"Говорят, что Дева…"

"Говорят, что некая дева, направляющаяся к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и сопроводить дофина в Реймс, дабы он был миропомазан, проехала через город Жьен". Это "говорят" и знаменует появление в Истории той, кого мы называем Жанной д'Арк.

Сообщает нам об этом событии один из его участников, тот, кто по своему положению лучше, чем кто-либо иной, был осведомлен о происходящем: Жан Бастард, больше известный под именем графа де Дюнуа – титул, полученный им позднее. Он продолжает: "Поскольку мне была поручена охрана города (Орлеана), так как я был королевским наместником во время войны, я послал к королю сира де Виллара, сенешаля Бокэра, а также Жамэ дю Тийе, ставшего впоследствии бальи Вермандуа, дабы получить подробные сведения о сей деве".

Орлеанский Бастард защищает город своего сводного брата Карла, герцога Орлеанского, находившегося в то время в плену где-то в Англии. У Бастарда плохо заживает рана, полученная во время неудачного нападения на английский обоз с продовольствием. В начале боя его ранило в ногу стрелой из арбалета; два лучника с большим трудом вытащили стрелу и помогли ему сесть на лошадь; после этого стычка приняла плохой оборот. Несколько храбрых воинов остались на поле боя: Луи де Рошешуар, Гийом д'Альбрэ и Джон Стюарт Дарнлей, отважный шотландец, который, по правде говоря, и был причиной неразберихи, так как вступил в бой вопреки заранее обусловленному плану действий. В конце концов неудачная операция против горстки людей, сопровождавших обоз, обернулась полнейшим поражением. Враги язвительно насмехаются над этим "днем селедок" – был Великий пост, и обоз вез в основном бочонки с предназначенной для армии соленой сельдью.

Жителей города все больше охватывает отчаяние. В тот роковой день 12 февраля 1429 года граф де Клермон не спешил вывести войска на поле боя, чем все и погубил. Он покинул Орлеан и увел за собой находившиеся в полной растерянности отряды. Многие капитаны последовали его примеру, и среди них был даже Этьен де Виньоль. обычно всегда готовый вступить в бой.

Судьба Орлеана была предрешена. Бастард, который уже ничего не может изменить, вспоминает о том, как прекрасно складывалась ситуация в дни осады Монтаржи два года назад: с тем же Этьеном де Виньолем по прозвищу Ла Гир они быстро выбили англичан, начавших под командованием капитана Солсбери окружать город; 5 сентября 1427 года Солсбери со своими людьми был вынужден поспешно отступить, и возможно, что он вернулся через год и осадил Орлеан, желая отомстить за свое поражение. Одну за другой возвел он укрепленные бастиды перед каждыми из городских ворот, как бы закрыв их на засов.

Недоверие к защитникам Орлеана растет; жители города даже направили к герцогу Бургундскому посольство с просьбой пощадить город, господин которого находится в плену. Это их последняя надежда: воззвать к тому, что еще могло остаться от рыцарских чувств, – ведь в рыцарские времена никто бы и не подумал осаждать замок или город, законный хозяин которого в плену! Но для Жана Бастарда, пытавшегося защитить город вместо своего брата, такой поступок жителей Орлеана унизителен. Горожан гложет лишь одна забота – поесть сегодня. Недаром в эти дни в "Дневнике осады Орлеана" упоминается только о прибытии продовольствия: то это "семь лошадей, груженных сельдью и другим провиантом"; то – два дня спустя – девять лошадей, также с продовольствием, въехавшие в город с восточной стороны через Бургундские ворота, единственный подъезд к городу, который захватчики не сумели еще блокировать. Никто не осмеливается об этом упоминать, но все помнят рассказы об осаде Руана десять лет тому назад: дойти до того, чтобы есть лошадей, собак, кошек, крыс и в конце концов открыть ворота города случайному победителю, продержавшемуся там, правда, недолго.

Стратегия осады Орлеана, по сути дела, была той же, что для нормандского города. К ней обычно прибегали во время долгих методичных осад: враг знает, что его самый верный союзник – голод (а вместе с ним и упадок духа у жителей) – находится внутри крепостных стен.

Блокада

Конец февраля 1429 года – критический момент для Орлеана, именно с этой даты начинаем мы наш рассказ. Жан Бастард ошеломлен, убит неудачей, к тому же из-за раны он не может двигаться, и у него достаточно времени для того, чтобы проанализировать сложившееся положение. Город окружен, все выходы, за исключением одного, перекрыты.

Капитан Солсбери – опытный вояка. Приняв командование над английскими отрядами, он прежде всего пошел в наступление на Турель, то есть укрепления, преграждавшие доступ к мосту на левом берегу Луары: две башни давали возможность блокировать с юга проход через большой каменный мост – мост с 19 пролетами, центральной опорой которому служил один из островов, которых в этом месте реки множество. Город Орлеан – это прежде всего мост, соединяющий две Франции, северную и южную.

После того как в июле 1428 года небольшие городки района Бос-Анжервиль: Тури, Жанвиль, Артенэ, Пате и некоторые другие – были один за другим взяты англичанами, горожане поняли, что наступление на Орлеан не за горами. Когда же 7 октября один из соратников Солсбери, Джон Поул, которого французы называли Пуль (Курица), занял Оливэ, дальнейшее развитие событий уже ни у кого не вызывало сомнений. Начали поспешно разрушать строения на левом берегу Луары, предместье Портро, а также церковь и монастырь августинцев. Скажем прямо, для жителей Орлеана это практически обычное дело, рутинная работа, ибо вот уже двадцать лет (после разгрома при Азенкуре), как население Орлеана постоянно находится в состоянии боевой готовности. Счета города и крепости тому свидетельство: отправка гонцов, то есть лазутчиков (а чаще лазутчиц), и конных отрядов для наблюдения за передвижением войск и банд наемников к Этампу и Сюлли-сюр-Луар, усиление дозоров на крепостных стенах, покупка стрел для арбалетов, а затем бомбард для защиты города – расходы оборачивались для горожан увеличением тальи – все это стало частью повседневной жизни. Хуже того, старики, сохранившие в памяти впечатления детства или истории, которые передавались из уст в уста, рассказывали, как в 1359 году пришлось разрушить почитаемую всеми церковь Сент-Эньян, около которой произошло одно из первых столкновений французов с англичанами; тщетно каноники пытались спасти свою древнюю, основанную еще во времена христианизации этой области церковь, которую посещал после введения в сан каждый орлеанский епископ, дабы почтить реликвии великого предшественника, защищавшего город от натиска Аттилы. Каноникам не удалось уберечь церковь; базилика была заново построена по приказу мудрого короля Карла V лишь после того, как мир вернулся на эту землю, что случилось через двадцать лет, в 1376 году.

Жители Орлеана помнили о бесчисленных нападениях банд наемников, рейдах англичан, расположившихся вокруг города и обрушивавшихся, как стервятники, на Оливэ и аббатство святого Бенедикта на Луаре или угрожавших самому Орлеану; они не забыли тот день "великого страха" в 1418 году, когда англичане одновременно наступали на Руан и Париж и казалось, что осада города неминуема.

Поражение английских войск при Монтаржи ("Первая выпавшая мне удача!" – воскликнул дофин Карл, скрывавшийся в то время в Бурже) вернуло толику надежды населению, но очень скоро наступило разочарование, и пришлось вновь разрушать предместья, давать приют беженцам в городе и принимать другие серьезные меры. Одновременно с наступлением на форт Турель англичане предусмотрительно разобрали все двенадцать водяных мельниц, снабжавших город мукой; пришлось сразу же выстроить одиннадцать мельниц в самом Орлеане; жернова, растиравшие зерно для горожан, приводились в движение лошадьми.

17 октября начались военные действия. Одна из трех бомбард, только что установленных англичанами в Сен-Жан-ле-Блан вблизи от покинутого монастыря августинцев, нанесла небольшой урон городу и около Потерн-Шено убила наповал женщину по имени Бель. Через пять дней колокол сторожевой башни вновь подал сигнал тревоги; чтобы остановить захватчиков, орлеанцы спешно разрушили одну из арок моста и укрепили островок Бель-Круа, служивший ранее мостовой опорой. Это означало, что пожертвовали фортом Турель и больше его защищать не будут. Англичане продолжали методично окружать город, располагая на основных подступах бастиды: по дороге на Блуа – бастида Сен-Лоран; по дороге на Шатоден и Париж – бастиды, прозванные англичанами Лондоном и Парижем; бастида, названная Руаном, служила связующим звеном между ними. Еще одна фортификация блокировала дорогу на Жьен на перекрестке с дорогой на Питивье – бастида Сен-Лу. Но с этой стороны – к востоку от города, – несмотря на все усилия врага, блокада никогда не замкнула в своем кольце город.

Отказ

Таково было положение, когда Бастард приехал 25 октября 1428 года в город своего брата. Он сразу же отдал новые распоряжения, касающиеся стратегии, приказал разрушить еще несколько церквей и домов, находившихся вне городских стен – Сен-Лу, Сен-Эверт, Сен-Жерве, Сен-Марк, – и поместил артиллерийские орудия в удобно, по его мнению, расположенных местах. 30 января подоспело подкрепление: Луи де Кюлан во главе двухсот человек и Карл Бурбон, граф де Клермон, а 8 февраля к ним присоединились шотландцы Джона Стюарта. Но злосчастный "день селедок" 12 февраля положил конец надеждам, и вот уже жители Орлеана шлют посольство к герцогу Бургундскому! Потон де Ксентрай и Пьер д'Орги предложили герцогу взять на себя заботу о городе, гарантируя за это нейтралитет. Поступок горожан оскорбителен для Бастарда, но вполне объясним: жители Орлеана чувствовали себя покинутыми, и обратились они, помимо всего прочего, к принцу французской крови, кузену своего покровителя герцога Орлеанского.

Тем не менее этот поступок имел отрицательные последствия. Герцог Бургундский охотно бы взял город Орлеан, не оказывающий ему сопротивления, но регент Бедфорд горячо этому воспротивился: "Я был бы сильно разгневан, если бы мне пришлось отдать кому-либо птенцов, после того как сам обшарил все кусты!" Во всяком случае, герцог Бургундский отозвал своих людей, присоединившихся к осаждавшим город англичанам; но трудно сказать, насколько велик мог быть этот бургундский гарнизон и принесло ли облегчение его отступление. Возможно, речь шла лишь о нескольких солдатах, нанявшихся в войска, оплачиваемые англичанами.

Только вмешательство Божье…

Очевидно, что в подобных обстоятельствах жители Орлеана, в том числе и Бастард, насторожились, когда до них дошел настойчиво повторяемый слух о том, что неожиданное спасение придет с Небес и несет его неизвестная девушка, называющая себя "Жанна Дева": только вмешательство Божье…

Судьба Орлеана – всего лишь вопрос дней, а может быть, и часов, ведь решающее наступление может начаться с минуты на минуту.

Но вместе с городом на карту ставится судьба всего королевства: Орлеан – ключ к южной Франции, а значит, и к Буржу, где за крепостными стенами укрывался тот, кто вот уже семь лет считает, что у него есть права на титул короля Франции, а значит, и к Оксеру, откуда близко до бургундских войск, готовых оказать поддержку англичанам, а там недалеко и до Гиени, где англичане чувствуют себя как дома, что вовсе не свидетельствует об их воинственном духе и стремлении к завоеваниям – ведь аквитанский фьеф, принесенный в наследство Альенорой Аквитанской, принадлежит им, и эта феодальная зависимость длится вот уже почти три века.

Позже жители Орлеана захотят объяснить себе чувства, охватившие их, когда появился этот слух: "Говорили… что она послана Богом, чтобы снять осаду с города. Ведь враг, осаждавший город, поставил жителей в такое положение, что они не знали, к кому обратиться за помощью, кроме как к Богу".

Бастард – человек военный, и он, конечно же, не питает иллюзий по поводу каких-то слухов. "Без сомнения, – говорил он себе, – прибывшего подкрепления – двух отрядов, французского и шотландского, – недостаточно, чтобы спасти положение, а мы были уже на пределе…" Позже он рассказывал, что поверил в действенность помощи, пришедшей с Небес, лишь после того, как увидел саму Жанну. Во всяком случае, будучи человеком мудрым, он послал двух гонцов, которым полностью доверял, разузнать, что это за необычный слух. Поскольку король находился в то время в Шиноне, именно туда направились Аршамбо де Виллар и Жамэ де Тийе. (Впрочем, они знают, что в Шинон уже прибыл Рауль де Гокур, назначенный королем губернатором Орлеана; он собирается поведать королю, в каком ужасающем положении оказался его город.)

Оба доверенных лица вернулись в Орлеан с подробным отчетом о том, что они видели и слышали в Шиноне.

"Возвратившись от короля, они в присутствии всех жителей города Орлеана, которые страстно желали знать правду о появлении девы, рассказывали, что сами видели, как дева приехала к королю в город Шинон. По их словам, король не пожелал ее принять; пришлось этой деве ждать два дня, пока ей не было дозволено предстать перед королем, несмотря на то что она беспрестанно повторяла, что пришла снять осаду с Орлеана и сопроводить благородного дофина в Реймс для миропомазания, и настоятельно просила дать людей, лошадей и оружие". Жанна, которую мы называем Жанной д'Арк, вступила на сцену Истории…

Эта госпожа Надежда…

"Когда я приехала в город Сент-Катрин-де-Фьербуа, я послала (письмо) моему королю; затем я направилась в город Шинон, где находился мой король, и приехала туда к полудню и остановилась на постоялом дворе".

У нас нет текста этого письма, посланного Жанной из Фьербуа – с последней остановки перед Шиноном. Очевидно, как только она очутилась на землях, подчиняющихся королю Франции, у нее появилась заветная цель – провозгласить то, что она назовет своей "миссией"; в Фьербуа Жанна диктует письмо дофину, она знает, что до его местонахождения всего полдня пути. Жанну сопровождает небольшой отряд, в нем – королевский гонец. Он привык быть в пути: его обязанность – незамедлительно передавать послания. Это некто Коле де Вьенн, и он, конечно, мог провести небольшой отряд по дорогам и указать места, где можно перейти реки вброд; ему-то и предназначено скакать впереди на этом последнем этапе.

Сент-Катрин-де-Фьербуа займет значительное место в эпопее Жанны д'Арк. Этот городок небезызвестен в истории: здесь находится часовня, построенная в VIII веке, а может быть, и раньше; по преданию, после своей первой победы над сарацинами Карл Мартелл торжественно возложил в часовне свой меч в качестве трофея. Позднее эта часовня была перестроена, а затем Эли де Бурдей, архиепископ Турский, возвел на этом месте церковь. Эли де Бурдею (в то время епископу Перигё) будет позже поручено изучить материалы процесса по обвинению Жанны д'Арк. Именно он построил церковь в стиле пламенеющей готики, которая сохранилась до наших дней. Дом капеллана, где, весьма возможно, Жанна нашла приют (в наши дни это дом приходского священника), был построен после 1400 года маршалом де Бусико, героем столь бесславного Никополийского крестового похода. В то время, находясь в Константинополе, маршал помог защитить византийский город и совершил паломничество к горе Синай, где, по преданию, находилась могила святой Екатерины; он привез оттуда мощи, помещенные в серебряный ковчежец. Это единственные существующие во Франции реликвии святой Екатерины.

На следующий день (традиционно считают, что это 4 марта 1429 года) отряд вошел в городок Шинон. Появление Жанны и ее спутников на перекрестке Гран-Карруа – в то время центре города, на дороге, ведущей в замок, – вероятно, вызвало любопытство. Что это за люди? Откуда они? И какого происхождения может быть эта девушка, подстриженная под горшок, как мальчик, которая, казалось, так удобно чувствовала себя в мужской одежде и не скрывала, что хочет быть принятой королем? И конечно же, возникла масса вопросов, лишь только они спешились на углу площади, ступив на ступень колодца, который всегда показывают туристам.

Действительно, можно было уже поведать о ней целую историю: поговаривали, что Жанна пришла с "лотарингской марки" (границы, как сказали бы мы). Спутники встретились с девушкой не в ее родной деревне Домреми-Грё, а на некотором расстоянии оттуда, в местечке Вокулёр.

Об одной "аномалии"

Задолго до описываемых событий и среди англичан, и среди французов ходило много разговоров об этой крепости Вокулёр, мощном укрепленном пункте на берегах Мёза в районе Туля, на границе Шампани с Барруа, находившемся, как считал король Франции, в самом сердце Бургундии. Эта "аномалия" не преминула привлечь внимание герцога Бедфорда, регента Франции, который правил вместо своего племянника, юного Генриха, короля Англии; и вот в 1428 году заодно со своими военачальниками, капитанами, он решил покончить с этим ничтожным очагом сопротивления, находящимся в местности, где англо-бургундские гарнизоны перемещались беспрепятственно. 22 июня губернатор Шампани Антуан де Вержи получил приказ осадить эту крепость, название которой вызывает великую тень сенешаля Шампани Жана де Жуэнвиля, друга и соратника Людовика Святого. Разве не он двести лет тому назад даровал городу некоторые права и привилегии.

Осуществлять эту операцию Антуан де Вержи будет силами отряда, численность которого нам достоверно известна – 796 человек, а вместе с конюшими и обозниками это примерно 2500 бойцов, к которым следует добавить отряд Пьера де Три, капитана Бове (по прозвищу Патруйар) и Жана, графа де Фрибура и де Нёшателя, пришедшего из так называемого графства Бургундского (Франш-Конте).

Смятение царит по всей округе, начиная с долины извилистого Мёза, где постоянно рыщут вооруженные всадники. Крестьяне из селений Домреми-Грё, Куссе, Бюре, забрав скот, спешно покидают свои жилища и ищут убежища за стенами Нёфшато, единственного укрепленного города, находящегося поблизости; с высоты крепостных стен они увидят, как вдали горит хлеб на полях. Тем временем королевский капитан Робер де Бодрикур, без колебаний поддерживающий короля Франции, собрал в Вокулёре свой гарнизон и усилил оборону мощных крепостных укреплений, включавших, по-видимому, 23 башни, расположенные на крутом откосе между Мёзом и возвышенностью, откуда он берет начало.

Военные действия продолжались весь июль; ждут, что Бодрикур капитулирует, подобно тому как четырьмя годами ранее капитулировал в Витри Ла Гир, знаменитый Ла Гир, что повлекло за собой сдачу небольших городов Шампани – Бланзи, Ларзикура, Эйз-л'Эвена. Капитуляция Витри-ан-Пертуа, которой добился Пьер Кошон, участник переговоров в Труа, стала настоящим сигналом бедствия для крепостей восточной части королевства, на которые английское господство как бы наложило печать, и, как казалось, бесповоротно.

Что бы там ни было, как раз ничего бесповоротного и не произошло на этот раз в Вокулёре. К концу июля удалось достигнуть компромисса. Бодрикур не капитулировал и добился того, что нельзя рассматривать только как отсрочку: нападающие отошли, заручившись обещанием, что он откажется от применения военной силы и не будет нападать на бургундцев. Таким образом, на некоторое время Вокулёр больше не представляет угрозы, но он остался свободным.

Время для нее тянулось медленно, "как для женщины, ожидающей ребенка"

Все эти события непосредственно касаются малочисленного отряда, только что прибывшего на перекресток Гран-Карруа. Они происходили летом предыдущего года. Наверное, кто-то и обратил тогда внимание на крестьянку в красной юбке, которую видели месяцем раньше на Вознесенье (13 мая 1428 года) на высоких стенах Вокулёра. Она еще спрашивала у каждого встречного, где находится сеньор Робер и когда он согласится принять ее. Может быть, ее запомнил Бертран де Пуленжи, один из двух дворян, которым было поручено проводить до Шинона эту самую крестьяночку, но теперь уже одетую в мужское платье, серые штаны и черный капюшон. Бертран рассказывал всем, кто только соглашался его слушать, что он видел, как она разговаривала с Робером де Бодрикуром, капитаном Вокулёра. Она-де говорила, что послана ему волей Господней, для того чтобы он передал дофину: нужно стойко держаться и не вступать в сражение с неприятелем, ведь не пройдет еще и половины поста, как Господь придет на помощь… Нимало не смущаясь раздававшимися со всех сторон насмешками и шутками, Жанна говорила, что королевство принадлежит не дофину, но Господу и что Господь желает, чтобы дофин стал королем и получил королевство из его рук и что, хотят ли того враги или нет, дофин станет королем и она сама поведет его на миропомазание. За этой крестьянкой неотступно следовал немного сконфуженный Дюран Лаксар из Бюре-ле-Пти, которого называли ее дядей. Робер посоветовал ему дать девочке пару шлепков и отвести ее домой – и чтобы об этом больше не вспоминали.

Через два месяца Жанна вместе со своими родителями, младшей сестрой и тремя братьями спешно приезжает в Нёфшато. Некоторое время семья Жанны разделяла судьбу беженцев, заполнивших постоялый двор, который содержала женщина по прозвищу Русс (Рыжая). Жанна делила все радости и горести вместе со своей закадычной подругой Овьеттой, которая была чуть моложе ее и семья которой также бежала от неприятеля. Девушки помогали Русс по хозяйству: мыли посуду и готовили.

И вот зимой, в самом начале поста (который начинался очень рано в этом, 1429 году, так что первое воскресенье поста, называемое монашеским воскресеньем, выпало на 13 февраля), вновь замелькала красная юбка молоденькой крестьянки из Домреми. И во второй раз Робер де Бодрикур выпроводил ее без обиняков. Но Жанна сумела найти пристанище в Вокулёре, она поселилась у каретника Анри Ле Руайе. Он и его жена Катрин стали для Жанны надежной опорой. Жанна твердила всем, что ей необходимо предстать перед дофином до середины поста, и что она несет ему спасение Небес, и что иной помощи у него не будет.

Время для нее тянулось медленно, "как для женщины, ожидающей ребенка", говорила она, да так медленно, что она не выдержала и в одно прекрасное утро в сопровождении своего дяди, преданного Дюрана Лаксара, и жителя Вокулёра по имени Жак Ален пустилась в путь; ее спутники купили для нее лошадь, которая стоила им двенадцать франков. Но далеко они не уехали: прибыв в Сен-Никола-де-Сен-Фон, находившийся по дороге на Совруа, Жанна заявила: "Не так нам пристало удаляться", и путники вернулись в Вокулёр.

Рано утром эта девочка, казалось вдохновляемая глубокой набожностью, отправилась в часовню при замке, называемую "Богоматерь под сводами".

"Я часто наблюдал, как Жанна Дева с благоговением приходила в эту церковь; она слушала там утреннюю мессу и затем подолгу молилась. Я видел ее под сводами церкви, стоящую на коленях перед Святой Девой, иногда ее голова была опущена, иногда она смотрела прямо перед собой", – расскажет позднее каноник церкви Богоматери под сводами Жан ле Фюме, тогда совсем еще молодой человек; как и все, он с изумлением наблюдал за маленькой крестьянкой из Домреми.

В один прекрасный день прибыл гонец из Нанси от герцога Лотарингского и привез Жанне охранную грамоту. Герцог Карл был наслышан о Деве и пожелал ее видеть. Карл II – в молодости сущий разбойник, теперь старый и больной, – вероятно, думал, что речь идет о какой-то целительнице, которая возьмется вылечить его. Жанна в сопровождении славного Дюрана Лаксара, снабженная охранным свидетельством герцога, не колеблясь пустилась в путь. Ее провели к герцогу:

"Он расспросил меня, можно ли вернуть ему здоровье, и я сказала, что ничего в этом не понимаю. Я мало говорила с герцогом о своем отъезде, но просила его, однако, чтобы он отпустил со мной своего сына и людей, чтобы ехать во Францию, и обещала молить Бога о восстановлении его здоровья".

Она не побоялась даже отчитать герцога за его поведение. Все знали, что он покинул "свою добрую супругу" Маргариту Баварскую ради девицы по имени Ализон Дюмэ, с которой он и прижил пять незаконнорожденных детей; в добром городе Нёфшато, который в былые времена вызвал своего герцога в Парижский парламент, подобные истории быстро становились общеизвестными; что же касается его "сына", то в действительности это был его зять Рене д'Анжу, шурин дофина.

Кто-то сопровождал Жанну какую-то часть путешествия, которое она превратила в паломничество, поскольку, без сомнения, именно тогда она направилась в Сен-Никола-дю-Пор; во всяком случае, до Туля с ней ехал Жан де Нуйонпон. Речь идет о конюшем, приближенном Робера де Бодрикура, который рассказывал всем и каждому, как сначала он подшучивал над крестьяночкой в красной юбке и как обратился к ней около домика королевского егеря, насмешливо спросив ее: "Милочка моя, что это вы здесь делаете? Разве не нужно изгнать короля из королевства, а нам всем стать англичанами?" На что Дева, как всегда ничуть не смущаясь, ответствовала ему: "Я пришла сюда, в королевскую палату (на территорию королевства), для того, чтобы говорить с Робером де Бодрикуром, дабы он отвел к королю или приказал своим людям отвести меня; но он не обратил внимания ни на меня, ни на мои слова; тем не менее мне необходимо предстать перед королем в первой половине поста, пусть даже для этого я сотру себе ноги до колен; знайте, что никто – ни король, ни герцог, ни дочь шотландского короля, ни кто-либо другой – не сможет восстановить французское королевство; спасение может прийти только от меня, и, хотя я предпочла бы остаться с моей бедной матушкой и прясть, не в этом мое предназначение: я должна идти, и я сделаю это, ибо моему Господину угодно, чтобы я действовала таким образом".

Озадаченный, он спросил у нее: "Но кто же твой Господин?" И Дева ответила: "Бог".

"Тогда, – продолжал свой рассказ Жан, – я пообещал Деве, вложив свою руку в ее в знак доверия к ней, что сам с Божьей помощью отведу ее к королю; я спросил у нее, когда она хочет ехать; она сказала мне: "Лучше сегодня, чем завтра, а завтра лучше, чем позднее".

Будучи человеком практичным, конюший спросил у нее, собирается ли она отправиться в путь в той одежде, которая сейчас на ней; она заявила, что предпочла бы переодеться в мужское платье. Он тотчас же отправился к своим слугам, чтобы взять для нее штаны, куртку, капюшон. Вернувшись к Ле Руайе, Жанна нашла и другую одежду, принесенную добрыми людьми Вокулёра, которые отныне были на ее стороне: мужское платье, штаны и все необходимое, и к тому же лошадь, которая стоила шестнадцать франков или около того.

"Иди, иди, и будь что будет"

Робер де Бодрикур, устав от досаждавшей ему Жанны, потрясенный воодушевлением, вызванным появлением Девы после ее возвращения из Нанси, решил наконец отпустить ее к дофину. Отряд, который она требовала, был уже сформирован; Жан де Нуйонпон (которого называли также Жаном из Меца) предложил сопровождать ее, так же как и Бертран де Пуленжи. Оба они были готовы взять с собой по одному из своих слуг: Бертран – Жюльена, а Жан из Меца – некоего Жана из Онкура, вероятно, уроженца Онкура-сюр-Эско, родного города прославленного Вийара де Онкура. единственного архитектора средневековья, оставившего нам не только свое имя, но и чрезвычайно ценные "Записки", ныне хорошо известные.

Бодрикур послал с ними королевского гонца Коле де Вьенна, он знал дороги, по которым можно проехать, и умел распознавать во встречавшихся на пути вооруженных людях и гарнизонах тех. кто предан королю Франции; некто Ришар Ларше сопровождал его. Шесть мужчин вокруг этой девочки, которая уже сидит на лошади, как настоящий воин. Впрочем, поскольку в те времена лошадь была единственным известным средством передвижения, Жанне наверняка уже много раз приходилось сидеть верхом на рабочих лошадях своего отца и, очевидно, "спортивная" жизнь ее не страшила!

Последняя предосторожность: Робер де Бодрикур отправился к супругам Ле Руайе в сопровождении вокулёрского кюре мессира Жана Фурнье, облаченного в епитрахиль. Священник произнес над Жанной формулу заклинания злых духов. Если Жанна одержима злыми духами – пусть удалится, если же она творение Добра – пусть приблизится. Вероятно, в то время Жанна пряла рядом с Катрин Ле Руайе (она очень хорошо пряла, если верить последней) и сразу же подошла к священнику и пала перед ним на колени. Впоследствии она заявила Катрин, что, размышляя как истинная христианка, она считает, что кюре вел себя неправильно: разве он уже до этого не слышал ее исповеди? Следовательно, он прекрасно знал, что она добрая христианка и из нее не надо изгонять бесов. Жанна считала эту сцену бесполезной и даже смешной, но она заняла свое место в Истории перед ее первым отъездом и свидетельствовала о замешательстве капитана Вокулёра, решившего, что, возможно, речь могла идти о ведьме.

В конце концов однажды вечером, вскоре после монашеского воскресенья, Робер сам проводил маленький отряд до выхода из города со стороны Французских ворот: "Иди, иди, и будь что будет!"

О чем могли говорить путешественники, проделавшие долгий одиннадцатидневный путь через всю Францию? Всю дорогу Жанна постоянно подбадривала своих спутников. Первую ночь они провели в аббатстве Сент-Урбен-ле-Жуэнвиль, хотя затем, насколько это было возможно, старались совершать переходы ночью, дабы избежать неприятных встреч с шайками англичан и бургундцев, от которых всего можно было ожидать. Жанне хотелось присутствовать на мессе – "если бы мы могли прослушать обедню, мы поступили бы хорошо", – но тогда они обратили бы на себя внимание; и действительно, они смогли прослушать мессу лишь дважды: в Оксере и в церкви святой Екатерины в Фьербуа, когда они оказались уже на дружественной территории.

На протяжении всего этого пути, заявили молодые мужчины, ехавшие вместе с Жанной (Жану из Меца был 31 год, а Бертрану де Пуленжи – 37 лет), она спала рядом с ними на всех остановках, ложилась не раздеваясь, не расстегиваясь, не снимая ни камзола, ни штанов; и никогда у них не было по отношению к ней "движения плоти". "Меня распаляли ее речи и воодушевляла любовь к тому божественному началу, которое было в ней, во что я верил" – так говорили люди, окружавшие Жанну Деву.

Однако в Шиноне, как и в Вокулёре, ее появление не прошло незамеченным. Жанна беспрестанно уверяла своих спутников, что король, или, вернее, дофин, примет ее, как она то и говорила; гонцы и сержанты суетились вокруг нее; некоторое беспокойство царило и среди ее спутников, достигших цели, к которой они стремились. Они сочли, что Жанна убедительно и с честью вышла из испытаний: за одиннадцать дней совместного пути они не нашли в ней ни малейшего недостатка, не заметили никакого проявления слабости; она выказала удивительную набожность, милосердие и непоколебимую решимость. Впрочем, осталось еще главное испытание: то, что она говорила, то, что предсказывала, – соответствует ли это чему-нибудь?

"Спасение может прийти только от меня"

Несмотря на разрушения, от которых Шинонский замок серьезно пострадал в XVII веке, а затем в эпоху Революции и Империи, его величественные стены, устремленные ввысь, все еще возвышаются над городом и нависают, как скала, над долиной Вьенн и остроконечными крышами городка, примостившегося у его подножия. Нетрудно представить, как по этой довольно-таки круто поднимающейся вверх дороге, которую называют сегодня улицей Жанны д'Арк, сновали люди в те долгие часы – от полудня до вечера следующего дня, – которые отделяли приезд Жанны с ее эскортом от момента, когда она наконец-то была допущена в замок к королю. "Ей задавали очень много вопросов", – заявляет Жан из Меца и перечисляет, так же как и Бертран де Пуленжи, благородных людей, советников короля – настоящее столпотворение, – о недоумении, растерянности и сомнениях которых можно догадаться. Жанна и ее спутники, вероятно, рассказывая, откуда они и зачем пришли, сообщили не более того, что мы могли установить и изложили выше; при этом она без конца повторяла, приводя всех в замешательство: "Спасение может прийти только от меня".

Важное лицо, председатель королевской счетной палаты Симон Шарль, довольно подробно опишет, как развивались последующие события; когда Жанна прибыла в Шинон, самого председателя там не было, он был направлен королем с посольством в Венецию. Вернувшись в город "в течение месяца марта", он попросил Жана из Меца рассказать, что произошло, и, будучи человеком дотошным, точно записал услышанное.

Король приказал своим советникам отправиться на постоялый двор, где остановилась Жанна, и расспросить ее: зачем она приехала и чего просит? Жанна колеблется; она хочет говорить о своей миссии только в присутствии короля, но, так как на ответе настаивают, она в конце концов говорит, что у нее два поручения от Царя Небесного. Во-первых, снять осаду с Орлеана, а затем проводить короля в Реймс, дабы он был там миропомазан и коронован. Установив это, советники вернулись к королю. Их мнения разделились. Одни считали, что эта девица явно сумасшедшая и поэтому ее следует без обиняков выпроводить, другие полагали, что королю следует по крайней мере выслушать Деву. Вполне вероятно, что Карл окончательно принял решение и согласился принять ее в замке лишь после того, как получил послание Робера де Бодрикура, отправленное вскоре после отъезда маленького отряда и подтверждающее сказанное Жанной и ее спутниками. Если бы не заверения капитана, не так давно вновь доказавшего свою преданность королю, недоверчивый и подозрительный Карл не принял бы Жанну.

Подумать только, что пришлось преодолеть этой девочке: долгое трудное путешествие по территориям, которые в другие времена назвали бы "оккупированной зоной", переправа вброд через вздувшиеся от паводка реки; а сколько раз можно было наскочить на вражеские гарнизоны и военные отряды в пути и на остановках! И все это надлежащим образом подтверждено закаленным в боях капитаном далекой крепости; все говорит в пользу того, что надо хотя бы переговорить с девушкой. Задним числом понимаешь мудрость Жанны, которая сначала отправилась в путь со своими двумя спутниками, затем вернулась в Вокулёр и заявила: "Не так нам пристало удаляться". Настойчивость, с которой она стремилась переговорить с Робером де Бодрикуром, теперь кажется вполне оправданной: ей было необходимо ручательство капитана.

"Поговорив с ней, король выказал радость"

Было уже поздно, темнело. Время наступления ночи в первые дни марта соответствует половине седьмого или около того; следовательно, часов в семь – полвосьмого Жанна со своими спутниками и, вероятно, с посланцем короля начала подниматься по крутой улочке, которую впоследствии назвали именем героини. "Было более 300 рыцарей и 50 факелов", – скажет она позднее, вспоминая об этом дне. Граф Вандомский получил приказ провести ее в большой зал замка. Возможно, что триста рыцарей, о которых говорит Жанна, цифра несколько преувеличенная, но тем не менее можно представить себе, какое впечатление произвело подобное никогда ранее не виданное зрелище, на молоденькую крестьянку, попавшую впервые в жизни в огромный зал, где горело множество факелов и светильников (из воска и соломы), освещавших все эти незнакомые лица знатных сеньоров и благородных дам.

"Я сам находился в замке и в городе Шиноне, когда приехала Дева, и я видел ее, когда она предстала перед Его Королевским Величеством в полной покорности, и смирении, и простоте, бедная маленькая пастушечка".

Рауль де Гокур сумел с поразительной силой показать пропасть между собравшимися – возможно, не без задней мысли запугать – придворными и "пастушечкой"; в ту эпоху, да еще в устах сильных мира сего, все крестьянки в той или иной степени – пастушки. И Гокур продолжает рассказ:

"Я услышал следующие слова, сказанные ею королю: "Благороднейший господин дофин, я пришла, и я послана Богом, чтобы спасти Вас и королевство".

Это свидетельство при всей своей лаконичности прекрасно подчеркивает контраст между личностью простой крестьянки и вестью, которую она пришла сообщить.

В более поздних описаниях не преминут усугубить этот контраст. Хроника Жана Шартье, "историографа" Карла VII, так описывает происходившее:

"Тогда Жанна предстала перед королем, поклонилась и, как подобает в присутствии короля, сделала реверансы, как будто она была воспитана при дворе, а после приветствия сказала, обращая свои слова к королю: "Да продлит вам Бог жизнь, милостивый король", тогда как она его не знала и никогда до этого не видела; а ведь там находилось много дворян, одетых роскошнее и богаче, чем король. И он ответил вышеназванной Жанне: "Да разве я король, Жанна?" – и, указав ей на одного из придворных, добавил: "Вот король". На что она ответствовала: "Во имя Бога, милый принц, это вы, а не другой".

Симон Шарль, который не присутствовал при этом, но, как мы уже знаем, приехал в Шинон позже, пишет:

"Когда король узнал, что она вот-вот появится, он встал поодаль; однако Жанна узнала его, поклонилась ему и говорила с ним долго; побеседовав с ней, король выказал радость".

И вот, наконец, рассказ самой Жанны Жану Паскерелю, ее духовнику; в нем нет подробностей, но он точно передает, как можно полагать, слова Жанны.

"Когда король увидел ее, он спросил у Жанны ее имя, и она ответила: "Милый дофин, зовусь я Жанной Девой, и моими устами обращается к вам Царь Небесный и говорит, что вы примете миропомазание и будете коронованы в Реймсе и сделаетесь наместником Царя Небесного, истинного короля Франции". После других вопросов, заданных королем, Жанна вновь ему сказала: "Говорю тебе от имени Всевышнего, что ты истинный наследник Франции и сын короля, и Он послал меня к тебе, дабы повести тебя в Реймс для того, чтобы ты был там коронован и миропомазан, если того захочешь". Услышав это, король сообщил присутствовавшим, что Жанна посвятила его в некую тайну, которую никто, кроме Бога, не знал и знать не мог; вот почему он ей полностью доверяет. Все это, – заключает брат Паскерель, – я услышал из уст Жанны, так как сам при этом не присутствовал".

Какие бы детали ни донесла до нас молва об этой встрече, напоминающей сцену из спектакля, никаких сомнений, по-видимому, не порождает тот факт, что Жанну не смутило вызывающее робость зрелище: ни огромный шумный зал, полный народа и освещенный ярко и непривычно, ни то, что она решилась подойти к королю и невозмутимо передать ему весть, ради которой она со своими спутниками пересекла полстраны.

Весть эта, должно быть, произвела сильное впечатление на того, кому она предназначалась. Карл, которого Жанна называет дофином (вопреки водворению англичан в Париже в 1418 году, вопреки Труа), живет в изгнании; вот уже семь лет – с 1422 года, после смерти своего отца. Карла VI Безумного, – он ждет миропомазания, которое сделало бы его королем; даже если было бы преувеличением говорить о том, что его собственная мать высказывала сомнения по поводу законности его рождения, он по крайней мере знает, что отстранен от трона должным образом принятым и скрепленным печатью договором. Тем не менее он никогда по-настоящему не отказывался от хрупкой надежды, хотя, несмотря на свою молодость, в двадцать шесть лет он уже познал и разочарования и поражения. В возрасте двенадцати лет он пережил смерть своего старшего брата, дофина Людовика, затем двумя годами позже второго дофина – Жана, и при этом нельзя забывать о бедственном для страны дне битвы при Азенкуре (25 октября 1415 года), поражении, которое так повлияло на его судьбу и послужило причиной исчезновения многих людей из его окружения. Став дофином, Карл де Понтьё (таков был его титул) провозгласил себя регентом Франции. Но когда он воспользовался своим титулом и попытался действовать лично, дело сразу же приняло наихудший оборот: известен роковой исход встречи у моста Монтеро, во время которой Жан Бесстрашный, герцог Бургундский, был убит при таинственных обстоятельствах своим эскортом. Десять лет прошло после этих событий к моменту встречи в Шиноне, но этот день 10 сентября 1419 года неотвязно довлеет над всеми его решениями. Действительно, Карл не успокоится, пока примирение с бургундским кузеном не сотрет в памяти эти печальные воспоминания.

И когда этот молодой и, по бытовавшему тогда мнению, угрюмый человек принимает девушку, которую ему рекомендует в письме Бодрикур, он помнит горечь этих событий; он учитывает все, а также знает, что новости из Орлеана неутешительны. Поэтому то, что именно к нему обратились как к человеку, который будет "миропомазан и коронован в городе Реймсе", скорее всего, явилось для него некоторым потрясением – и это не укрылось от его приближенных: их поразило "радостное" выражение, появившееся на лице короля после того, как он лично в течение нескольких минут беседовал с вновь прибывшей.

Что она ему сказала? Точно мы этого никогда не узнаем; по всей вероятности, только камин большого зала был тому свидетелем, но можно считать правдоподобным то, что король рассказал своему камергеру Гийому Гуффье и о чем повествует хроника Пьера Сала:

"Однажды утром король… вошел в свою молельню и, находясь там в полном одиночестве, обратился в сердце своем, не произнося ни слова, с нижайшей просьбой и мольбой к Господу Нашему; он с благоговением молил его, что, если так уж случилось, что он оказался истинным наследником, происходящим из благородного Дома Франции, и что королевство по справедливости должно принадлежать ему, да будет угодно Богу, чтобы он смог сохранить и защитить его, или же в крайнем случае пусть Господь окажет ему милость и позволит избежать смерти или тюрьмы, так чтобы он смог укрыться в Испании или же в Шотландии, которые были с незапамятных времен братьями по оружию и союзниками королей Франции…"

Жанна якобы повторила королю его молитву, "некую тайну, которую никто, кроме Бога, не знал и не мог знать", расскажет впоследствии Жан Паскерель. Этот эпизод может показаться крайне незначительным, но во всей истории Жанны, да и в Истории вообще, он займет свое место, которое недооценят лишь те, у кого не хватает опыта в анализе мельчайших фактов, способных изменить всю жизнь.

Во всяком случае, эта беседа подтолкнула Карла принять незамедлительное решение: Жанна останется в замке и он поручит ее заботам супруги Гийома Беллье, бальи Труа, под началом которой находилась дворцовая челядь. Дева не вернется на постоялый двор и останется в королевском жилище; ей отводят помещение в башне, в той части замка, которую называют замком Кульдрэ, к западу от "среднего замка", основного здания крепости: великолепный донжон, построенный двумя веками ранее, нижняя часть которого, кстати, послужила тюрьмой для высших лиц ордена тамплиеров (рыцарей храма), заключенных в нее по приказу Филиппа Красивого в 1308 году. Даже если Жанне и напомнили историю этой башни, она, без сомнения, предпочитала ходить в часовню, находившуюся неподалеку и посвященную святому Мартину. С этого момента ей в услужение определят юношу 14-15 лет по имени Луи де Кут, который некоторое время спустя официально станет ее пажем.

"Помещение было отведено в одной из башен замка Кульдрэ, и я оставался в этой башне вместе с Жанной. Все то время, которое она провела здесь, я находился с ней; ночью при ней были женщины, и я прекрасно помню, что, пока она находилась в этой башне Кульдрэ, знатные люди неоднократно приходили беседовать с ней; что они говорили или делали, мне неизвестно, так как каждый раз, когда они появлялись, я удалялся, и я не знаю, кто они были".

Эти воспоминания робкого мальчика, который в описываемый период учился военному искусству в свите Рауля де Гокура, дополняет поразившая его деталь:

"В то время как я был с Жанной в этой башне, я часто видел ее стоящей на коленях; как мне казалось, она молилась; однако я ни разу не смог услышать, что она говорила, хотя несколько раз она плакала".

Но в Кульдрэ она пробудет недолго. Как бы ни был король потрясен знаком, данным ему Жанной, и речи не могло идти о том, чтобы прислушаться к ее словам, пока доподлинно не выяснится, откуда она и что представляет собой в действительности. Для этого он посчитал полезным отправить ее в Пуатье, где собрались прелаты-богословы и университетские профессора, те по крайней мере – а их немного, – кто остался верен королю. Пуатье должен стать интеллектуальной столицей короля Буржа. Итак, королевский дом двинулся в путь, в то же время в Вокулёр и в родные края Жанны шлют гонцов, чтобы выяснить происхождение этой крестьянки.

Для нее, Жанны Девы, наступило время скитаний; та, которая до этого никогда не покидала родную сторону, отныне ездит по всей Франции; подсчитали, что она покрыла 5000 километров верхом до того, как отправиться – без сомнения, со связанными руками и ногами – в свой последний путь, который приведет ее в Руан. Но об этом она пока ничего не знает, знает лишь то, что ее жизненное поприще будет коротким. Разве не заявила она, приехав в Шинон: "Я проживу еще год, не более…"

Герцог Алансонский

А пока она явно наслаждается поездкой по милой сердцу стране; вероятно, понадобилось не более дня, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее Шинон от Пуатье, – путь, длина которого составляет чуть менее 50 или чуть более 60 километров, в зависимости от того, как ехать – через Луден или по-другому. Кортеж въехал в город герцогов Аквитанских, излюбленное место пребывания королевы Альеноры какими-нибудь тремя веками ранее, и к тому же – на рубеже VI-VII веков – город королевы Радегунды. В городе повсюду возвышаются остроконечные колокольни. Этот въезд в ночной город, должно быть, был радостным.

Но между тем произошло событие, которое нельзя обойти молчанием и которое еще будет иметь важное значение в эпопее Жанны: в Шиноне ее посетил герцог Алансонский Жан, тот, кого она будет называть "мой прекрасный герцог" (этот эпитет в то время был очень распространен, и говорили "прекрасный племянник", как мы сказали бы сегодня "дорогой племянник"). Он сам так рассказал об этой встрече:

"Когда Жанна приехала к королю, тот был в городе Шиноне, а я в городке Сен-Флоран (около Сомюра); я охотился на перепелок, когда прибыл гонец и сказал мне, что к королю приехала Дева, утверждающая, что она ниспослана Богом изгнать англичан и снять осаду этих англичан с Орлеана; вот почему на следующий день я отправился к королю, пребывавшему в городе Шиноне, и увидел там Жанну, разговаривающую с королем. В тот момент, когда я подошел, Жанна спросила, кто я, и король ответил, что я герцог Алансонский. Тогда Жанна сказала: "Вам добро пожаловать, чем больше людей королевской крови Франции соберется вместе, тем будет лучше".

Молодой герцог Алансонский, разумеется, заслуживает доверия короля; он близок Карлу не только по крови, но и по возрасту, так как, родившись в 1406 году, он всего на три года младше дофина; но что самое главное – он совсем недавно вернулся из Англии, где был в плену; пять из двадцати трех лет жизни он провел в заключении; к тому же какое-то время его считали погибшим: его нашли в 1424 году в Вернее среди трупов, он был заключен в башню Кротуа, где вопреки всем предсказаниям выжил благодаря своему могучему организму. Герцог сумел выплатить лишь часть невероятно большого выкупа, но его отпустили; ему пришлось дать обязательство не участвовать в сражениях против англичан до тех пор, пока не будет выплачена вся сумма. Таким образом, он оказался пленником своего слова. И понятно, что он поспешил преодолеть расстояние, отделяющее Сен-Флоран-ле-Сомюр от Шинона, когда ему сообщили о необычном обещании, данном безвестной девушкой, и что ему не терпелось встретиться с ней. Иногда ответ Жанны трактовали неправильно (единственно из-за ошибки в переводе, ведь она определенно сказала: "Quanto plures erunt", т. е. "чем больше их будет"). Этот ответ, должно быть, поразил герцога Алансонского, и он его, видимо, запомнил. Действительно, кажется, что Жанна чувствует себя теперь раскованно, но ей нужно еще объясниться с тем, кого она называет дофином.

"На следующий день, – продолжает Жан Алансонский, – Жанна пришла к королевской обедне и, увидев короля, поклонилась ему; и король провел Жанну в свои покои, и я был с ним, так же как и господин де Ла Тремуй, которого король попросил остаться, приказав всем остальным удалиться. Тогда Жанна обратилась к королю с несколькими просьбами, среди прочего она просила его принести королевство в дар Царю Небесному; получив этот дар, Царь Небесный сделает для короля то, что он сделал для его предшественников, и вернет ему былое положение, и еще многое другое было сказано до обеда, чего я не помню; после обеда король отправился на прогулку в луга, и там Жанна бежала с копьем, и, видя, что Жанна ведет себя подобным образом – несет копье и бежит с ним как в наступление, – я подарил ей лошадь".

Покорен, прекрасный герцог! Жанна уже получила необходимую сноровку и явно заслужила эту лошадь. Из этого отрывка становится ясно, что с первого мгновения герцог, как и многие другие, пришел в восхищение от Жанны.

Дополним это воспоминание:

"Король решил, что Жанна должна предстать перед судом церковников; были назначены: епископ Кастра, духовник короля (Жерар Машэ); епископ Санлиса (Симон Боннэ, который в действительности еще не был епископом этого города, но стал им впоследствии); епископы Магелонна и Пуатье (Уго де Камбарель); метр Пьер де Версай, ставший впоследствии епископом Мо; метр Жан Морен и некоторые другие, чьих имен я не помню".

Это очень ценные указания, неразрывно связанные с пребыванием в Пуатье. Таким образом, в Шиноне происходил если и не настоящий процесс, как тот, который будет проходить в главном городе провинции Пуату, то по крайней мере допрос по всем правилам, проведенный представителями церкви.

"Они расспрашивали Жанну в моем присутствии, – уточняет герцог Алансонский, – зачем она приехала и кто послал ее к королю? Она отвечала, что приехала по поручению Царя Небесного и что ей были голоса и дали ей совет, что ей нужно делать; говорила она и другие вещи, о которых я не помню. Затем сама Жанна за обедом сказала мне, что ее пристрастно допрашивали, но что она знала и могла не больше, чем она рассказала тем, кто ее расспрашивал".

И герцог заключает:

"Король, как только он услышал отчет тех, кого он назначил для допроса, вновь пожелал, чтобы Жанна отправилась в Пуатье и была там допрошена еще раз; но я не присутствовал на этом допросе, устроенном в Пуатье".

