Ветка была заброшенной, трава поглотила рельсы, Романов тяжело и устало шагал по давно сравнявшимся с землей шпалам. Силы кончились еще на половине пути, плечо онемело, изогнутые рога диковинных оленей, сплетающиеся с ветками деревьев на раме, впивались в ладони. С каждым шагом казалось, что он теряет цель и смысл. Он нес зеркало на плече, стараясь не смотреть на свое отражение, а когда поднимал глаза, все кругом удваивалось, как будто предлагало сделать выбор. Романов не узнавал себя в серебристом стекле: ссадины и царапины, перебинтованное плечо, обострившиеся черты, холодный взгляд — рядом с ним по шпалам шагал кто-то чужой. Зачем он здесь? Испуганные, одинокие, лишенные надежды и желающие растерзать его люди метались по городским улицам совсем недалеко, за перелеском. Но он шел не скрываясь, потому что больше не боялся их.

Сторожка стояла в глубине заросшей поляны, подробно собранная из всех страхов, снов, и слов рукописи, все было точно так, как та обещала. На невысокий забор из палисадника навалился шиповник, дворик перечеркивали пустые бельевые веревки, поодаль виднелась поленница, рядом с ней желтела рукоятка топора.

Он поставил зеркало на землю и понял, что не знает, какой Романов подойдет сейчас к двери. Тот, что мирно спал в кресле посреди залитого солнцем двора пятиэтажки, или тот, встревоженный из полутемного кабинета квартирной хозяйки? Орущий с трибуны в тесном пиджаке, или почти хрустальный Романов, обнимающий Свету? Или совсем новый Романов, ненавидящий, из грузового деревянного вагона? Он пошарил рукой с обратной стороны зеркала. Когда целую вечность назад он бросал курить, то в отчаянии сунул за раму мятую пачку сигарет. Отвернувшись от ветра, он щелкнул зажигалкой.

— Я тебе говорила — слабак, — раздался детский голос.

— Попытка бросить номер восемь, — послышался еще один.

Романов напряг спину, но сделал затяжку, прежде чем повернуться. У Васьки, как это бывало обычно, из косы повыбивались пряди, и похожа она была на пугало. Рубашка Захи, как всегда, была застегнута на все пуговицы. Пацаны свешивались с перил крыльца, насмешливо рассматривая Романова.

— А моя буква еще видна, — спрыгнув вниз, Васька поковыряла картон на обороте зеркала.

— Это никакая не твоя, а моя, — оттолкнул ее плечом Заха.

Романов присел перед детьми и посмотрел на них, разглядывая и не дыша.

— Ты грязный, — смерил его взглядом Заха.

— И кровь, — Васька легонько ткнула его в плечо.

Он схватил пацанов, притянул их себе, сгреб обоих в охапку, и почувствовал, что они пахнут новыми карандашами, нет, не так — коробкой от новых карандашей.

— Романов, хватит нежностей, сделаешь из нас сиамских близнецов, — ворча отпихнула его Васька.

— Выдыхай, это мы, — спокойно сказал Заха, глядя ему в глаза. — Иди… Тебя ждут.

Романов судорожно думал, где взять ручку или карандаш… написать адрес…

— Запоминайте, Славный переулок, дом два, поднимитесь на третий этаж, найдете женщину, зовут Света, или ее сына, зовут… — Романов запнулся.

— Иди, давай, иди, — подтолкнула его Васька. — Сами разберемся.

Романов отвернулся, горло сжалось, спина мгновенно взмокла, по телу разлилась злость. Почему он не был готов к этому, почему он не может взять детей и уйти отсюда?

Сейчас все закончится. Он поднялся по покосившейся лестнице крыльца, и на последней ступеньке вместо него остался стоять десятилетний Митя, в домашней синей рубашке, на пороге комнаты мертвеца, со страхом, который тащил его за шиворот прочь, в теплую кухню, к маме и пронизывающему голосу отца.

Он внес зеркало внутрь, в сторожке было светло — горела керосиновая лампа, выводя теплый круг на бревенчатой стене. В глубине под грудой висящих промасленных роб и тулупов виднелся сундук с медным замком, пахло табаком и луком. На стуле с резной спинкой за накрытым столом сидел человек. Холщовая рубашка, дешевый медный крестик на груди, широкие брюки, заправленные в сапоги с длинными носами, каштановые кудри. Романову лучезарно улыбался молодой Иван Мироедов.

