Романов просыпался, выбираясь из полузабытья, как ладонь из тесного и бесконечного рукава пальто. Сквозь толщу сна он слышал какие-то звуки, пытался объяснить их себе, цеплялся за них и вытягивал себя на поверхность. Затем он вспомнил, почему лежит на деревянных досках пола, и отчего его рот словно забит острой горячей ватой. Он прислонился к стене, и в глазах засновали черные точки. Ноги затекли, Романов вытянул их и пошевелил далекими, чужими пальцами; было зябко, и он потянул к себе смятый комок пиджака, который служил ему подушкой. Старика нигде не было видно, как, впрочем, и улик их вчерашнего празднования: ни столика, ни графина, ни пустых бутылок, ни даже пятен на потолке от этого чудовищного пойла. Или от шампанского? Нет, категорически нельзя сходиться с незнакомыми напитками так близко и без рекомендаций. Романов поднялся с пола и застонал от боли в спине. Ничто на полу не проходит бесследно, криво усмехнулся он. Армия победителей оказалась разбита — такого странного сочетания ощущений он никогда не испытывал. Где-то внутри, на дне, он был счастлив и, наконец, спокоен, но на поверхности его бушевал шторм, все тело с размаху билось о борта, голова кружилась и, признаться, основательно тошнило. Шатаясь, он добрался до стола, где обнаружил прозрачный кувшин с чем-то красным, хрустальный бокал на подносе и голубоватую картонную карточку, исписанную почерком старика. Не церемонясь с бокалом, Романов схватил кувшин и, забыв собственное предупреждение о незнакомых напитках, сделал несколько глотков. В кувшине оказалась кисловатая прохладная жидкость, похожая на морс, и Романов жадно допил ее до конца. Он поднес к глазам карточку и, с усилием фокусируясь на мелких буквах, прочел:

В пламя, книга долговая!

Мир и радость — путь из тьмы!

С победой! Не дождался! До встречи на вокзале. P. S. Осторожнее с лекарством, начните с половины стакана, возможно сердцебиение. — И вензель — «ББ».

Романов ощутил, как к тошноте и стальному пруту в позвоночнике добавляется липкая испарина. Какой еще вокзал, с раздражением спросил у карточки Романов и начал рыться в карманах пиджака, надеясь найти ответ там. Дико захотелось курить. Всплыли воспоминания. Третий уже брудершафт, и он трясет старика за плечо, уговаривая уехать: «Пора, выбираться из этой дыры, вам нужен отпуск. И мне… нужен отпуск. Всех отпустить!» Кажется, он обещал ему место на кафедре… или это было во сне? Романов загромыхал ящиками стола в поисках сигарет и в самом нижнем отыскал помятую пачку древнего «Пегаса». Интересно ты придумал, приятель, сказал он сам себе — вокзал. А барахло? Креслице твое в вагончик не влезет, и книжечки ты не упрешь… Черт, где же зажигалка… Или он думал, что вернется в город позже — проведает пацанов и сразу вернется, столько здесь еще дел. Хотя бы спички, дайте же огня, звери…

Простонав, Романов шагнул к окну и охнул. Город был затянут черным дымом, кое-где мелькало рыжее пламя, по площади метались люди, слышались далекие завывания сирены. Все звуки, которые он не мог себе объяснить сквозь сон, теперь материализовались наяву. Он дернул створку окна, и тут же запах гари и шум, значительно прибавив громкости, бросились ему в лицо. Город был как на ладони, и масштаб бедствий напоминал эпические полотна о войне 1812 года. Наверное, только отсюда такое и увидишь, как-никак самое высокое здание в городе. Романов обмер с прилипшей к губе сигаретой: он наблюдает, как горит город, с пожарной каланчи.

Сердце норовило выпрыгнуть через уши, он слышал каждый его удар. Чертов старик со своим лекарством! Романов бросился к люку, дернул изо всех сил, дверца легко поддалась, и он отлетел к стене. Больно ударившись затылком о раму картины и обернувшись, он встретился взглядом с толстым усатым пожарником в блестящей каске. Тот тревожно смотрел на него с холста: «Не уберег, братец, не уберег!»

Прогрохотав по ступеням лестницы, Романов миновал пустой прохладный зал музея и толкнул плечом дверь. С обратной стороны вскрикнули. За дверью стояла кудрявая пухленькая девушка в милицейской форме. Она потирала плечо и обиженно смотрела на Романова.

— Сержант Волкова. Ваши документы, — строго проговорила девушка.

— Какие еще документы? Доложите, что тут… — Романов оглянулся по сторонам. Раздавались крики, детский плач, тут и там высились груды сваленных вещей. Тюки тряпок, почему-то телевизоры, лыжные палки и коляски. Вдалеке мерцал бок грузовичка полевой кухни. Мимо со скрежетом пронеслась «Газель».

— Ваши, гражданин. У меня приказ мэра никого на объект не впускать, выходящих задерживать… До выяснения.

Она покраснела и растерялась, словно никак не ожидала ничьего появления изнутри, и явно не знала, как поступить.

В памяти мелькнуло стыдное: он невнятно рычит в трубку из музейного кабинета. «В целях контроля за объектом стратегического назначения, приказываю выставить пост…» Романов вдруг увидел себя со стороны — небритый, вспотевший, в измятом пиджаке, наверняка он больше походил на бродягу. Но сейчас все это неважно, а важно сейчас совершенно другое.

— Послушайте, сержант Волкова, мэр — это я, — с усталой твердостью в голосе сказал Романов. — Приказ я издал сам. А теперь отменяю, нечего здесь охранять. Идите домой. Видите, что в городе творится? — Романов еще раз безнадежно ощупал карманы. — Спичек нет у вас, сержант?

— Вы мэр? Ну, конечно, — девушка усмехнулась. — Без документов не положено! До выяснения! — она повысила голос и, заметив, что Романов собирается уходить, ухватилась за кобуру.

Романов окликнул проходящего мужика, толкавшего перед собой тележку из магазина, забитую ватниками.

— Прикурить не будет?

Мужик протянул ему зажигалку и усмехнулся:

— Тебе огня мало?

— Что там город?

— Полыхает! — бодро ответил мужик. — Давно пора спалить эту богадельню, — вдруг добавил он и сплюнул на землю.

Романов затянулся, ветер мешал прикурить.

— Стрелять буду! — закричала сержант тонким голосом и продолжила неловко копаться в кобуре.

Сигарета наконец разгорелась.

— У них патронов нет, — доверительно сказал ему мужик, — откуда у них патроны, если милиция раз в три месяца меняется. И пистолетов. Салют!

Он махнул рукой сержанту, которая обиженно проговорила:

— У меня же приказ! Я тогда пойду с вами.

