После отъезда Марины с Алексеем Валерия нашла свою непутевую дочь, которая рыдала в садовой беседке, обняла и подумала, утешая: «Что ж, моя девочка, эту игрушку ты потеряла. Хорошо, что не сломала. Но ты быстро утешишься. Найдешь новую». Ей самой утешения не было. Ах, как жаль, что это случилось с Кирой и Алексеем! Так не вовремя. Недоглядела – не до того было. И что теперь? Теперь, когда ей так нужна вся сила и любовь Марины! Марина… Возращенная судьбой дочь, единственная – той же породы. С кем могла молчать, говорить без слов, кто понимал без объяснений. Кто дарил ей… жизнь.

Запрокинув голову, Валерия смотрела туда, где в переплетении веток и листьев виднелся осколочек голубого неба, и знала, что это конец. Ее мир рушился. Она устала. Устала бороться с маленьким черным чудовищем, поселившимся в недрах ее тела, которое она заметила слишком поздно – оно потихоньку росло, распуская цепкие щупальца. Она всматривалась в близкое будущее и думала: а может, не стоит и пытаться? Уйти сейчас, пока не превратилась в беспомощное и жалкое существо, корчащееся от боли? Пусть запомнят прекрасной и сильной.

Валерия жалела, что плохо подготовила девочек к жизни, все думала – успеет. Одна – жадная до удовольствий, другая – хрупкая веточка. Все для них делала, старалась. Они ни в чем отказа не знали, поздние, вымоленные, желанные. Может, чересчур старалась? Или все-таки мало?

Анатолий… Никто не знал, как жили они, на чем держался их брак, чем была Валерия для своего мужа – женой, любовницей, сестрой, матерью? Другом – всегда. Она на многое закрывала глаза, потому что знала: в главном он не предаст. Как и она его. Ничего, он справится. Погорюет и утешится. Найдет молодую.

Валерия вспоминала всю свою грешную, горькую, запутанную жизнь, по которой шла как царица, легко ступая, как по лепесткам, по острым камням и осколкам, не чувствуя боли и крови…

Она не умела плакать. Она выросла в любви и ласке и была наделена легким доверчивым нравом и способностью к состраданию. Не могла долго обижаться и дуться, и слезы, если и появлялись, высыхали тут же. Отец же с матерью просто обрыдались, отправляя единственную дочь, свет и радость, в Москву на учебу. А Валерия рвалась из своего провинциального городка, как птица из клетки – ей казалось, там, в столице, ее ждет совершенно необыкновенное будущее, прекрасное и светлое! Она готова была любить все на свете. Это чувство переполняло ее, когда она стояла с простым дерматиновым чемоданчиком на площади трех вокзалов – машины гудели, милиционеры свистели, люди галдели, и стая голубей, взмыв из-под ног, кружила в ослепительно синем московском небе, перечеркнутом далеким облачным следом пролетевшего самолетика.

Она радостно озиралась по сторонам, не замечая, как оглядываются на нее прохожие, особенно мужчины: юная, стройная, с тонкой талией и высокой грудью, сияющими глазами и румянцем на щеках, она являла собой образец классической русской красавицы, только сарафана не хватало да кокошника с косой. Длинной косы не было: природа наградила Валерию такими густыми волосами, что ломались расчески – не продерешь! Поэтому она заплетала две короткие косички, которые даже не надо было ничем перевязывать – крупно вьющиеся волосы держались сами собой.

В университет Валерия поступила – кроме красоты, которую она не сознавала, у нее был острый ум и хорошая память: не зря школу окончила с медалью. Жизнь открывалась перед ней как шкатулка с блестящими новогодними игрушками и подарками. Очень быстро выяснилось, что среди игрушек встречаются и разбитые, а некоторые подарки судьбы лучше было бы не принимать. Ум не помог – слишком наивна была и доверчива, слишком романтична и провинциальна, слишком жаждала беззаветной любви. Беззаветная любовь не замедлила явиться в лице Ивана Горского, молодого аспиранта. Валерия ухнула в эту любовь, как в пропасть, до полного самозабвения. Готова была пойти на все, лишь бы не сердился ее Ванечка, только бы с ней был. Но их любовная лодка быстро разбилась…

Горский жил с родителями в коммуналке. Семья мужа с трудом нашла угол для молодых, и Валерия чудовищно смущалась, когда Иван приступал к выполнению супружеского долга – кровать, на которой они спали, отчаянно скрипела. Никакого особенного удовольствия она не испытывала: муж был слишком нетерпелив, да и какое удовольствие, когда тут же за шкафом спали родители мужа? А те, несмотря на их, как казалось юной Валерии, преклонный возраст, порой занимались тем же самым, и утром она не могла поднять глаза, потому что все еще помнила их ночные вздохи и охи из-за шкафа. Неожиданно получившийся ребенок никуда решительно не вписывался и нарушал все далеко идущие планы Ивана. Проблему решили с огромным трудом: девятнадцатилетняя Валерия даже не сразу поняла, что беременна, все сроки были пропущены, и она еле выжила после почти криминального аборта, который ей устроили за большие деньги.

Спустя пару лет ее молодой муж случайно, за компанию, вляпался в какое-то очень нехорошее дело. Всех друзей повязали, и его тоже. На горизонте замаячили лагеря – или психушка, что было еще хуже. Нервный Ванечка не выжил бы ни там, ни там, это было ясно всем и ему самому в первую очередь. Но совершенно неожиданно его вдруг отпустили, ничего не объяснив и взяв только подписку о неразглашении. Он долго не понимал, в чем дело, бесконечно и безрезультатно оправдывался перед друзьями, подозревавшими, что его подцепил на крючок КГБ, и даже запил, в полной мере ощутив непривычную шаткость окружающей действительности, до того времени весьма к нему расположенной.

А дело было в Валерии. Молодой следователь, работавший по этому делу, увидел во время обыска Валерию – и воспылал. Ничего существенного они у Горского не нашли и, возможно, его освободили бы и так, хотя КГБ не любил отпускать из своих лап никого: коготок увяз – всей птичке пропасть. Коготок увяз у Ивана, а пропала Валерия. Следователь вызвал ее на служебную квартиру и так запугал надвигающимися на Ванечку ужасами, что она была готова на все, лишь бы спасти любимого. Она закрыла глаза, стиснула зубы и отдалась следователю на его казенной кровати.