— Заходи, гостем будешь, — спокойно проговорил он. — Печь растопил, а все равно холодно, май выдался тощий, — Иван взял кувшин и налил себе полный стакан молока.

— Шрам над бровью забыли, — сказал Романов и оперся ладонью о бревенчатую стену, волна напряжения отступала.

— Горазд ты придираться, — ответил Иван и обиженно поджал губы. — Стараешься, наряд примеряешь, а зеркала, между прочим, нет, промахов не видно. Поверни стекло, все и поправим.

— А настоящее лицо где? Я бы посмотрел, — Романов усмехнулся.

— Не задело тебя в вагоне, Димма? — Иван вскинул голову и пристально посмотрел на Романова.

Складка у губ, прищуренные глаза — сквозь его черты необъяснимым образом проступило лицо отца и Романов впился пальцами в раму. Основное действие пьесы опять разворачивается без него; рабочему сцены не положено знать сюжет, а дозволяется только стоять и ждать, когда у него примут реквизит. Из-за кулис не видно сцены целиком, реплики актеров доносятся урывками. Как же он устал.

— Не привыкнешь никак, — усмехнулся Иван и подошел к висевшей на стене пожелтевшей фотокарточке. — Так часто переодевался, что и не вспомню физиономию свою, — он, по-птичьи наклонив голову, рассматривая изображенных на портрете старуху и бородатого мужика, словно изучал свое отражение. — Сам я из беглых крестьян был, гулял с уличными скоморохами да лицедеями, а сторожку пожаловали мне за особое рвение, — Иван довольно обвел глазами комнату. — А ты, человек прохожий, зеркальце на гвоздик вешай, не стесняйся. Без него тут никакого интересу — так, неказистая избушка сомнительной исторической ценности. Вот его место, родное, насиженное, — и он махнул рукой на выцветший прямоугольник стены.

Романов заметил на столе большой лист бумаги, на котором чернел сложный многомерный рисунок. На пол скатилось несколько простых карандашей. Он узнал их по вырванным с корнем ластикам, и дыхание перехватило.

— Что с пацанами? — проговорил Романов.

— Главный вопрос, что с тобой, — Иван подошел к столу и принялся по-хозяйски рассматривать кувшины и тарелки с едой. — Ты вообще красоту момента чуешь? — он придирчиво выбрал из маленького бочонка соленый огурец и с хрустом откусил от него. — Как только ты внес сюда зеркало — я вновь получил заветное место, где желания исполняются без жестоких поборов. Где зеркало было? У Дмитрия Сергеевича. Пылилось дома, протиралось редко, — Иван поднес к глазам огурец, как будто говорил с ним, кривляясь. — Кто-о-о разгадал загадку хитроумную о сторожке? Он, добрый молодец, Дмитрий Сергеевич. А кто в себя никогда не верил, а? Стало быть, Дмитрий Сергеевич и есть ответ на все свои вопросы, да, мой хороший? Лихой поворот! — Иван забросил за щеку огурец и усмехнулся.

— Я запрягаю долго, зато приезжаю вовремя, — зло ответил ему Романов.

— И то правда, — Иван отер руки о скатерть. — Хвалю! Как матушка моя говорила, собственной капустой допер. Без подачек. Но теперь пора тебе восвояси, времени мало осталось, — он деловито осмотрелся и шагнул в глубину сторожки.

— Выходит, вам нужно было только, чтобы я принес сюда зеркало? И все? — проговорил ему в спину Романов и осекся — там, в полутьме он увидел на спинке стула свитер — желтый с маленьким синим слоном.

— Носить, мил человек, твоя забота. А моя — получить, — ответил Иван, обернувшись. — Разлука с ним была долгой. Александрия Петровна спровадила мое зеркало из города вместе с Варей, боялась, видать, как бы я не сотворил чего, или мстила за своего поэта с прохладной фамилией, не знаю. Так что все сошлось. По отдельности зеркало — стекло да рама, а сторожка — набор бревен. А когда все вместе, тут даже я желание без довеска могу загадать, — Иван подмигнул. — А раньше — не мог!

— Зачем тогда все эти переодевания, разговоры, мэрство, пожары, дети мои зачем?! — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, выпалил Романов. Обжигающая, царапающая горло злость вскипела в нем. Он вспомнил счастливого старика, победно машущего крыльями парадного кимоно.

