На Новый год я ложился спать только в раннем детстве и трижды – в американской федеральной тюрьме Форт-Фикс. На самом деле в империалистических застенках я провел четыре с лишним года, но, приняв участие в праздновании первого тюремного «праздника непослушания» и чуть не загремев за это в карцер, «умненький благоразумненький» Лева Трахтенберг три последующих года ложился спать, как всегда, в десять вечера и радостно просыпался первого января с мыслью, что сидеть осталось меньше.

…После Дня благодарения и в преддверии Рождества – Нового года дни, к моей большой радости, полетели еще быстрее.

Я ходил на работу в библиотеку, постепенно втягивался в физкультуру и, наконец, занялся литературным трудом.

По вечерам я накручивал бесконечные круги по компаунду, слушая радиостанции из соседней Пенсильвании и окружавшего Нью-Джерси. Мой прозрачный (во избежание контрабанды) пятидесятидолларовый приемник Sony был запрограммирован на 10 радиостанций. Они по-дарвиновски отобрались самым естественным и тщательным образом в первые три месяца.

В декабре в меня лучше всего «входили» праздничные рождественско-санта-клаусовские напевы – знаменитые Christmas carols. Одна из местных станций меняла свое вещание и полностью переключалась на соответствующий репертуар о Христе, снеговиках и «Джингал бэллз».

Я полюбил эти песенки еще со времен моего славного «торгового» прошлого в первые два года покорения Америки.

И в дизайнерском Century 21, и в Toys’R’Us – американском игрушечном гиганте – рождественские распродажи осуществлялись под ностальгическую музыку из детства покупателей. Благодаря такому музыкальному «соусу» доходы двух еврейских кланов увеличивались процентов на тридцать.

Поскольку филадельфийское радио не передавало «В лесу родилась елочка», «Пять минут» или «На Тихорецкую состав отправится», для меня рождественская музыка ни с чем трогательным или домашним не ассоциировалась. И слава богу! Как говорится – no strings attached.

Однако резиденты «Острова Невезения» от этих песенок расстраивались.

Если не сказать больше.

Гангстеры и наркодилеры предпочитали рождественские и новогодние мотивы не слушать. Большинству из них эти песни напоминали о родных «праджектах», герлфрендшах, бесшабашном велферном детстве и соседней круглосуточной едальне Mama’s fried chicken.

Как-то во время ничего не значащей светской тюремной болтовни в очереди в food service, я признался своим чернокожим соседям, что слушаю рождественскую радиостанцию. Реакция фартовых негров меня удивила: «Русский, ты – мягкий (soft). Это не по-гангстерски и не по-зэковски. Cut this bullshit (Завязывай с этой хренотенью)!»

После таких дружеских комментариев своими радиопристрастиями я делиться перестал.

…Уходивший следующей весной на заслуженный капиталистический отдых «главный исправительный офицер» – герр коммендантен Форт-Фикса поддался непозволительному приступу старческого либерализма. Маячащая на горизонте стотысячная пенсия и рождественские напевы что-то замкнули в его голове – старый каратель дал добро на проведение «праздничной недели».

При мне это случилось в первый и последний раз.

Слово «Рождество» политически корректно не употреблялось, дабы никоим образом не обидеть brothers с Кваанзой, еврейцев – с Ханукой и прочих нечестивцев с их странными религиозными заморочками.

Какой-то особенно одаренный дизайнер (предположительно, один из «инструкторов» Отдела образования) слепил десятистраничный праздничный буклет.

На обложке красовался безвкусный, но зато всем понятный аляповатый коллаж: снеговик, Вифлеемская звезда, ясли с волхвами, еврейская минора со звездой Давида и африканские красно-зелено-черные свечи к Кваанзе. Сверху невообразимым шрифтом были выведены слова традиционного поздравления: Season’s Greetings and Happy New Year.

