1

Вот что: все мои планы на Новый год накрылись.

Сразу следует заметить, что для меня Новый год – это единственный праздник в году.

День рождения, День защитника Отечества, День матери, всяческие религиозные праздники и государственные меня нисколько не интересовали.

Плевать я хотел на все праздники, кроме Нового года, понимаете?

Ко всем праздникам я испытывал безразличие, и люди, которые их отмечают, казались мне праздными пустомелями.

Но Новый год – это нечто особенное.

Этот праздник для меня всегда был святым, волшебным.

Как можно тратить силы на празднование каких-то там дней в честь чего-то там, если у вас каждый год наступает тридцать первое декабря?!

Должен признаться: иногда я не выдерживал и праздновал Новый год летом. Доставал искусственную елку, наряжал ее, сам же надевал искусственную бороду и шапку Деда Мороза.

Лена – девочка, с которой мы съехались и живем вот уже как год, слава богам, тоже была немного не в себе, и мое празднование Нового года в конце марта, середине июля или конце августа воспринимала абсолютно всерьез. Бывало, я звонил ей на работу и говорил:

– Завтра тот самый день.

И она все понимала без лишних слов, на следующий день она брала отгул, мы ходили по магазинам, покупали друг другу подарки и продукты для праздничного стола.

Мы приходили домой, наряжали елку, много готовили, я включал какой-нибудь американский рождественский фильм, и мы усаживались за стол в ожидании боя воображаемых курантов. Потому что советские фильмы про Новый год навевали сплошную тоску.

А на улице стоял жаркий июль.

Я наклеивал на окна бумажные снежинки и украшал подоконник ватой.

Что за чудо чудное – праздновать Новый год когда вздумается.

Есть у меня и знакомый Дед Мороз по имени Леонид.

Вернее, Дедом Морозом он был только на время новогодних праздников, в остальное же время он предавался безудержным возлияниям и работал кладовщиком на складе строительных материалов.

Бывало, я звонил ему и говорил:

– С Новым годом, приходи сегодня к нам в гости!

А он отвечал осиплым голосом:

– Так апрель же месяц на дворе.

А потом он привык и приходил по первому же моему звонку, потому что не столько любил праздновать Новый год, сколько застолья по поводу и без.

Так мы и сидели втроем.

Леонид ел, как животное, спешно пил рюмку за рюмкой, запивал злую шампанским или вином, будто боялся, что яства перед ним вмиг исчезнут.

Леночка поджигала бенгальские огни и взрывала хлопушки.

Мы танцевали и просматривали в записи поздравления президента нашей многострадальной черноземной.

И еще приятно было осознавать, что только мы этой ночью праздновали Новый год и это был наш праздник.

Больше ничей.

Пусть весь мир в ад провалится со своими законами и порядками, плевать, скатертью дорожка!

Обычно Леонид напивался до такой степени, что его искусственная, заляпанная угощениями борода сползала на грудь, а сам он, уютно устроившись на стуле, засыпал и громко храпел.

Тогда я снова брал на себя функции Деда Мороза.

Не знаю, иногда мы праздновали Новый год каждую неделю.

Может, с нами было что-то не так?

Может, мы просто сходили с ума и боялись признаться в этом друг другу?

Но если ты сейчас читаешь это, моя дорогая Леночка, то знай, что те внезапные, беспричинные празднования являются лучшим, что со мной случилось за все бессмысленно прожитое время.

Я так никогда не веселился.

И если это и было сумасшествие, то я желал быть сумасшедшим.

А знаешь, что еще я хотел тебе сказать, чтобы два раза не вставать?

Ты стала моей женщиной не тогда, когда мы признались друг другу в любви подле желтого корпуса Университета им. Шевченко, и не когда я внезапно обнаружил, что ты живешь со мной, и не когда я вместо всех чудес света хотел сфотографировать твои зеленые глаза зимой 2006 года. Нет, не тогда, когда ты перевезла ко мне все свои пышные цветы, и не тогда, когда мы начали случайно (или намеренно?) пользоваться одной зубной щеткой.

Нет, вовсе нет.

Ты стала моей женщиной, когда сама однажды позвонила мне в середине мая. Я стоял посреди зала и читал лекцию студентам второго курса.

Я вышел из зала и взял трубку.

А ты спросила:

– Ты не забыл?

Я спросил:

– Что не забыл?

Ты сказала:

– Сегодня же Новый год!

И повесила трубку.

Вот тогда ты и стала моей женщиной, а я твоим мужчиной.

Стоит ли говорить, как я готовился к празднованию официального Нового года?

Готовился я к нему начиная с первого января.

Обзванивал родственников и знакомых.

Интересовался их планами, но они, еще как следует не отойдя от грандиозных ночных гуляний, отвечали мне пьяными голосами:

– Что? Новый год? Ты в своем уме? Еще дожить надо!

А я их спрашивал:

– Зачем тогда жить, если не готовиться к празднованию Нового года?

Однажды Лена спросила меня:

– Если ты так любишь Новый год, то почему не подрабатываешь Дедом Морозом на утренниках или корпоративных вечеринках?

Я подумал: и правда, почему?

Я думал семь дней и семь ночей и наконец понял. Ответ оказался очевидным – еще ни разу я не встречал Деда Мороза, который бы верил в волшебство.

А человек, который в волшебство не верит, – мертвый.

Манекен на ярмарке лжи и лицемерия.

 

2

Вот что: все мои планы на Новый год рухнули.

А планы имелись такие: как-то осенью мне позвонил мой друг детства Мишка. Он сказал, что собирает компанию для поездки в Египет на Новый год, мужскую компанию. Мы должны были поехать вчетвером – я, Мишка, Леха и Олег.

Я сказал ему, что с удовольствием поеду, только вот сам поехать я уже никак не смогу. Он поворчал немного и согласился с моими доводами.

Мы купили путевки и на выходных ездили с Леной по магазинам: за пляжными тапочками, полотенцами, масками для подводного плавания, трубками, плавками, купальниками и прочим, прочим…

Лена спрашивала:

– Какой же Новый год без снега?

Я отвечал:

– Так даже лучше. Что-то новенькое, необычное. Понимаешь, Новый год наступает по всей Земле, просто не все люди об этом знают. Вот спит где-то в Африке племя в обнимку с копьями, спит и не знает – что такое это чудо.

Но в конце осени в Египте произошли тревожные события, и МИД не рекомендовал туристам посещать страну в данный период.

Мы сдали путевки, подумали-подумали и решили праздновать Новый год дома.

Однако и этому не суждено было случиться.

Мать Елены расхворалась. А жила она в Мелитополе. Отец же Елены работал дальнобойщиком и уехал в Данию. Вернуться же он должен был только через месяц. Вот мать и позвонила Лене и попросила, чтобы она приехала.

Я сказал, что как только приму экзамены у студентов, так сразу же и отправлюсь следом за ней в Мелитополь.

Но Лена огорчилась и лишь отрицательно покачала головой. Мы про это с ней давно не говорили, я имею в виду про конфликт, который приключился между мной и ее родителями летом.

Из-за этого конфликта они меня сильно не возлюбили.

Они посчитали меня не в себе, тю-тю, чокнутым!

Ведь, когда мы вместе впервые поехали к ее родителям в Мелитополь, у меня случился очередной приступ празднования Нового года.

А ее родители – консервативные люди – сказали, что Новый год празднуется в конце декабря и немножко в январе, на что я рассмеялся им в лицо и назвал их глупцами.

Итак, Лена собрала вещи и оставила меня одного. Тогда я взял мобильный и позвонил своему другу Мишке, он сообщил, что они все же решили рискнуть и поехать в Египет, что бы там ни происходило. Я сказал, что тоже хочу, но было слишком поздно и путевок в наличии не оказалось.

Тогда я обзвонил своих приятелей и коллег по работе: у всех уже наметились какие-то свои планы, и в планы эти они не хотели меня посвящать.

Они, будто сговорившись, отвечали:

– Извини, дружище, мы в этом году будем праздновать узким семейным кругом.

Они нагло врали и нагло называли меня «дружище».

Ничего не оставалось, и я позвонил своим родителям, которые нехотя праздновали Новый год лишь потому, что так принято и все его праздновали.

