…кулак Макса, рассекая воздух, летел ему в лицо. Романов нырнул вниз и очнулся в тесном помещении. Небольшой квадрат окна под потолком пропускал тусклый свет уличного фонаря. Он поднялся на ноги, и тут же боль в спине, в виске и левой скуле дала несколько победных залпов в его честь. Понемногу глаза привыкли, и стены раскрасились вязью надписей и рисунков. Он увидел грубо сколоченные нары и железную решетку вместо двери. Со злостью двинув по ней ногой, Романов крикнул в пустой коридор, никто ему не ответил.

Следующий час он провел на грязном матрасе, пытаясь понять, как попал в тюрьму — серо-зеленое здание, отстроенное на высоком берегу реки в конце девятнадцатого века. Раньше задержанных сажали в полицейский участок при каланче, сейчас Романов явно был не там. В голове ворочалась чугунная жвачка из предыдущих дней. Светопреставление с утра, поход в кабинет, бессильные решения, затем автобус, пожар… И снова — каланча, записка Беган-Богацкого, пожар, милиционерша… Рукопись… Он схватился за карман пиджака — рукопись была на месте. Голову сдавило так, будто она застряла в прутьях решетки.

Романов потер скулу — Макс дрался отчаянно хорошо. Озверел предводитель хренов… он тут ради всех старается, ночей не спит, думает о людях, а они его ненавидят… Черт, трибуна эта идиотская, кажется, намертво приросла к нему. А Макс приезжает, один раз улыбается, и все пляшут под его дудку, даже Света. Встречу — дам ему по морде. «Да, да — прямо с трибуны», — подумал он.

Романов бродил по камере от стены к окну как заводной заяц. Казалось, он безнадежно отстал от всех на поворотах вчерашнего дня, и теперь придется догонять. Он изучил надписи на стенах: среди них были как веселые непристойности в адрес администрации города, так и желания, неровным почерком выведенные ближе к потолку, словно писавшие пытались поднять их повыше от грязного пола и четырех неприятного вида матрасов. Любе желали большой и чистой любви… Рядом мастерски, штриховкой, была изображена голова джинна, вылезающего из бутылки. Под потолком синела частушка: «Бабы в озере нашли две волшебных палочки…»

Он подошел к решетке и вытянул шею. В коридоре была все та же привычная картина — стол, освещенный жестким светом дневной лампы, кружка с прилипшим цветным квадратом чайного пакетика и картонные папки. Но сейчас там появился рукав милицейской формы.

Романов дернул решетку и крикнул:

— Эй, начальник!

Зашуршали бумаги, и к решетке с другой стороны приблизилось лицо сержанта Петруши:

— Вам чего?

Романов попытался угадать, в каком тот настроении, но лицо его пряталось в тени.

— Особо опасный преступник интересуется — в чем его особо опасное преступление? Кроме этого, он хотел бы напомнить, что является мэром этого города.

— А я являюсь сержантом этой тюрьмы, — Петруша склонился к решетке, весело рассматривая Романова. — И у меня приказ вас не выпускать.

— За что меня задержали? Мне срочно в администрацию, — нетерпеливо сказал Романов и одернул рубашку, как будто собирался войти в свой кабинет.

— Ни за что. Вас, скажите спасибо, охраняют — видели, что в городе творится? Лучше вам пока здесь посидеть. Порвут вас там, как грелку, за ваши подвиги. Выпущу, вы даже до площади не доберетесь. А здесь — самое безопасное место. Пару-тройку дней придется подождать, Дмитрий Сергеевич. А там и разберемся.

Сержант проверил замок и ушел по коридору.

Романов снова тряхнул решетку:

— По чьему распоряжению я здесь нахожусь?

Петруша вернулся и, почесывая голову, сочувственно проговорил:

— Добрые люди о вас беспокоятся. У всего города сердце не на месте — чтобы с вами ничего лишнего не случилось.