На первой странице буклета вместо «колонки редактора» блистала «колонка коменданта» – обращение главного охранника к американскому и прочему тюремному люду. На двух тюремных языках – английском и испанском – вертухай из вертухаев призывал нас измениться, отречься от преступного прошлого и выйти на свободу с чистой совестью. Далее шли соответствующие наставления от руководства всех тюремных подразделений.

Страница номер пять извещала о главном событии рождественской недели – приезде женского хора из соседнего города Трентона с религиозно-шефским концертом.

Такое событие меня разволновало не на шутку, тем более с переходом на работу в библиотеку у меня появился излишек времени и сил. Совсем небольшой. Идя навстречу Новому году, тюремный естествоиспытатель произвел саморокировку и решил посетить «избранные места» праздничного тюремного фестиваля. В первую очередь – концерт женской самодеятельности.

…В «день Х» спортивный зал Форт-Фикса был забит под завязку. Выдвижные трибуны и их окрестности возбужденно гудели в ожидании «сеанса». В воздухе пахло нездоровой ажитацией и мужским переполохом. Лук Франсуа важничал, настраивая аппаратуру и электроинструменты – организатор шоу, капелланша Флюгер попросила его помочь самодеятельным артисткам.

Я тоже не мог усидеть на месте и мотался между входом, Луком Франсуа, музыкальной комнатой и туалетом. «Пламенный мотор» театрально-концертного администратора Льва Трахтенберга работал на холостом ходу…

Как только на середине джима появились слегка испуганные протестантские певуньи, каторжане застучали ногами, захлопали и заулюлюкали.

Половина зрителей вскочила со своих мест, пытаясь получше разглядеть особ женского пола. Зэки вытягивали вперед указательные пальцы, активно переговаривались, похлопывали друг друга по плечам и время от времени размахивали руками, дабы привлечь внимание той или иной хористки. Двенадцать негритянок и ни единой белой дамы.

Чернокожие дивы в ярко-красных балахонах напоминали мне героинь фильма Sister’s Act. И по формам, и по темпераменту…

Попасто-сисястые певицы выстроились полукругом и по команде одной из «сестер» запели. При этом они пританцовывали, покачивали пышными бедрами и подыгрывали себе руками. После каждой новогодней песни или рождественского гимна тетеньки долго раскланивались и улыбались нам во все 384 зуба.

Спортзал наполнялся все более усиливающимся сексуальным желанием. В условиях тюрьмы и воздержания самая страшная страхолюдина легко сходила за Елену Прекрасную. Об этом феномене предупреждали классики мировой спецлитературы и те, кто отсидел за решеткой хотя бы год.

Знаменитые песенки про красноносого оленя Рудольфа и холодного снеговичка Сноумена разухабистые негритянки спели на одном дыхании – легко и весело. Еще чуть-чуть – и они пустились бы в пляс, как это делала народница Мария Мордасова со своей «Мотаней» или подвыпившие и горластые матроны на двухдневных деревенских свадьбах у меня на родине.

Концерт закончился…

Воодушевленные успехом и раскаленным приемом, солистки хора имени Нельсона Манделы зал не покидали. Спустившиеся с трибун арестантские зрительские массы активно братались с чернокожими толстушками. Как и положено в церкви, тетеньки по-христиански пожимали руки, приговаривая при этом главную мантру: God Bless You.

С именем Бога на устах невинные рукопожатия становились подозрительно долгими, а их интенсивность вызывала у хористок все более продолжительные грудотрясения. Особенно продвинутые и сексуально озабоченные протестанты прикладывались к волонтеркам своей тюремной грудью, забывшей девичью ласку.

Поначалу голосистые манделовки никакого подвоха не заметили – обнять «брата во Христе» считалось абсолютно нормальным. На «воле», но не в тюрьме, где в нью-джерсийскую канализацию бесхозно утекали килограммы невостребованной спермы.