Кагэбист – звали его Семеном – был по-своему честен: он подчистую вымарал Горского из дела, так что и следа не осталось. Но расплачивалась Валерия долго: он держал ее на крючке, угрожая открыть дело в любой момент. Влюблен был по-настоящему, и разыгрывались между ними порой сцены, достойные Достоевского: с целованием ног, рыданиями и размахиванием револьвером, и Валерия иной раз даже чувствовала к нему какое-то сострадание. Отношения эти были чудовищно мучительны для нее. Но Семен только тогда опомнился и отстал от нее, когда она чуть было не застрелилась на глазах у него из его же револьвера. Семен успел схватить ее за руку, и пуля разбила казенное зеркало.

Валерия так переживала свое падение, что, не выдержав, рассказала Ивану. Горский рассвирепел и выгнал ее из дому. Валерия никогда не могла забыть своего тогдашнего ужаса и отчаянья: она стояла в коридоре коммуналки, прижав к груди свой дерматиновый чемоданчик, Иван трагическим жестом указывал ей на дверь, а из всех щелей высовывались любопытные соседи.

– Но куда же мне идти, Ванечка? – спросила она в недоумении.

– Иди, куда хочешь. Ты мне больше не жена.

И закрыл дверь.

Ничего страшнее, чем минута, когда она вышла из подъезда под моросящий ноябрьский дождь, у нее в жизни не было. Мимо прогрохотал трамвай, и она подумала: может, сразу на рельсы? Но представила, что будет с людьми в трамвае, с вагоновожатым, и передумала. Идти ей было решительно некуда. Ни дома, ни работы, ни университета – она так и не доучилась. Уехать домой? Но у нее даже денег не было. Порывшись в сумочке и карманах, она наскребла копеек семьдесят. Нет, только не домой. Она и так много врала родителям в письмах, рассказывая о своей необыкновенно счастливой жизни!.. К друзьям? Друзья были все те же, общие…

И она позвонила Семену… Но скоро все пошло по второму кругу: Иван, которому вправила мозги мать, жалевшая Валерию и благодарная ей за спасение сына, торжественно ее простил и разрешил вернуться, а свекровь долго внушала сгорающей от стыда Валерии: «Зачем ты все мужу рассказываешь? Чего он не знает, того и не было, дурочка! Вот посмотри на моего – счастлив и доволен!» Валерия знала, что свекровь развлекается с соседом. Сосед был завскладом и подкидывал им порой какие-то деликатесы. Валерия подозревала, что, защищая ее перед сыном, свекровь надеялась извлечь какую-то выгоду от связи невестки с кагэбэшником: мало ли, вдруг пригодится!

Так прошло несколько лет в беспрестанных скандалах и истериках: Иван то выгонял ее, то валялся в ногах. Потом в один прекрасный день Горский познакомился с француженкой, приехавшей в Москву на конференцию. Он моментально развелся с Валерией, женился на этой француженке и уехал в Европу, повергнув в изумление друзей и в недоумение родителей, которым казалось, что за пределами СССР никакой жизни не существует вовсе, а есть лишь одна космическая тьма и буржуазная пропаганда. В Европе Ванечка, превратившийся в Джона Горски, довольно быстро – благодаря связям и деньгам жены – преуспел: писал статьи, работал на радио, его имя мелькало в прессе. Словом, он стал со временем известной фигурой. А Валерия… Валерия перерезала вены. К тому времени родители Ивана получили квартиру, а она после развода так и осталась в коммуналке. Нашел ее сосед-пьяница – он выломал дверь в ванной, когда услышал странные хрипы. Валерия лежала в ванне, и сосед долго не мог понять, почему вода такая красная.

Валерия выжила и на этот раз, но попала в психушку, куда отправляли всех самоубийц.

Именно в реанимации она впервые почувствовала в себе ту странную и мощную силу, которая потом вела ее по жизни – после клинической смерти она очнулась другим человеком, словно там, в потоке пульсирующего света, ее подменили. Холодный неоновый свет, резкий и неестественный, слепил ее, бил со всех сторон тугими струями, как вода из брандспойта, разрывая мышцы и ломая кости, а она металась большой черной птицей, не в силах взлететь и спастись. Потом ее потащило обратно, в привычное измученное тело. Придя в себя окончательно, еще совсем слабая от потери крови, она вдруг поняла, что может видеть всю больницу, всех врачей и сестер, а когда лежащей рядом старушке стало плохо, она заставила молодую медсестру, которая в это время кокетничала в курилке с ординатором, бросить сигарету и бегом побежать в палату. У Валерии тогда еще не было опыта, да и сил не хватало, а то бы она избежала психушки. Не успела.

Лекарства, которыми пичкали там, ослабляли ее новую силу, и Валерия научилась избавляться от них. Она могла видеть, чего от нее ждут, какой она должна быть в представлении врачей, и точно следовала их ожиданиям, чтобы выйти из больницы как можно скорей. Постепенно она стала подталкивать врачей к нужным ей решениям. Никто ничего долго не замечал, пока однажды главврач не пришел посмотреть на самую лучшую пациентку – классический случай, доктор, все как по учебнику!

Главврач Геннадий Израилевич был уже стар, многое повидал и ничему в жизни не удивлялся. Но эта молодая женщина его поразила – сначала своей красотой, которую не смогли испортить ни жуткий больничный халат, ни синюшная бледность, ни страшные шрамы на руках. Старый греховодник, он сразу заметил и высокую грудь, и стройные ноги, и красивые руки с длинными тонкими пальцами. Волосы ей остригли в больнице, но Валерия хороша была даже с ежиком на голове. Разглядывая красавицу, главврач не сразу обратил внимание на то, что она его тоже изучает.

Они узнали друг друга мгновенно, как звери одной породы. Врач понял: она видит его желания и подыгрывает. Валерия догадалась, что он ее раскусил. Так она нашла равного себе – друга, наставника и мужа. Он спас ее из этого дурдома, вынес, как кошку из пожара. Валерия была благодарна, но так его и не полюбила. Притворяться было бесполезно, они оба видели друг друга насквозь. Прожили вместе совсем недолго, но Геннадий Израилевич успел научить ее, как справляться со своим опасным даром, как пользоваться им, не привлекая внимания. Он хорошо знал, чем может грозить женщине любая необычность, непохожесть, любое отличие ее от других «простых советских граждан». Он умер в одночасье, оставив Валерии квартиру и Аркашу, четырехлетнего сына от предыдущего брака. Мать мальчика, тоже бывшая пациентка, повесилась в послеродовой горячке.