— Все ради тебя, мятежный, ради личности твоей блистающей, — Иван вышел из полумрака, и Романов разглядел в его руках большую жестяную банку, заткнутую тряпкой. — Сперва пирожками тебя потчевал, ублажал, как мог, подходил ты мне. И осторожный, и чуткий, по наукам подкованный. До власти охоч, на отца обижен до смерти — загляденье, — с умилением сказал Иван. — А как своевольничать начал, пришлось плетку достать. Полгорода сжег, людей взбаламутил, чтобы гнали тебя как пса, пока в голове не прояснится. А то сидел бы дома, папку черную обнимал как сокровище дорогое. Ты сам зеркало должен был принести, нет у меня прав отбирать его, — Иван подмигнул.

— Жители были ни в чем не виноваты. Вы запугали и без того несчастных людей, они уязвимы, злы и потеряны. Объясните мне, наконец, зачем это все?! — Романов говорил и с отвращением вспоминал самого себя на деревянной трибуне. Он возвышался над слившейся в единую массу толпой, готовой с одинаковой охотой пожирать ярмарочные бублики и рвать его, Романова, на куски.

— Зачем это все? — прозвучал из полутьмы глухой голос. — Отвечает Дмитрий Романов, Петербург.

Романов уставился на Ивана и выдержал прожигающий насквозь знакомый взгляд.

Спустя мгновение Иван взмахнул руками, будто объявляя цирковой номер.

— Почтенная публика, прямо сейчас состоится выдача желаемого всем жителям, — он произносил слова нараспев, — даром, прямо в руки, и пусть каждый заглянет в свое черное нутро, — Иван поставил жестяную банку на пол, затем сорвал пару тулупов с крюка и выбросил их в окно. — Всякому будет дано целиком и полностью. Так что, Дмитрий Сергеевич, повороти зеркало, представление начинается. Твое желание будет исполнено так, как ты этого захочешь. Один момент, — Иван похлопал себя по карманам, на минуту задумался, не найдя там искомого, и вдруг, озарившись улыбкой облегчения, запустил руку за голенище сапога и выудил оттуда зажигалку.

— Без бонусов? — Романов внимательно посмотрел на Ивана, его дерганые движения и ужимки с каждой минутой становились все более зловещими.

— Смекаешь, кто я и чего хочу? — вздохнул Иван и потянулся за жестянкой. — Я страж, не пускаю людей на амбразуру. Сюда попадают люди, запершие внутри себя нечто вроде взрывчатки, такие желания, которые могут их изувечить, — Иван с хлопком выдернул тряпку из банки, и легонько качнул ее. — Придумываю расплату, которая могла бы их остановить. Но с этим покончено! — Иван неловко дернул рукой, содержимое банки плеснуло на пол, в сторожке резко запахло керосином. — Ты думаешь, что теперь я разгоню всех жителей? — Иван зло рассмеялся. — Нееет, милчеловек, сперва я выдам им то, чего они так жаждали. Надоело возиться, смотреть, как мыши лезут в пропасть. Отойду, пожалуй, да посмотрю, как они будут визжать от жадности и лететь вниз. А потом вернусь и отстрою все заново, — Иван довольно вздохнул.

— Вы самолично вырыли эту пропасть, дело не в них — только в вас. Вы растравили их и обращались с ними как со зверьем, — Романов почувствовал, что держит зеркало уже целую вечность, так долго, что сросся с рамой, с оленями и ветвями, стал единым целым со всем и со всеми в этом городе.

— Это я их сюда позвал?! Добрый день, Романов! — Иван подошел к Романову вплотную. — Я берег их, сколько было сил! — спокойствие уходило из его голоса, как вода из реки, обнажая острые камни и застрявшие в иле бревна. — Борис хочет на Кубу, а ему нельзя, его масштаб — Кацепетовка. Положено кирзу на ноги, и бабу в огороде — а он натягивает на крестьянские мозоли легкую пляжную обувь! — Иван ударил кулаком по бревенчатой стене, и Романов вздрогнул. — Кумир твой, Мироедов, — Иван ущипнул себя за щеку, — получил точно то, что загадал, даром. Желания своего настоящего не понял и корячился всю жизнь. Его, прирожденного жулика, счастье — на большой дороге с окаянной Юленькой, а он алфавит вместо карт всю жизнь тасовал, — он почти кричал, скула дергалась от ярости, от прежнего Ивана почти не осталось следа. — Маргарита, предводительница, хочет стать святой, ты знал? Распнут же, как пить дать, распнут бабы ее подопечные, и станет она пречистой мученицей у этих же самых баб! Возьмем знакомую тебе Свету, — он закатил глаза, — загадывает себе мужчину упрямо раз за разом — такого, чтоб на всю жизнь. Ну получит она его…