Романов постоял рядом, затянулся несколько раз и сказал:

— Идите домой, видите, что творится здесь.

Ему захотелось снова пережить те спокойствие и радость, которыми он был полон вчера. Он пытался вспомнить, как ему было хорошо, как лихо работала голова. Но было стойкое ощущение, что там, где вчера действовал сложный сверкающий механизм, теперь пустовало помещение, в котором валялись на полу куски картона, свисали провода и торчали пустые розетки.

Пройдя два квартала, он понял, что из-за одышки не может двигаться быстро, в глазах плавали радуги. Добравшись до фонтана, он остановился — картина, которую он наблюдал на улицах, ему категорически не нравилась. Это такая месть города? Но ведь второго разговора, обещанного в кабинете, еще не было… А почему, к примеру, никто не берет воду из фонтана? — неожиданно подумал он. Где ведра, цепочки и прочие народные методы? Романов наклонился к зеленоватой воде, умылся и сделал два глотка, зачерпнув воды в ладонь. Улицу заволакивал дым, поднявшийся ветер гонял по асфальту мусор и сорванные афиши вчерашних чтений. Куда же подевался старик, город его забери вместе с его нектаром… Романов попытался ухватить нить рассуждений, но мысли скакали чехардой и отказывались выстраиваться по порядку. Он перегнулся через борт и опустил голову в воду. Когда он вынырнул, холодная вода охотно устремилась за шиворот. Медленно-медленно, как большое облако, формировалась даже не мысль, а предчувствие. Если у него нет больше способности соображать так, как он мог еще вчера… Это означает… Это…

Он еще раз нырнул головой в фонтан, задержал дыхание, стиснул зубы и вынырнул, только когда перед глазами поплыли цветные пятна.

Снова, как и раньше он проваливался в пустоту и не мог ни за что зацепиться. Романов присел на бортик и долго смотрел, как с волос падают на землю круглые капли.

Это значит, что город, как и обещал, отнял у него все. И что вчера они с Беган-Богацким выступили с клоунским номером при полном отсутствии публики. И что каланча — совсем не то здание, в котором Мироедов загадал желание.

А из этого, в свою очередь, следует, что Романов проиграл, остался пустым местом, каким и был всегда, и скоро зарастет травой. Его пронзил стыд такой всепроникающей силы, как будто он подхватил вирус и мгновенно заболел. Он вспомнил свои выкрики в каланче и подумал, что теперь действительно пора уезжать. Нет никаких волшебных домов, двадцать лет работы и его черная папка — туфта, глупость, никчемные потуги, катись оно все к чертям вместе с Мироедовым. Он посмотрел на русалку, обнявшую мозаичную рыбу и подумал, что как ни странно, впервые со дня приезда в город, ему предельно ясно положение, в которое он попал. И еще внезапно вспомнил о бабушке Варваре, которая так хотела, чтобы у ее потомков был дар.

Вокруг все кружилось каруселью: по переулкам метались люди, кто-то тащил за руку орущего ребенка, две женщины толкали тачку, груженую одеялами. Звуки, запах гари и мельтешение пестрых лоскутов вызывали раздражение. Всесильный мэр города, вместо помощи всем этим несчастным ты мечтаешь сбежать. Начни действовать. Для этого не нужно быть сверхталантом или иметь семь пядей во лбу. Прекрати нелепые шатания, организуй подвоз воды, открой пункты помощи. Не смог помочь себе, помоги этим людям. Очевидно, что все это стряслось из-за тебя, из-за твоей светлой персоны, товарищ мэр. И тут он подумал о своем тихом и прохладном кабинете, графине с водой, удобном кресле, телефонах и проворном Воробье. Воспоминание было таким далеким, словно забытый сон.

Едва завернув в Прачечный переулок, Романов увидел, что к проходной завода не подойти: красно-белые пожарные машины стояли в ряд, грузовики и «Газели» громоздились в тесном переулке. Снова мелькнула предательская мысль об отъезде. Что они здесь забыли, полгорода полыхает, а пожарные тут загорают, постарался он отмахнуться от идеи бегства. Гомон разлетался над толпой. Человек сто пятьдесят, не меньше, столпились возле крыльца стеклянной будки, и Романову пришлось расталкивать людей, чтобы добраться до цементных клумб. Наконец его узнали, ругательства и крики тотчас нашли точного адресата.

— Где вода?! — орали сбоку.

— Бензин, твою мать, где, начальник, чем я тебе заправлять буду, святым духом? — подхватил дядька в пожарной каске.

— Детский садик эвакуировали, училище не принимает! — слышались тоненькие причитания.

— Песок куда?

— Зарегистрироваться, я первый день! — кричала тетка, нервно дергая за поводок лежащую на асфальте собачку, и та покорно подползала немного ближе.

— Из города не выпускают!

— Вы главный? Я жалобу напишу, — продолжала кричать тетка, желающая немедленной регистрации.

Романов развернулся лицом к толпе и поднял руку.

— Спокойно, граждане! — крикнул он. Он хотел сказать, что все скоро наладится, что он во всем разберется. Хотел потребовать, чтобы все прекратили панику, излагали четко и по порядку, но никак не мог сформулировать мысль. Вместо этого у него вышло только сиплое: — В порядке очереди, прием через час в кабинете!

Волна неодобрительного мычания и свиста окатила его, он толкнул турникет и прошел сквозь проходную, буркнув старичку, чтобы пускали всех не раньше, чем через час. На территории его ждала делегация парней в синих халатах, они сразу обступили его.

— Горит на Строительной, у нас через забор заправка на территории, рванет! — махнул рукой один из них в сторону второй проходной.

— Давайте подвоз воды к седьмому. Колесников говорит, что раз Щур нету, так и он ни при чем, — глухо перебил его второй. — А я тоже отвечать не стану.

— Упаковочный горит! — вдруг раздался визгливый отчаянный крик, и все ринулись ко второй проходной.

Романов остался один перед доской почета и растерянно огляделся. Собраться, нужно собраться с мыслями и выстроить приоритеты. Он двинулся к административному корпусу. Так, вода, но воду не на чем везти, горит упаковочный, но седьмому цеху нельзя без охлаждения, и детский садик, и заправка…

Он помедлил, ожидая, что вводные сложатся, как он уже привык, в изящное решение, но никакого решения в голову не приходило. В конце концов, где директор завода, вдруг разозлился Романов, такой вообще существует?! Почему это вопросы обязан решать он один? Что там находится в этом седьмом цехе? Ничего этого он не знал. Романов поднялся по лестнице на второй этаж и понял, что, судя по шуму голосов, возле кабинета его будет ожидать очередной аванпост из граждан. Не отвечая ни на один вопрос и не слушая ничьих воплей, он рванул дверь в кабинет Александрии Петровны, но ни в предбаннике, ни в самом кабинете не нашел ни души. Где черти носят Ящера, где вообще хоть кто-нибудь?!