Анатолия Валерия встретила в один из самых мрачных дней своей жизни. Она не любила московскую осень – темную, промозглую, дождливую. В такие дни на нее нападала страшная тоска, которой Валерия иной раз поддавалась, чтобы хоть как-то отмякнуть душой – обычно она не позволяла себе расслабляться. И тогда она бесцельно кружила по Москве, ни о чем не думая, просто вела машину, просто ехала, сама не зная куда. И вдруг ее ударило волной такого отчаяния, такого душевного мрака, что она невольно притормозила – впереди по Крымскому мосту медленно брел, опустив голову, высокий мужчина в полосатом шарфе. Ветер с дождем налетал порывами, а мужчина ничего не замечал. Дойдя почти до середины, он вдруг яростно взмахнул рукой и быстрым шагом пошел обратно. Потерял что-то? Валерия заинтересовалась и стала следить. Дойдя до конца моста, мужчина развернулся и опять, так же медленно, двинулся в другую сторону. Смотри-ка, он и правда шаги считает. Валерия поняла зачем: дойдя до середины, он прыгнет в воду! Это его отчаянье она уловила. «Ну, хоть это я могу сделать!» – подумала она. Может, зачтется?

Как она жила после смерти Геннадия Израилевича, Анатолий узнал только спустя несколько лет. Потом, позже, когда вдруг стало модным все потустороннее, когда с экранов телевизоров стали сверкать глазами, заговаривая воду и выводя бородавки, всякие Джуны, Кашпировские и Чумаки, Валерия благословляла судьбу, что вовремя встретила Геннадия Израилевича. Он навсегда отбил у нее охоту к подобной популярности. Валерия действовала тоньше, хотя далеко не сразу нашла свой способ выживания. Мужчины хотели от нее только одного, но у Валерии физическая близость вызывала отвращение. Она давно перестала быть женщиной. Она осталась лишь ее внешним – прекрасным! – подобием.

Валерия стала развивать в себе способность тайно манипулировать людьми, особенно мужчинами – с женщинами у нее получалось хуже. Она выбирала себе перспективного мужчину, наделенного большими амбициями, жаждущего славы, денег или высоких должностей, и помогала ему добиться желаемого. Не всегда ей приходилось даже воздействовать на тех, от кого это зависело: само присутствие Валерии в жизни клиента пробуждало в нем силу, энергию и целеустремленность – действуя вдвоем, они меняли окружающую действительность, «прогибая» ее под себя.

Валерия получала взамен деньги, положение и безопасность. Если клиент настаивал на близости, она поднимала цену вдвое. Валерия не сразу заметила, что получает еще кое-что, кроме денег: энергию, жизненную силу – и тем больше, чем успешнее и активнее становится клиент, чем выше он ставит себе цель. Но добившись желаемого, клиенты не успевали насладиться достигнутым. Валерия «выпивала» их до дна. И когда один за другим умерли трое ее подопечных – инфаркт, инсульт и прободная язва, – Валерия испугалась и осознала, что с ней что-то не так. Почему ей так необходима чужая энергия? Почему она сама не умеет ее генерировать?

Валерия стала тщательнее себя контролировать, замечая, что после общения с ней некоторые люди бледнеют, жалуются на слабость и головную боль. Она принялась искать другие источники энергии, опосредованные. Заметив, что на нее хорошо действуют произведения искусства, Валерия вошла в круг богемы: артисты, художники, писатели, музыканты – она попробовала иметь дело со всеми и остановилась на художниках. Артисты забирали энергию сами, писательский труд был слишком медлителен и долог и тоже требовал подпитки; поэты действовали на нее непредсказуемо, как шампанское; а музыка угнетала настолько, что однажды ей стало плохо во время концерта – играли симфонию № 5 Шостаковича.

С художниками у нее получилось: Валерия, как пчела, собирала мед в виде картин – энергии некоторых работ хватало на годы, другие «кончались» быстро, и она их продавала. Валерия стала читать литературу по искусству, надеясь обрести понимание, но скоро стала полагаться лишь на собственное чутье. Так постепенно вокруг нее сложился кружок прикормленных художников, которым она помогала выйти в люди, – к сожалению, многие спивались, так и не добившись успеха.

Хорошо, когда рядом с творцом была женщина, способная держать его в руках и заряжать энергией, которой потом и «питалась» Валерия – через картины. Еще ей помогали старинные произведения искусства, особенно драгоценные камни, и Валерия одно время увлекалась коллекционированием всякой антикварной мелочи. Так она разделила свою жизнь на две половины: одни мужчины давали ей средства к существованию, и на их деньги Валерия покупала жизненную силу, заключенную в живописи, помогая и тем, и другим добиваться успеха.

Анатолий поначалу страшно ревновал ее ко всем этим художникам и даже устроил однажды чудовищный скандал. Валерия смотрела на него и думала: что делать дальше? Она давно все про себя понимала, но до сих пор довольно удачно имитировала перед Анатолием и нежность влюбленной женщины, и страсть пылкой любовницы. Он так ей подходил, этот мужчина! Валерия его подобрала, как подбирают брошенного щенка. Отмыла, вывела блох, сделала прививки, выдрессировала: избавила от депрессии и вспышек ярости, вселила уверенность, научила сдержанности. Ей было хорошо с ним, с этим мальчиком: она была старше на двенадцать лет – на целую жизнь. Ей нравилось, что он немногословный и преданный. Анатолий сразу влюбился в нее, она же не могла никого любить и выбрала его в общем-то случайно. В чем-то они совпали, как две детали одной головоломки, а потом сроднились. Она знала: от него родятся хорошие дети. Здоровый, сильный, Анатолий даже не замечал, как Валерия потихоньку «подпитывается» от него, когда совсем «подводит живот».

Что же делать: рассказать ему все или?.. «Или» было целых два: можно было расстаться, не объясняя ничего, а можно было всю жизнь держать Анатолия в неведении, но это требовало уж слишком больших затрат энергии. Ей так нужен был друг, защитник, сообщник, если на то пошло! Валерия устала от одиночества, устала от себя самой. Она прекрасно понимала, что неспособна испытывать каких-либо человеческих чувств. Любовь, нежность, жалость – ей были недоступны. Только инстинкт выживания вел ее по жизни, и она порой страдала, вспоминая себя прежнюю – способность испытывать страдание сохранилась. В конце концов Валерия все рассказала Анатолию. Обманывать его не хотелось. Она чувствовала – он поймет, должен понять. Не зря же выбрала именно его. И он понял.

