Романов сидел на шпалах, рельсы тянулись по задворкам заброшенных садов, оттесняя старые склады к лесу, потом пересекали большое поле между заводом и рекой, и снова ныряли в заросшие сады. Вокруг запоздало расцветала сирень, и ее запах, смешанный с мазутом, переносил Романова во двор времен его детства, где железная дорога грохотала за соседним забором. Весной рабочие в оранжевых куртках со своими ведерками усыпали пути, как ягоды облепихи, и длинными палками с поролоном пропитывали шпалы вязкой смолой. Она оставляла на рельсах большие круглые капли, которые ребята звали «слезы паровоза».

Плечо подергивало. Он поежился и закрыл глаза — поезд в такой тишине не пропустишь.

— Грузовой, но один вагон специальный, яркий, с площадкой, запоминайте, дядь Мить, — встревоженно говорил Кирпичик, когда они расставались. — Там ваше зеркало, Александрия Петровна так сказала. И она просила передать, что она присмотрит за Варварой, — Кирпичик ухмыльнулся, — и чтобы вы прекратили называть ее Ящером, она утверждает, что это грубо и неинтеллигентно.

Ночь он провел за грудой старых посеревших досок, сваленных у стены пакгауза. Теплой одежды в кабинете не нашлось, и он прихватил с собой два клетчатых одеяла; одно осталось за досками, а в другом он сидел сейчас, похожий на пациента, вышедшего покурить в чахлый больничный дворик.

Он думал о пацанах, о зимнем тусклом вечере, когда он пил с кем-то, кого уже и не вспомнит теперь, и когда ему вдруг стало очень жаль своей жизни, в которой у него была только работа и двое этих странных детей. Их нельзя ни обнять, зарывшись в теплую макушку, ни порадовать игрушками, у них нет обычного детства с беготней, слезами, драками и разбитыми коленками, для них лучший подарок — запертая с обратной стороны дверь в их комнату. И он жаловался этому кому-то, что сейчас он вернется домой, и всех разговоров с ними и будет, что заставить поесть. Но когда в тот вечер он пришел, все комнаты оказались пусты и темны, как будто сбылось желание, которое он не решался высказать вслух. И вместо радости он испытал облегчение, смешанное с ужасом. Это был холод утраты, пропала драгоценность, которую ему доверили, за которую он отвечал и не справился. Всего осознать до конца он не успел, темный коридор наполнился электрическим светом и возмущенными репликами — бабушка приволокла близнецов с балета про золотого петушка.

С Кирпичиком они добирались долго, шли по тихому, присмиревшему городу, шагали по скользким шпалам запасных путей, выжидали перед шлагбаумами, замирали, прижимаясь спинами к облупившимся стенам каких-то хибар. Лишь однажды сестринский патруль перегородил им дорогу, пришлось продираться через кусты и, распластавшись, ждать на холодном полу пустого дома. Там же он забыл сигареты. Около трамвайного круга они пересекли Семиовражную, пересидели за кованой низкой оградой и вышли из переулка. Фонари светили ярко, Романов огляделся — никаких следов катастрофы. Новые стекла переливались чернильными пятнами, он провел пальцами — гладкий прохладный лед. Два дня дисциплины Маргаритиной армии, и город снова как с картинки.

Земля под ногами задрожала, Романов поднялся на насыпь. Из-за поворота вытянулась длинная жвачка поезда и поползла мимо. Тепловоз тащил несколько коричневых товарных вагонов с надписью «Стеклобой» поперек деревянных бортов, и один красный, внезапный и нарядный. Поручни небольшой площадки медленно поплыли перед ним, Романов уцепился и побежал, спотыкаясь и чертыхаясь — плечо вырывали с корнем, — пока, наконец, ему не удалось подтянуться.

Луч из незакрытой до конца двери резал пыльное пространство темноты вагона. Романов протиснулся между башнями из дощатых ящиков, в которых поблескивало стеклянное крошево, и отшатнулся, увидев темную фигуру, шагнувшую навстречу. Он остановился, фигура тоже замерла, оказавшись его отражением. Романов вышел на свободный пятачок и прикоснулся к резной раме своего зеркала. Оно мерцало в полутьме, отражая случайные блики и тени, еще больше усложняя незнакомое пространство. Внизу что-то звякнуло, он увидел пару стаканов в подстаканниках на самодельном столике, затем послышался плеск — из медного пузатого титана на пол лился кипяток. Романов обернулся. Держа за нитку чайный пакетик, который раскачивался в такт движениям поезда, на него смотрел Макс.