"Процесс в Пуатье"

Того, что нам известно, достаточно, чтобы составить представление об этом "процессе в Пуатье", который не раз комментировали. Полагая, что предосторожности никогда не излишни, король решил увеличить число тех, кому доверено допросить девушку, и выбрать из них самых достойных; а собраться они должны были в Пуатье.

Жанну поселили в доме метра Жана Рабате, адвоката Парижского парламента, присоединившегося к королю двумя годами ранее. Нескольким женщинам было поручено тайно наблюдать за ее поведением, собрали прелатов, составивших суд "экспертов", на которых возлагалась обязанность допросить Жанну. Франсуа Гаривель, советник короля, добавляет несколько имен к названным герцогом Алансонским: Гийом Эмери, монах-доминиканец, богослов; еще один бакалавр богословия по имени Гийом Ле Марье, каноник Пуатье; некто Пьер Сеген, которого называют специалистом по Священному писанию; монах ордена кармелитов Жан Ламбер; Матьё Менаж и, главное, Сеген Сеген, монах-доминиканец, который станет позже деканом факультета в Пуатье. Гаривель также уточняет, что Жанну допрашивали неоднократно и следствие заняло примерно три недели; ему самому пришло в голову задать вопрос: почему она называет короля дофином, а не королем? Она отвечала, что не назовет его королем, пока он не будет коронован и миропомазан в Реймсе, в городе, куда она намеревается его отвести. Гаривеля особенно поразила глубокая набожность этой "простой пастушечки", как ее называли.

Больше всего сведений о следствии в Пуатье можно почерпнуть из показаний Сегена Сегена. Допрос, видимо, доставлял ему огромное удовольствие: Жанна отвечала совершенно свободно – ведь ее допрашивали добросовестные судьи. Брат Сеген вспоминает об этом, будучи уже пожилым человеком – семидесяти лет или около того, – но он прекрасно помнит некоторые ответы, передает нам впечатление, которое Жанна произвела на него. Председателем Королевского совета по этому вопросу он называет метра Реньо де Шартра, архиепископа Реймского. Он упоминает даже метра Жана Ломбара, члена Парижского университета, также укрывающегося в Пуатье. Именно метр Ломбар спросил у Жанны, зачем она приехала. "Она ответила очень достойно", – пишет он. Язык Жанны всегда вызывал восхищение. "Эта девица говорила очень хорошо, – скажет о ней пожилой дворянин из окрестностей Вокулёра Альбер д'Урш и добавит: – Я бы очень хотел иметь столь достойную дочь".

И вот в Пуатье впервые в рассказе появляется то, что должно назвать "призванием Жанны": призыв, на который – как она говорила и никогда не отказалась от этих слов – она ответила.

"Когда она пасла стадо, ей был голос, возвестивший, что Бог сжалился над народом Франции и что ей самой, Жанне, нужно идти во Францию. Услышав это, она расплакалась; тогда голос велел ей отправляться в Вокулёр, ибо там она найдет своего капитана, с которым будет в безопасности, и он отведет ее во Францию к королю, и что она не должна колебаться. И вот она сделала, как ей было сказано, и пришла без каких-либо препятствий к королю".

Характер вопросов и атмосфера допроса прекрасно чувствуются в описании брата Сегена. Приведем в качестве примера ответ, данный метру Гийому Эмери:

"Ты сказала, что тебе был голос: "Бог хочет избавить народ Франции от бедствий, которые он переживает", но, если Он хочет избавить его от этого, нет необходимости прибегать к помощи вооруженных людей. И тогда Жанна отвечала: "Во имя Божие солдаты будут сражаться, и Бог пошлет им победу".

"Этим ответом метр Гийом остался доволен", – комментирует брат Сеген. Действительно, нельзя лучше показать грань между действием милости Божьей и мирскими средствами – вечная проблема споров богословов.

Что до самого брата Сегена, то он не постеснялся рассказать, как он оказался жертвой чувства юмора, которое никогда не покидало Жанну:

"Я спросил ее, на каком языке обращался к ней голос. Она отвечала: "На языке, который лучше, чем ваш". Я же говорил по-лимузенски; и вновь я спросил ее, верит ли она в Бога, и она отвечала: "Да, и лучше вас". Тогда я сказал ей, что Богу не угодно, чтобы ей верили, раз Он не дает никакого знамения, которое дало бы возможность понять, что ей нужно верить, и что Он не посоветует королю доверить ей воинов лишь на основании ее утверждений, ибо они окажутся в опасности, а поверят ей, если только она скажет еще что-нибудь; и она ответила: "Во имя Божие, я пришла в Пуатье не за тем, чтобы давать знамения. (И все это, как и ответ, данный выше Гийому Эмери, Сеген, помня о словах Жанны, говорит по-французски.) Препроводите меня в Орлеан, я вам покажу знамение, ради которого я была послана"; и просит дать ей вооруженных людей в том количестве, в каком она посчитает нужным".

Далее излагается миссия Жанны, которая сводится к четырем пунктам:

"Затем она назвала ему самому и другим присутствующим четыре события, которые в скором времени должны были произойти и действительно произошли. Сначала она сказала, что англичане будут изгнаны и осада с Орлеана будет снята и что Орлеан полностью освободится от англичан, но сначала она пошлет им письменное предупреждение; потом она сказала, что король будет миропомазан в Реймсе; затем город Париж снова покорится королю и что герцог Орлеанский возвратится из Англии. Я был свидетелем того, – заключает Сеген, – как все это исполнилось".

Жанна убедила первый суд, назначенный рассмотреть ее дело:

"Мы доложили обо всем в Королевском совете, и мы пришли к единому мнению, что, принимая во внимание настоятельную необходимость безотлагательных действий и опасность, которой подвергается город Орлеан, король может принять ее помощь и послать ее в Орлеан".

Таким образом, решающий этап был преодолен. По приезде в Пуатье Жанна всего лишь молоденькая, всех удивлявшая крестьянка, которая изумила короля, и по поводу которой можно было лишь задаваться вопросом, кто она; в конце своего пребывания она уже получила разрешение действовать.

Некий адвокат парламента по имени Жан Барбэн следующим образом передает впечатление, которое она производила после того, как было вынесено определение прелатов:

"От ученых богословов, с пристрастием изучавших ее и задававших ей множество вопросов, я слышал, что отвечала она весьма осмотрительно, как если бы она была хорошим ученым (слово "ученый" в то время имело смысл: обученный, грамотный), так что их повергли в изумление ее ответы. Они считали, что в самой ее жизни и ее поведении крылось нечто божественное; в конце концов, после всех допросов и расспросов, проведенных учеными, они пришли к заключению, что в ней нет ничего дурного, ничего противоречащего католической вере и что, принимая во внимание бедственное положение короля и королевства – ведь король и верные ему жители королевства пребывали в это время в отчаянии и не знали, на какую помощь еще надеяться, если только не на помощь Бога, – король может принять ее помощь".

И вот что интересно: Барбэн начинает вспоминать некоторые пророчества, сделанные ранее, и соотносит их с Жанной.

"Некто метр Эро, профессор богословия, сообщил, что некогда он слышал от некой Мари из Авиньона, которая приходила до этого к королю, что королевству Франции придется перенести много страданий и испытать бесчисленные бедствия, а ей самой, как она говорила, было множество видений о горестях, которые постигнут королевство Франции, и среди прочего она видела много оружия, которое ей протягивали, и испуганная Мари боялась, что ей придется надеть доспехи; ей было сказано, чтобы она ничего не боялась и что не она наденет это боевое снаряжение, но Дева, которая придет после нее, возьмет оружие и освободит королевство Франции от его врагов; и метр Эро твердо верил, что эта Жанна и была той, о ком говорила Мари из Авиньона".

Действительно, хорошо известно, что Мари, прозванной Авиньонской, были видения.

Но все это – молва народная, а вот официальная констатация факта, выводы, сделанные учеными-богословами:

"В ней, Жанне, не нашли ничего злого, но только добро, смирение, девственность, благочестие, честность, простоту. Хозяева, у которых она жила, Жан Рабате и его супруга, подтверждают, что каждый день после обеда она долгое время проводила на коленях в молитве, а иногда молилась и ночью и что она часто ходила в домашнюю часовенку, где подолгу молилась".

Было произведено и другое расследование, о котором упоминает Жан Паскерель, духовник Жанны:

"Я слышал, что, когда Жанна пришла к королю, ее подвергли осмотру – и осматривали ее женщины, чтобы выяснить, кто она: мужчина или женщина, испорчена или девственница; и они обнаружили, что она женщина, и девственница, и невинная девушка. Как я сам от нее слышал, осматривали ее высокородная дама де Гокур (Жанна де Прейи) и высокородная госпожа де Трэв (Жанна де Мортеме, супруга Робера Ле Масона)".

И та и другая были приближенными королевы Сицилии, тещи короля Иоланды Арагонской, матери его супруги Марии Анжуйской.

Часто превратно толковали это обследование Жанны на девственность: наша эпоха, придающая, кажется, большее значение историям ведьм, чем это было во времена Жанны д'Арк, увидела в нем испытание, проведенное для того, чтобы выяснить, не ведьма ли она, ведь ведьм всегда подозревали в сношениях с дьяволом! В действительности все значительно проще: Жанна, называвшая себя Жанной Девой (девственницей) – и это было ее единственное известное имя, единственное, которым ее называли при жизни, – была бы немедленно изобличена, если бы обследование показало, что она всех ввела в заблуждение. Ее уличили бы во лжи и незамедлительно отослали бы домой, и на этом ее история закончилась бы, так как поверили бы освидетельствованию. Обследование на девственность было в первую очередь доказательством искренности Жанны. К тому же в то время никто не сомневался в том, что безраздельно посвятить себя служению Богу, оставаясь девственным – то есть совершенно независимым, абсолютно свободным для служения Господу душой и телом, – значит внять зову Господа.

И в первую очередь в этом убеждена сама Жанна, заявившая, что посвятила себя Богу, как только поняла, что голос, услышанный ею, был голосом ангела. И ни разу, излишне даже говорить об этом, в ее словах не было ни единого намека на какую-либо чертовщину или колдовство. Такого рода подозрения придут на ум интеллектуалам только в XX веке! В ее время совершенно по-другому расценивали девственность посвященного существа.

Когда Жанна Дева покидает Пуатье, она в глазах народа действительно является Девой. Изумленный интерес, проявляемый к ней, превратился в некоего рода благоговение, и это слово не кажется слишком сильным. Конечно, ждали, чтобы она подверглась испытанию – испытанию, которого она просит, и это будут военные действия, освобождение Орлеана. Но ее уже окружает что-то вроде ауры почтения; отныне она олицетворяет надежду – единственную надежду, если верить свидетелям того времени, – которую находящееся в беде королевство может возлагать только на Бога.

За несколько лет до описываемых событий поэт Ален Шартье, всегда остававшийся верным законному королю, создал произведение, где проза соседствовала с поэзией, и назвал его "Надежда". Вспомним, что это был 1420 год – год подписания договора в Труа. Говорить тогда о надежде – значит бросать вызов. "У этой госпожи Надежды, – писал Шартье, – смеющееся радостное лицо, гордый взгляд и приятные речи".

Девять дней, десять ночей

"Иисус Мария. Король Англии и вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Королевства Франции, вы, Гийом де Пуль (Вильям Поул, граф Саффолк), Жан, сир де Талбо, и вы, Тома, сир де Скаль, именующий себя наместником упомянутого герцога Бедфорда, внемлите рассудку, прислушайтесь к Царю Небесному. Отдайте Деве, посланной сюда Богом, Царем Небесным, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили, разрушили во Франции. Она послана сюда Богом, чтобы провозгласить государя королевской крови. Она готова заключить мир, если вы признаете ее правоту, лишь бы вы вернули Францию и заплатили за то, что она была в вашей власти. И заклинаю вас именем Божьим, всех вас, лучники, солдаты, знатные люди и другие, кто находится пред городом Орлеаном: убирайтесь в вашу страну. А если вы этого не сделаете, ждите известий от Девы, которая скоро придет к вам, к великому для вас сожалению, и нанесет вам большой ущерб. Король Англии, если вы так не сделаете, то я, став во главе армии, где бы я ни настигла ваших людей во Франции, заставлю их уйти, хотят они того или нет; а ежели они не захотят повиноваться, я всех их прикажу убить. Я послана Богом, Царем Небесным, и телесно представляю его, чтобы изгнать вас из Франции. Если же они повинуются, я помилую их. И не принимайте другого решения, так как Королевство Франция не будет вам принадлежать по воле Бога, Царя Небесного, сына Святой Девы Марии; но принадлежать оно будет королю Карлу, истинному наследнику; ибо Бог, Царь Небесный, хочет этого, и Дева возвестила ему (Карлу) это, и он войдет в город Париж вместе с достойными людьми. Если же вы не захотите поверить известию, посылаемому вам Богом и Девой, то, где бы вас ни нашли, мы вас покараем и учиним такое сражение, какого уже с тысячу лет не было во Франции, если вы не образумитесь. И будьте твердо уверены, что Царь Небесный ниспошлет Деве и ее добрым солдатам силу большую, чем та, которая заключена во всех ваших воинах, и исход сражений покажет, на чьей стороне, по воле Божьей, правда. Дева обращается к вам, герцог Бедфорд, и требует, чтобы вы прекратили разрушения. И если вы ее послушаетесь, вы сможете прийти вместе с ней туда, где французы совершат прекраснейшее дело, которое когда-либо совершалось для христианского мира. Дайте ответ, хотите ли вы мира в городе Орлеане; а если вы так не сделаете, то подумайте о великих бедах, которые вам придется пережить. Написано во вторник Страстной недели".

Нам известна точная дата написания этого письма, обнаруживающего здравый смысл Жанны и энергию, с которой она воплощает в жизнь свое отныне признанное предназначение. Письмо датировано вторником Страстной недели, то есть 22 марта 1429 года, но есть также свидетельства очевидца, видевшего Жанну в Пуатье и рассказавшего, при каких обстоятельствах она продиктовала письмо; речь идет о королевском конюшем по имени Гобер Тибо. Он сопровождал Пьера де Версайя и Жана Эро, пришедших к метру Жану Рабате повидаться с Девой.

"Когда мы туда пришли, – пишет он, – Жанна вышла к нам навстречу и похлопала меня по плечу и сказала, что ей хотелось бы иметь побольше людей, подобных мне. Тогда Пьер де Версай объявил Жанне, что они посланы к ней королем. "Я полагаю, что вы присланы порасспросить меня, – отвечала Жанна. – А я не знаю ни А, ни Б". Тогда мы спросили ее, зачем она пришла, а она отвечала: "Я послана Царем Небесным снять осаду с Орлеана и повести короля в Реймс на коронование и миропомазание". Спросив у нас, имеем ли мы при себе бумагу и чернила, она обратилась к метру Жану Эро со словами: "Пишите то, что я вам скажу. Вы, Сюффор, Глассидас и Пуль (Саффолк, Гласдейл, Вильям Поул), я требую от вас именем Царя Небесного, чтобы вы отправились в Англию". И в этот раз Версай и Эро ничего больше не делали, о чем бы я помнил, а Жанна оставалась в Пуатье, пока там пребывал король".

Как и всем, Гоберу Тибо было интересно знать, кто такая Жанна и чего она хочет; он не преминул расспросить о ней Жана из Меца и Бертрана де Пуленжи, которого он по-дружески зовет Поллишоном; они с восторгом рассказали Тибо о том, как вместе с Жанной пересекли всю Бургундию "без каких-либо препятствий". В то время Жанна была всего лишь простой крестьянкой, сила которой крылась только в чудесных обещаниях, но она храбро прошла через испытания повседневной жизни. Как говорили, Гобер Тибо был сильным и статным и, бесспорно, из числа тех людей, которые с достаточной степенью проницательности могут судить о чистоте и невинности; наверное, именно он наиболее тонко почувствовал отношение солдатни к Жанне в то время, когда любая девица, следовавшая за армией, считалась солдатской девкой:

"В армии она была всегда среди солдат; я слышал от многих близких Жанне людей, что она никогда не вызывала у них вожделения, то есть иногда они чувствовали желание плоти, но никогда не смели поддаться ему, и они считали, что нельзя хотеть ее; часто они разговаривали между собой о плотском грехе и произносили слова, способные возбуждать сладострастие, но, когда они видели ее, и она приближалась к ним, они замолкали, и внезапно прекращалось их плотское возбуждение. Я расспрашивал об этом некоторых из тех, кто иногда проводил ночь рядом с Жанной, и они мне отвечали, как я уже говорил, добавляя, что при виде Жанны они никогда не испытывали плотского желания".

Сходные мысли высказывали спутники Жанны, сопровождавшие ее из Вокулёра в Шинон; все были покорены абсолютной чистотой этой девушки. Иными словами, ни Гоберу Тибо, ни его товарищам совершенно не нужно было ссылаться на колдовство для того, чтобы понять то, что подтвердило обследование на девственность! Для них, да и для всего народа в целом, как и для ученых и прелатов, допрашивавших ее, Жанна олицетворяла собой госпожу Надежду.

Некоторые авторы считали, что написание "Письма англичанам" совпадает с окончанием трехнедельного "процесса в Пуатье", что не соответствует свидетельству Гобера Тибо, по которому Жанна говорит как человек, практически уверенный в своей победе. С другой стороны, она принимает тех, кто пришел допросить ее, как людей мало знакомых; очевидно, их визит является частью допроса, продолжающегося в различных формах. Однажды они пришли к Жанне, надеясь застать ее врасплох; в другой раз ее вызывают в дом некой Ла Массе, где, по всей вероятности, вопросы ей задает значительно большее количество людей. Скорее всего, эту Страстную неделю и Пасху Жанна провела в Пуатье.

Отметим, что на этой неделе произошло событие, знаменательное не только для Франции, но и для всего христианского мира. В 1429 году Страстная пятница приходилась на тот же день, что и праздник Благовещения, – 25 марта. Это совпадение двух в равной степени важных для христиан праздников по традиции было причиной паломничества к Богоматери Пюи-ан-Велэ, святилищу, почитаемому с незапамятных времен. Итак, туда и направились несколько спутников Жанны, кто именно – точно неизвестно; наверное, королевский гонец Коле де Вьенн или же Жан из Меца, не исключено, что он взял с собой своего слугу Жана из Онкура; это мог быть любой из шести человек, сопровождавших Деву из Вокулёра в Шинон. Сказать достаточно определенно можно только одно: в Пюи-ан-Велэ отправились по крайней мере двое; вполне вероятно, что это были Бертран и его слуга Жюльен. Но, скорее всего, в дорогу пустился привыкший разъезжать королевский гонец, который знал причетника монастыря августинцев в Туре, поэтому естественно, что он оказался среди лотарингских паломников. К ним также присоединилась мать Жанны Изабелла, чье прозвище Роме указывает на то, что она много странствовала. Воображение, конечно, сразу же рисует нам долгий путь вдоль берегов Мёза до Пюи-ан-Велэ. Однако переходы, должно быть, оказались не намного длиннее или сложнее, чем для паломников, пришедших из Пуатье, которым пришлось обогнуть горы Оверни и следовать по долине Аллье, – сегодня мы гораздо лучше осведомлены о возможностях передвижения в феодальную эпоху.

Хотя с тех пор приток паломников заметно уменьшился, особенно в XV веке из-за войны, тем не менее он оставался значительным; в прошлом веке Жюль Кишера отказался верить в это и даже посчитал, что это ошибка переписчика в рукописном названии города Пюи: villa Aniciensi. Во всяком случае, лотарингские паломники, встречавшиеся с Жаном Паскерелем и знавшие, что он монах монастыря в Type, – в котором часто останавливался король, рассказали ему о Жанне, и действительно, он станет ее духовником. Мать Жанны, видимо, была чрезвычайно набожной: именно она передала дочери свою "правоверность", а также указала ей в какой-то мере на того, кто будет заботиться о ее духовной жизни на протяжении всей ее невероятной эпопеи.

Знамя, хоругвь, меч

Теперь для Жанны настало время активных действий. Она вернулась в Шинон, а затем ее привезли в Тур, где король приказал сделать "доспехи, подходящие для ее тела", то есть вооружение, изготовленное по ее меркам. К тому времени доспехи из полосового металла воины носили чуть менее ста лет. Они появились одновременно с артиллерией и предназначались для того, чтобы защищать от нее. Доспехи должны были быть очень точно подогнаны, чтобы уберечь сражавшегося воина от метательных снарядов, в первую очередь от каменных ядер, и вместе с тем не стеснять движений рук, ног и всех суставов.

В Type Дева поселилась в доме Жана Дюпюи; и поныне в городе показывают мастерскую оружейного мастера, выковавшего и собравшего доспехи Жанне. В счетной книге королевского казначея Эмона Рагье сохранилась запись суммы, выплаченной за эту работу: 100 турских ливров, 10 мая 1429 года.

А сама Жанна заказала себе знамя (или штандарт) и флажок, надеваемый на пику, за изготовление которых, как явствует из счетов, некий художник по имени Ов Пулнуар получил 25 турских ливров. Впоследствии о знамени будут много говорить, в битве при Орлеане оно сыграет, если можно так сказать, активную роль, тем более что Жанна эту роль знамени точно определила: "Она брала знамя в руки, когда шла на штурм, для того чтобы никого не убить". И в самом деле, эта Дева-воин позже станет утверждать, что она никогда никого не убивала. По свидетельству Жана Паскереля, все то, что касалось изготовления знамени, происходило согласно приказу, полученному, как говорила Жанна, от ее "голосов", от ее "совета".

"Она спросила у посланцев своего Господина, то есть Бога, явившихся ей, что она должна делать, и они велели ей взять знамя своего Господина; и поэтому Жанна заказала свое знамя, с образом Спасителя Нашего, сидящего на суде во тьме небесной; на нем был также изображен ангел, держащий в руках своих цветок лилии, который благословлял образ (Господь)".

Кроме того, Жанна приказала сделать хоругвь с изображением распятого Господа Нашего. Хоругвь должны были нести священники, сопровождавшие в то время армию; подле хоругви предполагалось собирать воинов Жанны для молитвы.

"Два раза в день, утром и вечером, – рассказывает Паскерель, – Жанна просила меня созывать всех священнослужителей, и, как только они приходили, они пели антифоны и гимны Святой Деве Марии, и Жанна находилась тут же и не хотела, чтобы к священникам присоединялись солдаты, коли они не были на исповеди, и она призывала всех солдат исповедаться и причаститься, чтобы прийти к хоругви; священники даже во время песнопений были готовы выслушать всех тех, кто хотел исповедаться".

Когда речь зашла о мече, необходимом воину для полного снаряжения, Жанна высказала необычное пожелание: она просила, чтобы за мечом отправились в Сент-Катрин-де-Фьербуа, где она останавливалась по дороге в Шинон; когда же у нее спросили, откуда она знает, что там есть меч, она отвечала: "Этот меч зарыт в землю, он проржавел, и на нем выгравировано пять крестов".

"Она знала от своих голосов, что меч находился там, и она никогда не видела человека, который отправился за названным мечом. Она написала священникам церкви этого городка: возрадуйтесь тому, что меч будет у меня, и пришлите его мне. Меч закопан неглубоко и, как ей казалось, за алтарем; впрочем, точно она не знала, за или перед алтарем. Она сказала также, что, как только меч будет найден, священники этой церкви должны почистить его и ржавчина сразу же исчезнет; а поехал за мечом оружейный мастер из Тура".

До этого у Жанны был меч, подаренный Робером де Бодрикуром перед ее отъездом из Шинона – он думал, что по дороге ей и ее спутникам придется защищаться. Впоследствии у нее будет еще один, третий меч – военный трофей, взятый у бургундцев. Жанна оценила этот меч как знаток, заявив, что это "хороший боевой меч, которым можно нанести хороший удар и задать хорошую трепку". Для меча из Сент-Катрин-де-Фьербуа церковники из Тура подарили ей двое ножен, одни из ярко-красного бархата, другие из золототканого полотна; сама же она заказала ножны "из очень крепкой кожи".

Военная свита

Важно отметить, что именно в Type для Жанны собрали военную свиту, как и полагалось военачальнику; назначили интенданта – Жана д'Олона. который свидетельствует: "Для ее охраны и сопровождения я был передан в ее распоряжение королем, господином нашим"; у нее было также два пажа – Луи де Кут, о котором речь шла выше, и Раймон. В ее подчинении оказались также два герольда – Амблевиль и Гийенн; герольды – это гонцы, одетые в ливреи, позволяющие опознать их. На них официально возлагались обязанности передавать послания важным особам – королям, принцам или военачальникам, и по обычаям того времени герольды были неприкосновенны; иногда они в устной форме передавали вызов врагу, а затем в целости и сохранности возвращались, как мы сказали бы теперь, к себе на передовую.

Раз Жанне дали двух гонцов, значит, король стал относиться к ней как к любому другому воину высокого ранга, облеченному полномочиями и несущему персональную ответственность за свои действия. Иногда утверждали, что ею воспользовались как талисманом только для того, чтобы придать мужества солдатам, которых она сопровождала, и подбодрить их; назначение двух герольдов делает это утверждение безосновательным. У Жанны было несколько лошадей – пять скакунов, заявит она позже, "не считая рысаков, которых было больше семи". Скакуны – это боевые кони, которых также называли одесными конями (ими управляли десной, правой рукой), а рысаки служили для поездок ее приближенных. В число приближенных входили два ее брата – Пьер и Жан, – присоединившиеся к ней, по всей вероятности, в Type.

Королевские войска должны были собраться в Блуа, расположенном на берегах Луары, примерно на полдороге между Туром и Орлеаном; Тур, как и Блуа, все еще находился на территории, контролируемой французами, в то время как выше по Луаре, на правом берегу путь преграждали англичане.

"В городе Блуа, – сообщает королевский хронист Жан Шартье, – можно было видеть множество повозок и телег, груженных зерном, быками, баранами, коровами, свиньями и прочим продовольствием. И Жанна Дева отправилась в путь, так же как и капитаны, прямо на Орлеан со стороны Солони".

Именно в Блуа, пока там находилась армия, Жанна заказала хоругвь, о которой говорилось выше, и если Жана Шартье больше занимает скот, которого погрузят на плоты и отправят жителям Орлеана и тем, кто пытается их освободить, то духовник Жанны растроган почти религиозным обликом выступающей армии:

"Когда Жанна выступила из Блуа, чтобы идти в Орлеан, она попросила собрать всех священников вокруг этой хоругви, и священники шли впереди армии. Так все вместе они вышли со стороны Солони и пели "Veni Creator Spiritus" и многие другие антифоны, и в эту ночь раскинули лагерь в полях, и так же было на следующий день. А на третий день они подошли к Орлеану, где англичане держали осаду вдоль берега Луары. И солдаты короля достаточно близко подошли к англичанам, так что англичане и французы могли видеть друг друга; и солдаты короля привезли продовольствие".

Орлеан

Как свидетельствуют все очевидцы, Жанна проявляла большую заботу о чисто духовной подготовке воинов: она призывала солдат исповедаться и получить святое причастие; она прогнала "развратниц", девиц легкого поведения, следовавших за солдатами, строго запретила грабить, а также сквернословить и богохульствовать. Вот свидетельство герцога Алансонского: "Жанна сильно гневалась, когда слышала, что солдаты сквернословят, и очень их ругала, и меня также, когда я бранился. При ней я сдерживал себя". Впрочем, "милый герцог" принимал активное участие во всех приготовлениях; по просьбе дофина он отправился к его теще королеве Сицилии, которая, по-видимому, финансировала эту новую попытку наступления на Орлеан. Орлеанский Бастард подробно рассказывает об этом:

"Король направил Жанну в сопровождении господина архиепископа Реймского (Реньо де Шартра, в то время канцлера Франции) и сеньора де Гокура, главного управителя королевского дома, в город Блуа, куда пришли все те, кто сопровождал обозы с продовольствием, а именно: сеньор де Ре (Жиль де Ре) и де Буссак, маршал Франции, при которых находились сеньор де Кюлан (Луи де Гравиль, адмирал Франции), Ла Гир (это прозвище Этьена де Виньоля, гасконского наемника), Амбруаз де Лоре, ставший после этого прево Парижа, все они вместе с солдатами, эскортируя обоз с продовольствием и Жанну Деву, подошли в боевом порядке со стороны Солони к реке Луаре".

Итак, они продвигались длинными обходными путями, чтобы не наскочить на близко расположенные к Орлеану позиции англичан, но делалось это без ведома Жанны, которой не терпелось встретиться с врагом и начать боевые действия. Когда отряд подошел к Луаре и Жанна узнала, что Орлеан остался позади, она была явно ошеломлена; поэтому-то и произойдет эта бурная встреча Жанны с Бастардом, о которой он сохранил столь яркие воспоминания. Он знает, что девушка, разузнать о которой он послал своих верных людей два месяца назад, приближается и вскоре появится с авангардом армии на уровне Шеей, куда направляется и он. Будучи тонким стратегом, он сначала посылает – чтобы отвлечь внимание англичан – несколько находящихся в его распоряжении отрядов к одной из бастид, опоясывающих город, к бастиде Сен-Лу.

"Чтобы занять англичан в другом месте, – отмечается в "Дневнике осады", весьма ценном источнике сведений об этих насыщенных событиями днях, – (французы) вышли большими силами, и направились к Сен-Лу у Орлеана, и вели там перестрелку, и так близко подошли к англичанам, что было много убитых, и раненых, и пленных и с той и с другой стороны, при этом французы вернулись в свой город с одним из английских знамен. Пока длилась эта стычка, в город уже вошли обоз с продовольствием и артиллерия, доведенные Девой до Шеей".

Итак, чтобы воссоздать сцену прибытия Жанны в Орлеан, нам следует мысленно перенестись в маленькую деревушку и разместиться у прелестной готической церкви, возвышающейся над ней. Жанна не теряет времени:

" – Вы ли являетесь Орлеанским Бастардом? – спросила она у сеньора, подходившего к ней для приветствия.

– Да, это я, и я радуюсь вашему приезду.

– И это вы посоветовали, чтобы я пришла сюда с этой стороны реки, а не направилась прямо туда, где находятся Талбот и англичане?

Я ответил, что я и другие, более мудрые люди дали этот совет, полагая, что так будет лучше и вернее. Тогда Жанна сказала мне: "Во имя Божие, советы Господа Бога нашего являются более мудрыми и верными, нежели ваши. Вы думали обмануть меня, а обманули сами себя; я несу вам помощь, лучше которой не оказывал ни один воин, ни один город: это помощь Царя Небесного. И эта помощь идет не из любви Бога ко мне, но оттого, что Бог внял просьбам Людовика Святого и святого Карла Великого, и сжалился над городом Орлеаном, и не захотел допустить того, чтобы враги овладели и телом господина Орлеана, и его городом".

Девушка разгневана… Однако то, что случится вслед за этим, обезоружит Бастарда, которого слова Жанны могли вывести из терпения; он обеспокоен судьбой обоза с продовольствием. Он знает, что обоз находится на уровне Блуа и что придется поднять его по Луаре против течения. Бесполезно рассчитывать на ветер, потому что он дует на запад.

"Но сразу же, как бы в тот самый момент, встречный ветер, мешавший кораблям с продовольствием для города Орлеана плыть вверх по течению, изменил направление и стал попутным…С этого момента, – добавляет Дюнуа, – я стал уповать на нее больше, чем прежде".

Он сразу же приказывает поднять паруса на находившихся в его распоряжении судах и умоляет Жанну переправиться через реку и пойти вместе с ним в город Орлеан, "где ее с нетерпением ждут". Дева в нерешительности: по мнению Жанны, ее люди хорошо подготовлены для боя. Она их знает, они исповедовались, они молились вместе с ней, она не решается расстаться с ними. Дюнуа сам отправляется к главным капитанам:

"Я просил, умолял их ради спасения короля дать согласие на то, чтобы Жанна вошла в город Орлеан, и на то, чтобы они сами, эти капитаны со своими отрядами, направились в Блуа. Там бы они переправились через Луару и подошли к Орлеану, потому что невозможно найти более близкой переправы. Капитаны вняли этой просьбе и согласились переправиться через реку у Блуа".

Именно тогда, в пятницу 29 апреля 1429 года, к вечеру, и началась орлеанская эпопея Жанны д'Арк.

"Жанна пошла со мной, – рассказывает Дюнуа, – в руке она сжимала свое белое знамя с изображением Господа Нашего, держащего в руке цветок лилии; со мной и Ла Гиром она пересекла реку Луару, и мы вместе вошли в город Орлеан".

Автор "Дневника осады" более восторженно описывает это событие:

"Так она вошла в Орлеан, по левую руку на прекрасной лошади ехал великолепно вооруженный Орлеанский Бастард, ее сопровождали благородные и храбрые сеньоры, конюшие, капитаны и воины и несколько человек из гарнизона, а также горожане Орлеана, вышедшие ей навстречу.

По пути ее приветствовали и другие воины, горожане и горожанки Орлеана с большим количеством факелов в руках, выказывающие такую радость, как если бы они увидели, что Господь снизошел к ним, – и не без основания, ведь они перенесли столько страданий, горя и мук и уже сомневались, что к ним придет помощь, и боялись потерять и жизнь и имущество. Но они чувствовали себя ободренными и как бы "разосажденными" с помощью той божественной добродетели, которой обладала, как им говорили, эта простая девушка. Все смотрели на нее с большой любовью – и мужчины, и женщины, и малые дети. И они толпились и толкали друг друга, чтобы дотронуться до нее или до коня, на котором она сидела".

Эта встреча с толпами народа – наилучшее свидетельство призвания Жанны и того, как на нее уповали жители осажденного с октября прошлого года города. В течение семи долгих месяцев тиски сжимались, и все попытки разжать их оказались бесплодными. И вот появилась Дева, обещавшая помощь Небес; Жанна пришла к ним – и они уже себя чувствуют "разосажденными". Она должна была быть абсолютно уверенной в своих поступках, чтобы в этот момент не испугаться, что она может разочаровать толпу. Она совершенно спокойна и, по всей видимости, владеет собой. Приведем в доказательство следующий факт:

"Один из тех, кто держал факелы, так близко подошел к ее знамени, что загорелся флажок на пике. Поэтому она пришпорила коня и, очень осторожно повернувшись к флажку, загасила огонь, да так ловко, словно участвовала во многих войнах; воины посчитали это чудом, так же как и горожане, сопровождавшие ее на всем пути по городу, и все они ликовали и с большими почестями проводили ее до ворот Ренар к дому Жака Буше – казначея герцога Орлеанского, где ее с большой радостью встретили два ее брата и два дворянина со своими слугами, приехавшие с ними из Барруа".

И сегодня в Орлеане можно пройти по пути следования Жанны д'Арк от Бургундских ворот на востоке города до противоположной окраины старого города к дому Жанны д'Арк на площади – ныне площади Шарля де Голля. Во время войны этот квартал был стерт с лица земли, уцелели только хоры церкви Покрова Богоматери, находящейся неподалеку от ворот Ренар и дома Жака Буше. Дом восстановлен после войны.

Жанна провела первую ночь в доме Жака Буше, в городе, полном слухов. Жизнь в городе не замирала и ночью. На следующий день начался девятидневный молитвенный обет, в течение которого события будут сменять друг друга с невероятной для Истории быстротой, хотя эти девять дней и показались долгими сгорающей от нетерпения Жанне.

Она буквально места себе не находила, как это бывает, когда тебе шестнадцать или семнадцать лет. Все, что происходило до этого, было для нее лишь докучливой подготовкой: нескончаемые допросы и обследования, выбор боевого снаряжения, сбор армии. Ей казалось, что эти недели никогда не кончатся; и вот наконец-то она на месте – и нужно опять ждать! В субботу 30 апреля она отправилась к Орлеанскому Бастарду. Как нам рассказывает Луи де Кут, "по возвращении она была вне себя от гнева, поскольку он решил, что в этот день штурма не будет". Действительно, Бастард, сохранивший мучительные воспоминания о "дне селедок", ничего не намеревается предпринимать, пока подкрепление, собранное королем, не подойдет к Орлеану. Жанна не может сидеть сложа руки, поэтому отправляется осмотреть позиции англичан – в некоторых местах они в пределах досягаемости голоса. И возможно, находясь на высокой крепостной стене, у ворот Ренар – недалеко от того места, где ее поселили, – она совершает первую враждебную выходку против англичан, о которой нам сообщает ее паж:

"Она заговорила с англичанами, находившимися по другую сторону стены, и просила их уходить во имя Бога, а иначе она их изгонит. И некто по имени Бастард де Грэнвиль (речь идет об "отвергнутом" нормандце – отступнике, перешедшем на сторону врага) наговорил Жанне много грубостей, спрашивая, уж не хочет ли она, чтобы они сдались женщине, и называя французов, сопровождавших Жанну, "нечестивыми сводниками".

Тем не менее вечером Жанна вновь совершает вылазку и по Орлеанскому мосту едет до укреплений, расположенных на Луаре, на островке под названием Бель-Круа, далее два пролета были разрушены, чтобы вражеские войска, прочно укрепившиеся в форте Турель, не сумели проникнуть в город по мосту. И она снова обращается к противнику.

"Оттуда она говорила с Классидасом (Гласдейлом) и другими англичанами, находившимися в крепости Турель, и сказала им, чтобы именем Бога они сдавались – и тогда они уцелеют. Но Гласдейл и люди из его отряда отвечали гадко, и осыпали ее ругательствами, и называли ее коровницей, и громко кричали, что сожгут ее, коли поймают".

И это обещание будет выполнено… Следующий день 1 мая было воскресенье. Жанна считала, что неплохо в этот день соблюдать воскресное перемирие (о чем она еще вспомнит в другой раз), но так как она устала от постоянного стука в дверь, то села на лошадь и поехала по городу. "Дневник осады" упоминает об этом событии:

"В этот день Жанна Дева проезжала по городу в сопровождении нескольких рыцарей и конюших, потому что жители Орлеана так страстно желали ее видеть, что чуть не сломали дверь дома, где она жила. На улицы, по которым она проезжала, вышло столько народу, что она с трудом пробиралась через толпу горожан, которые никак не могли наглядеться на нее. Всем казалось великим чудом, что она так славно сидит на лошади. И в самом деле, она держалась очень величественно и с таким знанием дела, не хуже любого воина, с молодых лет участвующего в сражениях".

Тем временем Орлеанский Бастард выехал навстречу подкреплению, и, поскольку он был командующим и отвечал за оборону города, Жанна ничего не предприняла до его возвращения. Прошло еще два томительных дня – понедельник и вторник, 2 и 3 мая. Во вторник по городу прошла большая религиозная процессия, "и были там Жанна Дева и другие военачальники", записано в городских расходных книгах, "дабы молить Господа Нашего об освобождении города Орлеана". Наконец 4 мая объявили о прибытии Жана Бастарда; Жанна спешит ему навстречу в сопровождении своего интенданта Жана д'Олона; она пообедала со своим интендантом, который и рассказал, что после обеда будущий Дюнуа пришел сообщить: к Орлеану англичанам на подмогу посланы войска, и они уже вблизи Жанвиля. Их вел боевой капитан Джон Фальстолф, прославившийся своими подвигами.

"При сем известии, – рассказывает интендант, – Дева, как мне показалось, возрадовалась и сказала монсеньеру Дюнуа примерно такие слова: "Бастард, Бастард, именем Божьим повелеваю тебе сразу же сообщить мне, как только ты получишь известие о приходе Фальстолфа, и, если он прибудет, а я об этом не буду знать, обещаю тебе, что не сносить тебе головы!" На что сеньор Дюнуа отвечал, чтобы она не сомневалась, он ей, конечно, тут же сообщит".

Жанну выводили из терпения эти проволочки, она опасалась также, что от нее скрывают надвигающиеся события; откуда ей было знать, что действовать придется скорее, чем она думает. На некоторое – недолгое – время они расстались, чтобы немного отдохнуть.

"Внезапно Дева поднялась с постели и, производя много шума, разбудила меня, тогда я спросил у нее, что ей надобно; она отвечала мне: "Во имя Господа! Мой совет сказал мне идти против англичан, а я не знаю, должна ли я идти на бастиды или выступить против Фальстолфа, который везет им продовольствие".

Жанна начала всех будить; растолкав своего интенданта и хозяйку, вместе с которой Жанна отдыхала, она стала тормошить своего пажа: "О негодный мальчишка! Только не говорите мне, что уже была пролита французская кровь!" В доме Жака Буше все засуетились; жена казначея и его дочь помогают Жанне быстро надеть доспехи, тем временем Луи де Кут пошел за лошадью. Он привел ее к дверям дома, и здесь Жанна приказала ему сходить за знаменем, которое он передал ей через окно; она спешит, "поскольку ей надо добраться до Бургундских ворот". Да, как раз за этими воротами разворачиваются главные события дня.

"Предприняли вылазку в сторону Сен-Лу, и завязалась перестрелка, – рассказывает Луи де Кут. – Именно во время этой атаки укрепления были заняты; по дороге Жанна встретила многих раненых французов, что огорчило ее. Когда Жанна подъехала к месту, англичане готовились к обороне. Как только французы увидели Деву, они криками приветствовали ее, и бастида и крепость были взяты".

Первый военный успех, не имеющий, конечно, большого значения, но это первая победа. Ведь Жанне прежде всего надо было перебороть уныние, которому поддались защитники Орлеана, так что расположенная к востоку от города бастида Сен-Лу, построенная на старой римской дороге, на которую выходили Бургундские ворота, недалеко от Сен-Лу на Луаре, знаменует уже начало перелома. Но для Жанны это также и первое столкновение с жестокостью войны. Об этом свидетельствует ее духовник Жан Паскерель и повествует ее паж.

"Жанна сильно горевала, – говорит он, – она оплакивала этих людей, умерших, не исповедовавшись". Ее реакция – исповедаться самой, затем "всенародно призвать всех солдат исповедаться в своих грехах и возблагодарить Бога за одержанную победу".

На следующий день, в четверг, был праздник Вознесения. Вернувшись домой, Жанна заявила, что "она не станет воевать и вооружаться из уважения к празднику; в этот день она хотела исповедаться и получить святое причастие (евхаристию), что она и сделала". Во всяком случае, она воспользовалась этой новой вынужденной передышкой, чтобы послать последнее предупредительное письмо англичанам. Вероятно, она отправила три предупреждения подряд, как того требовал обычай, но мы не располагаем текстом второго письма, которое могло просто-напросто повторять текст первого, посланного из Пуатье. Письмо, написанное в четверг на Вознесение, короче и решительнее:

"Вы, англичане, не имеете никакого права на это французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами – Жанны Девы – оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, ежели вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я вам пишу в третий и последний раз, и больше писать не стану. Подписано:

Иисус Мария, Жанна Дева".

Ниже была сделана не лишенная юмора любопытная приписка:

"Я бы послала вам письмо учтиво, но вы схватили моих гонцов, вы задержали моего герольда по имени Гийенн. Соблаговолите вернуть мне его, а я пришлю вам нескольких из ваших людей, захваченных в крепости Сен-Лу, так как погибли там не все".

Возможно, Гийенн и Амблевиль отправились со вторым предупредительным письмом, текста которого у нас нет. В нарушение законов военного времени о неприкосновенности всех герольдов одного из них взяли в плен. Поэтому Жанна воспользовалась необычным способом, чтобы передать это третье предупреждение:

"Она взяла стрелу, ниткой привязала к ее концу письмо и приказала одному лучнику пустить стрелу в сторону англичан, крикнув при этом: "Читайте! Вот вам известия!" Англичане получили стрелу с письмом, прочли его, а прочитав, принялись громко возмущаться: "Это известия от арманьякской потаскухи!" При этих словах, – добавляет Жан Паскерель, рассказавший эту историю, – Жанна начала сокрушаться и горько рыдать, призывая на помощь Царя Небесного. Но затем она утешилась, поскольку сказала, что получила известия от Господа. А вечером после ужина она повелела мне на следующий день встать раньше, чем в день Вознесения, потому что она исповедуется мне на рассвете, что она и сделала".

Эта пятница после Вознесения станет днем неожиданностей. Жанна исповедалась, прослушала обедню; она настроена сражаться, но сталкивается с сопротивлением губернатора Орлеана Рауля де Гокура, охранявшего ворота и запретившего выходить из города. Почему? Капитаны порешили не идти на штурм в этот день; вероятно, они посчитали, что на некоторое время можно удовольствоваться успехом, достигнутым в Сен-Лу. А Жанна думала по-другому.

"Она считала, что солдатам вместе с горожанами следует выйти из города и штурмовать бастиду августинцев. Многие воины и горожане разделяли ее мнение. Тогда между Жанной и сиром де Гокуром начались пререкания: "Хотите вы того или нет, солдаты пойдут и добьются того, чего они уже добились ранее".

Интендант Жанны подробно описал, что произошло в тот день, – ведь победой были обязаны ей, и только ей: она вышла из города со своими людьми "в правильном боевом порядке" и переправилась через Луару ее стороны Бургундских ворот, где, поскольку бастид; Сен-Лу уже взята, она могла не опасаться нападения с тыла. По левому берегу Жанна направилась к кварталу, который до сих пор называют Сен-Жан-ле-Блан (святого Иоанна Белого). Англичане возвели там другую бастиду на одном из островов Луары – острове Туаль. Французы соорудили мост из лодок, перешли через реку и обнаружили, что крепость покинута англичанами – ее защитники отступили вниз по реке к значительно лучше укрепленной бастиде, которую они воздвигли на развалинах бывшего монастыря августинцев около укреплений, расположенных на мосту и называвших; Турель. Простое отступление, предпринятое с целью перегруппировать силы, поставило французов в невыгодное положение. Приказано отступать.

"В то время как французы возвращались от бастиды Сен-Жан-ле-Блан, чтобы перейти на остров (Туаль), – рассказывает д'Олон, – Дева и Ла Гир оба с лошадьми, переправились на лодке с другой стороны острова и, высадившись, вскочили на лошадей; у каждого в руке было копье. И когда они увидели, что враг выходит из бастиды августинцев и собирается напасть на их людей, тотчас Дева и Ла Гир, которые всегда находились впереди войска чтобы оберегать его, взяли копья наперевес и ринулись на неприятеля. И тогда все последовали их примеру, начали бить врага и силой заставили его от ступить и вернуться в бастиду августинцев… Они сражались, не щадя живота своего, умело окружила бастиду со всех сторон, осадили ее и очень скоро взяли приступом. И там большая часть врагов была убита или взята в плен, а те, кто сумел спастись, укрылись в бастиде Турель у подножья моста. Так в этот день Дева и те, кто был с ней, одержали победу над врагом. И была захвачена мощная крепость, и сеньоры и воины с Девой оставались там всю ночь".

Таким образом, благодаря упорству Жанны была одержана неожиданная победа: прикрывая отступление войск, она спровоцировала штурм, в результате чего мощная бастида, значение которой очевидно, пала. И вновь проявляют себя сторонники бездействия:

"После ужина к ней явился храбрый и видный рыцарь, имени которого я не помню (это сообщает Паскерель, и, возможно, его забывчивость объясняется тем, что он не хочет задеть Рауля де Гокура или же даже самого Бастарда). Он сказал Жанне, что капитаны и солдаты короля все вместе держали совет и сочли, что по сравнению с англичанами их отряды малочисленны и что победу они одержали милостью Божьей, и сказали: "Поскольку мы считаем, что в городе достаточно продовольствия, мы сможем прекрасно продержаться, пока не подойдет помощь от короля. Совет не считает нужным, чтобы завтра солдаты выходили из города".

Жанна, решившая для себя, что эта новая победа является лишь этапом на пути к окончательной победе, в ярости. Ее мало интересует совет, созванный капитанами. Она не ждет новых вестей и вновь обращается к своему капеллану:

"Встаньте завтра поутру еще раньше, нежели сегодня, и старайтесь изо всех сил, как только вы можете, держитесь все время подле меня, потому что мне многое нужно будет совершить, больше, чем когда-либо; и завтра кровь покажется на теле моем над грудью".

На следующий день, в субботу 7 мая, Жану Паскерелю действительно пришлось многое сделать, хотя он и не участвовал в сражении. Чувствовалось, что победа близка. Всю ночь жители Орлеана переправляли на лодках через Луару воинам, укрепившимся в бастиде августинцев, "хлеб, вино и другое продовольствие". На рассвете Жан Паскерель отслужил мессу. Начался штурм крепости Турель, блокировавшей доступ к мосту с октября прошлого года: "И схватка длилась с утра до захода солнца".

В этот насыщенный событиями день Жанна не щадит себя, во всем многообразии раскрываются все ее замечательные способности; она убеждена, что решающая минута близка. "В тот же день, – заявляет Паскерель, – я слышал, как Дева сказала: "Во имя Бога, ночью в город мы войдем по мосту". Это означало, что между берегами Луары будет восстановлено сообщение, прерванное семь месяцев тому назад.

Победа

Было время обеда или немного позже, когда Жанну, как она и предсказывала, ранило стрелой чуть выше груди. Она расплакалась, ее вынесли с поля боя, вытащили стрелу, которая, должно быть, проникла не очень глубоко; кто-то предложил "прочесть над ней заклинание", от чего она наотрез отказалась: "Я бы скорее предпочла умереть, чем сделать то, что, как я знаю, является грехом или противно воле Божьей". Так что рану обработали по обычаю того времени: оливковым маслом и салом, чтобы края раны зарубцевались. После чего Жанна снова ринулась в бой.

