Невозможно вытащить себя за волосы из болота – а именно этим Марина и занималась. К единственному человеку, который мог помочь ей в этой бесконечной борьбе, – к Валерии! – обратиться было бы немыслимо. Приходилось справляться самой, а получалось плохо: на ее собственную боль накладывалась Лёшкина, и получался замкнутый круг. Она металась в нем, как загнанная белка.

Она часто уходила в ванну, где горько плакала под заглушающий шум воды. Она боялась за Лешего, боялась его потерять. Она видела, как похожа на него черноглазая темнокудрая Муся, и Ванька – Ванька, ее собственная копия! – тоже был вылитый отец: так же ходил, так же садился, так же морщил лобик и сдвигал светлые брови, так же держал ложку. И опять принималась втихомолку плакать.

Ночью бессонница держала их обоих за горло, но они делали вид, что спят, а печальные мысли витали над ними, не рассеиваясь и не улетая. Иногда Лёшка тихонько вставал и уходил в мастерскую, и тогда нагретая постель – ночи стояли жаркие – казалась Марине холодной, как лед. Потом она догадалась наводить на Лешего сон – он мгновенно проваливался в тягучее забытье, сквозь которое слышал иногда, как негромко плачет рядом Марина, но проснуться не мог. А ей так было легче: оставалась только собственная боль.

Она рассматривала Лешего и думала: «А он постарел – вон морщинки у глаз, и на лбу. Но все равно красивый, а я и забыла, присмотрелась, привыкла…» И, не касаясь, легко проводила пальцами надо лбом, над глазами – разглаживая морщинки, очерчивая брови, линию носа и губ, обводя скулы, шею и плечи. Один раз нечаянно прикоснулась, и он тут же, повернувшись во сне, привычно обнял ее, прижавшись всем телом – Марина попыталась тихонько освободиться, но он только сильнее обнял и уткнулся носом ей в плечо, положив руку на грудь. Остаток ночи она не спала, изнывая от желания, но даже этот жар не смог растопить ту ледяную стену, что стояла между ними.

Редкие моменты близости не делали их ближе, а словно разводили все дальше, настолько не похоже было это осторожное соитие на настоящую страсть. Имитация, подделка. Дожили! Разговоры у них не очень получались – оба боялись высказать все, что наболело, а Марина не раз срывалась – только было Леший пристроился с чувством ее поцеловать, как она оттолкнула его руку:

– Ну, скажи – чем? Чем она тебя взяла, чем держала? Что у нее такого есть, чего у меня нет? Ну – молодость, свежесть, понятно. Но таких – полно вокруг. Сексом? Что, минет хорошо делала?

Леший чудовищно покраснел и закрыл глаза, сморщившись, как от удара – не увидел, как по лицу Марины прошла легкая судорога.

– Марин, вот это действительно… удар ниже пояса! Давай, добивай меня. Господи, я и так не знаю, как жить от стыда…

– Ладно, прости. У меня воображение чересчур богатое – картинки сами в глаза лезут. Я представила, как она…

– Перестань!

– Так меня чуть не вырвало.

Леший посмотрел Марине прямо в глаза:

– Да, ты права. Этим и держала. Ничего духовного – душевного! – между нами не было, один голый секс. Физиология, как ты говорила.

– Что ж, выходит, я как женщина хуже?

– Марин, ну что ты говоришь. Ты… Ты одна такая, ты… Тебе равных нет.

– Равных нет… А что ж понесло тебя туда?

– Я не знаю.

– Не знает он…

– Ты, может, и не поверишь, но я на самом деле очень сильно мучился, правда.

– Это ты мучился?

– Марин, я понять не мог, что со мной! Она же мне никогда не нравилась, Кира эта. Ты же помнишь, как я заходился от нее. Просто в ярость впадал.

– Помню, конечно.

– Марин, я ведь не бабник, ты знаешь. Я тебе никогда не изменял, я правду говорю.

– Я знаю.

– А у меня возможностей было – выше крыши. Ну, конечно, поиграть я люблю…

– Это точно.

– Но это все театр, игра на публику, а когда тебя рядом нет, мне и неинтересно.

– Так ты меня дразнил, оказывается?

– Конечно! Разве ты не знала? Ты же мне всегда подыгрывала! А тут… Марин, я не буду оправдываться: у меня всегда выбор был, с самого начала – видел, к чему дело движется. Но не хотел видеть. Не мог противостоять, понимаешь? Она меня как-то… не знаю…

– Загипнотизировала, что ли? Как кролик – удава? Тьфу, удав – кролика?

– Как кролик – удава, вот именно. Даже звучит смешно. Но я не искал с ней близости, правда. Я понимаю, как это выглядит: взрослый дяденька жалуется на маленькую девочку: это все она, я тут ни при чем, она сама пришла, она меня совратила! Самому противно, Марин, но так примерно и было. Я ей сопротивляться совершенно не мог. И оборвать не мог. Вообще допускать такого не должен был, но раз уж случилось, надо было сразу прекратить. А я… Когда домой ехал после первого раза – ты не представляешь, как я боялся! Думал: сейчас только дверь открою – и все, мне не жить. А ты…

– А я и не заметила!

– Да. Не заметила. Ты знаешь, меня это просто потрясло! Я, наверное, надеялся, что ты это сразу прекратишь…

– Я, значит, виновата! Да ладно, шучу. Конечно, виновата. Похоже, я на тебя вообще не смотрела, даже просто – глазами. Значит, виновата. У меня одни дети на уме были. А потом, знаешь, это еще с самого начала пошло, когда я экспериментами чересчур увлеклась: я потом так отодвинулась, чтоб, не дай бог, к тебе в мысли ненароком не влезть, что перестаралась, похоже. Любая обычная женщина бы заметила: что-то неладно! А я со своим ви́дением…

– Ты знаешь, мне иногда даже казалось, что она тоже может, как вы с Валерией.

– Да ладно!

– Марин, ты не представляешь, как она меня держала. Я на тебя иногда ворчал – на поводке меня водишь. Это я, дурак, еще не знал, что такое настоящий поводок да жесткий ошейник. Так что ты меня спасла. Нас – спасла.

– Интересно. Похоже, на самом деле умеет. Что же Валерия-то не видит?

– Мне кажется, она научилась очень хорошо закрываться от матери. Как я Валерии боялся! Я ее за километр обходил! Кира ничего не боялась. Ты знаешь, я сейчас вроде как в себя пришел, а вспомню – вздрагиваю: как будто у нее в руках был пульт дистанционного управления! На кнопку нажмет, и все – уноси готовенького.

Марина усмехнулась:

– Лёш, да это любая женщина может. Только одной это не нужно, а другая не умеет. Очень просто мужика с ума свести. У вас реакции прямые, непосредственные. Действительно, как кнопку нажать. Это к нам надо полями-огородами пробираться.

– Вот давай ты мне расскажи про кнопки. Это откуда ж у тебя такие знания?

– Из личного опыта!

– Ага! На мне тренировалась?

– На ком же еще.

Они пытались улыбаться, глядя друг на друга, но лицо Лешего все еще горело, а у Марины никак не уходила из сердца обида. Все время вилась в голове, как назойливая муха, строчка: «Встала Обида в силах Дажбожа внука». Что это – «Слово о полку Игореве», когда-то на спор выученное наизусть? Встала Обида – встала и стоит, не уходит. Все ее раздражало, и однажды так взбесил страдальческий Лёшкин вид, что она вспылила:

– Знаешь что, возьми себя в руки, наконец. Что, я тебя еще и утешать должна? А то давай, я тебе изменю, может, тогда страдать перестанешь.

И Марина выскочила из спальни, хлопнув дверью, а Лёшка в ярости разбил зеркало, запустив в него будильником. Но уж лучше ярость, чем вечное уныние. И как тогда, в первый день, Марина металась по кухне в поисках ножа, так и теперь она металась – искала себе хоть что-то в помощь – и не находила. Здесь, в городе, было так мало помощников: худосочные, еле живые деревья не спасали, лунный свет бесполезно лился в душу, не очищая, и даже уличная кошка шарахнулась от нее, как от прокаженной.