Романов сел на матрас. Ему вспомнилась вторая встреча с пацанами, когда бабушка Варвара оставила его посидеть с ними в целях налаживания контакта. Но никакого контакта не случилось по той причине, что из комнаты они не вышли. Тогда он по привычке устроился в ванной, чтобы поработать и покурить в вентиляцию. Не услышав поворота замка, он только через час понял, что заперт. С каждым следующим часом он прогрессировал в ораторском задверном искусстве, но никто ему не отвечал. Когда наконец, он сдался, крикнув «Васька, Заха, дайте телефон!» — детская рука издевательски сунула ему под дверь пульт от телевизора.

Обычные дети занялись бы поглощением варенья из шкафа и просмотром взрослых телепередач, на худой конец сбежали бы гулять, думал Романов, с легким ужасом слушая странные звуки из-за двери. Сначала долго лилась вода на кухне (он вычислял в уме, какой ущерб нанесет потоп, если стартует с шестого этажа), потом стукались друг об друга призрачные шарики, и с невесомым шуршанием по коридору долго полз целлофан. Похоже, в квартире проводился увлекательный эксперимент, на демонстрацию которого его, Романова, не позвали. Зато толкнули под дверь однотомник Мироедова, с заложенным фантиком рассказом «Узник». К вечеру, когда его бешенство и попытки доораться до соседей угасли, вернулась бабушка. Охая и крестясь, она обнаружила два клубка в клетчатых пижамах, спящих под дверью ванной.

К концу дня в тюремном коридоре все стихло, свет погас. Романов вытянулся на матрасе насколько возможно — ноги свисали с коротких нар — и сказал:

— Это твоя первая ночь в тюрьме. Добрый день, Романов.

В маете и размышлениях прошло двое суток. Он сделал несколько безуспешных попыток выбраться — угрожал, умолял, и даже пытался подкупить строгого Петрушу, но тот молча приходил с едой в железных судочках, и ни в какие разговоры не вступал. В конце концов Романов смирился и проспал оба дня, а на второй день ближе к вечеру в коридоре раздался длинный трескучий звонок.

Романов прислушался, кто-то просил открыть, потом в дверь задолбили.

Издалека донеслось несколько протяжных женских возгласов, как будто между собой перекликались чайки.

Петруша крикнул:

— Да нет здесь его, сколько раз повторять!

С улицы донесся женский голос:

— А ты пусти, мы посмотрим! Мэр мужчина видный, мы сразу заметим.

— Могу пустить сразу в камеру, — усмехнулся Петруша. — Свободны две, обе ваши. Так что, бабоньки, выбирайте кто там у вас покрасивше.

— А посмотри да выбери!

Петруша крикнул в ответ:

— Ладно, хватит болтать! Передел скоро, места занимать пора, на вокзал идите. Нет здесь никого!

Романов подтянулся к окну и узнал идущих сестриц. Они толкались у тюремных дверей, слово «передел» звучало все чаще. Потом кто-то крикнул: «Уходим, сестры!» — и они дружной вереницей потянулись прочь.

Ну что же, моя милиция меня сберегла, с облегчением подумал Романов.

Он привычно забрался на второй ярус, но даже не успел закрыть глаза, как раздался еще один звонок, короткий и стеснительный. Лязгнула входная дверь, Романов спустился на пол и прижался спиной к ледяной стене. Кто-то осторожный прошел по коридору, остановился, совсем близко звякнула связка ключей, шаги прозвучали снова, и все смолкло.

Романов недоверчиво толкнул решетку, и она со скрипом отворилась. Коридор был пуст, сержанта Петруши нигде не было. Тогда Романов бросился к двери и выскочил из здания.

Улица выглядела совершенно обычно. Не было больше ни наваленных на тротуарах баулов, ни копоти на окнах, ни бегающих с длинными серыми шлангами добровольцев, и даже небо показывало свой темный, но бездымный край. Редкие прохожие фланировали по тротуарам. Романов всматривался в людей, он почему-то решил, что здесь можно встретить Макса. Где-то он должен быть, так почему не здесь? Сейчас имело смысл двигаться только в сторону вокзала. Наплевать, что это выглядит бегством, он никому не отдаст своих пацанов. Романов прикинул, выходить ли ему из укрытия, или передвигаться дворами, и решил, что уже темно, никто его не узнает. Он вышел из арки, уверенной походкой двинулся вниз по улице, и уже успел пройти один перекресток, когда прохожий на другой стороне привлек его внимание. В офицерской шинели старого образца, — такие не носили уже лет двадцать — тот быстрым чеканным шагом двигался в сторону рынка, воротник шинели был поднят. Романов бросился наперерез — когда и где угодно он узнал бы эту походку.