Но оборона у крепости Турель мощная и хорошо организованная; французы пытались отрезать бастиду, для чего разрушили одну из арок моста, служившую ей опорой. Об этом упоминается в городских расходных книгах: в них приведена точная сумма, переданная "некому Жану Пуатвену, чье ремесло – рыбная ловля, он-то и вывел на сушу шаланду, которую поместили под мостом у Турель, чтобы поджечь крепость, когда она будет взята". Эту шаланду, вероятно наполненную вязанками хвороста и смолой, и подожгли под аркой моста.

Но все это произошло лишь после того, как Жанне пришлось вновь решительно вмешаться, так как к вечеру сражающихся охватило уныние. Орлеанский Бастард нашел ее и сообщил, что собирается дать приказ отступить в город. Жанна реагирует как человек здравомыслящий – это здравомыслие женщины, понимающей лучше, чем стратег, в чем нуждаются сражающиеся с самого утра люди. "Отдохните, поешьте и выпейте что-нибудь", – посоветовала она. И она заклинает Бастарда подождать еще немного. Видели, как Жанна села на лошадь и поехала в одиночестве "в виноградник, расположенный довольно далеко от лагеря, и там в молитве она провела половину четверти часа", добавляет Дюнуа.

И вот решающий эпизод. Жанна передала свое знамя некоему конюшему по прозвищу Баск, которого Жан д'Олон попросил следовать за ним к крепостному рву. Жанна увидела свое знамя, а поскольку человек, несший его, спустился в ров, она схватила знамя за конец полотна, потянула изо всех сил, "и, как я себе могу вообразить, потрясала знаменем", повествует Жан д'Олон, "заметив это, все подумали, что она подает им сигнал".

"Короче говоря, все люди из армии Девы собрались, и вновь присоединились к ней, и с невероятным воодушевлением пошли на приступ крепостной стены, так что вскоре и стена и крепость были ими взяты, а враги покинули их; и вошли французы в город Орлеан по мосту".

Итак, Турель взята. Жанна взволнована, потому что командир, которого она называет Классидасом, "вооруженный с ног до головы, упал в реку Луару и утоп, и Жанна из сострадания начала оплакивать душу этого Классидаса и многих других, утонувших здесь в большом количестве, и в этот день все англичане, находившиеся за мостом, были взяты в плен или убиты".

Чтобы перейти через разрушенные пролеты, соорудили из досок импровизированный мост, по которому прошли некоторые защитники, остававшиеся в Орлеане. Отныне сообщение было восстановлено; партия выиграна. Все, как можно себе это представить, "были охвачены великой радостью и восхваляли Господа Нашего за прекрасную победу, которую Он им даровал. И многие должны были так поступить, – добавляет летописец, – потому что, говорят, в этом сражении, длившемся с утра и до захода солнца, столько раз шли в атаку и так защищались, что это был один из самых прекрасных подвигов, каких уже давно не помнили"…Духовенство и жители Орлеана благоговейно пели "Те Deum Laudamus", звонили все городские колокола, дабы смиреннейше возблагодарить Господа Нашего за это славное утешение, пришедшее с Небес, и радость царила повсюду, и всячески прославляли своих храбрых защитников, и больше всех Жанну Деву. Этой ночью она оставалась – а с ней сеньоры, капитаны и воины – на поле сражения как для того, чтобы охранять Турель, столь доблестно завоеванную, так и для того, чтобы проследить, не будут ли англичане, желающие помочь своим собратьям по оружию или отомстить за них, наступать со стороны Сен-Лорана. Но они не проявили такого желания".

Жанну перевезли в дом, где она жила, чтобы обработать и перевязать рану; там она съела несколько кусков мяса, смоченных в вине, дабы восстановить силы. Она вошла в город по мосту…

Следующий день, воскресенье 8 мая, – дата, занявшая важное место в летописи Орлеана, а значительно позже и в анналах всей страны. Автор "Дневника осады" пишет:

"На следующее утро, в воскресенье и восьмой день мая этого же 1429 года, англичане покинули свои бастиды, сняли осаду и приготовились к сражению…Посему Дева и некоторые другие храбрые воины и горожане вышли из Орлеана хорошо вооруженными, и встали перед ними, и расположились в боевом порядке; так оставались они очень близко друг от друга в течение целого часа, не начиная схватки".

Это один из великих "моментов напряженного ожидания" в Истории – час, когда французы и англичане лицом к лицу стоят у крепостных стен Орлеана. На этот раз французам не терпится начать сражение, тогда как до этого приходилось подбадривать их, поднимать боевой дух у людей, привыкших часто быть битыми и постоянно считающих, что они уже и так достаточно сделали. Воодушевленные удивительными победами, последовавшими одна за другой 6 и 7 мая, французы с трудом сдерживают свой пыл; но на этот раз Жанна вмешивается, чтобы сказать абсолютно противоположное тому, к чему она призывала в предыдущие дни.

"Что французы восприняли очень плохо, – продолжает "Дневник осады", – но подчинились воле Девы, которая приказала им ни в коем случае не начинать боя и не идти в наступление на англичан, ибо она запретила им это с самого начала во имя любви и чести Святого Воскресенья; если же нападут англичане, то пусть французы защищаются храбро и изо всех сил и ничего не боятся, и они победят".

Итак, Жанна придерживается старинных рыцарских правил, которые ограничивают время военных действий, предписывают соблюдать перемирие по воскресным и праздничным дням и ставят меч сильного на службу слабому. Но в условиях, когда война ужесточается, ей становится трудно убеждать в своей правоте.

"Через час англичане снялись с мест и ушли, сохраняя боевой порядок, в Мён-сюр-Луар; они полностью сняли осаду, в которой был Орлеан с 12-го дня октября 1428 года по сей день".

Орлеан освобожден

Ликование и изумление! Радость обуяла весь город, радость, во все века сопутствующая освобождению.

"В великой радости вернулись в Орлеан Дева и другие сеньоры и воины при невероятном ликовании духовенства и народа, которые, собравшись все вместе, смиренно возблагодарили Господа Нашего и по достоинству восхваляли Его за огромную помощь и ниспосланную Им победу над англичанами, давними врагами королевства…В тот же день, а также на следующий прошли великолепные торжественные процессии духовенства, сеньоров, капитанов, солдат и горожан, находящихся в то время в Орлеане, и из великого благочестия они посетили все церкви".

И затем автор "Дневника" с воодушевлением начинает описывать всеобщее примирение, происшедшее в тот день. До сих пор буржуа и ремесленники Орлеана с опасением относились к солдатам; слишком хорошо было известно, сколько зла способны причинить вооруженные люди безоружным жителям; эти наемники, набранные капитанами, не всегда умеющими поддерживать необходимую дисциплину, одинаково опасны и в военное и в мирное время. Банды наемников на службе королей и крупных сеньоров – вот причина всех ужасов и несчастий того, что позже в школьных учебниках назовут Столетней войной, не имеющей ничего общего с феодальными войнами XII и XIII веков.

Итак, охваченные всеобщей радостью горожане Орлеана больше не страшатся тех, кто их, в общем-то, защищал, но чье присутствие в городе, как червяка в яблоке, они ощущали; даже война меняет свое лицо, когда ее ведет Дева!

И вот уже один за другим скачут гонцы по дороге, ведущей к Шинонскому замку, где несколько недель тому назад Жанна увещевала дофина, призывая его отбросить сомнения и довериться ей, и говорила, что в Орлеане будет знамение, подтверждающее ее слова: она ниспослана Богом, дабы восстановить Королевство Францию. Тем временем дофин продиктовал циркулярное письмо своим "добрым городам" – письмо, к которому ему дважды пришлось делать приписку, поскольку были получены новые известия.

"Именем короля, дорогие и возлюбленные, мы полагаем, что вам известны постоянные усилия, предпринимаемые нами, дабы оказать в меру наших сил помощь городу Орлеану, уже долгое время осаждаемому англичанами, давними врагами нашего королевства…И поскольку мы знаем, что наибольшей радостью и утешением для вас, преданных подданных, будут хорошие вести, возвещенные мною, сообщаю вам, что милостью Божьей, от которого все зависит, мы вновь, и дважды за одну неделю, сумели снабдить продовольствием, хорошо и обильно, город Орлеан на виду у врага, который ничего не смог сделать, дабы воспрепятствовать нам".

Речь идет о двух обозах с продовольствием, сумевших проникнуть в город по Луаре: первый вела Жанна, а второй – Орлеанский Бастард. Затем Карл повествует, как в прошедшую среду (4 мая) была взята "одна из самых мощных вражеских бастид, бастида Сен-Лу".

Но вот появляется гонец. Король возвращается к письму, которое он посчитал оконченным.

"После того как мы написали это письмо, к нам прибыл герольд, примерно через час после полуночи, жизни своей не пощадивший, дабы сообщить нам, что в прошлую пятницу наши люди переправились через реку на лодках у Орлеана и осадили со стороны Солони бастиду, расположенную на краю моста. И в тот же день укрепились в бастиде августинцев и в субботу также штурмовали еще не занятую ими часть названной бастиды, преграждавшей въезд на мост, а было там 600 английских воинов под двумя стягами и знаменем… И наконец, проявив геройство и храбрость, милостью Божьей они заняли названную бастиду, а все англичане, кои там находились, были убиты или взяты в плен".

Король призывает адресатов письма "воздать хвалу доблестным деяниям и чудесным вещам, о которых сообщил нам здесь находящийся герой, а также Деве, которая всегда лично присутствовала при исполнении всех эти деяний".

Но это еще не все, королю вновь придется дополнить свое письмо последней новостью:

"И с тех пор, еще до завершения этого письма, прибыли к нам два дворянина, коим было поручено засвидетельствовать и подтвердить все сообщенное герольдом и рассказать более подробно, чем он…После того как наши люди в прошлую субботу взяли бастиду на краю моста и наголову разгромили врага, на следующий день еще остававшиеся англичане отступили и бежали так поспешно, что оставили свои бомбарды, пушки и все военное снаряжение и большую часть продовольствия и вещей".

Едва поспевает за новостями это письмо, написанное в Шиноне в ночь с 9 на 10 мая 1429 года!

В тот же день 10 мая вести из Орлеана дошли до Парижа, и секретарь Парижского парламента Клеман де Фокемберг, у которого вошло в привычку записывать в своем реестре, помимо судебных дел – их описание входило в его обязанности, – события дня, нечто вроде "официального дневника", отмечает:

"Во вторник 10 мая стало известно и было всенародно объявлено в Париже, что в прошлое воскресенье люди дофина после нескольких штурмов при постоянной поддержке артиллерии в большом числе вошли в бастиду, удерживаемую Гийомом Гласдейлом и другими английскими капитанами и солдатами, и именем короля взяли ее, как и башню у выхода с Орлеанского моста (Турель) на другом берегу Луары, и что в этот же день другие капитаны и воины, державшие осаду… покинули бастиды и сняли осаду, и солдаты короля разбили врага, и была с ними Дева, и сражались они под ее стягом, так говорят". Поскольку секретарю суда не возбраняется отвлечься и предаться мечтаниям, он делает на полях набросок – изображение Девы, о которой говорили по ту и по другую сторону Луары, и в Париже, и в Шиноне. Он нарисовал ее в профиль, в платье и с длинными волосами (ведь он ее никогда не видел!) и с большой тщательностью изобразил ее меч и знамя – две детали, поразившие его – простая девушка среди вооруженных людей, которая несет свое знамя, отмеченное двумя именами: Иисус Мария.

Таким образом, мы располагаем двумя свидетельствами, записанными сразу же после случившихся удивительных событий.

Однако Жанна не поддается всеобщему ликованию, она думает лишь о том, чтобы продолжить выполнение миссии, которая, как она заявляла, была ей доверена. Она покинула дом Жака Буше в Орлеане и уже находится в дороге.

"Оно хорошо потрудилось, и справедливо, чтобы оно было в чести"

Для встречи с королем после снятия осады Жанна и Орлеанский Бастард отправились в Лош.

"Она выехала навстречу королю, держа в руке свой стяг, и они встретились, – рассказывает немецкая хроника того времени, донесшая до нас много сведений. – Когда девушка склонила голову перед королем так низко, как только могла, король тотчас велел ей подняться, и подумали, что он чуть было не поцеловал ее от радости, охватившей его. Это случилось в среду, предшествующую Троице, и она оставалась при нем дольше, чем до третьего дня июня".

В хронике указана дата – 11 мая 1429 года; эту же дату называет Бастард, сопровождавший Жанну. Следовательно, она не стала наслаждаться плодами своей удивительной победы, а у орлеанцев не было времени получше узнать ту, которая не снимала шлема и доспехов по крайней мере половину своего краткого пребывания в городе.

Следует отметить также, что молва о подвиге Жанны облетела всю Европу, проявившую необычайный интерес к случившемуся. Автор процитированной нами хроники – некто Эберхард Виндекен – не кто иной, как казначей императора Сигизмунда; очевидно, император выказал большой интерес к деяниям Жанны и повелел разузнать о ней.

Вероятно, больше всего не терпится сообщить о победе Жанны в Орлеане представителям крупных итальянских негоциантов, державшим конторы во Фландрии и в Авиньоне, наиболее крупных торговых центрах того времени. Так, в дневнике Антонио Морозини, живущего в Венеции, мы находим запись всех новостей, почерпнутых из писем иностранных агентов. Их в первую очередь интересовало состояние военных действий во Франции, поскольку они в основном торговали оружием и прочим военным снаряжением. В одном из этих писем, присланном из Брюгге в мае месяце, рассказывается, как Дева, рожденная в Лотарингии,

"явилась к дофину и хотела говорить только с ним и ни с кем другим…Она сказала ему, что он должен сделать еще одно усилие в этой войне, направить в Орлеан продовольствие и дать бой англичанам – французы, несомненно, победят, и с города будет снята осада…Англичанин по имени Лоуренс Трент, человек честный и сдержанный, узнав, что сообщают в своих письмах столько уважаемых и достойных доверия людей, пишет: "Это сводит меня с ума". Он добавляет как очевидец, что многие бароны, а также простые люди относятся к ней с большим почтением…Ее бесспорная победа в дискуссиях с профессорами богословия наводит на мысль о святой Екатерине, спустившейся на землю. Многие рыцари, слыша, какие доводы она приводит и какие великолепные слова произносит каждый день, считают, что это великое чудо".

Немногим позже тот же Морозини упоминает о другом письме, на этот раз полученном от корреспондента из Авиньона:

"Эта девица сказала мессиру дофину, что должна идти в Реймс, дабы он стал королем над всей Францией, а мы знаем, что ее слова всегда исполнялись и что события всегда подтверждали ее правоту; воистину она пришла, – заключает он, – чтобы совершить великие деяния в этом мире".

Рождение легенды

В Италии не только негоцианты интересуются Жанной: герцогиня Миланская Бонн Висконти написала Деве письмо с просьбой помочь ей вернуть ее герцогство! А советник короля Персеваль де Буленвилье, женившийся на дочери губернатора Астии, послал герцогу Миланскому Филиппу-Марии Висконти восхваляющее Жанну письмо: в тот самый час, когда она родилась в Домреми в ночь на Богоявление (6 января), начали кричать петухи, "как глашатаи новой радости", и разбудили всю деревню. Когда Жанна стерегла в детстве стадо, у нее якобы не пропало ни одной овцы, и в течение шести дней и ночей она якобы могла не снимать боевого вооружения (доспехов), удивляя всех своей стойкостью, и т. д. и т. п. Некий поэт по имени Антуан Астийский сумел переложить на стихи это письмо, написанное на манер античных восхвалений, из которого уже видно, что реальные подвиги Жанны, приумноженные народной молвой, нашли свое отражение в фольклоре.

Вести о них быстро распространились не только среди сторонников короля Франции, но и среди врагов. Так, в "Дневнике парижского горожанина", ежедневных записях писца Парижского университета, также упоминается о деяниях Жанны, приукрашенных слухами и россказнями: в нежном возрасте она пасла овец, "лесные и полевые птицы прилетали по ее зову и клевали хлеб у нее на коленях, как ручные"; и чувствуется досада этого человека, когда он записывает: "В это время арманьяки сняли осаду Орлеана, откуда они изгнали англичан" – и добавляет, что Дева предсказала одному капитану, что он погибнет: "Так и случилось, так как он утонул в день сражения". Это означает, что гибель Гласдейла во время нападения на Турель получила широкую огласку. Ходили слухи, что Жанна якобы предсказала, что он погибнет "не от ран".

Все эти отклики, не имеющие большого значения с исторической точки зрения, свидетельствуют об удивительном воодушевлении, вызванном снятием осады с Орлеана. Французы, которых считали окончательно и бесповоротно разбитыми, вдруг поднимаются и отвечают на самый мощный военный удар, предпринятый победителями, – сбрасывают их в Луару. А вдохновила их на это шестнадцати-семнадцатилетняя девушка. В глазах всех она непорочная дева, на которую снизошло Божественное вдохновение, и от нее можно ждать любого чуда. И вот уже капитулы (муниципальные советники) города Тулузы пишут ей, чтобы рассказать о своих финансовых затруднениях! На юге Франции – в Монпелье, – по легенде, бульвар Бонн-Нувель (Добрая Весть) был назван так в честь известий об освобождении Орлеана. Решительно заявляет о своих верноподданнических чувствах юг Франции, именно в архивах Нарбонны находится дошедший до нас экземпляр письма, посланного дофином Карлом всем добрым городам королевства. Нарбонна – единственный город, сохранивший оригинал письма, в то время как другие лишь упомянули о нем в своих реестрах. Известно, что движение, поддерживающее законного короля, называется "арманьяк"; в XX веке хотели найти на французском юге хоть какое-нибудь чувство злопамятства, оставшееся от войн с альбигойцами. Дело весьма непростое, особенно если вспомнить, что в текстах до XIX века не упоминается об этих ужасных событиях! Волнения, пережитые городами Лангедока двумя веками ранее, к тому времени уже забыты, а последовавшее за этим мудрое правление, в котором не было и намека на преследования, даже в отношении языка (письмо капитулов, так же как и все записи, сделаны на языке ок, языке юга Франции), достаточно хорошо объясняет то, что население присоединилось к королю Франции и предоставило ему большую часть субсидий, в которых он так нуждался. Особый случай представляет Гиень, так как эта провинция оставалась в феодальной зависимости от Англии. Существовало два типа владения, противостоящих друг другу. Гиень во главе с Бордо стоит за короля Англии, своего законного владельца, при этом, конечно, нельзя забывать о торговых интересах алчных бордоских виноделов (как подсчитали, в ту пору англичане потребляли больше вина на душу населения, чем в наши дни). В это же время северная часть Франции захвачена англичанами, и они распоряжаются там как завоеватели. Такое поведение завоевателей в Нормандии и Иль-де-Франс уже в эпоху Жанны д'Арк не могло не вызвать сопротивления, сравнимого с тем, которое возникло у нас в XX веке, но уже против других оккупантов.

Кажется, никто лучше Жана Паскереля, капеллана Жанны, не подытожил все толки и слухи о ее подвигах: "Никогда до того не видели ничего подобного тому, что вы сделали; ни в одной книге не описаны подобные деяния". Итак, Жанна появляется перед дофином в этой ауре победы; Жанна сознает, что, освободив Орлеан – как она и обещала, – она дала "знамение", которого от нее все требовали. Но Жанна не собирается почивать на лаврах, она знает, что ее миссия еще далеко не завершена. "Я первая поставила наверху лестницу в бастиде, что в конце Орлеанского моста", – заявит она позднее. Она выиграла сражение, потому что рисковала своей жизнью, и ее жизнь будет вновь на чаше весов. Мы не можем не оценить ее личный вклад в освобождение Орлеана и то, как трижды только благодаря ее усилиям была одержана победа. В Лоше все повторилось – именно ее решимость заставила короля действовать.

Как же наилучшим образом использовать победу при Орлеане и освобождение города? Очевидно, что с точки зрения стратегии необходимо наступление на Шартр, Нормандию и даже на Париж. Тем более что с этого момента численный состав французских отрядов растет выше всех ожиданий. Мы располагаем записью о решении герцога Бретонского; он сообщает Жанне, что не может приехать лично – из-за "немощного состояния здоровья" – и поэтому посылает своего сына с вооруженным подкреплением. Гобер Тибо, один из тех, кто впоследствии оставит нам свои воспоминания, так писал о воинах Жанны: "Их оказалось много, потому что все следовали за ней". Победы Девы буквально гальванизировали страну.

Орлеанский Бастард недвусмысленно высказался о принятом решении:

"Я вспоминаю, что после победы (при Орлеане), о которой я говорил, принцы королевской крови и капитаны хотели, чтобы король направился в Нормандию, а не в Реймс; но Дева всегда считала, что нужно идти в Реймс, дабы миропомазать короля, и приводила доводы, говоря, что, как только король будет коронован и миропомазан, мощь неприятеля станет постоянно убывать и в конце концов враг не сможет вредить ни ему, ни королевству. Все с ней согласились".

Но в присутствии короля Жанне пришлось твердо настаивать на своем. Тот же Бастард описывает Жанну в замке Лош в тот момент, когда король в своих покоях держит совет с приближенными, среди них находятся Кристоф д'Аркур, Жерар Машэ (епископ Кастра), Робер Ле Масон (канцлер Франции):

"Перед тем как войти. Дева постучала в дверь, а войдя, пала на колени, обняла ноги короля и сказала следующие слова или сходные с ними: "Благородный дофин, не собирайте более так часто столь долгих советов, но как можно скорее поезжайте в Реймс, чтобы получить достойную корону".

Именно тогда Кристоф д'Аркур задал вопрос Жанне, которая возбуждала его любопытство: он не сомневается в том, что ею руководит Божественное Провидение, но ему не терпится узнать, как, каким образом, действует этот таинственный "совет", на который она постоянно ссылается. Король также настаивает на ответе, который Жанна, немного смутившись, дала незамедлительно.

"Когда дело не ладилось, потому что не хотели довериться ей в том, что ей было сказано именем Бога, она удалялась и молилась Богу, жалуясь Ему, как ей трудно заставить поверить своим словам тех, с кем она говорит; и после произнесения молитвы, обращенной к Богу, она слышала голос, обращенный к ней: "Дочь (Господа Бога), ступай, иди, я приду тебе на помощь, иди". И слыша этот голос, она испытывала большую радость, и ей хотелось постоянно находиться в этом состоянии…Повторяя таким образом услышанные слова, она необычайно радовалась, подняв глаза к небу".

Жанна добилась того, что с ее мнением согласились, и это ей, по-видимому, удалось сделать за время пребывания в замке Лош. Долгие переезды, которые она затем совершает, непосредственно связаны с подготовкой к новым военным действиям, которые она собирается предпринять, так как, несомненно, именно после 23 мая она отправляется к герцогу Алансонскому в Сен-Флоран-ле-Сомюр. К тому времени у герцога развязаны руки; выкуп за него выплачен, но, возможно, его супруга страшится дальнейших событий. Она только что заплатила столь крупную сумму, и не ей ли умолять своего супруга более не сражаться. Но Жаннетта успокоила ее: "Госпожа, не бойтесь, я верну его вам в добром здравии и в том же состоянии – или даже в лучшем, чем теперь!"

Получив это ободряющее заверение, герцог и герцогиня Алансонские расстались. Затем мы находим Жанну в Сель-ан-Берри, куда также направился герцог "с очень крупным отрядом"; он даже сыграл партию игры в мяч с юным Ги де Лавалем – речь идет о дворянине, присоединившемся со своим братом Андре к королевской армии. Ги де Лаваль пишет матери – и это письмо сохранилось – об оживлении, царившем на дороге из Сель-ан-Берри в Сент-Эньян, где находился король:

"Здесь говорят, что монсеньор коннетабль ведет 600 вооруженных людей и 400 лучников, и что Жан де Ла Рош тоже идет, и что никогда еще у короля не было такой большой армии, какую ожидают здесь, и никогда люди так охотно не шли на дело, как сейчас".

Юноша с воодушевлением рассказывает, как в Лоше он встретился "в замке с монсеньером дофином. Это очень красивый и любезный господин, прекрасно воспитанный, ловкий и проворный для своего возраста; ему, должно быть, около семи лет" (имеется в виду будущий Людовик XI, которого Жанна тоже, возможно, видела во время своего пребывания в городе). Через всю свою жизнь он пронесет это свое детское воспоминание о встрече с Жанной и станет единственным из наших королей, выказавшим хоть какую-то признательность Жанне; он назовет ее именем двух из своих дочерей, законнорожденную и внебрачную (хотя, по правде говоря, имя Жанна в то время было довольно распространено).

Для Ги де Лаваля встреча с Жанной Девой тоже была событием. Жанна послала его бабке Анне де Лаваль, вышедшей замуж за Дюгеклена, "маленькое золотое колечко"; она понимала, что это слишком скромный подарок, но считала его знаком уважения и почтения к прославленной даме и доблестному воину, ее супругу. Ги в восторге от Жанны:

"Дева оказала очень хороший прием моему брату и мне, она была в боевом снаряжении, только голова оставалась непокрытой, в руке она держала копье. После того как мы приехали в Селль, я отправился к ней в дом, чтобы повидаться; она приказала принести вина и сказала, что скоро угостит меня вином в Париже. И кажутся божественными ее поступки, и радостно видеть и слышать ее".

Он описывает ее с восхищением и даже горячностью:

"Я видел, как она, в доспехах и при полном боевом снаряжении, с маленькой секирой в руке, садилась у выхода из дома на своего огромного черного боевого коня, который пребывал в большом нетерпении и не позволял оседлать себя; тогда она молвила: "Отведите его к кресту", который находился перед церковью на дороге. Затем она вскочила в седло, а он не шелохнулся, как если бы был связан. И тогда она обернулась к церковным вратам, находившимся совсем близко от нее: "А вы, священники и священнослужители, устройте процессию и помолитесь Богу". И тогда она отправилась в путь, приговаривая: "Спешите вперед, спешите вперед". Миловидный паж нес ее развернутое знамя, а она держала в руке секиру. Ее брат (Пьер или Жан?), прибывший неделю тому назад, уехал вместе с ней, он был в доспехах и вооружен…"

Луарская кампания

Письмо было написано в среду 8 июня, незадолго до отъезда. Жанна с братом отправляются в Роморантен, после чего и началось то, что назвали Луарской кампанией. Нужно было выбить противника из еще занимаемых им пунктов на берегах Луары и окрестных равнинных районов, чтобы гарантировать таким образом безопасность тылам армии, когда она вступит на дорогу к Реймсу. Ги и Андре де Лаваль очень хотели испытать себя в этой – первой для них – военной кампании и не скрывали нетерпения. Но их мать, видимо, написала письмо королю – изгнанная из Лаваля, она удалилась в Бретань, в замок Витре, – с просьбой не посылать молодых людей сразу же в бой.

"Вы вручили уж не знаю какое письмо, – продолжает Ги, – моему кузену де Ла Тремую, и теперь король пытается удержать меня при себе, пока Дева не подойдет к занятым англичанами пунктам вокруг Орлеана. Они будут осаждены, и туда уже послана артиллерия; но это совсем не волнует Деву, которая говорит, что, когда король направится в Реймс, я поеду с ним".

Но Ги де Лаваль намеревается уехать раньше. "И того же мнения мой брат", – добавляет он. После чего он настоятельно просит у своей матери прислать скорее денег: "У нас на все про все осталось только около трехсот экю французскими монетами".

Развитие событий отмечает та же стремительность, которая характерна для Жанны, когда она получает свободу действий. Вспомним, что она покинула Сель и отправилась в Роморантен, а оттуда к Орлеану. Остатки английской армии, изгнанной из Орлеана, под предводительством Саффолка отошли к Жаржо. Кроме того, герцог Бедфорд поспешил собрать другой крупный военный отряд, который под командованием прославленного Джона Фальстолфа должен был прийти на выручку.

Король поручил командование этой Луарской кампанией герцогу Алансонскому. Сначала герцог направил свою армию, насчитывающую 600 копий – значит, столько же рыцарей, а всего около 2000 человек, – на Жаржо; уже на следующий день количество воинов удвоилось, так как к армии присоединились отряд Орлеанского Бастарда и люди Флорана д'Иллье, капитана Шатодена. Между капитанами разгорелся спор: следует ли идти на штурм города? Считалось, что отряды англичан там многочисленны. И вновь только вмешательство Жанны заставляет их действовать:

"Видя, что они не могут прийти к соглашению, Жанна сказала: не опасайтесь – силы неприятеля не так многочисленны – и без колебаний идите на штурм англичан, вас направляет Бог. Жанна сказала, что, не будь она уверена, что Господь Бог направляет это дело, она бы предпочла скорее пасти овец, чем подвергать себя таким опасностям".

Итак, войска направились к Жаржо с намерением, как твердо заявил герцог Алансонский, остановиться в предместье и провести там ночь.

"Узнав об этом, англичане вышли им навстречу и сначала оттеснили людей короля, – рассказывает герцог Алансонский. – Видя это, Жанна подхватила свое знамя и пошла в наступление, увещевая и приободряя солдат, и солдаты короля сражались так храбро, что эту ночь они провели в предместье Жаржо. Я верю, – добавляет герцог, который как никто иной мог рассказать о событиях, – что Бог руководил этим делом, поскольку этой ночью, в сущности, не было выставлено охранение и, если бы англичане вышли из города, солдаты короля оказались бы в большой опасности".

И вновь на следующий день Жанна лишила капитанов возможности затянуть совет, на котором всяк высказывал свое мнение, а к согласию никак не могли прийти.

"Жанна сама обратилась ко мне: "Вперед, милый герцог, на штурм!" И так как мне казалось преждевременным так быстро начинать наступление, Жанна сказала: "Не сомневайтесь, час наступает, когда это угодно Богу". И еще она сказала, что следовало действовать, когда того хочет Бог: "Действуйте, и Бог будет действовать!", – а позже она утешила меня: "О милый герцог, неужели ты боишься? Разве ты не знаешь, что я обещала твоей жене привезти тебя обратно целым и невредимым?"

Герцог Алансонский считает, что во время этого наступления Жанна спасла ему жизнь:

"Вдруг Жанна попросила меня перейти на другое место, иначе находящееся в городе орудие, на которое она мне указала, убьет меня. Я отошел в сторону, и чуть позже на том самом месте, с которого я ушел, был убит некто по имени монсеньор дю Люд; это меня чрезвычайно напугало, и после случившегося я не перестаю изумляться словам Жанны".

Затем герцог рассказывает о попытке Саффолка добиться перемирия в разгар сражения, но он не был услышан. Штурм подходил к концу, когда Жанна взобралась со знаменем в руке на лестницу, ее ударило в голову камнем, который разбился об ее каску, "ее шапелин"; она упала наземь, но быстро поднялась и закричала солдатам: "Друзья, друзья, ну же! Вперед! Господь Наш вынес приговор англичанам, и теперь они наши, не сомневайтесь!"

Это случилось 12 июня 1429 года. Саффолк был взят в плен, и без промедления войска направились к Мену и Божанси. Поскольку англичане укрылись в замке, сам город Божанси очень скоро попал под контроль французов. В это время герцог Алансонский получил неожиданное подкрепление в лице коннетабля Артура де Ришмона, оказавшегося в то время в немилости: еще недавно дофин Карл находился под его сильным влиянием, но его оттеснил Ла Тремуй, на которого король перенес свою благосклонность. Бывшие союзники – Ришмон и Ла Тремуй – превратились во врагов. Пострадает ли военная кампания от последствий этой борьбы за влияние? "Я сказал Жанне, что если коннетабль появится здесь, то я уйду". На что она заметила, "что нужно помогать себе". Действительно, только что узнали о "приближении английской армии, а с нею и сеньора Талбота"; это был испытанный и закаленный в боях воин, и само его имя способствовало смягчению разногласий, царивших в лагере французов. Герцог Алансонский вел переговоры о капитуляции замка Божанси и обещал предоставить охранное свидетельство его гарнизону.

"Когда английский гарнизон отступал, – вспоминает герцог Алансонский, – пришел кто-то из отряда Ла Гира и сказал мне по поручению королевского капитана, что приближаются англичане, что вскоре мы окажемся с ними лицом к лицу, что они вооружены и что их около тысячи".

В самом деле, 17 июня обе армии стали друг против друга, и мы можем предоставить слово еще одному очевидцу событий, но сражавшемуся в рядах англичан, бастарду Вейврэну:

"На огромной и широко раскинувшейся равнине Бос вы бы увидели англичан, надвигающихся со всех сторон в полном боевом порядке; затем, когда они оказались на расстоянии одного лье от Мена и достаточно близко от Божанси, предупрежденные об их приближении французы – а их было примерно 600 воинов, среди которых находились их военачальники: Жанна Дева, герцог Алансонский, Орлеанский Бастард, маршал Лафайетт, Ла Гир, Потон и другие капитаны, – выстроились в боевом порядке на пригорке, чтобы лучше видеть силы англичан".

Англичане остановились и также перестроились в боевой порядок, при этом их лучники образовали, как обычно, первые линии, "выставив острой стороной свои колья"; эти колья, забитые в землю, сдерживали любую кавалерийскую атаку; к французам направили двух герольдов, сказавших, что только от них зависит решение спуститься с пригорка и вступить в сражение. "Ответ им был дан людьми Девы: "Сегодня располагайтесь на ночлег, так как уже довольно поздно, а завтра по воле Господа и Богоматери мы сойдемся поближе".

Сражение при Пате – повторение Азенкура и реванш за него

Вызов брошен, и в ожидании сражения пройдет ночь с 17 на 18 июня. Все оставались на своих позициях: англичане около Мена, французы в Божанси, правда, их несколько беспокоило дальнейшее развитие событий – они знали, что к англичанам в замке подходит подкрепление. Орлеанский Бастард рассказывает, что герцог Алансонский поделился с Жанной своими сомнениями спросил у нее совета. Она громко ответила ему:

"Пусть у всех будут хорошие шпоры!" Услышав такой ответ, присутствующие спросили Жанну: "Что вы говорите? Неужели мы обратимся в бегство?" Тогда Жанна сказала: "Нет – англичане, кои не будут защищаться и потерпят поражение, и вам нужны будут хорошие шпоры, чтобы преследовать их". И так оно и случилось, ибо они бежали и оставили более 4000 убитых и пленных".

Этот день 18 июня стал днем самой большой победы, одержанной Жанной, и на этот раз не во время штурма, как при снятии осады с Орлеана, но в открытом ноле. Именно сражение при Пате является истинным повторением Азенкура; как и 8 мая. 18 июня является самой знаменательной датой военных побед, которыми мы обязаны Деве. Жан Вейврэн описывает удивительный поворот событий, в которых он участвовал лично. За авангардом находились основные силы под предводительством Фальстолфа, Талбота, некоего Томаса Раместона и других.

Цепь случайностей? злосчастных для англичан – нарушила этот прекрасный порядок: авангард, предупрежденный о приближении французов, расположился вместе с повозками с продовольствием и артиллерией "вдоль изгородей, находившихся около Пате"; затем Талбот занял место там, где, как он считал, должны были пройти французы, "полагая, что он сможет охранять этот проход до подхода других отрядов", "но все обернулось по-другому", добавляет Жан Вейврэн.

"Непреклонно и неотвратимо шли французы на врага, которого они еще не могли видеть, и не знали, где точно он находился, когда вдруг случайно дозорные, ехавшие впереди, увидели, как из леса выбежал олень и припустил в сторону Пате; он вклинился в английский отряд. Раздались громкие крики, а французы не знали, что враг так близко".

Благодаря оленю, ниспосланному Провидением, французы поняли, где стоит противник. Дозорные помчались предупредить свои отряды, сообщив им, что "наступило время потрудиться". Схватка началась до того, как в полнейшем беспорядке отряды англичан смогли соединиться. Отряды авангарда, видя, что к ним сломя голову мчится капитан Фальстолф, подумали, "что все пропало, а отряды бегут. Поэтому капитан, несший белое знамя авангарда, решив, что так оно и есть, вместе со своими людьми обратился в бегство, и они отступили от изгороди". В это время Фальстолфа и его солдат также охватила паника. "И ему было сказано в моем присутствии, – заявляет Жан Вейврэн, – чтобы он сам о себе позаботился, так как они проиграли битву". Действительно, в другом отряде был только что взят в плен Талбот; все это вызвало смятение и беспорядочное бегство.

"И уже французы, участвовавшие в схватке, могли вволю убивать или брать в плен, как им заблагорассудится; и в конце концов англичане потерпели полное поражение при малых потерях со стороны французов".

Бастард Вейврэн разделил судьбу Фальстолфа, бежавшего к Этампу и Корбею.

Было убито только трое французов, потери же английской стороны бургундский хронист оценивает в 2000 человек, и Вейврэн заключает:

"Так французы добились победы в местечке Пате, где они провели целую ночь, возблагодарив Господа Нашего за такой прекрасный исход дела…По имени этого местечка сражение вечно будет носить имя "день Пате".

Удивительный день, вызвавший переполох даже в Париже. Как только стало известно о победе при Пате, парижане подумали, что "теперь арманьяки нападут на них, усилили караулы и начали укреплять крепостные стены".

Но не в Париж намеревается Жанна направить королевскую армию, собранную в Жьене, к тому времени она могла насчитывать около 12 000 воинов. После сражения король, отныне уверовавший в правоту Жанны, решил направиться в Реймс. Он начал рассылать приглашения, как тогда полагалось, добрым городам своего королевства, а также вассалам, тем, кого называли пэрами, – светским и церковным, – которые должны были присутствовать на церемонии коронации и участвовать в ней. Среди них был герцог Бургундский. Жанна сама послала ему письмо – к сожалению, теперь утерянное, – в котором призывала его приехать дать клятву верности королю Франции. Другое письмо, продиктованное ею, сохранялось в наших архивах до пожаров второй мировой войны; в этом письме жители Турнэ приглашались в Реймс: "Клянусь моим древком, я в целости и сохранности доведу милого короля Карла и его приближенных до Реймса, и он будет там миропомазан". Если верить Персевалю де Кани, хронисту герцога Алансонского, состоявшему в то время у него на службе, Жанна была чрезвычайно раздосадована этой новой отсрочкой, испытывающей ее терпение: одиннадцать дней прошло с победы при Пате до выезда из Жьена. И правда, король отправился в путь лишь 29 июня, "и раздосадованная (Дева) уехала и два дня до отъезда короля провела в полях".

По правде говоря, с точки зрения стратегии этот выезд в Реймс бы совершеннейшей бессмыслицей, так как предстояло пересечь районы, где хозяйничали бургундцы.

Дорога в Реймс

На бургундский гарнизон натолкнулись при первом же переходе, 20 июня в Оксере. В течение трех дней шли переговоры между королем и горожанами, которые в конце концов поставили армии продовольствие и, будучи людьми осторожными, заявили, что "окажут королю такое же повиновение, как города Труа, Шалон и Реймс".

Говорить о Труа означало напомнить о городе, где король Англии Генрих V был провозглашен регентом Франции. После женитьбы на Екатерине Французской он становился шурином несчастного Карла VI и Изабо Баварской, а их потомкам была обещана корона Королевства Франции. Нигде более нельзя было найти подобного нагромождения событий, направленных на то, чтобы отстранить "буржского короля". Доехав до Сен-Фаля – чуть больше пяти лье (22 км) от Труа, – Жанна предусмотрительно направила 4 июля письмо жителям города, и Карл между тем поступил так же. Так же как и Жанна, он им обещает полную амнистию:

"Законопослушные французы! Выходите встречать короля Карла, и да не будет на вас вины, и не опасайтесь ни за свою жизнь, ни за свое добро, если вы так поступите; если же вы так не сделаете, я обещаю вам и заверяю вашей жизнью, что мы войдем с помощью Божьей во все города, которые должны по праву принадлежать святому королевству, и установим там добрый прочный мир, кто бы ни выступал против нас. Поручаю вас Богу, и да хранит Он вас, ежели Ему будет угодно. Ответьте кратко".

Получив это решительное письмо, обеспокоенные горожане Труа задались, как и жители Оксера, вопросом: как поведут себя жители Реймса и других городов? Одного за другим посылают гонцов; уполномочили также вести переговоры некоего францисканца, брата Ришара, пользовавшегося репутацией в высшей степени благочестивого человека. Жанна не без иронии упомянет о его приезде: "Когда он пришел ко мне, он стал, приближаясь, все кругом осенять крестным знамением и окроплять святой водой; и я сказала ему: "Подходите смелее, я не улечу!" Она начала уже привыкать к подобным заклинаниям злых духов!

На самом деле положение армии было критическим. Не хватало продовольствия, в городе стоял сильный бургундский гарнизон, и, как всегда, мнения капитанов о том, что следует предпринять, разделились. Орлеанский Бастард рассказывает, что Жанне снова пришлось вмешаться:

"И тогда пришла Дева, и вошла в Королевский совет, говоря следующие слова или примерно такие: "Благородный дофин, прикажите, чтобы ваши люди пришли и осадили город Труа, и не затягивайте Совет, потому что, во имя Бога, не пройдет и трех дней, как я введу вас в город Труа любовью, или силой, или храбростью и лживая Бургундия будет этим поражена".

Сказав это, Жанна принялась расставлять войска и артиллерию вдоль крепостных рвов, "и она так хорошо потрудилась этой ночью, что на следующий день епископ и горожане, дрожащие и трепещущие, выказали повиновение королю".

Другой очевидец событий, Симон Шарль, уточняет, что Жанна развернула свое знамя.

"За ней следовало множество пеших людей, которым она приказала приготовить охапки хвороста, чтобы заполнить рвы. Они сделали много вязанок, и на следующий день, дав сигнал бросать хворост в рвы, Жанна кричала: "На штурм!" Видя все это и опасаясь штурма, жители Труа решили обговорить с королем договор. И король пришел к соглашению с жителями города и с большой торжественностью вошел в Труа; Жанна, несущая свое знамя, ехала рядом с королем".

Этот торжественный въезд в город – въезд, которым обязаны предательству, – произошел в воскресенье 10 июля.

12 июля армия вновь пустилась в путь и через два дня подошла к Шалон-сюр-Марн. Королевский глашатай Монжуа передал письма дофина, обещавшего, как и везде, "отмену" (амнистию); епископ Жан де Монбельяр, подражая епископу Труа Жану Легизе, сразу же выехал навстречу дофину, чтобы передать ему ключи от города. Таким образом, по мере приближения к цели путешествия переговоры становились все короче, ожидание менее гнетущим, а продвижение армии более уверенным.

На этом переходе до Шалона – последнем, когда пришлось вести переговоры, – произошло важное событие, которое следует запомнить, так как оно имеет значение для последующего хода нашего повествования. Послания, отправленные королем для того, чтобы оповестить жителей его королевства о том, что он направляется в Реймс, дабы получить там по многовековой традиции миропомазание, глашатаи должны были повторять повсюду – во всяком случае, в районах, сохранивших преданность королю. В результате простой люд поспешил в Реймс. И это тоже традиция; коронация короля считалась народным праздником, конечно же, очень торжественным, но начисто лишенным той чопорности и закрытости, которые обязательны для церемоний в наше время.

По дороге Жанна встретила некоторых из тех, кто называл ее Жаннеттой, – жителей ее родной деревни, пришедших из Домреми, чтобы присутствовать на церемонии миропомазания, которая для них имела значение большее, чем для кого бы то ни было в королевстве. Здесь же один из ее родственников по имени Жан Моро, который с волнением будет рассказывать, что при встрече Жанна подарила ему "красную куртку, которую она носила". Жан Моро отправился в дорогу вместе с четырьмя другими жителями Домреми. Беседуя с ними, Жанна сделает важное признание. "Она говорила, – рассказывает один из них, некто Жерарден из Эпиналя, – что не боится ничего, кроме предательства". В тот момент подобное признание могло удивить: Жанна уже на пороге близкой победы, но нам еще не раз представится случай вспомнить об этом ее предчувствии, высказанном в необычных обстоятельствах.

В субботу 16 июля в замке Сэт-Со король принимал депутацию горожан Реймса, которые сообщили о полном повиновении и покорности своему суверену. Впервые столь открыто выражал свою лояльность город, расположенный в "бургундских" краях. Следует добавить, что в тот же день незначительное число тех, кого называли "отрекшимися французами" (мы бы сказали: те, кто сотрудничал с врагом), покинуло город, среди них бывший ректор Парижского университета, уроженец Реймса по имени Пьер Кошон, один из основных участников переговоров, окончившихся подписанием договора в Труа… И в тот же вечер Карл вступил в город Реймс, население встретило его криками: "Ноэль, ноэль!" [Noel (фр.) – радостная весть.]

Миропомазание и коронация короля прошли на следующий день, в воскресенье 17 июля 1429 года, по принятому церемониалу, хотя подготовка к нему и была слишком поспешной. Отныне дофин становится Карлом VII, помазанником Божьим, освященным миром, ибо только обряд миропомазания превращает королей в законных наследников королевства.

У нас мало подробностей о том, как проходила церемония. На протяжении веков обряд миропомазания мало менялся, поэтому можно предположить, что этот обряд, за исключением некоторых деталей, сохранился практически неизменным со времен Людовика Святого, прошедшего через это таинство ребенком почти на двести лет раньше, в 1226 году. Карл, которого Жанна называла до сих пор дофином ("Она говорила, что не назовет его королем, пока он не будет коронован и миропомазан в Реймсе, куда она полна решимости его отвести", – указывает один из королевских советников Франсуа Гаривель), по-видимому, накануне вечером пришел к собору, дабы "помолиться Богу и бодрствовать, молясь, столько, сколько он посчитает нужным и насколько его удержит его набожность". Наутро четыре всадника, которых называли "заложниками святого сосуда", вероятно, направились в аббатство Сен-Реми за драгоценным пузырьком с миром, который, по преданию, был принесен ангелами во время крещения Хлодвига; по обычаю каплю этого масла следовало смешать со святым елеем; затем совершалось таинство миропомазания. "Заложниками святого сосуда" были: маршал де Буссак, адмирал де Кюлан, сир де Гравиль и Жиль де Ре, человек, который в дальнейшем заставит о себе говорить. В то время его знали лишь как отважного воина; он участвовал в снятии осады с Орлеана и в Луарской кампании; в знак признательности Карл VII дарует ему двумя месяцами позже право поместить цветок лилии на краю герба, о чем повествует документ, сохранившийся в Национальном архиве.

Возвращаясь со святым сосудом, переданным им аббатом Жаном Канаром, четверо "заложников" повстречали длинную процессию каноников, епископов и прелатов, сопровождавших короля, который, по-видимому, провел ночь в архиепископском дворце, а затем вступил в собор под пение псалмов. Обе створки больших врат были открыты, стук лошадиных подков смешался с приветственными возгласами людей, столпившихся как вне собора, так и внутри него, – в этот день четверо всадников, доставивших сосуд, въехали в собор на лошадях.

Церемония начиналась с того, что король давал требуемые клятвы; затем под пение "Те Deum" благословлялись знаки королевской власти: корона, золотые шпоры, скипетр, а также – с начала XIV века – то, что называют "рукой правосудия", нечто вроде второго скипетра из резной слоновой кости. И, наконец, само миропомазание – основная часть ритуала – таинство, подобное конфирмации или посвящению в орден. Король пал ниц на ступенях алтаря, в это время запели литанию святых; затем архиепископ, находившийся рядом с королем, мажет ему святым миром голову, грудь, плечи и руки. Король, одетый до этого в штаны и рубаху, рассеченную на груди и спине, облачается в тунику и шелковую мантию; после помазания миром кистей рук он натягивает перчатки, затем ему на палец надевают кольцо как символ союза и единения короля со своим народом. И наконец, на голову королю возлагают лежавшую на алтаре корону, но до этого двенадцать пэров (шесть светских и шесть духовных лиц) держат ее над головой короля, пока его ведут от алтаря к возвышению, где находится трон. И вот он появляется во всем королевском величии – вспомним изображения на печатях того времени.

"В час, когда король был миропомазан и также когда ему на голову возложили корону, все закричали: "Ноэль!" И трубы зазвучали так громко, что казалось, своды церкви рухнут. И во время этого таинства Дева постоянно находилась рядом с королем и держала в руке свое знамя. И было так отрадно видеть короля, державшегося с большим благородством и достоинством, а также Деву. И Богу лишь известно, были ли вы здесь желанны". Так рассказывают три анжуйских дворянина, которым было поручено описать церемонию королеве и ее матери.

После того как архиепископ и пэры дали клятву верности, Жанна, встав на колени и обняв ноги короля, сказала ему, обливаясь горючими слезами:

"Милый Король, отныне исполнено желание Бога, который хотел, чтобы я сняла осаду с Орлеана и привела вас в этот город Реймс принять ваше святое миропомазание, показав тем самым, что вы истинный король и тот, кому должно принадлежать королевство".

Хронист описывает возбуждение, охватившее всех при этих словах: "И она вызывала великую жалость у тех, кто видел ее".

Действительно, Жанна присутствовала на церемонии, там также находились ее отец и мать, Жак д'Арк и Изабель Роме. Тот факт, что Жанна – а в тот момент все признавали, что ее участие сыграло основную роль, – находилась ближе к королю, чем другие капитаны, подтверждают нам и ее враги, которые спросят у нее: "Почему на миропомазании короля ваше знамя занимало в Реймском соборе место лучшее, чем знамена остальных капитанов?" На что Жанна даст здравый ответ: "Оно хорошо потрудилось, и справедливо, чтобы оно было в чести".

Жан Жерсон и Кристина Пизанская

Жители Реймса, присутствовавшие на этой торжественной церемонии, ликовали. Следует вспомнить и о впечатлении, подобном удару грома, которое произвело во Франции и за ее пределами это неожиданное для всех миропомазание.