Однажды Марина зашла в церковь. Служба еще не началась, почти никого не было в храме. Две черные женщины за прилавком с образками и крестиками о чем-то раздраженно переговаривались, но, завидев Марину, примолкли. Купила свечи, расставила, как могла, подождала – но ни один образ не откликнулся на ее немой призыв. Спаситель смотрел строго, Богородица – печально. Слов молитвы она не помнила, стояла просто так: попыталась настроить душу и снова погрузиться в то облако светлой любви, которое накрыло ее когда-то в Кологривском храме, когда она второй раз поехала в Лёшкину деревню. Леший не хотел брать Марину с собой – именно там, в Афанасьево, она и прыгнула в омут реки Кенжи. Но Марина чувствовала, что ей нужно вернуться к омуту – чтобы вырваться из него навсегда…

Маленькая старушка ходила у нее за спиной, собирая огарки свечей, прошел молодой дьякон, помахивая паникадилом, громко заговорили женщины, пришедшие подавать записки, другая старушка заворчала у нее за спиной:

– Ишь, стоит и лба не перекрестит! Ходют, басурманки, платка не повяжут!

Марина вздохнула и пошла к выходу: «Басурманка я, басурманка. Вот зачем Богу нужно, чтобы непременно в платке? Зачем?» Она присела тут же, в сквере, на скамейку. Долго сидела, размышляла, рассеянно гоняя кончиком туфельки камушек – вспоминала последнюю поездку в Афанасьево, Кологривскую церковь, икону «Утоли моя печали» и отца Арсения, который помог ей разобраться в собственной душе, окончательно простить себя за смерть Дымарика и обрести понимание своего предназначения.

Подбежал голубь – смотрел то на нее, то на камушек, поворачивая голову набок. Потом прилетели два воробья. Марина порылась в сумке, нашла обломок печенья в бумажной салфетке – откуда он взялся? – стала крошить птицам. Голубь семенил на красных лапках, а шустрые воробьи успевали подлетать раньше, набрасывались на крошки.

Марина вдруг вспомнила, сколько раз сидела так в парке на Фрунзенской, поджидая Дымарика: «Надо же, как будто не со мной это было! Его жена нас там увидела, а мы и не знали. Или он знал, только мне не говорил? Как я могла в такой лжи жить! А ведь Светлана простила Дымарика и меня простила. А сколько лет она жила с этой тяжестью, с этой болью!..» Марина замерла, приоткрыв рот, она наблюдала за голубем, который топтался рядом, вытягивая шейку и прилаживаясь, как бы выхватить остаток печенья. «Так что же это получается? Теперь я – на месте Светланы. И мне надо… мне надо простить Киру?» Эта мысль смутила Марину: «Как это возможно?» При одном воспоминании о Кире ее охватывала яростная – до тошноты! – темная ревность.

Марина не понимала: как она могла не заметить того, что происходило у нее на глазах? Где было ее знаменитое ви́дение? Почему она не чувствовала опасности – не поняла, что девочка давно выросла, и не считала Киру соперницей? Марина верила Лёшке: он никогда сам не бегал за бабами, не искал приключений на свою голову – наоборот, избалованный с юности женским вниманием, был весьма разборчив, а после неудачной первой женитьбы стал и вовсе осторожен, хотя пококетничать любил. Иной раз он с хохотом рассказывал Марине о своих приключениях, а от одной заказчицы, всерьез решившей заполучить его, Марина даже его спасала.

Она в таких случаях делала королевский выход – школа Валерии не прошла даром, Лёшка так это и называл: давай, покажи им Валерию! Марина входила, и все мужчины тут же вставали – даже те, кто отродясь не поднимался при виде дамы. Лёшка, внутренне веселясь, представлял ее гостям: Марина подавала руку для поцелуя, а женщинам так улыбалась, окидывая их быстрым взглядом из-под длинных ресниц, которые ради такого случая даже красила, что редко кто из охотящихся за Лёшкой не чувствовал полную безнадежность своих попыток.

Она не делала ничего особенного, но любые переговоры с заказчиками проходили успешней, когда она на них присутствовала. Леший развлекался, наблюдая за тем, как напряженно следит за ее порхающей рукой лысоватый прижимистый немец: Марина, разговаривая с ним, делала вид, что хочет дотронуться до него, но так и не дотрагивалась. Однако немец вздрагивал, словно кожей чувствовал электрический разряд – а может, и правда чувствовал. «Колдунья, – думал Лёшка, любуясь Мариной, – русалка!» И подмигивал ей незаметно, а она, смеясь глазами, прикусывая губу, – в этот момент они оба вспоминали, как только пару часов назад Марина стонала в его объятиях.

Как, когда это произошло, что Леший перестал любоваться ею, перестал хватать в охапку и целовать? Когда последний раз они шептались в полумраке спальни – Марина смеялась, а он ласкал ее вздрагивающую от смеха грудь? Когда все между ними стало так обыденно, привычно и скучно, что понадобилась Кира, чтобы вспомнить былую страсть и нежность?

Марина жила, все время словно проверяя языком ямку во рту от вырванного зуба – болит? Не болит? Зажило? Нет, не заживало, болело. Не отпускало. Марина и раньше плохо справлялась с собой – она, которая одним прикосновением снимала чужую мигрень, сама порой сутками мучилась от головной боли, пока не помогало что-то постороннее, неожиданное, что подталкивало к выходу из замкнутого круга боли. Иногда это было стихотворение, иногда цветок, иногда звонкий голосок случайно залетевшей на балкон синицы. Марина знала, что от всего есть лекарство, надо только его найти – и не находила…

Пока Марина предавалась размышлениям, пошел дождь, и она, раскрыв зонтик, побежала к троллейбусной остановке – там на лавочке сидел высокий бородатый мужчина. Марина взглянула мельком, потом, нахмурясь, посмотрела пристальней: Арсений? Отец Арсений? Она не верила своим глазам – вот только что, какие-то полчаса назад она о нем думала! Арсений был в обычной одежде, а длинные волосы, завязанные в хвост, убрал под воротник, но все равно сразу было видно священника. «А поседел-то как! – подумала Марина, разглядывая его. – И мрачный…»

– Марина! – сказал отец Арсений и поднялся. – Марина Злотникова. Надо же. Рад вас видеть.

– Здравствуйте! Откуда вы в наших краях?

– Да вот, приехал по делам. Как вы поживаете?

– Спасибо, у меня все хорошо, – совершенно искренне ответила Марина, потом вспомнила про Лёшку: – Ну, почти хорошо. Так, неприятности небольшие. А я много думала о вас. Вы мне так помогли. И я… Вы знаете, что со мной случилось – там, в деревне? Не знаю, как это назвать… Я увидела… свет. – Лицо Марины озарилось улыбкой: она вспомнила свое невероятное переживание, когда на крутом берегу Кенжи все ее существо наполнилось Любовью и Светом, да так, что она едва не воспарила над землей!

– Рад за вас! И я вас вспоминал. Жаль, что нам больше не довелось пообщаться.

– Может быть, нам пойти куда-нибудь? Кофе выпьем, поговорим? Или… вы заняты, наверное?

– Нет, ничем я не занят.

– Послушайте! А пойдемте к нам в гости? Правда, пойдемте!

– Ну, пойдемте. Спасибо.

– Вы надолго в Москву?

– Послезавтра уезжаю. Я тут… у родственников.

Марина чувствовала идущую от него волну черной тоски – что-то произошло с ним… с его ребенком? Он посмотрел, наконец, ей прямо в глаза – и Марина ужаснулась увиденному: боже, какое горе! И тут же представила, что было бы с Лёшкой, с ней самой, если бы – не дай бог! – что-то случилось с детьми. Сразу таким неважным показалось все то, что мучило ее в последнее время, таким несущественным.

У Арсения покраснело и сморщилось лицо, он заплакал, прикрывшись рукой, а Марина лихорадочно заметалась в поисках носового платка. «Почему у меня никогда его нет, почему?» Нашла пачечку бумажных, трясущимися руками вытащила один, стала совать Арсению. Она не знала, что делать: если бы он не был священником, давно бы уже обняла, чтобы утешить, а так… можно ли?

– Простите! Год прошел, а все никак…

– Да разве можно привыкнуть? Чем, чем я могу вам помочь?

– Уже помогаете. Спасибо! Вот поплакал с вами, а то и не с кем.

– А как?.. Даже спросить боюсь… Как матушка ваша?

– Плохо. Вот приехал, хотел узнать, как дело мое – я сразу прошение подал о переводе, но что-то не движется. Не может Наташа там больше жить, реку эту видеть не может, город. В Москву уехала, к матери. А мне тоскливо одному. Ей-то тяжелее, чем мне, я понимаю.

– Конечно, она мать.