– Значит, все это время ты меня обманывала?

– Да, прости. Я неспособна любить. И чувствовать. Но ты мне нужен, очень. Это правда. Если ты решишь остаться, я никогда не солгу тебе и никогда не обращу против тебя свои способности, клянусь. Ты получишь все, что захочешь. Мы с тобой вдвоем – большая сила. Мы пробьемся, как трава сквозь асфальт. У нас будет все.

– Все? – Он невесело усмехнулся. – Все, кроме любви.

Валерия молчала – что она могла сказать?

– Ты хорошо притворялась.

– Да, это я умею. Надо же выживать.

– Так говоришь, я тебе нужен?

– Да. Если бы я… Если бы я могла! Я бы тебя полюбила. Именно тебя! Я знаю, что ты – мой мужчина.

– Да что ж такое! – Он с силой обнял ее и прижал к себе. – Бедная моя девочка.

И Валерия заплакала – впервые после того ноябрьского дня, когда с чемоданчиком в руках раздумывала, не броситься ли под трамвай. Толя пожалел ее! Пожалел! Ее, не способную любить, кормящуюся чужими жизнями и убившую уже троих человек! С душой черной, как полярная ночь, и со сломанными крыльями.

Так они стали пробиваться на самый верх. Валерия в полную силу пользовалась своими способностями, чтобы получить все, чего хотела. Настрадавшись, она решила, что дар дан ей в компенсацию за покалеченную судьбу, и тратила его в своих интересах, не стесняясь: ей казалось – весь мир ей должен. За все надо расплачиваться? Так она вперед расплатилась! Но каждый раз повторялось одно и то же – что-то получив, она другое теряла, и потери были весомей приобретений.

Несколько раз они лишались всего – начинать бизнес приходилось с нуля. К тому же, несмотря на безумно дорогое лечение, Валерия никак не могла забеременеть. И пока она не осознала, что жить сможет только когда начнет делиться с другими тем, что имеет – талантом, деньгами, удачей, – никакой жизни у нее не получалось. Все, что тебе дается – не тебе одному дается, надо помогать другим. И никакой дар не поможет, если в сердце у тебя обида, злоба и ненависть. Сколь глубоко твое ви́дение, настолько глубока должна быть и душа. На постижение этого ушли годы. А когда пришло понимание, жизнь вдруг и закончилась.

Лечить Валерия умела плохо, болезней не замечала – ни у других, ни у себя. Ее дар был один – выводить на дорогу, подталкивать к успеху. Снять боль – это она могла. Увидеть причину боли – нет. Сама она почувствовала неладное только тогда, когда черные щупальца смерти уже крепко держали ее изнутри. Именно тогда, как подарок судьбы, и появилась в ее жизни Марина. Вместе с Алексеем они были редкостной парой, и энергия, которую Валерия жадно черпала от них, помогла ей держаться несколько лет. И вот теперь связь оборвалась. Все было кончено – этот канал закрылся, искать новый источник она уже не могла. В тот бесконечно длинный августовский день, наполненный мучительными объяснениями с Мариной и Алексеем, Валерия простилась с собой – прежней.

Поговорив с униженной и безутешной Кирой, поцеловав в макушку сидящую за компьютером Милу, посмотрев на спящего Степочку, она пришла к себе и стряхнула в деревянную чашу все тонко зазвеневшие браслеты, под которыми прятала шрамы – знала, что не наденет их больше никогда. Долго разглядывала себя в зеркале, распустив волосы: еще прекрасное, но уже стареющее тело без капли лишнего жира, без единой складочки; мелкие морщинки у глаз, потерявшая свежесть шея и усталые руки – все выдавало возраст, как она ни старалась. А дальше будет только хуже: все обрушится лавиной.

Отвернувшись от зеркала, она посмотрела в лицо Ангелу – на противоположной стене висела картина Алексея Злотникова, купленная за немыслимые деньги на аукционе: «Ангел Надежды». Надежды больше не было. Ангел от нее отвернулся. Валерия уже не чувствовала энергии, которая раньше лилась на нее мощным потоком – гармония отношений между ней и художником была нарушена. Искать что-то другое было поздно. Никаких денег не хватит, чтобы купить жизнь.

Она пришла к Анатолию – тот все еще работал, одновременно вглядывался в экран монитора с биржевыми сводками и отдавал распоряжения по телефону. Увидев Валерию, он все отложил, а она села к нему на колени, обняла и зашептала в ухо горькую правду. Но чем дольше она говорила, тем яснее понимала: он не даст ей уйти, не отпустит, и придется пройти до конца, до последнего вздоха весь мучительный путь – ради мужа и детей, оставив их с утешительной иллюзией: сделали все, что могли.

Постепенно Валерия обрывала все нити, связывающие ее с жизнью, и готовила семью к новому существованию – без нее. Хотя можно было просто все продать, ей было жаль налаженного хозяйства, и пока хватало сил, она ездила с Милой в галерею и в антикварный магазин – с Кирой: показывая, объясняя, пытаясь заинтересовать, приучая к делам. Кира попробовала было взбрыкнуть: «А почему это галерея – Миле?» Но мать ответила коротко: «Хватит с тебя одного художника!» – И Кира замолчала.

Если Анатолий принял страшную правду сразу, то девочки так и не поняли всей серьезности положения. Были очень молоды. Запланированная учеба в Лондоне отменилась, обе поступили в Московский университет: Мила – на искусствоведение, Кира – на экономику. Новые друзья, новые занятия отвлекали – им казалось, все наладится: вот мать подлечится и опять станет прежней, и все будет хорошо. Никто из семьи не мог прийти Валерии на помощь – слишком долго она была главной помощницей всем вокруг. Единственным человеком, который мог хоть как-то ее поддержать, была Марина, но Валерия не сразу осмелилась к ней обратиться, так осложнились между ними отношения. Но в конце концов решилась и сама приехала к Злотниковым. Марины не было дома, а Алексей, открыв дверь, не сразу узнал Валерию:

– Вы подстриглись!