Через всю его левую щеку тянулась длинная царапина, но даже с ней он выглядел полностью готовым к приключениям, как в детстве. Хоть сейчас снова в военную часть за аккумулятором, рвать когти от погони, пить дедовскую настойку в подвале. Он был возбужден и доволен собой, как будто абсолютно все кругом придумал сам.

— Присаживайся, малыш, далеко мы с тобой забрались, — заговорил Макс. — Как плечо?

Романов сел на ящик и взял стакан. Рифленая рукоятка пистолета за ремнем неприятно впивалась в бок. Он не испытывал гнева или ненависти, это было очень странно — на месте, где всегда лежала привычная вещь, вдруг оказалась пустота.

— Что молчишь? — весело продолжил Макс. — Я тебя вытащил с завода, сдал твое немощное тело этому лохматому мальчику, как там его? Рискуя, между прочим, жизнью, чтобы мы сейчас так славно ехали вместе с тобой по долинам и по взгорьям.

Романов молча смотрел на него, двигаясь пальцами по линии рисунка на подстаканнике. Ему не хотелось кричать на Макса или бить, хотелось вычеркнуть его из реальности, отменить, уничтожить, как персонажа из книги. Не было полноватого очкарика дачным мальчишеским летом, не было язвительного подростка-старшеклассника, не было надежного друга, почти брата. Никогда его не было.

— Не унывай, — твердо сказал Макс. — Скоро все поправим. Ты должен был сесть в поезд и сел, без тебя я бы не справился. Ты должен быть под рукой, Митя, потому что пока ты болтаешься неподалеку, у меня все получается. Не знаю почему — меня это бесит, конечно, но это факт. Ты унылый самоед, ты вечно жалуешься на жизнь, игнорируешь возможности, и ты трус. Ты мой бонус, говоря местным языком. Но ты моя счастливая татуировка. И сводить я тебя пока не собираюсь, не ссы.

Он ухватил ближайший ящик и лихо водрузил его перед раздвижными дверьми вагона, где уже стояло в ряд несколько таких же. — Кубики не желаешь поскладывать? — усмехнулся он.

— Зачем? — спросил отсутствующим голосом Романов.

— Еду, понимаешь, в сторожку, ставить клизму нашему общему врагу. А это, — он кивнул на растущую баррикаду у дверей, — чтобы мне не помешали раньше времени.

— Нет никакого общего врага, — сказал Романов.

— Ошибаешься. Любая неконтролируемая сила — это враг. А неконтролируемая сбрендившая сила — враг всего разумного, доброго и вечного. Приедем, наденем ошейник, станет служить нам — сильным и добрым людям.

Романов отхлебнул чай. Тот оказался дымным и древесным на вкус, впитавшим в себя запах досок, мазута, потерянных сигарет, всех этих сумасшедших дней.

— Нам с вами, Максим Юрьевич, не по пути, — произнес Романов и прикрыл глаза. «Мы доедем и все решится», — повторял про себя он.

Макс резко швырнул ящик.

— Во-первых, Дмитрий Сергеевич, я вижу тебя перед своим носом, из чего делаю вывод, что ты ошибаешься. Рельсы, мой дорогой, они прямые и железные, путь у нас один и цель одна. Ну-ка, напомни мне, как звали нашу учительницу по английскому? — Романов услышал шепот над ухом.

Романов сдержал удивление и спокойно ответил:

— Светлана Вячеславовна, — спокойно ответил Романов, и перед глазами сразу всплыла стройная женщина в очках.

— Вот это память! — Макс уважительно качнул головой. — Молодец! Энциклопедические познания! А то я начал волноваться, — он снова взялся за ящики. Стена баррикады уже доросла до середины дверей.

— Что ты собираешься делать со сторожкой? Взорвешь, как Беган-Богацкого? — спросил Романов, внимательно смотря на Макса. Ему вдруг показалось, что он видит чужого человека, очень качественную копию, такую качественную, что на секунду даже испугался. — А, Швед? — крикнул вдруг он. Захотелось увидеть лицо Макса, застигнутое врасплох со слетевшей от неожиданности маской.

— Сторожку мы будем беречь. Этот домик — кощеево яйцо, в яйце — иголка, — деловито заговорил Макс, и это точно был он, собственной персоной, успокоился Романов. — Мы достанем эту иголку и уколем кое-кого кое-куда, делов-то, через час будем свободны. А на заводе, уж прости, по-другому нельзя было.

Романов заговорил, сжимая кулак и чувствуя раздирающую боль в плече, откуда-то со дна наконец начинала подниматься злость:

— Так вышло? Убить старика и достать иглу, сложности ни к чему, верно? — боль плавно перетекла в яркую малиновую вспышку перед глазами, он разжал кулак.