Он пробился в свою приемную и обнаружил Воробья, которая, роняя зажатую плечом трубку, тянулась, перегибаясь через стол, ко второму разрывающемуся аппарату.

— Так, что у нас тут? — строго спросил Романов. — Зайдите ко мне.

Он прошел в свой кабинет и чуть не налетел на колоннаду коробок из архива. Он совершенно забыл о них.

— Дмитрий Сергеевич! — крикнула Воробей, прикрывая трубку ладонью. — У нас конец света, ни до кого нельзя дозвониться, вас нет!

— Где Александрия Петровна, где дирекция завода? Технолог? — Романов старался говорить спокойно, хотя больше всего ему хотелось закрыть дверь, запереться, закурить и прийти в себя. Он снял со стола несколько коробок, собрал разложенные карты и листы, расчистив себе островок перед селектором. Тошнота вроде бы уже отступила, но голова превратилась в раскаленный чугунный шар.

— Не можем найти! — проговорила Воробей, заходя в кабинет. Она говорила почти радостно, похоже, началась, наконец, работа, по которой она соскучилась.

— Черт знает что такое! — сквозь зубы процедил Романов и подошел к окну. На путях, столкнувшись лоб в лоб, криво стояли два локомотива, вагоны позади завалились на бок. Из развороченной двери одного из них, как яркие детские бутылочки, выкатывались огнетушители. Вокруг бегали мужики в робах, отчаянно матерясь и размахивая руками. Сейчас рванет, похолодел Романов. Он дернул раму, обрушив газетные пачки и впустив упругий сквозняк, и заорал:

— Рванет!

Одна из роб показала ему неприличный жест и отвернулась.

— Дмитрий Сергеевич, огнетушители от удара не взрываются, и к тому же они под списание, — деловито сказала из-за плеча Воробей. — Им тушить нечем, пришла просроченная партия.

Сквозняк вспугнул бумагу на столе заседаний, и по кабинету полетели, мечась, белые листы.

— Закройте дверь, — крикнул Романов, стараясь захлопнуть раму, но в проем уже рычали.

— Подпишите, стоят же машины! На километр бензина хватит и все! — кто-то рвался внутрь.

— Вон отсюда! — заорал Романов, осатанев. — Так, всех вон, всех по очереди, на каждого три минуты, запускать через двадцать минут, — сказал он Воробью, ожидавшей приказа.

— Понятно, — быстро ответила Воробей и протянула ему стопку бумаг. — Это понадобится. Инструкции по экстренным ситуациям. И еще план эвакуации. И вот еще таблетка аспирина, — она поставила на стол стакан с водой и бросила в него зашипевшую таблетку. — Я вижу, Степан Богданович вчера успешно донес до вас всю информацию. И не расплескал, — она подмигнула. — Жаль, что мы не услышали ваше выступление на торжественной части.

Воробей замерла с невинным выражением лица. Романов поднял на нее глаза и захотел ей высказать, но осекся — похоже, у него остался сейчас единственный союзник в этом кабинете.

— Жалко, что вчера у меня не было инструкции по экстренным ситуациям, а еще лучше — плана эвакуации, — вымученно улыбнулся Романов и отпил из стакана.

— Все на выход! — неожиданно стальным голосом рявкнула Воробей на рвущихся мужичков, вытолкала их за дверь, и через минуту в кабинете все стихло.

— Принесите мне кофе. Две чашки. Найдите сигареты. Звонки переводите ко мне, — сказал Романов селектору, сбросил пиджак и отправился в ванную. Там он содрал почерневшую рубашку, обтерся мокрым холодным полотенцем и похлопал себя по щекам. Сейчас, сейчас, только кофейку, покурить, и все будет в норме.

— В норме, понял? — сам себе сказал он. — Не время сейчас.

Сердце, и без того вовсю колотившееся, теперь выпрыгивало из груди, перед глазами плыло. Вот же чертов старик, что там было у него в этом кувшине? Несмотря на прочитанные инструкции, он никак не мог сообразить, как же выкрутиться из ситуации. Телефон непрерывно звонил, и из трубки на все лады ему повторяли об очередной катастрофе. Он сделал запрос в соседние райцентры, чтобы прислали подмогу, но оттуда не отвечали. Водоканал бездействовал, отряды волонтеров были дезорганизованы, «скорые» без конца жаловались. Автобусы услали на помощь пожарным, и эвакуация застопорилась. Постоянно доставляли сводки о ситуациях по районам, и лучше было не смотреть в них.

После трех чашек кофе и несчитанного количества сигарет Романов сидел за столом в чистой рубашке и бессмысленно оглядывал бумаги. С противоположной стороны стола на него грустно смотрела голова ангела с портика дома Теддерсона. Детское серьезное лицо с пухлыми губами и отколотым носом, казалось, пристально следило, верное ли решение он примет. Хотелось отвернуть ангела к стене. Он встал, схватил голову ангела, и тут хлопнула дверь:

— Дмитрий Сергеевич, взялись наконец за голову? — Воробей вернула брошенную на столе трубку на аппарат. Заметив листки с запросом бензина, она быстро ткнула пальчиком в соседнюю стопку. — Кстати, вот заправка у нас на территории, это двести метров, давайте пустим туда пожарных, а? — он заметил, что она смотрит на него разочарованно.

— Выдать пропуска на завод! — рявкнул Романов. — А это уберите. — Воробей взвесила голову ангела в руках и, чуть усмехнувшись, вышла из кабинета. «Ей-то что, вари себе кофе, попрыгала бы она на моем месте», — подумал он.

Спустя два часа Романов сорванным голосом хрипел в две трубки одновременно, материл и уговаривал незнакомых людей, заполонивших его кабинет. Он был багровым от злости, метался из угла в угол и убеждал сам себя, что эти оглоеды на местах совсем потеряли совесть и воротят, что попало. Еще вчера, еще несколько дней назад все работало, как часовой механизм, точно, ладно, а значит, проблема исключительно в исполнителях.

— К вам милиция! Петруша прибыл, фамилию не узнала, — прохрипел селектор, и Романов совершенно по-мальчишески испугался, чуть не выпалив «да что я сделал такого?»

В кабинет боком прошел сержант и, тряхнув кудрявой головой, с вызовом проговорил:

— Ну, выяснили мы насчет инцидентов со взрывами. Докладывать? Или потом посмотрите?

Романов с трудом смог вспомнить, о чем тот говорит, и когда, наконец, сообразил, поразился, какими далекими, какими ненастоящими теперь казались те взрывы.

Похоже, в пьесу затесалась страница из предыдущего действия.

— Докладывайте, — процедил Романов.