Родители ложились спать, обычно не дожидаясь боя курантов.

Я всю жизнь говорил им:

– Да у вас ничего святого нет!

Но к моему величайшему удивлению, родители ответили: «Мы уезжаем к друзьям за город на три дня. Извини!»

В расстроенных чувствах я кинул трубку и поехал принимать экзамен у третьего курса.

Большинство третьекурсников были старше меня, так уж сложились обстоятельства, что свою преподавательскую карьеру в Институте филологии я начал в двадцать один год.

Иногда я очень жалел, что в институте запрещено применять розги. Конечно, третьекурсники пришли на экзамен неподготовленными, посчитав, что раз преподаватель молодой, то он расставит всем «отлично» и отпустит с богом.

Но я проставил одни трояки и под напряженными злыми взглядами студентов прошелся по коридору за кофе.

Потом я зашел на кафедру и спросил заведующую кафедрой (шестидесятипятилетнюю женщину с гоминидными чертами лица), где она собирается праздновать Новый год.

Заведующая кафедрой всю дорогу относилась ко мне с презрением. Она считала меня недоучкой, выскочкой и грубияном.

Я тоже считал ее недоучкой, выскочкой и грубияном, однако она забралась чуть выше по университетской лестнице, и лестницу эту мне из-под нее ужас как хотелось выбить!

Только вот в преддверии Нового года я подобных мыслей не допускал! Нет и нет!

Вы уж поверьте! Я могу быть злобным, завистливым и подлым человеком, но только не в святой праздник!

Заведующая кафедрой удивленно уставилась на меня, как на прокаженного или больного редкой тропической болезнью.

Она сказала:

– Вы уже заполнили ведомости?

И, не найдясь с ответом, я присел за столик на кафедре и принялся заполнять проклятые ведомости.

Бесполезный труд! Выхолащивает ум и пожирает твое время. Университетская жизнь злила меня и пугала, но пока что я не мог найти более стабильного заработка.

Есть люди, которые играют в азартные игры и меняют девчонок, как носки, есть люди, которые дерутся каждый день и гоняют на дорогих машинах, есть люди, которые насилуют, воруют и убивают. А есть люди – трусливые тихони, исполнительные и аккуратные, так вот я один из них. И ничего не попишешь.

 

3

Придя домой, я набрался смелости и позвонил в дверь соседке.

Крупной, коротко стриженной женщине с татуировками на плечах.

Она только-только вышла из тюрьмы (попав под амнистию), где сидела за непреднамеренное убийство своего мужа – талантливого обвальщика мяса на базаре Нивки.

Я спросил ее:

– Ольга Васильевна, вы не хотели бы со мной встретить Новый год?

Она осмотрела меня с ног до головы, как-то странно хихикнула и захлопнула дверь.

Потом я долго вертел в руках записную книжку и много кому позвонил, обзвонил даже своих чертовых одноклассников, которых не видел давным-давно. Многие из них меня попросту не узнали, другие сделали вид, что не узнали, а третьи отвечали:

– Ну ты даешь, ну ты даешь!

За окном сыпал крупный снег, соседские мальчишки играли в снежки и взрывали петарды. Во дворе они соорудили нелепого снеговика-мутанта. Я открыл окно, чтоб впустить в комнату крупные хлопья снега, но вместе со снегом в комнату полетели снежки.

Оставался лишь один вариант. Я взял мобильный и осторожно сказал:

– Алло, Леонид?

Липовый Дед Мороз спросил меня севшим голосом:

– Чего тебе?

– Приходи со мною Новый год встречать!

Леонид ответил:

– Я, между прочим, пить бросил, уже как двое суток и три часа капли в рот не брал… думай, что говоришь!

– Ладно, это будет безалкогольный Новый год.

– Нет, Максим, я бросил пить и сошелся с женой, а ночью буду работать в пансионате МВД.

– Они тоже празднуют Новый год?! – удивился я.

– Поверь, это не только твой праздник, наглая ты морда!

И Леонид кинул трубку, по последней реплике я понял, что долго в сухом состоянии он не продержится. Запьет в ближайшие два-три часа. Ох, и запьет, пуще прежнего. И с женой он более недели не продержится, ведь она имела скверную привычку поколачивать его сковородой по спине и вырывать его скудные волосы с макушки. Что за семейка, ей-богу!

Тепло одевшись, я пошел бродить по улицам и чувствовал себя чужим на празднике жизни. В переулке Черняховского я увидел молодого папашу с сынком лет десяти. Сынок тащил елку по снегу, папаша курил сигарету и рассказывал сынку про устройство карбюратора. Потом я увидел двух пьяных заводских работяг, они тоже тащили елки и беседовали про какого-то мифического сома, пожирающего коров и людей. Затем мне повстречалась старушка, которая стояла возле ларька и ругалась с продавщицей из-за высоких цен на апельсины, мандарины. Даже у этой старушки была елка. Всюду меня преследовали чертовы соседские мальчишки, они кидали в меня снежками и прятались за заборами. Я, конечно, не ругался, ведь когда-то я точно так же поступал с их дедулями и бабками.

Мальчишки, обидевшись, что я не отстреливаюсь, отстали.

В окне маленькой комнаты рядом с «Молочным» сидел грустный сапожник-еврей. На носу его размещались крохотные очки, он рассматривал женскую туфлю и примерял к ней каблук. Даже у еврея в мастерской стояла елка. Да у всех здесь были елки, кроме меня! Поймите, праздновать Новый год одному – это невероятное скотство. Это все равно как заниматься любовью с ножницами, бить по лицу мертвеца, или я не знаю – хотеть стать депутатом!

Зайдя домой, я порылся в поисках старых рваных ботинок и принес их еврею.

Еврей осмотрел их и назвал свою цену. Этот еврей чинил ботинки моему деду, отцу, а теперь и мне чинит.

Однажды отец сказал мне:

– Сейчас тебе двенадцать, если начнешь сам носить ему обувь, то через лет десять сможешь называть сапожника – Иосиф Михайлович.

Я впервые в жизни обратился к еврею:

– Иосиф Михайлович!

Он недовольно поморщился. И мне пришлось объяснять слова отца.

На что еврей ответил:

– Знаете, молодой человек, прошло только девять лет.

Я спросил его, не хотел бы он со мной встретить Новый год, он ничего не ответил, выпроводил меня из мастерской и повесил табличку «Закрыто».

Лена позвонила и сказала:

– Мама заболела гриппом. Все очень плохо. У нее сильный жар.

Я обрадовался и сказал:

– Отлично, наверняка нужна будет моя помощь! Я приеду!

Лена ответила:

– Ни в коем случае, если ты приедешь – ей будет только хуже! Она тебя просто на дух не переносит!

Ой, мало ли кому я не нравлюсь!

Вернувшись домой, я лег на кровать и принялся усердно плевать в потолок. Конечно, можно было бы пойти в гаражи и предложить местным джентльменам Борщаговки и их дамам с Саратовской аллеи встретить Новый год вместе, но последствия такого празднования могли оказаться крайне чреватыми – они бы обворовали меня, забрали бы все, вплоть до цепочки из ванной.

Это в лучшем случае.

В худшем – они бы устроили пьяную драку с поножовщиной или подсыпали бы мне в алкоголь смертельную дозу клофелина.

Внезапно с фотографии, что стояла за стеклом в книжном шкафу, на меня зыркнул мой покойный дядя родом из Приднестровья. Он прожил очень пьяную и очень веселую жизнь. Ходячая энциклопедия анекдотов, завсегдатай шашлычных и картежных домов, знатный любовник, замечательный собутыльник и лучший краснодеревщик в непризнанной республике.

Только вот цирроз неумолим.

Только вот цирроз и слышать не хотел о прекрасной жизни.

Только вот портвейна мой дядюшка пил слишком много.

Веселые и добрые люди намного ближе к смерти, чем подлецы и насильники.

Так уж устроен наш проклятый мир.

Давно я не ездил в Приднестровье. В край вина, мамалыги и козьей брынзы. А именно в Приднестровье я проводил все свои летние школьные каникулы. С дедом, бабкой, теткой и прочей родней.