— Не надо про Свету. Хватит, я понял… — едва выговорил Романов. В оцепенении он смотрел сейчас на беснующуюся перед ним субстанцию и на себя самого, как будто облетал всю сцену целиком — место действия стало крошечным кукольным домом. Ни помешать, ни помочь никому из действующих лиц он не мог, как будто хотел дотянуться до них рукой во сне, стоя на зыбкой границе двух миров.

— Мой порядок разрушен, гуты взорваны, отступать некуда, — Иван больше не кричал. — Там, где нет стекол, у меня чернота, — он яростно ткнул пальцем себе в грудь, — значит, меня там нет. А если бог оставил место, то не будет ни жнивья, ни пахоты, — он говорил устало, голос его будто шелестел. — Поэтому антикварный предмет утилизируем вместе с недвижимым имуществом, чтобы никаких больше Мироедовых, — Иван смерил взглядом стены и разом выплеснул содержимое жестянки за окно.

— А пацаны? — негромко спросил Романов. — Зачем вам мои дети?

Романов знал, что услышит в ответ, но тянул время, судорожно соображая, что он может противопоставить этому существу, чем в силах ответить, и никак не мог отделаться от предательской мысли. Пусть через мучительную боль, но полученный на время дар изменил его, сделал лучше, создал совершенную версию Романова. И если люди получат желаемое, кто знает, может, это будет им на пользу. Слабые не выдержат испытаний, но кто-то — воскреснет от спячки.

— Пацаны не твои, уж прости, — Иван, быстро вращая пальцами зажигалку, сделал еще шаг вперед. — Я заберу их к себе, как обещал. Александрия Петровна, наш боевой старый богомол, — Иван поморщился, — указала тебе поезд, чтобы Максиму нескучно было ехать одному. Выполнила обещание, закрыла долги и теперь свободна, смена караула. Твои пацаны принесут свежесть в это замшелое местечко. Отстроим с ними новый город, с новыми людьми и новыми правилами.

— Даже при неминуемой щедрой раздаче своих детей я назад не получу? — упрямо продолжал Романов. Мысль продолжала работать, что-то на самом краю сознания беспокоило его, но вытащить эту занозу никак не удавалось. Казалось, в самом начале беседы Иван сам не зная того, обронил ключ к разгадке, проговорился, и искать нужно там. Должно быть слабое место, у каждого оно есть…

— Если захочешь, получишь, — чеканя слова проговорил Иван и чиркнул зажигалкой, вызвав голубоватое пламя. — Ты в курсе, почему все время видишь во мне отца? — знакомое лицо опять проступило в его чертах, спина расправилась, голос на мгновение стал сиплым и тихим, а движения — резкими. Романову захотелось отвести глаза.

— Отец хотел гордиться мной. Я и сам этого хотел, — с трудом выговорил он. Чувство пьянящего всемогущества на мгновение вспомнилось ему, и отозвалось легкой, почти забытой болью.

— Нет, Дмитрий Романов, Петербург, — ты видишь его, потому что вы суть одно, — Иван, не мигая, смотрел на пламя. — Твоему отцу было жаль, что ты бездарность, а тебе жаль, что дети гении. Вы отражение друг друга, оба равняете своих пацанов с другими. Если ты всерьез захочешь вернуть себе талантливых — навсегда талантливых, в отличие от тебя, — пацанов, да будет так. Но если ты захочешь чего-то другого, детям, поверь, со мной будет спокойнее. Поворачивай зеркало, пора! — крикнул Иван и метко швырнул зажигалку в окно, синими перьями взметнулось пламя. — Никак, понимаешь, не согреюсь!

— А если я уйду вместе с антиквариатом? — спросил Романов, отступил к двери и толкнул ее плечом. Он с тревогой оглядел двор, но пацанов видно не было.

— Значит ты трус, Романов, трус на паучьих лапках, напивающийся в Селищах от гнетущего чувства бездарности. Из черной зависти к своим пацанам ты не готов отпустить их? Из-за желания властвовать хоть над кем-то? — презрительно усмехнулся Иван. — Боишься проверить, на что ты годен и чего стоишь.