– Да, мать. Но мне вера помогает, а она… Она-то и всегда больше в меня верила, чем в Бога, а теперь совсем…

– Ожесточилась?

– Да.

– А вы?.. Не ожесточились?

Арсений посмотрел на Марину.

– Вы же не думаете, что я служил Богу, надеясь на его особое ко мне отношение?

– Нет.

– От несчастья никто не застрахован, никто. Эх, если б нам удалось в другое место перевестись! А там все о нем напоминает, и река везде видна, куда ни пойди…

– Он… утонул?

– Да.

– А сколько ему было?

– Семь лет. Один у нас был, единственный. Наташа больше не может родить…

– Горе какое…

И Марина заплакала сама. Они так никуда и не ушли с этой лавочки – все сидели в стеклянном закутке, все говорили и говорили. Дождь прошел, троллейбусы подъезжали, с шипением раскрывали двери, кто-то входил-выходил, а они ничего не замечали.

– Совсем я вас заговорил, простите. У вас же дела, наверное.

– Нет, нет, ничего. Я все думаю, как бы помочь вам.

– Да чем тут поможешь.

– Вы ведь не захотите, чтобы я с вами туда пошла?

– Куда?

– Ну, туда. Как это у вас называется? Управление делами? А я могла бы помочь прошение ваше сдвинуть. Да вы и сами могли бы, но вам нельзя, для себя нельзя, а мне можно.

– Нет, я не знаю… Это как-то… Да и странно будет выглядеть, если вы со мной придете. Они спросят: «Кто это?»

– Да не спросят. А спросили бы – я ваша духовная дочь, разве не так?

– Так, но… Нет, это как-то нехорошо. А что бы вы сделали? – спросил он вдруг с любопытством.

– А вы не знаете? Вы же сами это делаете!

– Я?

– Со мной вы что сделали? Вы меня привели к раскаянью, разве не так? А я ведь сопротивлялась.

– Так, но…

– Вот и я! Не так мощно, как вы, да и цель другая, но я могу… подтолкнуть. Вот представьте, в метро, например – сидит молодец, а над ним старушка стоит, он место не уступает, потому что ему стыдно. Да-да, стыдно! Подросткам это трудно. Можно ему вслух сказать: «Встань-ка, пусть пожилой человек сядет!» А можно изнутри подтолкнуть, чтобы он перестал стыдиться хорошего поступка и с радостью это сделал. Вот как-то так.

– Интересно. Какая вы, надо же…

– Вы же сами меня напутствовали любовь нести в мир! Вот я и пытаюсь… по мере сил.

– А в Бога по-прежнему не верите?

– Я верю. Вы знаете во что.

– В Любовь, да.

– Но в церковь… уж вы простите меня. В церковь не верю.

Арсений только вздохнул. Марина задумалась:

– Ну ладно. Пойдем другим путем. Вам все равно, где служить?

– Все равно. Хоть в Тьмутаракани.

– Сейчас я позвоню. Есть один человек. Может, мы сегодня и…

Марина позвонила Валерии и после разговора с ней улыбнулась Арсению, который смотрел на Марину с удивлением и надеждой:

– Сейчас, она мне перезвонит… Ага!

И они поехали к мужу Валерии Анатолию в офис.

– Сама. Сама с ним поговоришь, – сказала Валерия. – Что ты его боишься? Он все сделает.

Марина действительно побаивалась Анатолия – крупный, мощный, молчаливый, воплощение власти и силы, он был значительно моложе Валерии и относился к ней с трепетной заботливостью. Но Марина чувствовала исходящую от него волну мужского интереса к ней и потому слегка трусила. В офисе они оробели оба – их передавали с рук на руки, от одной секретарши к другой, пока не ввели в кабинет Анатолия. Он встал, встречая их, потом усадил и спросил:

– Ну что, может, для начала чаю подать? Или кофе? Марина?

– Спасибо, с удовольствием. Я бы кофе выпила.

– А я не откажусь от чая. Спасибо.

– И… Анатолий Владимирович, можно каких-нибудь бутербродов, а то отец Арсений не обедал.

– Да что вы, не утруждайтесь!

Анатолий рассматривал их с еле заметной усмешкой в глазах:

– Марина, что ж ты меня по отчеству величаешь, чай, не чужие. Интересно, я сам-то обедал? Вроде бы нет. Тогда, может, быстренько поговорим, а потом пообедаем вместе?

Марина ощутила легкую панику, да и отец Арсений заволновался:

– Благодарствуйте, но не смогу, к сожалению. Уж не обессудьте.

– Анатолий Влади… Правда, Анатолий, давай как-нибудь в другой раз…

А сама подумала: «Ишь, развлекается».

– Ну, в другой раз так в другой раз. Кофе-бутерброды сейчас принесут. Так что за дело у вас?

Марина все объяснила, Арсений только кивал. Анатолий думал, рассеянно постукивая карандашом по столу, потом сказал:

– А почему бы и нет? Сколько я им денег жертвовал, пусть хоть что-нибудь для хорошего человека сделают, правильно? Костромская епархия вам подойдет?

– Да! Конечно! А возможно?

– Почему ж невозможно? А здесь, в Москве, кто по этому делу главный? Так, хорошо. Ну что ж, ждите, как говорится, ответа.

– Положительного? – строго спросила Марина, и Анатолий рассмеялся:

– Положительного! Я надеюсь.

«Надо же, – подумала Марина, – когда смеется, он и на человека похож…»

– Значит, не станете со мной обедать? Ну что ж, тогда всего вам хорошего!

Отец Арсений, не чуя под собою ног, вышел первым, а Марина, поддавшись порыву, привстала на цыпочки и поцеловала Анатолия в щеку – спасибо!

– Пожалуйста…

Глаза у него смеялись, а Марина, уходя, никак не могла понять: показалось ей или нет, что Анатолий на секунду – пока она целовала – прижал ее к себе, приобняв за спину сильной рукой? Да нет, не может быть… И тут же вспомнила, как при первом знакомстве Анатолий поцеловал ей руку и заглянул в глаза, проведя большим пальцем по ее ладони – такое интимное движение, такое… чувственное!

– Неужели получится? – Отец Арсений взволновался так, что опять был готов заплакать. – Могу я Наташу-то обнадежить, как вы думаете?

– Можете. Раз он сказал – сделает.

– Марина, у меня просто слов нет, чтобы…

– Не надо, не надо. Я же не для этого, вы ведь понимаете. Не мне бы вам Екклесиаста-то напоминать: «Отпускай хлеб твой по водам…»

– «Потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». Верно, верно. И все равно – спасибо.

– А знаете что? Может быть, вы все-таки приедете к нам в гости? Завтра? Или послезавтра? С Наташей?

– Не знаю, захочет ли она. У нее такая депрессия.

– А это будет вроде как визит благодарности.

– Это она поймет, да.

– А я бы с ней поговорила… по-своему. Вдруг удастся помочь? И ей с чужим человеком будет легче.

– Хорошо. Спасибо.

И только подъезжая к дому, Марина осознала, что сделала: обратилась за помощью к Валерии и Анатолию, перед которыми они с Лёшкой так провинились – себя она тоже почему-то чувствовала виноватой. Потом опять задумалась все о том же, наболевшем: интересно, я ничего не видела – ладно. А Валерия? Неужели и она ничего не замечала? Неужели Лёшка прав, и Кира… тоже может?

Дома было пусто и тихо, даже бабушки не оказалось – где ж они все? Гуляли, что ли? Только из мастерской доносилось какое-то треньканье – Марина подошла, прислушалась, потом чуть приоткрыла дверь и увидела в щелочку, что Леший сидит на диване, вытянув ноги, с гитарой на коленях, и тихонько перебирает струны. Он сто лет не играл и не пел, а раньше всегда, работая, напевал какие-нибудь оперные арии и романсы – то тихо, а то и во весь голос, когда работа шла хорошо.

Глаза у Лёшки были закрыты, и Марина еще немного отвела створку двери. Он рассеянно начинал то одну мелодию, то другую, пока не набрел на «Утро туманное» – Марина вздохнула, вспоминая прошлое, и увидела, как он улыбнулся: видно, тоже вспомнил. Эх, как они с Лешим пели тогда – на именинах у Татьяны Кондратьевой! Пели, выплескивая все свои чувства! А потом…

Ой, нет, это лучше не вспоминать!