По правде говоря, еще до миропомазания короля появились два опуса, в которых речь шла о Жанне, один из них сочинил некий ученый из Парижского университета, но текст не сохранился до наших дней. Зато в нашем распоряжении имеется ответ на этот выпад богословов из Парижского университета. Это творение человека хорошо известного – Жана Жерсона. Какое-то время ему приписывали авторство "Подражания Иисусу Христу". Бывший хранитель печати Парижского университета знал, как никто иной, царивший там дух – он был вычеркнут из списков и исключен из университетской корпорации за свои взгляды. С 6 июля 1418 года его имя больше не значится в реестрах. Находясь на Соборе в Констанце, он узнал, что Париж оказался в руках англо-бургундцев, и не пожелал возвращаться туда. Прожив некоторое время в Австрии, он едет в Лион, где встречается с братом, в то время приором ордена целестинцев. Написанное им в июне 1429 года произведение в защиту Жанны, которая только что так блестяще повернула ход событий, – скорее всего, его последнее творение, так как он скончался 12 июля, до миропомазания в Реймсе.

Много лет тому назад Жан Жерсон выступил в защиту другой женщины – Кристины Пизанской. Строки произведений Жана Жерсона и Кристины Пизанской во многом созвучны. Кристина Пизанская, свидетельница удивительных событий, воскликнула:

Имя Кристины, поэта и историка, которую герцог Бургундский Филипп Смелый незадолго до смерти попросил написать историю своего брата, "мудрого короля Карла V", было широко известно. Она неустанно призывала своих современников к миру. Когда англичане вошли в Париж, она покинула город и удалилась, по всей вероятности, в монастырь Пуасси, где была монахиней ее дочь:

И вдруг она видит, что занимается заря, на которую уже было потеряли надежду; в течение одиннадцати лет она хранила молчание, бросила писать, а если и сочиняла, то только стихи, походившие на молитвы, и вот к ней вернулось вдохновение, она вновь берется за перо, чтобы прославлять эту женщину, эту неизвестную девочку, только что одержавшую победы, на которые, как считалось, были не способны даже мужчины:

Ее вновь обретенный поэтический пыл неистощим:

56 строф, 448 стихов – и вот она в общих чертах, история Жанны; она напоминает, как Жанну допрашивали ученые, прелаты, а главное, как она показала себя:

Она вспоминает главным образом о миропомазании и короновании, которые свершились вопреки всем надеждам:

И наконец, в заключение:

Чувствуется, что Кристину Пизанскую буквально переполняет восторг от "потрясающих событий". Это последнее дошедшее до нас произведение Кристины, которая в данном случае выступила, причем великолепно, в двух ипостасях: историка и поэта своего времени.

Она не могла знать произведение другого поэта, своего современника, также прославлявшего Жанну – примерно в то же время, в июле 1429 года, – правда, в прозе, но в прозе, полной поэзии. Речь идет об Алене Шартье, которого можно считать первым автором стихотворений в прозе:

"Вот она, та, что, как кажется, пришла не из земной юдоли, но ниспослана Небом, дабы поддержать голову сраженной Галлии… О дева необычная, достойная похвал и славы, божественных почестей, в тебе величие королевства, ты светоч лилии, ты свет, ты слава не только французов, но и всех христиан".

И при дворе германского императора, и в лавках итальянских купцов, расположившихся в Брюгге или Авиньоне, – словом, повсюду обсуждают события, происшедшие вопреки всем ожиданиям и предсказаниям; в гуле голосов этой удивительной эпохи, не заглушенных бряцанием оружия, слышны голоса поэтов, которые, наверное – если судить из нашего далека, – наиболее правдиво описали подвиги Девы. Позже будет написана не одна страница комментариев, в которых отразятся чрезвычайно разнообразные мнения и суждения о Жанне. История должна признать, основываясь на всех ныне доступных документах, что именно поэты дали справедливую оценку Деве. Вероятно, чтобы судить о Жанне, а тем более понять ее, прежде всего нужно быть поэтом.

"Год, не более"

Церемония коронации в Реймсе прошла с подобающей пышностью, хотя и несколько поспешно. Карл покинул город 21 июля – он направился в аббатство Сен-Маркул-де-Корбени, недалеко от Реймса, для совершения еще одною традиционного действа – "Прикосновения к золотушным". Считалось, что после миропомазания король получал целительную силу.

Прежде всего миропомазание короля символизирует объединение подданных вокруг своего суверена. Таким образом, более поучительно назвать имена отсутствовавших на церемонии. Во-первых, королева Мария Анжуйская, она должна была вместе с королем получить миропомазание и корону; впрочем, когда Карл VII находился в Жьене, он вызвал к себе королеву. Но как только армия тронулась в путь, он отослал ее обратно в Бурж, возможно, король посчитал все это путешествие слишком ненадежным и не захотел подвергать королеву опасности. Однако отсутствие королевы само по себе знаменательно: в эту эпоху битв и сражений важны лишь воины, и вскоре присутствие солдата полностью затмит присутствие женщины. И если Марии Анжуйской не было в Реймсе 17 июля, так это потому, что в окружении короля считают: именно король является самой важной и значительной фигурой. Не случайно с тех пор церемония коронации королевы приобретет второстепенный характер и будет проходить не в Реймсе, а в Париже. Последняя коронованная королева – Мария Медичи (1610 год). Кончились времена Альеноры Аквитанской и Бланки Кастильской. С этого времени роль королевы во Франции постоянно уменьшается.

Еще одному важному лицу не пришлось присутствовать при миропомазании – коннетаблю Артуру де Ришмону. Именно ему должна была быть оказана честь нести меч миропомазания после благословения. Но вместо него держал меч острием вверх в течение всей церемонии сир д'Альбрэ. Из хроники Гийома Грюэля, человека, близкого коннетаблю, мы узнаем, как Ришмон после блестящей победы в сражении при Пате, участником которого он был, упорно добивался дозволения сопровождать короля в Реймс, но король отказал своему коннетаблю, несмотря на настоятельную просьбу Жанны, "которая была этим очень раздосадована". Гийом даже добавляет, что король заявил: "Я предпочел бы никогда не быть коронованным, чем чтобы при этом присутствовал сей сеньор…" И здесь мы не можем не отметить сильнейшего влияния на Карла VII всемогущего де Ла Тремуя, который противостоял Ришмону.

Обращает на себя внимание отсутствие еще двух человек: не было епископа Бове, одного из шести церковных пэров; но это-то как раз прекрасно объяснимо, если вспомнить его жизненный путь – епископ всегда оставался преданным агентом англо-бургундцев.

И наконец, не было Филиппа Доброго, герцога Бургундского, одного из шести светских пэров. Утром в день миропомазания, в воскресенье 17 июля, Жанна писала ему; ее письмо сохранилось в архивах Лилля. Это волнующий документ:

"Иисус Мария. Высокочтимый и внушающий страх принц, герцог Бургундский, Дева просит вас от имени Царя Небесного, моего справедливого и высочайшего Господина, чтобы король Франции и вы заключили добрый прочный мир на долгие лета. Полностью простите друг друга от всего сердца, как то подобает истинным христианам; а ежели вам нравится воевать, идите на сарацин. Принц Бургундский, я молю, умоляю, прошу вас так смиренно, как только можно просить, не воевать более со святым Королевством Франции и отозвать немедленно и быстро своих людей, кои находятся в некоторых местах и крепостях названного святого королевства. Что же до славного короля Франции, он готов заключить мир с вами, сохраняя при этом достоинство, и все зависит от вас. Сообщаю вам от имени Царя Небесного, моего справедливого и высочайшего Господина, ради вашей пользы, вашей чести и вашей жизни, что вы не выиграете ни одного сражения против верных французов и что все те, кто пойдут войной на святое Королевство Францию, будут сражаться против царя и Иисуса, Царя Небесного и всего мира, моего справедливого и высочайшего Господина. Я прошу и молю вас не затевать сражения и не воевать против нас ни вам, ни вашим людям, ни вашим подданным, и будьте совершенно уверены, что, какое бы количество людей вы ни повели против нас, они не победят и придется очень сожалеть о сражении и пролитой крови тех, кто пойдет против нас. Вот уже три недели, как я написала вам и послала с герольдом доброе письмо, чтобы вы присутствовали на миропомазании короля, кое сегодня, в воскресенье семнадцатого дня нынешнего месяца июля, происходит в городе Реймсе, – я не получила на это письмо никакого ответа и с тех пор не имела никаких известий от названного глашатая. Поручаю вас Господу Богу, да хранит он вас, если ему будет угодно; и молю Бога, чтобы Он установил добрый мир. Написано в вышеназванном городе Реймсе, названного семнадцатого дня июля.

Герцогу Бургундскому".

Реванш людей из Королевского совета

Письмо Жанны тем более трогательно, что она ничего не знает о напряженной дипломатической деятельности, в это же время завязавшейся между Францией, Англией и Бургундией.

Действительно, некто, несмотря на тяжелое положение, в которое его ввергли происходящие события, сохранял хладнокровие и делал все возможное, чтобы предотвратить гибельные для него последствия побед Жанны; им был Жан герцог Бедфорд, регент Франции.

Одного из его лучших капитанов, Джона Талбота, Жанна и герцог Алансонский недавно взяли в плен при Пате. Другого – Джона Фальстолфа – обвиняли в том, что он бежал с поля боя во время этого бесславного сражения, в то время как на самом деле ею поспешное отступление дало ему возможность спасти свой отряд. К тому же Бедфорд знал, что 350 вооруженных людей, всадников и лучников, высадились в Кале 1 июля; это была армия, набранная Генри Бофором, кардиналом Винчестерским, дядей герцога Бедфорда (внебрачным ребенком его деда Жана Гэнда, герцога Ланкастерского), для борьбы с гуситами в Богемии. Набрать армию удалось с помощью специальной десятины, взимаемой с разрешения папы, оказавшего также финансовую поддержку; по взаимному согласию дядя с племянником договорились, что армия отклонится от первоначальной цели. 15 июля войска двинулись из Кале в Париж, куда и прибыли десять дней спустя. Таким образом, были получены свежие подкрепления для борьбы против того, кого отныне признали королем Франции Карлом VII.

Но, не довольствуясь тем, что он использует в своих целях военные силы, набранные, как думал простой народ, для блага христианского мира, Бедфорд ведет одновременно широкое дипломатическое наступление. Его брат Генрих V – искусный воин и прирожденный администратор. Он взял в жены Анну Бургундскую, сестру герцога Филиппа ("Самую приятную даму тогдашней Франции: красивую, молодую и добрую", – сообщает "Дневник парижского горожанина"), и воспользовался семейными связями, чтобы получить от не очень надежного союзника гарантии, необходимые для того, чтобы отвести угрозу, нависшую над английскими завоеваниями. Действуя очень ловко, он пригласил герцога Бургундского провести несколько дней в Париже. С 10 по 15 июля в Париже прошли пышные празднества, в том числе и общая процессия и месса в соборе Парижской богоматери, в результате чего народ пообещал "быть послушным и верным регенту и герцогу Бургундскому".

– воскликнула Кристина Пизанская.

Герцог Бургундский вернулся в свои владения, получив драгоценностей на сумму 20 000 ливров и обещание, что в конце месяца он получит еще один дар. На эти деньги он обязался набрать армию. Через своего герольда Жарретьера Бедфорд поспешил потребовать субсидии от города Лондона, уверяя, что без союза с Бургундией с английским могуществом будет покончено "одним махом".

Другой, более серьезный аспект этой дипломатической игры – переговоры с бургундским двором, которые Ла Тремуй начал еще 30 июня и вел так усердно, что уже 16 июля бургундец Жан де Вимё выехал из Дижона в Аррас, чтобы дать отчет о состоянии переговоров Филиппу Доброму по его возвращении из Парижа. В то время как король был в Реймсе, к нему прибыло посольство во главе с Давидом де Бримё, а в письме королеве Марии Анжуйской и ее матери Иоланде, живописующем церемонию миропомазания, выражалась надежда, что король заключит "добрый договор… до своего отъезда". В том же письме упоминается о Жанне: "Она не сомневается, что Париж ей повинуется". Таким образом, четко указано, что и кого заботит. Жанна помышляет лишь о том, чтобы продолжать оказавшееся столь успешным наступление, в то время как король думает только о переговорах и вместо "доброго договора" вскоре заключит перемирие… на две недели!

Таким образом, после триумфа, пережитого в Реймсе, последовали недоразумения. Предательство – единственное, чего боялась Жанна, – замышлялось уже во время пиршества, устроенного в честь миропомазания, на которое пригласили и ее. Отныне каждый шаг Жанны сопряжен со смертельной угрозой. В тот самый момент, когда ее отец и мать, а также преданный Дюран Лаксар, сопровождавший их, совершенно ошеломленные неожиданной славой "Жаннетты", отправляются в Домреми, у Жанны, обладавшей удивительным даром предвидения, появляется чувство, что для нее наступает время неопределенности, поражений и жестоких нравственных страданий, начинается путь на голгофу. Этим, возможно, и объясняется горестное восклицание, вырвавшееся у нее по дороге в месте, четко указанном в воспоминаниях Орлеанского Бастарда, между Ла-Ферте-Милон и Крепи-ан-Валуа: "Да будет угодно Богу, моему Создателю, чтобы я теперь могла уехать, оставить оружие и отправиться служить моему отцу и моей матери, пася овец вместе с сестрой и братом, которые так будут рады вновь увидеть меня!" Эти слова сожаления, столь непривычные для нее, – свидетельство безоружности Жанны перед тем, с чем отныне ей придется бороться: предательством, неуловимым, но постоянно ощутимым где-то совсем рядом, буквально за спиной. Как тут не вспомнить размышления одного современника: "Мы не из Королевского совета, наше дело – ратные подвиги". Отныне слово за "людьми из Королевского совета".

Резкий контраст в умонастроениях четко виден, если сравнить два похода: первый – дорога к Реймсу, когда королевскую армию ведет Жанна, второй – обратный путь, когда его определяет воля или, скорее, отсутствие воли у короля. У первого – путь прямой как стрела, у второго – столь же извилист, как и сама дипломатия короля. Тридцать шесть дней понадобилось королю, чтобы преодолеть каких-то 150 километров, отделяющих Реймс от Парижа. Можно представить, какие муки испытывала Жанна, думавшая лишь о том, чтобы использовать порыв людей, окружавших ее. "Один француз мог бы одолеть десятерых англичан", – отмечает современник. Она хотела бы отправиться в Париж, но еще не знает, что Карл VII заранее решил отказаться от этого. Возможно, у нее теплилась какая-то надежда на первых этапах пути – Вайи, затем Суассон: "Король направился в Суассон и был принят там с большой радостью всеми жителями города, и многие любили его и желали его приезда". Действительно, миропомазание "сделало короля", и отныне все города выражают радость и стремление признать его. Ему шлют послания из Лана, Шато-Тьери, Крепи, Провэна, Куломмье. Из Крепи-ан-Валуа он отправляет герольдов в Компьень и просит жителей "перейти к нему в повиновение: те отвечали, что сделают это с большой охотой". Даже Бове, где епископом Пьер Кошон, поет "Те Deum" королю Франции.

Во время остановки в Шато-Тьери 31 июля Карл VII выполняет единственную просьбу, высказанную Жанной, – освобождает от налогов жителей Домреми и Грё. Они не платили их вплоть до эпохи правления Людовика XVI.

Тем временем регент Бедфорд воспользовался непредвиденной отсрочкой, чтобы укрепить оборону Парижа; он вышел из города 4 августа во главе мощной армии и стал подниматься по левому берегу Сены. Через три дня из Монтеро он бросает вызов королю Франции: "Вы, искушающий и злоупотребляющий доверием невежественного народа, вы, прибегающий к помощи людей суеверных и проклятых, таких, как бесноватая, потерявшая стыд женщина, одетая в мужскую одежду и распутная…" Регент предлагал королю расположиться в Бри и Иль-де-Франсе, чтобы они могли там лично помериться силами. Английская армия произвела маневр в направлении Санлиса и остановилась 14 августа около деревушки Монтепийуа. Тем временем герцог Бедфорд сделал тонкий ход: назначил герцога Бургундского губернатором Парижа. Таким образом, отныне власть в столице – в руках принца королевской крови.

Казалось, что решающее сражение должно произойти при Монтепийуа. Мирно текущая Ноннетт, маленькая речка, перерезающая местность в районе деревушки, послужила точкой опоры для армии Бедфорда. к которой присоединились семьсот пикардийцев, присланных герцогом Бургундским. Французские войска, прибывшие из Крепи-ан-Валуа, разбиты на "батальи", в первой из которых – а ею командует сир д'Альбрэ – находятся Жанна, Орлеанский Бастард и Ла Гир.

И снова напряженное ожидание между французами и англичанами тянется целый день 15 августа под палящим солнцем, в пыли ("Было столько пыли, – говорит Персеваль де Кани,? что нельзя было отличить французов от англичан"). И одна и другая сторона ждет начала схватки, которая может быть решающей. Англичане по своему обыкновению укрепились за рядами острых кольев и повозками, как бы образующими крепостные валы. Карл VII скачет на лошади рядом с герцогом Бурбоном и де Ла Тремуем; Бедфорд, чье письмо было написано в вызывающем тоне, не показывается. После полудня 16 августа разносится весть: англичане возвращаются в Париж.

"Весь день они стояли друг против друга на расстоянии выстрела из кулеврины, и не было между ними ни изгородей, ни кустов, – пишет герольд Берри, очевидец событий того дня, когда оставалось неясно, на чью сторону склонялась судьба, – и не было никакого сражения. А вечером король удалился и повел свою армию в Крепи, а герцог Бедфорд отправился в Санлис".

Филипп Добрый, третейский судья

И еще одно событие произошло 16 августа, в Аррасе. В этот день герцогу Бургундскому Филиппу Доброму пришлось испытать, в какой мере он хозяин положения и третейский судья как в отношении французов, так и в отношении англичан: французское посольство во главе с архиепископом Реймским Реньо де Шартром, которого сопровождали многие видные лица – среди них можно назвать Рауля де Гокура, – прибыло и буквально стало умолять "Великого герцога Запада" оставаться в стороне, не вмешиваться, предлагая, как отмечают свидетели, "за принесенный ущерб больше, чем полагалось бы королевскому величеству". Во искупление злодеяний в Монтеро ему обещали все возможные гарантии: "заложников, телесные наказания… обязательства и подчинение церкви и светских – самые прочные, какие только можно предусмотреть". И все это в обмен на простой нейтралитет в конфликте, противопоставившем французов и англичан. Со своей стороны англичане направили в Аррас Уго де Ланнау, бургундского дипломата, входившего, однако, в Совет короля Англии. Герцог Бургундский искусно дал понять, что он согласился бы на мирную конференцию, намеченную на 1430 год, которую предложил посредник, участвующий в большинстве переговоров, Амедей VIII Савойский.

Тем временем жители Реймса обратились к Жанне. Поскольку король Франции удалился, они вновь оказались одни в краю бургундцев и, вполне естественно, были встревожены передвижением войск в этих местах. Жанна ответила им письмом, в котором чувствуется некоторое беспокойство:

"Обещаю и ручаюсь, что не покину вас, пока жива. Это правда, что король заключил на пятнадцать дней перемирие с герцогом Бургундским…Сколько бы ни было перемирий, заключенных подобным образом, я этим очень недовольна и не знаю, буду ли соблюдать их. Но ежели я соблюдаю их, то только потому, что дорожу честью короля".

Она призывает горожан "организовать хорошие дозоры и сохранять добрый город короля". Знаменательны дата и место написания письма: "Писано в пятницу, 5 дня августа, неподалеку от Провэна, в поле по дороге в Париж". Как и письмо, направленное герцогу Бургундскому, оно не подписано, но намерения Жанны в нем явно прослеживаются. А фраза "по дороге в Париж" является просто вызовом.

Но недоразумения продолжаются. Пока Жанна помышляет лишь о том, чтобы на волне энтузиазма продолжить наступление и должным образом применить сильную армию, у короля на уме только переговоры и перемирия. 17 августа в Крепи, куда он отступил, ему передали ключи от Компьеня. На следующий день он вошел в город через ворота Пьерфон. Его встречали именитые горожане, среди которых был Гийом де Флави, с ним мы еще встретимся. Это капитан наемников, от которого фактически зависит оборона города. Через несколько дней, 21 августа, в Компьень также прибудет бургундское посольство во главе с Жаном Люксембургским – еще одно имя, которое всплывет позже. После недели трудных переговоров будет подписано перемирие сроком на четыре месяца, касающееся всех районов, расположенных на правом берегу Сены от Нажен-сюр-Сен до Онфлёра. В течение всего этого времени ни Бургундия, ни Франция не смогут ни захватывать города, находящиеся в указанных границах, ни требовать от них повиновения. Но более определенные гарантии не фигурируют в условиях перемирия, так как Карл VII дал их в устной форме и, кроме всего прочего, обязался передать герцогу Бургундскому самые крупные города по течению Уазы: Компьень, Пон-Сент-Максанс, Крёй и Санлис. Бедфорд мог быть удовлетворен тем, что отвел войска к Парижу, а герцог Бургундский более чем когда-либо оказался хозяином положения.

В это же время англо-бургундским агентом Уго де Ланнуа были составлены две памятные записки, где излагался план военных действий, который отныне следует принять во Франции. В этом плане подчеркивалось значение высадки во Франции до окончания перемирия – то есть до Рождества – сильной английской армии, "мощной и многочисленной силы вооруженных людей и вооружения". Теперь, как никогда, необходимо сохранение союза с герцогом Бургундским, поскольку без него "никакое длительное сражение не может произойти". После 1 января 1430 года Англия будет держать для него 2000 солдат, заботу о которых она полностью возьмет на себя при условии, что он обязуется защищать Париж. Но следует также вознаградить его за это, "дав власть большую и значительную", а также передав ему в дар "какую-нибудь сеньорию". Эти два условия в точности выполнит герцог Бедфорд, великолепно умеющий завязывать и поддерживать необходимые связи. 13 октября Бедфорд предоставит Филиппу Доброму "генеральное наместничество" над Королевством Франции, в то время как 12 января 1430 года графства Шампань и Бри будут переданы ему властью англичан.

В этом плане военных действий предусмотрены и другие выгодные союзы: так обеспечили преданность герцога Бретонского, предоставив ему графство Пуату, а коннетабля Артура де Ришмона смогли привлечь на свою сторону, назначив его коннетаблем именем короля Англии и передав ему во владение Турень, Сентонж, район Они и Ла-Рошель. В результате интересы англичан во Франции по-прежнему соблюдены как нельзя лучше. В то же время планировалось наступление на Берри, вновь ставшее пристанищем короля Франции, одновременно предполагалось отправить войска в Гиень для того, чтобы удержать там союзников короля графа Арманьяка и графа де Фуакса. Итак, ни о чем не забыли, все продумали, дабы облегчить "очень большую необходимость, которая есть ныне во Франции", и свести на нет победы, недавно одержанные благодаря Деве. И все это буквально на следующий день после подписания перемирия, послужившего всего лишь ширмой и дававшего возможность расставить войска на свои места. С другой стороны, Уго де Ланнуа посоветовал послать посольства к королям Кастильскому, Арагонскому, Португальскому, герцогу Миланскому, Лотарингскому и главным образом в Шотландию, "союзникам, на которых враг возлагает очень большие надежды и которыми он слишком сильно хвастает".

Поражение под Парижем

В то время как тайно вынашивались подобные планы, Жанну, по свидетельству Персеваля де Кани, охватывает все возрастающее волнение:

"Когда король оказался в названном городе Компьене, Дева была сильно опечалена тем, что он решил там задержаться. Она призвала герцога Алансонского и сказала ему: "Мой прекрасный герцог, подберите ваших людей и солдат других капитанов. Я хочу отправиться и своими собственными глазами посмотреть на Париж ближе, чем я его видела".

Бедфорду же пришлось покинуть Санлис и направиться в Руан, так как из Нормандии приходили тревожные вести. По провинции передвигались отряды "партизан" – так в то время называли людей, организовавших сопротивление. И хронист продолжает:

"В следующую пятницу, 26-го дня этого месяца августа, Дева, герцог Алансонский и их отряд расположились в городе Сен-Дени. И когда король узнал, что они находятся в Сен-Дени, он с большим сожалением отправился в город Санлис. И казалось, что ему советовали поступать против желаний Девы, герцога Алансонского и их отряда".

Лучше и сказать нельзя. Следующие дни проходят в перестрелках, а Жанна осматривает крепостные стены Парижа, жители которого находятся в растерянности и по приказу бургундца Людовика Люксембургского, епископа Теруонна, канцлера Франции, назначенного королем Англии, готовятся к обороне города. Тем временем начинаются поездки герцога Алансонского между Сен-Дени и местом нахождения короля – Санлисом, а затем Компьенем: "И не было ни одного человека, к какому бы сословию он ни принадлежал, который не сказал бы: "Она введет короля в Париж, если это будет зависеть только от нее".

В конце концов штурм начался в четверг 8 сентября; выехав из Ла-Шапель, Жанна, маршал де Ре и сир де Гокур наступают на ворота Сент-Оноре. Накануне в Сен-Дени прибыл король, поддавшийся энтузиазму своего окружения, но решивший, как то покажут дальнейшие события, ничего не предпринимать.

Клеман де Фокемберг, секретарь Парижского парламента, который четырьмя месяцами ранее сделал запись об освобождении Орлеана, отмечает в этот день в своем реестре:

"Четверг, 8-й день сентября. Праздник Рождества Богородицы. Солдаты мессира Карла де Валуа, собравшиеся в большом числе пред стенами Парижа у ворот Сент-Оноре в надежде захватить город и нанести вред жителям Парижа в большей степени внезапностью нападения, чем мощью и силой оружия, около двух часов пополудни начали делать вид, что хотят осадить названный город Париж…И в этот час были в Париже поддавшиеся панике или подкупленные люди, поднявшие голос во всех частях города и с той и с другой стороны мостов, которые кричали, что все потеряно, что враг вошел в Париж и что всем нужно бежать и стараться спастись".

Вполне возможно, что для большой части парижан надежда на приезд короля Франции была искренней и что возникшая паника свидетельствует о глубокой нерешительности жителей города. В это время между воротами Сент-Оноре и воротами Сен-Дени продолжалась активная атака.

"Дева взяла в руки свое знамя и среди первых вошла в ров со стороны Свиного рынка, – пишет Персиваль де Кани. – Штурм шел трудно и долго, и было отрадно слышать весь этот шум и грохот выстрелов пушек и кулеврин, из которых обстреливали нападающих, и летели во множестве стрелы, дротики и копья…Штурм продолжался примерно с часу после полудня до часа наступления сумерок; после захода солнца Дева была ранена стрелой из арбалета в бедро, а после ранения она изо всех сил кричала, чтобы каждый приблизился к стенам и что город будет взят; но, поскольку наступила ночь и она была ранена, а солдаты устали от долгого штурма, который они предприняли, сир де Гокур и другие пришли за Девой и против ее воли вынесли ее из рва, и так закончился штурм".

Жанну перевезли в лагерь Ла-Шапель, где она провела в молитвах часть предыдущей ночи. На следующий день, несмотря на свою рану, она собиралась уже выехать с герцогом Алансонским, но "пришли герцог де Бар и граф де Клермон от имени короля", отдавшего приказ к отступлению. По приказу герцога Алансонского был выстроен мост из лодок для возобновления наступления – ночью король приказал его разрушить.

Затем, оставаясь в Сен-Дени до вторника 13 сентября, он дал приказ "вернуться к реке Луаре к большому огорчению Девы". Более чем когда-либо, как сказал Потон де Ксентрай, люди "из Королевского совета" восторжествовали над людьми "ратных подвигов".

Перед тем как уехать, Жанна повесила в базилике Сен-Дени в знак данного обета "белые ратные доспехи с мечом, полученным пред городом Парижем" (это был меч солдата, взятого ею в плен во время штурма города).

Она "не боялась ничего, кроме предательства", но предательство таилось повсюду со времени возвращения с миропомазания. Герольд Берри рассказывает, что во время пребывания в Компьене. еще до наступления на Париж, король принял Жана Люксембургского, "который дал ему много обещаний заключить мир между королем и грецогом Бургундским, из которых ни одного не выполнил, а только обманул короля". Что же до самого герцога Филиппа Доброго, он направил к Карлу Пьера де Бофремона. сеньора де Шарни, известить его, "что тот получит от него Париж… и что он приедет в Париж говорить с теми, кто поддерживает его; для этого ему нужно охранное свидетельство; и названный герцог получил охранное свидетельство короля, но, когда он прибыл в Париж, герцог Бедфорд и он заключили союз – более сильный, чем ранее, – против короля".

И эта вторая сцена одурачивания произошла, когда Карл VII уже вернулся в Жьен, 21 сентября. В этот момент для Жанны имело значение только то, что эра побед закончилась: она видела, как распадается огромная "армия миропомазания", собравшая стольких людей, объединенных общей надеждой. Это моральное поражение для нее, так точно выполнившей обещания, благодаря которым король и его окружение решились действовать, оказалось самым мучительным. Наивысший момент ее триумфа, когда король был миропомазан в Реймсе и в глазах всего мира, а самое главное, своего народа предстал законным государем, ознаменовал резкую перемену положения: отныне Карл – король и все зависит только от его воли. Он намеревается проводить свою собственную политику, не имеющую ничего общего с политикой "ратных подвигов"; она нацелена на примирение, и только на примирение, с герцогом Бургундским, возможно, чтобы сгладить неприятнейшее воспоминание о "западне в Монтеро", где погиб Жан Бесстрашный, а возможно, и потому, что, по словам Персеваля де Кани, "казалось, что в это время он доволен милостью, оказанной ему Богом, и не собирается что-либо предпринимать". Однако Карл чувствует, что разочаровал жителей добрых городов и весь свой народ, теперь вставший на его сторону, – это видно из циркулярного письма, вышедшего из королевской канцелярии 13 сентября; до нас дошел только один экземпляр письма, направленного жителям города Реймса, – король явно хочет ободрить своих подданных. Он собирается "проехать с другой стороны реки Сены", поскольку с герцогом Бургундским заключено перемирие, и он готовит мир; а если он и уводит с собой армию, так только потому, что ее длительное пребывание "оказалось бы слишком разорительным для наших районов с этой стороны реки". И пусть все успокоятся: ежели герцог Бургундский не сдержит свое обещание, король вернется с "большой армией".

Карл VII: "непостоянство, недоверчивость, а главное, зависть"

Как быть теперь? Одной фразой, прекрасно подводящей итог переговорам и колебаниям, герольд Берри заключает: "Когда король находился в Жьене, герцог Алансонский пожелал увести Деву и солдат короля в Нормандию, но сеньор де Ла Тремуй не захотел этого". Со своей стороны хронист герцога Алансонского добавляет: "А Дева осталась при короле… очень опечаленная отъездом герцога". "Они, – пишет Персеваль де Кани, имея в виду советников, – ни за что не хотели… допустить, чтобы Дева и герцог были вместе, с тех пор он с ней больше не встречался, и эта утрата невосполнима".

Такое поведение Карла VII, кажется, отлично показывает, что это за человек. Очень точную характеристику ему дал бургундский хронист Жорж Шателлен, оставивший нам незабываемые портреты главных персонажей своей эпохи, столь же выразительные, как и портреты кисти Жана Фуке. Этому "Карлу Седьмому" он приписывает три порока: "непостоянство, недоверчивость, а главное, зависть". Он пишет:

"Вокруг его персоны происходили частые и разнообразные замены, так как он имел привычку по истечении некоторого времени, когда кто-то из его окружения поднимался на вершину колеса (фортуны), скучать и при первом же удобном случае, который мог дать хоть какую-то возможность соблюсти приличия, с удовольствием переворачивал колесо сверху вниз".

Лучше не скажешь о том, что произошло между Жанной и королем, которого она буквально возвела на трон. Именно так почти одним и тем же классически неизменным образом все будет происходить с любым, кто попадал в ближайшее окружение Карла VII; не мудрено, что такое поведение короля постоянно порождало возмущение. И вот герцог Алансонский, которого король разлучил с Жанной потому, что опасался возможных последствий и роста общего воодушевления, сломленного им у крепостных стен Парижа, в какой-то момент был готов вступить в заговор с англичанами; и даже Дюнуа, мудрый, верный Дюнуа окажется втянут в один из мятежей дворянства. Стоит ли напоминать, какие отношения связывали короля и Жака Кёра или как он поступил с еще более близким ему человеком – своим собственным сыном: каждый раз, когда дофин Людовик одерживал победу, он спешно призывал его ко двору и лишал всякой возможности действовать.

А пока что он направляется в Сель-ан-Берри, затем в Монтаржи, с удовольствием пожиная плоды своих побед и принимая от подданных уверения в верности, затем в Лош, Вьерзон, Жаржо, Иссудён и 15 ноября располагается в одной из своих любимых резиденций – замке Мён-сюр-Йевр.

Между тем Жанна была поручена заботам сира д'Альбрэ, королевского наместника в Берри, сводного брата де Ла Тремуя. Сначала он отвез ее в Бурж, где она в течение трех недель найдет покой в доме Рене де Булини, королевского генерального советника финансов. Его супруге Маргарите Ла Турульд позднее представится случай вспомнить о своей гостье, и беседах с ней, и о том, как она смеялась, когда простой люд приносил ей свои четки или другие предметы почитания. "Дотроньтесь же до них сами, – говорила она Маргарите, – они будут так же хороши от вашего прикосновения, как и от моего!" Она отмечает набожность и безупречное поведение Жанны, с которой они вместе неоднократно ходили не только к обедне, но также к вечерне и к заутрене и практически не расставались ни на минуту.

Сен-Пьер-ле-Мутье

Однако вскоре возникла идея, которой мы, вероятно, обязаны де Ла Тремую, как с пользой занять Жанну: направить ее пыл против главарей разбойничьих шаек. Некоторые из них, укрепившись в замках или донжонах, которые они сумели захватить, становились в это небезопасное время грозными сеньорами-разбойниками, взимающими по своей прихоти выкупы с купцов или военных и сеющими страх среди окрестного населения. В центральных районах Франции гремело имя Перрине Грессара. Обосновавшись в Ла-Шарите-сюр-Луар, он за хорошую мзду предлагал свои услуги то герцогу Бургундскому, то Бедфорду, который знал, как обращаться с авантюристом, и щедро осыпал его милостями и деньгами. Какое-то время сам Ла Тремуй был пленником главаря банды и получил свободу только после уплаты крупного выкупа – 14 000 полновесных экю. С тех пор Перрине продолжал укреплять свои позиции в Нивернэ и все больше и больше становился агентом Англии; помимо Ла-Шарите, в его руках находились Сен-Пьер-ле-Мутье, Домпьер-сюр-Бебр или Ла-Мотт-Жоссеран, хозяином которого он себя называл. Рост его могущества вызывал страх и у бургундцев, и у французов.

Бороться с таким человеком было, конечно, делом сложным, и не в этом Жанна видела свое предназначение; она бы хотела продолжать наступление в направлении Иль-де-Франса или Нормандии, чтобы изгнать захватчика. Тем не менее она согласилась. Вместе со своим верным интендантом Жаном д'Олоном и солдатами, которых ей с готовностью предоставили, она готовится – как думали королевские советники – занять крепость Сен-Пьер-ле-Мутье, расположенную на полпути между Невером и Муленом. Эту крепость удерживали разбойники, что осложняло передвижение по дороге.

Незадолго до начала похода Жанна встретилась с провидицей – или выдававшей себя за таковую – Катрин из Ла-Рошели, посланной к ней тем самым братом Ришаром, с которым Жанна уже имела дело во время осады Круа. Катрин утверждала, что каждую ночь ей является Белая Дама в золотом одеянии, которая приказывает ей идти к королю и говорит, что укажет ей, где спрятаны сокровища, благодаря которым король сможет содержать армию для будущих сражений. Жанна приняла эту одержимую в Монфокон-ан-Берри, местечке, расположенном на некотором расстоянии от Буржа, около Божи. Они вместе бодрствовали две ночи подряд, но Белую Даму так и не увидели. После этого Жанна посоветовала Катрин "вернуться к мужу, заняться хозяйством и кормить детей", а королю написала, что, по ее разумению, "случай с этой Катрин просто сумасшествие, и ничего более".

Осада Сен-Пьер-ле-Мутье оказалась делом сложным. Операцией командовали сир д'Альбрэ, маршал Буссак и граф де Монпансье. Штурм королевской армии был отбит, и уже начали отступать, когда Жан д'Олон заметил Деву, остававшуюся с очень маленькой группой своих людей, сопровождавших ее.

"Направившись к ней, он спросил, что она делает тут одна и почему не отступает, как все. Сняв с головы "салад" (плоскую каску), она отвечала, – рассказывает Жан д'Олон, – что она не одна и что с нею еще пятьдесят тысяч ее людей и что она не уйдет отсюда, пока не будет взят названный город". "В это время, – добавляет он, – что бы она ни говорила, при ней находилось не более четырех-пяти человек… Я снова сказал ей, чтобы она уходила и отступала, как делают все остальные; и тогда она сказала, чтобы я приказал принести веток и изгороди и построить мост через крепостные рвы, окружавшие город, с тем, чтобы воинам было легче подойти; затем она громко закричала: "За хворостом и за изгородями, все, чтобы сделать мост!", который немедля соорудили. Это событие весьма изумило меня, так как тотчас город был взят штурмом, не оказав большого сопротивления".

Все это происходило в ноябре 1429 года. После захвата города войска двинулись на север, чтобы предпринять осаду Ла-Шарите-сюр-Луар, вотчины Перрине Грессара. В тот год зима установилась рано, и армия практически исчерпала запасы провианта и боеприпасов в Сен-Пьер-ле-Мутье. Тогда из Мулена было направлено два письма в Клермон и Рьом с просьбой о "военном снаряжении": порохе, селитре, сере, стрелах для арбалетов и т. д. О письме жителям Клермона нам известно лишь из записи в городском реестре; горожане спешно послали двести килограммов селитры, сто килограммов серы и два ящика стрел. Жители Рьома ограничились небольшой суммой денег, полученной, впрочем, слишком поздно; но зато они сохранили оригинал письма, датированного 9 ноября. В этом письме есть очень ценная деталь: в отличие от предыдущих уже упомянутых писем оно подписано Jehanne, хотя довольно-таки неумело (пять прямых черт вместо четырех, чтобы написать двойное n). Это свидетельствует о том, что Жанна за это время научилась если не читать и писать – что, впрочем, вполне правдоподобно, – то, во всяком случае, подписываться своим именем.

Большое огорчение

Осада Ла-Шарите началась 24 ноября. Она обернулась поражением.

"В самый разгар зимы с малым количеством людей простояли перед Ла-Шарите… почти месяц и с позором сняли осаду, хотя те, кто находился в крепости, не получили никакого подкрепления, и потеряли бомбарды и артиллерию", – лаконично записывает герольд Берри; другой свидетель этих злосчастных времен, Персеваль де Кани, добавляет:

"Поскольку король не сделал ничего, чтобы послать ей провиант и денег, дабы поддержать ее людей, ей пришлось снять осаду и уйти, к большому огорчению".

Можно представить себе "большое огорчение" Жанны, оказавшейся на Рождество в Жаржо. И вряд ли королевские грамоты о пожаловании дворянства принесли ей утешение.

"Желая отблагодарить за многочисленные и блестящие благодеяния божественного величия, которые были оказаны через посредство Девы, Жанны д'Э из Домреми… ценя, кроме того, похвальные, милостивые и полезные услуги, оказанные, во всяком случае, названной Жанной Девой нам и нашему королевству и которые, мы надеемся, продолжатся в будущем…"

Король также пожаловал дворянство ее родителям и братьям; и он даже уточнил, что для Жанны и ее семьи дворянство будет передаваться также и по женской линии, а не только по мужской, как это вошло в обычай со времен Филиппа Красивого. Это жест суверена, а скорее, министра, награждающего чиновника, которому он только что дал отставку. У Карла VII была душа администратора.

Для Жанны наступила печальная зима. Вероятно, большую часть ее она проведет в Сюлли-сюр-Луар, в замке, принадлежавшем семейству де Ла Тремуй. Ее жизнь небогата событиями. Известно, что 19 января ее пригласили в Орлеан на пиршество, которое устроили городские власти. Среди гостей был Жан Рабате, генеральный прокурор Счетной палаты, принимавший ее в Пуатье. Муниципальные реестры свидетельствуют о том, что пригласили по крайней мере одного из братьев Жанны, Пьера, помогавшего ей во всех военных кампаниях. А в конце января 1430 года художник, изготовивший для Жанны знамя – в текстах его называют Ов Пулнуар, – готовился выдать замуж свою дочь. В письме казначею города Тура Жанна настоятельно просила выделить новобрачной сто экю, чтобы она могла купить себе одежду. После обсуждения муниципальный совет посчитал, что подобный дар превосходит его возможности, и ограничился тем, что заплатил за свадебные хлеб и вино сумму в 4 ливра 10 су.

Другая свадьба, на этот раз пышная, праздновалась в это же время в Брюгге. Великий герцог Запада Филипп Добрый, достигший вершины славы, 8 января 1430 года сочетался браком с Изабеллой Португальской. Именно тогда, в разгар неслыханно роскошных торжеств, он создал орден Золотого Руна, рыцарский орден, в который вступило бургундское дворянство; среди прочих рыцарей, которых он объединил вокруг себя – как король Артур вокруг круглого стола, – Филипп Добрый назвал и Уго де Ланнуа, который вел от его лица переговоры о заключении перемирия с Карлом VII и, кроме всего прочего, подготовил, как мы видели, план военного наступления против короля Франции, который не замедлят привести в действие.

13 октября Филипп Добрый получил титул генерального наместника короля Англии во Французском королевстве. На следующий год, 12 февраля, Бедфорд принес ему в дар графства Бри и Шампань, взяв на себя обязательство завоевать их для него. С начала завоевания он щедро раздавал французские владения своим капитанам или членам своей семьи. Для герцога Бургундского это был весьма существенный подарок, так как с присоединением этих двух графств, расположенных между его доменами в Бургундии и в Пикардии и Фландрии, его владения ощутимо увеличивались. Город Дижон вместе с представителями различных районов, оказавшихся под его властью, проголосовали за предоставление военной помощи в 12000 ливров. Тем временем под предлогом того, что в Оксере в начале апреля может состояться мирная конференция, перемирие продлили до 15 марта, но потом просили еще о нескольких отсрочках, а конференцию перенесли на июнь. Филипп Добрый, однако, не теряя времени, отправил бургундские гарнизоны в Руа и Мондидье, а в марте, не дожидаясь даже конца перемирия, направил в Шампань армию под командованием маршала де Тулонжона.

Наступление бургундцев

15 февраля Карл VII покинул свою резиденцию Мён-сюр-Йевр и обосновался в Сюлли-сюр-Луар, куда в начале марта к нему приехала Жанна. Оптимизм, который он проявил, заключив перемирие, столь некстати остановившее королевскую армию, начал уступать место вполне оправданному беспокойству. Поведение герцога Бургундского было более чем двусмысленным. Он постоянно отодвигал сроки проведения конференции, которой и должно было закончиться перемирие, требуя при этом безотлагательной передачи ему городов на Уазе, обещанных как гарантии этого самого перемирия, и начав наступление через Шампань. Зато повсюду разворачивалось освободительное движение. Внезапная операция, проведенная в Сен-Дени, положила конец присутствию там военного гарнизона бургундцев; английские войска вскоре будут изгнаны из Мелёна народным восстанием; в самом Париже в марте зрел крупный заговор, в котором участвовали представители духовенства, судейские, ремесленники, торговцы. Во главе стоял некто Жак Педриель, душа заговора. Связь между ними осуществлялась при помощи монахов-кармелитов, переодевшихся "землепашцами". Восстание провалилось из-за того, что один из них, брат д'Алле, попал в плен, под пыткой он выдал имена заговорщиков. Более ста пятидесяти человек было арестовано, и шесть публично казнено 8 апреля на Парижском рынке. Других тайком сбросили в Сену. Нескольким удалось спастись, заплатив выкуп. Но самое сильное сопротивление оказал Компьень. Во исполнение условий перемирия граф де Клермон явился в город и именем короля потребовал от его жителей сдаться бургундцам, так как наряду с Крёем и Пон-Сент-Максенсом город входил в число населенных пунктов, упомянутых в "гарантиях" соблюдения перемирия. Но горожане решительно отказались подчиниться, а капитан французского гарнизона Гийом де Флави вместо ответа привел укрепления в состояние боевой готовности; Шарлю де Бурбону ничего не оставалось делать, как признаться герцогу Бургундскому, что он бессилен заставить выполнять приказ. Жители города сделали свой выбор и были "полны решимости скорее погибнуть, погубить себя, своих жен и детей, чем передать себя во власть герцога (Бургундского)".

Очевидно, Жанна сумела воспользоваться этим месяцем мартом для подготовки к войне. Она знала, что врага победят "лишь концом копья", как она заявила Катрин из Ла-Рошели, которая предлагала ей (это ей-то!) показать, где лежат спрятанные сокровища. В том же месяце она написала два письма жителям Реймса, которые чувствовали себя более чем когда-либо в опасности: "Дражайшие и любимейшие, которых я страстно желаю увидеть! Жанна Дева получила ваши письма, где вы сообщаете, что боитесь осады"; не называя врагов, местонахождение которых прекрасно известно, она добавляет:

"Закройте ворота, так как я очень скоро буду к вам, а ежели они там будут, я заставлю их надеть шпоры, да в такой спешке, что и знать не будут, как их брать, и бежать отсюда, и так быстро, что это будет скоро".

Это письмо, совершенно в ее стиле, датировано 16 марта; через несколько дней, 28-го числа, она диктует еще одно. Тем временем Жанна узнала, что в Реймсе замышляли заговор, объединивший нескольких жителей, пожелавших отправиться к герцогу Бургундскому:

"Дражайшие и добрые друзья, до короля дошло, что в добром городе Реймсе много злодеев". Но король также знает, что в большинстве своем Реймс верен ему:

"Верьте же, что вы у него в милости, а ежели вам придется потрудиться, он придет вам на помощь, что касается осады; он прекрасно знает, как вам сильно приходится страдать из-за жестокостей, совершаемых этими предателями, бургундскими врагами". И то и другое письмо подписано. На дошедших до нас оригиналах подпись выведена уже красиво и твердо.

Зато нет никакой подписи под другим посланием, оригинал которого был найден недавно. Оно написано от имени Жанны ее духовником Жаном Паскерелем гуситам Богемии на латыни, и его содержание отражает попытки сближения Карла VII с германским императором Сигизмундом и герцогом Австрийским Фридрихом IV. Гуситов, учеников Яна Гуса, последователей религиозного движения, сказавшегося на политической жизни, вот уже около десяти лет император пытался уничтожить силой. Он призвал к крестовому походу против них, и теперь мы знаем, что войска, набранные в Англии – благодаря полученным на этот крестовый поход субсидиям, – по приезде в Кале по приказу кардинала Винчестерского Генри Бофора были направлены в распоряжение Бедфорда для борьбы с королем Франции. И вот король пытается заполучить союзников на востоке.

Тем временем Филипп Добрый не довольствуется дипломатическим наступлением. 4 апреля 1430 года он уже в Перонне, где приказал собрать свои войска. Авангард выступил под командованием Жана Люксембургского, чье имя нам еще встретится в истории Жанны. 22 апреля герцог в свою очередь трогается в путь "со всей своей мощью", Бедфорд со своей стороны ждет прибытия в Кале 23 апреля Генриха VI, который вскоре высадился с 2000 солдат и "большим количеством скота и провианта". Между тем в Вестминстере девятилетний наследник престола был коронован английским королем (6 ноября 1429 года).

Впрочем, нельзя не отметить, что герцог Бедфорд столкнулся с серьезными трудностями при наборе этого контингента: дважды – об этом свидетельствуют документы – ему лично пришлось со всей строгостью вмешаться и послать предписания, чтобы заставить неподчиняющихся "из страха перед одержимостью Девы" приехать во Францию. План операции был тщательно согласован между бургундцами и англичанами. В первую очередь Филипп Добрый стремится захватить города, преграждающие проход по Уазе, в частности те, которые отказались повиноваться ему: Крёй и Компьень; Бедфорд согласен с ним, что необходимо защитить Иль-де-Франс и Париж, "сердце и главный город королевства". Для герцога Бургундского операции начались в мае. 6 мая он в Нуайоне, и крепость Гурне-сюр-Аронд, расположенная к северу от Компьеня, сдалась без боя; затем ему пришлось предпринять осаду Шуази-о-Бак, преграждающего путь к переправе через Эну, что он и делает на следующий же день, отправившись туда лично.

Только 6 мая Карл VII решился наконец признать свою ошибку. Он осознал, что бургундский кузен его одурачил. Канцлер Реньо де Шартр говорит об этом без обиняков:

"После того как он нас некоторое время развлекал и разочаровывал то перемириями, то еще чем-то, прикрываясь добрыми намерениями… достичь благого мира, которого мы так сильно желали и желаем ради облегчения участи нашего бедного народа, который, к огорчению души нашей, столь сильно страдал и страдает каждый день из-за войны, он сговорился с некоторыми силами вести войну против нас и наших провинций и верных подданных".