— Это не так. Я прочитал заявление, и видел Варино желание о потомках. Саша погибла по-настоящему, — твердо сказал Романов.

— Прочитал, а выводы произвести не смог, — Иван теперь стоял прямо перед ним, от напряжения он покачивался, на лице плавали отсветы пламени из окна. — Потомки — это ты верно прочел. Варино желание было страшное, голодное, имеющее свою цену. Я взял одну только Сашу, и с ней случилось то, что случилось. Но пацанов это не коснулось, цена огромна, но не бесконечна. Иногда желаемое стоит жизни, своей или чужой, — Иван смотрел на него в упор. — Ну что, жертва филологии, успокоился? Поворачивай зеркало.

Романов сполз на пол, ноги совсем перестали слушаться его. Он держался за зеркало, как будто тонул, проваливался через пол.

— Саше судьбу, значит, сами подбирали? — спросил он снизу.

— Сам. Должность такая. Нечуткая, — Иван подошел и взялся за раму с оленями.

Не зная, что сделает в следующую секунду, Романов поднялся, посмотрел в зеркало перед собой и его отражение медленно проявилось в нем. Оно заполнило мерцающую темную поверхность целиком, и в его глубине, отражаясь под странным углом, почему-то возник Макс. Романов обернулся, лицо Макса запеклось в кровавую маску, в ней поблескивали мелкие осколки стекла, очки треснули и висели на одной дужке, в руке Макс держал пистолет. Тот самый, что дала Романову Александрия Петровна, наверное он выронил его во время драки в вагоне.

— Отойди от прибора, Митя, — сказал Макс негромко и снял очки каким-то беспомощным движением. — Торопился на ваше заседание, беру пост председательствующего в свои руки, похоже, прения теплой компании рискуют перейти в горячие споры. Отойди от зеркала, а то сработает случайно, и амба всей моей многолетней работе. Ты меня неплохо отделал, но убивать, конечно, пока не умеешь. А я, как ты знаешь, ничего не забываю.

Романов похолодел, кукольный домик вновь превратился в сцену, она медленно тронулась вбок, делая оборот, зал оказался за спиной.

— К нам вернулся невинно недоубиенный Максим, — проговорил Иван, лицо его как будто смазалось, молниеносно отражая гнев, разочарование и досаду, а затем немигающий взор уставился на Романова. — Дмитрий Сергеевич, тебе ничего доверить нельзя, аркебузу дай, все равно пальцем в небо попадешь. Зеркало береги, Димма, — понизил голос он, — а то наш очкарик моноколь потерял, сейчас сослепу палить начнет, антиквариат может повредить.

Макс проковылял на середину комнаты, не опуская пистолета.

— Кто это мы сегодня? Не узнаю вас в гриме, — сказал Макс пошатываясь и встал так, чтобы целиться сразу в обоих.

— Это Мироедов, — сквозь зубы сказал Романов, говорить с Максом было бессмысленно, тот не умел проигрывать и отступать, в Максовой голове сейчас открыто руководство к действию, пункт за пунктом он станет выполнять написанное в нем.

— Без разницы каким костюмом мы любуемся, — Макс кивнул на фотокарточку на стене. — Внутри него по-прежнему беглый крепостной, — Макс ткнул пальцем в бородача, — скитавшийся с подзаборными театрами, потом вернувшийся к мамаше, и сдавший песчаный карьер купцам Кружевниковым. Видишь, Митяй, старушку недовольную — она от чужих сберегала месторождение. Промышляла чудодейственным песочком, вот ее и прозвали колдуньей.

За окном взметнулось пламя, лизнуло закопченные стекла и поползло вверх.

— Припекает, а температуру за одно место, как известно, не удержишь, — продолжал Макс, протирая рукавом глаза. — В награду купцы выправили ему бумаги, сделали смотрителем железнодорожной станции, домик построили — сторожку. И что-то там с зеркалом у него переклинило, небось чрезмерно любовался своей актерской личностью. С тех пор со всех, кого встречал, он мог снимать живую копию, становиться двойником. И, кстати, заделался долгожителем. Перед нами, Митяй, непонятная науке сила, возраст двести с гаком, характер мерзкий, мизантроп. Он же собака, сидящая на сене, и не дающая покушать прытким пони вроде нас с тобой.