Военный скрылся за дальним изгибом улицы наверху, где ее пересекали трамвайные пути. Романов крикнул, но человек в офицерской шинели даже не оглянулся, зато прохожие стали заинтересованно на него посматривать. Романов чертыхнулся про себя и, пряча лицо, побежал.

Через несколько минут он нагнал военного, тот ускорился.

— Послушайте, — Романов схватилего за локоть.

— Извини, тороплюсь! — весело крикнул ему отец, сбросив его руку.

Они миновали рынок с заколоченными фанерой рядами, улица вильнула, внизу открылась небольшая освещенная площадь. У Романова закололо в боку.

— Что происходит? — сквозь зубы спросил Романов. — Я хочу поговорить.

— Некогда, Димма, — сказал отец бодрым тоном. — Спешу! Дела!

Романов последним усилием схватился двумя руками за шинель, отец нахмурился, повернулся и быстрым брезгливым движением швырнул его на тротуар.

Больно ударившись, Романов перекатился по мостовой, плащ накрыл его с головой. Он выпутался, почти сразу вскочил и увидел, что шинель спускается вниз к освещенному фонарями пятачку. Он никак не мог вспомнить, как называется эта площадь, но точно знал, что за ней змеилась мелкая сеть капилляров-переулочков, в которых при желании очень легко затеряться. Романов рванул вниз по улице.

Залитая светом площадка оказалась при приближении трамвайным кругом, где выстроился ряд темных вагонов. Только один, самый первый, светился золотым, и двери его были распахнуты. Резко дернувшись, как будто от взгляда Романова, он двинулся вперед в темноту. Романов едва догнал вагон, вспрыгнул на последнюю площадку и рухнул на сиденье, чтобы отдышаться. Поодаль, к нему спиной, сидел отец и смотрел в окно, прижавшись лбом к стеклу. Трамвай, как горящий золотом стакан в подстаканнике, медленно потащился через ночь, сквозь полуразрушенный город.

Он ехал между домов по темной улочке, должно быть, самой узкой в этом городе. Можно было дотянуться и взять с подоконника оставленную чашку. Романов был в ловушке: даже если он захочет, ему некуда деться, пока они не доедут до остановки. Как в лифте.

Медленно, держась за поручни кресел, он прошел в середину вагона и сел через проход от военного. Со странным ощущением страха и любопытства он следил, как отец, не оборачиваясь, смотрел в окно, в котором отражались сполохи пожара. Совсем молодой парень, с высоко вздернутым подбородком, каким отец был давным давно, на казахстанских фотографиях. Степь, кусты, молодая мама, всегда смеющаяся, ишаки и другие атрибуты военного городка. Сейчас лицо его было покрыто сажей.

Отец молчал.

— Что теперь? — спросил Романов.

— Теперь — все, — отец не глядел на него, и каким-то детским движением попытался оттереть сажу с лица.

— И что мне делать?

— Помогай в пожаротушении, люди ждут своего мэра, — отец картинно кивнул на окно. Они проезжали Миллионную, и было видно, как пылает красно-зеленым пламенем заправка на территории завода.

— Но мы же не договорили, — сказал Романов.

Отец внимательно смотрел на него.

— Я не уеду, пока не разберусь, — собравшись, твердо сказал Романов.

Отец нахмурился:

— По-твоему, у меня здесь приемный трамвай?

Вагон плавно остановился, двери открылись, салон заполнился возбужденными, вполголоса переговаривающимися людьми. Со всех сторон доносилось:

— Передел, большой передел.

Романов посмотрел назад и с удивлением отметил, что женщины старались не садиться рядом с мужчинами, и водораздел проходил примерно там, где сидел отец.

Романов отвернулся, мертвые фонари чернели в небе, освещенном заревом. Пытаясь думать, он привычно натыкался на пустоту, которая простиралась во все стороны в его сознании, и мучительно страдал от этого.