Первыми забили тревогу и почувствовали что-то нехорошее несколько охранявших мероприятие дуболомов. Стараясь сохранять спокойствие, охранники попытались оттеснить напирающих христиан от певуний, тоже начинавших понимать, что к чему. Я отчетливо услышал ментовские команды и их недобрые переговоры по рации. Однако на возбужденных самцов телодвижения ментов никакого впечатления не производили. К зольдатенским указаниям зэки оставались равнодушны, как и трахающиеся в скверике собаки – к крикам своих хозяев.

Изменившиеся в лице гостьи медленно отходили в сторону входной двери в «джим», на пути отклеивая от себя истекавших слюной и похотью разноцветных самцов. Навстречу им вбегали охранники в серой униформе. Из-за наличия ненужных свидетельниц активные боевые действия и обычные карательные акции пока что не применялись. Десяток конвоиров образовали живую стену между хористками и арестантами, улыбаясь одним и строя звериные рожи другим. Бедная Флюгерша со связкой блестящих ключей и «уоки-токами» на боку, размахивая руками, что-то причитала, с кем-то пыталась объясниться и чуть ли не плакала: разрекламированное с такой помпой и пробитое с таким трудом мероприятие так бесславно заканчивалось!

С мольбой в голосе капеллан выкрикивала фамилии с именных бирок, украшавших наши форменные рубашки и брюки: «Johnson… Hewart… Young… Please, stop it!» Это помогало, но слабо. Я начинал подозревать, что подобные религиозные случки, не учитывавшие повышенный гормональный фон заключенных, проводиться больше не будут…

«Предчувствия его не обманули». Как только за сгорбленной капелланшей Флюгер и последней чернокожей певуньей захлопнулась тяжелая металлическая дверь, озлобленные спецназовцы взялись за привычную работу. Из толпы арестантов начали извлекать наиболее активных зэков. Как только один из ментов указывал на очередного нарушителя спокойствия, к жертве воздержания подбегали двое зольдатен, скручивали бедолаге руки и надевали наручники.

Сопротивлявшихся укладывали на пол при помощи резиновых дубинок, джиу-джитсу и мата. Минутой позже, но также неминуемо на их запястьях защелкивались холодные блестящие браслеты.

В правом углу спортзала, рядом с запасным выходом со светящейся табличкой Exit, охрана устроила временное стойло – КПЗ. Через 10 минут там сидели, лежали и полустояли десятка два самых сексуально озабоченных зрителей. Их охраняли четыре разъяренных дуболома с дубинками и рациями.

Я, как и все находившиеся на трибунах зэки, с любопытством и легким испугом следил за разбушевавшимися конвоирами. Мы не двигались со своего насеста и только тихо переговаривались, провожая глазами оттаскиваемого в загон очередного сладострастца. Через полчаса арестованных увели.

Сидящий рядом со мной Лук Франсуа покадрово описывал мне их дальнейшее скорбное путешествие: клетка в лейтенантском офисе – кандалы – проходка лилипутским шагом перед окном дежурного контролера – погрузка под автоматами в зарешеченный спецавтобус – десятиминутная поездка на северную сторону – выкрикивание имени и номера – веселый лай овчарок из К-9 – невеселое приветствие охраны карцерного корпуса – переодевание в оранжевые комбинезоны – конвоирование по гулкому и улюлюкающему коридору – попадание третьим или четвертым номером в двухместный бетонный мешок.

…В тот вечер нас продержали в «джиме» ровно до без пятнадцати десять. Возбужденные концертом, но главным образом последующим коллективным наказанием, каторжане быстро расходились по своим отрядам. Менты были повсюду – у входа в корпуса, на территории, в отрядных «пультах управления». Мой барометр показывал на «бурю», «разборки» и «наказание». Все так и оказалось.

Федеральное исправительное заведение Форт-Фикс закрыли на три дня. Работали лишь столовая и тюремная фабрика «Юникор», выполнявшая заказ правительства и армии. Периодически зэков дергали на «интервью» в спецчасть или к отрядным канцлерам и ведущим. Все остальное не по-рождественски безмолвствовало, включая телефоны и телевизоры, которые нам запретили в отместку за нападение на черных хористок.

