании самых незначительных улик.

— Если я и возьмусь расследовать обстоятельства смерти ее сестры, — заговорил Дюпон, и у Барона мурашки побежали по спине от его слов, — если я и возьмусь, никто не должен знать о моем вмешательстве.

Барон обещал ничего не сообщать газетчикам.

Дюпон действительно расследовал смерть сестры мадемуазель Готье. Он полностью восстановил ход событий, не оставив места сомнениям. И что же? Виновной, безо всяких оговорок и допущений, оказалась его возлюбленная, Катрин Готье. Информацию эту Дюпон передал префекту заодно с уликами, упущенными полицией, и тем самым не оставил Барону Дюпену ни малейшего шанса выиграть дело. Барон был в отчаянии. Гордость не давала ему принять поражение с достоинством. Он задействовал едва ли не все свои связи, он потратил много тысяч франков, даром что и так был по уши в долгах — теперь все пропало. Подтасовка не удалась. Дюпон предъявил неоспоримые доказательства. Барон разорился; репутация его была погублена.

Тем временем жандарм Делакур, жаждавший стать префектом, заверил Дюпона и Готье, что благодаря новым уликам обвиняемая предстанет запутавшейся, обманутой женщиной, действовавшей в помрачении рассудка; с учетом этих обстоятельств, а также принадлежности к слабому полу, мадемуазель Готье, дескать, гарантировано снисхождение. А через несколько месяцев Катрин Готье была повешена на глазах у Дюпена, Дюпона и трех четвертей парижского населения.

— Во-первых, — наставительно начал я, — Дюпон пострадал куда больше вашего. Дело мадемуазель Готье не только иссушило его уникальный дар; нет, он утратил единственную женщину, которую любил, — причем она, можно сказать, погибла от его рук! Но сейчас, мосье Барон, вами выбран непродуктивный способ мести; травля Дюпона в связи с делом Эдгара По не даст результатов. И я, будьте уверены, не собираюсь спокойно стоять в стороне!

— Вспомните-ка лучше аксиому, принятую в юриспруденции, — super subjectum materiam. Это значит: ни один субъект не несет ответственности за мнения других субъектов, сформированные на основании действий, приписанных этому субъекту. — Барон навис надо мной. — Не я эту кашу заварил, сударь; не я, а вы. Вы сами просили расследовать смерть По. Вы сами себе свет застите, хоть это вам понятно? Выше нос, братец Квентин! Благодаря вам я поверил в возможность собственного перерождения. Клеветники и завистники облили мое имя грязью, ибо тень моего гения была слишком велика и никак не сообразовывалась с их жалкими потугами; каждый мой проступок в их глазах становился смертным грехом — так они рассчитывали остановить, сокрушить меня. Кстати, с нашим дорогим Эдгаром По ситуация аналогичная.

— То есть вы дерзнули сравнивать себя с великим поэтом? — Мое возмущение не знало границ.

— В этом нет нужды — братец Эдгар все сделал за меня. Почему, как вы думаете, Дюпен — самый умный, самый прозорливый из его персонажей? Да потому, что Эдгар По видел в гениальном дешифровщике свою же дивную способность проницать скрытое даже от богов, не то что от людей. А кто всякий раз получает награду? Префект жандармерии, а не герой Дюпен; префекту достаются и деньги, и слава. Не так ли при жизни Эдгара По авторы, в подметки ему не годившиеся, становились победителями журнальных конкурсов, а сам По боролся с нуждой, боролся до конца, пока смерть не прекратила его страдания?

— Сударь, неужто вы и вправду полагаете себя достойным служить прототипом Дюпена?

— Вы сами так полагали, пока, на свою голову, не нашли это ископаемое, этого Дюпона; пока не прельстились его сомнительными способностями, которые он использует только в личных интересах. Да будет вам известно, ваш Дюпон — анархист. Вы столько времени вместе — неужели у вас ни разу не возникло подозрений… что он… быть может… — Барон нарочно растягивал слова. — Быть может, вам известно — есть еще одна причина, по которой я позволял вам шпионить за мной. Вот она: я хотел, братец Квентин, чтобы вы лично убедились — в Париже вы проворонили нечто. Я говорю о нашей первой встрече, когда вы предпочли мне Дюпона.

Я задался вопросом: известно ли Барону, как я ходил к нему в гостиницу? Не шпионил ли кто за мной в ту ночь? Например, шпионить мог свободный негр, что стоял под фонарем.

— Истинный прототип — Дюпон. Вы мизинца его не стоите, — отрезал я. Ни в коем случае не допустить интеллектуальной победы Барона, не дать ему заподозрить, как близок был я к разочарованию в Дюпоне — причем всего несколько дней назад! Впрочем, полагаю, Барон все или почти все прочел на моем лице.

— Что ж, — подытожил он с едва заметной улыбкой, — один только Эдгар По мог ответить, кто из нас истинный Дюпен; но Эдгар По мертв. Как же разрешить загадку, если правильность решения некому удостоверить? Я вот что думаю: истинный Дюпен — тот, кому удастся убедить в этом весь мир. Или тот, кому удастся пережить конкурентов.

 

22

Так я стал бояться Дюпона. Я беспрестанно мучился вопросом: вправду ли его таланты, выпущенные на волю, оборачиваются катастрофами, как в случае с мадемуазель Готье? Из головы не шел последний пассаж «Золотого жука», захватывающего рассказа о поиске сокровищ. Мне и раньше мнилось, что за описанием триумфа скрывается страшная разгадка, а именно: Легран, этакий мозговой центр маленькой группки, теперь, по окончании трудов, непременно умертвит и слугу, и друга. В висках эхом отзывались последние зловещие слова: «Два-три удара ломом тут же решили дело. А может, и целый десяток — кто скажет?»

Вспомнился один из парижских вечеров. Мы с Огюстом Дюпоном прогуливались неподалеку от района, по словам мадам Фуше, опасного с наступлением темноты. «Жандармов, — говорила мадам Фуше, — не дозваться; да они часто в доле с дурными людьми». Так вот — я засмотрелся на витрину, на некий объект, производивший движения словно бы по собственной воле. То были бутафорские челюсти, представлявшие все стадии эволюции человеческого рта — от белоснежных молочных зубок до старческих гнилушек. Каждая челюсть вращалась вокруг своей оси, открывалась и захлопывалась не в унисон с остальными. «Что за хитроумный механизм?» — подумал я. А над всеми челюстями красовались две восковые головы — одна уныло демонстрировала беззубое, как бы сдувшееся лицо, вторая щеголяла полным комплектом сверкающих зубов, предположительно восстановленных тут же, в зубоврачебном кабинете.

Прежде чем я сумел оторваться от гипнотического зрелища, кто-то стиснул мне уши. В глазах потемнело. Шляпа моя оказалась надвинута на лицо, чьи-то руки принялись шарить в карманах. Я забился, закричал; мне удалось выглянуть из-под шляпы. Я увидел старуху в лохмотьях, с черными зубами. Попытавшись ослепить меня шляпой и ограбить, она вдруг отшатнулась и стояла теперь, вперив взгляд в Дюпона, который находился в нескольких футах от нас. И вдруг старуха бросилась бежать. Я благодарно посмотрел на Дюпона. Что так напугало старуху? Если Дюпон и знал причину, мне он ее не открыл.