Она подстриглась и словно бы стала меньше ростом – только потом он сообразил, что на ней туфли без каблуков. Он приглядывался, недоумевая: нет ее всегдашних браслетов, нет лака на коротко подстриженных ногтях. Нет света в глазах! И постепенно страшная догадка стала проникать в его сознание. Валерия попыталась было посмотреть его картины, но быстро устала – она теперь уставала от малейшего усилия, все тяготило, само тело казалось лишним и обременяло душу.

– Можно я прилягу?

– Конечно.

Он уложил ее на диван в мастерской, сам присел рядом на пол, с тревогой разглядывая бледное лицо с тенями под глазами.

– Ты… больна? – спросил он, даже не заметив этого «ты», прежде совершенно немыслимого между ними.

– Да.

– Все плохо?

– Непоправимо.

Она закрыла глаза, и по щеке поползла слеза, потом другая…

Он осторожно погладил ее по щеке, утерев слезы, и, пока не приехала Марина, так и сидел на полу, держа Валерию за ледяную руку. И все те часы, что Марина провела с Валерией, помогая ей собраться с силами, он работал в гостиной, разбирая старые эскизы и делая новые: обдумывал, как написать портрет Валерии – молодой и прекрасной.

– Лёш, она зовет тебя, подойди.

Он подошел. Она сидела на диване – слава богу, повеселела немного. Сел рядом, поцеловал тонкую бледную руку – Валерия вздохнула.

– Я тебе хотела сказать: ты не казнись из-за Киры, хорошо? Я понимаю, устоять было трудно.

Алексей увидел, как ее глаза ожили улыбкой, и Валерия словно помолодела и расцвела:

– Она же все-таки моя дочь.

Это было сказано даже с некоторой гордостью, и Леший невольно подумал: «Какова же она сама была в юности?!» А Валерия, усмехнувшись, на секунду показала ему – какова. Это – погибель, понял Алексей и отвел глаза. Надо же, как она смогла спрятать все это колдовское, сокрушительно женственное, манящее, чем в избытке одарила ее природа, в облике холодной античной скульптуры, под маской прекрасной дамы, которой можно было лишь поклоняться, пока она снисходительно взирает с высоты. Руку-то поцеловать не каждому позволяла! И вдруг осознал, как непроста была ее жизнь, несмотря на внутреннюю силу, которой она обладала, на весь ее мощный дар: столько соблазнов, ловушек, жадных притязаний и опасностей было вокруг, так трудно сохранить себя, свою душу. Спасет ли красота мир, неизвестно, но себя она – не спасает.

Марина часто ездила к Валерии, пыталась как-то помочь, но видела: бесполезно. Валерия не может – не хочет – бороться. Поздно. Когда стало совсем плохо, Марина проводила рядом с Валерией целые дни, возвращалась только ночевать. Лёшка видел, как тяжело это дается Марине: дома она сразу садилась медитировать или падала без сил на постель. Он все понимал, однако все равно чувствовал себя брошенным. Милу Марина утешала как могла, а Кира ее избегала. У матери она тоже почти не появлялась. Не выдержав, Марина зашла однажды к Кире в комнату.

– Что тебе здесь надо?!

Марина с удивлением заметила, что Кира ее боится.

– Я хотела узнать, как ты?

– Нормально.

– Почему ты к маме не заходишь?

– Она тебе не мама!

– Мне – нет. Тебе – да. Так почему ты к маме не заходишь?

Кира молчала. Марина всмотрелась: надо же, какой букет чувств и эмоций – страх, тревога, ревность, боль, злость…

– Девочка, я это все тоже пережила. У меня мама умирала от рака. И знаешь, что я чувствовала? Злость.

– Злость?

– Да. Я злилась на нее – зачем она заболела, зачем умирает, как будто это было в ее власти. Я не могла простить ее…

У Киры глаза наполнились слезами:

– Но мама же – другая. Она столько может. Почему она? И ты тоже! Почему ты ей не поможешь?

– Я пытаюсь. Но твоя мама устала. Нет сил жить, понимаешь? А если она не хочет сама – я ничем не помогу. Тебе надо к ней заходить – она ждет, спрашивает.

– Я не могу. – Кира зарыдала. – Я не могу.

– Послушай меня. – Марина села поближе и, как Кира ни упиралась, обняла ее за плечи. – Послушай, детка. Это больно, я знаю. Тебе придется через это пройти. Мама умрет. У тебя осталось совсем мало времени, чтобы побыть с ней, сказать ей, как ты ее любишь, выслушать, что она захочет сказать. Если ты этого не сделаешь, ты всю жизнь будешь себя казнить. Как я.

– Как ты?

– Да. Мама… Мама хотела со мной поговорить. А я струсила, не стала слушать, сказала: «Потом, успеется!» Как она на меня посмотрела!..

– Я боюсь – приду и заплачу.

– А ты не думай о себе, понимаешь? Думай о маме! Она так тебе обрадуется! Ты же сильная девочка, ты справишься. Пойди вместе с Милой, вам легче будет.

Хуже всех было Степочке – одиннадцать лет, он уже все понимал, и Марина с тоской смотрела на его неприкаянную фигурку, когда он в одиночестве бродил по дому. Он только что пережил ужасное разочарование – пару лет назад Степик доверил Марине свою самую страшную тайну: он хотел быть волшебником, как Гарри Поттер!

– Мне совсем скоро одиннадцать! Как ты думаешь, а вдруг я тоже попаду в Хогвартс?

– Я не знаю, все может быть! Но ты же не сильно расстроишься, если этого не случится, правда?

Он вздохнул:

– Я постараюсь…

Конечно, он расстроился, а Марина не знала, смеяться или плакать: такой большой мальчик, а верит в сказки! Хогвартс, надо же. Потом засмеялась уже над собой – а сама-то ты кто? Только волшебной палочки и не хватает. Марина всегда думала о Степике с огромной нежностью – между ними с самой первой их встречи образовалась удивительная душевная связь. Марина никогда не забывала, как этот крошечный темнокожий мальчик с кудрявой головкой обнял ее за шею и громко прошептал прямо в ухо: «Я тебя люблю!»