Предпраздничной суматохи не наблюдалось: мы с тоской в глазах слушали радио, валялись на койках и выглядывали в грязные окна. Три дня взаперти, с перерывом на подконвойные и поотрядные походы в столовку…

На четвертый день зону открыли. Зэки с радостью первоклашек выскочили на свежий воздух и разбрелись на работу, в школу, больничку, магазин, «джим» и тюремные кружки. До Нового года оставалось еще несколько дней, а соответственно – определенный запас менее торжественных мероприятий, включая и новогоднее украшательство наших скорбных бараков.

Идя навстречу Рождеству и Новому году, администрация зоны объявила межотрядный конкурс на лучший праздничный декор. Не вспомнить советские пионерлагеря с похожими затеями и инициативами я просто не мог. И там, и здесь активисты-поделочники проявляли чудеса изобретательности, создавая шедевры из подручных средств. Вернее, из г… делали конфетку.

Как-то раз, вернувшись из очередного библиотечного «забоя», я зашел в корпус и остолбенел от удивления. В углу главной «телевизионной комнаты» стояла украшенная самодельными игрушками, задрипанная пластиковая елка с редкими ветками и ободранным стволом. В тот момент она показалась мне красивее, чем главная рождественская ель у Рокфеллер-центра в Нью-Йорке. Даже без разноцветных огней, стеклянных шаров и привычного «золота-серебра» произведение прикладного тюремного искусства светилось словно изнутри, напоминая елку из моего воронежского детства.

Это навевало грусть и совершенно ненужную ностальгию.

Небольшие ярко-желтые пузырьки из-под искусственного лимонного сока вполне удачно заменили подвески из хрусталя Сваровского. Вокруг дерева красиво лежали пустые разноцветные коробки для «подарков», украшенные коллажами из рождественских открыток. На зарешеченных снаружи окнах белели вырезанные из кухонных салфеток детсадовские снежинки. Стены «красного уголка» и главного коридора пестрели гирляндами, склеенными из красочных страниц глянцевых журналов. Повсюду пушилась туалетная бумага, выступая в новом для себя «снежном» амплуа.

Тюремная эклектичность, помноженная на мультикультурность и рождественский сюжет, раздвинула границы возможного и невозможного. Дизайнерское воображение в отсутствие самого необходимого породило абсолютно новое направление в оформительском искусстве: «пенитенциарный импрессио-примитивизм».

В тот же вечер в отряд пришла какая-то культурно-массовая комиссия, которая оценивала праздничное пенитенциарное украшательство. На следующий день нам объявили: стараниями отрядных господ-оформителей мы выиграли общетюремное соревнование на лучший дизайн! Поэтому несколько дней отряд № 3638 выпускался на кормежку самым первым.

…Ближе к Кристмасу и Новому году и без того длинные и взрывоопасные телефонные очереди достигали своей критической отметки. Народ явно психовал. Из года в год добрые дяденьки и тетеньки из Федерального бюро по тюрьмам добавляли в декабре сто «праздничных минут». Теперь мы могли говорить не 300, а целых 400 минут в месяц – на все про все 13 с половиной минут в день.

Мне не хватало ни обычных трехсот, ни новогодних четырех сотен. Хоть убей, но я никак не мог понять простой вещи – зачем вообще вводились ограничения на звонки?

Программные заявления тюремного ведомства провозглашали, что власти поддерживали укрепление «связей заключенного с семьей и обществом». За десять дневных минут прослушиваемых телефонных разговоров особо крепких мостов построить было нельзя. Разве что подвесной мостик на соплях и лианах.

Тем не менее в Форт-Фиксе я научился радоваться малому: новой «молнии» на телогрейке, вовремя полученной газете, хорошей песенке по радио и даже пресловутому солнышку над головой.