Он не заметил, как вагон опустел, отец сидел один и казался помрачневшим. Романов подошел к нему.

— Приятно побыть в гуще народа. Но устал я, Димма, очень. От людей, — отец замолчал и уперся лбом в стекло. — Ты уже понял, что их нельзя осчастливить?

— Я хочу договориться, — не слушая его, сказал Романов, нависая. — Я согласен. На должность, только оставьте детей в покое, и верните то, что у меня было, эту способность…

— Ты, Димма, все в сказке себя осчучаешь. Осчучаешь же? — поднял на него глаза отец. — Сейчас злой волшебник будет торговаться с тобой, и ценой страшной участи или хитростью ты вызволишь детей из его лап? Нет злых волшебников, есть только твоя жажда власти. Делай, что угодно, но получать ты будешь трибуны, значки и брызжущего слюной начальника, — отец вскочил и схватил Романова за грудки. — Я дал тебе все целиком и сразу, точно по твоему заказу. И никаких бонусов, чтобы ты, наконец, увидел — кто ты такой, и что с тобой станет, если обретешь желаемое! Димма, не поверишь, я лечебница! Санаторий для тех, кто отчаялся добиться своего, только такие сюда приползают. Они хотят златых гор, а не знают, что это их уничтожит. Люди бьются здесь и жмут на кнопки как хомячки, чтобы получить одну тысячную часть того, что просили. И я выдаю столько, сколько они способны переварить, — отец выпустил воротник Романова и пошевелил пальцами, как будто кормил рыбок в аквариуме. — И лечу их рублем — прикладываю бонус, чтобы они больше не рыпались. А тебе дал все сразу. Будь со мной, я тебя выбрал! Становись моим хранителем, помогай спасать людей, выдавай им лекарство, но нет, ты сам же на своей плите и сплясал. И теперь, Димма, я разговариваю с мокрым местом, — закончил он и направился к двери.

— Что с моими детьми? — спросил Романов.

Отец молча достал из-за пазухи небольшой термос, открутил крышку и налил в нее кофе.

— Не знаешь, когда Немецкая улица? — спросил он.

— Что с моими детьми?! — повторил, сжав зубы, Романов.

Отец вздохнул:

— Господи, и ведь ни одного правильного вопроса за все время. Дети, Димма, скоро приедут сюда на каникулы. Мы же так договаривались? Будем растить кадры с нуля, дорогу талантам! — отец повернулся к Романову и подмигнул. — Ну, тем, у кого они есть.

Рубашка прикипела к его спине болезненным ожогом.

— Я убью тебя. Рано или поздно, — почти шепотом сказал Романов.

— Убей. С моим большим удовольствием, — отец серьезно посмотрел на него. — Но одно условие — ты станешь мной, иначе никак. Сказку про дракона читал? Займешь мое место, сделаешь все в городе как надо. А я на покой.

Отец отхлебнул из крышки термоса.

Романов оглушенно смотрел на него.

— С дымком, люблю, — отец поводил носом над крышкой и задумался. — Нет, ты не справишься, Димма. Верил бы себе — смог бы. Разгадал бы секрет Мироедова — смог бы выбрать, какое желание исполнять — детей спасти, талант получить или меня убить. Но тебе слабо.

Отец выплеснул остатки кофе под кресла, аккуратно закрутил крышку термоса, вручил его Романову и, погрозив пальцем, как ребенку, сказал:

— Кофе — дерьмо, не пей. И… не порежься, Димма.

Раздался удар, темный город за окном покрылся мелкой серебряной сеткой, и с мелодичным звоном стекла в трамвае рассыпались на осколки. Отец исчез за мгновение до этого. Трамвай резко затормозил, Романов упал и его накрыло градом осколков. Свет погас, в черноте продолжали звенеть на все лады лопающиеся стекла, рядом с головой приземлялись увесистые булыжники. Когда звуки стихли, Романов осторожно поднял голову, стряхнув острые осколки, и медленно подполз к зияющей дыре окна. В ней он увидел, как удаляется, выстроившись рядами, группа синих теней. Человек двенадцать, не оглядываясь, бухали тяжелыми ботинками вниз по мосту. Отца нигде не было видно.