Теперь, в Балтиморе, после разговора с Бароном, я решил так: жалкая воровка узнала Дюпона; она имела с ним дело в далеком прошлом. Дюпон в свое время вычислил преступную группу; возможно, старуха была замешана в некоем заговоре (Дюпон, по слухам, раскрыл не один план убийства главы Французской республики). Воспоминания о его нечеловеческой проницательности вызвали в старухе тоску, свойственную скоту, ведомому на убой. Она испугалась не самого Дюпона — прежде чем он остановил бы ее (если это вообще входило в его планы), старая мерзавка десять раз успела бы пронзить мне сердце кинжалом. Нет, не физическая сила, не проворство Дюпона принудили ее к бегству, а животный ужас перед разумом Дюпона, смятение перед его гениальностью.

«Кто скажет?»

Из гостиницы я пошел домой. Дюпон расположился у широкого окна гостиной, сидел, неотрывно глядя на дверь. Я начал было пересказывать разговор с Бароном, но Дюпон вдруг вручил мне кожаный саквояж.

— Отнесите саквояж вот по этому адресу, мосье Кларк, будьте так любезны.

— Сударь, неужто вы все прослушали? Я добыл сведения. Барон Дюпен, оказывается…

— Отправляйтесь немедленно, — велел Дюпон. — Время пришло.

Я прочел адрес. Район был незнакомый.

— Хорошо, раз вы настаиваете… А что сказать получателю?

— Там поймете.

Рассеяние после разговора с Бароном не позволило мне заметить, что на улице совершенно темно — как и положено в такой час. Потом стал накрапывать дождь, но я успел безнадежно отдалиться от дома — возвращаться за зонтиком было поздно. Дождь между тем усиливался — мокрые насквозь брючины уже липли к лодыжкам. Однако я продолжал путь, радуясь, что поля шляпы хоть как-то защищают лицо.

Часть пути я проехал омнибусом и все же до нужного дома добрался мокрый до нитки. Я очутился к тесной конторе; некто за столом был занят передачей телеграфных сообщений.

— Чем могу служить, сэр?

Не зная, как отвечать, я просто спросил, не ошибся ли адресом, и показал клочок бумаги с записью Дюпона.

— Вам нужно снова выйти на улицу, — спокойно объяснил телеграфист.

Я спустился по лестнице и дошлепал до следующей таблички, с которой струями стекала дождевая вода. «Пошив и продажа готового платья» — гласила табличка. Дивно! Значит, вот какое срочное дело поручил мне Дюпон! Ему, видите ли, понадобилось починить рукав сюртука — уж не на званый ли ужин он собрался? Вне себя от волнения, я толкнул дверь.

— Ах, сэр, вы пришли точно по адресу!

Приветствовал меня человек с объемистым животом, каковой живот не без труда помещался в ярком атласном жилете.

— По адресу? Разве мы знакомы, сэр?

— Нет, сэр.

— Тогда почему вы решили, будто я пришел по адресу?

— А вы посмотрите на себя! — Он театрально заломил руки, словно при виде собственного блудного сына. — На вас нитки сухой не сыщется. Вы простудитесь и заболеете. Но я этого не допущу. Вот, у меня имеется превосходный сюртук. — Последовала возня возле письменного стола. — Сэр, вы правильно выбрали место, чтобы сменить костюм.

— Вы ошибаетесь. Я принес вам кое-что.

— Вот как? Странно, я не жду посылок, — протянул толстяк, и глаза его жадно блеснули.

Я водрузил саквояж на стул и открыл его. И что же? Внутри оказалась газета — балтиморская «Сан». С моих волос и лба на бумагу падали капли.

Толстяк выхватил у меня газету; льстивое выражение его лица кардинально изменилось.

— Черт возьми! Я сам в состоянии покупать газеты, чтоб вы знали, молодой человек! А этот номер — он даже не этого года! Вы явились шутки шутить? Что мне делать с вашей газетой; что, отвечайте!

Глаза его горели праведным гневом. Ваш покорный слуга умалился с «сэра» до «молодого человека».

— Если у вас нет до меня другого дела, — на слове «дело» толстяк махнул рукой на стену, как бы объясняя суть своего занятия. «Модное платье и аксессуары. Сорочки, воротнички, нижнее белье и подтяжки, шейные платки, носки, чулочные изделия — полнейшая гарантия соответствия каждому случаю» — значилось на стене.

— Постойте минуту! Тысяча извинений, сэр! — воскликнул я. — Мне действительно нужно переменить платье.

Толстяк просиял:

— Вот и славно, вот и славно. Какое мудрое решение. Сейчас подберем для вас лучший костюм; наипервейший костюм, сэр! Сидеть будет как влитой!

— Так это ваш бизнес, сэр? Вы торгуете готовым платьем?

— Разумеется, сэр, когда меня об этом просят, я продаю готовое платье джентльменам вроде вас, сэр, то есть таким, которые находятся в затруднительном положении. Ах, сэр, знали бы вы, сколь часто люди забывают дома зонты даже в осеннюю пору, сэр; как часто берут в дорогу лишь один костюм. Каждый день, сэр, ко мне обращаются приезжие. Вы ведь приезжий, сэр?

Я сделал неопределенный жест. Кое-что начало проясняться и относительно этого толстяка, и относительно поручения Дюпона…

Толстяк тем временем притащил целую гору одежды, но что это была за одежда! Под уверения в «наипервейшем качестве» каждого предмета, я облачился в нечто мешковатое, абсолютно не по размеру. Сюртук с тускло-серым бархатным воротником оттенком почти подходил к одной — менее вылинявшей — брючине заношенных панталон; с жилетом, увы, ни панталоны, ни сюртук не сочетались. Вся одежда была на несколько размеров меньше, чем надо, однако толстяк, не скрывая гордости, объявил меня «отлично укомплектованным» и приволок зеркало, дабы я мог полюбоваться своей особой.

— Ну вот, теперь не простудитесь — в сухом-то! Повезло вам, сэр, что и говорить, на мое заведение набрести, — мурлыкал толстяк. — А теперь займемся этой вещицей. — Он взялся за мою малакку. — В жизни не видывал такой славной трости. Однако для путешественника вроде вас она тяжеловата; да что там — сущая обуза! Верно, жаждете с ней расстаться? Я хорошо заплачу — здесь никто столько не даст.

Я чуть не забыл про газету, принесенную по поручению Дюпона. Теперь я взглянул на дату. Четвертое октября 1849 года. Накануне Эдгара По обнаружили в закусочной в скверной одежде не по размеру. Я пробежал глазами страницы, быстро нашел сводку погоды на третье октября: «Холодно, промозгло, туманно». «Сыро, дождливо». «Ветер сильный, постоянный, северо-восточный». Все как сегодня. Вспомнилось: я застал Дюпона в гостиной у окна. Теперь я понял: Дюпон не просто так сидел — он изучал небо и тучи. Он ждал — и дождался — повторения погоды рокового третьего октября, чтобы отправить меня в «Пошив и продажу готового платья».

— Трость не продается, — сказал я, вежливо, но твердо высвобождая малакку из цепких пальцев толстяка. — Я не расстанусь с ней ни за какие деньги.

Прежде чем уйти, я вытряс из карманов несколько пятицентовиков и купил у толстяка зонт.

Шаги мои были нетверды — движения сковывались слишком тесными панталонами. Я остановился под навесом, стал раскрывать хлипкий зонтик.

— Не иначе в небесах прореха, ишь как поливает!

От этого грубого голоса я буквально подпрыгнул. Темнота усугублялась дождем — силуэт говорившего был едва различим. Чтобы лучше видеть, я прищурился. Рядом выросла вторая тень.

— Небось прячетесь от нас, а, мосье Кларк?

Французы; негодяи французы.

— Маскарад затеяли? Он вас не спасет, не надейтесь.