Полтора часа дополнительного декабрьского общения с семьей и друзьями з/к Трахтенберг воспринял с умилением и холопской благодарностью: «Спасибо, люди добрые, – не ждали-с. Премного благодарны!»

Послабления наблюдались и в visiting room – помещении для свиданий. В рождественско-новогоднюю декаду (с 23 декабря по 2 января) «свиданка» работала сверхурочно – с 8 утра до 8 вечера. Менты тоже обожали такие поблажки – за дополнительные часы государство платило вдвойне. Поэтому некоторые вертухаи-стахановцы колымили сутки напролет, перетекая из одной смены в другую. Я их узнавал не только по звону ключей-вездеходов, но и по запаху пота, смешанного с дешевым дезодорантом Old Spice и позавчерашним перегаром от «Будвайзера».

Не остался в стороне от рождественской перестройки и наш скорбный тюремный ЦУМ. «Лимит» увеличили и в «ларьке» – с 290 до 340 долларов в месяц.

Бакалея-гастрономия-галантерея пополнилась «праздничным ассортиментом»: поздравительными открытками, медовыми пряниками, печенюшками, чипсами и конфетками.

Взращенные на «джанкфуде» американцы и подсаженные на него иммигранты с восторгом забивали свои шкафы красочными хрустящими упаковками со снеговиками и снежинками.

Под воздействием всеобщего обжорства и запаха чеснока из праздничных тюрь я тоже иногда срывался с намеченного Светлого Пути.

Как-то раз, еще за месяц до Нового года, после очередной четырехчасовой проверки в камере номер 315 состоялся расширенный «совет коллектива». Все «базары» проходили сразу же после пересчета, когда все находились на своих местах еще минимум полчаса.

– Братишки, приближаются праздники… Предлагаю сброситься, кто сколько может, и вместе поужинать… Никаких гостей, только сокамерники! Приготовление еды я беру на себя, – объявил чернокожий филадельфиец Флако, получивший 15 лет за вооруженные нападения на уличных наркоторговцев.

Инициативу Флако о проведении праздничного ужина поддержали 11 из 12 обитателей камеры.

30 декабря с раннего утра закипела работа. Мы жарили-парили в меру тюремных возможностей и 15-долларового вступительного взноса.

Технология варки практически любого горячего блюда оказалась совсем непростой и требовала особого мастерства. В пластмассовое половое ведро наливалась вода и вставлялся самопальный и запрещенный кипятильник. Предназначенные для приготовления продукты укладывались в «тройной» целлофановый мешок и аккуратненько опускались в бурлящий кипяток.

Выставлялись дозорные, включался секундомер, и через полчаса тюремная паста «альфредо» была готова.

Технология осталась без изменений и в тот декабрьский день.

Украденные из столовки жирненькие макарошки «зити» были тщательно перемешаны с доступными специями и кусочками консервированного лосося и тунца. Аппетитная паста благоухала молочно-чесночно-овощным соусом. На десерт Флако и его помощники подали холодную кока-колу и приторно-сладкий компот.

Праздничное меню радовало и глаз, и желудок. Я в очередной раз убедился, что вкусная еда в тюремных условиях с успехом заменяет все плотское и запретное.

Кто-то сидел на шконках, кто-то на колченогих стульях и торжественно, как на дипломатическом приеме, пережевывал рождественский ужин.

Витиеватая джентльменская беседа неспешно вращалась вокруг проблем мирового гангстеризма, преступлений и наказаний, а также новогоднего чемпионата в тюремном «джиме».

Ленивые затейники из Recreation Department подогнали под Рождество и Новый год финальные игры по мини-футболу и баскетболу. В соккер играли латиноамериканцы, африканцы и европейцы, в баскетбол азартно дулись местные негры. То же касалось и зрителей – кто на кого учился и кто к чему привык.

Я продолжал выгуливаться по холодному и ветреному компаунду, слушая американское радио и периодически напевая по-русски о рождении елочки в лесу.