Но в то время, как герцог Бургундский придерживался тщательно разработанного плана сражения, обеспечив себе подкрепление английской армии. Карл VII ничего не предпринимал. Ради него действует только та, кого он лишил всех средств к действию, – Жанна Дева. Правда, новость о том, что она к чему-то готовится, быстро распространилась и посеяла панику в Иль-де-Франсе. "О ее приходе много говорили, и было много шума в Париже и других местах, противных королю", – пишет Персеваль де Кани. По словам этого хрониста, вероятно, в последние дни марта или по крайней мере в апреле Жанна покинула Сюлли-сюр-Луар с небольшим отрядом, поступившим к ней на службу: отрядом главаря наемников по имени Бартелеми Баретта и двумястами пьемонтцами. Хронист даже утверждает, что Жанна уехала без ведома короля, не простившись с ним, сделав вид, будто едет "на какую-то забаву", и, не возвращаясь, направилась в город Лани-сюр-Марн – все это кажется малодостоверным и может быть отнесено на счет свойственных Персевалю де Кани преувеличений. Однако, скорее всего, король и его советники дали ей возможность уехать на свой страх и риск. Не вдаваясь в рассуждения по этому поводу, можно сказать, что в сражении при Орлеане она была во главе армии, а уезжая из Сюлли – лишь во главе банды. С ней едет ее интендант Жан д'Олон, а также ее брат Пьер, но незаметно, чтоб ее сопровождала военная свита или пажи, и, главное, нет герольдов, выполняющих в какой-то мере официальную миссию. Она просто капитан среди прочих других, набравший наемных солдат.

Сначала Жанна направилась к Иль-де-Франсу. По ее собственному свидетельству, она провела Пасхальную неделю, а Пасха в этом году приходилась на 22 апреля, в Мелёне. Горожане не могли не отнестись к ней с симпатией и не принять ее хорошо – она только что изгнала английский гарнизон. Оттуда Жанна направилась в Лани: "Те, кто там был, вели добрую войну против англичан, находившихся в Париже и в других местах", вместе с несколькими капитанами, такими, как Жан Фуко, Жеффруа де Сент-Обен и "Канед" – шотландец Уго Кеннеди.

Тогда же она принимает участие в стычке с англо-бургундской бандой под командованием знаменитого наемника Франке из Арраса, чьи воины бежали, а сам он был взят в плен. Однако его выдачи требует бальи Санлиса, намеревающийся преследовать его в судебном порядке за совершение того, что мы бы назвали уголовными преступлениями. Но Жанна хочет сохранить его при себе, чтобы обменять на Жака Гийома, участника недавнего заговора, замышлявшегося в Париже, о провале которого только что узнали, – доказательство того, что Жанну держали в курсе всех дел и деяний арманьяков в столице. Между тем пришло известие о смерти Жака Гийома, вероятно приговоренного и казненного, как и большинство его товарищей. Тогда она передала Франке из Арраса в руки правосудия, и после двухнедельного процесса он был предан смерти как "убийца, разбойник и предатель". Как и большинство наемников – висельников и негодяев, – его преступления заслуживали подобного приговора.

В Лани произошло еще одно событие, на сей раз трогательное: однажды за Жанной пришли в дом, где она остановилась, и умоляли ее помочь новорожденному, который вот-вот умрет; младенцу всего несколько дней, и его еще не крестили. Там же находилась мать со своими подругами и городскими девушками. Уже три дня ребенок не подавал признаков жизни. "Он был черен, как мой кафтан", – якобы заявила Жанна. Она начала молиться. "Я стояла на коленях и вместе с девами молилась Богоматери, – должно быть, рассказывала она, – когда ребенок очнулся. Он трижды зевнул, получил перед смертью крещение и был похоронен в христианской земле".

Мы можем проследить путь Жанны до Санлиса, куда она приезжает 24 апреля. Затем ее следы теряются, но мы встречаемся с нею в Компьене, где она, несомненно, была 14 мая. В этот день городские власти дают в ее честь прием. Здесь уже находятся два важных лица: архиепископ Реймский Реньо де Шартр и граф Вандомский Людовик Бурбон. Под командованием Луи де Флави, родного брата защитника Компьеня Гийома де Флави, Жанна участвует в операции по оказанию помощи Шуази-ла-Бак. Позже внезапное наступление на Пон-л'Эвек отброшено из-за вмешательства бургундского сеньора Жана де Бримё, которому герцог Бургундский доверил охрану города Нуайона. Через несколько дней Бримё попал в засаду и был взят в плен Ксентраем.

Крепость Шуази не устояла под сильнейшим напором артиллерии герцога Бургундского. 16 мая Луи де Флави со своими людьми пришлось оставить ее и укрыться в Компьене.

Через день Жанна вместе с Реньо де Шартром и графом Вандомским покинула Компьень и направилась к Суассону, чтобы попытаться переправиться через Эну и напасть с тыла на бургундпев напротив Шуази. Но капитан Суассона Гишар Бурнель, согласившись пропустить Деву и двух высокопоставленных сеньоров, отказался впустить солдат, ссылаясь на то, что горожане не хотят их содержать. На следующий день, сообщает герольд Берри, "названные сеньоры уехали в Санлис, а названная Дева отправилась в Компьень, и тотчас после того, как они покинули Суассон, Гишар продал город герцогу Бургундскому и передал его в руки мессира Жана Люксембургского, что он сделал скверно и против своей чести".

Компьень

Возвращаясь в Компьень из Крепи-ан-Валуа, Жанна и сопровождавшее ее небольшое войско – триста-четыреста солдат – едут ночью через лес и входят в город через ворота Пьерфон "в ранний утренний час". Днем вместе с Гийомом де Флави Дева готовит операцию против одного из бургундских постов, установленных вдоль Уазы к северу от города, в Марни, где командовал Бодо де Нуайель, с целью застать врага врасплох. Бургундец Шателлен хотя и не участвовал в бою, оказался очень хорошо осведомленным и оставил нам портрет Жанны. Последний раз она предстает в обличье Девы-воина:

"Она сидела в полном вооружении на лошади, как будто была мужчиной, а доспехи ее украшала накидка из ярко-красного золототканого полотна; она ехала на сером рысаке, очень красивом и очень гордом, и держалась в своих доспехах благородно, как если бы была капитаном…И так, с высоко поднятым знаменем, развевающемся по ветру, в сопровождении множества благородных рыцарей, около четырех часов пополудни выступила из города".

Наступление чуть было не завершилось успехом. В Марни люди, занятые устройством в крепости, поначалу разобщены, но – не без труда – они сумели собраться, а тем временем Жан Люксембургский и сеньор де Креки, ехавшие с инспекцией, услышали поднявшуюся суматоху и забили тревогу, вызвали войска, находившиеся в засаде Клэруа; "с помощью шпор" они присоединились к сражению. "Поднявшийся повсюду шум и громкие крики привлекли людей со всех сторон, и помощь стекалась к (бургундцам) больше, чем требовалось". Тревогу подняли и в Венетт – куда в подкрепление войскам герцога Бургундского прибыли отряды англичан, – и до самого Кудэна, откуда герцог собственной персоной в свою очередь направляется к Марни. Жанна заявила позже, что дважды она отбросила врага на его прежние позиции, а на третий раз – до полпути. Однако, увидев, что из Венетт в Клэруа идет подкрепление, французы начали отходить к Компьеню. Боясь, что их охватят с флангов, многие из отступающих ринулись к мосту из лодок, выстроенному по приказу Гийома де Флави на Уазе, а Жанна, отступавшая с неохотой, прикрывала отступление. У входа на мост разгорелась яростная схватка.

"И в это время, – сообщает Персеваль де Кани, – капитан города, увидев огромное множество бургундцев и англичан у входа на этот мост, из страха потерять город приказал поднять городской мост и закрыть городские ворота. И таким образом, Дева осталась вне стен города и немного людей вместе с ней".

Как не вспоминать о предвидении Жанны, сказавшей, что она ничего не боится, кроме предательства? Тем более что Шателлен описывает момент, когда, сражаясь в последнем каре, она падает.

"Дева, превозмогая свое женское естество, совершила подвиги и много потрудилась, чтобы спасти свой отряд от поражения…как военачальник и как самая храбрая из всего отряда…Некий лучник, человек резкий и крутого нрава, которому сильно досаждало, что женщина, о которой он так много слышал, вот-вот справится со столькими отважными мужчинами,…схватив ее сбоку за накидку из золотого полотна, стянул с лошади, и она плашмя упала на землю".

Некоторые детали рассказа об этом событии в Компьене наводят на размышления. Почему, например, закрыли не городские ворота, а ворота, выходившие к крепостной стене, что не являлось необходимым для защиты города и преждевременно перерезало отступление. Уместно еще раз вспомнить опасения Жанны относительно "предательства", хотя некоторые историки и отбрасывают эту гипотезу. Рассказ Шателлена соотносится с тем, что называют "ритуал сдачи в войнах XV века". Находясь среди врагов, теснящих ее и кричащих кто громче: "Сдайтесь мне и дайте заверения!" (дайте мне ваше заверение в своей покорности), Жанна сначала отвечает: "Я поклялась и дала заверения не вам, а другому, и я останусь верной данной ему клятве". Затем следует эпизод с лучником, грубо потянувшим за накидку и сбросившим Жанну на землю, тогда как появившийся Бастард де Уэмдонн принимает обещание покорности. Этот Бастард является наместником Жана Люксембургского, от него-то плененная Жанна отныне и будет оставаться в полной зависимости. Но не только он спешит увидеть ее плененной: "Бастард, более радостный, чем если бы у него в руках оказался король, спешно перевез ее в Марни и держал под охраной до конца дела". Действительно, недалеко отсюда, в Кудэне, находится Филипп Добрый, который, предупрежденный "громкими криками и весельем по поводу пленения Девы", тут же примчался. Бургундский хронист Ангерран де Монстреле свидетельствует:

"Те из бургундской партии и англичане были очень рады, больше, чем если бы взяли пятьсот воинов, так как они не испытывали страха и не боялись ни капитанов, ни других военачальников так, как до сего дня Деву… Герцог отправился к ней туда, где ее содержали, и сказал ей несколько слов, которые я не очень хорошо помню, хотя и присутствовал при этом".

Странная забывчивость у человека, которому представилась уникальная возможность присутствовать при подобной встрече, а память обычно его не подводила!

Во всяком случае, отныне Жанна – пленница. "Я проживу год, не более", – сказала она. Для нее начинается год, который она проведет вдали от событий. Но для Истории этот год не менее поучителен, чем предыдущий.

"Побег – законное желание каждого пленника"

"На недавно прошедшей Пасхальной неделе, когда я находилась в крепостном рве Мелёна, мои голоса, то есть голоса святой Екатерины и святой Маргариты, сказали мне, что еще до наступления дня святого Иоанна меня возьмут в плен, что так тому и быть, что мне надобно не перечить этому, не удивляться, но смириться, и Бог поможет мне".

Итак, Жанна узнает о том, что между 17 и 22 апреля она будет взята в плен и произойдет это до дня святого Иоанна (24 июня), то есть через два месяца. Из судебных допросов мы узнаем, что последовало за откровением и чего Жанне стоило согласиться с тем, что говорили "ее голоса":

"- Разве после Мелёна ваши голоса не говорили вам, что вы попадете в плен?

– Говорили много раз и почти каждый день; и, когда я просила у моих голосов немедленной смерти сразу после пленения, чтобы долго не мучиться в тюрьме, мои голоса утешали меня: надобно все принимать как должное, так, как оно происходит. Но они не назвали мне рокового часа; если бы я узнала этот час, то не пошла бы туда. Я много раз просила назвать мне время моего пленения, но оно так и не было названо.

– Если бы ваши голоса приказали вам выйти из Компьеня, сообщив вам при этом, что вы будете взяты в плен, вы бы оттуда ушли?

– Если бы я знала, когда и где мне грозит плен, я бы отправилась неохотно. Тем не менее я бы выполнила приказ моих голосов, что бы меня ни ожидало.

– Когда вы покинули Компьень, были ли вам голоса или другое откровение совершить эту вылазку?

– Я не знала, что попаду в плен в тот день, и мне не было других приказов выйти из города; но мне всегда говорили, что плен неизбежен".

Подобный диалог в достаточной степени раскрывает трагизм того, что произошло 23 мая 1430 года. Жанна знает, что плен неизбежен, но противится этому изо всех сил и в конце концов принимает его неотвратимость лишь потому, что такова воля Божья. В нашу эпоху, когда тюремный мир расширился до границ, ранее невиданных, когда становятся узником не только вследствие войны, но и за свои убеждения, когда тюремному заключению подвергаются абсолютно невиновные (вспомним о заложниках), Жанна предстает перед нами как узница, познавшая все тяготы тюремного заключения. Но если мы хотим понять, чем явилось ее пленение для самых различных людей, окружавших ее, то нам следует ознакомиться с тремя письмами. Все они отражают умонастроения тех, от кого Жанна отныне зависит.

В первую очередь речь пойдет о герцоге Бургундском. С каким ликованием он отправляет в добрые города своего государства циркулярное письмо, возвещающее о пленении Девы! А вот что он пишет об этом в послании герцогу Савойскому:

"Волею нашего благословенного Создателя женщина, называемая Девой, была взята в плен. Ее пленение докажет заблуждения в безрассудность доверия всех тех, кто проявил к деяниям сей женщины благосклонность и одобрил ее поступки… И мы сообщаем вам сию новость в надежде, что она обрадует и утешит вас и вы возблагодарите Создателя нашего, своей доброй волей соблаговолившего направить наше рвение на благо государя нашего, короля Англии и Франции, к утешению его добрых и верных подданных…"

Виновна во "многих преступлениях, в коих ощущается ересь"

Небезынтересно другое письмо, написанное 26 мая, следовательно, через три дня после пленения Жанны, свершившегося поздно вечером, очевидно около шести или половины седьмого; письмо исходило из Парижского университета, где, по всей вероятности, новость узнали лишь после того, как ее "прокричали" 25 мая на улицах столицы и в этот же день записали в реестр парламента. Это означает, что времени даром не теряли. С тем чтобы Жанна была передана в руки инквизитора Франции, Парижский университет направил от его имени письмо герцогу Бургундскому:

"Поскольку все законопослушные христианские принцы и все прочие истинные католики обязаны искоренять любые заблуждения, противоречащие вере, и предотвращать возмущение, которое они за собой влекут в простом христианском народе, и поскольку теперь общеизвестно, что некая женщина по имени Жанна, называемая врагами сего королевства Девой, во многих городках и добрых городах и других местах сеяла различные ереси… Мы молим вас со всей любовью, вас, могущественнейшего принца… как можно скорее, надежно охраняя ее, привезти к нам вышеназванную пленницу Жанну, подозреваемую во многих преступлениях, в коих ощущается ересь, дабы она предстала пред нами и прокурором святой инквизиции…"

Этого достаточно, чтобы понять, какие чувства движут приспешниками англичан из Парижского университета. Сии духовные наставники думали не долго; с мая 1429 года они ищут ересь в победах Девы. И теперь, когда она попала в плен, в их глазах Жанна больше, чем когда-либо, была виновна во "многих преступлениях, в коих ощущается ересь". В течение всего второго года "общественной" жизни Жанны они будут самыми ревностными и деятельными исполнителями мести, жестокость которой превосходит даже намерения герцога Бургундского.

Следует также упомянуть третье послание, направленное архиепископом Реймским Реньо де Шартром жителям города Реймса, где говорится, что Жанна-де и попала в плен под Компьенем потому, что "она относилась без доверия к любым советам и поступала лишь по своей воле". Задним числом архиепископ обнаружил у Жанны различные недостатки: "Ее обуяла гордыня, она носила роскошные одежды и следовала не велениям Господа, но действовала по своей прихоти". При этом именно Реньо де Шартр разыскал "молодого пастушка в городах Жеводана, говорившего то же, что и Дева", дабы заменить ее; речь идет о несчастном пастухе Гийоме, считавшим себя боговдохновенным. Сравнивая его с Жанной, архиепископ не проявил способности к здравомыслию.

И вновь мы слышим властный голос Королевского совета, перекрывший голоса людей "ратных подвигов". Упомянем, что в мае Реньо де Шартр провел некоторое время с Жанной; с ее помощью вместе с графом Вандомским Людовиком Бурбоном была предпринята попытка наступления на Суассон, потерпевшая провал из-за предательства Гишара Бурнеля. Как только стало известно о сдаче города Шуази-о-Бак, эти два сеньора тотчас же отступили. Они решили отправиться в долину Марны, в то время как Жанна вернулась в Компьень, чтобы попытаться ободрить горожан и предотвратить с помощью небольшого отряда пьемонтцев неизбежную осаду. Несомненно, среди окружения Карла VII партия осторожных взяла верх.

От Больё до Руана

Жанну, ее интенданта Жана д'Олона вместе с его братом Потоном Бургундцем и родным братом Жанны Пьером перевезли в крепость Клэруа. Как мы уже упомянули, Лайонел Уэмдонн, который взял с Жанны слово, был наместником Жана Люксембургского, во власти которого, следовательно, отныне находится пленница. Странное совпадение: оба эти человека были изуродованы. Лицо Уэмдонна обезображивал шрам – Потон де Ксентрай нанес ему удар секирой шестью годами ранее, в 1423 году, в Аррасе. На следующий год во время другого сражения – в Гизе – он получил увечья "руки и ноги". Жан Люксембургский в 1420 году потерял глаз в Шампани, но тем не менее оставался доблестным воином. 21 августа 1421 года сей храбрый воин готовился посвятить в рыцари герцога Бургундского, страстно того желавшего. Однако в этот же день во время боя с людьми дофина при Мон-ан-Вимё Жан Люксембургский снова был, как записано в хронике, "поражен в лицо со стороны носа".

Пьер Роколь, оставивший нам историю Жанны-пленницы, датирует выезд из Клэруа 26 мая. Накануне, 25 мая, отмечали праздник Вознесения, следовательно, в этот день соблюдалось перемирие; а 26 мая бургундцы заняли новые позиции вокруг Компьеня: Филипп Добрый разместился в аббатстве Сен-Корней (святого Корнелия), Жан Люксембургский обосновался в Марни. Он решил заключить пленницу, за которую мог при всех обстоятельствах получить крупный выкуп, в замке Больё-лэ-Фонтен, захваченном им в начале 1430 года. Затем замок был передан во владение Лайонелу Уэмдонну.

Итак, Жанну с братом Пьером, а с ними Жана д'Олона перевезли в Больё, находившийся примерно в десяти километрах от Нуайона. Вошло в традицию считать, что во время этого сорокакилометрового пути они сделали остановку в замке Бовуар, расположенном неподалеку от деревушки Элинкур, где находился монастырь святой Маргариты. Вполне возможно – и это тоже вошло в традицию, – что Жанна попросила и получила разрешение пойти преклонить колени, дабы почтить ту, чей голос, как она говорила, она слышала.

В наши дни в Больё показывают подземелье – а в XV веке это цокольная часть башни, – где, по всей видимости, поместили Жанну, впрочем, ненадолго, так как произошло неожиданное событие. 6 июня Филипп Добрый направлялся в Нуайон со своей супругой Изабеллой Португальской, выразившей желание повидать узницу. За Жанной послали, и, вероятно, она предстала перед очами герцога и герцогини в епископском дворце, неподалеку от собора. Известно, что епископ Нуайона Жан де Майи примкнул к бургундцам, а, следовательно, и к королю Англии; впрочем, речь о нем впереди. У нас нет никаких свидетельств о том, как прошла встреча между двумя женщинами, и за неимением подробностей мы можем лишь присоединиться к недавно высказанному мнению: возможно. Изабелла Португальская испытывала какое-то чувство сострадания к Жанне. Она недавно вышла замуж и была на пятом месяце беременности, когда из Перонна, где находилась с начала наступления на Компьень, направилась в Нуайон. Итак, вполне возможно, ее мнение повлияло на выбор другого местопребывания для пленницы, которую перевезли в замок Боревуар, значительно больший и лучше приспособленный для проживания, чем крепость, где женщина не могла чувствовать себя в безопасности в окружении солдатни.

Для Жанны пребывание в Больё-лэ-Фонтен было отмечено неудавшейся попыткой побега; мы охотно разделяем точку зрения, согласно которой пленница предприняла эту попытку после возвращения в Нуайон, когда узнала, что вскоре ее отвезут еще дальше и разлучат с братом и интендантом. Во время процесса зайдет речь и о побеге, о котором Жанна скажет: "Находясь в замке, я заперла бы моих сторожей в башне, если бы не привратник, который повстречался на моем пути и увидал меня". За неимением других сведений, можно предположить, что Жанна надеялась, заперев сторожей, освободить двух своих товарищей. Попытка к бегству закончилась неудачей – пленницу перевезли в Боревуар, вероятно, в первой половине июня 1430 года.

Попутно возникает вопрос, почему ни один хронист не рассказывает о второй встрече Жанны с герцогом и герцогиней Бургундскими в Нуайоне. Мы знаем, что при этом присутствовал граф Люксембургский со своей супругой Жанной де Бетюн. Тем временем 22 июня Парижский университет вновь направляет послание герцогу Бургундскому с требованием передать пленницу на его суд. На этот раз университет представляет тот, с кем Жанне предстоит очень скоро познакомиться, – епископ Бове Пьер Кошон, изгнанный из своей епархии, ведь ему пришлось поспешно покинуть Бове, так же как он покинул Реймс, при известии о приближении французской армии.

В тот день, когда стало известно о пленении Жанны, то есть 26 мая, Пьер Кошон находился в Кале. Поскольку он входил в число советников и близких друзей герцога Бедфорда, нет никаких сомнений в том, что сразу же появились замыслы и начали разрабатываться планы, как скорее передать пленницу в руки англичан и господ из Парижского университета. Совершенно очевидно, что Филипп Добрый не очень-то спешил с ответом на послание. И если вспомнить, как радовался герцог, когда Жанна после своего пленения была перевезена к нему, приходишь к мысли, что две женщины, находившиеся в Нуайоне вместе с герцогом, вероятно, как-то повлияли на него и вызвали прилив великодушия. Жанна подтвердила, что супруга Жана Люксембургского, встретившись с ней в замке Боревуар, отнеслась к ней с симпатией.

Довольно точно можно воссоздать этапы пути от Больё-лэ-Фонтена в Боревуар, пути в шестьдесят километров. Предполагают, что сделали остановку в замке Гам, где значительно позже будет заключен другой знаменитый пленник – будущий Наполеон III. Затем, видимо, двинулись дальше – через Сен-Кантен, и, возможно, Жанна видела великолепную церковь, спасенную в XX веке буквально в последний момент: когда в конце мировой войны 1914-1918 гг. французская армия подошла к ней, церковь оказалась полностью заминированной и должна была взлететь на воздух, как замок Куси, не избежавший этой участи.

Что касается замка Боревуар, то от него остались лишь башня да камни стенной кладки. Между тем это была мощная крепость, перешедшая во владение семьи Люксембургских в 1270 году, когда Жанна де Боревуар вышла замуж за Вальрана I Люксембургского – союз, положивший начало ветви графов Люксембургских. Правнук Вальрана I Ги Люксембургский имел четверых детей. Его дочь Жанна Люксембургская, родившаяся в 1363 году, сыграла некоторую роль в истории Жанны д'Арк. У сына Ги Люксембургского Жана II было трое детей: Пьер, Луи и Жан III Люксембургский, тот самый, пленницей которого была Жанна. Его супругой стала Жанна де Бетюм, имевшая от первого брака дочь, которую также звали Жанной. Она носила фамилию своего отца Робера де Бара, убитого при Азенкуре.

"Дамы из Боревуара"

Итак, Жанна д'Арк заключена в башне замка Боревуар, где живут еще три Жанны: Жанна де Бар, Жанна де Бетюм и Жанна Люксембургская, тетка того самого Жана, от которого зависит судьба пленницы. По ее собственному свидетельству, Дева провела в замке около четырех месяцев. Три Жанны, с очевидной симпатией относившиеся к узнице, смягчили суровость ее заключения. В этом нет никакого сомнения, и то, с каким теплым чувством пленница вспоминала во время процесса дни, проведенные в Боревуаре, тому подтверждение. Жанна расскажет, как эти дамы подарили ей женское платье или материю, чтобы сшить его, и добавит: "Если бы мне пришлось надеть женское платье, я сделала бы это скорее и с охотой по просьбе этих дам, чем какой-либо другой женщины, какая только существует во Франции, за исключением моей королевы…" Она добавит также, и это важно: "Госпожа Люксембургская просила монсеньера Люксембургского не выдавать меня англичанам".

Как здесь не порассуждать о роли мужчин и женщин в подобных ситуациях! Женщины, старающиеся гуманно вести себя с пленницей, – символ, справедливый для всех времен. В XV веке, когда повсюду бушует война, и война безжалостная, только женщины умели сохранять человечность, уважение к ближнему, и даже к самому обездоленному существу – пленнику, оказавшемуся во власти более сильного, чем он сам. Пример, достойный подражания во все века. Конечно, бывают и исключения: женщины – главы правительств в наше время проявили удивительную жестокость по отношению к политическим заключенным, в частности в Англии. Но в прошлом именно английская королева выступила посредницей и умоляла короля даровать жизнь тем, кого мы называли и называем "граждане Кале". В Истории есть великое множество примеров тому, как женщины сумели возвыситься над войной, сохранив лучше, чем мужчины, человеческие чувства. Великий, урок, данный тремя Жаннами в Боревуаре, – их отношение к Жанне д'Арк!

Правда, их отношение в значительно большей степени, чем поведение Жана Люксембургского, продиктовано здравыми рассуждениями о том, чью сторону стоит принять – завоевателя или завоеванной страны. Жан Люксембургский, вассал Филиппа Доброго, герцога Бургундского, полагает, что единственная линия поведения, которой он должен придерживаться, – это верность своему сеньору. Разве не герцог осыпал его почестями и вручил ему цепь ордена Золотого руна в тот самый день, когда он основал этот рыцарский орден – 7 января 1430 года, – по случаю своей женитьбы на Изабелле Португальской? Жан Люксембургский – один из двадцати четырех посвященных. Конечно же, ему было бы трудно отказаться от участия в военных предприятиях своего сеньора – ведь он дал ему клятву верности. А если говорить прозаически, в случае неповиновения он мог ждать от сеньора всевозможных репрессий. Дамы из Боревуара более свободны в своих суждениях. Супруга Жана помнит о том, что она вдова одного из рыцарей, павших на поле брани, сражаясь против Генриха V Ланкастера. Тетка Жана была придворной дамой Изабо Баварской, королевы Франции, к тому же одной из крестных матерей Карла, родившегося в 1403 году и ставшего за это время Карлом VII, королем Франции, миропомазанным и коронованным в Реймсе в предыдущем году. Если Жан Люксембургский колеблется, принять ли ему другую сторону, чем ту, которую (из мести!) принял герцог Бургундский, он, однако, не решается вызвать недовольство своей тетки, наследником которой является. Во время пребывания Жанны д'Арк в Боревуаре герцогиня Люксембургская – уже "дюже старая", по выражению хрониста того времени (ей 67 лет), – сама получает наследство от своего внучатого племянника Филиппа Брабантского, скончавшегося в Лувене 4 августа 1430 года. Поскольку других наследников нет, графства Сен-Пол и Лини, сеньории, принадлежавшие ранее ее брату Вальрану, перешли в ее владение. Ангерран де Монстреле рассказывает нам, что Жанна Люксембургская составила завещание или обещала написать завещание в пользу Жана, "все-таки она любила от всего сердца своего племянника сира Жана Люксембургского и передала ему во владение и завещала большую часть своих сеньорий, кои должны перейти к нему после ее кончины, чем был весьма недоволен сеньор д'Ангьан, его старший брат". Старший брат Жана Люксембургского, Пьер, явно не пользовался подобной благосклонностью своей тетушки Жанны.

Понятно, почему в августе возрастает нерешительность Жана Люксембургского: у него были серьезные причины остерегаться вызвать недовольство и своего сеньора, и своей тетки. Этим объясняется состояние напряженного ожидания, в котором он находился во время пребывания Девы в Боревуаре, где на карту оказалась поставлена судьба пленницы.

Кипит напряженная деятельность, но только не там, где ее можно было бы ждать, то есть в Бурже в окружении короля. Приходится признать очевидное: мы не имеем ни единого документа, дающего нам возможность предположить, что король предложил выкуп или же предпринял какую-либо попытку освободить Жанну д'Арк. В Истории множество примеров неблагодарности, но столь явной – немного.

Усердствовали господа из Парижского университета; по-видимому, опасаясь, как бы из-за вмешательства короля Франции не лишиться той, кого они требовали выдать вот уже год, сразу же после освобождения Орлеана (еще даже до миропомазания Карла VII!). Пьер Кошон – бывший ректор университета, ставший, по милости герцога Бургундского, епископом Бове, сразу же после подписания договора в Труа, где он был одним из основных участников переговоров, – летом 1430 года постоянно в разъездах.

Кошон провел июнь в Париже, откуда направил упомянутые выше письма Филиппу Доброму и Жану Люксембургскому с просьбой "передать эту женщину преподобному отцу в Боге, его высокопреосвященству епископу Бове", затем он едет в Кале, где все еще находятся герцог Бедфорд и Генрих VI. (Несмотря на свой юный возраст, Генрих, как мы уже видели, был провозглашен английским королем в Вестминстере, и еще не исчезла надежда, несмотря на то что произошло в Реймсе, возвести его также на королевский престол во Франции, осуществив тем самым теорию двойной короны на голове одного и того же монарха.) Тогда и определили условия выкупа пленницы: предложить 6 000 ливров и дать понять, что, следуя правилам любого торга, эта цифра может быть увеличена до 1 0000. Лайонел Уэмдонн, взявший ее в плен, получит 300 ливров. Приехав в Кале 27 июня, Кошон немедля вновь пишет Филиппу Доброму и Жану Люксембургскому и сообщает об этих новых условиях. Вероятно, его насторожил тот факт, что герцог Бургундский не ответил на его предыдущие письма.

7 июля он едет в Компьень, а 14-го числа того же месяца встречается с Филиппом Добрым, затем с Жаном Люксембургским, ожидавшим в соседней комнате результатов первой встречи. Кошон, бесспорно, сумел убедить своих собеседников, поскольку чуть позже они вместе выехали в замок Боревуар. Как замечает Пьер Роколь, "подобная поездка предполагает возможность соглашения". Мы не знаем, чем закончилась встреча епископа с высокородной герцогиней Люксембургской или с Жанной-пленницей, но, кажется, он не достиг никаких положительных результатов. Зато вполне возможно – и эту гипотезу выдвинули многие серьезные историки, – что именно после этой встречи Жанна д'Арк решилась предпринять вторую попытку побега.

" – По какой причине вы выбросились из окна башни замка Боревуар?

– До меня дошла весть, что все жители Компьеня старше семи лет будут преданы огню и мечу, я же предпочла умереть, чем оставаться в живых после подобной расправы с добрыми людьми; это и была одна из причин того, что я прыгнула; другая же причина – та, что меня продали англичанам, а мне легче умереть, чем попасть в руки англичан, моих врагов… После того как я выбросилась из башни, два или три дня я не испытывала голода и была так изранена, что не могла ни есть ни пить; однако я получила поддержку и утешение святой Екатерины, сказавшей мне, что я должна исповедаться и попросить прощения у Господа за то, что выбросилась, а жители Компьеня непременно получат помощь до наступления праздника святого Мартина зимнего. Тогда я пошла на поправку, начала есть и вскоре выздоровела".

Святой Мартин зимний – это 11 ноября. Следовательно, "прыжок из Боревуара" произошел значительно раньше.

Тем временем стремительно разворачивались военные действия. В конце июля Кошон приехал в Руан, где уже находились герцог Бедфорд и юный король, его племянник. В то время как епископ делает все от него зависящее, чтобы отныне в пользу английского короля взимался налог, утвержденный Штатами Нормандии, в частности для уплаты выкупа за Деву, герцог Бургундский решает усилить осаду Компьеня и передает командование Жану Люксембургскому, который с 15 августа стоит у городских стен.

Но не военная операция решит судьбу Жанны. В начале сентября высокородная дама Люксембургская готовится ехать в Авиньон; можно предположить, что, принимая во внимание ее почтенный возраст – из-за чего ей приходилось делать частые остановки, – она покинула Боревуар раньше, сразу же после 20 или 25 августа. Очевидно, приехав 10 сентября 1430 года в город пап, она почувствовала усталость и поняла необходимость написать завещание; не напрасная предосторожность: она скончалась 18 сентября.

Жанна Люксембургская графиня де Лини предприняла это путешествие как истинное паломничество, совершаемое ею каждый год на могилу своего младшего брата святого кардинала Пьера Люксембургского. Он умер в возрасте восемнадцати лет 2 июля 1387 года. За свою короткую жизнь он прошел все этапы церковной карьеры. Пьер родился 20 июля 1369 года, в два года стал сиротой, и, очевидно, заботу о его воспитании взяла на себя его старшая сестра; в десять лет он каноник собора Парижской богоматери, в четырнадцать с половиной – епископ Меца. В Авиньоне папа (вернее, антипапа) Клемент VII произвел его в кардиналы. В этом городе он и скончался, его могила в церкви целестинцев вскоре превратилась в место паломничества. Мартиролог этой церкви свидетельствует о том, что Жанна Люксембургская ежегодно приезжала на могилу брата. Согласно ее распоряжению, она была похоронена в аббатстве Монсель около Пон-Сен-Максанса.

Отныне Жан Люксембургский, наследник своей тетки, более не испытывает влияния, которое она могла на него оказывать. Зато он все больше подпадает под влияние своего брата Луи, епископа Теруанского, который всегда решительно поддерживал англичан; он неоднократно будет появляться в истории Жанны д'Арк; знаменательно, что в 1436 году он стал архиепископом Руанским, а умер в 1443 году в Англии в сане епископа Или. Короче говоря, он, подобно епископу Нуайонскому Жану де Майи, был среди прелатов, безоговорочно вставших на сторону англичан.

Приближался момент освобождения храбро защищавшегося Компьеня. 24 октября пришел на выручку маршал де Буссак, расположившийся в Вербри, он-то и пошел на решающий штурм. Жану Люксембургскому пришлось отойти к Нуайону, и он "с позором", как утверждает Монстреле, покинул поле боя, бросив артиллерийские орудия. В следующую субботу, 28 октября, небольшие крепости, находившиеся вокруг Компьеня, сдались французам, а Жан Люксембургский вернулся в замок Боревуар. Отныне Жанна может не волноваться о судьбе "своих добрых друзей из Компьеня", но у нее нет больше никаких сомнений, какая судьба уготована ей.

"Святая Екатерина говорила мне почти каждый день, – заявит она позднее, – что я не должна прыгать из башни и что Господь поможет мне и жителям Компьеня. А я сказала святой Екатерине, что, ежели Бог поможет жителям Компьеня, я хочу сама быть там. Тогда святая Екатерина сказала мне: "Непременно нужно, чтобы вы все принимали благосклонно, и вы не будете освобождены, пока не увидите короля Англии". А я ответствовала ей: "Воистину я бы не хотела его видеть; я предпочла бы скорее умереть, чем попасть в руки англичан".

Продажа

Эти патетические строки прекрасно резюмируют то, что должно произойти. Усилия, прилагаемые Пьером Кошоном в течение 153 дней, "когда он усердно служил королю государю нашему", не прошли даром; по делу Жанны, называемой Девой, он был в городе Кале, совершил много других поездок, посетил Его светлость герцога Бургундского и мессира Жана Люксембургского во Фландрии, направился к Компьеню во время осады и в Боревуар. На выполнение этой миссии генеральный сборщик налогов Нормандии Пьер Сюрро выплатил 765 турских ливров. Данная им расписка – епископ Бове умеет заставить заплатить за оказанные им услуги – относится к последним дням сентября. А 24 октября, в день освобождения Компьеня, английский казначей Томас Блаунт собрал 5 000 ливров, недостающих для выплаты выкупа за Жанну д'Арк. И вероятно, именно к этому времени Деву увозят из замка.

Полагают, что ее сопровождал Жан де Пресси, генеральный сборщик налогов Филиппа Доброго. Во всяком случае, неоднократно упоминается о его присутствии в Аррасе; здесь же мы находим Жанну и Филиппа Доброго, прибывшего в город 2 ноября. Известно, что в Аррасе Жанна получила лепту (посильное подаяние), о которой она просила у жителей Турнэ, а именно 22 золотых кроны "для использования на свои нужды". Говорили также о некоем, шотландце, якобы сделавшем в Аррасе портрет Девы. Правда, уточняет отец Донкёр, это могла быть ошибка переписчика, написавшего "Аррас" вместо "Реймс", где, вполне вероятно, портрет был выполнен во время миропомазания.

Очевидно, к 6 декабря Жан Люксембургский уже получил деньги за продажу Жанны Девы англичанам. Это подтверждает расписка Жана Брюиза, конюшего, получившего "десять тысяч турских ливров… дабы забрать Жанну, называющую себя Девой, военнопленную". Сумма была передана ему сборщиком налогов Пьером Сюрро. Парижский университет со своей стороны делает все возможное, чтобы ускорить переговоры. 21 ноября Пьеру Кошону направляется письмо:

"Мы с огромным удивлением отмечаем, что отправка этой женщины, называемой Девой, столь надолго откладывается, что наносит вред вере и церковному правосудию".

Тем временем молва о предательстве разнеслась уже далеко. В "Дневнике Морозини" зарегистрировано письмо от 24 ноября, посланное в Венецию из Брюгге. Хорошо информированный очевидец подтверждает достоверность сообщения:

"Достоверно, что Дева отправлена в Руан к английскому королю и по этому случаю мессир Жан Люксембургский, взявший ее в плен, получил 10 000 крон за то, что выдал ее англичанам".

Николо Морозини, покинувший Брюгге 15 декабря, прямо заявляет в Венеции:

"Сначала мы слышали, что девушка находится в руках герцога Бургундского, и многие говорили, что за деньги англичане получат ее. Узнав об этом, дофин потребовал к себе их посольство, дабы сказать им, что ни при каких условиях он не сможет согласиться на подобное дело и что он так же поступит с теми из их людей, кто находится в его руках".

Просто молва. Но это единственное упоминание о попытке, предпринятой тем, кого документ называет еще дофином, Карлом VII, не для того, чтобы выкупить Жанну, но по крайней мере для того, чтобы помешать ее выдаче врагу.

Известно также, что значительно дальше, в Константинополе, утверждение приближенного герцога Бургундского Бертрандона де Ла Брокьера о пленении Девы англичанами вызвало недоумение, ему отказываются верить. Даже осведомитель Морозини указывает в августе:

"Говорили, что она была заключена со многими другими девушками в крепость под присмотром надежной охраны; но, поскольку ее не сумели хорошо сторожить – ведь Бог не мог этого допустить, – она бежала и вернулась к своим людям; а обходились с ней не грубо".

Разве можно захватить и удержать Жанну в неволе: ведь она наделена огромной силой – Господь обязательно придет ей на помощь, чтобы она сумела бежать. Так думали люди практически повсюду; в Орлеане просто отказывались верить, что Деву могла постичь подобная участь. Правда, в это же время в районах, верных французам, заказывали молитвы за ее освобождение. В альпийском городе Амбрёне в трех молитвах просили Господа, "чтобы Дева, заключенная врагами в тюрьму, была освобождена и чтобы ей не причинили вреда, и да сможет она довести до конца дело, которое Вы на нее возложили". В Type, Mo и Орлеане были даже совершены богослужения.

Считается, что в Аррасе Жанну заключили в один из небольших замков, возвышавшихся над так называемыми воротами Ронвиль. Можно предположить, что она покинула эти места примерно 15 ноября. 21-го числа того же месяца богословы из Парижского университета высказывают радость в письме, адресованном "превосходнейшему принцу королю Франции и Англии". Они ликуют:

"Мы недавно узнали, что женщина, называемая Девой, теперь в вашей власти, чему мы очень рады, и мы верим, что вашим добрым указом эта женщина будет предана суду, дабы искупить великое зло и возмущение, произошедшие из-за нее, как это всем известно, в этом королевстве и нанесшие большой вред… нашей святой вере, вашему доброму народу…"

Теперь они просят, чтобы "добычу" передали им в руки и чтобы епископ Бове мог устроить в Париже суд над Жанной. Во всяком случае, следует сделать вывод: примерно в последние дни ноября пленницу перевезли из Арраса в Ле-Кротуа – именно здесь должен был быть выплачен выкуп.

Конечно, по дороге длиною около сотни километров делали остановки, среди прочих в замке Люшё, а затем в аббатстве Сен-Рикье. Вполне возможно, что во время этой последней остановки Жанну препроводили в замок, высившийся в то время в Дрюжи. О замке ныне напоминают помещения одной из ферм; современные погреба, возможно, являются частью подземелья упомянутого замка, и, вероятно, именно сюда пришли два священнослужителя из Сен-Рикье, прево и первый духовник, повидать Жанну. Как и во многих других нормандских аббатствах, в Фекане и даже в Мон-Сен-Мишель аббат принял сторону бургундцев, но монахи далеко не разделяли его чувства. К тому же, когда небольшой отряд, конвоировавший пленницу, проезжал через эти места, аббат Сен-Рикье Уго Кюильрель отсутствовал. На следующий день, обогнув огромный лес Креси, отряд вышел к устью Соммы. Жанна, вероятно, впервые видела море, но не могла смотреть на него без грусти: ведь она знала, что там, за морем, Англия. Как же сохранить хоть малейшую надежду на побег?

Сделки

Тем временем темные сделки продолжались и в декабре. Пьер Кошон развил бурную деятельность; он хотел, чтобы Бедфорд, удовлетворивший его просьбу о месте суда над пленницей, теперь обеспечил все условия процедуры, приемлемые для церковного правосудия. Ему нужен был процесс, устроенный в надежном месте, причем "красивый процесс".

Право самолично судить Жанну Кошон получал только при условии, что процесс будет проходить в Бове. Факт пленения Девы на правом берегу Уазы мог в крайнем случае подтвердить полномочия епископа и доказать, что этот суд – в его компетенции. Хотя, безусловно, для того чтобы предстать перед судом инквизиции, обвиняемая в ереси должна была бы совершить преступление в епархии Кошона; "приличия" были соблюдены вследствие места пленения… Но не могло быть и речи о проведении суда в Бове, сдавшемся королю Франции. Тогда Бедфорд решил, что процесс пройдет в Руане, где вот уже двенадцать лет, как установилось английское господство. Чтобы соблюсти формальности, ходатайствовали о назначении делегации от капитула Руана, которая, естественно, и была назначена актом от 28 декабря 1430 года. Не теряя времени, Кошон отправил в Лотарингию своего человека с поручением собрать на месте все сведения о юности и даже детстве Жанны. Имя этого посланца неизвестно, но мы знаем, что он направился в Шомон, где ему в помощь дали некоего Никола Байи, нотариуса, а также писца по имени Жерар Пети, хорошо разбирающегося в вопросах права. Эти трое мужчин должны были посетить Домреми, затем Вокулёр и, возможно, также Туль; результаты их расследования станут известны в Руане лишь в конце января 1431 года.

Тем временем по просьбе Кошона ему был придан эскорт численностью в пятьдесят человек, с которым он отправился за Жанной, чтобы перевезти ее из Ле-Кротуа в нормандский город: этот эскорт, два "полных копья", как говорили в то время, включал в себя десяток солдат, двадцать пять лучников, а также людей для охраны багажа и выкупа, который предстояло выплатить к 15 декабря. Тут же отправились в путь. Маршрут, воссозданный Пьером Роколем, кажется обоснованным. Из Ле-Кротуа Жанну, видимо, перевезли на лодке в Сен-Валери-сюр-Сомм, следуя во время прилива фарватером, проложенным Соммой в эстуарии, в то время как всадники переехали Сомму по мосту у Аббвиля: переправить пятьдесят человек и пятьдесят лошадей на лодках представлялось делом непростым. Вероятно, сделали привал в Сен-Валери, а может быть, только в маленьком городке Э в 24 километрах оттуда, если сумели быстро переправиться через эстуарий. Возможно, какая-то часть пути пролегала по старой римской дороге через Арк и Бок-ле-Ар. Наконец отряд достиг замка Буврёй, некогда построенного Филиппом Августом и ставшего резиденцией графа Варвика, назначенного воспитателем маленького короля Генриха VI. В замок можно было попасть, минуя Руан. Наступил канун Рождества.

"Я точно знаю, что англичане погубят меня"

Отныне Жанна живет в беспросветной тьме: ее гнетет тьма темницы, неуверенность в своей участи – доля всех узников.

Башня, куда заключили Жанну, оставалась целой и невредимой вплоть до начала XIX века – ее называли башней Куроне (Коронованной башней). Это была одна из семи башен крепости Буврёй. Она выходила "на поля", как говорили некоторые свидетели, то есть была обращена во внешний мир. Полагают, что комната, в которой поместили Жанну, находилась на втором этаже. Раскопки, недавно проведенные на месте замка, существенно расширили наши представления об общем расположении построек, но об окончательных результатах говорить до опубликования материалов археологических раскопок трудно. Очевидно одно: то, что ныне называют башней Жанны д'Арк, представляет собой остатки значительно перестроенного бывшего донжона. Являлся ли он местом заточения Девы – точно не установлено.

Что касается башни Куроне, служившей тюрьмой, то согласно осуществленной реконструкции в толще стен было три ниши: первая – окно, на котором, без сомнения, была решетка, вторая – для отхожего места и, наконец, третья, должно быть, непосредственно сообщалась с лестницей и, поскольку выходила, вероятно, на бойницу, давала возможность тому, кто там находился, слышать все, что говорилось в комнате, оставаясь незамеченным. Возможно также, что наблюдение осуществлялось и через пол, отделяющий эту комнату от помещений третьего этажа. Охранял Жанну в основном королевский конюший Джон Грей, которому помогали два англичанина: Джон Беруайт и Вильям Талбот. Всех троих заставили поклясться на Библии в том, что они будут бдительны и никого не допустят к узнице, не получив предварительно разрешения лично от Кошона или же от Варвика, хозяина замка. Известны и другие помощники Грея, например "пять англичан самого низкого происхождения, те, кого по-французски называют "скандалистами" (от этого слова происходит глагол "скандалить", что достаточно показательно).

Руки связаны, ноги в кандалах

В коллекции замка Плесси-Бурре хранится небольшая полихромная скульптура, которую можно датировать XV веком. Пленницу со связанными руками скульптор поместил между двумя фигурами, роль которых можно трактовать двояко: их описывали то как "двух палачей, которые, кажется, взывают о ее помиловании", то как двух мучителей, стоящих рядом с закованной в цепи Жанной. Какой бы ни была интерпретация, совершенно очевидно, что в руанской тюрьме Жанну подвергали всевозможным унижениям. Ушли времена, когда "три Жанны" из Боревуара дарили ей платье и дружески просили примерить его… "Я видел ее в узилище руанского замка, в сумрачной комнате, закованной в железные цепи", – заявил Изамбар де Ла Пьер, заседатель на обвинительном процессе, доминиканец монастыря Сен-Жак (святого Иакова) в Руане. Некто по имени Пьер Дарон, помощник руанского бальи со своей стороны уточняет, что он видел Жанну "в башне замка, ноги ее были в цепях и к ним был прикреплен большой кусок дерева; при ней было несколько сторожей-англичан". Больше всего подробностей нам сообщает секретарь суда Жан Массьё. в чьи обязанности входило сопровождать пленницу из места заключения в зал заседания суда. За ней присматривали, говорил он, "пятеро англичан", трое оставались ночью в ее комнате, а двое других находились снаружи у дверей, "и я точно знаю, что ночью она лежала, скованная кандалами и крепко привязанная к ножкам кровати цепью, пропущенной через кандалы; кровать же прикреплялась к деревянному брусу длиной в 5 или 6 футов, замок цепи закрывался на ключ".

Итак, днем ноги Жанны были в кандалах, ночью же, чтобы Жанна не могла двигаться, путы прикрепляли цепью к деревянной колоде. Массьё, правда, добавляет: "Когда я отводил ее в суд и приводил обратно в замок, оковы всегда снимали". Действительно, она не могла бы преодолеть расстояние, отделявшее тюрьму от зала заседаний, с оковами на ногах. Кошон еще и не то придумал: поскольку он страшно боялся, что Жанна ускользнет от него, он приказал некоему Этьену Касти сделать железную клетку, в которой бы пленница стояла, "привязанная за шею, за руки и ноги". Но, видимо, этому страшному замыслу не суждено было осуществиться.

Можно представить себе, насколько тягостными были эти физические мучения для пышущей здоровьем девушки, которая, как мы видели, прекрасно переносила жизнь под открытым небом, любила скакать верхом и постоянно была готова к действию. Однако ни с чем не сравнимы ее моральные муки: сторожа отпускали в ее адрес язвительные замечания, о характере которых нетрудно догадаться ("часто они издевались над ней, а она упрекала их за это"); злобные выкрики и шум сопровождали каждое ее появление во дворе замка. А самое главное, она находилась под надзором английских тюремщиков, мужчин, мало чем отличающихся от тех, кто с высоты крепостных стен Орлеана обзывал ее "развратницей" и "распутницей", да еще и "арманьякской потаскухой". Конечно, ей было необходимо ее мужское платье, "хорошо подогнанные и крепко завязанные" штаны, как в те дни, когда она спала, не раздеваясь, рядом с солдатами (а они-то как раз почитали и уважали ее) во время военных действий на берегах Луары.

Как она сумела в таких условиях сохранить девственность и остаться Жанной Девой? Позднее главный нотариус процесса Гийом Маншон говорил, что, очевидно, девушка опасалась, "как бы ночью тюремщики не совершили над ней насилие". И "один или два раза она жаловалась епископу Бове, младшему инквизитору и Никола Луазелёру, что один из охранников хотел ее изнасиловать".