И Марина переключила мысли, показывая себе совсем другие картинки: вот Лёшка держит на руках новорожденную Мусю – какое лицо у него было! «Маленькая моя! – сказал. – Котенок мой!» И заплакал…

А вот они едут куда-то по Москве, и Лёшка вдруг тормозит: «Выйди-ка на минутку! – Да зачем? – Надо. Глаза только закрой». Привел ее куда-то – «Ну? Чувствуешь? Цветами пахнет!» Марина открыла глаза и увидела прямо у самого лица тугую кисть сирени, всю влажную после дождя. Капли падали ей за воротник, она не замечала – целовались, забыв обо всем, словно в первый раз…

Лёшка прервал мелодию на середине, открыл глаза и сел, подобрав ноги – Марина отступила на шаг, чтобы не заметил. «Ландыш, ландыш белоснежный, розан аленький» – запел он грустным голосом, и Марина зажмурилась, чувствуя, как подступают слезы и перехватывает дыхание. Это была их с Лёшкой песня: именно так он признался Марине в любви! Первую Лёшкину выставку праздновали… Когда ж это было? Почти тринадцать лет назад! Марина вспомнила, как сидела за столом рядом с Дымариком, а Леший пел, глядя ей в глаза: «Каждый говорил ей нежно: «Моя маленькая! Ликом – чистая иконка, пеньем – пеночка… И качал ее тихонько на коленочках…»

Марина не выдержала и вошла – но Леший все не замечал ее. Голос у него начал срываться:

– Розан… алень… аленький…

– Леший!

Жалобно зазвенела отброшенная гитара, и, принимая Марину в распахнутые объятия, Алексей прошептал:

– Прости меня! Я тебя предал, нас предал! Я виноват. Но я люблю тебя!

– Я знаю…

И все стало как прежде.

Утром Леший никак не мог дождаться, когда же проснется Марина, и, не в силах дольше терпеть, начал ласкать ее, сонную и томную, податливую, как мягкая глина. Провел ладонью по спине, и она прогнулась, потягиваясь, потом повернулась – как кошка, которая лениво и кокетливо перекатывается в траве под упорным взглядом сторожащего ее кота. Раздвинул ей ноги и вошел – она, так и не проснувшись толком, тут же ответила движением бедер – и оба поплыли, как на медленных качелях. А Марина и спала – и не спала, а словно таяла, тонула в мягком облаке. Ей так понравилось чувствовать себя игрушкой в Лёшкиных руках – ты мой повелитель! – что она открыла глаза лишь в самый последний момент.

– Так ты притворялась! – сказал он нежно. – А я-то думал – спит!

– А я сплю…

– Притворюшка, соня-сплюшка!

Марина, умилившись этим смешным детским словам, вдруг опять провалилась в короткий сон – как в патоке увязла – под тихий шепот, щекочущий ей ухо: «Свет мой, радость моя, желанная моя, счастье мое…» И сказав: «Я все слышу!» – тут же окончательно проснулась, осознав, что не словами он говорит это, и с волнением уставилась в его черные глаза. Алексей слегка наморщился, прислушался, потом медленно произнес:

– То, что не убивает… делает нас сильнее, да?

– Да, да. Ты тоже можешь! И сейчас мы друг друга слышим. Как жалко, что так не всегда.

– А ты бы хотела?

– Да! Мне иногда так одиноко. Я словно кричу все время, чтобы вы услышали.

– И мы все кричим, наверное?

– Да, но я могу не слушать – не слышать. А то с ума сойдешь.

Лежали, обнявшись, и думали одинаково: «Какое счастье!» Просто быть рядом, ощущать биение сердца, говорить глупости, валять дурака, посмеиваться друг над другом, умирать от нежности…

– А как вчера-то, а?

– А что такое вчера? – Марина сонно зевнула.

– Тебе понравилось? Никогда раньше такого не бывало, что б ты два раза подряд…

– Да что ж такое-то? Опять разбор полета? Я, может, чуть не умерла вчера!

– Так не умерла ж! Ну что, понравилось?

И Марина, чмокнув его в кончик носа, торжественно произнесла с театральным пафосом:

– Ты был просто великолепен!

– То-то же.

– А это что?

– Где? А, это…

На плече у него запеклась кровь.

– Это что… это я так?

– Ну да. Забыла?

– Да нет, я помню, но я не думала… Надо же, до крови!

Она прекрасно помнила, как укусила его: это был не только порыв невыносимо острого желания – и Леший это понял – но и последний всплеск обиды.

– Это же больно как! А ты терпел…

– Марин, разве это – боль?

– Прости.

– Да ладно. Что ты делаешь?

– Сейчас, подожди, я залечу…

– Не надо. Я не хочу.

– Шрам же останется!

– Пусть.

– Так и будешь ходить со следами зубов на плече? Чтобы мне стыдно было, да? – но поняла, почему он не хочет, и обняла так крепко, как могла. – Ну что, встаем?

– Как встаем, зачем?

– Лёш, да пусти!

– Куда ты спешишь-то! Давай еще полежим.

– Давай, – вдруг кротко согласилась Марина, укладываясь обратно. – Только кто-то, по-моему, собирался сегодня…

– А, черт! Я совсем забыл! Сколько времени?

Лариса Львовна, глядя, как они мечутся по квартире, собирая Лёшку на выход, только посмеивалась. Потом увидела: стоят, обнявшись, перед входной дверью, целуются. Марина с кухонным полотенцем, а Лёшка в одном ботинке, второй так и держит в руке.

– Молодые! Вам что, ночи мало?

А сама вздохнула с облегчением: «Слава тебе господи, помирились!» И залюбовалась сыном: «Эх, какого молодца мы с Мишкой сделали! Весь в отца!» С годами она все больше замечала, как сквозь внешние черты, так похожие на ее собственные, ярче проступает Михаил: его манера, жесты, интонации.

– Ну что? – спросила она у Марины, когда Лёшка наконец ушел. – Все хорошо?

– Да! Все хорошо.

– Спасибо тебе, дочка, что простила его, дурака такого!

– Я же люблю его!

– А он-то тебя как любит!

– Любит, да. Только как же это все может быть, а? Нет-нет, я простила и забыла, но я все равно не понимаю, как это можно: одну любить, а с другой…

– Что с них взять – мужчины народ слабый.

– Да, мужчины…

Мужчины, да. А женщины? И так вдруг задумалась, что мысли эти не отставали несколько дней, плавая за ней стайкой разноцветных рыбок: серебряная рыбка – Марина, черно-вишневый с золотом рыб – Лёшка, потом Муся и Ванька, мелочь пузатая…

Вадим Дымарик и его жена Светлана…

Кира…

Валерия, Мила, Аркаша с Юлечкой и Козявкиным, медленный кит Анатолий и юркая черная тропическая рыбка – Степочка…

И совсем было позабытая первая Лёшкина жена Стелла с дочкой Риточкой, и еще пуще позабытая Тамара, с которой Лёшка жил до Марины – а где же те рисунки, интересно? С обнаженной Тамарой? Из-за которых случилась их первая с Лёшкой ссора? Выбросил, что ли? И вспомнив про рисунки, Марина вспомнила про портрет Киры и направилась в мастерскую. Лёшка работал. И пел! Задумчиво так, совсем поперек мелодии:

– Все отдал бы за ласки-взоры… И ты б владела мной одна…

Вздохнул и голову набок повернул, как птица-грач – задумался.

– Пустились мы в страну чужую… А через год он… А-а, чтоб тебе!

Марина засмеялась про себя – да, удачную песню выбрал, ничего не скажешь! Вошла, огляделась.

– Лёш, а где портрет?

– Какой портрет…

А сам и не слушает почти.

– Твоей красотки, Киры?

– Даже не знаю, о чем ты говоришь…

– Лёш!

– А?

– Я спрашиваю, где портрет Киры?

– Ах ты, боже ж ты мой, ты видишь, я занят!

– Лёша!

– Ну, вот он, твой портрет!

– Мой! Мне это нравится…

Она узнала холст – узкий и длинный, только теперь он стоял горизонтально, и никакой Киры на нем не было.

– Подожди… Ты что… Ты… записал его?

– Я его, как ты правильно говоришь… записал…

– Такой красивый!

Лёшка начал сердиться:

– Понравился? Портрет ей понравился, ты подумай! Хочешь, повторю? Сейчас сделаю!

– Нет-нет-нет, не хочу, не надо!

– А то сделаю! И в спальне повесим, для вдохновения!

– Для какого еще такого вдохновения? Я тебе покажу – вдохновение.