— К делу причастен директор лаборатории зеркальных элементов. Прямых доказательств нет, слежку установили, есть анонимные свидетели, — он достал из кармана носовой платок и принялся складывать и раскладывать его.

— Что за бред? Свидетели не могут быть анонимными. Фамилия есть у вашего директора лаборатории, имя? — Романов приготовился записывать.

— В интересах следствия не раскрываем, — Петруша деловито снял фуражку и вытер платком лоб.

Романову показалось, что он торгуется с ним и вот-вот назовет свою цену за фамилию диверсанта. Гнев поднимался откуда-то из горла, но Романов сдержался и нажал кнопку селектора:

— Кто заведует лабораторией зеркальных элементов?

— Именно сейчас нужно? — удивленно спросил голос Воробья. Было слышно, как зашуршали бумаги.

Но тут завыла сирена эвакуации и на столе замигала лампочка с латунной табличкой «Цех № 7».

— Срочно, умоляю, машину в архив! Горит! — в кабинет вбежала незнакомая девушка, лицо ее было в копоти.

Внезапно наступила пауза, все разом замолчали и только сирена продолжала выть, надсаживаясь. Романова накрыло холодной волной паники. Он спокойно и громко сказал куда-то в воздух, обращаясь, скорее всего, к себе самому:

— Все до одной машины и автобусы на территорию завода! Немедленно! Тушить второй цех! Сейчас весь город к чертям взлетит, и будет не до архива! — приказал он.

Кабинет опустел, Романов увидел из окна, как территория заполняется людьми и машинами, обессиленно рухнул в кресло и только тут услышал оставшийся висеть в воздух звук собственного голоса. Почему он отправил всех ко второму цеху, если в опасности седьмой?! Его окатила волна холодного пота. Во втором же отдел контроля, там нечему взрываться.

Он вылетел из кабинета и кинулся вниз по лестнице, по стеклянному коридору, через все проходные, и врезался на ходу в молоденького парнишку в синем халате.

— Быстро… Немедленно… Скажи, приказ мэра… Всех к седьмому цеху, авария, сирена… Не второй, седьмой, перепутали, быстро… — махнул он рукой и, держась за бок, присел на парапет.

Мальчик кивнул и стремглав бросился к ближайшему погрузчику.

Романов брел по коридору обратно, тяжело дыша и повторяя: «Что происходит, что же это, а?» Он раз за разом пытался найти решение, прикинуть варианты, но все это обрывалось на полпути. У двери, которую он привык открывать по сто раз на дню, вдруг не стало ручки.

Он поднялся к себе на этаж, навстречу ему выбежала Воробей и взволнованно проговорила:

— Вот… Тут… Последние сводки…

Романов молча посмотрел на нее.

— Нет, поймите, тут о вашем доме… Славный переулок, дом два, — она протянула Романову листок. — Горит, Дмитрий Сергеевич…

В первый раз за весь день он вспомнил о Свете, Кирпичике, о своей папке, наконец… Как они все, что с ними? Он схватил трубку со стола Воробья и сухо сказал, чтобы срочно отправили машину к Славному переулку, это приказ мэра. Из трубки равнодушно ответили, что все машины по приказу мэра уже отправлены к заводу. Выругавшись, он вылетел из корпуса, протолкался через проходную и бросился наперерез к автобусу. Тот с визгом остановился, едва не наехав на Романова и яростно сигналя. В сидящем в кабине изумленном мужике он узнал водителя, который привез его в город.

— Мне срочно к Славному переулку! — крикнул ему Романов. — Как в тот раз!

— Нет, брат, у меня путевка, не могу, — спокойно ответил водитель и нажал на газ.

Романов вспрыгнул на подножку и дернул ручку двери. Водитель дал по тормозам и ошалело посмотрел на Романова.

— Я перееду тебя сейчас и адреса не спрошу, понял? — водитель постарался спихнуть Романова дверью.

— Не хочешь везти, проваливай. Я мэр города, это мой приказ, — крикнул Романов и, не дожидаясь ответа, дернул водителя за руку так, что тот выпал на землю. И, кажется, подвернул ногу, потому что застонал и схватился за голень.

Романов высунулся из кабины:

— Ты как, подвезти тебя, может?

— Я сейчас встану и сам кого-то подвезу, — мрачно сказал водитель, пытаясь подняться.

Но Романов больше не смотрел на него. Теперь к дому. Не хотите мне помогать, не желаете работать, я сделаю все сам! Я скоро доберусь, и мы все вместе… Организуемся, сладим, ничего-ничего, не выходит в кабинете, так хоть получится лопатой махать. В едином порыве, все вместе навалимся, устоим, сдержим! «Добрый день, Романов, — подумал он. — Если дело так пойдет дальше, тебе точно потребуется портативная трибуна». Он свернул из Прачечного и вдруг понял, что сто лет не сидел за рулем, и что не помнит, как он, собственно, тронулся с этой непривычной коробкой передач. «А черт с ним, поеду, как знаю», — и он рванул через маленькие пешеходные улочки, игнорируя все правила.

Вот уже заканчивалась Миллионная, сейчас за углом примется петлять Заводской переулок — Романов несся по городу, вцепившись в руль. Город был сам на себя не похож, дремлющая умиротворенная колыбель безумцев с их неуемными желаниями исчезла. Группки людей с перепуганными лицами тащили неизвестно куда свои тюки, по крышам заметно дымило, издалека слышалось неразборчивое хрипение мегафона и неровно вскипающие неожиданные звуки далекой музыки. Возле закрытой булочной, среди пестрого и по-воробьиному суетливого семейства Романов заметил грустно бредущего в вечной своей серой шляпе бывшего мэра Милонаса. Круглый и тяжелый, он мерно спускался по брусчатке вниз к набережной и казался бильярдным шаром, неспешно катящимся в лузу по собственной воле. Пожалуй, и мне туда дорога, я ничем не смог помочь сегодня, думал Романов. Ни одному человеку не стало легче, даже мне самому. Хоть забирайся опять на каланчу и желай всем спасения.

Перед Романовым продолжал мелькать город, очерченный рамкой лобового стекла, как на киноэкране. Сейчас, когда его внутреннее пристальное внимание сменило фокус, и он следил за дорогой, к нему пришло осознание: дар, бывший с ним еще вчера, покинул его. Пока он был с ним, его нельзя было почувствовать, это было сродни дыханию.

Теперь же от него остался только след. Подобно тому, как по отпечаткам лап, оставленным на снегу осторожным невидимым зверем охотник без труда угадывает его внешний облик, так и по этому зудящему следу от утраченной своей силы Романов смог теперь в полной мере оценить то, чем владел совсем недавно. Любые варианты развития истории, вероятность движения событий к тому или иному финалу — еще вчера он мог предвосхищать и комбинировать. Он легко видел взаимосвязи и оценивал риски, он почти физически чувствовал правильный ответ самой сложной задачи. Раньше. И тут он впервые признался себе, что прекрасно помнит слова фальшивого отца о светлой голове, которая дана ему авансом в обмен на пацанов. И всегда помнил.