Потом я поступил в университет и летом был занят практикой, а затем начал преподавательскую карьеру. Да еще и с Леночкой закрутил! Короче, отговорок много у меня, но от пристального взгляда покойного дядюшки прямо холодок по спине пошел.

Ледяные муравьи кусали меня за плечи.

Оживший дядюшка спросил меня:

– Ну, не скотина ты? Мы с тобой все детство нянчились, а ты не приезжаешь и не приезжаешь!

Я ответил дядюшке:

– Да уж, особенно ты нянчился. Водил меня по шашлычным и научил пить вино. Пропадал до утра не пойми где. Приходил пьяный и командовал: «Хочу котлеты из печали и пирожки из тоски!»

Как-то раз я пошел с дядюшкой устанавливать шкаф в дом одного богатого предпринимателя. Спору нет – мой дядюшка мастер на все руки. Его резная винтажная мебель по сравнению с заводской продукцией – это просто произведение искусства.

Вот только дядюшка любил очень крепко выпить.

Портвейн он любил, понимать надо.

О, злейший из напитков. Он развязывал ему руки, язык и сковывал душу.

Так вот: устанавливали мы шкаф в доме предпринимателя, как тут пришло время обеда. И дядюшка дернул меня за руку. Он сказал:

– Пошли, быстрее! Быстрее!

Я сказал:

– Куда! Одну полку всунуть осталось!

Он сказал:

– Потом, потом! Время обеда!

И он пулей вылетел и помчал в местную шашлычную, где просидел до глубокой ночи с рыбаками.

Где угощал рыбаков портвейном и где являлся лучшим другом рыбаков, пока денежки на портвейн не иссякли.

Со стариками я своими по телефону давно не связывался. Они ненавидели телефонные разговоры, считали, что их прослушивают, а дед – тот и вовсе был глухим и наотрез отказывался от слухового аппарата.

Он обычно кричал в телефонную трубку:

– Алло! Алло! Михайло у аппарата! Алло, говорите громче! Ни черта не слышно! Какого черта молчите?!

А я кричал в трубку:

– Дедушка, как у тебя дела?! Дедушка, с днем рождения, с Новым годом! С двадцать третьим февраля тебя, дорогой!

А он орал еще громче:

– Я знаю, это ты с соседнего подъезда, бестолочь, звонишь, вот поймаю тебя – и рожу набью!

Покойный дядя Толя улыбнулся мне с фотографии и сказал:

– Эх, что ты думаешь, башка твоя пустая, езжай к нам, в Приднестровье! Принеси дядюшке любимому бутылочку портвейна на могилку, а он с неба на тебя посмотрит, молнией ударит и скажет: спасибо, племяша!

Итак, решение мной было принято за минуту.

Я схватил сумку и принялся закидывать в нее теплые вещи. Сунул сапоги, свитера и ноутбук. Затем поехал в торговый центр и купил подарки для стариков. Ехать я решил без звонка, без предупреждения, пусть сюрприз им будет!

 

4

Итак, я приехал на заснеженный Киевский вокзал. Там, как всегда, скверно пахло, бомжи сновали туда-сюда, милиционеры обшаривали пьяных, а таксисты с наглыми рожами тиранов навязывали свои услуги прохожим. Когда прохожие расходились, таксисты поднимали головы к декабрьскому небу, они вопрошали планеты:

– Юпитер, тебе куда? Марс, алло, совсем дешево! Стой, Луна, ставь сумку в багажник! Венера, ты в своем уме, ехать двадцать километров!

На вокзале в Киеве порядка никогда не было и не будет, потому что это не вокзал вовсе, а прикрытие для портала в параллельный ужасный мир, из которого в нашу реальность прорываются грязные безмозглые чудовища, лишь отдаленно напоминающие людей.

В зале касс работало всего одно окошко, выстояв длинную очередь, я наконец добрался до ветхозаветной старухи и сообщил ей, куда мне ехать. Старуха ответила, что до Тирасполя билетов нет.

Я сказал:

– Вы в своем уме? Новый год на носу.

Тогда старуха порылась в компьютере и предложила мне доехать до границы Приднестровья с Украиной и выйти на станции Раздельная. Согласившись, я схватил билет и помчал к поезду, который должен был отправиться через десять минут. Место мне досталось самое паскудное – плацкарт, последний вагон, боковая полка возле туалета.

Вагон был набит какими-то чумазыми пьяными работягами, расхаживали они босяком и без маек, они считали своим долгом поговорить со всеми пассажирами вагона и подошли ко мне, они спросили:

– Сигареты есть?

О боже, подумал я, какая пошлость, с этого начинают диалоги все вахлаки на планете Земля. Будь они из Бразилии, Австралии или Эстонии.

Позже им выписала нагоняй толстая проводница с золотыми зубами. Вахлаки сказали проводнице:

– Новый год, чего ты, давай с нами!

Проводница сказала:

– Действительно, чего это я!

И начала с ними.

Когда я уснул, меня разбудил небритый усатый мужик. Несло от него, как от сотни винных погребов. Он ехал на верхней полке и, помимо сумки, вез с собой коробку, полную желтых цыплят. Мужик протянул мне бутылку вина и сказал:

– Вставай.

Я сделал вид, что не проснулся, тогда он затряс меня еще сильнее. И я подумал: какого черта, где моя молодость? Куда уходят дни моей скучной молодости, чего это я боюсь людей и постоянно прячусь за учебниками?! Так и стариком можно в двадцать пять лет стать!

Я слез с полки и подсел за столик к мужику. Он был деревенским, от него пахло коровьим навозом, выжженными беспощадным солнцем полями и тяжелым трудом.

Мужик вытащил из сумки вертуту, достал здоровенный нож и отрезал от вертуты добрый кусок.

Мужик сказал:

– Вертута, жена делала, с творогом.

Я выпил и закусил. Крепкое вино ухнуло в желудок, словно поток лавы.

Я сказал мужику:

– Красивые у вас цыплята.

Мужик достал из коробки одного цыпленка и сказал:

– Дарю!

Я отказался от подарка: куда же я его такого маленького возьму? Это же за ним уход нужен, а я и за собой толком еще ухаживать не научился.

Мы допили бутылку вина, и мужик достал вторую, мы распили с ним третью бутылку вина, и мужик достал четвертую. Он рассказывал мне про тяжелую судьбу каменщика в Киеве, про свою жену, которую бы он лучше оставил в Молдавии, и про своих детей, которые подались в Москву на заработки, но лучше бы они все вместе остались в крохотной деревне Малаешты на юге Приднестровья и вообще никуда не уезжали.

Мужик сказал:

– А теперь мы пожили в большом городе и уже никогда не сможем вернуться в деревню. Большой город – капкан, из которого нам уже не выбраться. Если в село вернуться – сердце волком завоет через неделю!

Потом мы еще пили с мужиком и доели его вертуту, я достал из сумки сладости, купленные мною для стариков, и мы съели все сладости. Мужик казался мне настоящим, честным и справедливым, себе же я представлялся картонным, лживым и слабым. Потому что я занимался интеллектуальным трудом и до сих пор не понимал, чего же хочу на самом деле. А мужик трудился как лошадь, он разбирался в камнях, оградах и прочих тонкостях возведения зданий, без коих жизнь человека немыслима.

Потом мы каким-то образом оказались в тамбуре и пели вместе с пьяными в дым вахлаками песню на молдавском языке, меня хлопали по плечам и говорили со мною на молдавском, я же отвечал, выуживая из памяти молдавские слова, которые выучил еще в детстве, но давным-давно ими не пользовался.

Затем я помню крепкие толстые руки проводницы. Она сверкала золотыми зубами и какого-то черта выпихивала меня на мороз из уютного теплого вагона.

Она кричала:

– Твоя станция! Остановка две минуты!

Без обуви я стоял по колено в снегу на каком-то богом забытом перроне. Поезд быстренько тронулся. Я достал из сумки сапоги и надел их. В здании вокзала горел неверный свет. Я направился туда кривой крабьей походкой, адская жидкость бултыхалась в моем желудке, в голове шумело, а руки какого-то черта постоянно роняли сумку.

С горем пополам я зашел на станцию. Там под батареей в картонных коробках спал бомж. От бомжа воняло, как от миллиона мусоросжигательных заводов. Возле бомжа лежали три собаки и костыли.