— Вот сейчас обидно было, — Макс подошел к Романову и наклонился. — Ничего, слышишь, ничего легкого. Это был труд, долгий, пятнадцатилетний труд, я же пахал как псих. Это ты любишь, чтобы все само происходило. Талант ищем, твою мать, ждем, чтоб боженька в лобик поцеловал. Нет никакого таланта, понял? Есть целина, и ты с совочком — взял и пошел, миллиард раз делаешь вот такие движения, — Макс сложил ладонь ковшиком и перевернул.

Романов отхлебнул чай и дрожащей рукой поставил стакан на пол:

— А я не против совочка, я нобелевский лауреат совочков таких, тебе ли не знать. Только можно обойтись без крови и предательств. Как это сделал я, проанализировал и понял.

Макс замер с поднятым ящиком:

— Что-что ты сделал? Почитал внимательненько все книжечки и догадался?

Макс с грохотом бросил ящик на пол и выругался:

— Хочешь, расскажу одну историю? Да кто тебе его в глотку засунул, твоего Иван Андреича?! Но ты и тогда был не слишком догадлив, пришлось даже подчеркивать какие-то тупые фразы в его книжке, жевать за тебя!

Вены на лбу у Макса вздулись, выступил пот, он рубил рукой воздух — рраз, два, три, вагон трясло, будто это Макс раскачивает его. Романов подумал, что их ненависти сравнялись сейчас и шли в атаку волна на волну, и он тщательно возводил у себя внутри дамбу, стараясь не выпускать свою волну наружу.

— Митя, ты был частью системы по обнаружению этого яйца. Моей системы, выстроенной из всех, до кого я смог дотянуться. Даже Саша твоя юродивая участвовала, та, помнишь, ну рисовала еще что-то там. Бессмысленное…

— Саша? — переспросил Романов, не узнавая своего голоса.

Макс рассмеялся:

— Ты мой хороший, славный щенок лабрадора. Конечно! А еще твой заполошный Беган-Богацкий, этот туповатый комендант стекловаров в кожанке, ведьма Александрия Петровна и даже сам город — каков масштаб, а? Это был мощный механизм, и как минимум два его элемента сработали — Беган-Богацкий и ты. Но ты только один из пальцев растопыренной пятерни, которая искала-искала да и нашла первое здание — сторожку, Митя. Правда, пришлось полгорода взорвать, чтобы тебя направить. Что ты там искал в центре? Было ясно, что это беспомощная гипотеза. Иначе ты так бы и бегал как агент краеведческого музея по улицам и на домики любовался.

Макс снова взялся за ящики:

— Так что, Митя, никогда, никогда больше не говори мне про то, что ты сделал сам. Сделал все я, понятно, малыш?

Дамба рухнула, Романов вскочил, схватил Макса за ворот рубашки, но тот подмял его под себя и уронил на пол, крикнув: «Лежать!»

Тут же в дощатые двери застучала барабанная дробь, а потом зазвенело и зашлепало по обшивке вагона.

Сверху посыпалась мелкая стеклянная труха, и она заколола щеки и шею, как одеколон после бритья. Стеклобой стеклобоя, отстраненно подумал Романов. Его охватило неприятное и мутное оцепенение, он стал игрушечным оловянным солдатиком, опять ничего не решающим. Ему нужен был спокойный разговор с Максом и все. Он справился бы, смог…

— Быстро переворачивай! — зашипел ему в ухо Макс.

— Что? — не понял Романов.

— Идиот, — процедил Макс, согнувшись подскочил к зеркалу, и бережно опустил стеклом вниз.

Два ящика накренились, но он успел удержать их плечом. Сквозь щели прорезались солнечные лучи и ослепили Романова.

— Сейчас бы все и закончилось, никто не следит за историческим достоянием. Даже за своим личным никто не следит, да, дружище? — с ухмылкой сказал Макс, опускаясь на пол рядом с Романовым. — Там снаружи этот чекист хренов, Семен. Устроил засаду… Видишь, упорный какой. Мужик дельный, но дюже нервный. Ну, ничего, доедем, а потом и перевоспитаем.

Спустя время, Романов не смог бы сказать, пять ли минут прошли или час, поезд заметно сбавил скорость, вокруг наступила тишина.

— Приди в себя, Митя, — Макс жестко посмотрел на него. — Нас заставляют действовать обстоятельства.