— Джентльмены… мосье… не знаю, как вас называть. Я надел этот костюм вовсе не с целью замаскироваться. Не представляю, почему вы продолжаете меня преследовать.

Я прекрасно понимал: надо бежать. Но мои глаза странным образом не повиновались моему же разуму — я неотрывно смотрел на афишу, прикрепленную к фонарному столбу, дрожащую под ветром. Буквы были неразличимы, однако чутье подсказывало — написано нечто важное.

— Слушай, когда с тобой говорят!

И француз с размаху дал мне пощечину — не слишком болезненную, но до того неожиданную, что я застыл, потрясенный.

— Думаешь и дальше защищать приговоренного к смерти? Не выйдет! Мы получили приказ.

Второй мерзавец выхватил пистолет.

— На сей раз не уйдешь. Сам виноват — надо внимательнее выбирать друзей.

— Друзей? Он мне не друг!

— Выходит, его потаскушка выручила тебя для собственного удовольствия — тогда, в колонне?

— Клянусь, он мне не друг! — выкрикнул я. От близости оружия голос противно дрожал.

— Конечно, не друг. Отныне твои друзья — могильные черви.

 

23

— Сэр! Сэр! Вы кое-что забыли!

Толстяк выскочил с моим саквояжем и застыл при виде субъектов, мимика и позы которых красноречиво свидетельствовали о недвусмысленности намерений. Один француз вцепился мне в локоть.

Толстяк замахал на него руками, затопал, закричал:

— Это еще что такое? Не трожьте сюртук!

Затем он шагнул вперед, но второй негодяй размахнулся и ударил его по лицу. Бедняга медленно осел на землю и в то же мгновение издал вопль, очень похожий на кошачий любовный призыв. Воспользовавшись замешательством, я высвободил руку, раскрыл свой новый зонтик и бросился бежать. В первое мгновение я словно наткнулся на кирпичную стену — так силен был дождь. Оба мерзавца устремились за мной.

Я свернул в переулок, уповая на тьму и непогоду. Смехотворная фора в несколько секунд не помогла — французы практически сразу стали наступать мне на пятки. Подстрекаемый страхом, я оглянулся и в результате чуть не упал. Это позволило французам приблизиться настолько, что один из них едва не схватил меня за полу сюртука. Больше я не смел поворачивать голову.

На улице пировали свиньи. Мы испортили им вечернюю трапезу, пронеслись, втаптывая лакомые отбросы в жидкую грязь, вынудив свиней с визгом порскнуть врассыпную. Сверкнула молния, на миг залив светом всю картину, в которой зловещее причудливо смешивалось с комическим. Я выдохся; я хватал воздух ртом, подобно рыбе. Негодяи приближались; еще несколько шагов — и я неминуемо буду пойман. Послышался звон, я поднял глаза и сообразил, какая улица впереди. В голове оформился план спасения. Резко развернувшись, я бросился прямо на своих преследователей, которым потребовалось несколько драгоценных секунд, чтобы также развернуться на скользкой дороге и кардинально поменять направление.

В Европе, я знал, вокзалы обыкновенно расположены на городских окраинах; гости Балтимора нередко удивлялись, как это у нас рельсы начинаются в самом центре, а потом конная упряжка заменяется паровозом. Итак, негодяи приближались; я вскинул руку, чтобы привлечь их внимание к объявлению «Берегись локомотива». Мне это удалось. Французы завертели головами, а я припустил как сумасшедший.

Наконец я счел, что можно замедлить бег; оглянулся — ни души. Даже ливень приутих. «Спасен», — подумал я.

И тут, плечом к плечу, из мрака, словно бы простертого Плутоном, материализовались мои французы.

Смертная тоска взяла меня, но в этот самый миг передо мной вырос третий силуэт. Еще через несколько секунд я с ужасом узнал в нем того самого негра, который отирался поблизости от Барона и не сводил с меня глаз на улицах. После уверенного заявления юного Ньюмана о том, что Барон не держит чернокожих слуг, кроме него самого, я пришел к правомерному выводу: если этот негр работает не на Барона, значит, он в доле с французами. И вот он надвигается прямо на меня!

Свернуть было некуда — двое врагов сзади, один впереди. Прикинув, что в схватке с негром шансов у меня больше, я ринулся вперед. Негр поймал меня за рукав.

— Сюда, сэр! — шепнул он, не обращая внимания на мое сопротивление.

Я позволил втащить себя в темный узкий переулок; теперь мы бежали рядом. Ладонь негра лежала у меня меж лопаток; он подталкивал меня, облегчал бег.

Французы не отставали. Негр вдруг стал петлять — то передо мной, по позади.

— Делайте как я! — велел он.

План был понятен; я последовал примеру своего неожиданного друга. В темноте, при сильном дожде, французы скоро запутались и уже не знали, где я, а где мой спутник.

Внезапно негр бросился бежать в сторону от меня, и французы после секундного замешательства разделились — один погнался за негром, второй, как бы с новым приливом энтузиазма, — за мной. Но по крайней мере количество рук, готовых задушить меня, сократилось вдвое. Я не задавался вопросом, почему чернокожий, которого я считал врагом, решил помогать мне в противостоянии убийцам, — времени на раздумья не было.

Я получил преимущество, но действовать требовалось быстро. Мой преследователь остановился, поднял пистолет; дождь мешал ему целиться. Однако выстрел, подобный громовому раскату, все же раздался. Пуля прошила мою шляпу, сбила с головы. Ярость в глазах убийцы и громкий нечеловеческий клекот, вырвавшийся из его груди, напугали меня больше, чем звук и результат выстрела. Мокрая малакка выскользнула из моих пальцев, но я успел предотвратить ее падение.

Дождь постепенно стихал; под ногами чавкала грязь. Оскальзываясь, я пробирался по темным улицам, а за мной неумолимой тенью следовал француз. Я пытался звать на помощь, но горло, стянутое страхом и одышкой, не повиновалось. Силы наши — мои и моего врага — были на исходе, погоню осложняли выбоины и лужи, и все-таки остановка грозила смертью. Вдобавок одежда моя промокла насквозь, шляпы я лишился — иными словами, имел вид настоящего бродяги, грозы добропорядочных горожан. Никто не стал бы меня защищать, никто не дал бы приюта. Мы находились теперь в промышленном районе; я углядел зияющий проем — это ветром распахнуло дверь большого пакгауза.

Я бросился туда, быстро нашел лестницу, ринулся на второй этаж, где наткнулся на единственное свежепокрашенное колесо. Оно не лежало, а стояло вертикально и высотой было мне почти по шею. Я понял, где нахожусь.

Меня окружали колеса, дилижансы, шины, ремни, оси — я определенно был на каретной фабрике Керлетта, что на Холлидей-стрит. На первом этаже выставлялись на продажу новейшие образцы карет. Идея о том, чтобы делать, выставлять и продавать товар в одном и том же здании, была тогда нова; в Балтиморе ее приняли только Керлетт да производитель клавишных музыкальных инструментов, располагавшийся в нескольких кварталах отсюда.

— Ну, господин хороший, ваша песенка спета, — послышалось на французском языке. В дверном проеме стоял мой преследователь. Грудь его тяжко вздымалась от продолжительного бега; глаза пронзали меня, подобно кинжалам. — Бежать больше некуда — разве только вам угодно в окно сигануть.

— Нет, мне угодно поговорить с вами, как принято у цивилизованных людей. Поймите, я не собираюсь препятствовать вам при взыскании долгов с Барона.

Мерзавец шагнул ближе, я попятился. Взгляд у него был проницательный.