Тревога нарастала, руки задрожали, и он грубо одернул себя: подобрать сопли, будешь решать проблемы постепенно. Сначала — добраться до дома. В какой-то момент все пошло не так, но главное сделано. Где-то случился сбой, и когда ты поймешь, где именно, ты сможешь двигаться дальше.

Романов наконец увидел угол своего дома и, с трудом совладав с тугим рулем, завернул в арку. Габариты автобуса плевать хотели на романовский глазомер, он разбил правую фару и проскрежетал боком о стену. Во дворе было людно, но знакомых лиц он не увидел. Из нескольких окон валил густой черный дым, пламени не было. Его квартира выглядела целой, по крайней мере снаружи. Хотя, конечно, дым наверняка уже пропитал ее насквозь. Надо бы туда сбегать, забрать папку, вытащить зеркало с креслом, жалко, если пропадут.

Внезапно кто-то заголосил, срываясь на визг и рыдания. Романов обернулся, через двор неслась Бэлла:

— Мамочки, сгорел, как есть сгорел заживо! — кричала она и на ходу хваталась за голову. Спустя минуту ее уже окружало плотное кольцо. Романова тут же оттеснили.

— Да говори ты толком, кто, чего, где? — спрашивали ее наперебой.

— Что вы набросились на больную женщину! Еще чуть-чуть, и у меня тромбоз начнется! Степан Петрович… Архив горит… А он туда… ну что он там забыл?! Партбилет? А потом обратно… — задыхалась она. — А потом снова туда и обратно… Если выбежал живой… Ну зачем так рисковать? И потом… больше никто его не видел… Я вам первая… — ее усадили на ящик и стали подробно расспрашивать.

Всхлипывая, она наконец рассказала, что была у архива, где тоже полыхал пожар, а машину туда не дали, начальство, говорят, не разрешило. А он ворвался в горящие двери и не вернулся.

— Спасу, говорит, наше наследие! И в огонь кинулся, как в пивной ларек! — Бэлла трясла кулаком. — Герой!

— Что ты голосишь, курица, нашли его, что ли? — выкрикнул едкий голос Бориса.

— Да кто ж тебе найдет его, пламя такое, что можно город обогреть, — деловито ответила Бэлла. — Нечего было трогать Мироедова за дух голыми руками, открывать рукопись! Не зря он ее в стену запечатал! Косточки его разворошили, прилюдно прочли его позор, вот он и разбушевался! — окончательно успокоившись договорила она.

Романов сжал зубы. Вот тебе и загадали желание, черт бы побрал эту каланчу. Черт, черт, но это мы еще проверим, никто его не видел, тела не нашли. Без паники. И машины нужны были на заводе — там целый цех под угрозой. Взлетел бы весь город — никаких архивов не осталось бы. Мысли его заметались, но среди них Романов с отвращением отметил одну: «Туда и потом обратно… что старик, интересно, успел вынести?»

Сквозь бормотание и гвалт раздался звонкий голос Кирпичика:

Он стоял на ящике и оглядывал толпу с победной улыбкой. Толпа на секунду затихла, но тут же продолжила обсуждение. Романов первый раз за день улыбнулся. Вихрастая голова Кирпичика дернулась и исчезла, сквозь толпу было видно, как Света тащит его за рукав, отвешивая подзатыльники. Романов догнал их.

— Света, как у вас дела? — спросил он, подбегая. Он был очень рад видеть ее и Кирпичика. Ему даже захотелось обнять их, но он сдержался. — Что у вас тут?

— Мы тут пытаемся справиться… — она посмотрела на него с жалостью, — тебе… вам, наверное, нельзя здесь. Они не захотят, — она растерянно огляделась.

Раскрасневшийся Воршоломидзе устраивал навес от солнца, натягивая занавеску между деревьев, Борис, наваливаясь всем телом, катил тачку, груженую новенькими ведрами. Шумные ребята вываливали обугленную мебель из окна первого этажа, мужики возились с пожарным краном. Романову захотелось присоединиться к работе и заглушить чувство вины — мало того, что он не может справиться с бедой, так еще есть вероятность, что причина этого несчастья — именно он.

Но никто в его помощи почему-то не нуждался. И, странное дело, почти каждый, проходивший мимо Романова, бросал на него злобный взгляд или поспешно отводил глаза. Несколько человек тянули шланг от пожарного крана и, не сказав ни слова, оттеснили Романова, который собирался встроиться в шеренгу.

Придерживая на ходу объемную шляпу и заглядывая в блокнот, к Романову подошла девушка. На блокноте он прочел надпись: «Вечерний желающий». Корреспондентка — вот тебе, наконец, и пресса. Она, приблизившись и, вероятно, узнав его, неопределенно промычала, закрыла блокнот и вернулась к дереву, под которым сидела.

Делаешь для них все, что можешь, рвешь себя в куски, и вот тебе… Он вспомнил, как сидел многие часы, как старался наладить работу этой хромоногой системы для этих вот, которые сейчас шипят и бросают косые взгляды. Находишь для них эту каланчу, хочешь, чтобы они перестали страдать… Он бормотал себе под нос и почти уже сам был уверен, что каланчу он искал для людей и очень скоро устроил бы туда доступ. Он почти забыл и про наряд милиции, и про «неконтролируемый поток желающих», и про свое твердое намерение уехать. Мысль о пацанах промелькнула среди суеты, как спина серебристой рыбы под толщей льда, промелькнула и опять легла на дно.

— Собака! Девочка! Осталась собака! Там! — раздался крик.

Петр Пиотрович, спотыкаясь, бежал через двор и простирал руки не то к небу, не то к верхним этажам.

Романов, не говоря ни слова, бросился к подъезду. Вот и дело нашлось, заодно и папку проверим, думал он на бегу.

— Во дает! Да не ори, Петро, вон, видишь, начальник стартанул. Хоть что-то полезное сделает, — услышал он вслед.

Романов ворвался в подъезд и тут же закашлялся — на лестнице клубился дым. Он высунул голову во двор, вдохнул поглубже и побежал наверх, хватаясь за перила. На площадке второго этажа он чуть не врезался в свои зеркало с креслом. Его вещи стояли там как ни в чем не бывало, словно он застал их мирно спускающимися во двор. Романов хрустнул ключом и надавил на ручку. Дверь не поддалась, она была заперта. Но Романов точно помнил, что закрывал только на второй сверху замок, чтобы больше не путаться. Он толкнул дверь плечом. Дверь была неприступна. Сбитый с толку, Романов зачем-то нажал на звонок. Он никогда не слышал его трели, и очень удивился глухому кашлю, раздавшемуся в ответ. За дверью послышались уверенные шаги, повернулся ключ, и на пороге появился Макс. Он стоял как ни в чем не бывало, в красной своей рубашке, босой, в закатанных до колен джинсах. Стекла его очков блеснули холодным блеском.