— Живой? — донесся голос из кабины. — Помоги, Дмитсергеич, в самый лоб засадили, снайперы.

Романов поднялся на ноги и, хрустя осколками, пошел вперед. В кабине водителя он в полутьме разглядел фигуру, которая, скрючившись, копошилась внизу.

— Борис?

— Целоваться не будем, козырьки мешают. — Борис повернул к нему лысоватую макушку. Одной рукой он держался за висок, из-под руки сочилось черное. — А зажигалка есть? Был же тут рубильник, аварийное… Трамвай, Дмитсергеич, это какой-то недопаровоз… — Борис отчаянно пыхтел снизу. — Чучело, а не нормальная машина. Чего только не вытерпишь, чтобы на яхте по Кубе рассекать. Ты как там, не зашибли? Мне вот съездили, последний мозг чуть не выбили.

Романов ухмыльнулся в темноте.

— Что это за парни?

— Синие. Четвертая власть, но чего хотят, не разобрались. Ходят, понимаешь, стекла колотят. Налетят, и привет. Главное под руку не попасть, прибьют. — Он, кряхтя, потянулся в самый дальний угол, там что-то щелкнуло, и призрачный свет осветил кабину. — Ну вооот, я же говорил!

Романов зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, как Борис нахлобучивает пятнистую болотного цвета кепку, одновременно с этим пытаясь пристроить лопаты и небольшой лом в угол кабины.

— Ну, тронулись, пока эти не вернулись. — Борис потянул рычаг, и кабина дернулась. — Давай не светись в окошке, присядь, давай присядь. — Он потянул Романова за рукав.

— А вы-то, Борис Альфредыч, какая по счету власть? — мрачно сказал Романов и уселся на пол.

— Мы-то? Мы вторая! — Он обернулся к Романову и заулыбался. — Аккурат успели, давно поджидали… Натерпелись, Дмитсергеич. Я второй раз здесь. Вместо Кубы, всекаешь, что огреб — набор спиннингов. И знаешь, что в нагрузку — Галину мою теперь из дому отпускать нельзя, по мужикам сразу намыливается. Сами рулить будем всей системой, сами решать. Как на площади первый раз полыхнуло, мы и выступили… Поехали!

Трамвай двинулся вперед, отчаянно зазвенев и брызнув искрами в лобовом стекле.

— Наш паровоз, вперед лети! — запел Борис.

— Что рвануло, где? — не понял Романов.

— Тебе лучше знать что, — забулькал Борис. — Кто, спрашивается, пождигал-то! — Борис подмигнул ему. — Шуму было, я тебе скажу. Что никто не погиб, спасибо тебе, конечно, но я не всекаю, ты чего хотел-то, а? Только ж народ взбаламутил! Прямо закрутилось все. Держись, начальник, с горки рванем! — Трамвай несся с моста вниз, отчаянно дребезжа и подпрыгивая, Романов ухватился за стойку кресла.

— Я ничего не поджигал. Я вообще-то в тюрьме сидел, — растерялся Романов. — В камере, только вышел… а когда все началось?

— Да как увезли тебя со двора, так часа через два все и началось. Говорят, ты, значит, всех в машине уложил и сбежал… А может, у тебя память отшибло, а, начальник? — Борис обернулся к Романову и несильно пихнул его ногой в коленку. — Дыму надышался?

— Да в какой машине? — Романов понял, что ничего после удара во дворе он не помнит. — В тюрьме я сидел, говорят вам, — мрачно повторил Романов. — Дальше что было?

— Ну как же, загорелось, значит, на площади, потом на складах. Потом, не припомню, сразу на вокзале или сначала на рынке. Что потом у нас… Продуктовые склады бензином залили… Вокзал перекрыли… Ну а потом… с договорами у всех разладилось, объявили, что кнопки аннулированы, и скоро по домам. Тут и понеслась, стало быть, революция. Ты что, революцию забыл?! — Борис пихнул его в вывихнутое плечо и загоготал.

Романов молчал, мысли разбегались в разные стороны.