Собаки залаяли на меня, и бомж проснулся.

Он сказал:

– Чайку бы!

Я спросил бомжа:

– Что это за станция?

Он ответил:

– А черт его знает!

Я спросил:

– Ты давно здесь?

Он ответил:

– Лет десять. Как-то раз я ехал на поезде и напился в поезде вина с молдаванами. А потом проводница с золотыми зубами выкинула меня из вагона на мороз… и вот я здесь!

Я сказал бомжу:

– Это очень грустная история.

И выбежал вон из здания вокзала, там стояло единственное такси – старые-престарые «Жигули». За рулем дремал крупный лысый человек без шеи и без бровей. Он был похож на вора, убийцу, растлителя малолетних, маньяка, средневекового палача.

Короче, он походил на кого угодно, но только не на водителя такси.

Я вспомнил грустную историю бомжа и постучал в окно таксисту. А какой снег сыпал! Таких крупных хлопьев с ладонь я в жизни не видел.

Таксист проснулся и зевнул.

Он спросил:

– Куда ехать?

У таксиста оказался тоненький женский голос, вроде это не он говорил, а его кто озвучивал.

– А где мы? – спросил я.

Таксист ответил:

– Станция Раздельная.

– До границы ехать, до Кучурган, – сказал я.

И мы поехали.

Невероятно, но «Жигули» мужественно преодолевали сугробы, пару раз я выходил и толкал машину, рискуя оказаться в одиночестве на заснеженной трассе без багажа. Но, похоже, таксист был честным человеком.

По дороге к границе мы увидели высокого человека в длинном плаще, он был похож на тень от мертвого дерева.

Человек голосовал.

Таксист спросил меня:

– Возьмем?

И не дождавшись моего ответа, остановился.

Я подумал: ну, все. Они сговорились. Таксист везет мушку от вокзала по трассе, убийца садится сзади, накидывает мне удавку на шею. Они едут в очень страшный-престрашный гараж, где потрошат мою сумку, затем достают мое тело из машины и варят из него холодец к новогоднему столу.

Еще и на котлеты хватит!

 

5

Но опасения мои оказались напрасными. Благополучно добравшись до будки таможенника, я начал рыться в поисках паспорта. Во внутреннем кармане куртки его не было, паспорта не было и в джинсах, и сумку я перерыл вверх дном, а паспорта нет!

Может, его украл молдаванин? Или я обронил его в тамбуре? Таможенник покачал головой и показал мне в сторону трассы. Таксист уже уехал, где-то вдалеке курила тень от мертвого дерева.

Тень спросила меня:

– Что такое?

Я рассказал ей про паспорт.

Тень спросила:

– Новый год? Тоже мне праздник. Я могу тебе помочь за разумную плату.

Тень повела меня через село: унылые одноэтажные домики, покосившиеся крыши, фонари выключены, где-то воют то ли волки, то ли собаки. Всюду блестят величественные снежные барханы. Тень вела меня в глубь села, затем мы подошли к древнему дубу у бетонной стены.

Тень сказала:

– Видишь черную дыру под забором? Этим путем контрабандисты пользуются. Полезай туда и через двадцать минут будешь в Приднестровье.

Я замешкался.

Тень спросила:

– Что такое?

Я ответил:

– Ну, не знаю, похоже на начало какого-то жуткого фильма ужасов… или на его конец…

Тень спросила:

– Мэй, куда же подевался твой новогодний дух авантюризма? Не ты ли мне пять минут назад про волшебство толковал?

Я отдал тени деньги и полез в черную дыру. А ничего другого мне и не оставалось. Благо вино еще не выветрилось из головы, и я позволил благословенному нектару принимать решение за меня. Включив фонарик на мобильном, я медленно пробирался по земляному туннелю, из стен которого торчали корни и куски арматуры. Под ногами валялись дохлые крысы, битые бутылки и обертки от конфет.

В туннеле пахло человеческими испражнениями, смертью и машинным маслом.

Внезапно сзади я услышал сатанинский топот ботинок и лай собак.

Мне кричали:

– Стоять! Стой! Стрелять будем! Спускаем собак!

И тогда я побежал.

Бежал я долго, пока не выдохся, и даже не заметил, как выронил по дороге сумку.

Зато я оказался на свежем воздухе и, упав в снег, прислушивался к биению собственного сердца и лаю собак, лай собак становился все тише и тише.

Вот так я – заурядный ассистент кафедры Института филологии – впервые в жизни нарушил стальную букву закона.

Через полчаса утомительной ходьбы по сугробам я выбрался к остановке. Светало. Мороз крепчал и крепчал. На остановке стояли молдавские селяне в ожидании маршрутки. Они смотрели на меня, как на диковинного иностранца. И это неудивительно: ведь они знали всех, кто в это время ездил из деревни в большой город. Они здоровались друг с другом, со мной же никто не здоровался.

Вскоре пришла маршрутка, и я без проблем добрался до, храни его боги, Тирасполя.

Тирасполь – южный провинциальный городок на тысяч сто населения. Здесь я провел свое детство, и здесь я знаю каждый закоулок, каждую трещинку в асфальте.

Во времена Советского Союза Тирасполь являлся очень популярным курортом. Летом гостиницы были забиты, а по городу сновали толпы туристов. Городок славился мягким климатом, радушными горожанами, рекой Днестр, просторными чистыми пляжами и, конечно же, вином.

Вино здесь лилось рекой, какое хотите: белое, красное, сухое, сладкое, фруктовое, домашнее, заводское. Помимо винного производства в Тирасполе находится коньячный завод «Квинт», и у завода этого фирменные магазины по всему городу. Цены просто копеечные, Тирасполь был настоящим алкогольным раем для любителей пьяного отдыха. Из больших шумных городов Советского Союза в Молдавию каждый год тянулись караваны жаждущих паломников.

Однако после приднестровско-молдавского конфликта Республика Приднестровье отделилась от Молдавии и провозгласила собственную независимость. Конечно, так до сих пор республику эту никто и не признал. И впоследствии Украина с Молдавией ввели полную железнодорожную блокаду Приднестровья. Продукты первой необходимости выдавались по карточкам. Триста граммов хлеба и триста граммов молока на одного человека. Многие жители города разъехались кто куда – кто-то внезапно обнаружил у себя еврейские корни и эмигрировал в Германию и Израиль, кто-то подался на поиски счастья в Италию и Канаду, некоторым удалось сбежать в Штаты, другие пытались пристроиться в соседних государствах. Заводы и фабрики закрыли, затем разворовали и разрушили. Консервный завод им. Ткаченко пал. Он был похож на гигантского осьминога с отсеченной головой. Завод, который пережил Вторую мировую, не продержался и трех лет после развала Советского Союза. Директора мебельного завода застрелили, швейную фабрику подожги, остался только коньячный завод «Квинт», и «Квинт» процветал не только благодаря местным выпивохам, но и благодаря внешнему рынку. Каким-то образом они договорились с Украиной и Молдавией по поводу экспорта спиртного. Там, где крутятся крупные денежки, правды не ищи. Там, где крутятся крупные денежки, приспускают все флаги и тушат свет. Там, где крутятся крупные денежки, воруют и убивают. Бензин, сигареты и алкоголь. Вот три божества, которые покровительствовали Тирасполю в девяностых.

Республика превращалась в черную дыру на карте Европы, и черная дыра засасывала в себя контрабандистов и мафиози разных мастей. Из Европы в Молдавию контрабандой гнали спирт, топливо и сигареты, затем их переправляли в страны бывшего Советского Союза без всяких там пошлин и акцизных марок.

Когда я был маленьким и жил в Тирасполе, то часто слышал о перестрелках, о разборках местных бандитов, которые не поделили между собой зоны влияния. А потом пришла корпорация «Шериф» и всех подмяла под себя. Как они это сделали? Да очень просто. Они убили бандита, который заведовал спиртом, они убили бандита, который промышлял бензином, и они грохнули табачного короля. Прямо средь бела дня, безо всяких там притворств. Просто приезжали к людям и натурально расстреливали из автоматов. А кто выступал против или переходил дорогу – тот отправлялся на дно Днестра кормить рыб с зацементированными ногами.