Романов устало следил за пистолетом в руке Макса, и неожиданно ощутил нечто близкое к озарению — все сказанное сейчас Максом почему-то было связано с разгадкой, лежавшей на краю его, романовского, сознания, отмычкой к многоликому Ивану.

— Ступайте, коняшки, отсюда, скоро вам счастье привалит, да так, что морды от овса лопнут, — Иван смотрел на Макса исподлобья. Затем он бросил косой взгляд на Романова и холодным отцовским голосом произнес. — Поворачивай стекло, Димма, сейчас от нас не останется живого места за этими разговорами. Я выдам всем по запросу, и дружку твоему тоже, пусть подавится.

— Сомнительный исход, — спокойно сказал Макс и пошел на Романова. — Я не снимаю с себя полномочий председательствующего, Митяй, думай. Слушай сейчас меня. Смотри в глаза. Мы здесь все поменяем, в первую очередь, людей. Ясно как день — они здесь такие, потому что он их своими руками сделал. Загнанные, пустые, никчемные души. Какой пастор — такая и паства, — Макс подошел еще ближе и усмехнулся.

За спиной Ивана треснуло стекло, комнату наполнял черный дым, занялась стена избы. Дышать становилось все труднее.

— Папаша, хочу напомнить, что у меня твои дети. И это я тебе, Дмитрий Сергеевич, — Иван, скрестив руки, смотрел на Романова.

— Вы хотите широким жестом посеять ключи от счастья среди жителей, чтобы они в корчах расползлись, и набрать новых? Придется еще постоять на посту, — продолжил говорить Макс. — Двухсотлетний стаж не зачтен, накопительная пенсия отменяется. Митяй, мы все исправим — собеседования, психологические профили, контроль. Заезд на две недели. Часть города переделаем в музей под открытым небом, будешь директором? — Макс тяжело дышал, голос срывался, но он формулировал как всегда — доступно и быстро, так, как нравилось Романову. Макс приблизился почти вплотную.

— Тоска, Максим. Вы скучнее Александрии Петровны. Ее пыльные гроссбухи следствие ее происхождения, она по-другому не умела. А вы, похоже, хотите поменять амбарный замок на кодовый ради собственной корысти да ревности, как тем летом в деревне Вишнёвая, да? Димма, он дурит тебя как зайца, не верь, — Романов поднял на Ивана глаза и увидел перед собой тошнотворную, дикую, пугающую смесь из двух лиц. Округленные от удивления глаза Ивана и тонкие напряженные губы отца. — Он, Димма, хочет управлять миром, — голос его стал скрипучим, — проглотит это чудо и дальше поедет.

— То, что люди получают здесь все задаром, — это бред, — вскипел Макс. — Мы станем продавать кнопки согласно прейскуранту. Жесткий отбор прибывающих, билеты и качественный маркетинг. Только так. Поверь, многие станут счастливее, сам факт оплаты своих желаний видимым и осязаемым денежным знаком, снимет массу вопросов и печалей. К тому же нельзя забывать о ранжировании запросов, мы же понимаем, что есть желания, а есть желания. Митяй, ты со мной? — Макс направил пистолет Романову в живот.

Романов стоял, прижимая зеркало к себе. Макс двинулся вперед. Пламя за окном загудело, и в сторожку вваливались черные клубы дыма.

— Ты, малахольный, мы сгорим заживо, через десять минут здесь ничего не будет, — хрипя сквозь зубы проговорил Макс. — Хочешь спасти и полюбить всех зверей с площади, матрон с кадилами, мужиков, которые тебя чуть не забили монтировками? Ты хочешь их спасти, а их надо пасти! Хочешь найти смысл и вознестись к небу, как твой полоумный восточный друг? Или вернуть все в руки этого древнего завхоза?

— Этих людей нельзя полюбить — справедливо подмечено, — сказал Романов. Он перевел взгляд с Макса на Ивана, и понял, что сейчас потеряет сознание.

— Я разочарован, Дмитрий Романов, Петербург, — тихо сказал Иван. — Детей ты не заслуживаешь.

Макс подошёл вплотную к Романову и сжал раму зеркала побелевшими пальцами. Кровавая маска на его лице исказилась. Романов встретился с ним взглядом. И в тот момент, когда Макс всем своим весом рванул зеркало на себя, Романов выждал одну долгую секунду и разжал руки.

Макс попятился назад и упал на колено, беспомощно перехватив зеркало одной рукой. В мерцающей поверхности стекла, накренившись, отражались бревенчатые стены сторожки. Мелькнула фотография на стене. Макс судорожно пытался развернуть зеркало к себе.