— Вот, значит, за кого вы меня принимаете, мосье? — криво усмехнулся он. — По-вашему, мы прибыли в Штаты, чтобы стрясти с какого-то болвана тысячу-другую франков? — В голосе слышалась обида за поруганную профессиональную гордость. — Нет, мы на такое не размениваемся. Дело в другом: на карту поставлено мирное будущее Франции.

Барон Дюпен, этот нечистый на руку адвокатишко, и мирное будущее Франции? Какая тут может быть связь?

Вероятно, замешательство отразилось на моем лице, ибо француз глядел теперь недовольно и нетерпеливо.

Собрав остатки сил, я толкнул гигантское колесо. Француз, однако, успел выставить ногу и руку, и колесо завалилось набок, не причинив ему вреда.

Я побежал в глубину помещения; бежал и знал — француз прав, скрыться некуда. Даже не будь я до смерти усталым и до нитки мокрым, я не нашел бы в этом огромном пространстве, заваленном деталями карет, ни единого безопасного уголка. В попытке перепрыгнуть через остов кареты я зацепился ботинком за какую-то деталь и под злорадный хохот, эхом отозвавшийся в пакгаузе, упал лицом вниз.

Однако упал я не на пол — все было гораздо хуже. Я запутался в сплетении веревок, удерживавших в задней части недостроенной кареты те детали, что еще не были закреплены на своих местах. Точно муха в паутине, я забился, задергался — и что же? Моя шея оказалась в узкой петле. Одним концом малакки я уперся в каретное сиденье, а рукоятью отчаянно пытался ослабить хватку веревок, но с каждым рывком они только плотнее сжимали горло.

Между тем противник мой приближался. Он забрался в карету, пока лишенную крыши, навис надо мной и с мерзкой усмешкой одним внезапным резким движением пнул, сбил с сиденья мою малакку. Я удерживал другой ее конец, но что толку — опора была потеряна, я вполне уподобился висельнику. Всякий раз, когда я пытался вновь упереться тростью или рукой в какую-нибудь деталь кареты, негодяй с злорадной готовностью пускал в ход тяжеленный сапог. Смертельное лассо неумолимо затягивалось, и тогда я просунул рукоять между горлом и веревкой. Одновременно я молотил ногами воздух, но несколько дюймов, отделявшие мои каблуки от пола, никак не сокращались.

Подвергнуться удушению, и кем — недостроенной каретой! Что за нелепая смерть! Я готов был вместе с моим преследователем усмехнуться прихотливости собственной судьбы.

В своем подвешенном состоянии я обеими руками стиснул малакку — так молится со свечой бедолага, сам не видящий избавления. Я сжимал трость настолько крепко, и ладони были так мокры от пота и дождя, что на них проступили беловатые линии, повторявшие прихотливый древесный рисунок. Глаза мои были зажмурены; как же я удивился, когда трость вдруг стала распадаться надвое, будто в моих руках таилась сила четверых верзил. Две части, соединенные посередине, разъялись, в просвете опасно блеснула сталь.

Я поднажал; одна часть оказалась ножнами, скрывавшими клинок, — самый настоящий, длиной целых два — нет, два с половиной фута!

— Эдгар По, — прошептал я. В иных обстоятельствах это были бы мои последние слова.

Но я разрезал удавку и, освобожденный, прыгнул в карету, рукой держась за приспособление, секунду назад готовившееся свести со мной счеты.

Француз примостился на каретном остове; изумление словно парализовало его. При виде моего оружия он забыл о собственном пистолете. С победным кличем я вскинул клинок и ранил француза в плечо. Зажмурился, отнял сталь, снова ударил. Француз испустил пронзительный вопль.

Я резко лег на пол, лицом вверх, ногами уперся в заднюю ось кареты. Француз, обезумевший, бледный, вопящий от боли, расширенными глазами смотрел, как я напрягаю ноги.

От моих усилий карета сдвинулась с места, покатилась, на ходу потеряв плохо закрепленное колесо, и, подобно гигантскому надгробию, скрыла под собой моего врага. Колесо задело и повредило паровую трубу, и вскоре следы борьбы потонули в клубах белого пара.

Я поднялся с пола, вернул клинок в ножны. Однако бешеное возбуждение триумфа не могло доставить меня домой; усталость и поврежденная нога позволили удалиться не более чем на десять футов от каретной фабрики, затем я упал. Опираясь на верную трость, я ковылял впотьмах и думал только о втором французе, который мог обнаружить меня в столь плачевном состоянии, не способного защищаться.

Дверь пакгауза, закрытая мной несколько секунд назад, вдруг содрогнулась от ударов, воздух пронзили крики.

— Кларк! — разорялся некто. Казалось, он далеко, но я знал: он рядом.

Возможно, виной был страх; возможно, дрожь во всем теле; возможно, изнурение. Не исключено, что имела место совокупность этих факторов; короче говоря, когда надо мной занесли руку, я капитулировал почти безропотно и поник под тяжелым ударом в ухо.

 

24

Обрывки разговоров, отмеченных непотребными выражениями, замирали, сливались в однородный гул. Взор прояснялся. Вокруг пили вино и пиво, отвратительный запах табачной жвачки наполнял мои ноздри. Я предпринял попытку выпрямиться, но обнаружил, что шея стянута. Комната, в которой я находился, имела много общего со злосчастной закусочной «У Райана» в черный день выборов. Вспомнились хмурые физиономии вигов четвертого участка. Я сел прямо, даром что голова кружилась.

Мимо канделябра прошла группа мужчин, все — чернокожие. Заведение было оккупировано чернокожими мужчинами и молодыми женщинами в ярких платьях. Теперь я разглядел и окна — не такой формы, как в закусочной «У Райана». Соседство женщин с мужчинами, совсем нехарактерное для Балтимора, вызвало в памяти Париж. А на плечах моих, как бы стянутых чем-то вроде смирительной рубахи, обнаружилось несколько тяжелых одеял.

— Ну как вы, мистер Кларк? С виду вроде получше.

Со мной говорил тот самый негр, что увел одного из французов.

— Кто ты?

— Меня зовут Эдвин Хокинс.

В висках застучала кровь.

— Это один из негодяев ударил меня? — спросил я, ощупывая голову.

— Нет, вас не тогда ударили, это вам так почудилось. Вы побежали прочь от каретной фабрики, да только всего полдюжины ярдов одолели. А голову об мостовую расшибли; моя вина, я вас подхватить не успел. Не волнуйтесь: тут вас не найдут. Тип, что за мной погнался, скоро отстал — как на грех, фонарь возьми да и попадись, вот он и разглядел, что не за той дичью охотится. Только, уж не сомневайтесь, он просто так не отстанет.

— А того, в здании фабрики, я убил? — Случившееся вдруг со всей отчетливостью встало в памяти, окатило липким ужасом.

— Нет — он вышел почти сразу за вами, да тоже упал. Видно, здорово ему досталось. Я послал за доктором — к чему вам убийство на душу брать?

Я беспокойно огляделся. Пивная примыкала к бакалейной лавке для чернокожих; скорее всего я оказался в старом городе, где-нибудь на Либерти-стрит, в одном из тех заведений, которые, по мнению балтиморской прессы, давно следовало бы закрыть по причине разлагающего влияния на низшие слои общества и подстрекательство к бунтам. В углу с видом заговорщиков сидели два мулата; один то и дело косился на меня. Я стал смотреть в другую сторону. Подозрительные взгляды прочих завсегдатаев не заставили себя ждать. И не потому, что я белый, — в пивной мелькали белые бедняки, делившие трапезу и вино с чернокожими; нет, по моему виду было ясно, что я попал в беду.