Впрочем, кое-кто заступился за нее. В Руане Жанне еще раз пришлось пройти обследование на девственность, которое она уже прошла в Пуатье; на сей раз это, несомненно, произошло в то время, как в ее родных краях велись всевозможные расследования. Обследование было проведено под контролем Анны Бургундской, герцогини Бедфорд. Поскольку известно, что герцогиня с супругом покинули Руан 13 января 1431 года, мы легко можем определить его дату. До нас дошло имя по крайней мере одной из матрон, обследовавших Жанну, – Анна Бавон, и мы знаем, что девственность была надлежащим образом установлена; растроганная Анна Бедфорд запретила сторожам грубо обращаться с Девой.

Военнопленная или пленная церкви?

Как бы то ни было, с первых же дней пребывания в руанской тюрьме двусмысленность положения Жанны становится очевидной: Пьер Кошон намеревается обвинить ее в ереси и, следовательно, подвергнуть суду церкви. Во время суда следовало бы ее заключить в церковную тюрьму, в которую в те времена помещали женщин, обвиняемых в ереси, и в которой сторожами были женщины, а условия – относительно мягкими. Однако на протяжении всего процесса с Жанной постоянно обращаются как с военнопленной: она в оковах и сторожат ее солдаты. С согласия герцога Бедфорда епископ Бове прибегнул к уловке, дабы придать всему вид законности: сделано три ключа от двери темницы, один из них для Генри Бофора, кардинала Винчестерского, находившегося в Руане во время всего процесса, а два других – для судей, то есть для самого Кошона или же для фискала, Жана д'Этивэ, и вице-инквизитора, назначенного инквизитором Франции Жаном Гравераном. Эта хитрость могла обмануть лишь того, кто хотел быть обманутым. Она была не более законна, чем запрет, сделанный Кошоном Жанне, когда та впервые явилась в суд: "Мы запрещаем вам без нашего разрешения покидать тюрьму, определенную вам в руанском замке, под страхом быть изобличенной в преступлениях ереси". Эти слова никоим образом не ввели в заблуждение пленницу, сразу же возразившую: "Я не принимаю этого запрета; если бы я бежала, никто никогда не мог бы упрекнуть меня в том, что я нарушила запрет или поступила противно моей вере". Действительно, трагедия разыграется в связи с двусмысленностью положения: военнопленная, которую намереваются осудить, или же еретичка, подозреваемая в ереси церковью.

Подспудно это обвинение дает возможность опозорить одновременно с Жанной короля Франции, обязанного ей своей короной, то есть нанести урон делу, которое она защищает. Другими словами, Жанна являет собой тип политического заключенного, того, кого преследуют потому, что он мешает и властям, и идеологическим установкам, над которыми он одержал верх; при этом изыскивается любой повод для приговора. Наш XX век дает нам достаточно примеров подобного рода, это понятно каждому.

"Оправдание" господ из университета

Что до идеологии, то она нашла себе применение уже давно. Жанна еще не родилась, когда богословы из Парижского университета в лице одного из них – Жана Пети – оправдали, приведя много доводов, убийство Людовика Орлеанского его кузеном Жаном Бесстрашным. Впервые в нашей истории люди образованные проповедовали политическое убийство, и их услышали. Кристина Пизанская изобличала, приводя много здравых доводов, его Величество Общественное Мнение, приобретающее все возрастающую роль: эта проникающая во все сферы жизни сомнительная сила, бесформенная и безликая, способная вызвать повсюду "бунты, споры, потрясения и битвы", распространяющая лживые суждения, ловко вызывающая "беспричинную ненависть или любовь", вскоре сумела расколоть народ к вящей пользе герцога Бургундского. С одной стороны, герцог сумел получить поддержку Парижского университета, с другой – зажиточных горожан, хозяйничавших на парижской бойне, у которых была в распоряжении целая армия ножовщиков и живодеров, а мы видели их за работой во время мятежа кабошьенов. Те же самые ученые в ту же самую эпоху хотят быть хозяевами положения в церкви, разделенной Великим расколом, и они же разрабатывают теорию "двойной монархии", узаконивающей завоевание Франции англичанами. При этом они обеспечивали себе и доходные, теплые места, и уважение – ведь слуги Общественного Мнения никогда не забывают о своих собственных интересах. Они умеют заставить заплатить звонкой монетой.

Их план должен был удаться. Договор в Труа устанавливал законность, основанную на грубом завоевании и оправданную людьми образованными. Ради подписания этого договора Пьер Кошон, бывший ректор Парижского университета, трудился не покладая рук. И вдруг неведомо откуда является презренная девица, крестьянка, наносит удар завоевателям и, короновав и миропомазав сына Карла VI, ставит под угрозу прекрасное творение. Но теперь-то она у них в руках, эта дочь дьявола, и Парижский университет может сослаться даже на престиж всемирной церкви, которой он также хотел управлять. Папа Мартин V может снова стать единственным преемником Петра и сохранить свою власть над Вселенским собором. Парижский университет посредством периодически созываемых церковных соборов надеялся по-прежнему управлять по собственному разумению христианским миром – как он это делал во времена авиньонских пап – и руководить им через парламентскую ассамблею. Все это ставилось на карту в обвинительном приговоре, который не преминут вынести этой девушке из народа, грубой и невежественной, дерзость которой нетрудно осадить.

Однако "красивый процесс" начинался скверно. Обследование на девственность могло бы уличить Деву во лжи, но обратилось к ее выгоде. А что касается расследования, проводимого в ее родных краях, то оно, по правде говоря, имело губительные последствия для епископа Бове. Нотариус Никола Байи, расспросив двенадцать – пятнадцать свидетелей в Домреми и пять-шесть в соседних приходах, "не обнаружил в отношении Жанны ничего такого, чего бы нельзя было сказать о своей собственной сестре". Обмен письмами относительно этой информации лишь подтвердил ее; и, хотя бальи Шомона назвал свидетелей "поддельными арманьяками", судебные следователи не узнали ничего, что можно было бы инкриминировать Жанне.

Парадоксально, но факт: судья не сумеет сформулировать ни одного серьезного пункта обвинения. Скрупулезное изучение этого обвинительного процесса Пьером Тиссе выявило следующее: Жанна была приговорена лишь на основании показаний, полученных в Руане. В этом – очевидная слабость процесса, ставшего для Истории не менее очевидным свидетельством того, какой яркой личностью была Жанна д'Арк. Против Жанны не могли выдвинуть ничего и осудили ее, умело используя ее же слова, записанные ее же врагами, в то время как эти слова дают нам представление о величии и чистоте этой возвышенной натуры. Кошон и не подозревал, что своими собственными руками он воздвигает единственный достойный Жанны д'Арк памятник. И этот памятник останется в Истории навечно благодаря запечатленным в нем минутам жития Девы.

И тогда становятся ясными проволочки в ведении процесса, который, без всякого сомнения, Кошон в той же степени, что и Бедфорд, хотел провести быстро.

Двойное нарушение

Трудности возрастали и из-за нерешительности помощника инквизитора, брата доминиканца руанского монастыря по имени Жан Лемэтр, который по закону должен был быть главным из двух судей надлежащим образом подготовленного процесса инквизиции. Его пригласили, но он ответил, что "как для спокойствия своей совести, так и для более верного ведения процесса он не хочет вмешиваться в это дело". Лемэтр ссылался на то, что не в его власти вести этот процесс, потому что его полномочия распространялись лишь на поселения епархии Руана, а "этот процесс проводился на территории, позаимствованной" епископом Бове, хотя и находящейся в его, Лемэтра, юрисдикции. Пришлось вновь послать гонца в Париж к инквизитору Франции Жану Граверану для того, чтобы уговорить Жана Лемэтра появиться на процессе. Он согласился и посетил второе судебное заседание 22 февраля, когда все предварительные допросы были закончены. Несмотря на все усилия Кошона соблюсти форму процесса инквизиции, было допущено два нарушения: инквизитор отсутствовал, а так называемое "предварительное расследование" осталось анонимным, и о нем, в частности, не знало основное заинтересованное лицо – сама Жанна. Пьер Тиссе особо подчеркнул как "чрезвычайный" тот факт, что в судебное дело вошли исключительно допросы обвиняемой и при этом никто не знал, начиная с самой обвиняемой, какие обвинения ей предъявляют. Понятно, почему Кошон хотел собрать внушительный трибунал – настоящий суд присяжных как для того, чтобы компенсировать его несостоятельность, о которой он знал лучше, чем кто-либо другой, так и для того, чтобы произвести впечатление на Жанну. Он написал множество официальных писем и обратился, в частности, к руанскому капитулу, которому король Англии уже сообщил о "поручении территории", что давало возможность ему, епископу Бове, исполнять судебную власть в Руане. Более того, в письме от имени все того же короля Англии военнопленную Генриха VI официально поручали суду епископа Бове; в этом же письме в совершенно ясных, недвусмысленных выражениях упоминалось о просьбе, с которой к епископу обратился Парижский университет, а именно устроить процесс. Цитируемые ниже строки письма, бесспорно, выявляют истинный характер процесса:

"Если Жанна Дева не будет изобличена и уличена в случаях проявления "ересей" или в чем-либо другом, касающемся или относящемся к нашей вере, в наши намерения входит получить вышеназванную Жанну, дабы она предстала перед нами".

Лучше и нельзя определить политический характер процесса и судьбу, в любом случае уготованную Жанне.

"Я не знаю, о чем вы хотите меня допросить"

Первое открытое заседание состоялось в среду 21 февраля, примерно в 8 часов утра. Это была Пепельная среда, первый день поста, начавшегося для Жанны уже давно… Она оказалась одна перед 44 мужчинами, перечисленными поименно в протоколе судебного заседания; среди них 9 докторов богословия, 4 доктора канонического права, 1 доктор "и того и другого права", 7 бакалавров богословия, 11 лиценциатов канонического права, 4 лиценциата гражданского права и фискал Жан д'Этивэ. Девушка одна, у нее нет адвоката, что противоречит традициям суда инквизиции. Кажется, что тюрьма не сломила ее способности сопротивляться. Кошон заметит это в самом начале, когда заставит ее дать клятву.

"- Я не знаю, о чем вы хотите меня допросить, – отвечает Жанна, – может быть, вы меня спросите о вещах, о которых я вам не скажу".

Новое и более настойчивое увещевание епископа:

"- Вы поклянетесь говорить правду обо всем, о чем вас спросят, касательно католической веры и всех других вещей, о которых ведаете".

"- Об отце и матери, обо всем, что я сделала с тех пор, как отправилась во Францию, я охотно поклянусь говорить правду: что же до откровений, полученных мною от Господа Бога, то я никогда никому о них не говорила, разве что Карлу, моему королю. И даже если мне захотят отрубить голову, я не открою их, поскольку знаю от моих голосов, что должна держать их в секрете".

Довольно долго повторялись вопросы и ответы, пока наконец Жанна, стоя на коленях, положив обе руки на молитвенник, не поклялась говорить правду относительно веры и обо всем, что она знает.

После этой неожиданно затянувшейся процедуры перешли собственно к допросу вопросам, которые задают и в наши дни заключенному и обвиняемому о его имени, фамилии, положении:

"- В краю, где я родилась, меня звали Жаннеттой, а во Франции Жанной… Родилась я в деревне, которую называли Домреми-Грё, в Грё находится главная церковь. Отца моего звали Жаком, а мать Изабо".

Затем она называет своих крестных, священника, крестившего ее, – некоего Жана Минэ, который, как ей кажется, еще жив; и, наконец, на вопрос о возрасте отвечает: "Как мне кажется, примерно девятнадцать лет".

И вдруг новое непредвиденное препятствие. Епископ требует, чтобы она прочла "Отче наш". Жанна говорит: "Исповедуйте меня, и я вам с удовольствием прочту молитву". Несмотря на настойчивые уговоры, она отказывается прочесть "Отче наш", если не выслушают ее исповедь; затем следуют приведенные выше ответы о том, как ее сторожили в тюрьме мужчины-англичане, и об оковах. После этого ей предписывают явиться в суд на следующий день в то же время.

Пожелание, высказанное Жанной, о том, чтобы епископ исповедал ее, конечно же, было не в обычаях суда инквизиции. Тем не менее, этот ловкий ход Жанны должен был напомнить Кошону о том, что он священник, обязанный по совести придавать таинству епитимьи такое же значение, какое со своей стороны придавала ему Жанна. Во всяком случае, если она и питала какие-то иллюзии по поводу Кошона, они скоро рассеялись.

На следующий день Жанна вновь предстала перед судом. И опять, когда речь зашла о клятве, повторилась сцена, происшедшая накануне: "Я вам уже поклялась вчера, и этой клятвы вам должно быть достаточно; вы возлагаете на меня слишком тяжкое бремя". Тем не менее, Жанна соглашается "отвечать правдиво на все вопросы, касающиеся веры".

В этот день допрос поручили вести одному из заседателей, Жану Боперу. Все указывает на то, что эта роль подходила ему как нельзя лучше: подобно Пьеру Кошону, он был ректором Парижского университета (в 1412 и 1413 гг.), делегировавшего его в Труа помогать тому же Кошону во время переговоров, закончившихся договором 1420 года; именно он добился в 1422 году от королевы Англии и герцога Глочестера подтверждения привилегий университета. Впоследствии, будучи каноником Руана, он постоянно действовал как агент оккупантов и вскоре был официально назначен послом короля Англии на Базельском соборе, куда он и отправился 28 мая 1431 года, незадолго до казни Жанны; в 1435 году король Генрих VI назначил ему годовой доход в сто ливров "за добрые услуги, оказанные во Франции и на Соборе в Базеле". Это был настоящий коллекционер бенефициев, ставший каноником не только в Руане, но и в Безансоне, Сансе, Париже, Бове, Лане, Отёне, Лизьё, и все это несмотря на изуродованную правую руку (с ним приключилась неприятная история – на дороге между Парижем и Бове внезапно напали разбойники), из-за чего он не мог надлежащим образом исполнять обязанности каноника во всех этих городах, разбросанных на большой территории – от Бургундии до Нормандии! Итак, Жан Бопер задает Жанне вопросы о ее детстве и отрочестве, о том, что она называет своими "голосами", об отъезде из Вокулёра и обо всем, что с ней произошло вплоть до прибытия в Шинон. И он ничего не спрашивает о подвигах в Орлеане или Пате, но напоминает о Сен-Дени, "стычке перед городом Парижем": "Разве это не был праздничный день?" – "Мне кажется, это был день праздника". – "Разве это было хорошо?" – "Что об этом говорить…"

Вышеприведенной выдержки из допроса вполне достаточно, чтобы показать, как ловко он ведется, причем упор делается на наступление 8 сентября 1429 года – праздник Рождества Богородицы, когда начался штурм ворот Сент-Оноре. После этого затянувшегося заседания Жанне предписано вновь предстать перед судом через день, в субботу 24 февраля.

В этот день ее ожидал сюрприз: среди заседателей находился Никола Луазелёр. Жанна уже неоднократно встречалась с этим человеком – он навещал ее в тюрьме, выдавая себя за уроженца берегов Мёза и пленника, как и она. Будучи священником, он предложил Жанне стать ее духовником, и, доверившись ему, она исповедалась. Однако значительно позже один из нотариусов, назначенных на этот процесс, метр Гийом Маншон, признался, что с одним из своих помощников по имени Буагийом (и "свидетелями", добавляет он, не уточняя имен) он получил приказ спрятаться в закоулке вблизи комнаты узницы, откуда они могли слышать все, "что она говорила названному Луазелёру". В ту эпоху еще не изобрели подслушивающих устройств, поэтому использовали подобный способ, ставший классическим в политических делах.

Видимо, тогда Жанна поняла, к чему приведут уловки, используемые против нее. С самого начала допроса мы видим, что она чрезвычайно строптива и более чем когда-либо упорствует в отказе давать клятву, которой от нее добиваются. Лично Кошону и нескольким заседателям пришлось буквально вырвать у Жанны новую клятву, поскольку измученная девушка сначала отвечала: "Дайте же мне сказать". Как тут не вспомнить о том, что позже рассказал секретарь суда Жан Массьё: во время допросов, длившихся обычно, по его словам, с 8 до 11, несколько судей одновременно задавали вопросы, так что "несколько раз она говорила тем, кто ее допрашивал: "Добрые господа, задавайте вопросы один за другим". Во всяком случае, она в конце концов сказала: "Я готова поклясться говорить правду о том, что я узнаю о процессе" – и тут же добавляет знаменательные слова: "Но я вам вовсе не скажу всего, что знаю".

"Если мой голос запретил мне…"

Во время допроса Жанна ставит себя в крайне опасное положение: она признается в общении с потусторонним миром, который называет "голосами". Таким образом, она совершенно определенно указывает на сверхъестественный характер своей миссии. Когда Бопер спросил у Жанны, разрешает ли ей ее "голос" говорить о том, о чем ее спросят, она воздерживается от ответа. Когда ее спрашивают, запрещено ли ей рассказывать о ее откровениях, она отвечает: "Если мой голос запретил мне это, что вы от меня хотите?" Немного спустя она добавляет: "Поверьте, что не люди мне запретили это!" Как утверждает Жанна, мир, с которым она общается, весьма отдален от мира, который ее окружает: "Я очень боюсь провиниться, когда буду отвечать вам, сказав что-нибудь, что не понравится этим голосам".

Однако слова Жанны – это не слова ясновидицы. Лучшее доказательство тому – юмор, переходящий в браваду: "Этой ночью голос сказал мне много хорошего о моем короле, и мне бы хотелось, чтобы король узнал это сейчас, пусть даже мне не придется пить вина до Пасхи, потому что он повеселел бы от этого за ужином!" И, без сомнения, эта бравада вызовет позже коварный вопрос: "Открыл ли вам ваш голос, что вы сбежите из тюрьмы?" И незамедлительный ответ: "Почему я должна вам это говорить?"

Жанна, видимо, спровоцировала допрашивающих ее, сказав: "Если бы не милость Божья, я бы ничего не смогла сделать". И тогда ей задали знаменитый вопрос: "Знаете ли вы, что вы в милости у Бога?" Ответ расцвел, как цветок: "Если нет, то да сделает Бог так, чтобы я оказалась у него в милости, а если да, да сохранит Бог свою милость ко мне, ведь не было бы никого печальней меня в мире, если бы я знала, что не нахожусь в милости у Бога". Нотариус Буагийом, сообщая об этом ответе, позже заявил: "Допрашивавшие ее были ошеломлены". И не без причины.

Сопоставим этот ответ с молитвой, найденной в трех манускриптах XV века. Молитва ли вдохновила Жанну? Разве нельзя в качестве контраргумента предположить, что ответ, столь возвышенный в своей простоте, послужил впоследствии молитвой? Удивление заседателей не оправдано, если бы речь шла о принятой формуле. Нотариус добавляет, что допрос прервали. Совершенно очевидно, что в тексте судебного дела сделана купюра. До этого слова Жанны, как мы уже отмечали, записывались прямой речью, а с этого момента запись идет в косвенной речи: "Затем она сказала, что если бы она была греховна, то, как она думает, голос не являлся бы ей, и ей бы хотелось, чтобы каждый услышал его так же хорошо, как и она", и т. д.

Тем не менее, суд не слагает оружия. Жан Бопер, имеющий, видимо, свое собственное мнение по поводу "голоса", расспросил Жанну о дереве в Домреми, называемом "деревом фей". Расследование, проведенное в родной деревне Жанны, вероятно, навело его на мысль – тем более что об этом ходили слухи, – что Жанна обязана своими действиями "дереву фей"; ее собственный брат утверждал это, но она "говорила ему обратное". Во всяком случае, отвечая на этот вопрос, Жанна дала описание деревенского праздника, полное поэзии:

"Поблизости от деревни Домреми растет дерево, которое называют "деревом дам" или же "деревом фей"; подле него источник; говорят, что больные лихорадкой пьют прямо из источника и берут из него воду, чтобы обрести здоровье. Я сама это видела, но не могу сказать, выздоравливают они или нет… Это огромное буковое дерево, с него сходит к нам прекрасный май; говорили, что оно принадлежит монсеньору Пьеру де Бурлемону, рыцарю. Порой я ходила туда гулять с другими девочками, мы вешали гирлянды на образ святой девы Домреми. Я видела, как девушки украшали ветви дерева гирляндами, несколько раз и я так делала вместе с другими: иногда мы уносили гирлянды, иногда оставляли их на дереве… Не знаю, танцевала ли я вокруг этого дерева с тех пор, как повзрослела, вполне возможно, что танцевала вместе с детьми, однако я больше пела, чем танцевала".

Жанна продолжает свой рассказ и вспоминает про находящийся неподалеку "лес Шесню" (Дубовый лес): "Он виден с порога дома моего отца, до него и полумили не будет". Она не побоялась рассказать о пророчествах по поводу "леса Шесню": в окрестностях леса появится дева, которая совершит чудесные поступки. "Но, – сказала она, – я нисколько в это не верила".

Тем и завершилось и так достаточно насыщенное судебное заседание. Жанне предписано предстать перед судом в следующий вторник, 27 февраля. Именно в этот день Жанна откроет имена святых, от которых она получала откровения: святая Екатерина и святая Маргарита. Ее снова допрашивал Жан Бопер. Спросив, как бы между прочим, соблюдала ли Жанна пост, он вернулся к вопросу о ее "голосах": "Слышала ли Жанна эти голоса в субботу?" Она признается:

" – Я не очень хорошо понимала голос и не расслышала ничего такого, что могла бы вам повторить, пока не вернулась в свою комнату.

– Что сказал вам голос, когда вы вернулись к себе?

– Он сказал, что я должна отвечать смело".

И лишь позже, поскольку спрашивающий настаивал ("Был ли то голос ангела?"), Жанна называет обеих святых; отныне они – неотъемлемая часть ее невидимого окружения, на которое она ссылается. Неоднократно отмечали, что святая Екатерина, покровительница незамужних, являлась также покровительницей прихода Максэ-сюр-Мёз неподалеку от Домреми. В средние века святая Екатерина – очень почитаемая святая, как и святая Маргарита Антиохийская, которую охотно призывали на помощь роженицы; статуя этой святой – Жанна, вероятно, ее видела – сохранилась в приходской церкви Домреми.

С этого момента судьи постоянно задают ей вопросы об этих двух святых; во вторник Жанна неожиданно назвала еще и имя святого Михаила. Первым, сказала она, ей явился именно святой Михаил. Жанна даже настаивает:

"Именно святого Михаила увидела я пред собой, и был он не один, но его сопровождали ангелы небесные… Я их видела своими собственными глазами так же хорошо, как я вижу вас; а когда они покидали меня, я плакала, и мне очень хотелось, чтобы они взяли меня с собой".

На этом же допросе она впервые упомянула о "Книге Пуатье": "А ежели вы в этом сомневаетесь, пошлите в Пуатье, где меня недавно допрашивали". Вне всякого сомнения, на процессе в Пуатье речь шла и об этих явлениях, и Жанна, вероятно, дала ответы, в которых назвала святых, от которых, как она говорила, ей были откровения. Эта тема допроса не будет исчерпана до тех пор, пока обвиняемая не ответит: "Я вам уже не раз говорила, что это святая Екатерина и святая Маргарита, поверьте мне, если захотите!" И вновь она настаивает на том, от чего не отказывалась на протяжении всего процесса:

"Я пришла во Францию лишь потому, что того хотел Бог… Я бы предпочла быть разорванной четырьмя лошадьми, нежели прийти во Францию без позволения Бога… Все, что я сделала, на то – воля Господа… Нет ничего, что бы я сделала в мире не по заповеди Божьей…" и т. д. и т. п.

Мужская одежда

И, наконец, именно на этом допросе возник вопрос, которому Жанна поначалу не придала никакого значения:

" – Бог ли повелел вам надеть мужскую одежду?

– Одежда – это ничто, просто пустяк; мне предложили мужское платье мужчины мира сего. Я надела эту одежду и делала все только по воле Господа и его ангелов".

На другие вопросы, касающиеся одежды, последуют те же ответы: все, что она делала в мире сем, делалось только по воле Божьей. На самом деле, пока что никто – и, наверное, даже и сам Кошон – не подозревает о значении, которое приобретет пункт допроса о ее костюме в дальнейшем.

Тогда же попытались впервые вытянуть у Жанны какие-нибудь сведения об ее откровениях по поводу короля Франции:

" – Был ли ангел на голове вашего короля, когда вы увидели его в первый раз?

– Клянусь святой Девой Марией! Я не знаю, я не видела этого".

Тут Жанна намекает на знамение, бывшее королю, что позволило ему поверить ее словам, и уточняет при этом, что сие знамение пришло ему "от священнослужителей".

Вопрос возвращает нас к встрече в Шиноне и процессу в Пуатье. Жанна не ждет, пока ее спросят, и сама рассказывает, каким образом в Сент-Катрин-де-Фьербуа был найден ее меч. "Попросила ли она благословить его?"? "Я никогда не благословляла, и не просила какого-либо благословения, и не знала бы, что с ним делать". От меча перешли к знамени. И вот за вопросом:

"Что вы предпочитали? меч или знамя?" – следует знаменательный ответ: "Я предпочитала, и даже в сорок раз больше, мое знамя моему мечу". Чуть позже она уточнит:

"Когда шли на штурм, я сама несла мое знамя, чтобы никого не убить; я никогда никого не убивала".

Заседание закончилось упоминанием, как всегда довольно кратким, о военных действиях в Орлеане и Жаржо. Суд вновь собрался в четверг 1 и субботу 3 марта; как и прежде, заседания были открытыми. По всей вероятности, на первом из этих заседаний – в четверг – председательствовал лично Кошон. Он начинает с вопроса, который мог смутить Жанну и который живо интересовал богословов из Парижского университета: папа. Зачитали письмо, написанное Деве графом д'Арманьяком, где затрагивается вопрос, долгое время будораживший христианский мир: "Кто истинный папа?" "Что до меня, то я верю в его святейшество папу римского", – заявила Жанна без обиняков. Этот ответ, безукоризненный как с точки зрения веры, так и церковной дисциплины, мог поставить в затруднительное положение университетских богословов, столь давно принявших сторону авиньонского папы и вовсе не собиравшихся безоговорочно примкнуть к папе римскому Мартину V, ибо они собирались избрать на Соборе в Базеле последнего в истории антипапу. Что касается письма графа д'Арманьяка, Жанна дала уклончивый ответ. А поскольку на этом заседании речь определенно шла о переписке Жанны, зачитали ее первое, предупредительное письмо англичанам, текст которого она без труда узнала, за исключением некоторых выражений, видимо вставленных церковниками. Именно тогда Жанна заявила более решительно, чем когда-либо:

"Не пройдет и семи лет, как англичане потеряют значительно больше, нежели при Орлеане, они потеряют всю Францию… И случится это в результате большой победы, ниспосланной французам Богом". Пытаясь заставить Жанну назвать – а она отказывается это сделать – точный день, час и год победы, ее спрашивают, что она говорила своему сторожу англичанину Джону Грею о празднике святого Мартина зимнего (это доказывает, что ее сторож выполнял также роль, во все времена выполняемую сторожами на политических процессах, когда из их повседневного общения с узниками извлекали сведения для допросов).

Затем вновь заводят разговор о святых, которым Жанна приписывает слышимые ею "голоса". Она не говорит ничего достойного внимания об их облике; ее развеселил вопрос, были ли у явившихся ей святых волосы. "Хорошо бы это знать!" Пытаясь заставить ее рассказать побольше, Кошон задает вопрос: "Говорит ли святая Маргарита на языке англичан?" Ответ Жанны: "Как она может говорить по-английски, когда она не на их стороне?"

"Знамения королю"

Все отчетливее проступает тайный умысел епископа, пытающегося уличить Жанну в колдовстве. Дошел черед и до амулетов, затем опять вернулись к "дереву фей" и источнику в Домреми. И внезапно вопрос: "Куда вы подевали вашу мандрагору?" – "У меня нет мандрагоры и никогда не было!" Поскольку судьи продолжают настаивать на ответе, Жанна поясняет: "Я слышала, что это нечто, сулящее большое богатство, но сему не верю" – и тут же добавляет: "Мои голоса никогда не говорили мне ничего подобного".

Следует обратить внимание на разницу в отношении Жанны и церковников к амулетам. Жанна ссылается на "голоса", которые, по ее свидетельству, не имеют никакого отношения к приносящим счастье кольцам или же к заурядным магическим рецептам, о которых толкуют ученые-богословы, противостоящие Деве. Эту разницу усугубляет и свойственный обвиняемой здоровый юмор. В качестве примера можно привести ее ответы во время допроса 1 марта:

" – Как выглядел святой Михаил, когда он явился вам?… Был ли он обнажен?

– Вы что, думаете, что Богу не во что его одеть?

– Были ли у него волосы?

– А почему бы вдруг их у него остригли?

– Были ли у него весы?

– Об этом ничего не знаю… Я очень радуюсь, когда вижу его…"

Несомненно, Кошон возвращается к вопросу о "знамении королю" без особого энтузиазма: "Я вам уже сказала, что вы у меня это не выпытаете. Спросите у него самого!" Впервые королевскую корону ассоциируют со знамением. В какой-то степени Жанна переходит в наступление, когда заявляет, что, помимо короны, полученной королем в Реймсе, "он получил бы, если бы подождал, корону в тысячу раз более богатую". Сколько еще раз будут возвращаться к вопросу об этой короне…

Допрос, проведенный в следующую субботу, длился значительно дольше и касался самых разнообразных вопросов. Во-первых, речь шла о являвшихся ей святых: "Я сказала вам все, что знаю, и ничего другого не скажу". Расспрашивая Жанну о "голосах", Жан Бопер все же задал ей вопрос об ожидающей ее участи:

" – Знали ли вы из откровений, что вы совершите побег?

– Это не касается вашего процесса, уж не хотите ли, чтобы я свидетельствовала против себя!

– …Говорили вам что-либо об этом ваши голоса?

– Да, действительно, они говорили мне, что я буду освобождена, но я не знаю ни часа, ни дня. А еще чтобы я была смела и приветлива".

Освобождать, освобождение… На языке мистиков обычно так называли смерть, но, по всей видимости, не в этом смысле сама Жанна употребляет эти понятия.

И вновь Жан Бопер, меняя тактику, заводит речь о мужской одежде. "Я вам уже на это отвечала". И добавляет: "И это записано в Пуатье". Таким образом, богословы, расспрашивавшие ее в первый раз и не нашедшие в ней "ничего, кроме добра", уже поднимали вопрос о мужском платье и не возвели это в преступление. Отметим, что об этой ставшей важной детали заговорили уже в начале марта. Ведь мы знаем; за неимением лучшего, судьи в конце концов превратят мужское платье Жанны в единственный "основательный" пункт обвинения. Жанна совершенно не думает о том, что против нее могут использовать то, чем она так дорожит, ее одеяние. А дорожит она им, "повинуясь своим голосам" и по другой, вполне понятной причине – ведь в тюрьме она находилась на своем ложе с закованными в цепи ногами.

На всех последующих вопросах лежит отпечаток того тайного умысла, который нейдет из умов судей, – уличить Жанну в колдовстве. На сей раз под подозрением окажутся флажок на пике и герб, принятые в армии Девой и теми, кто следовал за ней: "Окропила ли она их святой водой?… Прошли ли с полотнами вокруг алтаря или церкви, тем самым совершая религиозный ритуал, дабы они стали гербами?" Ответы, данные Жанной, послужили основанием для полных затаенной злобы воспоминаний проводившего допросы Жана Бопера, который скажет на процессе об отмене приговора:

"Она была очень хитра, полна хитрости, свойственной женщинам".

Более коварными могли бы быть вопросы о ребенке, которого Жанна вернула к жизни в Лани, чтобы его могли окрестить, или же вопросы, касающиеся Катрин из Ла-Рошели. Но в обоих случаях рассказ Жанны обезоруживающе простодушен. То же относится и к прыжку из башни Боревуара: суд особо отметил ответ: "Я предпочла бы отдать Богу душу, чем попасть в руки англичан".

При закрытых дверях

Открытые судебные заседания продолжались ровно одиннадцать дней.

Неделей позже, в субботу 10 марта, к большому изумлению Жанны, в комнату, где ее содержат в заключении, входит Пьер Кошон собственной персоной в сопровождении трех лиц, чьи имена уже неоднократно назывались среди заседателей: Никола Миди, Жерар Фёйэ, а также метр Жан де Ла Фонтен, которого тем временем епископ Бове назначил вести допросы вместо себя. Здесь же находились: секретарь суда Жан Массьё – личность знакомая, ибо он каждый раз провожал Жанну из тюрьмы в зал заседаний и обратно, и руанский каноник Жан Секар, церковный адвокат, впрочем довольно редко упоминаемый в протоколах допроса.

Никола Миди и Жерар Фёйэ были из числа шести богословов, специально направленных Парижским университетом для наблюдения за процессом; в поездке в Руан их сопровождал Жан де Ринель, агент короля Англии и муж племянницы Пьера Кошона Гийометт Бидо. Только Жан де Ла Фонтен, также университетский богослов, доктор искусств и лиценциат канонического права, определенно не являлся членом делегации.

Кошон, вероятно, предчувствовал, что Ла Фонтен – человек добросовестный: тщательно соблюдая процедуру допросов, он начнет испытывать кое-какие сомнения и даже, по свидетельству нотариуса Гийома Маншона, самолично отправится предупредить Жанну о том, что ее ждет "большая опасность", если она не заявит о своей покорности папе и Собору. Когда до епископа дошла весть об этой беседе, он "сильно разгневался", а Жан де Ла Фонтен, оценивая нежелательные последствия своего поступка, незаметно покинул Руан. Действительно, он прекращает вести допросы, и с 28 марта его имя полностью исчезает из протоколов.

Во время первого заседания при закрытых дверях Жан де Ла Фонтен сначала спрашивает Жанну, при каких обстоятельствах она была взята в плен, и о предупреждении, которое она могла бы получить по этому случаю от своих голосов:

"Если бы я знала час своего пленения, я бы пошла туда неохотно, тем не менее я бы выполнила повеление моих голосов, что бы ни случилось".

Жанна напоминает: ей всегда говорили, что она окажется в плену.

Жанну просят также уточнить, какими средствами она располагала: лошадьми и деньгами (от 10 000 до 12 000 экю). Упоминание Жанной о "знамении" королю повлечет за собой наполненный символами рассказ, к которому она впоследствии не раз вернется. Речь идет о некой притче, которая ей очень нравится: она приукрашивает ее от допроса к допросу на протяжении всего месяца. Первопричиной послужили вопросы, заданные 1 марта, когда Жанна упоминает о короне "в тысячу раз более богатой", чем та, которую король получил при миропомазании. Весь рассказ воспроизведен в статье 51 обвинительного акта фискалом Жаном д'Этивэ:

"Ангел дал знамение ее королю… Жанна поклялась святой Екатерине ничего не говорить о сем знамении… Ангел заверил ее короля, принеся ему корону, что тот получит с Божьей помощью все Королевство Франции полностью. Что до короны, то ее передали архиепископу Реймскому, принявшему ее собственноручно, он и вручил корону королю в присутствии Жанны… Ангел явился по воле Божьей… Он предстал пред королем, отвесил глубокий поклон, склонившись к его ногам…С ним были и другие ангелы, а также святая Екатерина и святая Маргарита, которые проследовали за ангелом в покои короля… Что до короны, то она была ниспослана Богом, и нет в мире ювелира, который смог бы сделать столь же великолепную драгоценную корону".

Новый вопрос влечет за собой уточнение: корона "будет благоухать", только бы ее хорошо сохраняли.

Большая часть этих подробностей стала известна во время допроса 13 марта, именно тогда Жанна дала блестящий ответ на вопрос Жана де Ла Фонтена: "Почему вы, а не кто-нибудь другой?" Она сказала: "Богу было угодно проявить свою волю через простую деву, дабы образумить врагов короля".

Ангел и корона

Преисполненные символами рассуждения об ангеле и короне привели в замешательство многих историков и комментаторов. Однако это вполне отвечало духу времени, или, вернее, времен, практически ушедших: в средние века инстинктивно предпочитают символ, который кажется более значительным, чем какое бы то ни было толкование. Нам трудно сейчас понять правила этой игры, когда разумное объяснение кажется единственно допустимым в изложении фактов или в рассуждениях и доказательствах, но в феодальную эпоху символ являлся средством обмена и общения. Именно тогда геральдика получила наибольшее развитие – возник полнозвучный язык знаков и цветов, правила которого установились позже. Во времена Жанны народная речь еще хранила следы эпохи, в которую факт передачи кома земли означал продажу поля, и лишь затем, чтобы не забыть об этом, составляли письменный акт; "ударить по рукам" во время сделки… Разве это не напоминание о существовавшем когда-то обычае? Язык образов и рисунков достаточно полно раскрывает нам этот способ мышления. Изучая его по иллюстрациям манускриптов, Франсуа Гарнье открыл новые возможности исследования миниатюры, до этого весьма ограниченные. Миниатюра стремится воспроизвести действительность только начиная с XIV-XV веков. Ранее она только ее обозначает, потому что в ней все – символ. Так, поднятая рука, вытянутый указательный палец означают, что дается приказ, а различный рост персонажей указывает на их место в обществе и т. д.

Весьма вероятно, что для того, чтобы понять притчу об ангеле и короне, следует овладеть этим способом мышления, уже утраченным во времена Жанны учеными мужами, а особо господами из Парижского университета. Их язык – это язык дедукции, толкования, анализа, иными словами, наш современный язык.

И можно представить себе, как узница создает эту притчу в своем уединении, передавая в образе ангела, несущего корону королю, свои поступки и смысл того, что она пришла совершить "во Франции". Она сама – и, кажется, без труда – даст "ключ" к притче, заявив, что в ней она хотела рассказать о своей миссии и короне, полученной королем, а пришла она по воле Божьей, дабы восстановить королевскую власть.

"Собственно процесс"

Итак, заседания при закрытых дверях проходили в субботу 10 марта, понедельник 12-го, утром и после полудня, вторник 13-го, среду 14-го, утром и после полудня, четверг 15-го, субботу 17-го, также утром и после полудня; в субботу 24 марта Жан де Ла Фонтен, инквизитор, и несколько представителей Парижского университета, а также и сам Пьер Кошон вернулись, дабы уточнить некоторые детали. Епископ снова появляется в городе в Вербное воскресенье 25 марта, с ним Жан Бопер, Никола Миди и еще двое, чьи имена часто упоминаются, – Пьер Морис и Тома де Курсель; они пытаются убедить Жанну расстаться с мужским платьем (о нем часто упоминалось в вопросах судей на заседаниях суда) под тем предлогом, что, ежели она не сменит эту одежду, ей не дозволят присутствовать на мессе и получить святое причастие на Пасху.

После этих допросов, чрезвычайно частых, как мы видим, процесс – а по существу дела, следствие – считается законченным. За ним с понедельника 26 марта последует "собственно процесс". Вспомним, читая материалы процесса, о том, что Пьер Тиссе настаивал: Жанна могла быть осуждена лишь на основании своих собственных слов, поскольку против нее не было выдвинуто ни одного существенного пункта обвинения и все расследования, какие только проводил Пьер Кошон в течение января и февраля, не могли дать материала, позволяющего вести против нее судебное дело.

Нам остается лишь напомнить некоторые самые поразительные высказывания Девы на мартовских допросах. Например, когда судья говорит об эпизоде ее лжепомолвки:

" – Что заставило вас в городе Туле назвать мужчину в связи с вашим замужеством?

– Не я его называла, а он назвал меня, я же поклялась судьям говорить только правду: я не давала обещаний этому человеку".

И тут же Жанна рассказала: как только она поняла, что в отцовском саду к ней взывал ангел, то поклялась сохранять девственность так долго, как это будет угодно Богу, а случилось это, когда ей было тринадцать лет или около того.

Затем Жан де Ла Фонтен расспросил ее об отъезде из дома, об отце и матери, которым она ничего не сказала, и получил следующий исчерпывающий ответ: "Раз Бог повелел мне это, будь у меня сто отцов и сто матерей, будь я дочерью короля, все равно бы уехала". Когда в тот же понедельник 12 марта после полудня допрос возобновился, Жанна уточнила: отцу и матери "она повиновалась во всем, за исключением процесса, проходившего в городе Туле по вопросу о замужестве". Таким образом, эту "помолвку" устроили ее родители, и, вне всякого сомнения, из-за беспокойства, которое могло им причинить поведение дочери. Она объясняет это следующим образом:

"Я слышала от матери, что отец мой сказал моим братьям: "По правде говоря, если бы я верил, что с моей дочерью случится то, чего я опасаюсь, я хотел бы, чтоб вы ее утопили, а ежели вы этого не сделаете, то сам утоплю ее".

Действительно, он много раз видел во сне, что его дочь Жанна уходит с солдатами, и можно представить себе, как отец мог толковать подобный сон.

Жанне также пришлось объясниться по поводу прыжка из башни Боревуара:

" – Я сделала это не от отчаяния, но в надежде спасти тело свое и отправиться на помощь многим простым людям… А после побега я была на исповеди и просила прощения у Господа.

– Наложили на вас за это покаяние?

– Я понесла частично покаяние той болью, какую причинила себе при падении".

Воистину объяснение не лишено здравого смысла. Другие допросы дают возможность понять многие поступки Жанны, например дело Франке из Арраса, которого Жанна передала в руки правосудия и не испытывала никаких угрызений совести по этому поводу: ведь речь шла о разбойнике, предателе и убийце. Или же узнать подробности о вещах малозначительных, в частности о купленном у санлисского епископа иноходце, который, заявляет Жанна, "в верховой езде ничего не стоил".

Поднимаются и более важные вопросы, которые проясняют нам ту сторону жизни Жанны, которая сокрыта мистической завесой. Так, во время допроса во вторник 14 марта утром она поведала, можно сказать, по собственной воле о своих "голосах":

"Святая Екатерина сказала, что мне будет помощь, но я не знала, случится ли это, когда меня освободят из тюрьмы, или же во время суда, или же произойдут беспорядки, посредством которых я сумею освободиться, и я думаю, что случится либо так, либо эдак. Но чаще всего голоса говорили мне, что я буду освобождена в результате крупной победы, а затем повторяли: "Принимай все как должное, не страдай от своего мученичества, ты попадешь в рай, в Царство Божие!" И все это мои голоса говорили просто и твердо, это нужно знать непременно. Я называю свою долю мученичеством из-за мук и тягот, кои я переношу в тюрьме, и не знаю, выпадут ли на мою долю большие, но во всем полагаюсь на Господа Нашего".

Жанна никогда не зайдет в своих признаниях о "голосах" так далеко, как в этом волнующем рассказе, в котором она переходит от того, чего сама желает, к мысли о "доле", ожидающей ее и поневоле предчувствуемой ею, когда произносит слово "мученичество". Она бы хотела толковать его по-другому, но предупреждение "голосов" довлеет над ней. Тогда ей задают вопрос, уверена ли она в том, что будет спасена.

" – Я твердо убеждена в том, что мне сказали мои голоса, а именно что я буду спасена, так же твердо, как если бы это уже произошло.

– Получив это откровение, думаете ли вы, что не можете совершать смертных грехов?

– Ничего об этом не знаю, но во всем полагаюсь на Бога.

– Это веский ответ.

– Поэтому и я считаю его большой ценностью".

На этом месте допрос прервался. Вероятно, слова Жанны произвели впечатление на Жана де Ла Фонтена, решившего покинуть Руан после того, как он попытался дать Жанне совет.

"Я бы умерла, если бы не голос, ободряющий меня каждый день"

Во всяком случае, из материалов допросов видно, что в тюрьме Жанне постоянно приходили на помощь "голоса", на которые она ссылается. "И они мне даже очень нужны", – скажет она однажды со вздохом. И еще: "Я бы умерла, если бы не голос, ободряющий меня каждый день".

Эта ежедневная "помощь", как ничто иное, подтверждает непоколебимую веру Жанны. Веру крепкую, как алмаз: с точки зрения этимологии слово "алмаз" (diamant) означает "неукротимый" (indomptable). Вере Жанны присуще данное качество – она неукротима, неподвластна никакой идеологии ("Я не говорю вам ничего, что бы я выдумала из головы"), кристально чиста, не затуманена и совершенно бесхитростна. Что и отражается в ее молитве, с которой она доверительно, ничуть не смущаясь, обращается к Господу в среду 28 марта: "Кротчайший Господи, в память о Ваших Святых Страстях, прошу Вас, ежели Вы любите меня, открыть мне, как я должна отвечать сим церковнослужителям. Что до одежды, то я знаю, что я ее приняла по воле Вашей, но не знаю, каким образом я должна расстаться с ней. Да будет Вам угодно вразумить меня". Секретарь постарался записать эту просьбу по-французски – так, как Жанна произнесла ее.

Все равно, от Бога, или от церкви

Жанна на редкость непринужденно разговаривает с миром ангелов, что приводит в замешательство нас, знакомых только с инопланетянами. С этой точки зрения слова Жанны, похоже, роднят ее с библейской героиней, поскольку как в Новом, так и в Ветхом завете постоянно упоминается о присутствии ангелов, которые, кажется, от сотворения мира приводят в равновесие мир чувственный и телесный и приобщают человека совсем к другому миру – чисто духовному. 12 марта к концу утреннего заседания Жанна делает поразительное признание по поводу ангелов: "Они часто появляются среди христиан, но их не замечают; а я много раз видела их среди христиан". Сомнительно, чтоб ангелы принадлежали к категориям, принятым университетскими учеными, но, с другой стороны, не за веру же в ангелов суд инквизиции может преследовать обвиняемую как еретичку!

Зато Кошон, вероятно, посчитал, что победа близка, когда зашла речь о воинствующей церкви. В самом деле, 15 марта Жан де Ла Фонтен начал с вопроса:

" – А вдруг окажется, что вы сделали нечто противное вере, согласитесь ли вы предоставить решение на усмотрение нашей святой матери Церкви, на которую вы должны полагаться?

– Пусть священнослужители рассмотрят и внимательно изучат мои ответы, и пусть мне затем скажут, есть ли в них что-либо противоречащее христианской вере… Если же отыщется что-либо противное христианской вере, пусть распорядится Бог, я не хотела бы это утверждать и была бы очень рассержена, поступив противно".

Жан де Ла Фонтен или же кто-то другой из присутствовавших представителей университета – Никола Миди и Жерар Фёйэ – начал объяснять Жанне разницу между церковью торжествующей и церковью воинствующей. Дева, не очень-то разбирающаяся в абстрактных категориях, отвечает одно: "Пока что я вам больше ничего не скажу". Но, поняв, без сомнения, что это-то и есть ключевой вопрос, судьи все время к нему возвращаются. Более двадцати раз упомянут о покорности церкви. 17 марта Жанна даст ответ, который мог бы положить конец колебаниям добросовестных судей: "По моему мнению, все равно – от Бога или от церкви, и не должно их противопоставлять. Почему вы делаете противопоставление, когда это одно и то же?"

И вновь ей начинают объяснять, что такое воинствующая церковь; Жанна явно опасается, что под этим понимают духовных лиц, мучающих ее, в частности епископа, называющего себя ее судьей. Мучители Жанны упорствуют и спрашивают ее, считает ли она себя обязанной сказать всю правду папе. На что она отвечает: "Отведите меня к господину нашему папе, и я отвечу ему на все, на что должна буду ответить".

Покорность церкви воинствующей

Когда начинается собственно процесс, Кошон знает, что располагает веским пунктом обвинения: непокорность воинствующей церкви. Жан де Ла Фонтен, как мы видели, уже не участвует в допросах; однако он еще присутствует на заседании 27 марта, когда "в палате около большого зала Руанского замка" идет открытое заседание, во время которого Пьер Кошон обращается к заседателям с просьбой высказать свое мнение о судебном определении, составленном тем временем фискалом. Первым выступил Никола де Вендрес, каноник из Руана, лиценциат канонического права. Он усердно посещает заседания и в дальнейшем сыграет важную роль. Вендрес считает, что обвиняемую необходимо заставить дать клятву, в случае отказа она должна быть отлучена от церкви. Ла Фонтен заявил, что придерживается того же мнения, а большинство заседателей попросили, чтобы перед тем, как объявить об отлучении от церкви, Жанне были зачитаны статьи, составленные фискалом. Некоторые, как, например, Пьер Мижэ, приор из Лонгвиля, чрезвычайно усердствующий во время процесса, но, однако, проголосовавший за передачу дела светской власти, заявил, что по статьям, по которым Жанна не сможет ответить, нельзя ее заставить сказать "да" или "нет", как то обычно делается.

27 и 28 марта обвиняемой зачитали статьи судебного определения: семьдесят пунктов, составленных многословным, витиеватым и торжественным слогом Жана д'Этивэ, прозванного Benedicite [Benedicite (лат.) – предобеденная молитва, начинающаяся со слова "благослови"]. Здесь мы находим большую часть вопросов, заданных Жанне, но они явно приукрашены, а ответы, данные обвиняемой на судебных заседаниях, приведены не полностью. Возьмем в качестве примера статью 7: "Иногда Жанна носила на груди мандрагору, надеясь таким образом получить богатство денежное и мирское, при этом она утверждала, что мандрагора обладает подобной силой и действием". В одном из протоколов допроса кратко записан решительный ответ обвиняемой: "Статью о мандрагоре полностью отрицает". То же и в одной из следующих статей, касающейся молодого человека, представшего перед церковным судом в Туле по делу о женитьбе: "По судебному иску она несколько раз отправлялась в Туль и сообщила по этому делу почти все, что имела сказать" – и т. д. и т. п. Весь текст определения составлен в этом духе. Более того, по поводу мужской одежды, которую носит Жанна и в чем ее упрекают в статье 13 (мужская одежда "короткая, тесная и разнузданная"), решительный ответ Жанны наличествует во французском подлиннике процесса и отсутствует в протоколе, написанном на латыни.