Раньше Марина недоумевала: зачем Валерия взяла Степика в дом? Она и дочерьми-то не сильно занималась, отдав их в руки гувернанток и домашних учителей, а уж мальчиком и подавно – ну, поиграет с ним немножко, и все. Как с котенком. Но теперь Марина ясно чувствовала, что в Степочке тоже есть доля той силы, которой одарены они с Валерией: он не умел читать мысли или воздействовать на людей, но был так чуток и доброжелателен, что любой, кто с ним общался, сразу проникался обаянием мальчика и заряжался позитивной энергией. «Неужели Валерия этим пользовалась?» – думала Марина, чувствуя невольный озноб, и вспоминала, каким монстром увидел ее Леший.

Валерия держалась изо всех сил, но быстро угасала. Однажды она вдруг нервно зашептала, вцепившись слабыми пальцами в руку Марины:

– Не могу я больше, не могу, скажи ты ему, пусть отпустит, не могу, сил нет…

А потом взмолилась, глядя в глаза Марине:

– Помоги мне, помоги, ты же можешь, я знаю, и никто никогда не узнает, я сама не могу, не получается, он меня держит, помоги, ты же можешь! Или нет?

И Марина, плача от бессилия и целуя ее холодные руки, забормотала какие-то глупые утешительные слова – как будто можно было уберечь от невыносимой боли, от смерти… Никогда, ни за что не смогла бы она сделать то, о чем просила ее Валерия. Даже во имя милосердия и сострадания. Все равно, как ни крути – это убийство.

Был один из немногих вечеров, когда Марине удалось поговорить с Анатолием: они сменяли друг друга у Валерии, а в этот раз к ней пошли девочки. Марине было странно вспоминать, что когда-то она боялась Анатолия – общая беда их объединила. Она поняла: он просто очень замкнутый, сдержанный человек и редко открывается для общения, но с ней – все чаще и чаще. Между ними установилась какая-то почти родственная близость. Вот и сейчас: она сидела, вытянув ноги и закрыв глаза – ждала, когда придет за ней машина, Анатолий присел напротив, пригорюнившись над бокалом бренди, они вели неспешный разговор о каких-то необязательных вещах, избегая главного, что болело у обоих. Вдруг Марина вспомнила:

– Ах да! Толя, я все хотела сказать – Валерия… Мне кажется, она кого-то очень хочет видеть.

– Она… сама сказала?

– Нет, я так поняла, по-своему. Она мучается этим. Только я не знаю, кто это.

– Я знаю, кто. Я сделаю.

Он вздохнул, потом сказал:

– А что ты ездишь туда-сюда? Тяжело же. Пожила бы у нас пока.

– Да ничего, мне не трудно. Я и так дом забросила совсем.

– Недолго осталось…

– Да.

И вдруг, бросив на нее мгновенный острый взгляд, Анатолий спросил:

– Твой – ревнует?

– Конечно.

– Боится, что?..

– Да.

– Ладно, пусть успокоится. У меня есть кому меня утешить. Давно.

– Как?

– Вот так. И Валерия знает. Она…

– Разрешила?

– Вроде того. Так что не переживай.

– Господи, как все сложно.

– Не просто, да. Кстати, о сложностях – я все знаю, Валерия рассказала. Про твоего… героя и мою вертихвостку. Так что пусть поревнует – ему полезно.

– Толь, ну что я могу сказать!

– Да ничего и не скажешь. Все мы… мужики… одним миром мазаны, как видно. Все на вас держится. Так что – крепись.

– Стараюсь.

– С тобой хорошо говорить, ты знаешь?

– Потому что я слушаю.

– Ни с кем никогда не говорил так… только с ней.

Он долго молча смотрел на Марину – ей стало неуютно под его напряженным взглядом.

– Ты так на нее похожа.

– Да нет, тебе кажется. Я другая совсем. А похожи мы только одним – ты знаешь чем.

– А ведь у нас с тобой, пожалуй…

Марина вдруг ощутила, как близко – совсем рядом! – находится ее рука, безвольно лежащая на столе, от его руки, рассеянно играющей бокалом.

– У нас могло бы… что-то получиться. Нет?

– Не в этой жизни. И тебе не кажется – ты торопишься, а?

Он с горечью сказал:

– Ты что думаешь, она вдруг выздоровеет?

На следующий день, когда Марина негромко читала вслух стихи Пушкина, открывая томик наугад, неожиданно вошел Анатолий. Валерия взглянула на него и вдруг – Марина не поверила своим глазам! – ее лицо осветилось такой радостной надеждой, что стало почти прежним.

– Он приедет, – сказал Анатолий.

– Когда?! – спросила Валерия.

– Через два дня. Он сейчас в Штатах.

– Через два дня… это недолго! Это – послезавтра?

– Нет, дорогая, это сегодня и еще два дня.

– Все равно… недолго.

Какое-то время она лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Потом заговорила, и вновь в ней проглянула прежняя Валерия – сильная и властная:

– Мариночка, ты сейчас иди, со мной Толя побудет, ладно? Ты приезжай послезавтра с Лёшей и ребятишками, я давно их не видела, а завтра… Толя, ты позвони, пусть завтра Аркаша со своими приедет.

Марина с Анатолием переглянулись, и Марина увидела, как он побледнел и нахмурился. Оба поняли: Валерия будет прощаться.

«Вот оно что, – думала Марина, – вот что ее держало здесь – этот неведомый человек, который должен прилететь из Америки».

Когда они приехали всем табором, как называл это Лёшка, Марина не узнала Валерию. Хотя от нее остались одни глаза, казавшиеся огромными на бледном восковом лице, она так сияла и казалась такой бодрой, что Марина на секунду поверила – случилось чудо! Никакого чуда быть не могло – она помнила по болезни матери: та тоже вдруг как будто воспряла перед самой кончиной. Валерия ласково поговорила с детьми – Муся подошла смело, а Ванька спрятался за Марину – раздала им маленькие подарки, а Марине сунула – потом посмотришь! – маленький бархатный мешочек, в котором что-то нежно позвякивало:

– Мариночка, ты приди завтра, ладно? Поможешь мне, а то я волнуюсь.

Дома, раскрыв мешочек, Марина ахнула и высыпала на стол весь обыденный набор браслетов и колец Валерии. И хотя она видела ее каждый день и замечала, как безнадежно угасает жизнь, только сейчас окончательно осознала, что Валерии скоро не станет совсем.

– Подожди-ка, там еще что-то…

Она достала крошечный бумажный сверточек, развернула – это были круглые золотые ажурные серьги, от которых сразу легли световые блики на скатерть.

– Надо же, – сказал Лёшка. – И как она узнала?

– Что?