— Эх, Димма! — отрывисто прокричал Иван, и, сжавшись как кот, стремительно бросился к Максу.

Романов нащупал в кармане стеклянный шарик — свою прохладную кривоватую луну — и медленно, как в вязком тумане, как будто воздух сопротивлялся его движениям, швырнул его в зеркало. Перед глазами возникло его собственное лицо, ему показалось, что он видит в отражении за собой огромную пустоту зрительного зала — вихрастый Кирпичик с неизменной бутылкой кефира, заплаканная Света, Беган-Богацкий с напитком полубогов, Петр Пиотрович с Оливией, Борис в пижаме, носатый почтальон, читающий томик «Войны и мира», бледный Семен в свитере с высоким горлом, Марат-кофейщик, встревоженный Воробей и все остальные жители растерянно поднимались из кресел, чтобы уйти. И он до сих пор не знал, что сказать им. А потом его лицо помутнело от трещин и съехало куда-то вбок. В то же мгновение он увидел красивую серебристую вспышку в руке Макса, а затем услышал какой-то плеск у себя в груди. Далекое море горячей волной боли дотянулось до него.

Романов очнулся в высокой траве, над головой палило летнее, уже набравшее силу солнце, кругом, куда хватало глаз, возвышалась красно-белая кирпичная стена. Военный манеж, два флигеля с севера и юга, вместо казарменной церкви колонны, рухнувшие перекрытия, по крошащимся камням можно спуститься до подземной речки. И Лермонтов на памятной табличке.

Он прислушался к себе, но боли не почувствовал, вместо нее была звенящая легкость во всем теле и голове, он казался себе невесомым и как будто парил, не приминая травы.

— Вставай, Романов, мы тебе кофе сварили, — раздался звонкий голос откуда-то сверху.

— А сигарет не сварили, — добавил второй.

Романов шевельнулся, под рукой качнулась голова пухлого ангела, он легко оттолкнул ее.

— Смотри, голову больше не теряй, — пацаны сидели в пробоине стены, щурясь на солнце. Романов поднялся, подошел к ним, ткнулся носом в золотистые макушки, потом забрал из Васькиных рук жестяную чашку.

— Тебе пора. Люди ждут, — она спрыгнула вниз и пошла к дороге, разгребая траву руками, будто плыла.

— Какие люди? — растерянно спросил Романов.

— Твои, — пожал плечами Заха.

Ветер разгонял серебристые волны на поле, вдали пылил желтый грузовик. В воздухе сновали прозрачные этажерки стрекоз.

— Начни, будь добр, с невменяемой громадной женщины со свистком, — через плечо сказала Васька.

— Ты вообще слышал, что она несет? — усмехнулся Заха. — Никакой логики. Надо с этим что-то делать.

— И на вокзале засел один, пьет, хочет организовать железнодорожные войска, — Васька попыталась поставить подножку Захе, — угомони его.

Они вышли на широкую пыльную дорогу, полуразмытые воспоминания о пожаре и сторожке, Иване и Максе постепенно обретали четкость в сознании Романова.

— Тебя бородатый вытащил сразу после того, как крыша рухнула, и ушел. А Шведа никто не видел, — неожиданно ответил на все его вопросы Заха, как будто Романов успел их задать вслух.

— Ты начнешь сомневаться, но его просто нужно найти и выслать, — холодно сказала Васька и серьезно посмотрела на Романова. — Иначе мы тебе строить ничего не будем. В куличики станем играть.

— Разберемся, — пробормотал Романов и легонько коснулся ее щеки. Васька презрительно фыркнула, но улыбнулась.

— С ними со всеми надо что-то делать. Они ждут, — пацаны стояли и в упор смотрели на него.

— Да кто они-то? — непонимающе спросил Романов, жуя травинку.

— Твои люди. Теперь они все — твои, — ответила Васька.

— Ты ему скажешь? — спросил Заха со вздохом.

— Догадается, он у нас умненький, не смотри, что дурак, — подхватила Васька.

Романов дотронулся до груди, там, где должна была быть рана от выстрела. Но ее не было.

— Кстати, а как зовут того парнишку? — негромко спросил Заха. — Все приходил, пока ты спал, в очках такой. Думай, ты знаешь.

— Валя, — с удивленной улыбкой ответил Романов, — Валентин.

Февраль, 2018