Трамвай снова, свистя тормозами, остановился. Борис щелкнул тумблером на панели, обернулся к нему и заговорил отрывисто и взволнованно:

— Дмитсергеич, айда новую власть строить, у нас отряд хороший, надежный, мужички рабочие. Сестриц мы скрутим, синенькие подвинутся, и все лучшим образом обустроим. По правилам, всекаешь? По справедливости. Но не так, как при тебе было, без бонусов, от них все натерпелись. Надоело Галину из чужих лап выцарапывать, — он меленько захихикал. — В городе есть богатство, сила тайная, это ясно. Ты нам ее… отдашь. Но чтоб всем поровну, и никаких! — Романов услышал в голосе Бориса голодные нотки, словно тот стоял во главе большого и богатого стола, замирая от предвкушения. — Ты сегодня на великом переделе сам давай распорядись, лично. Я тебя туда доставлю, но уж ты там заяви о нас.

— Что еще за великий передел? — спросил Романов.

— Ой, брось, — Борис сощурился, — сегодня, значит, судьба народа решена будет, а ты не в курсе? Давай не крути, становись на нашу сторону, мы — сила. Или ты за баб, может, за сестер то бишь?

Трамвай резко остановился, Романов приподнялся и выглянул в окно. Повсюду куда хватало глаз растеклась темная масса людей, у каждого что-то белело на груди.

Борис переключил перед собой тумблер, открыв двери. — Тут пост, сейчас пропустят, — он присел к Романову и, цепко ухватив его одной рукой за плечо, зашептал в самое ухо.

— Ну что? Ты с нами, а? Дело тебе предлагаю, будешь опять главным, а я тебе помогать стану, — его горячий шепот звучал в самой романовской голове. Романов попытался стряхнуть его, но Борис только крепче сжимал плечо так что становилось почти больно.

За спиной зашаркали, в трамвай, наскакивая друг на друга, поднимались люди. Они толкались, бухтели басом и тяжело дышали. В руках у них были лопаты и молотки.

— Смотри, Сергеич, соглашайся сейчас! — услышал опять свистящий шепот Романов. — Ну? — еще раз просвистел Борис и тут же заорал: — Победа, мужики! Поймали паразита! Вяжи его!

Мужики двинулись к Романову, но замялись, не решаясь подойти.

— Давай, не робей!

— У него власть, говорю тебе, не исполнится.

— Да врут все… — ответил кто-то надсадно.

— Желание отберу, никакой тебе Кубы не будет, — сказал через плечо Романов и легко скинул руку Бориса.

Вперед вытолкнули невысокого лысоватого человечка в больших рабочих рукавицах. Он переминался, сжимал рукавицами лопату и вдруг высоким голосом сказал:

— Слышь, мэр, — он набрал в грудь воздуха и выдавил: — Давай руки.

Романов напряженно смотрел на них, размышляя только о том, видел ли он кого-нибудь из них раньше. Кажется, никого…

— Борис Альфредыч! Все готово! — по лестнице грузно взбирался Петр Пиотрович, тяжело дыша. — Как найдем, можно будет… — он увидел Бориса, Романова, приготовившихся мужиков, и сразу замолчал.

Тут за спиной Романова что-то завозилось и, сопя, ткнулось ему под колени. Романов машинально погладил Оливию по голове, обвел строгим взглядом мужиков, а затем громко хлопнул в ладоши у Оливии над ухом. Собака рухнула ему под ноги.

Романов спокойно переступил через Оливию и двинулся на мужиков.

Мужики начали отступать. Лысоватый токарь держал лопату поперек груди, то ли защищаясь, то ли готовясь напасть.

— Ведите себя хорошо, — сказал Романов и вышел из трамвая.

Надо успеть перехватить пацанов, надо искать Макса, рассказать ему обо всем, узнать, наконец, что он здесь делает. Пусть сейчас это будет задачей номер один. Понятной, решаемой, человеческой. Краем уха он услышал какой-то тревожный звук. Звук нарастал, похожий не то на шорох, не то на льющуюся через край воду. Романов оглянулся, и увидел, за ним, растянувшись в шеренгу, по-охотничьи двигается толпа борисовских бойцов.