Однако девяностые прошли. И про конфликт между Приднестровьем и Молдавией в Европе забыли, и корпорация «Шериф» стала вежливой, культурной корпорацией, потому что ее люди пришли к власти, ее воды текли в Днестре, и ее солнце светило над подсолнечными полями.

«Шериф» владел абсолютно всем: заправками, супермаркетами, больницами, банками, СМИ, они даже футбольный клуб себе придумали и назвали его «Шериф». И стадион они в пригороде Тирасполя громадный отгрохали, да такой современный и великолепный, что многим европейцам и не снилось.

Что примечательно – в республике три официальных языка: русский, украинский и молдавский. В городе можно встретить людей, которые говорят на всех трех этих языках и прекрасно понимают друг друга.

Герб у республики красивый – там восходящего солнца ласковые лучи, бесконечные кукурузные поля и виноградные лозы оплетают руки молодой хтонической молдаванки, чью смуглую кожу хочется целовать до пришествия конца света.

Что сейчас происходило в республике, я плохо понимал, так как давно не интересовался ее судьбой.

 

6

Зато хмель из моей головы после ночной попойки в поезде выветрился, и я начал понимать кое-что другое: я потерял багаж и нелегально пребывал в чужом государстве без документов.

Куда делись храбрость и самоуверенность? Черт его знает.

Из маршрутки я вышел на улице Правды и пошел в сторону хрущевки, где жили дед с бабкой и тетка.

Чем дальше мы отъезжали от украинской границы – тем становилось теплей. А теперь мне и вовсе захотелось скинуть душный пуховик, было около десяти градусов. И ни одного намека на снег. Грунт сухой, вроде это и не конец декабря, а ранняя осень.

Мои старики жили в угловой квартире хрущевки на первом этаже. Когда же я подошел к дому, то увидел, что вместо окна большой комнаты (где я провел столько времени за чтением книг и играми) была дверь и крыльцо. А над дверью висели синие буквы – «Сантехника». Я поднялся на крыльцо и посмотрел через окно внутрь комнаты – ванны, краны, шланги, разные там сопутствующие товары. Сперва я подумал, что ошибся домом, и прошел чуть дальше, но потом понял – это не ошибка, просто квартиру стариков оборудовали под магазин.

Тревожные мысли терзали мое сердце: а что, если они все умерли и квартиру их продали дальние родственники, не поставив меня в известность. Возможно, они боялись дележки наследства и поэтому не позвонили нам в Киев? Затем я вспомнил бесчисленных сектантов, старьевщиков и аферистов, которые шастали по домам в поисках немощных наивных стариков… Да, именно сектанты. Они так и работали. Заходили в квартиру, дурили голову и уговаривали стариков переписывать на себя имущество, а если старики отказывались, то сектанты пытали их с помощью пылесоса или чего похуже!

Тогда я решил зайти в парадное и постучаться к кому-нибудь из соседей.

В парадном поменяли дверь, на двери был кодовый замок и домофон. Я жал кнопки, но никто не брал трубку. Наконец дверь открылась и на улицу вышла маленькая девочка с санками. Придерживая дверь, я спросил ее:

– А разве есть снег?

– Нет, – ответила девочка.

– Тогда зачем тебе санки?

– Не знаю, – призналась она. – Так веселей.

Зайдя в парадное, я позвонил в дверь нашей старой соседки тети Шуры, вместо привычной деревянной двери темно-красного цвета теперь стояла железная тяжелая амбразура.

Мне открыл заспанный мужик в семейных трусах. Он зевнул, его небритое лицо выражало недовольство.

– Здравствуйте, – сказал я. – А тетя Шура дома?

Мужик спросил:

– Какая тетя Шура?

– Хозяйка этой квартиры.

– Нет здесь никакой тети Шуры, – сказал он и захлопнул дверь.

Тогда я позвонил в дверь древним, как Ветхий Завет, евреям. Дяде Мише и тете Вале. Дядю Мишу помнил хорошо: он родился до революции, расхаживал по улицам в помятом цилиндре и с тростью, также он носил монокль и представлял собой человека из давно ушедшей эпохи, будто его с помощью машины времени к нам переправили.

Баба Валя же всю жизнь занималась спекуляциями (продавала на дому чехословацкую обувь), за что отсидела десять лет в тюрьме, она мне как-то сказала:

– Я и там немножко имела.

Однако мне открыла совсем молоденькая дама с полотенцем на голове. Она вопросительно уставилась на меня.

– А тетя Валя дома? – спросил я.

– Тетя Валя умерла, – сказала она.

– А дядя Миша?

– И дядя Миша уже с ней.

И дама захлопнула дверь перед моим носом.

Оставался второй этаж, на третьем и четвертом этажах все, кого я знал, умерли еще в моем детстве.

Безо всякой надежды я поднялся на второй этаж и нажал на кнопку. Дверь квартиры вселяла надежду, потому что была старой, как этот дом.

Мне никто не открыл. И я еще раз нажал кнопку. Раздалась зубодробительная трель советского звонка.

Послышались шаги.

За дверью проорали:

– Идите прочь, нам ничего не надо!

– Скажите…

– Пошел вон, тебе говорят. Вор! Сектант! Хочешь, чтоб я милицию вызвала?! Да я сама милиция!

И тут я услышал знакомый сумасшедший хохот. Утробный и ужасный хохот из ночных кошмаров про чудовищ и маньяков. Так умел смеяться только один человек на Земле – моя тетушка.

– Тетя, открой, это я!

– Кто ты, рожа грязная?! – спросила она.

– Твой племянник – Максим, – сказал я.

Она открыла дверь и без лишних слов пустила меня внутрь. В коридоре приятно пахло вареной картошкой, жареным мясом и дедушкиным одеколоном.

Тетя спросила:

– Ты позвонить не мог, сукин сын? Знаешь, сколько сейчас бандитов ходит?!

Я попытался расцеловать тетю в щеки, однако она завертелась и убежала в комнату.

Стянув сапоги, я зашел в комнату, бабушка стояла у окна, положив руки на подоконник, и осматривала улицу.

– С наступающим, бабушка! – крикнул я.

Она обернулась, как-то странно посмотрела на меня и начала плакать. Желая высвободиться из ее крепких объятий, я успокаивал ее:

– Чего плакать? Чего плакать?

Прямо скажем, успокаивать людей у меня плохо получается.

Да и разные там проявления чувств я терпеть не могу.

Всегда не знаю, что делать, деть себя куда. Однако бабушка плакала в три ручья, терла глаза руками и приговаривала:

– Я думала, мы уже не увидимся… ты про меня забыл. Забыл… я уже помирать собралась!

Сколько я себя помню, бабушка постоянно жаловалась, что собирается помирать, вот-вот, еще чуть-чуть! И так из года в год.

На кухне сидел дед. Дед прильнул ухом к радио, которое работало на полную громкость. Бабушка его еле оторвала от радио и сказала, что внук приехал.

Дед мой – высокий военный человек, в свои девяносто он выглядел крепким и бодрым, на щеках его был здоровый румянец, единственная беда – он плохо видел и практически ни черта не слышал.

Рукопожатие его оказалось очень крепким.

Дед ходил по комнате и приговаривал:

– Так-так, так-так.

Тетя выбежала с тарелками и давай накрывать на стол.

Бабушка спросила:

– Ты сам приехал?

– Да, – ответил я.

Лену она недолюбливала, хотя ни разу и не видела. Бабушка считала, что Лена – страшненькая девочка маленького роста, не умеющая одеваться, а что самое страшное – готовить.

Мы уселись за стол, только тетка где-то пряталась. Она ненавидела сидеть за столом с кем-то. Она ходила по комнатам, разговаривала сама с собой и пела песни.

За неспешным завтраком старики рассказали мне, что поменяли квартиру на первом этаже и переселились на второй. По планировке это была точно такая же квартира, и мебель с коврами они точно так же расставили, и вообще, кроме цвета обоев, жилище мало чем отличалось от прежнего. А переехали они потому, что под полом на первом этаже начали портиться трубы и в любую минуту их нужно было менять. А для того чтоб поменять трубы, необходимо, естественно, срывать пол. Короче, старики оказались очень довольны, что хозяин «Сантехники» предложил им такой выгодный размен.