— Тут вам опасаться нечего, мистер Кларк, — с неподходящим к ситуации спокойствием произнес Эдвин. — Обсушитесь покамест, согрейтесь, отдохните.

— Помогая мне, ты ставишь свою жизнь под удар. Зачем? Ты ведь совсем не знаешь меня.

— Тут вы правы, мистер Кларк. Ну так я и не ради вас стараюсь, а в память человека, которого хорошо знал, — Эдгара По.

Я вгляделся в резкие, правильные черты темного лица. Наверное, чуть за сорок; из-за морщин можно дать больше. Вот только этот блеск в глазах — беспокойный, обычно спрятанный под полуопущенными веками юношеский блеск.

— Ты знал Эдгара По?

— Да, еще прежде, чем освободился.

— Так ты был рабом?

— Был. — Эдвин задержал взгляд на моем лице, раздумчиво кивнул. — Я был рабом мистера По.

Более двадцати лет назад Эдвин Хокинс был домашним рабом родственника Марии Клемм. Миссис Клемм, которую По называл Мамочкой, доводилась ему родной теткой по отцу, а когда он женился на юной Сисси, Мария Клемм стала ему заодно и тещей. После смерти хозяина Эдвина все рабы перешли в собственность миссис Клемм, тогда жившей в Балтиморе.

Приблизительно в это время Эдгар По бросил военную службу. Из форта Монро, что в Виргинии, он прибыл в чине сержант-майора и в уверенности, что отныне он — поэт, надо только завершить поэму «Аль-Аарааф», начатую еще в казарме. Процедура увольнения из армии была длительная и изнуряющая, Эдгару По требовалось официальное согласие сразу двух сторон, от которых он почти полностью зависел, а именно — его покровителя Джона Аллана и армейского начальства. Когда с бумажной волокитой было покончено, По временно поселился с миссис Клемм, увеличив немаленькую семью. Эдди, как его тогда называли, в армии значился под именем Эдгар А. Перри (молодой раб слышал, как По просил миссис Клемм поискать письмо на это имя). Причина? Пожалуйста — молодой поэт надеялся порвать связи с мистером Алланом, который не желал финансировать издание его стихов.

Итак, свободный от требований мистера Аллана и от армейской службы, Эдгар По освободился заодно и от всякой финансовой поддержки, и от помощи в обретении своего места в мире.

Мамочка Клемм, высокая крепкая женщина сорока лет, распахнула двери своего дома для Эдди По, словно он был ей родным сыном. Эдвину он казался человеком, предпочитавшим сугубо женское общество. Замученная болезнями близких родственников, миссис Клемм попросила племянника выступить от ее лица при продаже Эдвина, раба, полученного в наследство. Вскоре Эдди договорился с семьей Генри Риджвея — это была чернокожая семья — и продал Эдвина за сорок долларов. Детали этой сделки крайне меня заинтересовали. За молодого здорового крепкого негра По мог выручить пятьсот — шестьсот долларов, а то и больше — почему же он согласился на столь низкую цену?

— Все просто, — объяснил Эдвин. — Законодательство пытается ограничить освобождение рабов, поэтому процедура очень дорого стоит. Это чтоб рачительное хозяйствование не подрывать. Мистер По и его тетушка таких денег не имели. Зато нет такого закона, который не давал бы вольной черной семье купить раба, и нигде не прописано, какая должна быть минимальная цена. Выходит, продать свободному негру раба задешево, примерно по цене услуги в нотариальной конторе, это все равно что освободить его. Мистер По именно так и сделал. А еще это значит, что мне не обязательно было уезжать из Балтимора. Город, конечно, не лучший на свете, но я здесь родился и вырос. Знали бы вы, мистер Кларк, у скольких здешних негров жены и дети официально числятся в рабах!

— Не припомню, чтобы Эдгар По уделял внимание вопросам рабства, — заметил я. — Он не придерживался аболиционистских взглядов. — Строго говоря, мне всегда казалось, что По с недоверием относился к каким бы то ни было сообществам, течениям, взглядам — всему, что объединяет людей, не имеющих иных точек соприкосновения. — И однако, он оказал тебе такую услугу, потерял несколько сотен долларов — причем когда крайне нуждался в деньгах и поддержке.

— Вопрос не в том, что человек пишет, — отозвался Эдвин. — Особенно такой, который писательством на хлеб зарабатывает, как мистер Эдди, — он тогда только-только на это поприще вступил. Вопрос в том, что человек делает; по делам и судить нужно. Мне было двадцать лет. И мистеру По двадцать — он всего на несколько месяцев старше меня. Что он думал о рабстве, мне неведомо — он об этом помалкивал. Он вообще не отличался разговорчивостью. Друзей у него не водилось — одни знакомые, и тех мало. Видно, я мистеру Эдди самого его напомнил, вот он и решил освободить меня тем или иным способом. После освобождения мы не видались, но разве могу я забыть, какое добро мистер Эдди мне сделал! Мое сердце отдано мистеру Эдди — причем до сих пор, даром что я совсем недолго знал его. Освободившись, я нанялся в газетное издательство; я и теперь там работаю — упаковываю газеты. Их потом по Балтимору распространяют. Хорошо помню, как вы, мистер Кларк, пришли с претензиями к редактору — мистер Эдди тогда несколько недель как умер. Вы возмущались, что газетчики по косточкам его разбирают, а на могиле даже надписи нету. А я и не знал, где он похоронен, — от вас услышал. В тот день после работы я пошел на кладбище и оставил знак на могиле, а могилу по вашему описанию разыскал.

— Знак? Белый цветок? Выходит, это твоя работа?

Эдвин кивнул:

— Мистер Эдди всегда ходил таким щеголем, любил белый цветок в петлицу воткнуть.

— А куда и почему ты убежал потом?

— Это ж не для негров кладбище, сами знаете, мистер Кларк; не хватало, чтоб меня там застукали, да еще в сумерках. Не успел я на колени стать, как слышу — экипаж приближается. Ну, думаю, надо поторапливаться.

— Это был Питер Стюарт, мой деловой партнер. Меня искал.

— Я, мистер Кларк, газеты регулярно читаю, когда упаковываю. Меня читать еще Риджвеи научили, сам я букварь Вебстера осилил, так что, вы не думайте, мигом различаю, где какой смысл, где по-доброму написано, а где со злобой. Так вот, в то время каждый день появлялась какая-нибудь злобная заметка про мистера Эдди, какой он был буян да дебошир. Живые — они, по-моему, просто сами себе хотели доказать, будто они лучше покойника мистера Эдди, вот как я думаю, мистер Кларк. А потом, не сразу, появился этот иностранец, стал по редакциям бегать да справедливости к мистеру Эдди требовать. Только, сдается мне, этот человек хотел шумихи; почву подготавливал.

— Его имя Барон Дюпен, — вставил я.

— Я с ним толковал, притом не раз. Просил уважить память мистера Эдди. Только знаете, про таких, как он, говорят: одна шкура осталась, да и та фальшивая; сбежал опоссум-то. Он или отмахивался от меня, или намекал: дескать, помогай, платить буду.

Мне вспомнился день, когда я застал Барона под руку с Эдвином и решил, что они в доле.

— Тогда-то я снова увидел вас, мистер Кларк. Вы с этим Бароном бранились из-за мистера Эдди. Я решил побольше про вас выяснить, пошел за вами. Вы провожали молодого раба на вокзал, защитили его от негодяя Хоупа Слэттера.

— Ты и Слэттера знаешь?