Следует отметить, что в данном определении суда мужская одежда занимает все более важное место. Одеяние, которое Жанна считала совершенно естественным – так же, как и жители Вокулёра, ее спутники в первом путешествии, король и даже прелаты, проводившие процесс в Пуатье, – становится навязчивой идеей судей. Как мы уже видели, 15 марта дело дошло до того, что начали шантажировать Деву: поскольку наступала Страстная неделя, Жанна могла получить возможность прослушать мессу, в случае если она согласится переодеться в женское платье. В ответ она в конце концов предложила: "Сделайте мне платье длинное до пола, без шлейфа и дайте мне его, дабы я пошла к мессе". И еще: "Дайте мне платье, как у молодых горожанок, а именно широкий, длинный плащ, а также женский капюшон, и я надену их, дабы послушать мессу". Но все это не возымело никаких результатов.

И, наконец, надо отметить совершенно лживые и противоречащие заявлениям Жанны статьи; так, например, статья 56: "Жанна неоднократно хвасталась, что у нее есть два советника, называемых ею "советниками источника", которые явились ей после ее пленения". И добавляют – в полном соответствии с навязчивой идеей судей, – что, по словам Катрин из Ла-Рошели, "Жанна выйдет из тюрьмы с помощью дьявола, если ее будут плохо охранять". Понятно, что "на эту статью Жанна ответила, что придерживается сказанного ранее, а что до советников источника, она не знает, что это такое". И еще в продолжение той же мысли: говорили, что она якобы лила растопленный воск на головы маленьких детей, дабы устроить, "прибегнув к колдовству", многочисленные "гадания". Дева невозмутимо отрицает случаи так называемого гадания и ссылается на то, что она действительно отвечала. В это определение, жульническое по многим пунктам, в конце концов добавили ответы Жанны, данные ею позже – 18 апреля или после того. В последних статьях настаивают на покорности воинствующей церкви:

" – Лишь бы она не повелела мне сделать что-нибудь невозможное: отказаться от сказанного и совершенного мною и от того, что я заявила на сем процессе по поводу видений и откровений, данных мне Богом; я ни за что от них не отрекусь; все, что Господь наш повелел и повелит мне сделать и совершить, я непременно сделаю во имя сущего, а ежели церковь захочет, чтобы я поступала по-другому, вопреки заповеди, данной мне Богом, я ни за что так не сделаю.

– А ежели воинствующая церковь скажет вам, что ваши откровения лишь иллюзия и исходят от дьявола, положитесь ли вы на церковь?

– Во всем и всегда я буду полагаться на Бога, чью волю я всегда исполняла, и я знаю: все, что происходит на этом процессе, – воля Божья, и все, что я говорила на этом процессе, сделано по воле Божьей, и я бы не могла сделать противное. В случае же, если воинствующая церковь приказала бы мне сделать иное, я не положилась бы на человека мира сего, но только на нашего Господа, добрую волю которого я всегда выполняла.

– Считаете ли вы, что вы покоряетесь церкви Божьей на земле, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви?

– Да, покоряюсь, но в первую очередь служу Господу нашему.

– Было ли вам веление ваших голосов не покоряться ни воинствующей церкви, что на земле, ни ее приговору?

– Я не отвечу ничего другого, что бы выдумала из головы, но на все, что я отвечаю, – воля моих голосов; они не велели мне не быть послушной церкви, но в первую очередь служить Богу".

31 марта Жанну вновь допрашивают при закрытых дверях в ее темнице, вопросы в основном касаются ее послушания церкви. В последующие дни, со 2 по 7 апреля, появилось еще двенадцать статей, написанных на основании шестидесяти предыдущих, – их должны были послать докторам и прелатам, к которым по обычаю суда инквизиции обратились за консультацией, так как полагалось представить пункты обвинения и отчет о судебных заседаниях ученым-богословам, не присутствовавшим на процессе, с тем чтобы они высказали свое мнение о степени виновности обвиняемой.

Должно быть, Жанна провела день Пасхи в своем мрачном узилище и не смогла прослушать мессу. Именно в этот пасхальный день, 1 апреля, наступал Новый год, и с этих пор процессуальные акты датируются 1431 годом. Сначала статьи обвинения передали на обсуждение заседателям, среди которых мы, конечно же, вновь встречаем представителей Парижского университета, а также двух английских прелатов: Вильяма Хейтона, одного из тех, кто в 1419 году вел переговоры о браке между Генрихом V и Екатериной Французской, и Ричарда Прети, который станет епископом Чичестерским. Можно также упомянуть доминиканского монаха брата Изамбара де Ла Пьера, с 10 марта часто присутствовавшего на закрытых заседаниях.

Попытка отравления?

Следующее заседание прошло в среду 18 апреля в тюрьме. Жанна больна, и Кошон посчитал нужным сказать ей, "что доктора и метры пришли дружески и милосердно навестить больную, дабы утешить и ободрить ее".

Мы располагаем некоторыми подробностями об ухудшении здоровья Жанны благодаря двум врачам, посетившим ее, а затем выступившим на процессе об отмене приговора. Так, Жан Тифэн, личный врач герцогини Бедфорд, который был заседателем на процессе, свидетельствует:

"Когда Жанна занемогла, судьи попросили меня навестить ее, а проводил меня к ней некий д'Этивэ. В присутствии этого д'Этивэ, метра Гийома де Ла Шамбра, доктора медицины, и некоторых других я пощупал у нее пульс, дабы узнать причину ее недомогания, и спросил, что с ней и что у нее болит. Она ответила, что епископ Бове прислал ей карпа, она съела кусочек и думает, что в этом причина ее болезни. Тогда д'Этивэ грубо прервал ее, сказав, что это ложь; он назвал Жанну распутницей, приговаривая: "Ты развратница, наелась селедки и другой дряни, от чего тебе стало плохо"; она отвечала, что это не так. Жанна и д'Этивэ осыпали друг друга множеством оскорбительных слов. Впоследствии, желая побольше узнать о болезни Жанны, я слышал от людей, находившихся там, что ее сильно рвало".

Инцидент с карпом, которого Жанна считает причиной своего недомогания, ставит перед историком некоторые вопросы. До сих пор не было случая, чтобы Жанна, чрезвычайно крепкого телосложения, когда-либо испытывала недомогания, несмотря на усталость, неудобства, изнурительные походные условия, а также тяготы заключения. Гнев д'Этивэ, вызванный словами Жанны, внушает подозрения. Возможно ли, чтобы у Кошона возникла мысль о подобном способе покончить с этим неприятным процессом?

Преднамеренное отравление или случайная интоксикация? Мы никогда этого не узнаем. Понятно, что этому человеку, вечно спешащему и считающему любое свое дело неотложным – добивается ли он выдачи пленницы или отправляется самолично собрать средства, обещанные Штатами Нормандии, – кажется, что процесс, в который он ввязался, зашел в тупик. И можно представить, что им овладел приступ нетерпения…

Но англичане думают по-другому. Об этом свидетельствует Гийом де Ла Шамбр, второй врач, вызванный осмотреть Жанну:

"Кардинал Англии и граф Варвик послали за мной по поводу ее болезни. Вместе с метром Гийомом Дежарденом, доктором медицины, и другими врачами я предстал пред ними. Граф Варвик сообщил нам, что, как ему сказали, Жанна больна и что он призвал нас, дабы мы позаботились о ней, потому что король не хочет ни за что на свете, чтобы она умерла естественной смертью. Действительно, король очень дорожил ею и дорого за нее заплатил, он хотел, чтобы она погибла только от руки правосудия и была сожжена; занявшись ее лечением, мы сделали так, что Жанна поправилась. Я навещал ее, и метр Гийом Дежарден и другие также. Мы прощупали ее правый бок и нашли, что ее лихорадит, посему и решили пустить ей кровь; мы рассказали об этом графу Варвику, он предупредил нас: "Кровь ей пускайте осторожно, ведь она хитра и может убить себя". Тем не менее кровь ей пустили, что сразу же облегчило ее страдания; как только она была таким образом исцелена, явился некто метр Жан д'Этивэ, он обменялся с Жанной оскорбительными словами, называя ее потаскухой и распутницей; Жанна была этим сильно разгневана, так что у нее вновь началась горячка, и она занемогла еще сильнее".

Кошон не мог не заметить, что раздаются многие противоречащие ему голоса. Конечно, Парижский университет, к которому обратились за консультацией 12 апреля, поддерживал его мнение и принимал статьи, составленные д'Этивэ. Большинство заседателей – епископ Лизьё Занон де Кастиглион, епископ Кутанса Филибер де Монжё, аббат из Фекампа Жиль де Дюремон и его капеллан Жан де Буег (все эти имена появляются в счетных книгах короля Англии) – также безоговорочно одобряли положения статей. Но другого мнения придерживались аббаты Жюмьежа и Кормея Никола Ле Ру и Гийом Боннель, поначалу обратившиеся с письменной просьбой о перенесении процесса в Парижский университет, затем настаивающие на том, чтобы Жанне лучше разъяснили вопросы и прочитали статьи по-французски, четко объясняя ей, какой опасности она подвергается. Кроме того, одиннадцать адвокатов церковного руанского суда также высказали некоторые замечания, а трое из них – Пьер Минье, Жан Пигаш и Ришар дю Груше – выразили протест по поводу того, что откровенные ответы Жанны могут быть злонамеренно искажены судом. А еще один участник процесса, Рауль Ле Соваж, посчитал, что процесс должен быть передан в ведение папы.

Очевидно, в Руане еще не знали ни о смерти папы Мартина V, последовавшей 20 февраля сего, 1431 года, ни о вступлении на папский престол 3 марта Евгения IV, которому на протяжении стольких лет придется сталкиваться с сопротивлением отцов Базельского собора, среди которых находится большая часть заседателей на процессе Жанны д'Арк во главе с Тома де Курселем.

Упомянем и о едва скрываемой враждебности руанского капитула. Во время своего первого заседания – 13 апреля – каноники сослались на то, что они недостаточно многочисленны для того, чтобы в законном порядке обсуждать вопрос. На следующий день они сговорились и заявили: все двенадцать статей должны быть прочитаны Жанне по-французски, ей должны разъяснить все, что касается покорности воинствующей церкви. Достаточно показательно, что это письмо отсутствует в тексте процесса так же, как и письмо епископа Авранша Жана де Сен-Ави. Он, безусловно, противник процесса в целом, как и некоторые другие духовные лица Руана, например Жан Лойе или же метр Никола де Упвиль, которых просто-напросто бросят в тюрьму.

Короче говоря, по делу Жанны Девы единодушия не существовало, и если все хорошенько взвесить, то что же осталось в качестве главного пункта обвинения? Конечно же, вопрос о ее покорности воинствующей церкви. Но ведь Жан де Ла Фонтен и два монаха – одним из них был не кто иной, как Изамбар де ла Пьер, – разъяснили Жанне, что ей надо изменить свое отношение к этому обвинению. Что же до мужского платья, каждый понимал, а Пьер Кошон лучше, чем кто-либо, сколь ничтожен этот мотив обвинения.

Однако у английских захватчиков было совершенно определенное стремление: Жанна, безусловно, должна быть осуждена, что явилось бы бесчестьем для Карла VII и повлекло бы за собой его непризнание. Кошон не выполнил бы задания, если бы не продолжал осуществлять свой замысел.

Заседание 18 апреля посвятили тому, что на языке инквизиции называлось "милосердными предупреждениями". Возможно, судьи надеялись, что Жанна, совершенно изнемогшая, в конце концов произнесет компрометирующее ее слово. Их постигло разочарование:

Жанна поблагодарила епископа за все им сказанное "во имя ее спасения" и добавила:

"Мне кажется ввиду моей болезни, что мне грозит опасность умереть; и ежели это так, да будет Богу угодно, чтобы я доставила ему радость; я прошу дать мне исповедаться и получить святое причастие евхаристии; а похороните меня в святой земле".

Воспользовавшись этой просьбой, епископ продолжает:

" – Раз вы просите, чтобы церковь дала вам святое причастие евхаристии, покоритесь ли вы воинствующей церкви? В этом случае мы обещаем дать вам причастие.

– Что бы ни случилось, я не сделаю и не скажу ничего, кроме того, что я уже говорила на процессе раньше. Я добрая христианка, как подобает крещенная и умру доброй христианкой… Что касается Господа, то я люблю его, служу ему как добрая христианка и хотела бы помогать церкви и поддерживать ее всеми силами.

– Хотите ли вы, чтобы устроили прекрасную и значительную процессию, дабы вы снова были в добром здравии, ежели вам неможется?

– Я очень хочу, чтобы церковь и католики молились за меня".

В среду 2 мая во время второго "милосердного предупреждения" Жанна выглядит выздоровевшей. Допрашивает ее метр Жан де Шатийон, бакалавр богословия Парижского университета, друг Кошона и Бопера. На вопрос о воинствующей церкви Жанна отвечает ясно и недвусмысленно:

"Я, конечно же, верю в Церковь на этом свете… Я верю, что воинствующая церковь не может ни впасть в заблуждения, ни ослабеть; что же до моих слов и поступков, я вверяю их Богу и полностью полагаюсь на Господа, повелевшего мне совершить то, что я совершила".

Когда же с ней заговорили о папе, она ответила: "Отведите меня к нему, и я ему отвечу".

Через неделю Жан Массьё вновь пришел за Жанной. На этот раз он препроводил ее не в привычный зал заседаний, а в мощную башню замка (она сохранилась до нашего времени, должным образом отреставрированная). Жанна оказалась лицом к лицу с Кошоном и несколькими заседателями, которых она уже неоднократно видела: Жаном де Шатийоном, Гийомом Эраром, Андре Маргри, Никола де Вендресом, англичанином Вильямом Хейтоном, слишком хорошо известным Никола Луазелёром, Обером Морелем, адвокатом руанского суда, а также бенедиктинцем Жаном Дасье, аббатом аббатства Сен-Корней (святого Корнелия) в Компьене. Но был еще некто, неизвестный Жанне, – палач Можье Лепармантье со своим помощником. На этот раз ей угрожают пыткой.

"Воистину, – заявила Жанна, – если бы даже вы вырвали мне руки и ноги и моя душа покинула бы тело, я бы вам ничего больше не сказала; а если бы и сказала что-нибудь, то после этого я бы рассказала, что вы силой заставили меня сказать это".

Хотя судьи уже и привыкли к ответам Девы, подобного они явно не ожидали. Кошон решил повременить с пыткой и заручиться поддержкой более широкого круга лиц. Для этого в следующую субботу он собрал в своем доме дюжину заседателей, из которых только трое заявили, что им кажется "полезным" подвергнуть Жанну пытке, дабы "узнать правду о ее измышлениях":

Обер Морель, Тома де Курсель и Никола Луазелёр, от которых, без сомнения, всего можно было ожидать. Кажется, на Кошона подействовал довод, выдвинутый Раулем Русселем, которого спросили первым. Тот заявил, что он против применения пытки, "ибо не хочет, чтобы на процесс, столь прекрасно проведенный, как этот, могли возвести напраслину".

То, что произошло на следующий день, по понятной причине не отражено в официальных протоколах, но это событие также касается Жанны. Случилось так, что в воскресенье 13 марта Ричард Бошан граф Варвик давал роскошный обед, на который он пригласил многих лиц, связанных с историей Девы. В его знаменитой "Книге расходов" ("Beauchamp Household Book"), недавно опубликованной Мари-Вероник Клэн, перечень покупок, сделанных в тот день для обеда, занимает две страницы вместо одной, как обычно. Там упоминается, что к столу подали клубнику со сливками, первую в том году. Никаких сомнений, что к столу также подавали в изобилии вина, перечисленные в "Книге расходов". Во главе стола сидела дочь Варвика Маргарет Бошан, супруга Джона Талбота, находившегося все еще в плену в Пате. В конце этого пышного пиршества гости, несомненно несколько разгоряченные, решили отправиться в помещение, где содержали в заключении Жанну. И вот она видит, как к ней входят Жан Люксембургский, его брат Луи, епископ Теруанский, Хемфри, граф Стэффорд, часто посещавшие замок, а также и сам граф Варвик в сопровождении бургундского рыцаря Эмона де Маси, знакомого Жанне, так как она с ним прежде встречалась. За столом, конечно же, сидели названные в "Книге расходов" епископ Бове Пьер Кошон и епископ Нуайона Жан де Майи. Они посчитали неуместным отправиться к узнице… Сцену описал Эмон де Маси:

"Лини обратился к Жанне со словами: "Жанна, я пришел сюда предложить отпустить вас за выкуп, только пообещайте, что никогда не восстанете против нас". Она ответствовала: "Во имя Бога, вы смеетесь надо мной, ведь я прекрасно знаю, что у вас нет на это ни желания, ни власти". И она повторила это несколько раз, поскольку граф настаивал на сказанном, а затем она молвила: "Я знаю, что англичане погубят меня, потому что они считают, что после моей смерти завоюют королевство Францию. Но, будь даже на сто тысяч годонов больше, чем сейчас, им не получить королевства". При этих словах граф Стэффорд возмутился и наполовину обнажил свой кинжал, дабы ударить ее, но граф Варвик помешал ему".

Видимо, Жанна привлекает Эмона Маси больше, чем ему бы хотелось; он сам рассказывает, что впервые увидел ее, когда она находилась в заключении в замке Боревуар, и неоднократно разговаривал с ней.

"Я много раз пробовал, играя с ней, дотронуться до ее груди, пытался положить руку ей на грудь, чего Жанна не выносила, отталкивая меня изо всех сил. Действительно, Жанна держалась благовоспитанно, что ощущалось и в ее словах, и в ее поступках".

Эмон еще раз встретился с Девой в замке Ле-Кротуа и знал, что говорил о Жанне священник амьенской церкви Никола де Кёвиль, неоднократно приезжавший в тюрьму служить мессу, на которой присутствовала и Жанна. "Он говорил много хорошего о Жанне", – рассказывает Эмон. Бургундский рыцарь продлил свое пребывание в Руане; немногим позже он присутствовал при сцене "сент-уэнского отречения"…

Двенадцать статей

Очевидно, во время пиршества 13 мая Варвик твердо дал понять епископу Бове. что процесс и так уже затянулся. С другой стороны, на следующий день 14 мая ректор Парижского университета передал Пьеру Кошону письма, где говорилось, что после многочисленных консультаций и очень серьезного обсуждения, вызванного приездом Жана Бопера, Никола Миди и Жака де Турена, передавших им все двенадцать статей, составленных по судебному определению д'Этивэ, они наконец высказали "единодушное согласие", как и следовало, "чтобы прекратилось несправедливое и скандальное разложение народа", вызванное, естественно, "женщиной по имени Жанна, называемой Девой". Затем следуют комментарии всех двенадцати статей, где Жанну, разумеется, объявляют отступницей, лгуньей, раскольницей и еретичкой. Тогда в субботу 19 мая Пьер Кошон поспешил вновь собрать заседателей, чтобы они в свою очередь обсудили выводы сих ученых мужей почтенных факультетов богословия и канонического права "отца нашего Парижского университета". И еще раз в следующую среду Жанну отчитали, на что она ответила в присущей ей манере:

"Я хочу сохранить свой образ мысли и подтверждаю все, что говорила на этом процессе, и если бы был вынесен приговор и я бы видела разожженный костер, и приготовленные связки хвороста, и палачей, готовых поддерживать огонь, и пусть даже я была бы на костре, все-таки я не сказала бы ничего другого и утверждала бы до самой смерти то, что я говорила на процессе".

Этот ответ был дан метру Пьеру Морису, молодому новоиспеченному лиценциату богословия (он первым закончил курс в январе 1429 года и менее чем через полгода, в мае 1429 года, также первым получил преподавательскую должность), человеку, как мы видим, блестяще образованному. Вполне возможно, что ответ произвел на него впечатление. Чуждо ли молодости чувство жалости? Во всяком случае, в последний момент он отправился в тюрьму к Жанне, только что узнавшей, какой смертью она умрет. Та воскликнула:

"Метр Пьер, где я буду сегодня вечером?" Пьер Морис сумел найти нужный ответ: "Разве вы не уповаете на Бога?"

На кладбище Сент-Уэн

Тем временем Кошон решил разыграть в четверг 24 мая после праздника Троицы сцену, чтобы нарушить спокойствие духа Жанны. На кладбище аббатства Сент-Уэн возвели помосты; один из них предназначался для Жанны, другие – для присутствующих заседателей. Председательствовал кардинал Генри Бофор, епископ Винчестерский, собственной персоной. Здесь находились также Луи Люксембургский, Жан де Майи, епископ Норвича, и Вильям Алнвик (личный секретарь двух королей, Генриха V и Генриха VI). Именно на Вильяма Алнвика была возложена важная обязанность хранить королевскую печать. Присутствовали также восемь аббатов нормандских аббатств, поскольку к аббатам Фекама, Кормея и Жюмьежа присоединились аббаты Сент-Уэна, Бек-Эллуэна, Мортемера, Прео и Мон-Сен-Мишеля. Робер Жоливэ, аббат Мон-Сен-Мишеля, единственный, кто бежал из доблестного аббатства, сопротивлявшегося и остававшегося в течение сорока лет свободным и верным королю Франции, несмотря на штурмы и угрозы англичан, расположившихся на побережье. Метр Гийом Эрар, руанский каноник и одновременно преподаватель Парижского университета, которому король Англии четыре года спустя поручит представлять свои интересы на переговорах в Аррасе, произнес торжественную проповедь. Многие свидетели, допрошенные во время процесса по отмене приговора, кое-что запомнили из этой проповеди, в частности брат Изамбар и Мартен Ладвеню, брат-доминиканец руанского монастыря. По свидетельству брата Мартена, проповедник воскликнул: "О дом Франции! До сих пор ты не знавал чудовищ! Но теперь ты обесчещен, поскольку доверился этой женщине, колдунье, еретичке и суеверной". Тогда Жанна перебила его, крикнув: "Не смей говорить о моем короле, он добрый христианин!" Проповедник дал знак Жану Массьё, находившемуся рядом с Жанной: "Заставь ее замолчать". Закончив проповедь, Гийом Эрар обращается непосредственно к Жанне:

" – Вот господа судьи, которые неоднократно настоятельно просили вас быть покорной во всех ваших словах и делах Нашей святой матери-церкви, они объясняли и указывали вам, что в ваших словах и поступках много такого, что, по мнению священнослужителей, было нехорошо говорить и утверждать.

– Я отвечу вам. Что касается покорности Церкви, я уже на это отвечала: все, что сделала, да предстанет в Риме перед судом нашего святого отца папы римского; на него, а в первую очередь на Бога я полагаюсь. Что до моих слов и дел, то я все делала по воле Божьей, и я не обвиняю никого, ни короля, ни кого-либо другого. А если и есть какая вина, то вина моя, а не других".

Отвечая на новый вопрос, Жанна настаивает: "Я полагаюсь на Бога и на нашего святого отца папу". Можно привести несколько примеров, когда обращения папы было достаточно, чтобы прекратить процесс инквизиции.

Обязательство (цедула)

Трижды повторил Гийом Эрар свои увещевания, а Жан Массьё протягивал Жанне цедулу, то есть расписку в отречении, настаивая, чтобы она подписала ее. В это время, рассказывает Жан Массьё, "среди присутствующих послышался ропот. Я слышал даже, как епископ Кошон сказал кому-то: "Вы за это поплатитесь"…В это время я предупреждал Жанну об угрожающей ей опасности по поводу подписания цедулы, и мне было совершенно ясно, что Жанна не понимает ее смысла".

Между тем, когда Жанна воззвала к папе, ей сказали, "что невозможно отправиться к папе – это слишком далеко". По свидетельству Массьё, в ответ на просьбу Жанны показать цедулу людям ученым, дабы они дали ей совет, Гийом Эрар произнес следующее: "Подписывай сейчас, иначе ты сегодня же сгоришь на костре". Эмон де Маси, присутствовавший при этом, видел, как секретарь короля Англии Лоран Кало – его хорошо знали, поскольку он часто бывал в замке Варвика, – вытащил из рукава небольшую цедулу и протянул ее Жанне, дабы она подписала ее. Дева в насмешку начертала на ней сначала круг, Лоран Кало взял ее за руку и заставил начертать крест.

Что было написано в цедуле? По свидетельству Гийома Маншона, который в качестве нотариуса должен был внимательно наблюдать за этой сценой, Жанна смеялась… Встает вопрос, не напомнил ли ей крест, только что поставленный ею вместо подписи на цедуле (а мы знаем, что с конца 1429 года Жанна подписала своим именем несколько писем), тот крест, которым она помечала военные сообщения, – условный знак для получателя письма, означавший, что письмо следует считать недействительным?

Вызывает недоумение царившая неразбериха: присутствующие англичане упрекали епископа Бове в том, что он не вынес Жанне приговора, в то время как Жан Массьё зачитывал обвиняемой цедулу. По словам очевидцев, в ней было шесть-семь строк, тогда как в отречении Жанны, внесенном в текст процесса, во французском переводе насчитывается 47 печатных строк (44 строчки латинского текста).

"Мне ее передали, – заявил Жан Массьё, – для того, чтобы я ее прочел, и я прочел ее Жанне, и прекрасно помню, что в этой цедуле было записано: в будущем она не станет больше носить ни оружия, ни мужского платья, ни стриженых волос. И еще многое другое, о чем я не помню, но я точно знаю – в цедуле было примерно 8 строк, не больше, но я знаю, совершенно точно, что не об этой цедуле шла речь на процессе, поскольку та, что я читал, отличалась от записанной в протоколе, а подписала Жанна именно ее".

Эта сцена поразила всех: "англичане были возмущены епископом Бове, докторами и заседателями, так как Жанна не была уличена, осуждена и предана наказанию". Их поведение не оправдало возлагаемых на них надежд: "Король зря потратил на вас деньги". И тот же очевидец, Жан Фаве, докладчик в Королевском государственном совете, продолжает:

"Кроме того, я слышал, как люди говорили, что после этой проповеди граф Варвик жаловался епископу и докторам, как плохо все оборачивается для короля, поскольку Жанна ускользает от них, тогда один из них ответил: "Господин, не беспокойтесь, она от нас не уйдет".

Благодаря нотариусу Гийому Маншону мы знаем, чем все закончилось для Жанны:

"Когда все расходились из Сент-Уэна после отречения Девы, Луазелёр обратился к ней: "Жанна, у вас был хороший день, если Богу угодно, и вы спасли свою душу". Она ответила: "Ну да, среди вас, церковников. Отведите меня в вашу тюрьму – и чтобы я более не находилась в руках этих англичан". А монсеньор де Бове сказал: "Отведите ее туда, откуда привели". Посему ее отвели в замок, который она покинула утром".

Известно, что только еретик – то есть тот, кто однажды отрекся от своих заблуждений, а затем вновь впал в них, – мог быть действительно приговорен к смертной казни судом инквизиции и передан для исполнения приговора светским властям. Кошону удалось, за неимением лучшего и в отсутствие других действенных пунктов обвинения, превратить факт ношения мужской одежды в доказательство непокорности церкви. Поскольку цедула включала обещание не носить более мужского платья, не составляло труда сделать из Жанны еретичку: достаточно было отвести ее обратно в английскую тюрьму, где она опять попадала во власть своих сторожей, для того чтобы она вновь надела платье, защищавшее ее.

"Пагубный ответ"

Какие обстоятельства вынудили ее переодеться? Мартен Ладвеню утверждает: "Кто-то тайно прокрался к ней ночью, и я слышал из уст самой Жанны, что какой-то английский милорд вошел в темницу и попытался взять ее силой". Жан Массьё дает другую версию: она надела женское платье в четверг Пятидесятницы, но, когда в воскресенье утром – на Троицу – Дева встала, она якобы не нашла женского платья, так как сторожа его забрали и бросили ей мешок с мужским платьем; тогда "она надела мужское платье, которое ей вручили". Была ли эта или другая причина, во всяком случае, Кошон узнал в воскресенье 27 мая, что Жанна вновь надела мужское платье. Не теряя времени, он на следующее же утро отправился в тюрьму в сопровождении помощника инквизитора и нескольких заседателей.

"Жанна была одета в мужское платье, а именно куртку, капюшон, короткую робу и другую мужскую одежду – одежду, которую ранее по нашему приказу она сняла и надела женское одеяние. Поэтому мы ее расспросили, дабы узнать, когда и по какой причине она вновь надела мужское платье. "Я надела его по собственной воле, – заявила Жанна, – я надела его, потому что мне естественнее носить мужское платье, нежели женское, ведь я нахожусь с мужчинами. Я его вновь надела потому, что не было выполнено обещанное мне, а именно что я пойду к обедне, вкушу от тела Христова и с меня снимут кандалы".

Немногим позже она добавляет:

"Я предпочитаю умереть, чем оставаться в цепях; но, ежели мне разрешат пойти к обедне, снимут с меня кандалы, поместят в менее суровую тюрьму и при мне будет женщина (уточнение: "будет женщина" записано в подлиннике, но его нет в официальном тексте процесса), я буду послушна и сделаю все, что захочет церковь.

– Слышали ли вы с того четверга голоса святой Екатерины и святой Маргариты? – спрашивает Кошон.

– Да.

– Что они сказали вам?

– Бог высказал мне через святую Екатерину и святую Маргариту глубокое сожаление, что я согласилась на это ужасное предательство, дабы спасти свою жизнь".

На полях сохранилась пометка писца: "Пагубный ответ".

Уточнив, что голоса сказали ей, что произойдет на кладбище Сент-Уэн в этот четверг, Жанна добавила: "Все, что я сказала, и то, что я отреклась, все это я сделала только из страха перед костром". И еще: "Я не говорила о моих видениях и не отказывалась от них, а были это святые Екатерина и Маргарита". "Услышав это, – отмечено в протоколе, – мы удалились, чтобы действовать в дальнейшем в соответствии с правом и разумом".

Два свидетеля показали, что после этой патетической беседы Кошон весело обратился к ожидавшим его во дворе замка англичанам, среди которых был и Варвик: "Farewell, готовьтесь пировать (заколите тучного тельца), дело сделано…"

"Епископ, я умираю из-за вас"

Рано утром в среду 30 мая в темницу к Жанне вошли два монаха-доминиканца: Мартен Ладвеню, которого она уже видела на процессе, где он был заседателем, и брат Жан Тумуйе, помогавший ему. Юный, впечатлительный брат Жан оставил волнующий рассказ о встрече с Девой:

"В этот день Жанна была передана светскому суду и предана сожжению… Утром я находился в тюрьме вместе с братом Мартеном Ладвеню, посланным к ней епископом Бове, дабы сообщить о скорой смерти, заставить ее воистину покаяться и исповедать ее. Все это названный Ладвеню выполнил тщательно и милосердно. И когда он объявил несчастной женщине, какой смертью она должна умереть в этот день, как то предписали ее судьи, а она услышала, какая тяжкая и жестокая смерть ее столь скоро ожидает, она начала горестно и жалобно кричать и рвать на себе волосы: "Увы! Неужели со мной обойдутся настолько ужасно и жестоко, что мое нетронутое тело, доселе неиспорченное, сегодня будет предано огню и превращено в пепел! Ах! Я бы предпочла, чтобы мне семь раз отрубили голову, чем быть сожженной. Увы! Если бы я была в церковной тюрьме и охраняли бы меня духовные лица, а не враги и недруги мои, со мной не случилось бы такой беды. Ах! Я обжалую перед Господом Богом, Великим Судией, огромный вред и несправедливость, причиненные мне". И прекрасно звучали жалобы ее на тяготы, которым ее подвергали в темнице тюремщики и другие, кого настроили против нее.

После этих жалоб явился упомянутый епископ, которому она сразу же сказала: "Епископ, я умираю из-за вас". И он начал укорять ее, приговаривая: "Ах! Жанна, сносите все терпеливо, вы умрете, ибо вы не выполнили то, что обещали нам, и вновь обратились к колдовству". И бедняжка Дева отвечала ему: "Увы! Если бы вы поместили меня в тюрьму церковного суда и передали в руки компетентных, правомочных и достойных церковных стражей, этого не случилось бы. Вот почему я взываю к Богу против вас". После этого, – пишет Жан Тумуйе, – я вышел и больше ничего не слышал".

Секретарь суда Жан Массьё, также посетивший Жанну по распоряжению епископа Бове, рассказывает, что после того, как Мартен Ледвеню исповедал Деву, она попросила вкусить "тела Господня". Доминиканец растерялся: должен ли он дать причастие отлученной от церкви? Он послал спросить совета у епископа Бове, который совершенно неожиданно ответил: "Пусть дадут ей таинство евхаристии и все, что она попросит…" Тогда Массьё сам отправился за епитрахилью и свечой – ни о том, ни о другом заранее не подумали, – дабы она причастилась достойно.

Затем Жанну отвели на площадь Старого рынка, где, как ранее на кладбище Сент-Уэн, воздвигли несколько помостов. Ей придется выслушать тут последнюю проповедь, на этот раз из уст Никола Миди.

Дело о ереси провели очень быстро. Кошон, установив должным образом, что Жанна вновь надела мужское платье, на следующий же день, 29 мая, созвал заседателей, чтобы сообщить им об этой "непокорности церкви" и обсудить с ними, что предпринять дальше. Сорока двум заседателям, присутствовавшим в этот день на процессе, он задал вопрос: "Что делать с Жанной, учитывая, что она вернулась к заблуждениям, от которых отреклась?"

Во время этого заключительного заседания он, вероятно, был несколько раздосадован, когда услышал от 39 заседателей, что нужно вновь зачитать и объяснить цедулу Жанне, "обращая к ней Слово Божье". Только три заседателя – Дени Гастинель, Никола де Вендрес и некто Жан Пиншон, каноник Парижский и Руанский, да еще и архидиакон Жуиан-Жозас – придерживались мнения, что Жанну без лишних разговоров следует передать в руки светского правосудия.

Препятствие непредвиденное, но чисто формальное, поскольку в любом случае заседатели имели лишь совещательный голос, а епископ Бове был единственным судьей вместе с помощником инквизитора Жаном Лемэтром, имя которого не упомянуто на этом последнем заседании. Следовательно, оказалось очень легко пренебречь мнением несогласных и ускорить подготовку казни, ведь "этот процесс слишком затянулся"…

"Она не прожила и девятнадцати лет…"

С той же поспешностью, пренебрегая правилами процедуры, обычно принятой на процессе инквизиции, не испрашивая решения светского суда, Кошон посылает ее на костер, подготовленный на площади Старого рынка. Серьезное нарушение, на которое позднее указывает представитель руанского бальи некий Лоран Гедон:

"Приговор был вынесен, как если бы Жанна была передана светскому суду. Сразу же после вынесения приговора она была передана в руки бальи, и, хотя ни бальи, ни я сам, которым подобало произнести приговор, не произнесли его, палач сразу же забрал Жанну и отвел ее на место, где уже были подготовлены дрова, там ее и сожгли".

И Гедон также напоминает, что в точно таком же случае злоумышленник, приговоренный церковным судом, был затем препровожден в суд бальи, дабы на судебном заседании был вынесен приговор по всем правилам.

Все это происходило при стечении внушительного числа солдат: 800 вооруженных людей, как заявил Жан Массьё. Много раз отмечали, что эта цифра сильно завышена, да и Жан Массьё, нельзя не признать, не всегда точен в своих оценках. Но не следует забывать, что, кроме гарнизона, обычно находящегося в замке, в преддверии наступления на Лувье в город стянули большое количество вооруженных людей. Секретарь суда подчеркивает поспешность, которая сопутствовала всем действиям, и грубость солдатни, наблюдавшей за происходящим. Солдаты окружили эшафот и приготовились сдерживать натиск толпы.

"Пока Жанна молилась и стонала, англичане всячески торопили меня, а один из их капитанов требовал, чтобы я передал Жанну в их руки, дабы она поскорее умерла, они говорили мне – мне, подбадривающему ее на эшафоте по своему разумению:

"Как же так, священник, вы заставите нас таким образом обедать?" – и, не сдерживая себя боле, без лишних слов и не имея судебного решения, послали ее на костер, сказав палачу: "Делай свое дело", и ее отвели на костер и привязали, она продолжала воздавать хвалу Богу и святым и жаловаться им, а когда она испускала последний вздох, она громко крикнула "Иисус", и это было ее последнее слово".

Спешка, толкотня, суетящиеся английские солдаты, палач – его звали Жеффруа Тераж – и все это ради молоденькой девушки, которая громко сетует и взывает к святым! Однако был и жест сострадания:

"Будучи глубоко набожной, Жанна попросила, чтобы ей дали крест; услышав это, какой-то англичанин, находившийся рядом, сделал деревянный крест из палок и передал его Жанне, она его благочестиво приняла и поцеловала, взывая к Господу Спасителю Нашему, страдавшему на кресте; знак, изображающий его, был у Жанны, и она положила сей крест на грудь между телом и одеждой".

Брат Изамбар де ла Пьер, услышавший эту просьбу, пошел за крестом в расположенную неподалеку церковь святого Лаврентия, "дабы держать сей крест прямо у нее перед глазами до ее последнего вздоха, так, чтобы она, пока будет жива, постоянно видела крест, на котором был распят Господь". Брат Изамбар свидетельствует, что, "объятая пламенем, Жанна ни на минуту не переставала до самого конца жаловаться и во весь голос исповедоваться, называя Святое Имя Иисуса, и не переставая умоляла всех святых рая, и взывала к их помощи, и, более того, испуская дух, склонив голову, произнесла имя Иисуса в знак того, что она ревностна в вере в Бога".

Крики – очень громкие, по словам присутствовавших, раздававшиеся на площади Старого рынка над треском пламени и гулом толпы, – тронули всех собравшихся, в том числе и некоторых англичан. Многие свидетели упомянули о слезах епископа Теруанского Луи Люксембургского, полностью преданного англичанам. Можье Лепарментье, которого ранее призвали в донжон Руанского замка, чтобы пытать Жанну, также свидетельствует:

"Когда огонь охватил ее, она крикнула более шести раз "Иисус!", и особенно громко она крикнула, испуская последний вздох, "Иисус!", так что все присутствовавшие могли услышать это; почти все плакали от жалости".

Волнение толпы легко можно понять; несомненно, даже враги были тронуты. Изамбар рассказывает о таком факте:

"Один англичанин, солдат, чрезвычайно ее ненавидевший и поклявшийся, что своими собственными руками бросит вязанку хвороста в костер, на котором будет гореть Жанна, в тот самый момент, когда делал это, услышал, что Жанна кричит "Иисус!" в последний миг своей жизни. Он застыл, как громом пораженный, и словно ума лишился; его отвели в таверну неподалеку от Старого рынка, чтобы с помощью напитков вернуть ему силы. Позавтракав с доминиканцем, этот англичанин исповедался монаху, тоже англичанину, что совершил тяжкий грех и раскаивается в содеянном против Жанны, которую он считает святой женщиной, потому что, как ему показалось, он видел собственными глазами, как в ту минуту, когда Жанна испускала последний вздох, белая голубка вылетела в сторону Франции. А палач в тот же день после завтрака пришел в монастырь братьев-доминиканцев и сказал мне, а также брату Мартену Ладвеню, что он очень боится быть проклятым, ведь он сжег святую женщину".

Пьер Кюскель, несколько раз видевший Жанну, когда он делал каменную кладку в замке, рассказывает, хотя его не было при казни ("потому что мое сердце не выдержало бы этого и разорвалось бы от жалости к Жанне"):

"Я слышал, что метр Жан Трессар, секретарь короля Англии, возвращаясь после казни Жанны, удрученный, стенающий, горестно оплакивающий то, что видел, произнес: "Мы все пропали, ибо была сожжена добрая и святая женщина", и он говорил, "что душа ее в руках Божьих и что, когда она была в огне, она взывала к Господу Иисусу".

Даже один из заседателей, руанский каноник метр Жан Алеспе – один из агентов короля Англии, когда Руан в 1419 году сдался англичанам, – рыдал и неустанно повторял, если верить свидетелям: "Я хотел бы, чтобы моя душа была там, где, я полагаю, находится душа этой женщины".

Сердце Жанны

Варвик отдал приказ собрать прах Жанны и бросить его в Сену: и речи не могло идти о том, чтобы позволить толпе превратить его в мощи. И по этому поводу из уст в уста передается молва, о чем нам рассказывает Жан Массьё:

"Я слышал от Жана Флери, подручного бальи и писца, что палач рассказал ему: когда тело сгорело и превратилось в пепел, сердце ее осталось целым и невредимым и полным крови. Палачу было приказано собрать прах и все, что осталось от нее, и бросить в Сену, что он и сделал". Брат Изамбар добавляет, что палач утверждал:

"Даже употребив масло, серу и уголь, он никак не мог ни истребить, ни обратить в пепел… сердце Жанны, чем был поражен как совершенно невероятным чудом".

Она смиренно не прожила и девятнадцати лет, и прах ее был развеян по ветру…

Карл Победитель

В дни, последовавшие за руанским костром, поведение Кошона свидетельствует о том, что епископ немного нервничает. Руанский монастырь святого Иакова, где были монахами брат Изамбар де Ла Пьер и брат Мартен Ладвеню, раздирают жаркие споры. Кошон вызывает зачинщика смуты брата Пьера Боскье. Тот заявляет, что осудившие Жанну поступили дурно. Тогда Кошон приговаривает его к тюремному заключению и сажает на хлеб и воду до Пасхи следующего года – десять месяцев в заключении!

Затем 7 июня епископ созвал нескольких заседателей, близких и верных ему: Никола де Вендреса (именно он составил цедулу отречения); Никола Луазелёра (он пытался заручиться доверием Жанны и получить от нее признания, выдавая себя за ее "земляка"; он не пропустил ни одного судебного заседания, голосовал за то, чтобы подвергнуть ее пыткам); Пьера Мориса, молодого блестящего богослова; Тома де Курселя, которому будет поручено перевести подлинники протоколов, составлявшихся нотариусами изо дня в день, дабы составить из них аутентичный текст процесса (чем он воспользуется, чтобы вычеркнуть свое имя из списка голосовавших за пытку); университетского богослова Жака Ле Камю, руанского каноника, которому, после того как он спешно покинул Руан, английский король пожаловал в качестве компенсации приход церкви Троицы в Фалезе; Кошон призвал его засвидетельствовать ересь, и он сопровождал Кошона в тюрьму в день казни Жанны; и наконец, брата Мартена Ладвеню и брата Жана Тумуйе. Кошон попросил также прийти нотариуса процесса Гийома Маншона, но тот отказался – раз процесс завершен, он считает, что его обязанности выполнены; что касается добавлений к тексту, то любое из них незаконно, а лицо официальное и давшее присягу, коим является нотариус, не имеет права участвовать в подобных действиях. Если верить показаниям Гийома Маншона, сделанным позже, казнь Жанны глубоко взволновала его.

"Никогда я так не рыдал, что бы со мной ни случалось, и даже месяц спустя я не мог успокоиться. На часть денег, полученных за участие в процессе, – уточняет он, – я купил требник, который храню до сих пор, чтобы молиться за Жанну".

Пьер Кошон хочет заставить заседателей подтвердить, что Жанна отреклась от своих "голосов". Конечно же, все наперебой начали заявлять, будто она так и поступила.

"Она знала и понимала, что голоса ее обманули… Являвшиеся ей голоса и видения, о которых она упоминала на процессе, обманули ее, ведь голоса обещали ей, что она будет освобождена из тюрьмы, а она видела, что на самом деле происходит совершенно обратное… То, что ее обманули, – правда… Поскольку они ее обманули таким образом, она считала, что это были не добрые голоса и не добрые дела… (Я не хочу больше верить в эти голоса)…"

А Никола Луазелёр дошел даже до того, что сказал, что Жанна просила, "глубоко раскаиваясь, прощения и снисхождения у англичан и бургундцев за то, что, как она призналась, по ее наущению их убивали и прогоняли и она причинила им большой урон"!

Очевидно, не случайно все эти сведения были собраны 7 июня, ибо на следующий же день английский король обратился с письмом к императору, королям, герцогам и принцам христианского мира. Текст этого письма – своего рода шедевр. "Соблазнив народ", Жанна в конце концов при помощи милосердия Божьего попала "в наши руки и оказалась в нашей власти… Однако у нас не было ни малейшего намерения мстить этой женщине за нанесенные оскорбления и сразу же передать ее светскому суду, дабы она была наказана"; но, когда по просьбе прелата на территории епархии, где она была взята в плен, ее передали в руки церковных властей, ее признали виновной во многих преступлениях против веры и "она не признавала никакого судии на земле". Наконец она отреклась от своих заблуждений, но "пламя гордыни вновь обуяло ее заразным огнем", так что ее передали светским властям. И в этот момент несчастная "недвусмысленно призналась, что духи, которые, как она множество раз утверждала, являлись ей, были явно злыми обманщиками… Она признала, что ее обвели вокруг пальца и обманули". Таким образом, комедия, разыгранная накануне, была необходима для подобного отчета о процессе.

Приблизительно в тех же выражениях написано разосланное 28 июня циркулярное письмо английского короля "прелатам, герцогам, графам и другим дворянам и городам его Французского королевства", в котором он предлагал им оповещать "в публичных проповедях и другими способами", чем закончилось дело Жанны Девы и как она в конце концов признала, что ее духи посмеялись над ней. И наконец, Парижский университет написал что-то похожее папе и Собору кардиналов.

Не дожидаясь, как будут разворачиваться дальнейшие события, Кошон попросил и получил от английского короля "гарантийные письма" для себя, Луи Люксембургского и епископа Нуайонского Жана де Майи.

"Если так случится, что кому-либо из тех, кто трудился на процессе, из-за участия в нем будут предъявлены обвинения… королевским словом мы защитим, и поможем ему, и будем способствовать защите этих лиц на суде, и окажем им помощь и расходы возьмем на себя".

По всей оккупированной части королевства прошли проповеди и процессии, о которых просил английский король; в частности, в Париже по повелению инквизитора Франции 4 июля (праздник святого Мартина) была произнесена торжественная проповедь и организована многолюдная процессия к церкви святого Мартина. "Дневник Парижского горожанина" – а мы знаем, что писал его университетский хронист, пробургундские чувства которого не вызывают сомнений, – рассказывает об этой проповеди, где говорилось о жизни Жанны, "полной крови и огня и убийств христиан, до тех пор пока она не была сожжена". К тому же он упомянул руанский костер и отклики на это событие:

"Многие говорили, что она была мученицей и что она принесла себя в жертву ради истинного принца. Другие же говорили, что это не так и что тот, кто ее столь долго охранял, делал плохо. Так говорили в народе; хорошо ли она поступила иль плохо, но в тот же день она была сожжена!"

В реестре Клемана де Фокемберга мы находим упоминание, записанное добросовестным секретарем суда:

"В тридцатый день мая 1431 года судом церкви Жанна, называвшая себя Девой, взятая в плен у города Компьеня людьми мессира Жана Люксембургского… была сожжена в городе Руане… а произнес приговор мессир Пьер Кошон, епископ Бове".

В течение следующих месяцев под руководством – как мы уже говорили – Тома де Курселя протокол процесса будет переведен и приведен в надлежащий вид. Еще некоторое время Пьер Кошон ждал – вероятно, с некоторым волнением – своего назначения архиепископом Руанским. Можно только представить всю глубину постигшего его разочарования, когда в январе 1432 года он получил епархию Лизьё, а столь желанное архиепископство досталось в 1436 году Луи Люксембургскому, правда, ненадолго – пока он не покинул, без сомнения, быстрее, чем ему этого хотелось, Францию и не укрылся в Англии; там он сразу получил епископство в Или, где и скончался в 1443 году.

Знаменательно, что сразу же после смерти Жанны началось наступление французов. В народе в этом увидели больше, чем совпадение. "Поскольку англичане в большинстве своем суеверны, – заявил позже Тома Мари, приор бенедиктинского монастыря святого Михаила, расположенного неподалеку от Руана, – они думали, что в Жанне есть некая магическая сила"; и "тотчас после ее сожжения они отправились осадить Лувье, так как считали, что при ее жизни у них никогда не будет ни воинской славы, ни успехов в войне".

Вопрос об осаде Лувье встал сразу же после казни Жанны. По приказу графа Варвика, отправившегося к Лувье в первые дни июня, туда для него было доставлено продовольствие, а секретарь английского короля Лоран Кало – тот самый, который вытащил из рукава цедулу отречения и заставлял Жанну подписать ее, держа Деву за руку, – дал приказ казначею со 2 июля отпустить необходимые суммы на проведение военных действий у стен города.

Компания началась в Нормандии в декабре 1429 года по инициативе Ла Гира, назначенного наместником этой провинции. Орлеанский Бастард присоединился к нему как раз во время процесса над Жанной в марте 1431 года. Однако сил не хватило, и 28 октября 1431 года Лувье капитулировал. Нужно сказать, что между тем 30 июня свежие английские войска высадились в Кале и были использованы в Нормандии.

И еще одно испытание выпало на долю короля. 2 июля того же 1431 года король Рене Анжуйский, его шурин, был разбит и взят в плен во время кровавой битвы при Бульневиле (где также погиб Арно Гийем де Барбазан, прозванный "Сердце из чистого серебра, Цветок рыцарства"). А Карл так надеялся, что Рене Анжуйский получит наследство герцога Лотарингского (того самого, который просил Жанну навестить его), скончавшегося в январе 1431 года. Другое поражение король потерпел в Шампани, где между Бове и Савиньи завязался спор, для разрешения которого Реньо де Шартр (мы помним его поведение во время пленения Жанны) мобилизовал своего пресловутого пастуха из Жеводана Гийома, о котором он говорил, что "он поступает не хуже и не лучше Жанны Девы"! Пастух был взят в плен Варвиком, в то время как французы разбегались под ударами неприятеля. Гораздо хуже то, что Потон де Ксентрай также попал в плен в битве, прозванной "Битвой пастуха". В конце июля 1431 года король Франции мог сказать себе, что снова повернулось колесо фортуны для его оружия…

"Миропомазание" Генриха VI

Англичане чувствовали, что удача вновь улыбается им, однако обязательно нужна такая успешная военная операция ради престижа, которая подтвердила бы их преимущество во Франции. Причастность Жанны к миропомазанию в Реймсе подрывала доверие к Карлу VII, поэтому возникла насущная необходимость противопоставить ему другого короля, надлежащим образом помазанного и коронованного. С этой целью юный Генрих VI, коронованный в Вестминстере 6 ноября 1429 года, был привезен во Францию. О Реймсе не могло быть и речи, но его прибытие дало повод устроить пышную церемонию – одновременно для короля и для народа – в соборе Парижской богоматери.

