Марина знала, что вся жизнь семьи держалась на Валерии, и понимала, что не обязана брать на свои плечи еще и этот груз, но не могла оставить ее домашних в таком горе: звонила, приезжала, вела долгие разговоры с девочками. «Валерия их избаловала, – думала Марина. – И теперь, лишенные материнской поддержки, они как дети на промозглом ветру – растерянные и страдающие». Степик без Валерии оказался совсем никому не нужен – Анатолий вообще не появлялся дома в эти дни, только звонил Марине, а девочки были слишком заняты собой. Никто из них не привык заботиться о ком-то. Марина недолго думая привезла мальчика к себе: они быстренько сделали перестановку, поселив Степу с Ванькой, а Мусю – с бабушкой.

Муся сразу же забрала Степика в свое полное пользование, и тот начал ходить за ней, как рослый паж за крошечной принцессой. Митя – бывший Генерал Козявкин, тоже проводивший у Марины почти все время, потому что Юля опять была беременна и дохаживала последние недели, обижался и ревновал, потому что раньше Муся была его подружкой. Когда они собирались все вместе, Марина не могла налюбоваться на этот цветник, который Лёшка называл Третьим интернационалом: «дети разных народов». И шоколадный Степик с жесткими кудряшками, и светловолосый голубоглазый боровичок Ванька, и рыжий веснушчатый Митя – все подчинялись крошечной Мусе, которая, кокетливо встряхивая черными кудрями, ловко управляла мальчишками, так что Лёшка только головой качал: «Ты смотри, наша-то, наша! Княгиня Марья Алексевна!» А Марина думала: «Надо было еще девчонку родить, а то избалуют мужики Мусю. А может, еще не поздно?»

На сороковой день у Свешниковых собрались только свои – выпили, помянули, поговорили. Анатолий подсел к Марине – он был тяжело, как-то мрачно пьян – положил руку на спинку стула и сказал ей на ухо громким шепотом:

– Я соскучился.

Марина покосилась на Лёшку – тот отвернулся, но на скуле загорелось красное пятно – заметил.

Марина осторожно выскользнула из-за стола и ушла в библиотеку. Конечно, Толя нашел ее там – встал, преградив путь к двери, и прижал к дверце книжного шкафа.

– Толя, прекрати это. Я тебе сказала – я не Валерия. Я не могу ее заменить.

– Это точно, ты не Валерия… Ты не такая ледяная.

– Да что ж такое-то!

– До тебя только дотронься, ты и вспыхнешь.

Марина, наконец, разозлилась и с силой ударила его по щеке. Он мгновенно протрезвел, встряхнулся и отошел к столу. Сел в кресло, опустив голову. Потом тихо сказал, глядя в пол:

– Прости. Я забылся. Не уходи.

– Толя, возьми себя в руки. Я тебе говорила: ничего у нас не будет, никогда.

– Этого больше не повторится. Прости. Привык я, что ты все время здесь. Без тебя мне и поговорить не с кем.

– Поговорить – пожалуйста, сколько угодно. Спать я с тобой не буду, не надейся даже.

– Да я и не надеюсь.

– Послушай меня. Толя, я двоих похоронила подряд: маму и близкого человека. Это тяжело, так что я тебя понимаю как никто. Мне было очень плохо, Леший меня спас. В буквальном смысле спас – со дна реки вытащил.

– Я не знал этого. – Анатолий поднял голову и посмотрел на нее. Марина поняла – он потрясен ее словами.

– И я одно поняла: чтобы выжить, надо о себе забыть, о своих страданиях. Тебе есть о ком думать. Ты про девочек-то помнишь? А они даже подойти к тебе боятся. А Степочка? Вот скажи мне, где он сейчас?

– Как – где?

– Он у нас.

– Почему у вас?

– Да потому что тут он никому не нужен! Где ты был все это время? Утешался? У тебя дети, ты теперь – глава семьи. Что ты делаешь?

– А ты жесткая. – Он усмехнулся. – Так и надо со мной.

– А сегодня – что это такое? Ты специально Лёшку дразнишь?

– Ну, не без этого.

– Зачем ты мне жизнь осложняешь? Ты развлекаешься, а я…

– Я не развлекаюсь. Как я вам завидовал, ты бы знала!

– Ты – нам?

– Я – вам. Лёшке твоему завидовал. Он на тебя только посмотрит, а ты и поплыла. Так смешно ревновала его.

– Я не понимаю. Вы же с Валерией?..