Я осмотрелся в поисках елки, но, кроме жалкой хвойной ветки, скудно украшенной новогодними шариками, ничего не увидел.

Тогда я решил пойти на базар за елкой.

Старики отговаривали меня:

– Не надо, отдохни с дороги! Расскажи, как там дела в университете!

Тетка говорила:

– Ты – идиот. Что тебе елка даст, через неделю ее выкинешь. А денег сколько потратишь? Лучше бы ты на эти деньги мороженое купил!

У тетки изо рта торчали два кривых желтых зуба. У нее росла большая бородавка под носом, и она была похожа на ведьму из злой сказки, в конце которой детей непременно съедали.

Она все думала, что мне двенадцать лет.

В коридоре она сказала:

– Бросай ты эту бабу, мы тебе в Тирасполе лучше найдем. Зачем она тебе, такая страшненькая?

Почему-то все семейство было настроено против моей Елены, возможно, они ревновали меня к ней? А возможно, они знали того, чего я не знал? Некий секрет?

Я вышел из дома и пошел на Бородинскую. Воспоминания нахлынули на меня, я почувствовал, будто мне снова двенадцать лет и я иду за хлебом, или молоком, или бутылки сдавать. А в руке у меня бидончик, а в кармане у меня продуктовые талоны. Вот хлебный, вот молочный, вот будка приема стеклотары, вот автомат с газировкой и телефонная будка – чудом сохранившиеся реликты Советского Союза. И бюст Пушкина стоит в небольшом сквере за книжным магазином. Здесь совсем ничего не поменялось. Словно город застыл в базальте, а вокруг него безумное время сотворило с людьми и предметами ужасные вещи.

Был ли я прежним?

Сохранил ли я верность городу?

Конечно же, нет. Я изменил этому городу с женщиной.

Ведь давай, Елена, посмотрим правде в глаза: до тебя я был девственником, потому что Тирасполь являлся моей женщиной.

Ласковые кудри ивы над Днестром, шелковичные уста в переулке Федько, пышные виноградные груди целовал я каждый день в вишневые соски, и дикий лес за мостом манил меня.

На бородинском базаре торговля шла полным ходом. Однако елки нигде не продавались. Я походил по базару, поспрашивал торгашей, но они пожимали плечами и говорили, что мне нужно на центральный рынок, здесь же елок не бывает.

А еще в тот день распогодилось.

На безоблачном небе ярко светило солнце, и температура достигла пятнадцати градусов.

Торговцы ходили в свитерах и майках. Несколько мальчишек катались на велосипедах в одних шортах.

В конце базара я увидел бочку с вином. Вино продавала пышных форм женщина в белом фартуке.

Она как чувствовала.

– Молодой человек, мэй, не проходите мимо.

И я не прошел. Я купил пол-литра белого сухаря и по дороге к остановке шел, смакуя виноградное божество и раздумывая над жизнью.

Жизнь в маленьком провинциальном городке казалась мне прекрасной.

Жизнь в чреве шумного душного монстра казалась мне ужасной.

Может, махнуть на университет, забрать Лену и переехать жить в Тирасполь?

Здесь все прекрасно – добрые люди, река, вино, экологически чистые фрукты, овощи, свежий воздух… однако имелась одна проблема: в городе напрочь отсутствовала работа. А если и была – то работа за сущие гроши, за такие копейки, что даже на продукты и квартплату не хватит.

Я шел по Бородинской, пил вино и рассматривал дома. Я представлял, что мы откроем с Леной свой бизнес в Тирасполе и купим квартиру на третьем этаже вон того дома. Милый дом, уютный балкон, а летом мы будем ходить на реку с плетеной корзиной. И в корзине этой будет вот это вот самое белое сухое, фрукты и бутерброды с колбасой и сыром.

Какой бизнес можно открыть в Тирасполе?

Да поставить ларек и торговать шаурмой с фалафелем, например. Нужно придумать что-то такое, чего еще нет в маленьком городе, но в изобилии есть в большом. Ведь все у нас перед глазами, мы просто очень боимся и не хотим быть счастливыми, потому что иногда в наших сердцах появляются черные дыры, и из дыр этих сквозит межзвездная пустошь.

 

7

В троллейбусе я сел напротив мужчины, лицо которого мне показалось до боли знакомым. Я всматривался в него, перебирал людей из прошлого, и до меня наконец дошло, кто он такой.

Это был паренек из двора по улице Правды, паренек, который все детство преследовал меня, колотил и вообще вместе со своими дружками проходу не давал. Я был рад увидеть, как он изменился.

Постарел, на вид ему теперь стукнуло лет сорок – седые виски, на макушке лысина, помятый, морщинистый, похожий на крысу. Он стал сутулым, ноги его худые, как спички, в нервном тике стучали по полу троллейбуса.

И тут он взглянул на меня и, кажется, узнал.

Я вспомнил, как он однажды подкараулил меня у «Молочного», избил и отнял деньги. А потом, когда я возвращался домой, они сидели с дружками на дереве, плевались в меня и хохотали.

– Ну, здравствуй, Пашка, – сказал я ему.

– Здравствуй, – ответил он. – Только я не Пашка.

– Пашка с Правды, двадцать три? – спросил я.

– Нет, – ответил мужчина и вышел.

Клянусь, это был он, и вышел он не на своей остановке.

На центральном рынке – продохнуть негде. Селяне и городские носятся по базару в предновогодней лихорадке, я увидел мамашу с сыночком. Они тащили пушистую елку. Мамаша сказала, что елки продаются за мясным отделом.

Как же изменился базар! Здесь возвели новые двухэтажные корпуса для молочных и мясных отделов, в корпусах этих имелись эскалаторы, таких базаров я даже в Киеве не видал.

Купив самую большую и самую пушистую елку за сущие гроши, я взял такси у базара и поехал домой.

Бабка с дедом собрались вокруг елки и причитали:

– У нас и так места нет. Развернуться негде. Неси ее обратно.

А тетя из комнат кричала:

– Лучше бы ты конфет купил, болван!

Но сдержав их натиск, я все же установил елку в углу большой комнаты и спросил, куда подевались елочные игрушки. Дед сказал, что елочные игрушки он отнес в подвал.

Подвал находился под хрущевкой – небольшой зловещий лабиринт с земляным полом и сырыми стенами. Мы спустились в подвал, у деда была самая мощная дверь. Он жаловался на грабителей, говорил, что многих обокрали. Когда он открыл все замки и засовы, я увидел горы бесполезного ржавого железа, которое дед натаскал за всю жизнь. Дед – настоящий жук, тащил в дом что надо и что не надо. И с хламом своим ни за что не хотел расставаться. Конечно, можно много чего говорить о психологии советского человека, и старческих маразмах, и бесполезно прожитых годах, но на поверку все это окажется пустой праздной болтовней людей, вообще ничего не смыслящих в душе человеческой.

Ведь хлам этот даровал моему деду на старости лет самое главное – душевную гармонию.

Понимать надо.

Вот спит он ночью, просыпается и думает о своих железяках.

Или спускается в подвал, когда ему грустно, и гладит железяки свои, он думает – покуда у меня есть железяки, я и сам железный.

Мы нашли ящик с елочными игрушками и поднялись в квартиру.

Ящик был старательно упакован, перевязан тесемками, синей изолентой, а игрушки от битья предохраняла пожелтевшая вата.

Бабушка раскрыла ящик, и мы принялись наряжать елку.

Невидимая тетя из комнат говорила:

– Дураки, а потом все это снимать и упаковывать! Потом вы елку на мусорку выкинете! Лучше бы ты носки купил, идиот!

Однако по голосу я чувствовал, что тетя была несказанно рада старинным елочным игрушкам.

Вскоре она и сама вышла наряжать елку.

Она любовно гладила каждую игрушку и рассказывала ее историю.

– Игрушку в форме часов мне дед подарил, когда я только в садик пошла. А этот Дед Мороз вообще не пойми откуда взялся, еще до моего рождения! У него нос синий, как у алкаша… Максимка, болванчик, смотри, какие красивые птички! Эти шары я купила, когда тебя еще и в планах не было, сопляк! Вот, сюда вешай, куда ты вешаешь, сразу видно – левша! Левши все какие-то безрукие, мама, помоги ему, несчастному криворукому!