Герр коммендантен не забыл и о любителях «тихого отдыха». Для них проводились тюремные турниры по шахматам-шашкам, нардам и домино. Вокруг седовласых игроков, совсем как в российских парках и скверах, собирались молчаливые болельщики и ценители старинных игр. Шумели лишь доминошники – преимущественно ямайцы, доминиканцы и кубинцы. Самая простая из всех игр почему-то вызывала самую большую ажитацию.

Картежники всех мастей – профессиональные каталы и любители – тоже участвовали в форт-фиксовском «празднике жизни». Из дальних берлог («тихих» комнат, двухместных «медицинских» камер и теплых каптерок) на свет божий вылезали игроки в бридж, покер, спейдз и пиннакл. Раз в год они забывали про корысть и катали не ради «гешефта», а во имя олимпийского духа. Победитель чемпионата получал официальный «Диплом лучшего игрока в карты» и фотографию на спортивную доску почета.

Слава богу, я азартные игры не жаловал – хотя бы к чему-то засасывающему я оставался равнодушен. Зато много раз видел, как каторжане (американцы и басурмане) влезали в многотысячные долги. За ночь в тюремных казино перетекали десятки и сотни долларов. Проигравший расплачивался тюремной валютой, походами в «ларек» или настоящим денежным переводом на лицевой счет победителя. Разорившиеся и неспособные платить фуфлыжники-банкроты сдавались под защиту ментов и уходили в карцер «по собственному желанию».

В «дырке» демократично уживались не только хулиганы – драчуны – нарушители спокойствия, но и те, кому угрожала расправа. Администрация зоны не дискриминировала никого: разоблаченные стукачи, картежные должники, растлители малолетних и злостные хулиганы содержались в абсолютно одинаковых условиях «особо строгого режима».

…Вечером 31 декабря в многострадальном спортзале состоялся еще один праздничный концерт. На этот раз приглашенными актерками уже не пахло. Как и в «Карнавальной ночи», постановка была осуществлена собственными силами – мужским зэковским коллективом.

С раннего утра Лук Франсуа Дювернье и я кантовали громоздкие репродукторы, разматывали и подключали провода, выставляли звук и настраивали инструменты. Выполняя роль «мальчика на побегушках», я радовался знакомой суете, периодически забывая, где нахожусь.

Чтобы придать концерту художественной самодеятельности правильное направление и выделить его из бренных буден, к делу опять подключились тюремные продюсеры из «Службы капелланов»…

Перед парадом-алле местных ВИА коллектив «раскаявшихся» заключенных разыграл поучительную пьесу о Создателе и грешниках. Здоровенный лысый негр с лисьей физиономией играл Господа Бога. Он был одет в темно-синюю мантию выпускника тюремной школы.

Подобные накидки выдавали на два часа всем зэкам, получившим в застенках среднее образование. «Ученые мужи» получали дипломы, фотографировались на фоне американского флага и возвращали непривычные костюмы на склад – дожидаться следующего выпуска.

По протекции капелланши Флюгер для «Отца, Сына и Святого Духа» сделали исключение. На черной блестящей макушке Господа торчал вырезанный из светло-коричневого картона нимб. Совсем как у рассеянного дедушки Бога в веселом атеистическом спектакле театра кукол Сергея Образцова.

По ходу забавной тюремной постановки к чернокожему Создателю подбегали грешники: наркоторговец, вор, гангстер, алиментщик, пьяница и наркоман. Каждый из них просился в рай, но после пятиминутной «терки» и под одобрительный смех неприхотливых зрителей справедливый дедушка отправлял их в ад.

Я давно не видел столь живой реакции у «достопочтимой публики» – ни в Америке, ни в России. Разве что у детишек в цирке при виде красноносых клоунов, лупящих друг друга поролоновыми дубинками. Такого эмоционального сюрприза от международной братвы я не ожидал.

Следом за религиозным спектаклем начался сам концерт.