Я взрывал не старика, я взрывал синих, если ты вдруг не заметил. Нас бы поймали вместе со стариком, распотрошили, и он бы сдал сторожку мгновенно. Ты думаешь, Семен честный и праведный служитель системы? Нет, такой же ищущий счастья, как мы с тобой. Только выводы он сделал бы, ох, какие неправильные…

— Ты зачем спрашивал меня про учительницу? — Романов внимательно посмотрел на Макса.

— Мы на финишной, и накал борьбы дошел до предела, — ответил Макс и отхлебнул из стакана. — Эта неуемная природная сила каждый день подсылает мне кого-нибудь эдакого. Лично ты удостоил меня визитом трижды. Точнее, твои двойники. Убивать я тебя… их, — Макс поправился, — не могу, нам город нужен целый, невредимый и в новенькой пластиковой упаковке. Приходится только выводить их на чистую воду. Но тебя-то я всегда смогу отличить, — и Макс подмигнул ему.

Романов отвернулся:

— Я давно не с тобой, Максим Юрьевич. Не тяжело тебе, быть одному и всегда в белом? Всегда на коне, всегда при луне?

Макс поправил очки и принялся поднимать зеркало.

— Ну-ка, ну-ка, не повредили ли мы самое ценное… А ты изменился, Митя, — сказал Макс, смотря на Романова в отражении. — И ты мне таким не нравишься.

— Как выяснилось, я много кому не нравлюсь. Почти всем. Что ты собираешься делать дальше? Город в руинах, завода нет.

Макс с сожалением вздохнул:

— Ну отчего ж ты так плохо меня знаешь, дружище? Склады забиты стеклами доверху, часть я спрятал. Наш санаторий для всех желающих будет функционировать лет сто — сто пятьдесят. Да и завод можно восстановить, технологии известны. — Макс постучал пальцем по голове. — А еще я хочу, чтобы ты был главным здесь. Работа тихая, непыльная, при мне.

— А люди? — сказал Романов.

— Заканчивай, Митя, — поморщился Макс. — Люди превратились в крыс, мечущихся по городу, не зная, что им делать. Оглянись — кругом звери, они больше не станут строиться и заполнять бумажки, время прошло. Сейчас они жадны, голодны и очень злы. Угадай, между прочим, на кого? Они ждут прихода новой силы. Люди всегда будут ждать лучшей участи. Грести бонусы, и ждать. Будут мучиться, приезжать сюда снова, и опять ждать. Я этого насмотрелся. Скоро, очень скоро мы получим пульт управления и поставим его на службу всем желающим. Понятно?

— Мне — да, — Романов поднялся и тоже подошел к зеркалу. — Остался всего один вопрос, Максим Юрьевич, — что ты собираешься делать с своим другом Митей Романовым, когда доберешься куда хочешь? Ну, если он не захочет делиться пультом?

Макс продолжал смотреть в глаза отражению Романова.

— Митя, что было написано на сарае за Сашиным домом?

— Со стороны забора, на верхней планке?

— На верхней планке, — Макс не отводил глаза.

Романов отвернулся и смотрел на то, как двигаются солнечные лучи, как они подрагивают и рисуют пятна на полу вагона. Он вспомнил, как карандашные линии заполняли белый лист, когда она рисовала. И ее испачканные тушью пальцы, и прядь за ухом, искусанные в задумчивости губы.

— Не помню. При чем сейчас Саша?

— При том, — Макс заговорил зло и быстро. — Это твое больное место. Буду жать, пока ты не очухаешься. Не хочешь становиться взрослым? Заставлю. Именно за этим сараем я рассказал Саше про компас. И когда она немножко подросла, утешил ее на твой счет, хорошая девочка была, нежная. И у этого утешения были два прекрасных последствия, которым ты, Митя, стал отличной нянькой, таких в культурной столице только поискать. Высшее образование, с проживанием, к тому же совершенно бесплатная. Ну что, идешь со мной? Скоро тупик, пора, допивай свой чай.

Железный невидимый кулак выбил из легких весь воздух. От дамбы не осталось и следа, жалящая волна накрыла его. И тут же последовал еще один удар, осязаемый — от Макса.

Они рухнули в стеклянную пыль, Романов уворачивался и пытался подползти поближе к двери — он знал, что Макс сейчас сильнее, чем он со своим больным плечом, и Макс его достанет. Поезд почти остановился. Макс на секунду ослабил хватку, и Романову удалось высвободиться. Не понимая, откуда берутся силы, он вскочил на ноги, рванул на себя верхний ящик, и лавина стеклобоя, сверкая осколками, скрыла Макса под собой. Романов, застонав, поднял зеркало и протиснулся на площадку, залитую солнцем.