— А вот и главный герой, — невозмутимо сказал он. — Где папка?

— В духовке, — обалдело ответил Романов.

— Зайди уже, и так не продохнуть, — сказал Макс, закашлялся и втащил Романова в квартиру, предварительно бросив взгляд на лестницу. — И ботинки сними, я пол вымыл, — хохотнул он. И Романов наконец заметил, что стоит по щиколотку в воде. Дыма внутри тоже было достаточно.

— В духовке. Это логично, — продолжил Макс и, хлюпая, отправился на кухню. — Так на суде и выступишь — я не поджигал, а папка в духовке.

Романов бросился за ним, поднимая брызги.

— Погоди, ты откуда взялся? Все-таки это я тебя видел на заводе? — Романову стало вдруг необъяснимо легко и радостно, будто разом закончились все его злоключения, и даже захотелось немедленно обнять этого мерзавца.

Но Макс не обратил никакого внимания на вопрос и даже не обернулся, шаря рукой в духовке. Вместо ответа он спросил сам:

— Ты чего в горящий дом поперся?

— За собакой, — глупо сказал Романов и замолчал. Он совершенно растерялся. — Оливия в обмороке, наверное. От дыма, — зачем-то добавил он.

Макс, наконец, обернулся и выжидательно уставился на Романова.

— Ну, что?! — как всегда не выдержал его взгляда Романов.

— Дядя Митя в этот раз угорающего спас, — со вздохом продекламировал Макс и поднялся. — Ну и вали за животным, что.

Он двинулся на Романова, подталкивая к двери.

— Жду внизу. — Макс легонько пнул пятящегося Романова за порог и захлопнул дверь.

Романов послушно побежал наверх, и ему не хотелось думать ни о том, как Макс здесь оказался, ни о том, откуда он знает о папке: как всегда, всему найдется логичное объяснение. Макс приехал, Макс — это мозг, а значит, теперь все будет хорошо.

Оливия лежала в мультипликационной позе замороженного на бегу зверя. От шума романовских шагов она очнулась, но от хлопнувшей на сквозняке двери тут же снова потеряла сознание. Романов завернул ее в первую попавшуюся под руку куртку, с кряхтением ухватил этот кокон и потащил вниз. Трижды пришлось останавливаться и отдыхать — Оливия соскальзывала, несвоевременно проявляя признаки жизни. На уровне второго этажа задыхающийся и вконец обессиленный Романов услышал одинокие аплодисменты. В его кресле сидел Макс, подпирал кулаком щеку и насмешливо смотрел на потрепанного Романова с собакой.

— Внимание, обжигающе горячие новости! Наш мэр, собственными руками и даже, не побоюсь этого слова, ногами совершил исторический, хотя нет, лучше — истерический, хотя нет — героический поступок и спас собачку. Благодарный хозяин подарил ему мешок собачьего корма. Читайте в свежем номере!

— Ты бы эту собачку с шестого этажа спустил, тогда бы по-другому заговорил! — Романов хотел было пройти мимо, чтобы уже вручить эту тушу взволнованному хозяину, но Макс остановил его:

— Ладно, давай сюда. — Он протянул руки и перехватил Оливию, а Романов в который раз беспрекословно его послушался.

— Давай переоденься, смотреть на тебя противно. Смени мокрые штанишки. — Макс мотнул головой, и Романов увидел чистые брюки и рубашку с кроссовками, аккуратно сложенные на подлокотнике кресла. Под ними лежала черная папка.

— Только не копайся. И вообще, хоть бы спасибо сказал, спасаешь тут его антиквариат, надрываешься, а он недоволен. Потом вернемся, вытащим. — Макс спустился по лестнице и, шикарным пинком открыв дверь, вывалился на улицу. Романов услышал приветственные крики и аплодисменты, быстро натянул одежду, сунул папку за ремень и выбежал вслед за Максом.

На улице все кардинально изменилось. В небе висели угольно-черные плотные дымные тучи, внутри которых что-то варилось, в некоторых окнах бушевало пламя. В центре двора уже стояли две красно-белые машины, тут и там сновали пожарные в зеленоватых брезентовых комбинезонах. Так, машины все-таки нашли. Паника и суета набирали обороты. Куда девался этот…

— Сссобаку из гггорящего дома?! Ммммужчина! — прокричал незнакомый старичок над ухом Романова и, толкнув его в бок, стал пробиваться сквозь толпу. К Максу, уже окруженному со всех сторон, стягивались люди. Его предлагали качать, а он только отбивался, белозубо улыбаясь. О том, что за собакой отправился Романов, никто уже не помнил.

Когда Романов протиснулся вперед, Петр Пиотрович бережно держал на коленях Оливию, рядом с Максом стояла Света и смотрела на него таким взглядом, будто он мог прекратить творящееся вокруг безобразие одним движением брови. Слезы у нее, кстати, совсем высохли, только на щеках оставались черные разводы. И ей очень шло быть вот такой заплаканной, встрепанной и совсем отстраненной от него, Романова. Наконец-то появилась дистанция, с которой ее можно было, наконец, разглядеть.

Вскоре веселье улеглось. Седой пожарный уже докладывал Максу, что военные прибудут не раньше завтрашнего утра. Бэлла, завернутая в одеяло, все спрашивала про компенсации, дергая его за рукав. На скамейке были разложены карты и списки. Макс указывал пожарному на какую-то точку.

— Машины перебросьте сюда, здесь будет забор воды. Лагерь погорельцев пока на площади, обеспечьте подвоз питания, вечером переместим в помещение школы, пока там все готовят, — он говорил негромко, но слышно было каждое слово.

Люди всё подходили с вопросами, а он отвечал всем обстоятельно и неторопливо, не забывая пожимать руки сочувствующим и едва заметно поглаживать Свету по плечу. Бродившая корреспондентка «Вечернего желающего», наконец, нашла очевидную мишень для репортажа и, отбегая и приседая, фотографировала Макса на фоне дымящегося дома. Кирпичик сидел рядом на корточках, уставившись в карту, и, поправляя сползающие очки, внимательно следил за тем, куда указывает Макс. И вроде бы ничего сногсшибательного он не выдумывал, и решения его были простыми, каждый взрослый человек смог бы организовать спасательную операцию таким образом. Но все внимали его словам с благоговением, как если бы он каждого вытащил из огня или прикрыл собой их личную амбразуру.