Ансамбль сменялся ансамблем. У каждой группы были свои поклонники, не пропускавшие ни одной репетиции любимого коллектива в music room. Они-то и устраивали овации своим кумирам, заводя весь зал.

Дабы порадовать своих земляков, пуэрториканская меренге-рок-группа Caballeros Latinos пошла на неординарные меры. Под выкрики смуглокожих зрителей шестеро возбужденных зэков вынесли солиста на руках. Народ неистовствовал, менты напряглись. Все еще помнили историю с недавними хористками.

Тюремный Энрике Иглесиас с ходу подхватил микрофон и слился с толпой в музыкальном экстазе. Радостные «испанцы» вскочили на ноги и задергались под его ритмичное пение, пританцовывая, хлопая и подпевая…

Англоязычный контингент традиционно поддерживал и бисировал Classic Fusion, рок-группу моего доброго наставника Лука Франсуа. В отличие от «кабальеросов» он держался с достоинством и не заигрывал со зрителями, явно зная себе цену. Форт-фиксовские рокеры играли популярную классику от «Битлз» до «Роллингов». Я эту музыку любил, поэтому радовался знакомым песням, как ребенок.

Остальные коллективы у зэков массовым успехом не пользовались и напоминали колхозные ВИА времен моей молодости.

…Через полтора часа «усталые, но довольные» мы расходились по своим отрядам. Ибо через несколько часов наступал Новый год – праздник, который любили все!

Во всех отрядах начались праздничные арестантские гулянья. Особого участия я в них не принимал, стараясь быть лишь сторонним наблюдателем. По совету старожилов з/к Трахтенберг на время превратился в «умненького, благоразумненького Буратино».

Народ ударно бухал – кто в одиночку, кто в компании братьев-разбойников. Небольшая пластиковая бутылочка из-под пепси с отвратительнейшим вонючим самогоном стоила от 10 до 50 тюремных долларов. «Табуретовку» гнали буквально из всего – хлеба, сока, фруктов, овощей, консервов – кто во что горазд.

Попавшихся на самогоне (или того хуже – наркотиках) немедленно отправляли в многомесячное турне в карцер, лишали всех «привилегий» и части условно-досрочного освобождения. В новогоднюю ночь у тюремного штаба на всех парах и «запасных путях» стоял зарешеченный автобус местной «спецмедслужбы».

В новогоднюю ночь мои фартовые сокамерники – Эм-Ти, Флако, Рубен и Чанчи – оторвались по полной программе. Высосав по вожделенной бутылке апельсинового самогона, приправленного для цвета и вкуса малиновым концентратом, они с удовольствием влились в отрядный «праздник непослушания».

Ближе к полуночи народ потянулся вниз на первый этаж, в празднично украшенную «главную ТВ-комнату». И гангстеры, и негангстеры.

Только в эту ночь заключенным официально разрешалось лечь спать позже обычного.

Оба телевизора настроились на канал АBC, Аmerican Broadcasting Corporation, традиционно вещавший в прямом эфире с нью-йоркской площади Таймс-Сквер.

Возбужденные каторжане в Форт-Фикс и беззаботные гуляки в Нью-Йорке ожидали одного – «падения» по специальному «рельсу» огромного хрустального шара. Как только сверкающий огнями исполин касался земли, в Америке наступал Новый год. Традиция New Year Ball заменяла американцам звон кремлевских курантов под неувядающий гимн композитора Александрова.

Время от времени в забитое узниками помещение заглядывали дежурные менты. Периодически они вылавливали в толпе особо радостные экземпляры и отправляли их в отрядный ЦУП – «офис надзирателя». Всем попавшим под подозрение зольдатен предлагал «подышать в трубочку» – сдать экспресс-анализ на алкоголь. В отличие от привычного гаишного устройства супер-пупер-аппарат напоминал небольшой пистолет, в «дуло» которого надо было произнести пару слов. После пятисекундного «интервью» на ручке тюремного гаджета загоралась соответствующая лампочка – красная или зеленая.