— Мне ли его не знать? Слэттер лично продал меня второму хозяину. Тогда я Слэттера не винил — я мальцом был, другой жизни не ведал. «Слэттер делает свою работу», — думал я. Но через много лет я обратился к нему с вопросом, кто мои родители и где они. Это ведь он их продал, разлучил меня с ними, даром что каждому хозяину божится: мол, семьи не разделяю, семья — это святое. Так вот. Кроме Слэттера, про моих отца с матерью никто не знал, а Слэттер говорить не хотел да еще тростью мне по ребрам прошелся. С тех пор не могу смотреть, как он гарцует по улицам, рабов в порт везет в омнибусах. Странное дело: как подумаю про мистера Эдди, сразу Слэттер в голову лезет, и наоборот. С обоими моя дорожка только на время пересеклась, но один связал меня узами рабства, а другой — вызволил. Я видел, как вы, мистер Кларк, бросили вызов Слэттеру. И подумал: «Э, да этому джентльмену помощь понадобится!» Вот и пошел за вами нынче вечером.

— Ты спас мне жизнь, Эдвин.

— Что за люди вас преследовали?

— Это мерзавцы, чистой воды мерзавцы. Видишь ли, Барон сильно задолжал одной парижской бандитской шайке. Он и про Эдгара По выдумывает, чтоб денег заработать.

— А ваша какая тут роль, мистер Кларк?

— Я в этом фарсе играть не подряжался — не хочу, чтоб меня в землю закопали! Знай, Эдвин: что бы эти типы себе ни вообразили, они заблуждаются. Они меня с кем-то путают.

— Я имел в виду роль в истории с мистером Эдди. Вы сказали, этот ваш Барон не о чести мистера Эдди печется, а руки нагреть хочет. Допустим. А ваш какой интерес?

Вспомнились комментарии родных и знакомых, разочарованные глаза потерянных друзей — Питера Стюарта и Хэтти Блум; я не нашелся с ответом. Впрочем, Эдвин явно не имел намерения судить меня с обывательских позиций. И я вдруг заговорил — сердечно, откровенно, как мне давно уже не случалось:

— С самого начала мной руководили примерно те же причины, что и тобой нынче ночью, когда ты бросился мне на выручку. Эдгар По освободил меня от страшной мысли — что жизнь человеческая предопределена раз и навсегда. Эдгар По воплощал саму Америку — независимость, отвергающую принятые рамки; хотя, по правде сказать, в отдельных ситуациях от рамок ему была бы польза. Мне крайне важно восстановить доброе имя Эдгара По, и не из корыстных соображений. Речь идет о родстве душ; да, именно о родстве душ.

— Тогда не расслабляйтесь, сэр. Дел у вас еще по горло.

Эдвин махнул официанту, и передо мной возникла дымящаяся чашка чая. Кажется, никогда в жизни я не пробовал более восхитительного напитка.

 

25

Домой я возвращался в состоянии куда как спокойном, что, пожалуй, было неестественно после столь бурной ночи. И однако, чувство облегчения приятно грело сердце. Обоих преследователей я оставил рыскать по балтиморским улицам; но не этот триумф и даже не Эдвин — неожиданно обретенный товарищ — внушали уверенную радость.

День выдался длинный. Я побывал в Бароновом логове, узнал тайну Огюста Дюпона — вечную его боль; в ходе переодевания и манипуляций с малаккой пролил смутный свет на последние дни Эдгара По (хотя простор для домыслов открывался широчайший). Нет, случилось еще кое-что. Ночной ливень умалился до прозрачного тумана, и мой взор то и дело выхватывал из этого тумана афиши — ярко-желтый фон, черный шрифт. Афиши висели на заборах и фонарных столбах; весь город был заполонен ими. Некоторые, сорванные непогодой, плавали в лужах. Бродяга в заношенном сюртуке застыл перед одной такой афишей, засунув руки в карманы, и при тусклом свете газового фонаря разглядывал написанное.

Я шагнул к нему, коснулся желтой бумаги, словно желая убедиться в ее материальности. Бродяга дрожал от холода; я набросил ему на плечи свое пальто, в которое он тотчас закутался с благодарным кивком.

— Что здесь сказано? — спросил бродяга и снял отсыревшую, с вдавленной тульей шляпу. «Неграмотный», — понял я.

— Кое-что важное, приятель.

И с переливами в голосе прочел текст, способный свести на нет публичную лекцию Барона.

Святые небеса — это в таком виде я шатался по городу! Изодранные мокрые сюртук и панталоны, не по размеру, без намека на сочетаемость; пальто отсутствует, голова непокрыта, на темени кровь; на ногах едва держусь и, если бы не щегольская, но, увы, поцарапанная малакка, давно бы свалился в канаву — вот какое отражение было возвращено мне зеркалом в холле «Глен-Элизы». В темной глубине маячил словно бы пришелец из иного мира. Мысль позабавила меня; я усмехнулся и стал подниматься на второй этаж.

— Эдгара По никто не грабил, — сказал я Дюпону вместо приветствия. — Теперь мне понятен ход ваших мыслей. У По была трость с потайным клинком. Он этой тростью «играл» у доктора Картера в Ричмонде; по крайней мере так пишут газеты. Получается, не мог не знать о клинке. Если бы кто-нибудь вздумал отбирать у По одежду или бить его, он бы попытался защититься.

Дюпон кивнул. Мне захотелось блеснуть и дальнейшими догадками.

— Что касается одежды, мосье Дюпон, она попросту промокла — день выдался дождливый. А в городе полно желающих обменять добротное, но мокрое и грязное платье на дрянное, зато сухое.

— Странные вещи все эти сюртуки, панталоны, сорочки, башмаки, — с философским видом завел Дюпон. — Немного найдется материальных объектов, которым дано быть и бесценными, и бесполезными. Мокрый костюм бесполезен и даже вреден для владельца; зато, как учит опыт, любой костюм рано или поздно высохнет, и какой-нибудь не слишком щепетильный деловой человек сможет продать его почти за ту же цену, что до промокания. Выгода для таких субъектов получается не моментальная, зато верная.

На столе стопкой лежали желтые афиши, неоднократно виденные мной по пути домой. Я взял одну.

— Значит, вы вполне готовы, сударь. Вы готовы! Когда только вы успели отдать это в типографию?

— Дел еще много, — отвечал Дюпон. — Все утро будет занято.

Я вновь перечитал текст афиши, обещавший публичную лекцию Огюста Дюпона с раскрытием обстоятельств смерти Эдгара А. По:

Истинный прототип знаменитого литературного персонажа, блистательного Дюпена, аналитик из Парижа, раскрывший скандально известное убийство мосье Лафаржа — жертвы отравления, — на сей раз представит в подробностях произошедшее с Эдгаром А. По третьего октября 1849 года в городе Балтиморе. Все факты собраны в ходе личных изысканий либо восстановлены посредством логических рассуждений.

Вход свободный.

На следующее утро я покинул «Глен-Элизу» еще до пробуждения Дюпона. В этот день Дюпон намеревался выступить с лекцией, и я хотел успеть расклеить побольше афиш. Я клеил их на стены магазинов, на ворота, на столбы. Послал за Эдвином; узнав про Дюпона, Эдвин согласился помочь с расклейкой — все равно он ведь целый день разносил по городу газеты. Я вручал желтые листки пешеходам и следил, как на лицах живо проступает интерес. Вдруг некто сам протянул руку за листком. Я поднял глаза; лицо было мрачное. Пальцы сгребли афишу. Генри Герринг прищурился и поверх листка оглядел меня с ног до головы.

— Это еще что такое? Отвечайте, мистер Кларк!

— Теперь прояснятся все обстоятельства смерти вашего родственника.

— Если уж на то пошло, я этого человека в родственниках не числю.