Картины бы с него писать, патриотического толка, думал Романов, смотря на Макса. Он выглядел как герой детских книг — невысокий, но складный, широкоплечий. Очки в тонкой металлической оправе только добавляли ему солидности. Не смущаясь, он откровенно рисовался перед зрителями. И всегда было именно так, как сегодня, везде каждый знал его в лицо и называл Максимом Юрьевичем. И всю жизнь он был расчетлив, собран, твердо знал, чего хочет, а трудности даже любил и с готовностью бросался на них. Романова же он вечно отчитывал за мягкотелость и несобранность, на что Романов отвечал ему, что не желает становиться железным роботом, и что человек имеет право на человеческое. Но дружба их длилась и длилась, не оканчиваясь на детстве или юности, как это часто бывает, когда начало жизни остается позади, как далекий маленький аэродром после первых минут взлета.

Романов смотрел на него и никак не мог взять в толк, откуда же он тут появился. Ни одной мало-мальски внятной причины не находилось. Максим Юрьевич Швед давным-давно был успешным доктором химических наук, со всеми вытекающими лауреатствами, членствами и грантами. В Москве и Питере он бывал редко, Америка и Европа боролись за его участие в программах и конференциях, лучшие университеты зазывно распахивали ему свои кафедры. А экспедиция в Африке должна была подойти к концу только через полгода. Хотелось вырвать его из толпы и, наконец, поговорить. Первая радость сменилась возмущением — что, черт возьми, происходит? Откуда этот спаситель упал?

Но тут пятый подъезд с хлопком выплюнул из окон несколько струй огня. Макс, резко свернув улыбку, зычно крикнул: «Строим цепь!» — и жильцы выстроились в две ровные линии конвейера, и он сам встал в цепочку передающих воду людей. Все произошло быстро и слаженно — неужели все заранее знали, что следует делать? Инструктаж с ними провели, что ли …

Романов постарался занять место поближе к началу цепочки, но ему преградила дорогу корреспондентша с блокнотом в руках.

— Не знаете, как его фамилия? — спросила она, не сводя глаз с Макса.

— Матросов, — резко ответил Романов, и встроился в середину.

— Поближе к славе, начальник? — спросил его квадратный мужик и передал ведро, плеснув Романову на ноги. Романов хотел ответить, но услышал крик Макса: «Навались!» Цепочка людей вздрогнула, и ведра пошли быстрее в обе стороны. Пожар теперь издавал мерный звук, похожий на гудение океана. Мужик рядом нарочно перебрасывал ведра быстрее, чем Романов успевал ловить. Черная папка то и дело выскальзывала из-за пояса. Под ноги лилось, и Романов с разгоревшимся уже раздражением поглядывал на мужика, Свету и Макса, чувствуя себя волком из старой электронной игры, едва успевающим собирать яйца, катящиеся по лоткам безумных несушек.

Огонь тоже навалился и, уверенно осветив всю правую часть дома, словно прикидывая путь, продвинулся вперед.

К цепочке подбежал пожарный и что-то озабоченно проговорил Максу на ухо. Макс бросил героический взгляд на дом и в секунду потерял к нему интерес.

— Все, здесь не поможешь, — тихо сказал он голосом полководца, сдающего город. И тут же надсадно заорал: — Все на трансформатор!

Цепочка дрогнула и потянулась за угол дома. Романова захлестнула волна обиды на все. На холодность Макса, на его самоуверенное командирство, на собственную бесполезность, на ставшую вдруг чужой Свету, на весь сегодняшний идиотский день, где он никак не мог сложить два и два, где самые простые вопросы ставили его в тупик, где все разваливалось в руках, где он не узнавал себя прежнего — день, когда он перестал быть тем, кем всегда хотел быть. Да и черт с ними всеми! Обида переросла в ярость, он подошел к дому, так что огонь из квартиры на первом этаже обжигающе лизнул его щеку, выхватил из-за пояса черную папку и с размаху швырнул в окно. «Гори оно все», — подумал он. Затем развернулся и заорал во весь голос:

— Стоять! Слушать меня! Все остаются на месте, приказываю закончить тушение объекта! — он выхватил ведро у квадратного мужика и выплеснул остатки воды в языки пламени.

Все на секунду замолчали и обернулись на крик. Романов поймал на себе десятки враждебных взглядов. В толпе блеснули Максовы очки.

— Это кто же здесь командовать захотел?! — нарушил пружинящую тишину визгливый голос. И тут же вдалеке послышалось: «Детсад и школа горят!» Слова подхватили, и весь двор наполнился злыми надрывными голосами.

— Гнать его отсюда, ни стыда ни совести, ишь явился!

— Полгорода сгорело, а он палец о палец!

— Проваливай отсюда!

Белый шум застил ему глаза, он в бешенстве рванулся через толпу. Боковым зрением он, как в замедленной съемке, увидел метнувшиеся к нему неясные фигуры, растерянно оглянулся и тут же получил мощный удар в челюсть, такой, что мигом потемнело в глазах, и в ушах раздался звук сбившейся радиоволны. Сквозь темноту он различил фигуру Макса, отирающего губами руку от удара.

Видишь ли, та история с комнатой умершего соседа по коммуналке имела продолжение и, как любое драматическое действие, превратилась в конце концов в фарс.

Начать стоит издалека, например, с одного из редких приездов в наш дом дедушки. Я уже говорил, что он был академиком? Для отца это была традиционная жертва, которую он приносил на алтарь маминой семьи, выразительно поджав губы. У них любили встречаться, обожали шумные застолья и долгие посиделки, но к нам это не относилось.

Отец и дедушка-академик едва терпели друг друга, но в тот раз весь вечер они уважительно беседовали, после чего заперлись вдвоем на кухне, где курили и пили до самого утра. Говорили они громко, причем с повышением градуса слышимость все улучшалась.

Разговор шел о таланте, о том, что трудно, но можно открыть его в себе, ибо в каждом есть зерно. Но самое главное не в этом, а в том, чтобы найти силы развивать его, поддерживать, а также — соответствовать ему, быть личностью, найти способ применить его и остаться при этом человеком. Что недостаточно получить в наследство скрипку Страдивари, придется все же научиться на ней играть. Но папу, как я понял позже, волновала только первая часть сентенций дедушки-академика.

Потому что уже через несколько дней на семейном совете было решено, что я отправляюсь искать в себе хоть какое-нибудь зерно, а для этого буду записан в несколько кружков. Чтобы закинуть сети пошире, папа сделал ставки на самые разнообразные области человеческих интересов. Я должен был рисовать, плавать, играть в баскетбол и на скрипке. Да-да, верно, и все это делать одновременно. Забегая вперед, скажу тебе, все эти занятия я ненавижу до сих пор, и, подозреваю, это совершенно взаимно.