– Ну ладно, ладно…

Поймал ее за подол и усадил на колени:

– Мне никого, кроме тебя, не надо. Но раз тебе портрет так понравился…

– Да что ты пристал ко мне со своим портретом!

– Я пристал? Нет, вы слышали? Я пристал! Сижу себе, никого не трогаю…

Но Марина уже смеялась:

– Господи, вот за что я тебя люблю, просто не знаю!

– Не знает она…

И выразительно кивнул в сторону дивана, приподняв бровь:

– А?

– Да ладно тебе, пойду я. Ну, пусти, пусти! Ты же вроде как работал?

– Поработаешь тут с тобой! – потом, помрачнев, сказал со вздохом:

– Марин, я должен поговорить с ней.

– Конечно, поговори.

– Они в Костроме все, я звонил. Надо поехать. Нельзя дальше тянуть.

– Я поеду с тобой?

– Для подстраховки, что ли? – усмехнулся невесело.

– Да. Там ведь и Валерия будет?

– Валерия! Господи, я забыл! Она же от меня мокрого места не оставит…

– Ничего, выживешь. Анатолия не боишься?

– Даже думать страшно…

– Ладно, что теперь – раньше бояться надо было.

– Марина…

– Ну, что ты?

Руку поцеловал:

– Прости!

– Лёш, давай ты не будешь каждый день прощенья просить, я не вынесу этого, правда! Я же простила тебя, так давай забудем! Попытаемся.

Но она видела – Алексей тащил за собой по жизни чувство вины, как каторжник пудовую гирю на ноге. Марина знала, в чем дело: он мучился оттого, что ей изменил, но больше – оттого, что изменил самому себе. У него были какие-то собственные установки: как правильно, как неправильно, как можно, как нельзя. Первой жене – нелюбимой! – с Мариной, по которой с ума сходил, изменить не смог, удержался, а тут…

Марина понимала его очень хорошо – в юности считала себя просто ангелом добродетели: ни поцелуя без любви, боже упаси! Сначала штамп в паспорте – потом постель, а уж с женатым встречаться – да никогда. Да чтобы я, такая правильная… А потом появился Дымарик, и ей стало все равно: женатый – не женатый, есть штамп – нет штампа. Летела, как бабочка в огонь. И так же Дымарик держал ее, как Кира – Лёшку: на коротком поводке да в жестком ошейнике. Но внутри себя она тогда как-то… упала. Уважение к себе потеряла. Поломалась. Потому так долго и держалась за Вадима, чтобы «падение» свое оправдать – что же это за Великая Любовь, ради которой через себя переступила, если она через пару месяцев закончилась! Марина знала, каково Лешему, но как помочь, не понимала. Ей это было не по силам – слишком тесно переплелись они с Лёшкой, крепко проросли друг в друга корешками и веточками.

– Лёш, хочешь, я сделаю так, чтобы ты все забыл? Словно и не было? А то я не могу на тебя смотреть. Я хочу тебя прежнего.

– Марин, да не будем мы прежними, ты же понимаешь. Забыть? Словно ничего не было, говоришь. – Он задумался. – Я ничего не вспомню, да?

– Да!

– А ты, значит, все будешь помнить? Ну и что это за жизнь у нас с тобой будет? Нет, надо перетерпеть. Мы должны справиться.

– Мы справимся! Ты знаешь, тебе надо как-то смириться с самим собой, с тем, что ты… не так хорош, как про себя думал.

Он хмыкнул:

– Да уж…

– А я постараюсь не ревновать к прошлому. Постараюсь, правда!

Леший вздохнул:

– Ладно, попробуем. Помнишь, ты говорила: «Мы ничего про себя не знаем, пока не сделаем?» Так и есть…

К поездке Марина подготовилась. Когда вышла к машине, Лёшка остолбенел.

– Ты это что, нарочно?

– Конечно. А что?

– Слу-ушай, а может, не поедем, а? У нас и здесь дело найдется!

– Не поедем? Так вот прямо и не поедем? Давай, давай, заводись!

– Да я уже и так завелся!

– Все-все, иди! – А сама смеется, довольная.

И ничего особенного она с собой не сделала: постриглась, подкрасилась, платье новое. Но дело было не в платье. Лёшка косился на нее всю дорогу, словно никогда раньше не видел, как мягко дышит нежная грудь в низком вырезе, как улыбаются губы, как вспыхивает в глазах солнечный блик. Забыл, какой русалкой она может быть, забыл! А когда стали к Костроме подъезжать, совсем плохо стало:

– Марин, вот что ты делаешь, а?

– А что такое? – невинным голосом.

– Я сейчас врежусь во что-нибудь! Руку-то убери!

– Убрать?

– Марин, разобьемся! Прекрати!

– Не разобьемся. А ты притормози…

Какой там – притормози! Свернул на первом же повороте на грунтовку, заглушил мотор.

– Это что же такое, а?

– А на что это похоже?

– Марина…

– Давай назад перейдем, тут тесно.

Не помнил, как оказался на заднем сиденье, ничего не помнил, спроси: кто ты, что ты? Все забыл. Хорошо, стекла в машине тонированные, снаружи не видно, что делается! Кира? Какая Кира? Кто это – Кира? Одна Марина, единственная. Только она. В окошко постучали – вот черт, менты подъехали. А как же, стоит черный джип в затишке, подозрительно.

– Ты хоть прикройся!

Опустил стекло с дежурной улыбкой – мент, взяв под козырек, заглянул в салон и вытаращил глаза. Леший обернулся на Марину – вот чертова баба! Полуголая, улыбается, глазами играет – у мента челюсть отвисла. И Лёшка ему:

– Прости, командир, видишь – не вовремя ты.

Тот челюсть подобрал, козырнул и пошел. А эта нахалка ему вслед:

– Осторожнее на дороге! Лёш, не закрывай окно, душно…

Душно ей! Потом, когда слегка отдышались, стали хохотать, вспоминая, какое лицо у мента было. Так и доехали до Валерии, посмеиваясь. Когда парковались, Леший сказал:

– Я понял, что это было.

– И что же?

– Это ты в целях профилактики!

Опять посмеялись. И так Лешему стало легко – словно наконец сам в себя вернулся. И что я с ума сходил, дурью маялся? А тут она и показалась, дурь его – живая, длинноногая. Вышли с Милой из сада, увидели Марину с Алексеем, Кира побежала было к ним – Мила ее за руку схватила, удержала, но Кира все-таки вырвалась и полетела навстречу. Мила повернулась и ушла. Марина почувствовала, как Алексей напрягся, взяла его за руку:

– Посмотри на меня.

Посмотрел и вдруг как очнулся:

– Я сейчас только понял – она же на тебя похожа!

И правда, похожа чем-то. Так вот что его притянуло! Да еще волосы длинные…

Кира совсем близко подошла – юная, прелестная, свежая. И такая женская ненависть поднялась вдруг в душе у Марины, что в глазах потемнело. До этого она как-то пыталась настроить себя на прощение, и ей это почти удалось: на самом деле ей было жалко Киру, которая всеми способами пыталась получить хоть какую-то видимость любви – от кого угодно. Марина знала, что Валерия в девочках разочаровалась: Мила казалась ей слишком инфантильной, а Кира – чересчур дерзкой и строптивой. И в обеих, как полагала Валерия, не было и капли ее силы – но теперь Марина в этом сомневалась, послушав Лёшкины рассказы. Анатолий детьми не занимался совсем, а им так нужно было отцовское внимание. А когда в жизни семьи появилась Марина, все стало еще сложнее, потому что девочки стали ревновать ее к матери.

И Марина догадывалась, что эта любовная эскапада между Кирой и Лёшкой была замешана не только на физическом влечении, нет – это был крик души девочки: обратите же на меня внимание, я живая, мне одиноко, я хочу любви! Все это она понимала, но стоило ей только увидеть Киру во всей прелести ее юной красоты, как Марина уже не могла владеть собой: нет, не получишь ты его, не получишь! А Кира уже руки подняла – обнять, прямо при жене. Ну уж нет! И Марина «ударила» ее со всей силы, в последнюю секунду успев слегка отклонить удар в сторону – Кира пошатнулась и замерла на месте, испуганная и удивленная: хотела шагнуть – и не могла.

– Это ты меня держишь? Отпусти. Не выйдет. Все равно он мой.

– Да что ты?

– Да! У нас с ним все было, все!

– Что ж, повезло тебе, девочка, с настоящим мужчиной дело имела.