– Да я же портрет ее пишу как раз с этими серьгами! Мне свет не дается, я еще думал – попросить для этюда. Марин, придется тебе. Наденешь? Мне немного осталось дописать.

– Да и времени немного. Совсем немного…

– Ты думаешь?

– Знаю. Она ждет одного человека, он приедет – и все.

– Господи…

А позже, когда Марина, надев серьги и браслеты, позировала Лешему для портрета Валерии, он признался:

– Ты знаешь, все-таки художники – это не люди, ей-богу…

– Почему?

– Да когда мы у Валерии были…

– И что?

– Я смотрел на нее, а сам думал: черт, вот бы написать – такое у нее лицо было, такие глаза. Что ж я, думаю, ничего не захватил! Потом опомнился…

– Да, ты прямо как Лев Толстой!

– А что Лев Толстой?

– Да у кого-то жена умирала от чахотки, он приходил навещать, а сам все запоминал, чтобы потом описать. Ну, муж его выгнал.

– Ну, раз сам Лев Толстой… тогда ладно. Слушай, чуть-чуть вправо повернись. Вот так, ага…

На следующий день с утра пораньше Марина приехала к Валерии, застав ее в страшном волнении:

– Как я выгляжу? Просто чудовищно, боже мой…

Марина вымыла ей голову, кое-как уложила короткие, уже совершенно седые пряди, помогла слегка подкраситься – и все время осторожно успокаивала, чувствуя, как у Валерии внутри все просто кипит от волнения и нетерпеливого ожидания. Они долго выбирали шаль, потом Марина уговорила ее выпить немного бульона, потом, сама устав до изнеможения, навела на нее легкий сон – чтобы передохнули обе. Внезапно Валерия открыла глаза:

– Он здесь. Ты иди, я теперь сама… Пожалуйста.

Марина вышла – Анатолий и правда открывал дверь на коротко прозвучавший звонок. Она смотрела во все глаза – неведомый гость был высок, сухощав и подтянут. Лет семидесяти, а то и старше – сияющая седина, морщины, пронзительный взгляд светлых глаз, увеличенных очками, – он показался Марине смутно знакомым. Сухо поздоровался и спросил:

– Я могу ее видеть?

– Да, пожалуйста.

Марина не стала вдаваться в объяснения и, видя, что Анатолий словно окаменел, проводила гостя к Валерии – успела заметить ее выражение лица и тут же затворила дверь: на такое нельзя было смотреть. Она ушла на кухню, где Анатолий, уже наливший себе коньяку, не спрашивая, налил и ей.

– Этот человек! – процедил он сквозь зубы. – Всю жизнь ей сломал, а она…

И вдруг Марина вспомнила, кто это:

– Так это же… Джон Горски?

– Ну да, это он.

– Я помню, мне его показывали на книжной ярмарке в Мюнхене!

– Ненавижу. Столько страданий ей принес.

Они молча выпили, потом еще. Вдруг Марина резко встала:

– Толя, иди, она зовет тебя!

Они побежали к Валерии – она и правда тихим голосом звала Анатолия, и он кинулся к ней, встал на колени и обнял. Гость вышел незаметно, а Марина встала недалеко от двери опустив руки – все было кончено. Все. Она уходила. Покинув комнату, Марина наткнулась в коридоре на Джона – теперь ему можно было дать и все девяносто, пожалуй.

– Хотите выпить?

– Да, пожалуйста! Это сейчас не помешает, – откликнулся он с благодарностью, и она уловила легкий акцент в его такой правильной русской речи.

– Вы ее дочь?

– Можно и так сказать. Вы надолго?

– Нет, не думаю.

– Валерия вас ждала.

– Валерия…

Его лицо исказила гримаса боли, и он закрылся рукой.

– Это конец?

– Да, – сказала Марина.

– Конец. Да, всему конец. Что ж, пожалуй, я пойду. Вот моя визитка, позвоните, пожалуйста, когда…

Валерия умерла ночью. День похорон выдался неожиданно ясный, солнечный, хотя холодный. Резкий ветер гнал по высокой синеве неба торопливые стайки легких, похожих на перья, облаков. Марина поднимала глаза вверх, к облакам, чтобы не видеть, как Анатолий закрывает лицо рукой в черной перчатке; как плачет навзрыд Мила; а длинный – выше всех! – Джон Горский, чем-то похожий на карикатурного Дядю Сэма, то и дело подносит к лицу неправдоподобно белый платок, особенно белый из-за того, что все в черном. Марина смотрела в небо, и ей казалось, что Валерия где-то там, в вышине, с облаками и птицами, но никак не здесь – в светлом деревянном гробу, который четверо кладбищенских рабочих на веревках опускают в яму, тоже черную – посреди декабрьского сверкающего на солнце снега.

Поминки были устроены в московской квартире на европейский манер – фуршетно. Постепенно многие гости стали забывать, зачем они здесь: вели светские разговоры и замолкали, когда мимо черным китом проплывал мрачный Анатолий. На торцевой стене висел портрет Валерии: она сидела в кресле, скрестив длинные ноги с узкими ступнями, небрежно положив на подлокотники прекрасные руки, украшенные кольцами и браслетами, – правая кисть опущена вниз, и казалось, что браслеты сейчас соскользнут и, зазвенев, упадут на пол. В простом черном платье, с тяжелым узлом волос на затылке – она смотрела на всех с легкой печалью, но уголки губ чуть приподнимались в близкой улыбке. Золотые ажурные серьги давали мягкий отблеск на лицо Валерии. И необычный свет, и поза, и взгляд, и даже то, что Алексей написал ее босой – все вместе создавало удивительную иллюзию движения и жизни. Казалось, она присела на минутку, сейчас встанет, улыбнется и скажет своим низким, чуть хрипловатым голосом: «Ну, вот и хорошо!»