Мы с бабушкой переглядывались и посмеивались над тетей.

После войны в Приднестровье тетя стала немножко того. Не в себе. Она думала, что за ней следит разведка, думала, что она военная, думала, что она президент и директор склада, она верила, что придет грузин и снова вернет Советский Союз. Она думала, что снова станет молодой и пойдет на курсы английского языка, а потом уедет в Лондон и сфотографируется подле Биг-Бена. Такова была ее мечта, черт возьми.

Когда же мы нарядили елку, то отошли от нее, а тетя включила в розетку гирлянды, и гирлянды в форме свечек перемигивались желтым и красным.

Елка выглядела прекрасно.

Бабушка улыбалась.

Дедушка тоже улыбался и приговаривал:

– Глупости это все!

Тетя старательно прятала улыбку, но не выдержала и засмеялась своим безумным хохотом.

Тетя сказала:

– Только не долго, а то пожару еще наделаете!

 

8

Когда старики улеглись отдыхать, а тетя пошла в город срывать объявления (она верила, что в объявлениях написана некая секретная информация, крайне вредная для жителей республики), я заперся с телефоном на кухне и позвонил отцу.

Я рассказал ему, в какой беде оказался.

Он, как серьезный деловой человек, опустив злость и раздражение, лишь сказал:

– Может, ты забыл паспорт дома.

– У тебя есть дубликат ключей, – напомнил я.

– Знаю, – ответил он. – Мы уже приехали за город на дачу. Я скажу, что возникли срочные дела по работе, и съезжу посмотрю.

– Спасибо, отец. С Новым годом, – сказал я.

Потом я решил навестить свою крестную и ее мужа Виктора Марковича. Детей у них нет, поэтому Виктор Маркович крепко брался за мое воспитание, когда я приезжал в Тирасполь. Говорил он обычно строчками из стихов и крылатыми фразами. Более же всего он обожал задавать несколько вопросов, которые меня постоянно вводили в ступор.

Он спрашивал:

– Ну, что ты себе думаешь?

Или рассказывал про какого-то выдающегося политика и известного человека, рассказывал про достижения некоего предпринимателя и спрашивал:

– А что ты?

А затем еще говорил:

– Ну, докладывай обстановку!

И я никогда не знал, что ответить. Вопросы были очень серьезными, я не мог и самому себе на них ответить. Да что там: даже сейчас я не придумал, как на эти проклятые вопросы отвечать.

Также Виктор Маркович научил меня крепкому рукопожатию. Однажды я пришел к нему в гости, и он протянул мне руку, потому что считал, что в десять лет пора бы уже становиться мужчиной.

И я пожал его руку с удовольствием.

У него прямо глаза на лоб вылезли.

– Фу, – сказал он. – Будто я сухие водоросли пожал. А жизнь прожить – не поле перейти! Кто тебя так научил руку пожимать? Запомни, человеку со слабым рукопожатием никто не доверяет, и всерьез его не воспринимают. Запомни, у мужчины должно быть крепкое мужское рукопожатие.

И я снова пожал его большую ладонь.

В детстве я был вредным ребенком, притворялся бунтарем, читал Ницше на пустынных пляжах осенью, слушал музыку, о которой никто не слышал, избегал девчонок и занимался прочими богонеугодными делами.

Сейчас же я очень благодарен Виктору Марковичу за то, что он научил меня водить машину, завязывать галстук, пожимать руку… и самое главное, благодаря ему я стал чуточку рассудительней, терпеливее и добрее.

Крестная жила в центре города в девятиэтажном доме на берегу Днестра. Мой прадедушка работал бакенщиком и жил в частном доме возле самого берега. Когда снесли частный сектор, чтобы на его месте возвести парк и набережную, власти раздали рыбакам и работникам рыбного завода квартиры в новеньком девятиэтажном доме.

Я брел по пустынной набережной, дул теплый ветер, на пристани стоял огромный прогнивший, изъеденный ржавчиной пароход «Вольф», который уже никуда никогда не поплывет. По набережной бегали кошки и собаки, ни одного человека – люди покидали город и уезжали на поиски лучшей жизни в государства, нарисованные на политической карте мира. Приднестровье же не значилось ни на одной карте. Вот так живут люди на земле, словно привидения в призрачной стране.

На главной площади стояла высокая пушистая елка, мужчины в оранжевых жилетах спешно собирали деревянную сцену, торговцы устанавливали палатки, там будут продавать пряный портвейн, мамалыгу, жареное мясо, брынзу, консервированные гогошары и домашнюю кровяную колбасу.

Скоро начнутся пляска и веселье, я надеялся попасть на новогоднюю ярмарку ближе к часу ночи.

Крестная вовсе не удивилась моему внезапному приезду, я услышал громкие веселые голоса и заглянул в зал. Стол был уже накрыт. За столом сидели моя тетя, которая вышла замуж за француза и переехала жить во Францию.

Она родилась в Тирасполе и всю жизнь мечтала уехать в Европу, и при Советском Союзе мечтала, и до начала вооруженного конфликта. Она шила ночные рубашки и продавала их на центральном рынке деревенщинам, я помню, как приходил на базар и видел, как тетя развешивает рубашки на железных воротах. Если у тети было хорошее настроение, то она шила рубашки, в которых люди видели только радостные сны, если у тети было скверное настроение, то людям в ее рубашках снились кошмары.

Она предприняла несколько неудачных попыток: мыла в Италии посуду, работала в турецких гостиницах, пыталась завести себе любовника-иностранца, но постоянно что-то не клеилось, и она возвращалась. Грустная и уставшая.

Потом она заполнила анкету в бюро с пестрым названием «Орхидея любви», и на анкету ее откликнулся престарелый француз старше ее на двадцать лет.

Он служил на французском флоте, у него имелась квартира в двух километрах от Эйфелевой башни и виноградники недалеко от Парижа. Короче, тетя стала счастливой во всех отношениях женщиной.

Она немного поработала няней в Париже, затем устроилась в цветочный магазин. И, наконец, после долгих бюрократических проволочек ей выдали французский паспорт.

Я был искренне рад за тетю и всегда с интересом слушал сплетни про ее приключения в Париже.

Рядом с тетей сидел француз. А напротив них сидела Света.

Раньше моя крестная держала в Тирасполе самый популярный свадебный салон. Свадебные платья она привозила с Украины и в Тирасполе сдавала их либо же продавала. Бизнес шел бойко, и уже через два года работы салон «Юнона» переехал на первый этаж гостиницы «Аист». Кроме свадебных платьев, крестная занялась свадебными аксессуарами и организацией.

Так вот, Света работала в ее салоне продавцом-консультантом. Когда она только пришла к тете, ей исполнилось что-то около двадцати лет.

 

9

Я хорошо запомнил первую встречу со Светой. Тогда выдалось самое жаркое лето в истории города, я пришел в гостиницу навестить крестную. В салоне за швейной машинкой сидела Света, она встала и чмокнула меня в щеку.

Поцелуй мне тогда показался каким-то особенным, очень страстным. Поймите, я был четырнадцатилетним толстым прыщавым подростком, читающим Ницше. С девчонками у меня ничего не получалось. А у Светы были длинные волосы цвета крови сатаны, длинные стройные ноги и большие груди, которые грозились вот-вот выпрыгнуть из тесной майки.

Света мне сказала:

– Ой, а тетя Женя (так звали мою крестную) говорила, что ты еще совсем маленький. А ты вон уже какой взрослый.

Я очень смутился и сел в кресло, ожидая крестную.

Я наблюдал за Светой, за тем, как колышутся ее груди, когда она доставала из коробки ткани, за быстрым движением рук ее и прекрасным телом.

Я влюбился с первого же взгляда, и каждую проклятую душную ночь мечтал о Свете, лежал без сна в кровати, обливаясь потом, и представлял, как мы с ней гуляем по городу, а затем она приглашает меня к себе домой, мы садимся на кровать, она целует меня в губы, и рука ее с моего плеча спускается все ниже и ниже.

Однажды на тетином дне рождения Света пригласила меня на медленный танец и прильнула ко мне грудями. О, всемогущие боги, что это было за чудо – ощущать ее огромные упругие груди и обнимать за талию.