– Марина, иди, – Лёшка слегка подтолкнул ее в спину.

– Ты его силой держишь.

– Я его не держу. Он меня сам выбрал. Так что извини.

И пошла к дому, не обернулась. Ничего, Лёшка справится. И он справился.

– Знаешь что, девочка, хватит. Поиграли и разбежались.

– Я люблю тебя.

– Да не любишь ты! Развлекаешься. Ты понятия не имеешь, что такое – любовь, не узнаешь, если на блюдечке поднести. Заморочила голову старому дураку. Слава богу, опомнился. Мы с Мариной вместе через такое прошли – тебе и не снилось. Да чтобы я на такую обезьянку, как ты, ее променял? Так что прости меня и прощай.

– Алексей!

– Все, я сказал.

Вспомнил вдруг отца с его любимой фразой и горько усмехнулся: «Отрубил, как отрезал! Герой, еж твою медь…» К Валерии шел с замиранием сердца, так стыдно было. Они с Мариной стояли у окна – подошел, еле передвигая ватными ногами. Взглянул на Валерию – ноги у него словно подломились. Встал на колени. Валерия подошла ближе и с силой ударила его по щеке. Он даже не поморщился. Марина отвернулась, закрыв лицо руками. Долго молчали все трое. Потом Валерия позволила ему встать:

– Простите, Алексей, не сдержалась. Это я за Марину.

– Я заслужил.

– Нет, не совсем. Я виновата, девочку упустила. А видела, какая. Не справляюсь я с ней. Где она?

– Там, в саду.

– Ой, я же ее… остановила! – вспомнила Марина. – Она же так и стоит, наверное, шагу не может сделать.

– Ничего, пусть постоит, подумает, – сказала Валерия.

– Валерия… – начала было Марина.

– Ничего. Переживем и это. Вы не знаете, но такое уже было с ней? А я-то не поверила, думала, Юлечка ревнует.

– Юлечка? Так она что же, к Аркаше?

– Да. Он же не брат ей, чужой по крови. Вот такая у меня девочка получилась. Ладно. Я думаю, мы Анатолию ничего не скажем. Алексей, вы, наверное, хотите вещи свои забрать?

– Да, я пойду соберу. И мы сразу уедем.

Голос звучал хрипло, и одна щека пылала от удара. Марина посматривала на него с тревогой, но он не отвечал на ее взгляд.

– Конечно. Жалко, что все так вышло. Простите меня за мою дочь.

Валерия встала и поклонилась им в пояс. Марина кинулась ее обнимать, Лёшка топтался, не зная, что делать, но Валерия сама к нему подошла и руку протянула, он пожал, а потом поцеловал и с трудом выговорил, хотя смотреть ей в глаза он не мог:

– Простите меня. Я знаю, как виноват. Не держите зла, хорошо?

– Ладно, ничего. Что ж теперь делать. Нам еще работать вместе. Жалко, что портрета не будет.

– Спасибо.

Кира так и стояла в саду. Марина подошла. Девочка дрожала, устала стоять.

– Отпусти меня!

– Сейчас мать придет – отпустит.

– Ты маме сказала?

– Пришлось.

– Все равно, все равно, все равно ты его не удержишь! Он сам ко мне придет! Нам, знаешь, как сладко вместе было!

– Да я его не держу, я ж сказала тебе. Он подумал и выбрал. Меня выбрал. Сладко ей было! А нам, знаешь, как горько бывало? Ты думаешь, любовь – когда сладко?

– Да!

– Детка, если ты такой любви хочешь, вон ее – за каждым углом полно! Задницей поверти, сиськами потряси – любой твоим будет! Тебе только этого надо? Это не любовь.

– Любовь!

Марина вздохнула. Бедный ребенок. Ни злости не чувствовала, ни ревности – только одно сострадание к глупой девочке, не видящей света. И положила руку ей на лоб – Кира дернулась.

– Я покажу тебе, что такое любовь.

Кира ахнула и, освобожденная Мариной, стала медленно опускаться на землю. Свернулась клубочком и заплакала – а в это время теплый сияющий поток омывал ее душу, унося клочки черной зависти, острые стружки злости, пульсирующие сгустки ненависти, жгучие угольки ревности. Все, что было в ней от звереныша, корчилось и вопило от боли, но маленькие светлячки, таившиеся в уголках души, расправляли крылышки и готовились взлететь. Подошла Валерия, посмотрела на рыдающую дочь.

– Спасибо тебе. У меня никогда это с ней не получалось.

А у машины уже ждала Мила – вся розовая от смущения и в слезах.

– Я…

– Что ты, девочка?

– Я… я хотела сказать… Алексею… Михайловичу… и вам, Марина Сергеевна…

Леший поморщился – уж больно похожа она была на Киру. А Марина растаяла, пошла утешать:

– Что ж ты плачешь-то, детка? Что такое?

– Я хотела сказать… Вы не думайте, что я такая же. Раз мы похожи.

– Да мы знаем, что ты другая.

– Правда?

И на Алексея обернулась с надеждой. Вот горе-то…

– Не бойся, ты совсем на сестру не похожа.

– Она это все из-за меня.

– Что – из-за тебя?

– Она мне доказывала, что все одинаковые!

– Кто – все? Мужчины?

– Ну да. Только помани – любой не устоит. И никакой такой особенной любви нет. А я все равно не верю.

– И правильно.

– Я еще скажу, можно? Сейчас, скажу. Это, наверное, и так видно, но я все равно скажу. Марина, прямо при вас скажу: я люблю Алексея… Михайловича. Но вы не бойтесь, это ничего не значит. Я так буду любить… издалека. Марина, я и вас тоже люблю… Вы оба для меня… как… как…

И совсем расплакалась.

– Лёш, иди. Дай я с ней поговорю.

Алексей из машины видел, как Марина гладила Милу по голове, что-то говорила, обнимая за плечи, а Мила все кивала и кивала, как китайский болванчик. Потом пошла, ссутулившись, к дому. Лёшка не выдержал, вылез:

– Марин, я попрощаюсь с ней, ладно?

– Конечно, иди.

Догнал. Мила, увидев его, еще больше покраснела. Он умилился: господи, эта-то – совсем ребенок!

– Возьми-ка эти рисунки, пусть у тебя будут.

– Это что – я?

– Это ты. Посмотри на меня.

Подняла голову и, отчаянно смущаясь, посмотрела ему в лицо.

– Не слушай сестру, она маленькая дрянь. А ты – ангел. А что влюбилась, это не страшно – первое чувство, оно самое чистое. И прости, что подвел тебя. Но ты мне очень помогла.

– Правда?

– Правда. Иди, детка. Мы тоже тебя любим. Все будет хорошо.

И поцеловал в лоб.

– Ты там не перестарался? – спросила Марина, когда отъехали.

– Да нет, ничего.

А сам подумал – от Милы так легко не оторвался бы, как от Киры. Правда, с Милой ничего такого и быть не могло. Никогда. Просто невозможно. Далеко они не уехали – Леший опять свернул на ту же грунтовку, остановил машину.

– Лёш, ты что? Тебе плохо?

– Да, неважно что-то. Я посижу немного, ладно?

– Может, не поедем в Москву? Давай в Костроме переночуем? В гостинице?

– Сейчас, подожди. Посмотрим.

Он сидел, закрыв глаза и сжав зубы, чувствуя, как медленно, но неотвратимо надвигается на него океанская волна стыда, отчаяния, раскаяния, ненависти к себе – оттого, что позволил всему этому случиться, сам не справился, спрятался за Марину. И как теперь смотреть в глаза Валерии? И как дальше жить?! До сих пор все происходящее словно совершалось где-то в другом мире, в тесных закоулках реальности: между ним и Кирой, потом между ним и Мариной, а сейчас вдруг оказалось, что реальность одна – общая для всех.

Он увидел себя со стороны, и так вдруг стало тошно, что захотелось – не быть, исчезнуть, раствориться, перестать. Сердце застучало с перебоями, и перехватило дыхание. А Марина, видя, что с ним происходит, в самую последнюю секунду – как мать, которая ловит бегущего сломя голову к оврагу ребенка, поймала Лешего и удержала, и держала до тех пор, пока не восстановился сердечный ритм. Алексей дышал с трудом – весь белый, капли пота на лбу. Глухо проговорил:

– Спасибо.

Потом, отдышавшись, сказал:

– Марин, я хотел с тобой о Валерии поговорить…

– Лёш, я понимаю, что ты чувствуешь!