Моя жизнь превратилась в цепь экспериментов, результаты которых фиксировались папой. Им же делались выкладки и строились графики. Нет, сам я их не видел, но уверен в том, что они есть, как знаю, что обратная сторона Луны существует. Иначе не могло было быть, это единственная форма взаимодействия с действительностью, на которую был способен отец. Он беседовал с преподавателями, посещал все отчетные выставки, концерты и соревнования, что-то помечая в своей черной книжечке, однако никаких результатов никогда со мной не обсуждал. Знаешь, больше всего я был похож на птицу редкого вида, за которой наблюдает дотошный орнитолог. И птица эта не летает на воле, а содержится в специальном заповеднике, окруженном невидимой птичьим глазом сеткой. Орнитолог был собран, сдержан, всегда владел собой и не боролся, например, с желанием поговорить с птицей или погладить ее пальцем по голове. Измерял размах крыльев и затягивал потуже кольцо на лапке.

Так вот, моя дорогая комната практически не видела меня, а я не видел ее, потому что по вечерам падал с ног от усталости, а по утрам скакал перед открытым окном, развивая плечевой пояс для плавания и мышцы икр и стоп для прыжков под сеткой.

Думаю, руководители кружков объясняли папе, что невозможно достичь серьезных успехов, пытаясь объять столь разные области одним мной, но папа делал логичный вывод — как только успехи проявят себя, все отвлекающее будет свернуто.

Год прошел в горячечном бреду, я должен был успевать в сто мест одновременно и жил в постоянном страхе, что перепутаю дни и явлюсь на занятие по скрипке в плавках, а вместо натюрморта изображу план атаки на игровом поле. Нельзя сказать, что я не мог протестовать. Наверняка мог, но вся эта рутина затянула меня и переварила. Казалось, что если я что-то в ней нарушу, произойдет нечто ужасное.

Не нужно даже объяснять, что достижения мои были плачевны. Но педагоги, то ли жалея меня, то ли опасаясь прямых вопросов папы, всегда отправляли мои работы на конкурсы, а самого меня на концерты и соревнования.

И вот весной наступил день самого главного годового концерта по скрипке. В честь этого в ателье был сшит бархатный костюмчик с медными пуговицами, в котором мне предстояло выдержать целый школьный день. Рано утром я вышел из дома с портфелем, футляром для скрипки и мешком, где лежали маленькие лаковые ботиночки с вложенной в них мятой газетой, чтобы они держали свою маленькую лаковую форму. Я почти дошел до школьного крыльца, но оттуда ноги сами понесли меня прочь, в голове отсоединились какие-то контакты, и реальность, качнувшись, поплыла в сторону. Я слонялся целый день по улицам и паркам, и к часу начала ответственного концерта оказался возле художественной школы, где занималась девочка Саша. Маршрут в класс лепки был мною уже хорошо изучен и освоен, так что через несколько минут я сидел на самом верху аудитории, устроенной на манер амфитеатра. Я часто приходил туда, любовался Сашей и тем, как под ее руками возникают незнакомые профили или невиданные узоры. Из бесформенной массы, из заготовки, буквально из грязи рождалось нечто живое. Я мало понимал в искусстве, и мои собственные пробы в рисовании не оставляли мне никаких иллюзий. Но то, что делала Саша, завораживало меня. Все остальные ученики не могли с ней сравниться. Их греческие профили были мертвы, их цветы не цвели, а их животные никогда не стремились сбежать с постамента.

В тот день класс лепил голову Антиноя, и я, наблюдая за тем, как из глины проступает человеческое лицо, мысленно следил за параллельной реальностью, разворачивающейся за пределами стен студии. Там, далеко, за совсем другими стенами, уже собрался полный зал, по ковровым дорожкам протопали десятки ног в маленьких лаковых ботиночках, чтобы заполнить собой сцену. Я знал, что педагог ищет глазами меня и не находит. Что глаза педагога в свою очередь ищет папа, а педагог старается ни в коем случае этот взгляд не перехватить, боясь навечно окаменеть как голова Антиноя.

Спустя несколько часов, как всегда, в пустой аудитории оставались только Саша и маленький смуглый мальчик.

Я знал, что мне пора было уходить — по всем расчетам наступал единственно возможный час для возвращения домой, когда гнев за пропущенный концерт уже наверняка выкипел, а ярость за позднее возвращение еще не окрепла. Я поднялся и, стараясь ступать неслышно, начал пробираться к черному ходу, но футляром от скрипки задел гипсовую фигуру дискобола, стоявшую на лестнице. Дискобол с грохотом, удвоенным эхом амфитеатра, полетел вниз и разбился на мелкие части. Сашин взгляд обжег меня, и я, не дожидаясь разбирательств, опрометью бросился к спасительной маленькой двери. Этот грохот странным образом показался справедливой финальной точкой: то ли победным салютом, то ли знаком того, что все окончательно разбилось.

Ну что дома, дома меня ждали все мои вещи, книги и одежда, выставленные в коридор квартиры. В дверном проеме моей комнаты лежал перевернутый на бок отцовский диван. Заметив меня, отец махнул рукой, и мы вдвоем молча, потея и кряхтя, затащили его внутрь. Там он, отерев лоб, прикрыл дверь и очень спокойно, не повышая голоса, объявил мне, что сейчас мы поговорим как мужчина с мужчиной. Как будто мы раньше разговаривали как мужчина с женщиной, или как мужчина с ребенком. Или разговаривали вообще. Всегда он говорил как мужчина, а я слушал как мужчина. Он сказал мне, что эксперимент закончен. Опытным путем доказано, что я бездарен, никаких намеков на талант или способности у меня не обнаружено, а поскольку я пропустил концерт, как он видит по моему цветущему виду, без уважительной причины, все ранее принятые договоренности перестают иметь место, и комната становится его, отцовским, кабинетом. Я подключаюсь к домашним делам и получаю в свое распоряжение новый график, который, как он надеется, не даст мне перетрудиться, потому что подразумевает под собой лишь походы в магазин и уборку в квартире. Со следующего же учебного года я отправляюсь в суворовское училище, где есть шанс, что дисциплина и отсутствие отвлекающих факторов позволят мне сосредоточиться на поиске своего предназначения.

Но, нет, в суворовское училище я не поехал, потому что мама, в первый раз подавшая голос в ходе наших разбирательств, твердо сказала свое слово. Оно заключалось в том, что только в единственном случае ее сын будет учиться в суворовском училище — если ей будет позволено учиться там вместе с ним. Чего, как ты понимаешь, даже мой влиятельный отец не смог бы устроить.

Да, вот на плече царапина, только давай на этот раз не йодом, пожалей изможденные партизанские войска. Завтра они покидают укрытие. Кирпичик все передал?

Ну что ты, не надо.