Граф Варвик со своими домочадцами доставил маленького девятилетнего короля в столицу по Сене. В кортеже, двинувшемся от ворот Сен-Дени и городка Ла-Шапель, были церковные пэры, собранные для участия в коронации: Луи Люксембургский, Пьер Кошон, Жан де Майи, "кардинал английский" Генри Бофор, епископ Нормандский Уильям Онвик, а также епископы Парижа и Эврё. На церемонии присутствовали и регент Франции Бедфорд со своей супругой Анной Бургундской, а также многочисленные английские сеньоры, поселившиеся во Франции, например Хемфри, граф Стэффорд.

По традиции кортеж был составлен следующим образом: впереди него шли менестрели, герольды, за ним – вооруженные отряды, конюшие, несущие атрибуты королевского величия: горностаевый плащ и меч правосудия (среди лучников шагал и несчастный пастушок Гийом, взятый в плен шестью месяцами ранее; его зашьют в кожаный мешок и бросят в Сену…).

Дитя-король ехал на белом иноходце; при въезде в Ла-Шапель эшевены и прево купцов подняли лазурный балдахин, вышитый золотыми лилиями, чтобы нести его через весь город над головой короля на протяжении всего торжественного въезда от Шатле и дворца на острове Сите до особняка Турнель, где помещался герцог Бедфорд и где предстояло остановиться королю во время пребывания в Париже. По обычаю, мастера различных цехов: суконщики, бакалейщики, ювелиры, золотых дел мастера, скорняки, меховщики и, наконец, мясники – сменяли друг друга, с тем чтобы нести балдахин. По пути кортежа для развлечения принца и народа – как это было принято при королевских въездах, – разыгрывались живые картины и эпизоды мистерий. На кладбище Невинных устроили даже подобие псовой охоты, а в Шатле живая картина представляла ребенка в возрасте Генриха VI, сидящего на троне: две искусно расположенные короны были подвешены у него над головой.

Самым волнующим моментом стал проезд процессии перед особняком Сен-Поль, где жила королева Изабо Баварская. В "Дневнике парижского горожанина" читаем: "Когда она увидела юного Генриха, сына своей дочери, снявшего при виде ее шляпу и поприветствовавшего ее, она смиренно поклонилась ему и плача отвернулась…"

Церемония коронования прошла 16 декабря 1431 года в соборе Парижской богоматери. И здесь ритуал соблюдался тщательнейшим образом, но и речи не могло идти о святом сосуде с миром; посему люди, наиболее приверженные традиции, говорили, что это миропомазание походило на пародию. Затем в огромном зале дворца, и поныне называемого дворцом острова Сите, был накрыт "мраморный стол" для пиршества; оно ни в коей мере не способствовало популярности маленького короля, о чем свидетельствует преданный англичанам автор "Дневника". "Угощение не понравилось никому. Почти все мясо, а особенно то, что предназначалось простому люду, приготовили еще в предыдущий четверг, что французы нашли очень странным"; зато карманники, срезающие кошельки, и прочие воришки использовали празднество с выгодой: было украдено большое количество ременных пряжек. Даже больные в Отель-Дьё (больница на острове Сите), которым всегда отдавали часть угощений, нашли их невкусными. В большей степени удалась музыка, в том же "Дневнике" сообщается, что играли "очень мелодично". Песнопения исполнялись на тему псалмов: "Я послал ангела…" (ноты сохранились в Национальном архиве).

Турнир, проведенный на следующий день после миропомазания, произвел удручающее впечатление на парижан. В "Дневнике парижского горожанина" сообщается, что любой житель города потратил бы значительно больше средств на свадьбу своей дочери, чем англичане потратили на коронацию своего короля.

Англичане хотели подтвердить свой престиж, но им это не удалось; маленький король вернулся по Сене в Руан в сопровождении своего наставника графа Варвика, который вскоре отбыл со своими домочадцами в Кале, а оттуда через Ла-Манш вернулся в Англию.

События следующего, 1432, года лишний раз продемонстрировали, что конец английского господства не за горами. 3 февраля наемник Рикарвиль с сотней солдат совершил дерзкое нападение на Руанский замок и захватил его: тот самый замок Буврёй, где в предыдущем году одновременно находились Жанна д'Арк, Бедфорд и граф Варвик! А ведь англичане усилили гарнизон, охранявший замок. Только небольшой части гарнизона под командованием графа Арундела удалось укрыться в башне, смотревшей на город. На следующее утро Арундел обратился к собравшемуся народу, в оцепенении стоявшему перед замком. Злосчастная стрела, посланная одним из людей Рикарвиля, убила ребенка, находившегося в толпе. Этого было достаточно, чтобы люди, толпившиеся у замка, встали на сторону англичан. Графа Арундела спустили в корзине в крепостной ров, он собрал все находящиеся в его распоряжении силы, в свою очередь осадил замок и обстрелял его из бомбарды. Рикарвилю со своим отрядом пришлось сдаться, и все они были обезглавлены на площади Старого рынка.

Но зато чуть позже, 20 февраля. Орлеанский Бастард захватил Шартр, прибегнув к военной хитрости: торговец рыбой из Орлеана под предлогом поставки горожанам соли и сельди сумел заблокировать подъемный мост городской стены при помощи тележек, в то время как французы, участники заговора, убирали людей, стоящих на страже у других городских ворот. Епископ Жан де Фетини был убит; жители города и часть гарнизона слушали в соборе проповедь монаха, являвшегося душой заговора: в тот же вечер Шартр сдался французам.

Через несколько месяцев герцогу Бедфорду пришлось снять осаду с Лани, важной крепости, перекрывавшей движение обозов по дороге из Парижа в провинцию Шампань. На праздник 15 августа он вернулся в Париж, "чтобы исповедаться", как говорили простаки. Еще через несколько месяцев, 14 ноября 1432 года, скончалась его супруга Анна, сестра Филиппа Доброго, герцога Бургундского, а она была его самым ценным помощником. Ей неоднократно удавалось сглаживать противоречия, возникавшие в англо-бургундском союзе, которых оказалось предостаточно. Горе Бедфорда не поддавалось описанию, однако это не помешало ему в начале 1434 года взять в жены дочь графа де Сен-Поля Жаклин Люксембургскую, а ей в то время было семнадцать лет!

Тем временем при французском дворе разворачивались важные события. Настоящая дворцовая революция: Ла Тремуй получил в живот удар шпаги, которая вошла в жир и ранила его не сильно. Нападение организовали три молодых человека – Жан де Бюёй, Прижен де Коетиви и Пьер де Брезе, действовавшие заодно с королевой Иоландой Сицилийской и ее дочерью Марией Анжуйской; все это произошло в Шиноне, в том самом замке Кульдрэ, где дофин принял Жанну четырьмя годами ранее. Тремуй был на некоторое время заключен в тюрьму, а затем получил приказ покинуть двор, в то время как Артур де Ришмон вновь снискал благосклонность короля: в королевстве начиналась фаза активной деятельности.

И давно бы так; годом позже англичане предприняли наступление на Мон-Сен-Мишель. Мессир Тома де Скаль имел в своем распоряжении значительное количество артиллерии. Поскольку из-за малой дальнобойности орудий он не мог нанести ущерба монастырю, то пытался хотя бы проделать брешь в городских укреплениях. Он уже было воткнул стяг с изображением лилий и леопардов на одной из крепостных стен, но Луи д'Этутвиль, защитник крепости, собственноручно вырвал его и бросил в крепостной ров. Через неделю предпринимается новый штурм крепости, да такой яростный, что жителям города пришлось укрыться в аббатстве; к ним присоединились монахи, чтобы сдержать натиск врага, так и не взявшего город. Англичане в беспорядке бежали… Туристам, каждый год идущим на штурм Мон-Сен-Мишель, но на этот раз штурм мирный, до сих пор показывают две бомбарды, оставленные на поле боя англичанами. На некоторое время англичане сумели укрепиться на островке Томбелен и продержались там до тех пор, пока Луи д'Этутвиль не выгнал их оттуда, а затем вновь овладел Гренвилем. Мон-Сен-Мишель был непобедим.

Французы берут инициативу в свои руки

В том же 1434 году взбунтовалась небольшая область Нормандии Бессен, не пожелавшая повиноваться герцогу Бедфорду, потребовавшему, чтобы Штаты Нормандии проголосовали за предоставление ему 344 000 ливров в виде налога. Провинция все больше страдала от разбоя на дорогах, с тех пор во французский язык вошло слово "бриган" ("разбойник"), от слова "бригандин" ("кольчуга"). Кольчугу носили бойцы. Этимология этого слова весьма показательна: войска все меньше подвергались контролю, от капитанов все меньше требовали отчета об их действиях, солдаты превращались в бессовестных грабителей и мародеров. Хронист Томас Базен запечатлел леденящие душу картины этого периода, когда в Нормандии никто не чувствовал себя в безопасности; крестьяне объединялись в отряды и стремились присоединиться либо к англичанам, либо к разбойникам. Герцог Алансонский с помощью Жана де Бюея безуспешно пытался осадить Авранш; через несколько дней ему пришлось снять осаду. С другой стороны, вылазка графа д'Арундела в районе Ко окончилась неудачей: его войска были полностью разбиты около Жерберуа Ла Гиром и Потопом де Ксентраем; раненый Арундел умер в плену в Бове.

Может показаться странным, что в это трагическое время город Орлеан поставил мистерию с участием горожан. У всех городских ворот возвели театральные подмостки. Был дан великолепный спектакль "Мистерия об осаде Орлеана". Ее текст сохранился. В списках городских расходов мы находим упоминание об участии в этом грандиозном театральном действе одного из соратников Жанны д'Арк, Жиля де Ре.

Одновременно оживилась дипломатическая деятельность. Рене д'Анжу, находившийся в плену в Дижоне, оказался в удобном положении, чтобы добиваться примирения с Филиппом Добрым, к чему стремилась его мать Иоланда. Со своей стороны герцог Бургундский никогда не испытывал большой личной симпатии к регенту Бедфорду, и, как пишет его хронист Оливье де Ла Марш, "французская кровь кипела у него в желудке и вокруг сердца". 16 января 1435 года в Невере начались переговоры, и через три недели французы и бургундцы расстались, чтобы вновь встретиться в Аррасе.

5 августа 1435 года в аббатстве Сен-Вааст города Арраса для участия в торжественном событии собрались французы, бургундцы и англичане. Последние вскоре покинули переговоры; ко всему прочему, стало известно, что Джон Бедфорд умер (в том самом Руанском замке, который служил тюрьмой Жанне д'Арк). После смерти 12 сентября Бедфорда 24-го того же месяца скончалась Изабо Баварская. Между тем 21 сентября был заключен аррасский договор между Францией и Бургундией: посол Карла VII метр Жан Тюдер, преклонив колена перед герцогом Бургундским, покаялся в содеянном от имени короля. Герцог со своей стороны поклялся не таить злобы из-за убийства отца в Монтеро; договор был окончательно скреплен 28 октября и ратифицирован Карлом VII в Type 10 декабря. Больше во Франции не существовало страшного раскола; арманьяки и бургундцы вновь едины. Это был "добрый крепкий мир, длящийся долго", – к нему так стремилась Жанна д'Арк!

"Большее преимущество…"

Пройдет год, и "англичане потеряют преимущество, которым они обладали во Франции", – опять-таки в соответствии с предсказанием Жанны. 17 апреля 1436 года коннетабль де Ришмон вошел в Париж.

Военные действия начались взятием Мёлана, затем, в феврале 1436 года, Понтуаза; отныне французы контролируют основные водные пути, захватив Мелён-сюр-Сен и Лани-сюр-Марн. В Париже все сильнее свирепствует голод, а коменданта, которого Бедфорд назначил незадолго до своей смерти (им был не кто иной, как Луи Люксембургский), парижане возненавидели за надменность и грубость. Посланные на подмогу две тысячи англичан были разгромлены в долине Сен-Дени 6 апреля 1436 года. Артур де Ришмон с помощью Орлеанского Бастарда и бургундского капитана Вилье де л'Иль-Адама предпринял осаду, которую на этот раз смогли поддержать сторонники французов из городского населения: осаждающих впустили через ворота Сен-Жак. Рассказывают, будто англичане громко кричали, что их предали, а парижане бросали из окон на проходившие мимо них войска мебель, сундуки, скамейки. От имени короля коннетабль обещал амнистию "отрекшимся" французам. Англичане укрылись в крепости Сент-Антуан, но вскоре, обессилив от голода, попросили начать переговоры, после чего им было дозволено, воспользовавшись пропуском, выйти из города, погрузиться на корабли, стоявшие на Сене, и отплыть в Руан. Пока они шли через город, толпа кричала вслед: "Ату их!", "Хватай их!". Король вошел в освобожденный Париж лишь спустя год, 12 ноября 1437 года, и, к великому разочарованию парижан, оставался там лишь три недели.

Еще один эпизод относится к истории Жанны: возвращение Карла Орлеанского в 1440 году после двадцати пяти лет, проведенных в английских тюрьмах. "Я захватила достаточно англичан, чтобы вернуть его", – говорила она на суде, так как считала, что возвращение герцога было частью ее миссии.

Возможно, не случайно в том же 1440 году в июле мать Жанны Изабель Роме приехала в Орлеан. Вероятно, после смерти мужа и старшего сына она впала в нищету или по меньшей мере очутилась в тяжелом положении. Эта новость взволновала жителей Орлеана, и они предложили ей переехать в их город; впредь в счета Орлеана внесена назначенная ей сумма в 48 су в месяц, кроме того, город взял на себя расходы по оплате врача, посещавшего ее, когда она болела. Она поселилась неподалеку от церкви Сен-Пьер-ле-Пюелье, которая и стала ее приходской церковью (существует и ныне). В Орлеан к Изабель приезжает ее сын Пьер, долгое время томившийся в тюрьме вместе с Жанной; он также поселяется в городе с женой и сыном Жаном. В 1443 году он получил в дар от герцога Орлеанского островок на Луаре, называвшийся Иль-о-Бёф.

Именно в это время некоторые из жителей Орлеана поддались обману авантюристки Клод, которая выдавала себя за Жанну, якобы бежавшую из тюрьмы. Согласно хронике декана собора Сен-Тьебо из Меца, она изображала "так хорошо свой персонаж, что многие были обмануты ею". Сначала она появилась в районе Мёза; среди прочих ее приняла Элизабет де Гёрлитц, еще одна представительница Люксембургской семьи, и, по всей видимости, третий брат Жанны, тот, кого звали Жан или Жан-малыш. Он использовал, преднамеренно или нет, создавшееся положение, чтобы получить от города Орлеана субсидию – сумму в 12 франков – под предлогом того, что он хотел "отправиться на встречу с сестрой". Лже-Жанна вышла замуж за сира Робера де Армуаза и каким-то образом заполучила приглашение в Орлеан, где 28 июля 1439 года, согласно расчетным книгам, в ее честь была организована торжественная встреча. В "Дневнике парижского горожанина" подробно рассказывается, как лже-Жанну публично изобличили. Еще две авантюристки в эти смутные времена сумели воспользоваться доверчивостью простодушных людей и выдать себя за Деву, – ведь поверить, что англичанам удалось заточить и умертвить ее, было так трудно!

Возвращение Нормандии

Однако только в 1449 году произойдет решающее событие, относящееся к истории Жанны д'Арк, – возвращение Нормандии. Предлогом послужил захват замка Фужер арагонским наемником Франсуа де Сюрьеном, состоящим на службе у англичан. Этот эпизод с замком нарушил перемирие, ко всеобщему облегчению заключенное между Францией и Англией пять лет тому назад, когда 28 мая 1444 года договорились об обручении короля Генриха VI с Маргаритой Анжуйской, членом королевской семьи, дочерью Рене Анжуйского, племянницей королевы Марии. Вся Европа приветствовала обручение, поскольку оно означало первый шаг на пути к примирению между двумя королевствами. Свадьбу отпраздновали в Нанси в феврале следующего года, а 28 мая 1445 года, ровно через год после договоренности, в Вестминстере состоялось коронование юной королевы.

В то время, когда нападение на Фужер вновь поставило под сомнение наконец-то установленный мир, Карл VII располагал реорганизованной армией и мощной артиллерией. Соотношение сил отныне складывалось в его пользу, тогда как у короля Англии возникли некоторые осложнения: его собственные вассалы не желали ему подчиняться.

17 июля 1449 года началось наступление в Нормандии. Французы уже вошли хитростью в Пон-де-л'Арш. Наемник Робер де Флок захватил Конш; затем благодаря одному жителю Вернёя (мельнику, чья мельница находилась у крепостной стены) Карл VII с августа смог лично руководить операциями и обосновался в Лувье. Узнав о восстании жителей Руана, он направился к городу и торжественно вошел в него 10 ноября 1449 года. Английский комендант Сомерсет получил разрешение убраться подобру-поздорову, отпустив заложников и сдав несколько городов, таких, как Кодбек и Онфлёр. Отступив к Кану, он попытался объединить силы англичан, у которых осталось лишь несколько очагов сопротивления в Нормандии.

Известие о прибытии новой английской армии, высадившейся в Шербуре под командованием капитана Томаса Кириеля (Генрих VI собрал ее на последние средства, заложив драгоценности короны), побудило французов перейти в наступление. Однако армия под командованием графа де Клермона едва не потерпела поражение, так что французы очутились в тяжелом положении, но подоспел Артур де Ришмон с полутора тысячами солдат. Это была блестящая победа – Форминьи 15 апреля 1450 года.

"Мы желаем знать правду об упомянутом процессе"

Тем временем произошло еще одно событие, имеющее отношение к истории Жанны. Возможно, единственное, вызывающее чувство признательности к Карлу VII. Речь идет о его решении, принятом вскоре после прибытия в город Руан. Ему, вероятно, было известно, что руанцы не забыли о мучительной казни Жанны, и он, без сомнения, приказал доставить ему материалы процесса, сохранившиеся в архиепископстве. 15 февраля 1450 года Карл VII продиктовал своему советнику Гийому Буйе письмо, открывшее новую главу, имеющую решающее значение для понимания истории Жанны д'Арк:

"Некогда Жанна Дева была схвачена и задержана нашими старыми врагами и противниками, англичанами, и приведена в этот город Руан, и против нее они устроили процесс, прибегнув к помощи некоторых лиц, использованных и назначенных ими; в коем процессе они допустили много ошибок и злоупотреблений, так что из-за этого процесса и великой ненависти, которую наши враги испытывали к Деве, они беззаконно и несправедливо, крайне жестоко умертвили ее; по этой причине мы желаем знать правду об упомянутом процессе, а также каким образом его вели и организовывали. Вам поручаем, приказываем и недвусмысленно предписываем, чтобы вы все выявили и сообщили подробно и старательно обо всем, что там говорится, и, когда сведения об этом будут вами собраны, доставьте их в запечатанном виде нам и членам нашего Совета… Для исполнения вышеизложенного настоящим письмом даются полномочия, поручение и специальное повеление… Совершено в Руане в пятнадцатый день февраля 1449 года от Рождества Христова… по старому стилю, то есть для нас это 1450 год".

Как бы то ни было, Гийом Буйе срочно предпринял расследование, подтвердившее "истинность названного процесса", проведенного девятнадцать лет тому назад. Выслушали свидетелей: нотариуса обвинительного процесса Гийома Маншона, который давал показания в течение целого дня 4 марта; на следующий день – других шестерых свидетелей: четверых братьев-доминиканцев монастыря святого Иакова, из которых двое – Изамбар де Ла Пьер и Мартен Ладвеню – сопровождали Жанну на костер, а двое других играли второстепенную роль. Допросили также секретаря суда Жана Массьё и, по счастливой случайности, метра Жана Бопера, столь часто бывшего правой рукой Кошона на допросах.

Это первое расследование оказалось довольно поучительным: вскрылись многие факты о приемах ведения процесса; обнаружилась пристрастность судей и то, что военнопленная, с которой и обращались как с военнопленной, была обвинена в ереси, затем осуждена как еретичка при самых сомнительных обстоятельствах.

Однако, поскольку Жанну судил суд инквизиции, оправдать ее и снять обвинение в ереси могла только церковь. Поэтому необходимо обрисовать хотя бы в общих чертах, что произошло в христианском мире с того момента, когда богословы из Парижского университета, опираясь на созданную ими идеологию, инспирировали политический процесс в Руане, до краха этой самой идеологии, когда христианскому миру стало совершенно ясно: "ключ от христианства" находится не в руках Парижского университета.

Известно, что в течение всего XIV века папы пребывали в Авиньоне. Церковь переживала серьезные внутренние разногласия; затем, около сорока лет церковь потрясал глубокий кризис, который мы называем Великим расколом. С 1378 по 1417 год, год избрания папы Мартина V, два, а иногда и три папы оспаривали тиару; одни – в Риме, другие? в Авиньоне при поддержке церковников из Парижского университета, считавших – и это была общая тенденция, – что власть в церкви должна осуществляться периодически созываемыми церковными Соборами, чем-то вроде парламентских ассамблей, подменявших собой самого папу, наследника Петра. К этим теоретическим и институционным разногласиям примешивались соображения финансового порядка, например по поводу права раздавать бенефиции. Вакансии, появлявшиеся в результате чумы или войн, повлекли за собой захват бенефициев, о чем нам уже представился случай упомянуть, приведя в пример нескольких заседателей на процессе Жанны.

Большое количество этих заседателей оказались на Базельском соборе с июля 1431 года и вскоре добились того, что Евгений IV издал декреты, упраздняющие его роль в раздаче бенефициев и отменяющие некоторые доходы, которыми пользовалась римская курия. Но, столкнувшись с тем, что требования Собора затрагивают папские прерогативы, Евгений IV решил перевести Собор в Феррару, а затем во Флоренцию, где в 1439 году посольство византийского императора провозгласило союз греческой и римской церквей, союз, который был принят и подтвержден на Востоке не лучше, чем союз, провозглашенный на другом Соборе почти двумя веками ранее – в 1274 году.

Тем временем отцы церкви, оставшиеся в Базеле, взбунтовавшись, низложили Евгения IV и избрали вместо него человека мирского, Амедея VIII, герцога Савойского, ставшего под именем Феликса V последним антипапой в истории. Тома де Курсель, сыгравший активную роль на этих выборах, поспешил получить от нового папы кардинальскую шляпу.

Антипапа отрекся лишь через десять лет, в 1449 году; среди посредников, коим удалось убедить его отречься, был человек, хорошо известный из истории Жанны, – Жан, граф Дюнуа. Между тем король Карл VII односторонне пошел на ряд мер, решение о которых было принято на ассамблее французского духовенства, собранной им в Бурже в 1438 году; это была попытка учредить национальную церковь – то, что назвали Прагматической санкцией. Кроме всего прочего, были отменены налоги, взимавшиеся папой с приходов и епископств Франции, у него отобрали право раздавать бенефиции, а также утверждалось, что власть Собора, который должен был собираться раз в десять лет, выше, чем власть папы. Папство никогда не соглашалось на Прагматическую санкцию, и Людовик XI отменил ее сразу же по восшествии на престол в 1461 году.

Тем не менее, несмотря на все споры и притязания управлять духовной жизнью христианского мира, христианский дух проявился с удивительной силой во время праздника отпущения грехов в 1450 году, когда в Рим стекались толпы паломников, чья набожность удивительным образом контрастировала со смятением, царившим на ассамблеях прелатов и университетских ученых, собравшихся в Базеле или других местах.

Именно тогда папа Николай V направил во Францию папского легата Гийома д'Этутвиля, поддерживавшего Евгения IV во время его столь неспокойного правления. А Гийом, брат Луи д'Этутвиля, неутомимого защитника крепости Мон-Сен-Мишель, приходился также близким родственником королю Карлу VII, так как его бабка по материнской линии была родной сестрой "мудрого короля" Карла V. Никто не мог понять лучше его, что после долгих и изнурительных войн, страданий и раздоров, выпавших на долю народа, в глазах которого он представлял власть папы, оставался один нерешенный вопрос: процесс над Жанной, явившийся символом распри, порожденной захватчиком и поддерживаемой идеологией господ из Парижского университета.

В феврале 1452 года король принял в Type Гийома д'Этутвиля как папского легата, затем два месяца спустя тот направился в Руан. К тому времени Нормандия стала свободной, а Гиеньскую кампанию давно уже начал тот, кого впредь называли не Орлеанским Бастардом, а графом Дюнуа; ему в поддержку была придана артиллерия, реорганизованная братьями Жаном и Гаспаром Бюро. А инквизитором Франции тогда был нормандец Жан Бреаль, приор монастыря святого Иакова в Париже.

Расследование

Первое официальное следствие, предпринятое Гийомом д'Этутвилем и Жаном Бреалем, началось 2 мая 1452 года в Руане, число жителей которого, согласно записям в приходских книгах, уменьшилось за мрачный период английской оккупации с 14 992 до 5 976 человек. Изучив текст обвинительного процесса с помощью двух итальянских прелатов, Поля Понтануса и Теодора де Лелииса, входивших в свиту легата, они составили модель допроса. Первый допрос включал двенадцать вопросов, соответствующих двенадцати статьям обвинения Жанны. На допросе пяти представших перед ними 2 и 3 мая свидетелей – речь идет о нотариусе Гийоме Маншоне, Мартене Ладвеню и Изамбаре де Ла Пьере, а также об одном из заседателей на первом процессе, Пьере Мижэ, и руанском горожанине каменщике Пьере Кюскеле – сразу же выяснилось, что двенадцать вопросов не отвечают всем условиям, в которых проходил обвинительный процесс. Поэтому с 4 мая список вопросов увеличили (до 27); впоследствии они и послужили основой для ведения всех допросов; вопросы касались пристрастности процесса, ненависти, проявленной англичанами к обвиняемой, недостаточной свободы судей и нотариусов, ошибок адвокатов, вступивших в противоречие с обычаями процессов инквизиции, условий содержания Жанны в заключении, ее истинных чувств – в частности, того. что касалось подчинения папе и церкви, – несоответствия латинского и французского текстов (нотариус Гийом Маншон передал написанные им лично подлинники на французском языке). Затрагивался также вопрос о компетентности судей, условиях казни и всех процессуальных нарушениях, о поведении Жанны в последние минуты ее жизни и, наконец, об истинной причине действия англичан в целом – желании дискредитировать короля и Дом Франции.

Следствие возобновилось 8 мая. Основными свидетелями были заседатели на первом процессе, но главные действующие лица к тому времени уже сошли со сцены: десять лет назад, 14 декабря 1442 года, скоропостижно скончался Кошон; Никола Миди, прочитавший проповедь на площади Старого рынка утром в день казни Жанны, умер от проказы примерно в то же время – но уже после того, как удостоился чести произнести торжественную речь пред маленьким королем Генрихом VI в день его въезда в Париж. Труп фискала Жана д'Этивэ был найден в сточной канаве 20 октября 1438 года. Что касается помощника инквизитора Жана Лемэтра, занимавшего столь незначительное место в истории процесса, точно неизвестно, был ли он еще жив, когда возобновилось следствие, во всяком случае, с 1452 года упоминания о нем в материалах следствия отсутствуют.

После проведенного расследования Жан Бреаль составил краткое изложение дела, так называемый "Summarium", который, следуя принятой процедуре, надлежало представить церковному суду – юристам, докторам канонического права, богословам; изучив документ, они должны были высказать свое мнение о сути процесса. Провели ряд консультаций во Франции и вне королевства ("Summarium" был передан богослову Венского университета Леонарду Бриксенталю).

В 1453 году – году, весьма богатом событиями, – Гийом д'Этутвиль был назначен архиепископом Руанским. А Талбот, старик Талбот (ему шел 81-й год), которого Жанна д'Арк некогда взяла в плен в битве при Пате, вновь появился в Бордо и примкнул к тем, кто всегда считал англичан своими сеньорами – ведь в провинции Гиень англичане пользовались домениальными правами и не держали себя как победители и захватчики (а именно таковым было их поведение в остальной части Франции). Но Талбот был убит 17 июля 1453 года в битве при Кастийоне, решившей судьбу этой провинции. В это же время во Франции и Риме узнали о падении Константинополя. Отныне оттоманы наводнили Ближний Восток, и их нашествие угрожало Европе.

Между тем Жан Бреаль решил возобновить процесс по отмене приговора. Он отправился в Рим, где добился рескрипта папы Каликста III о начале нового процесса (Каликст III сменил 8 апреля 1455 года Николая V). Для наблюдения за процессом назначаются три представителя папы: архиепископ Реймский Жан Жювеналь дез Урсен, епископ Парижский Гийом Шартье, епископ Кутанский Ришар Оливье.

7 ноября 1455 года в соборе Парижской богоматери состоялась чрезвычайно трогательная церемония: мать Жанны Изабель Роме с жителями Орлеана, пожелавшими ее сопровождать, предстала перед прелатами, назначенными святым отцом:

"У меня была дочь, родившаяся в законном браке, которая была достойно крещена и прошла конфирмацию и была воспитана в страхе перед Господом Богом и в уважении к традициям церкви, насколько то позволял ее возраст и скромное положение; так что, хотя она и выросла среди полей и пастбищ, она постоянно ходила в церковь и каждый месяц, исповедовавшись, получала таинство евхаристии; несмотря на свой юный возраст, она с великой набожностью и усердием постилась и молилась за народ, находившийся в столь большой нужде, и сочувствовала ему от всего сердца; однако… некоторые враги… привлекли ее к суду, поставив под сомнение ее веру, и… сей невинной девушке не оказали никакой помощи, и она предстала перед судом вероломным, жестоким и несправедливым, в котором не было ни капли законности… и ее осудили преступным и достойным порицания образом и, жестоко осудив, сожгли на костре".

Правдивый процесс

И вот начался правдивый, истинный процесс над Жанной. Перед представителями папы предстали свидетели, уже давшие показания во время предыдущих расследований, и некоторые новые, привлеченные к этому процессу, – всего допросили сто пятнадцать человек. Все они получили от короля "грамоты об отмене" (т. е. амнистии). Свидетели давали показания о своем участии в обвинительном процессе и последовавших за ним событиях. Из Парижа, где состоялись первые судебные заседания, суд переехал 17 ноября в Руан. Здесь свидетелей заслушивали с 12 по 20 декабря в большом зале архиепископского дворца. Затем с 28 января 1456 года проводили расследование в родных краях Жанны; и наконец, в Орлеане с 22 февраля по 16 марта перед судьями прошло множество людей, с восторгом вспоминавших об освобождении города. Семью Жанны представляли адвокат Пьер Можье и еще несколько человек, ведших дело по доверенности, среди них Гийом Превото. Для записи протоколов заседаний было назначено два писца, Дени Леконт и Франсуа Фербук; как полагалось, они поставили подпись на каждой странице подлинника протокола процесса, составленного в трех экземплярах (все они сохранились).

Эти показания являют нам совсем иной образ Жанны; каждое свидетельство имеет свои собственные нюансы и как бы свой акцент, ведь наряду с заседателями обвинительного процесса, проявившими удивительную забывчивость, свидетелями выступили бывшие товарищи по оружию, друзья юности, принцы крови, такие, как Дюнуа или герцог Алансонский, простые горожане Орлеана. Возникал портрет Девы, созданный теми, кто видел, как она жила. Однако этот портрет точь-в-точь совпадал с образом, вырисовывающимся из ответов, данных Жанной судьям. Два образа, одно и то же лицо.

7 июля 1456 года в большом зале архиепископского дворца в Руане торжественно объявили о недействительности первого процесса, один экземпляр протоколов и обвинительного заключения был символически разорван перед толпой собравшихся. Затем прошло несколько церемоний, прежде всего на площади Старого рынка, затем во многих городах Франции, в том числе и в Орлеане, где 27 июля устроили празднество, на котором присутствовали Гийом Буйе, ведший первое расследование, и Жан Бреаль, проведший все дело от начала до конца и составивший "Recollectio", в котором каждый пункт обвинения опровергался показаниями свидетелей.

Изабель Роме стояла в толпе людей, участвовавших в празднествах; через два года, 28 ноября 1458 года, она умерла, как полагают, в маленькой деревушке Сандийон.

"Как и другие"

Только из процесса по отмене приговора мы узнаём о детстве Жанны Девы.

Утром 28 января 1456 года в доме приходского священника церкви Домреми расположились четыре человека, в это же время на площади собралась толпа жителей деревни. В предыдущее воскресенье к ним обратились с церковной кафедры: всех, знавших Жанну Деву, приглашали предстать перед церковным судом и рассказать все, что они помнят. Вести расследование поручили метру Симону Шапито, осуществлявшему прокурорский надзор за пересмотром процесса инквизиции, он прибыл из Парижа; еще трое были назначены представителями папы: ими были метр Режиналь Шишери, декан собора Богоматери в Вокулёре, каноник собора в Туле по имени Вотрен Тьери и молодой служка того же собора, исполнявший обязанности писца, Доминик Доминичи.

Прошло двадцать семь лет с тех пор, как Жанна покинула Домреми. В 1457 году ей исполнилось бы сорок четыре года или около того. Свидетели, дававшие показания, были тех же лет "или около того", как говорили в то время: именно в этом возрасте воспоминания детства приобретают особую ценность – пятидесятилетие уже не за горами, и все, что случилось в детстве, всплывает в памяти и становится особенно значительным; свидетели по делу Жанны как раз достигли этого возраста, в высшей степени благоприятного для воспоминаний; для людей молодых детство не имеет значения, и еще меньше о нем задумываются мужчины и женщины от двадцати до сорока лет, живущие активной жизнью: одни поглощены своей молодостью, другие – делами, амбициями, любовью зрелого возраста. Всю прелесть и красочность детства осознаешь, когда тебе уже к пятидесяти, воспоминания детства затмевают все другие, более поздние, не говоря уже о воспоминаниях вчерашнего дня, которые легко стираются в памяти старика.

Жители Домреми, соседи и соседки, могли многое порассказать о Жанне, ведь они жили бок о бок с ней в течение шестнадцати-семнадцати лет, и их свидетельствам можно доверять.

Жители Домреми

Самый подробный рассказ оставил Жан Моро, землепашец из Грё, семидесяти лет от роду "или около того". На его глазах росла Жаннетта – именно так он ее называл, – он присутствовал при ее крещении в церкви святого Реми, поскольку являлся одним из крестных отцов девочки; Моро назвал также крестных матерей: жену Этьена Руайе, Беатрису, вдову Этеллена (и та и другая жили в Домреми) и Жаннетту, вдову Тьерслена из Вито, живущую в Нёфшато. Жан Моро хорошо знал ее отца Жака д'Арка и ее мать Изабелетту, которые, как и он, обрабатывали землю, но в Домреми. Все это были добрые, верные католики, усердные землепашцы, пользовавшиеся хорошей репутацией. Почти все жители Домреми любили Жаннетту; да, они считали, что Жаннетту хорошо и надлежащим образом воспитали в вере и в добрых обычаях: она знала свою веру, как могла ее знать маленькая девочка ее возраста! Она вела "порядочные разговоры" и вполне соответствовала тому, что только можно потребовать от девочки ее положения, ведь ее родители были "не очень-то богатыми". Видели, как она ходила за плугом, а иногда пасла в полях стадо, а также "выполняла женскую работу, пряла и все остальное". Что в ней поражало, так это ее необычайная набожность: "она часто и с удовольствием ходила в церковь"; если она находилась в поле и слышала, что звонят к обедне, то "возвращалась в город и шла в церковь", дабы прослушать обедню. Жан Моро утверждает, что видел это. Он рассказывает и о ските Богоматери в Бермоне, куда Жанна охотно ходила. "Почти каждую субботу после полудня", – уточнит Колен, сын Жана Колена из Грё. Колен был одним из приятелей Жанны и не раз со своими товарищами поддразнивал девочку из-за ее набожности. Мишель Лебюэн, скотовод в Бюри, также товарищ детских лет, часто сопровождал Жанну:

"Когда я был молодым, я неоднократно совершал с нею паломничество к Богоматери в Бермон. Она почти каждую субботу отправлялась в этот скит со своей сестрой и ставила там свечи".

Мишель одного возраста с Жанной – ему сорок четыре года, – и он заявляет с некоторой гордостью: "Я был ее товарищем". Жанна исповедовалась на Пасху и другие торжественные церковные праздники приходскому священнику мессиру Гийому Фрону. К моменту расследования он уже умер, но один из его собратьев, приходский священник из Ронсессе, близ Нёфшато, по имени Этьен де Сьонн, свидетельствует, что несколько раз мессир Гийом Фрон говорил ему:

"Жаннетта, прозванная Девой, была доброй, простой девушкой, набожной, хорошо воспитанной, живущей в страхе пред Богом, равных ей в городе не было; она часто исповедовалась кюре в своих грехах, и он говорил, что, если бы Жанна имела собственные средства, она отдала бы их своему приходскому священнику, чтобы тот отслужил обедню. Кюре говорил, что каждый день, когда он служил мессу, Жанна приходила в церковь".

По словам уже упомянутого Жана Колена, священник утверждал, "что лучше ее никого не было в его приходе".

Признания самых близких подруг Жанны – Менжетты и Овьетты – свидетельствуют о том же самом: Жанна вела очень скромный образ жизни, и не было в ней ничего примечательного, кроме чрезвычайной набожности, удивлявшей и даже приводившей в замешательство людей, окружавших ее. Овьетта, бывшая неразлучной с Жанной, – она вышла замуж за крестьянина из Домреми Жерара – явно рада представившемуся случаю рассказать о подруге:

"С юных лет я знаю Жанну Деву, родившуюся в Домреми от Жака д'Арка и Изабелетты Роме. Супруги были усердными землепашцами, истинными католиками, пользовавшимися доброй славой. Я знаю это, ибо не расставалась с Жанной и как ее подруга ходила в дом ее отца".

Она уточняет, что Жанна была чуть старше ее: "На три-четыре года, как говорили". Здесь есть некоторое противоречие, так как Овьетта заявила во время следствия, что ей самой "сорок пять лет или около того".

Приверженцы глупой гипотезы, по которой Жанна была незаконнорожденной, не упустили случая отметить, что Жанна, таким образом, могла родиться раньше, чем считалось, и, не принимая во внимание первую часть свидетельства Овьетты, ничуть не смущаясь, относят дату ее рождения к периоду до 1407 года, года смерти Людовика Орлеанского. Именно его они совершенно необоснованно прочат в отцы Жанны д'Арк, упуская из виду начало свидетельских показаний Овьетты, где четко указаны родственные связи Девы. Воспоминания Овьетты безыскусны:

"Жанна была доброй, смиренной и кроткой девочкой; она часто и охотно ходила в церковь, посещала святые места, ей было стыдно за тех людей, которые удивлялись тому, что она столь благочестиво ходит в церковь… Как и другие девочки, она выполняла различные работы по дому, пряла, а иногда – и я видела это – пасла стадо своего отца".

"Как и другие…" Из одного показания в другое постоянно переходят эти слова, можно сказать раздражающие своей простотой: она была, как и другие, она все делала, как и другие, она отличалась от окружавших ее людей, но столь незначительно… Например, она любила слушать звон церковных колоколов. "Когда я не звонил повечерие, Жанна обращалась ко мне и бранила меня, говоря, что поступил я нехорошо". Пьер Драпье, церковный староста Домреми – ему уже к шестидесяти – вспоминает, что Жанна была недовольна, когда он забывал звонить в колокола; она обещала ему небольшие подарки, лишь бы он не забывал выполнять свои обязанности. Соседи Жанны отмечали также ее милосердие. "Она раздавала много милостыни", – рассказывает тот же Пьер Драпье. Об этом вспоминает и Менжетта, ее дом находился по соседству с домом отца Жаннетты, и они часто вместе пряли или выполняли другие работы по дому. Это подтверждает и Мишель Лебюэн: "Она с удовольствием отдавала из любви к Богу все, что у нее было"; а Изабелетта, жена Жерара из Эпиналя, добавляет: "Она с удовольствием раздавала милостыню и давала приют беднякам. Она всегда была готова отдать беднякам свою постель, а сама она устраивалась подле очага". Еще более трогательно воспоминание сорокачетырехлетнего землепашца Симона Мюнье, который свидетельствует: "Она ухаживала за больными и подавала милостыню бедным; я это видел, потому что, когда я был ребенком, я болел и Жанна приходила утешить меня".

"С удовольствием"

Но что особенно выделяет Жанну, так это ее образцовая набожность, а также слова, которые встречаются в каждом свидетельском показании, – "с удовольствием, охотно".

"Она часто и с удовольствием посещала церковь и святые места… она часто и с удовольствием ходила в церковь… она с удовольствием пасла стадо своего отца… она охотно исповедовалась… она с удовольствием работала и выполняла различные поручения: пряла, работала по дому, ходила на жатву, а иногда в свою очередь пасла стадо и пряла… она с удовольствием работала и охотно ходила в церковь…"

Нет других слов, которые повторялись бы столь же часто в рассказах, похожих один на другой и воссоздающих картину спокойной жизни, но также и радости повседневного труда. Особенно удивляет то, что эта девушка такой невероятной, предначертанной свыше судьбы была столь отзывчива к окружавшим ее людям и так походила на них, что никто и не подозревал о тайне, заключенной в ней.

И какое разочарование для тех, кто считает, что "народная религия" соткана из суеверий, ритуальных нелепостей, получертовщины, которым несчастные невежи якобы следуют, сами того не сознавая! Сколько ученых трудов, исследований, разнообразных коллоквиумов посвящено ее изучению, но в них всегда сквозит пренебрежение, иногда чуть завуалированное снисходительностью! Где, как не в словах крестьян, рассказывающих об одной из девушек своей деревни, народная религия отражается наилучшим образом? Конечно, от них можно было добиться определения воинствующей церкви не в большей степени, чем от самой Жанны, но какая порядочность и прямота в выражениях, суждениях и воспоминаниях! Насколько для них очевидна суть "верования"! И как справедливо то, что, по их мнению, евхаристия, молитва, обращение к таинствам, и в особенности к частой исповеди, являются сутью существования христианина! И сколь естественно то, что, по их разумению, любовь и уважение к ближнему, желание принять его, помочь, стремление к радостному труду в повседневной жизни идут рука об руку с подлинной набожностью! Как здесь не вспомнить удачное выражение Франсиса Раппа: "У них христианская вера – врожденная". Плоды Евангелия находим в каждой малости бытия, и нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день редкий и совершенный плод вызрел именно здесь.

Вопросы, подготовленные для расследования в Домреми, касались таких пунктов, от которых могли бы вздрогнуть педантичные интеллектуалы: "дерево фей", например, или "танцы около источника". И на ум приходят полные поэзии рассказы Жанны об этих радостных, залитых солнцем днях, когда деревенская молодежь встречалась под деревом, чтобы петь и танцевать; поразительно, об этом говорят все крестьяне и крестьянки, вспоминающие без тени смущения легенды об этом "дереве фей" и постоянных праздниках, устраиваемых там молодежью; они черпают в этом старинном фольклоре свойственную им культуру, передававшуюся из поколения в поколение. Так, крестный отец Жанны с удовольствием рассказывает, что он слышал об этом "дереве дам":

"Я слышал, что женщины и волшебницы, которых называли феями, приходили в далекие времена танцевать под этим деревом, но, как говорят, с тех пор, как читают Евангелие от святого Иоанна, они туда больше не ходят. В наше время по воскресеньям, когда поют молитвы перед началом мессы, Laetare Jerusalem, девушки и юноши Домреми собираются под этим деревом, иногда устраивают там трапезу, а затем идут к источнику в Рэн, гуляют, и поют, и пьют воду из этого источника, и играют вокруг него, и собирают цветы".

Крестная мать Жанны Беатрис добавляет: "Это очень красивое дерево"; а Жерар д'Эпиналь говорит: "Весной это дерево прекрасно, как лилии, и оно огромно; его листья и ветви склоняются до земли". И ни у кого из них ни малейшего намека на чертовщину или колдовство!

Догадывались ли об удивительной тайне Жанны?

Жан Ватрен, крестьянин ее возраста или чуть старше ее, рассказал:

"Я часто встречался с Жанной Девой, и в молодости ходил вместе с ней за плугом ее отца, и с ней и с другими девушками бывал в поле и на пастбище. Часто, когда мы играли вместе, Жанна отходила в сторону и разговаривала с Богом, как мне казалось".

А затем добавил: "Я и другие, мы подтрунивали над ней". Мишелю Лебюэну Жанна доверила небольшую часть своей тайны, о чем мальчик прекрасно помнил, именно он часто провожал девушку к церкви Богоматери и видел, как она исповедовалась:

"Однажды Жанна накануне праздника святого Иоанна Крестителя сама сказала мне, что между Куссэ и Вокулёром живет дева, которая, не пройдет и года, устроит миропомазание короля Франции, и на следующий год король был миропомазан в Реймсе. А больше я ничего не знаю".

Это признание, сделанное накануне дня святого Иоанна, вероятно, при свете костра во время развлечений этой бессонной ночи, – воспоминание, оставшееся на всю жизнь. В Домреми был и "бургундец", ужасный Жерарден из Эпиналя, о котором Жанна – конечно, в шутку – говорила: "Я бы очень хотела, чтобы ему отрубили голову! – сразу же добавляя: – Если то будет угодно Богу!" Однажды она ему сказала: "Кум, если бы вы не были бургундцем, я бы вам кое-что рассказала". Жерарден подумал, что "речь идет о каком-то сотоварище, за которого она хотела выйти замуж". Хоть Жерарден и был бургундцем, он тем не менее отправился (вместе с другими среди них был и Мишель Лебюэн) навстречу Жанне и королевскому кортежу на миропомазание; в Шалоне четверо крестьян встретились с ней.

Ясность

Можно читать и перечитывать свидетельские показания, данные в Домреми и Грё. После их прочтения остается ощущение ясности, чистоты, то есть того же, что мы находим в словах и поступках самой Жаннетты. Незатейливость крестьянского быта создает атмосферу, в которой живет Жанна, осознающая волю Божию. Среди всех этих чистых людей она отличается особой чистотой и является как бы четким отражением того невидимого мира, с которым она общается.

Ветхозаветный пророк считал себя носителем слова, ему не принадлежащего: он передавал то, что ему внушали. Во времена Жанны в ней видели библейскую героиню. Действительно, она предстает перед нами именно такой; ее пророческое предназначение происходит от того, что она передает "послания своих голосов", ничего не добавляя и не убавляя. "Я вам не сказала ничего, что бы выдумала из головы", – заявила Жанна судьям. Создается впечатление, будто на протяжении всего процесса она главным образом боится сделать что-либо не так, как ей сказали "голоса". Она опасается, что не является достаточно точным инструментом их воли, и передает все, что узнает извне, с удивительной чистотой и движимая Духом. "Я хочу, чтобы меня отослали к Богу, откуда я и пришла", – сказала она однажды. И лучше понимаешь врожденную чистоту этой девочки, выросшей среди людей, чей уровень пусть и не поднимается выше среднего, но чей ум прям и может по достоинству оценить прямоту и порядочность: "В ней есть только добро".

В чем же суть народной религии, вызвавшей презрение господ из Сорбонны и заставляющей многих пожимать плечами в наше время? Поражает, что жители Домреми придают такое значение крещению; для них крещение – не просто ритуал. Одна из свидетельниц говорит о Жанне: "Она была моей кумой", что означает: они обе были крестными матерями мальчика по имени Никола. Для них это важно. "Я добрая христианка и должным образом крещена", – говорит сама Жанна. И единственный факт, который посчитали чудесным из всех ее деяний, – это то, что она вернула к жизни ребенка, считавшегося мертвым, для того чтобы окрестить его (произошло это в Лани). Быть крещенным означало на самом деле "относиться к церкви", быть частицей общности людей, за которых пострадал Христос. Церковь классических времен – это иерархия: папа, епископы, священники и темная толпа, следующая за ними. Во времена Жанны человек, напротив, еще осознает себя принадлежащим к обществу крещенных, любимых Богом и допущенных благодаря полученному крещению к участию в божественной жизни. И сегодня мы находим средневековое понимание церкви, какое было у жителей Домреми, для которых добрый христианин – это тот, кто остается верен крещению, и для которых понимание требований, налагаемых крещением, определяет их поступки, их уважение к ближнему, повседневную этику и обращение к таинствам церкви, хотя при этом они не пренебрегают и радостями, предоставляемыми им самой жизнью, и даже в тяжелые времена, когда они идут танцевать к "дереву фей", в них нет и намека на суеверия, они идут туда потому, что дерево красиво, что о нем сложено много легенд, что оно является частью их естественной среды, чем они так дорожат.

Именно христианское сознание заставляет их воздать должное Жанне, девушке, жившей среди них и бывшей такой же, как они, все делающей с удовольствием, а затем давшей идеологам (тем, кто привержен толкованиям или методу) блестящее доказательстве своей веры – на глазах безмолвствующей толпы на площади Старого рынка в Руане, уже объятая пламенем, она крикнула "Иисус!".