– Послушай! Не в том дело, что она меня ударила – заслужил. Еще пожалела, я понимаю – рукой ударила, а могла вообще… Если ты вон… Киру… чуть не убила.

– Ты понял?

– Да чего там было не понять. Это даже видно было, как ударила – такой вихрь пролетел, слава богу, лишь краем задела. В дерево попала – такой огромный сук рухнул, не заметила?

– Нет, не заметила. Лёш, я в последнюю секунду отклонила. Это так страшно! Я справиться с собой не могла – злоба поднялась звериная, просто ужас! Как мне теперь плохо…

– Вот видишь. А Валерия тебя намного сильней, теперь я это точно знаю. И она… она совсем не такая белая и пушистая, как нам представлялось. Она не такая, как ты.

– Я знаю, она жесткая.

– Марин, это не то слово. Ты понимаешь, ударила она меня за дело. Но все остальное! Ты же видела, я не сам на колени встал – она меня поставила!

– Мне это совсем не понравилось.

– Я знаю. Я, может, и сам бы… но не успел. Она это специально сделала, знала – ты увидишь. Она меня унизить хотела, при тебе. И унизила.

– Лёша…

– Марин, дай я просто расскажу, что было. Ты дальше смотрела?

– Нет, я не могла.

– На колени поставила – ладно. Она же меня… наизнанку вывернула. Она своим рентгеном до мозга костей мне достала! Понимаешь?

– Господи…

– Ты себе такого не позволяла никогда – а ты жена моя! Но даже когда ты… входила, ты дальше крылечка не заглядывала. Ты спрашивала всегда.

– Но я же понимаю – это личное пространство, тебе неприятно…

– А она – без спросу! Она делала, что хотела, понимаешь? Вот такое ощущение было, что она ногой меня пнула, как собаку, – и вошла! Для нее преград нет, ни физических, ни моральных. И еще, самое главное – ты ведь знаешь, я тоже иногда… могу видеть. Редко, плохо, случайно. Но когда ты… входишь, я тоже тебя вижу, понимаешь? Когда этот канал открывается – он в обе стороны открывается.

– Да.

– Я ее увидел. Мне, конечно, не до того было – я ведь еще сопротивляться пытался, наивный! Но – увидел. Образ ее, очень… впечатляющий.

– И что?

Леший вздохнул.

– Марин, это ужасно. У нее душа сломанная. Вот представь: человеку переломали все кости…

– Брр!

– И они потом срослись неправильно, как попало. Что получится?

– Урод, инвалид!

– А ей душу сломали, и она срослась неправильно. Вот это, что снаружи, – это все видимость. Она внутри… монстр.

– Лёш, ну что ты такое говоришь! Как же так! Почему я не вижу?

– Марин, она очень сильная, ты даже не представляешь. Помнишь, мы обсуждали: ты до забора видишь, она – до Костромы? Я тебя умоляю! Какая Кострома! До Луны. Она закрыта вся, она никому себя не показывает, да и мне не собиралась – ей даже в голову не пришло, что я могу заглянуть. Заглянул! Я теперь просто не знаю, как с ней дальше общаться, ей-богу.

Марина молчала. Лёшкины слова поразили ее, и она задумалась, стала перебирать в памяти все, так или иначе связанное с Валерией.

– Но как же так? Она столько добра делает. Мне казалось, она воплощение любви. И нам сколько хорошего сделала – мне, тебе.

– Да, много. Я ей по гроб жизни обязан, не расплачусь. Если только на том свете – угольками.

– Перестань…

– Что ж добро-то не делать, если деньги есть! Это все чужими руками, не своими. Я скажу, как я это вижу: воплощение любви – это ты. Поэтому она за тебя и держится. В ней любви нет ни капли. Настоящей любви. Ты понимаешь, о чем я? Даже к детям.

– Лёша!

– Что – Лёша? Ты забыла, что было между нами? Она, когда меня ударила, что сказала? Это тебе за Марину! Не за Киру – за Марину.

– Правда…

– Вот если б с моей дочерью такая история произошла, я… Да мне наплевать было бы на всех, кроме своего ребенка! Это же такое чувство… биологическое. Может, у женщин не так, может, для вас все дети – родные, но про себя я это четко знаю: Ваньку я буду защищать совсем с другим чувством, чем… чем Митю, например! Его просто… ну, по-человечески, а Ваньку – тут у меня от одной мысли кровь вскипает, понимаешь? А про Мусю я просто думать боюсь, я убью сразу любого! Это такое звериное, инстинктивное чувство! А у нее – нет. Ты для нее дороже дочери. А ты ведь не ребенок, ты – взрослая женщина.

– Хм… Что-то в этом есть, правда. Я не задумывалась.

– А ты задумайся. Зачем ты ей? Просто дружба? Просто потому, что вы общаться можете на своем языке? И только?

– А ты думаешь – зачем?

– Не знаю. Но она ничего не делает просто так, из любви. Вот ты подумай, у нее в кормушке много художников, а уцепилась она только за меня. Раньше я тоже – ты помнишь? – все страдал, что я без Валерии – никто. Нет, все ровно наоборот. Не знаю, может, она от нас энергией подзаряжается. Ты посмотри – ей лет-то сколько? А выглядит?

– Господи, Лёш, ты увлекся!

– Или коллекционирует? То антиквариат, то цацки, то люди. Играет. У меня такое ощущение, что она нас с тобой завела, как экзотических зверушек. Все у нее было, арапчонок – и тот был, давай еще вот этих возьму, сладкую парочку! Сидели в клеточке, а она нас разглядывала: как они там, зайчики? Утю-тю…

– Лёш, ну что ты, правда. Это в тебе обида кипит.

– Точно тебе говорю. Марин, я прошу: будь с ней поосторожней. Я понимаю, она тебя очаровала, ты ее как любящую мать воспринимаешь.

– В общем, да.

– Не знаю, может, я и правда слегка увлекся, но что видел – то видел. И про Киру – точно, она умеет. Я в Валерии Киру узнал. То есть, наоборот. Ты меня поняла. То темное, что в Кире есть, – от Валерии. Помнишь, мы ее обсуждали: звереныш?

– Лёш, а ты не думаешь, что Валерия у меня… помощи ищет? Лечится? Может, ей самой со своей душой тяжко? И кто бы ей помог за всю жизнь? Некому было. А вот теперь я появилась.

– Ага, и она твоей любовью питается!

– А Кира… Ты знаешь, в ней и светлого очень много. Я видела. Я там ее слегка… поправила, как могла. Валерия сказала, у нее это не получается с Кирой.

– Вот видишь, не получается, потому что они одинаковые. Только Валерия холодная, бесстрастная, Снежная королева такая, а Кира – живая. И кто страшнее, не знаю.

Марина молчала. Она видела – Леший искренне переживает, верит в то, что говорит, но сама никак не могла совместить в сознании ту Валерию, которую знала, и образ, который увидел Лёшка. Но потом подумала: а знала ли?

– Лёш, мне трудно ее не любить. А после всего, что ты рассказал, мне еще жальче ее стало. Если я сумею ей помочь, буду помогать, я не могу иначе, понимаешь? За все годы я от нее только хорошее видела. Мне кажется, ты все-таки преувеличиваешь. Просто ты от нее пострадал, вот и…

– Да я так и знал, что ты это скажешь. Просто – будь осторожна, хорошо?

Потом вдруг распахнул дверцу и, уже вылезая, сказал:

– Мне надо побыть одному. Не обижайся.

И ушел. Марина видела в зеркало, как он быстро идет по дороге, удаляясь от машины, и подумала: «Может, зря я поехала с ним? Пусть бы сам справлялся». Она закрыла глаза, откинувшись на спинку сиденья, и приготовилась ждать, представляя, как проведет здесь целую вечность, пока не умрет, и земля поглотит ее вместе с машиной, и спустя 500 лет археологи будут вести научные дискуссии на тему: «Особенности погребального обряда представителей машинной культуры первой половины XXI века»…

Но все мысли сворачивали к Валерии – неужели Леший прав? И вспоминала какие-то мелочи, на которые раньше не обращала внимания – подумала про первое знакомство, когда Валерия так легко, мимоходом заглянула в душу Марины. Тогда Марине это не показалось чем-то странным, тем более что Валерия ей помогла, но сейчас она понимала – Валерия действовала бесцеремонно. «Любви в ней ни капли нет, сказал Лёшка. Странно… – думала Марина. – А мне казалось, что я чувствую от нее тепло – тепло материнской любви, которой я была обделена в детстве. Неужели она мной… манипулировала все это время, как я Лёшкой когда-то? А зачем? Действительно – зачем я ей нужна, если?..»