…Ночь с 31 декабря на 1 января выдалась на редкость горячей.

По давнему циркуляру из центра обычная полуночная проверка личного состава передвигалась на два часа ночи. До этого же времени горели все отрядные телевизоры – народ «гулял по буфету» и смотрел американские «Голубые огоньки».

Без десяти двенадцать в основной телекомнате скопилось человек сто пятьдесят. Зэки почти касались друг друга, хотя тюремный этикет не допускал этого категорически.

Коридоры первого этажа заполнились разбойниками и бандитами в состоянии повышенной ажитации. Переворачивалась последняя страницы календаря, уходил в прошлое еще один год за решеткой, свобода становилась ближе и реальнее…

Разноцветные заключенные отряда № 3638 вместе со слащавой парой эй-би-сишных дикторов громко и самозабвенно отсчитывали последние секунды: «Ten, nine, eight, seven…» Как только нью-йоркский шар окончательно опустился и зазвучала праздничная сирена, вокруг меня случилось массовое умопомешательство!

Какие там брызги шампанского, какое там загадать желание, какие там «Карнавальная ночь» и «Ирония судьбы»! Извергся Везувий, закончилась Пуническая война, состоялось небольшое монголо-татарское нашествие в сочетании с «Маршем миллиона афроамериканцев на Вашингтон».

Толпа возликовала!

Мизерабли всех пород и экстерьеров оглушительно заорали «Ура» как минимум на пяти языках. Крик не стихал несколько минут.

Я и сам заразился.

Обрадованные узники начали бросать в воздух все, что попадалось под руку, – бейсбольные кепки, пропахшие потом футболки, пластиковые миски, ботинки и даже стулья.

Какой-то карбонарий из «умников» перевернул один из столов, за которым зэки с утра до вечера играли в карты. Дурной пример оказался заразительным – в течение пары минут на дыбы встали все столы первого этажа! По бараку прошел Мамай. Человеческое море и «плавающие» в нем посторонние предметы двигались в новогоднем броуновском движении. Я уже ничего не понимал.

В 12.15 ночи, к довершению печальной картины коллективного сумасшествия, какой-то идиот сорвал пожарную сигнализацию.

Пренеприятнейший рев мог дать фору реактивному двигателю челнока «Коламбия». Замкнутое бетонное пространство с невысокими потолками усиливало эффект конца света – звук детонировал от стен и разрушал до основания остатки зэковских мозгов.

Я обеими руками, совсем по-детски, зажал уши и выбежал в мигающий пожарными огнями коридор. По нему уже шлындали злые на весь мир зольдатены и загоняли каторжан по камерам. Слившись с толпой беженцев, я просочился в свою камеру, не раздеваясь, залез под одеяло и притворился спящим.

Ровно через минуту дверь распахнулась от громкого удара подкованного ботинка. На пороге стояли два дуболома и пытались рассмотреть наши лица.

«Вставай, пьяная тварь, по тебе „дырка“ скучает!» – вежливо обратились они к «хорошенькому» и слабопонимающему что к чему итальяшке Джону. Вслед за ним в «спецмедслужбу» отправили доминиканца Эдама.

Я слышал крики охранников, доносившиеся из коридора и соседних камер, – зачистка шла ударными темпами. Любитель потусоваться Л. Трахтенберг избежал праздничной экзекуции просто чудом.

В ту незабываемую ночь только из моего отряда в карцер загремело человек сорок. Старожилы такого припомнить не могли – обычно менты закрывали глаза на новогоднее «безумство храбрых».

…Часам к четырем утра мой «билдинг» начал постепенно приходить в себя. В ватерклозетах опять закурили злые табаки и марихуану, а из кабинок снова раздавалось еле слышное чириканье по контрабандным мобильникам: «Happy New Year, baby!»

За окном лаяли собаки охраны.

Падал новогодний снег…