— Тогда вам и утруждаться незачем! — Я выхватил афишу. — Однако два года назад вы считали степень вашего родства достаточной, чтобы присутствовать на похоронах, где всего-то было четыре человека.

Герринг поджал свои узкие губы:

— Вы его совсем не знали.

— Эдгара По?

— Конечно, — проворчал Герринг. — Вам известно, к примеру, что ваш милый Эдди, пока жил в Балтиморе, еще до женитьбы на Вирджинии, ухаживал за моей дочерью? Как, неужели не известно? Неужели ваш друг Эдди не поведал о своем неблаговидном поведении? О том, как пачками писал стихи моей Элизабет, как клялся в вечной любви! — Герринг говорил — будто кислятину жевал. — Бедная моя девочка!

И вдруг закудахтал, надувши щеки. Но я успел отвлечься от него. Возбужденный донельзя предстоящими событиями, я вообразил, как вытянется Бароново лицо при виде афиши — конечно, если убийцы не доберутся до Барона раньше.

Генри Герринг еще распространялся на тему аморальности извлечения бесчестного праха из могилы — я не слушал его. Я неотрывно смотрел, как трепыхаются под ветром древесные ветви. Ветер играл также и желтыми афишами — на каждом углу их было в изобилии, и это-то изобилие внушило мне внезапную тревогу. Если Барон узнал о лекции Дюпона, если видел афиши — почему не отправил Бонжур или не нанял каких-нибудь бродяг срывать и уничтожать желтые листки? Почему не наклеил поверх собственные афиши? Я считал, что достаточно знаю Барона и что срыванием афиш он вряд ли ограничился бы. С его точки зрения, уничтожить их было бы только справедливо. И тем не менее афиши целехоньки. Неужели Барон такое допустил? Неужели так легко сдался? Или…

— Барон! — вскричал я.

— Куда вы, мистер Кларк? Куда же вы? — тщетно взывал Герринг мне вслед.

— Сударь! Мосье Дюпон! — повторял я, дергая замок входной двери своего дома. Открыл, вломился в главный холл, бросился вверх по лестнице, влетел в библиотеку. Дюпона не было. Предчувствия душили.

Нет, только не Дюпон.

Послышались легкие шаги Дафны, сопровождаемой еще кем-то из слуг. Я побежал за Дафной. На расспросы о Дюпоне она покачала головой. Я не мог понять, испугана Дафна или просто удивлена.

— Где мистер Дюпон? Он же со своими друзьями уехал, мистер Кларк, сэр.

«Нет, нет, нет», — думал я. Слово стучало в висках, больно отдавалось в груди.

Явился молодой человек, объясняла между тем Дафна; сказал, что к мистеру Дюпону посетитель, только он, посетитель, хромой, так что пускай мистер Дюпон сам к воротам подойдет, к экипажу — экипаж у ворот стоял. Она, Дафна говорила, что надобно посетителю к двери подъехать, принято у нас так. Но молодой человек гнул свое. Дафна сообщила Дюпону, он подумал-подумал, да и пошел.

— Ну а дальше что? — торопил я.

Дафна, похоже, смягчилась в отношении Дюпона — взгляд ее затуманился, она промокнула слезинку.

— Там, в экипаже, расселся какой-то тип. И вовсе не хромой он был — как мистер Дюпон подошел, так тот поднялся и хвать мистера Дюпона за руку. И он… он, сэр…

— Ну что, что?

— Он с виду был точный мистер Дюпон! Святой истинный крест, они были как близнецы-братья! — побожилась Дафна. — Мистер Дюпон сел в экипаж, только лицом этак вот повел — будто прощался с чем-то дорогим, навсегда прощался. Ай, мистер Кларк, какая жалость, что вас дома-то не было!

Болван, идиот, осел! Так опростоволоситься! Так ошибиться в Бароне! Не сообразить, что Барон не станет размениваться на уничтожение афиш, когда можно уничтожить лектора!

Я бросился прочесывать гостиницы, где в разное время останавливался Барон; никаких следов. Затем отнес в полицию Дюпонов портрет кисти фон Данткера и заявил о похищении человека. Также я оставил в полиции собственные наброски, изображавшие Барона с подручными — кучерами, портье, посыльными. Я нарисовал всех, кого хоть раз видел с Бароном. Чуть позже меня вызвали в участок.

Уже знакомый мне и читателю полицейский по фамилии Уайт ждал за столом; руки его лежали на столешнице, пальцы были крепко сцеплены.

— Вы его уже нашли? Вы нашли Дюпона, сэр?

— Дюпона или Дюпена? — переспросил Уайт. — Оставленные вами портреты очень пригождаются в расследовании, мистер Кларк; одна беда — все гостиничные служащие утверждают, будто изображенный — не Дюпон, а Дюпен. Полагаю, вы и сами осознаете удивительное сходство между человеком на портрете, которого называете Дюпоном, и человеком на рисунке, который, по вашим словам, есть Дюпен?

Сердце запрыгало; я с трудом унимал дрожь.

— Сходство объясняется тем, что Барон Дюпен грубо и нагло подражал мосье Дюпону, а художник, фон Данткер, он… он был в сговоре с Дюпеном!

Уайт сместил руки и откашлялся:

— Дюпон притворялся Дюпеном?

— Как вы сказали? Нет, нет и нет! Все наоборот, сэр. Дюпен хотел доказать, что именно он является истинным прототипом персонажа Эдгара По…

— Снова Эдгар По! К нему-то какое отношение имеет пропажа этого вашего Дюпона?

— Самое прямое отношение, сэр! Понимаете, Огюст Дюпон — прототип литературного персонажа Огюста Дюпена. Для того он и приехал из Парижа, чтобы раскрыть обстоятельства смерти Эдгара По. Он жил в моем доме, сэр, денно и нощно разгадывал эту загадку; вот почему в городе его никто или почти никто не видел. Я не говорю уже о том, что мосье Дюпон выходил из дому преимущественно по вечерам — совсем как герой Эдгара По. А Барон Клод Дюпен тем временем доказывал, что прототип — не Дюпон, а он, Дюпен, и повадками, одеждой, даже мимикой изображал Дюпона.

Уайт замахал руками:

— Довольно, довольно! То есть вы утверждаете, что Дюпон — это Дюпен.

— Да! На самом деле все гораздо сложнее; все ужасно запуталось. Барон Дюпен тщится быть Огюстом Дюпеном. Тут что важно? Тут важно найти моего друга, прежде чем… чем будет слишком поздно.

— Погодите, мистер Кларк. Получается, вы просто видели этого человека, Дюпена, и приняли его за другого.

— Нет, не принял… — Мне вдруг стало ясно, куда он клонит. — Я не навоображал себе Огюста Дюпона, сэр; Огюст Дюпон существует в действительности. Он жил в моем доме, занимал комнату, умывался, брился, завтракал, обедал и ужинал; все это не могло мне присниться!

Уайт покачал головой и уставился в пол.

Серьезным, проникновенным тоном я продолжал:

— Дюпен — мастер закулисных махинаций. Это он дергает за ниточки; только он. Необходимо остановить его, причем любой ценой! Он опасен, сэр, крайне опасен! Он похитил гениального аналитика; возможно, в этот самый миг он пытает Огюста Дюпона! А еще он задумал распространить в обществе лживую версию событий, приведших к смерти Эдгара По. Неужели этого недостаточно для поисков и ареста? Неужели это не повод забеспокоиться?

Судя по всему, Уайт повода в этом не видел. Мне же оставалось покинуть полицейский участок и продолжить беготню по городу.