В справочнике я нашел Светин телефон и ежедневно звонил ей по вечерам.

Я вслушивался в ее голос, он казался мне до невозможности прекрасным. Я хотел пригласить ее на прогулку, я хотел спросить ее, любит ли она меня, я хотел быть с ней до следующего пришествия, и плевать на разницу в возрасте.

Конечно, я все время покашливал, отмалчивался, и она вешала трубку.

Борясь со смущением, я взял за привычку захаживать в свадебный салон по три раза на день. Света могла болтать без умолку обо всем на свете. А потом просила меня рассказать что-нибудь.

Я хотел казаться мужественней и старше, поэтому-то рассказывал ей про книги Ницше, про его болезнь и нелегкие взаимоотношения с сестрой.

Я знал, что Света была далека от книг и они ей не нравились. Однако она внимательно слушала, и разглядывала меня, и говорила:

– Ты такой умный, какой же ты умный…

Стоит заметить, что Света пользовалась большой популярностью у местных парней. В салон к ней захаживали самые разные мужчины – от простых пареньков-бедняков до уже состоявшихся бизнесменов. Она выходила с ними на перекур, они много смеялись и о чем-то беседовали.

А я сидел в холле гостиницы и с ненавистью наблюдал за чертовыми мужиками, мне хотелось принести кухонный нож и перерезать их всех до одного.

Мне хотелось выбежать на улицу и проорать:

– Она моя!

Но я сидел в холле и играл с портье в шахматы, проигрывал одну фигуру за другой, потому что шахматы перестали меня интересовать, и Ницше меня интересовать перестал.

Светины отношения с мужчинами дальше пустых разговоров не заходили.

Света мне как-то пожаловалась:

– У меня с парнями не получается.

Я спросил:

– А почему?

Она ответила:

– Они все какие-то старые. Мне нравятся молоденькие… такие, как ты, например.

Помню, я выбежал из салона и бежал до самого дома по улице Правды.

Я заперся в спальне и неделю смаковал ее слова. Потом звонил ей на домашний номер и слушал ее прекрасный голос.

Как-то раз я зашел в салон якобы навестить тетю. Света очень обрадовалась и начала рассказывать про то, как тяжело в частном доме без мужика жить. Краны текут, крыша старая – чинить некому. Да и дело тут совсем не в кранах и не в крыше, добавила она.

А потом ушла в подсобку, где стоял холодильник, стол, стулья и хранились ткани в больших коробках.

Из подсобки она сказала:

– Помоги мне, пожалуйста.

Тетя в то время уехала на Украину в командировку.

Я зашел в подсобку, и Света закрыла за мной дверь. Она начала гладить меня по голове, поцеловала в щеку и сказала:

– Ты такой красивый сегодня.

Я жутко испугался, меня начало трясти.

– Что помочь? – спросил я дрожащим голосом.

Она гладила мои плечи.

– Да так, ничего особенного, – сказала она и опустилась на колени.

Я выбежал из подсобки, был конец августа, на следующий день я уехал в Киев. А когда вернулся в Тирасполь на зимние каникулы, то узнал, что Света уволилась из салона и уехала на заработки в Москву, где ухаживала за неполноценным ребенком каких-то богатеев и получала хорошие деньги.

Стоит ли говорить, что я проклинал себя всю жизнь за то, что выбежал тогда из подсобки?

Долгими холодными ночами я лежал в кровати и представлял, что бы случилось, если бы я не удрал тогда, не испугался? Каков дурак! Я буквально рвал на себе волосы, молотил кулаками по воздуху и лез на стены.

Груди ее воображал, понимаете?

Я думал, что через год это пройдет, я познакомлюсь с какой-нибудь девчонкой и перестану сожалеть о той упущенной возможности. Однако это не проходило и жить мне спокойно не давало. Часто, когда мы занимались любовью с Леной, я закрывал глаза и представлял Свету.

Да что там говорить, Свету я любил всю жизнь.

 

10

И вот она сидела за столом. Ничуть не изменилась, не постарела, такая же прекрасная, как и много лет назад.

Я поцеловал ее в щеку, поприветствовал Виктора Марковича крепким рукопожатием и уселся за стол. Мне мигом налили добрый стакан вина, и я осушил его добрым глотком. Затем пошли обычные застольные разговоры, о настоящем, прошлом и будущем. Все пребывали в отличном настроении, а престарелый француз включил музыку и, опираясь на трость, принялся вытанцовывать.

Чуть позже приехали на такси бабушка с дедом. Я поговорил с тетей, и она рассказала, что приехала в Приднестровье, дабы уладить дела с документами и квартирой, которая ей досталась от матери. Я говорил со всеми, кроме Светы. Рядом с ней я превратился в застенчивого пугливого паренька. Виктор Маркович постоянно спрашивал:

– И что ты себе думаешь? Что ты себе думаешь?

Я пожимал плечами и улыбался.

Скажу правду, Леночка, ты совсем вылетела у меня из головы, а если бы я про тебя вспомнил в тот новогодний вечер, то был бы вынужден признаться себе, что совсем тебя не люблю.

Я снова полюбил Свету, боковым зрением я следил за ней: как она ест, как пьет, как раскраснелись ее щечки.

Мой дед, хорошо дав вина, тоже принялся выплясывать рядом с французом.

Француз танцевал прекрасно, даже на своих немощных ногах. Периодически он отхлебывал коньяк из рюмки и что-то кричал на французском.

А тетя смеялась и говорила:

– Жан-Филипп сегодня как молодой! Ох, Жан-Филипп!

Из Киева позвонил отец, он сказал:

– Был у тебя дома. Паспорт лежит на столе. Дурья ты башка. Сейчас буду думать, как тебе его выслать. А даже если вышлю, то пограничники поймут, что ты пересек границу незаконно… и что делать?

Связь оборвалась.

Виктор Маркович предложил мне попробовать самогон с ореховой настойкой собственного производства. Естественно, я, как благодарный гость, не мог отказаться и выпил, пожалуй, слишком много.

Это я понял, когда обнаружил себя танцующим вокруг елки.

Я спросил сидящих за столом:

– Через сколько там Новый год начинается?

Мне ответили:

– Так Новый год уже как час идет!

Я взглянул на мобильный, время показывало час ночи. Ужас какой.

Каждый раз, как Света смотрела в мою сторону или пыталась со мною заговорить, я отворачивался и беседовал с крестной и Виктором Марковичем.

Выйдя на балкон, я закурил. С балкона была видна главная площадь. Площадь наводнили люди, громко играла музыка, на деревянной сцене ведущий кричал нечто нечленораздельное. И в толпе я увидел свою тетку, которая еще днем ушла срывать объявления. Она помахала мне рукой и пропала.

На балкон пришла Света, она попросила у меня сигарету. Я дал ей сигарету и хотел было подкурить, но вместо этого поцеловал ее в губы. Она ответила на мой поцелуй и прильнула ко мне грудью. Как и много лет назад, ее груди были упругими, желанными. Наши горячие языки переплелись.

После долгого поцелуя я спросил ее:

– У тебя кто-нибудь есть?

Она ответила:

– Да так, ничего серьезного. Год замужем провела. Не понравилось. Мы разбежались. Может, со мной что-то не так?

Я снова поцеловал ее.

Она спросила:

– А у тебя на личном фронте как дела?

– У меня никого нет, – соврал я.

– Почему? – спросила она.

– Потому что я всю жизнь только тебя любил.

– Это правда? – спросила она.

И вместо ответа я опять ее поцеловал.

Гости расходились, Виктор Маркович улегся спать, а тетя мыла посуду на кухне и поздравляла кого-то по телефону.

Света взяла меня за руку и повела в ванную.

Мы закрылись в ванной и долго смотрели друг на друга безо всяких там чертовых слов.

– Можно на них взглянуть? – спросил я Свету.

Она стянула свитер, сняла лифчик и показала мне самые прекрасные груди на земле.

В этот момент на мобильный позвонила Лена.

Она сказала:

– С Новым годом, любимый!

Я ответил:

– К черту Новый год. Вся жизнь моя – обман. Я тебя больше не люблю и никогда не любил.