Марина очнулась от стука в окно – заглядывал тот самый давешний мент:

– Вы одна? А где же ваш… кавалер?

– Пошел прогуляться.

– И как же это он такую красавицу одну оставил?

Марина нежно ему улыбнулась, собираясь осторожно по-своему осадить, но тот сам приосанился и сменил игривое выражение лица на серьезно-служебное:

– Па-апрошу ваши документики!

Подошедший Алексей молча предъявил документы – мент, не найдя, к чему придраться, отпустил их с миром, и Марина в зеркало видела, как он смотрит вслед отъезжающей машине, похлопывая полосатым жезлом по руке.

– Лёш, он решил, что мы тут так и стояли все это время, представляешь?

Но Лёшка даже не улыбнулся. Мрачно доехали, мрачно заселились в гостиницу, и Леший сразу же рухнул на постель и отвернулся от всего мира.

– Лёш, а поесть не пойдем?

– Марин, сходи одна, ладно? Я устал что-то, полежу.

Говорил он непривычно мягко, и Марина вздохнула: чувствовала, как ему плохо. Она присела рядом и протянула было руку – погладить по голове, но он, не оборачиваясь, пробормотал:

– Не надо, пожалуйста. Так еще хуже. Иди, Мариночка, не волнуйся. Я в порядке.

От этой «Мариночки» ей стало совсем тошно: сроду он ее так не называл.

– Ну ладно. Я пойду – поем, погуляю. Отдыхай.

– Возвращайся.

Он произнес это очень тихо, но Марина услышала и уже от двери сказала:

– Леший! Я люблю тебя – чтоб ты знал.

Увидела, как он вздрогнул, – и закрыла дверь.

Марина поела в ресторанчике, где совершенно очаровала молодого официанта, который ради нее даже выключил грохочущую музыку, потом отправилась погулять по вечерним улицам. Зашла в торговые ряды, заглянула в магазинчики, купила на развале книжку – не читанную прежде «Камеру обскура» Набокова – и вернулась в номер, где все в той же позе спал Алексей. Все это время она неотвязно думала про Валерию – в памяти всплывали какие-то разговоры, обмолвки, на которые раньше не обращала внимания, какие-то поступки, казавшиеся странными, а сейчас вполне вписывающиеся в ту картину, которую нарисовал Лёшка. Марина знала, что иной раз он видел лучше, чем она: «Тебе доброта твоя глаза застит, – говорил он. – Ты зла ни в ком не предполагаешь, потому что по себе всех судишь. А я вижу, потому что сам не без греха». – «А я-то чем лучше? – отвечала Марина. – Тоже, нашел святую!» А вдруг Леший прав?

Вернувшись в гостиницу, Марина долго читала «Камеру обскура» в гостиной при свете настольной лампы, время от времени хмыкая над текстом: надо же было наткнуться именно на этот роман, в котором, словно в кривом зеркале, чудовищно преломилась их собственная история! И главный герой был другим человеком, и обе героини, и сюжет – все, все было другое! И все то же самое: страсть, верность, предательство, обман, любовь… смерть. Хотя, пожалуй, Магда, героиня романа, чем-то напоминала Киру: детской жадностью, не знающей условностей, чувственностью? Наконец она дочитала и легла. Бросила взгляд на спящего Лёшку, который сегодня стал ей намного понятней благодаря Набокову, и в голове всплыла фраза из романа: «Уж так и быть – я тебя утешу». Среди ночи она проснулась, потому что проснулся Леший – встал, чем-то шуршал и скрипел, ходил по комнате, натыкаясь в полутьме на углы и тихо чертыхаясь, потом ушел в душ, вернулся и опять на что-то с грохотом налетел.

– Лёш, зажги ты свет, я не сплю.

– Да черт его знает, где он включается!

– Сейчас…

Марина зажгла ночник.

– Я тебя разбудил?

– Нет, я не спала, – ответила она, зевая. – А-а, да что ж такое-то! Иди ко мне…

Лёшка улегся рядом, уткнулся ей в грудь и засопел. Она погладила его по влажным волосам и позвала громким шепотом:

– Ле-е-ши-ий!

– Ау-у! – отозвался он. – Я зде-есь…

– Ты как? Поговоришь со мной или еще хочешь пострадать?

– Не хочу! – быстро ответил он и повернулся, чтобы видеть ее лицо.

– Нет? А то если хочете пострадать, так пожалуйста – мы вам тут же условия создадим и страдайте себе.

– Да не хочу я страдать, что ты в самом деле!

– Это хорошо. Ну, тогда я тебе докладываю: звонила домой, там все живы-здоровы и даже не сильно соскучились, Ванька опять что-то разбил, а Муся интересуется, не привезет ли ей папа из Костромы корону, как у принцессы?

– Мы теперь что, прынцессы?

– Да мы отродясь прынцессы, ты не знал?

– Это точно.

– Вот. И они нас с тобой отпустили на каникулы.

– На каникулы? Это что – на выходные?

– Зачем на выходные, на неделю.

– На неделю!

– А что? Лёш, да мы с тобой ни разу не отдыхали по-человечески.

– Мы с тобой вообще ни разу вдвоем не отдыхали.

– И я об этом. Прекрасно они без нас справятся: там бабушка, Ксения Викентьевна подольше побудет, Юлечка будет заходить. Не волнуйся.

– У меня работа… вроде как.

– Да ладно, ты все равно толком не работаешь.

– Тоже верно. Значит, каникулы? Здорово! И завтра можно спать целый день?

– Ага. Будем лениться!

– Ура! – Леший завопил во весь голос, и Марина, смеясь, закрыла ему рот рукой:

– Ты что орешь-то так? Мы не дома.

– А что мы станем делать?

– Кроме как лениться? Ну-у, я прям даже не зна-аю… Мне вот представлялось, что это будут такие, знаешь, медо-овые канику-улы…

Леший заулыбался – ему всегда нравилось, как Марина, разнежившись и слегка кокетничая, начинает растягивать слова.

– Это мне нравится. Медовые. У нас же медового месяца не было…

– Да у нас вся жизнь – медовый месяц, ты что!

– Ну да, с ложкой дегтя.

– Лёш, перестань. А то я тебя укушу.

– Обма-анешь, – сказал он томным голосом. Оба засмеялись, и Леший полез ее целовать.

– Подожди, подожди! Уймись! Я сейчас среди тебя социологический опрос проводить буду.

– Какой еще… опрос? С ума сошла, что ли? Опрос… посреди ночи? Такая вся тепленькая, славненькая… сладенькая… и опрос?..

– Заворковал! Ну, подожди, послушай! Такой тест – вот если б тебе сейчас предложили на выбор: меня, такую славненькую, или жареную курицу, ты бы что выбрал?

– Это смотря что с вами делать! Если есть, так, конечно, тебя, особенно ежели майонезиком приправить! А если…

– Лёшка!

– Да тебя, конечно! – ответил Леший тоном, полным фальшивого энтузиазма, а потом добавил заискивающе:

– А что, у тебя есть жареная курица?

И у него явственно забурчало в животе. Марина хохотала:

– Я знала, я знала, что ты курицу предпочтешь! Знала!

Леший тоже засмеялся:

– Марин, ну что ты хочешь – я ж с утра не ел.

– А вот нечего было страдать. Надо было со мной в ресторан идти. Ой, какие вкусные я там ела…

– Маринка! Я точно сейчас тебя съем вместо курицы!

– А курицы-то и нету!

– Как нету? Это что ж ты надо мной измываешься?

– Курицы нет, но есть буженина…

– Буженина?

– Сыр всякий, маслины, хлеб очень вкусный, еще мясо какое-то, помидоры…

– Где оно все?

– А! И коньяк! «Хеннесси», между прочим.

– Все, сейчас умру!

– Пошли, горе мое…

Потом, спустя годы, Злотниковы вспоминали эти пять дней, проведенных в Костроме, как самое лучшее, что у них было в жизни. Они просто отдыхали, гуляли, валяли дурака, ездили по округе, плавали по Волге, покупали какие-то ненужные пустяки, любили друг друга на скрипучей гостиничной кровати и под конец так соскучились по детям, что сорвались на день раньше, чем планировали, когда решили вдруг устроить себе эти «медовые» каникулы.