Алексей, осторожно проходя за спиной Анатолия – они избегали друг друга, – услышал, как тот с тоской тихо произнес: «Все тайны знал, весь склад ее перстней…» Леший удивился: никак не ожидал услышать от такого каменного человека стихи Цветаевой! Он не знал, что Марина, пока помогала Валерии, время от времени «отчитывала» Анатолия стихами, так в церкви «отчитывают» молитвами для исцеления души. Марина видела, как Толе плохо: чем больше слабела Валерия, тем хуже ему становилось. Это было похоже на ломку, и как она ни старалась, помочь не получалось – Валерия как-то по-своему его настроила, так что Маринина сила не действовала. То, что ему помогает поэзия, обнаружилось случайно: Марина читала Валерии, Анатолий зашел, послушал, присел рядом и закрыл глаза, взяв Валерию за руку. Потом стал просить: «Почитай-ка мне этих твоих Мандельштамов…»

Отец и дочери бродили среди гостей, не сближаясь, каждый со своим отдельным горем, словно Валерия, уйдя, разорвала семейные узы на отдельные нитки. Марина нашла Анатолия в дальней комнате: сидел на диване с бокалом в руке, и глаза у него были совершенно пустые. Марина села рядом, отобрала бокал, погладила Анатолия по руке – и он, как будто только этого и ждал, уронил голову ей на колени и заплакал. А Лёшка в это время утешал, как мог, зареванную Милу – гладил по светлым кудрям, заговаривая простыми и детскими словами ее недетское горе.

– Почему она? Почему? Она же все могла? Зачем она нас бросила? Зачем?..

– Что делать, девочка, что делать…

Подошли Аркаша с Юлечкой:

– Может, ты к нам поедешь?

Но Мила, шмыгнув носом, твердо сказала:

– Нет, я с папой.

Разыскивая Марину, Леший заглядывал во все комнаты подряд и увидел, приоткрыв дверь, как Марина обнимает и целует плачущего Анатолия. Он поморщился и быстро отошел, как будто не свою жену застал с чужим мужчиной, а постороннюю семейную пару. Ему стало так больно, что перехватило дыхание – это была мгновенная вспышка неконтролируемой и неистребимой мужской ревности: как она смеет обнимать и целовать кого-то еще, пусть даже из сострадания! А вдруг… а вдруг она решит, что ей нужно быть с Анатолием, раз ему так плохо? Но это было и чужое горе, ударившее самого его наотмашь, и сострадание, и невыносимый страх – страх потерять Марину, с которой тоже может что-то случиться! Не дай бог! Потерять навсегда. И этот страх пересилил все – Алексей взмолился: «Господи! Пусть, пусть она разлюбит меня, пусть оставит – только бы жива была, здорова, счастлива!» Потом он долго сидел на подоконнике в полутемной библиотеке, пока его, наконец, не обнаружила там Марина:

– Вот ты где. А я тебя потеряла…

– Ну что, как там Анатолий?

– Горе…

– Я видел.

– Это ты заглянул к нам? Я к нему Милу отправила. Ну что, поедем домой?

– Поедем…

– Лёша?

Он молча взглянул на нее.

– Лёш, ты что? Что случилось? Что ты, милый?

Он молчал.

– Да ты что?

Алексей вдруг обнял ее и заговорил быстро и невнятно, но она расслышала:

– Ты же… Ты побережешь себя, правда? С тобой ничего не случится, а? Пожалуйста! Ты не оставишь меня, нет? Побереги себя…

– Лёшенька, да ты что? Что ты выдумал? Посмотри на меня, ну! Все хорошо, я жива-здорова. Я с тобой. Я люблю тебя. Перестань, успокойся. Ну что ты?..

– Милая моя, желанная, счастье мое…

Стоя в проеме двери, слушала их страстный шепот бледная Кира. Она долго металась среди гостей и родственников, сама не зная зачем. Ничто не могло утешить ее сердце, ничто не могло смягчить боль – ни выпитые подряд три бокала вина, ни выкуренная в уголке сигаретка, ни поцелуи Милы, ничто. К отцу она боялась даже подойти – такой стеной горя он был окружен. И Кира вдруг осознала: только Марина поможет ей – Марина, которую она так безумно ревновала к матери и которую так ненавидела. Марина, мужа которой она соблазнила. И вот теперь, когда увидала, как они стоят и шепчутся, обнявшись, как Марина гладит Алексея по щеке тонкими пальцами, а он целует ее руку, она почувствовала прилив страшной жалости к себе – никому не нужной и никем не любимой – что повернулась и ушла. А Алексей с Мариной и не заметили. И только когда Марина уже надевала плащ и увидела Киру, она подумала: «Господи, бедная девочка. Такая потерянная. Такая одинокая». Марина шагнула к ней, протянула руки, и Кира, заплакав, обняла ее крепко.

– Прости меня! Прости!

– Да я давно простила. Поплачь, девочка, поплачь, а то горе камнем стоит в душе…

– Можно… можно я буду звонить тебе?.. Иногда…

– Конечно, можно. И звонить, и приходить. Все можно, мы же с тобой, как сестры, правда? Мама бы этого хотела.

Алексей посмотрел на Марину мрачно, когда она попросила его подойти к Кире:

– Нет.

– Ну, пожалуйста. Ей так тяжело сейчас. И она – другая.

– Другая?

– Да, поменялось в ней что-то.

– Ну ладно.

И правда, другая – когда подошел, она вдруг так отчаянно покраснела, что даже шея стала розовой. Покраснела, заморгала, шмыгая носом. А Алексей подумал про себя: «Боже ж мой, кого я боялся? Бедный ребенок! А я – дурак старый, если не похуже сказать. Сам во всем виноват, а на девочку сваливал». Постояли, посмотрели друг на друга – вздохнул, сгреб ее в охапку, поцеловал в макушку. Кира заревела, еще сильнее уткнувшись ему в грудь.

– Прости меня, девочка, прости за все, что было. Все пройдет, все наладится. Мы сильные, мы выживем.

Она только часто кивала головой. Потом оторвалась от него и, взглянув снизу вверх своими невозможными синими глазами-льдинками в обрамлении мокрых от слез ресниц, неуверенно улыбнулась:

– Ты тоже меня прости. Я была такой завистливой дрянью.

– Так ты что – от зависти, что ли?

– И это тоже. Я Марину ненавидела. Мне хотелось ей больно сделать. Прости.

– Что ж, Бог простит.

– Ты… береги себя, ладно?

– Ты тоже.

И на краткую долю секунды вдруг вспыхнуло и сплавилось в одно целое все, что было с ними – сладкое и горькое, возможное и невозможное, прошлое и настоящее. Оба поняли: то, что было – было, а простится ли оно, забудется ли, не важно. Было. И никуда от этого не денешься. И посмотрев друг другу в глаза, они одинаково усмехнулись:

– Прощай?

– Прощай.

А Марина отвернулась, чтобы не видеть. Но и отвернувшись – все видела.