Над всеми тревожными мыслями превалировала одна: как бы развивались события, если бы я четче представлял себе масштабы человеческого коварства? Неужели так трудно было напрячься и проникнуть в гнусные планы Барона; не оставлять Дюпона одного, сопровождать его в лекторий, служить телохранителем? Ведь Дюпон, несмотря на интеллектуальное превосходство, совершенно беззащитен перед вооруженными Бароном и Бонжур. Я воображал Дюпона с ножом у горла — не зря же слуги рассказывали, как безропотно он сел в карету. Я думал о сорванной лекции, пытался просчитать ее значение для доброго имени По; сам себя обрывал — глупо строить гипотезы, если из прошлого ни минуты, ни поступка не вернуть.

Между тем приближался час, назначенный для лекции. В мрачной тревоге спешил я к лекторию. У дверей стояла изрядная толпа. Я тронул за рукав одного джентльмена и спросил, по какому поводу собралось столько людей.

— Я думал, сэр, администрация лектория отменила сегодняшнюю лекцию, — начал я.

— Ничего подобного!

— Вы хотите сказать, лекция будет на запланированную тему — об истинных обстоятельствах смерти Эдгара По?

— Разумеется! — заверил джентльмен. — А вы, не иначе, решили, к нам Эмерсон пожаловал?

— Дюпон! — выдохнул я. — Значит, ему удалось спастись! Он уже здесь?

— Правда, — перебил джентльмен, — условия изменились. Теперь за вход взимается плата.

— Быть не может!

Джентльмен кивнул с грустным пониманием: дескать, лектор тоже человек.

— Пустяки. Это ведь прототип великого Дюпена. Неужели он не стоит полутора долларов?

Как бы отвечая на мой изумленный взгляд, джентльмен продемонстрировал книгу — рассказы Эдгара По.

— Уверен: сегодня будут обнародованы сенсационные данные.

Я бросился в толпу, заработал локтями, оттолкнул швейцара, потребовавшего предъявить билет.

За кулисами маячила прямая строгая фигура Огюста Дюпона. Великий аналитик предавался размышлениям.

Вера в торжество истины проснулась во мне, благоговение перед Дюпоном удвоилось.

— Каким образом вы сумели… — начал я, приближаясь.

— Добро пожаловать, — раздалось в ответ. Косой взгляд тотчас сместился, будто в ожидании более достойного объекта. — Мне очень приятно, братец Квентин, что вы станете свидетелем исторического перелома.

Это был не Дюпон.

Барон и прежде добивался поразительного сходства с моим другом, но теперь метаморфоза пугала завершенностью. Внутренний огонь, который выдавали порой глаза Дюпона, и тот Барону удалось перенять.

— Барон! Не рассчитывайте, будто я допущу эту вашу, с позволения сказать, лекцию! — Я крепче стиснул трость, размахнулся.

— Вот как? Интересно, что же вы предпримете? — Барон лениво смерил меня взглядом. — Я в известном смысле в долгу у вас и вашего Дюпона. Я продал билеты на лекцию, которая запланирована через несколько дней, и за сегодняшнее действо получу гонорар.

Сразу за первым потрясением меня поджидало второе — рядом с Бароном не было Бонжур. «Очень неосмотрительно с его стороны», — подумал я. Может, Бонжур осталась караулить Дюпона, если только они его не… Нет, на такое даже Барон не способен; даже Барон не причинит вреда безоружному.

— Вам, братец Квентин, я открою правду — истинную правду. До сегодняшнего дня я думал, игре конец. Дюпон мне не по зубам, слишком он проницательный. По вашему лицу осмелюсь предположить, что вы мне не верите. Но я не лгу. Я действительно считал, что, так или иначе, Дюпон одержит верх. Теперь другое дело. Теперь он упустил последний шанс — ему остается только умереть физической смертью, ибо духовная смерть давно его настигла.

— Где он? Что вы с ним сделали?

Барон усмехнулся дьявольской усмешкой:

— Вы о чем?

— Я заявлю на вас в полицию! Вам это даром не пройдет! — (Выведать у него сколько получится, чтобы посредством сведений сбить спесь!) — Вы не хуже меня знаете: где бы вы ни заперли Дюпона, какую бы охрану ни приставили — он ускользнет. Он доберется до вас, и гнев его будет страшен. В последнюю минуту, в последнюю секунду он остановит ваш фарс; он выйдет победителем.

Барон рассмеялся — негромко, даже доверительно. Нет, он ничего не открыл мне, но по изгибу рта я понял: Барон осознает свою уязвимость.

— Мосье Кларк, известно ли вам, через какие препятствия ваш покорный слуга шел к этому дню? В сравнении с ними балтиморская полиция — мелочь. Нынче моя дорога сделает крутой поворот. Нынче или все пойдет прахом, или последняя точка займет свое место. Если, конечно, вы мне не помешаете, а вы единственный, кто может помешать. Но нет, вы этого не сделаете. Следовательно, я выйду из тени. Знаете, как мне надоело жить в тени — не важно, врагов моих или Огюста Дюпона? Любая тень угнетает, мосье Кларк. Порой даже гениям вроде Дюпона приходится снимать шляпу перед хитроумием и коварством. Нынче я получу пропуск назад, к славе.

Сказав это, Барон проследовал за распорядителем к помосту и сцене. Я потерянно огляделся; надо было что-то предпринять, но голова перемалывала прежние мысли и не выдавала ни единой новой. В конце концов я ринулся на сцену, намереваясь по крайней мере не пускать Барона к кафедре. Тогда-то моим глазам и предстало множество зрителей — точнее, бессмысленная толпа, бесконечная, бесформенная, беснующаяся в предвкушении, — и я понял, почему Барон нынче не нуждается в Бонжур. Нынче его охраняет толпа. Статус его вот-вот станет легальным.

Ближе к занавесу рабочий все никак не мог зафиксировать софит — тот раскачивался, мельтешение теней смущало, сбивало с мысли. Какие средства в моем распоряжении? Что мне сделать? Завопить, чтоб не начинали лекцию, и услышать гул недовольства? Так я и поступил.

Выяснилось, что мной утрачены как способность к артикуляции, так и зачатки ораторского искусства. Я кричал что-то о справедливости; толкался, и меня толкали. В какой-то миг из массы лиц, из тумана памяти выделилась физиономия громилы Тиндли; над задними рядами мелькнул красный зонтик от солнца. Генри Герринг и Питер Стюарт пробирались в первые ряды, ближе к сцене. Старенький библиотекарь вжался в кресло, редакторы всех ведущих балтиморских газет тоже были в зале. В мешанине, в суете, в неверном свете я то и дело напарывался на хищную усмешку, которую Дюпон приберегал для сеансов позирования и которая теперь въелась в Бароново лицо, исказила черты, подобно заразной болезни. Раздался звук, достаточно громкий, чтобы заглушить гул, поднятый мной в зале. Он был подобен пушечному выстрелу. Софиты лопнули, осколки посыпались на пол, зал погрузился во тьму. И тогда выстрелили еще раз.

Крики, женский визг; снова выстрел; шумы, подобно морским валам, захлестнули меня. Дрожа мелкой дрожью, повинуясь, видимо, первородному инстинкту, я прижал руку к груди. Дальнейшие мои воспоминания обрывочны: Барон Дюпен навис надо мной, мы оба упали, сплетясь в кровавом объятии, покатились, опрокинули кафедру… На сорочке Барона проступило овальное пятно, неровные края были самого темного из оттенков смерти… Барон рычал, цеплялся, как безумный, за мой воротник; неестественно тяжелый, придавил меня, обездвижил. А потом беспамятство постигло нас обоих.