– Мы же! Много ты знаешь.

– Мне казалось…

– Я ее боготворил. Но ты представь, каково это, жить с женщиной, которую ты хочешь, а она… Марин, ей это вообще не нужно было. Сначала она детей хотела, потом, когда девчонки родились… Она это называла – гимнастика. А мне не гимнастикой с ней заниматься хотелось – любовью, понимаешь?

– Так она что же?..

– Вот именно. Сломалось в ней что-то, еще в юности.

– Господи!

– Знаешь, чем она зарабатывала? До нашей с ней встречи? Очень дорогая женщина была, высшего класса. Женщина-удача. Потом – все, сказала, хватит. Денег я заработала, хочу семью, детей. Только вот с детьми не получалось – долго старались.

– Как это – женщина-удача?

– Читала, в Древней Греции гетеры были? Аспазия, Таис Афинская, как у Ефремова? Гетера – значит спутница. Вот и она была такой спутницей – той, что дорогу указывает. Она карьеру – что карьеру, судьбу! – устраивала тому, кто с ней был. Никаких связей не надо было, никаких денег, если она рядом. Но жестко все обговаривала: сколько вместе, чего он хочет, за любовь отдельная плата была. Договор кончался – все. Я полгода ее с кем-то делил, потом только рассказала. Валерия все мне дала, грех жаловаться. Кроме самого главного. Не было в ней любви ни капли. Ни любви, ни тепла. Жена, друг – это да. Хороший друг. Но не возлюбленная, понимаешь? Поэтому и женщины всегда были на стороне, и она на это глаза закрывала. Так и жил, пока ты… Пока вы с Алексеем не появились. Тут-то и понял, чего мне не хватает.

Марина молчала, нахмурив брови: «Так вот оно что. Надо же, Леший-то прав оказался».

– А ты знаешь, как мы с ней познакомились? Ты удивишься – у нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь.

Анатолий мрачно брел по Крымскому мосту и чувствовал себя таким же старым, как этот мост. Мост его словно зачаровал – он ходил по нему уже целый час и никак не мог вырваться. Собственно, идти ему было некуда. Полгода назад он, наконец, демобилизовался и вернулся домой, в небольшой городишко дальнего Подмосковья – к разбитому корыту. Мать умерла, старший брат допился до белой горячки, а жена Верка, устав ждать, бросила его и уехала в Москву. Пару месяцев и он пил, не просыхая, с такими же алкашами, как брат. Душа горела! Он вернулся с войны, о которой и знать никто не знал. С него взяли подписку, и он молчал, как в танке, но по ночам задыхался от кошмаров, рычал и бился лбом о стену, вспоминая сожженные напалмом вьетнамские джунгли и грохот советских ракетных установок. Как жить, он не понимал. Он не знал такого термина: «посттравматический синдром», да если б и знал – чем бы это ему помогло?

По-хорошему, надо бы доучиться – но все валилось из рук. Его выгоняли то с одной работы, то с другой: там подрался, там разбил машину – он заводился мгновенно, круша все вокруг, а сила у него была немереная. Потом вдруг решил, что надо разыскать Верку – зачем, и сам не понимал. Они поженились сразу после школы – Вера пришла к ним в восьмом классе, и после долгой разлуки он плохо помнил, как выглядела сбежавшая жена. Помнил что-то светленькое и мелкое.

Но так хотелось… Даже не секса, нет! Хотя и этого тоже, но тут-то проблем не было: девчонки определенного сорта на Анатолия так и вешались. Правда, быстро сбегали, после того как узнавали его бешеный нрав. Ему так хотелось любви, понимания, ласкового взгляда! Так хотелось забыться, уткнувшись в мягкую женскую грудь – чтобы теплая рука гладила по голове и утешала: «Все пройдет, мой мальчик! Все пройдет!» Почему-то он решил, что Верка, увидев его, сразу одумается и они, взявшись за руки, уйдут вместе… Куда, он еще не придумал. Главное было найти Верку!

Он раздобыл адрес у ее подруги и поехал в Москву. Сначала для храбрости выпил, прямо на вокзале, потом еще немного и, когда заявился к Верке в Южное Бирюлево, был уже довольно сильно пьян. Ему никто не открыл, и он долго стучал кулаками в дверь, классически крича: «Верка! Открой! Твой муж пришел!» Соседи вызвали милицию, он подрался, и его забрали в ментовку, откуда его выручила та же Верка – ей сообщили соседи. Слегка присмиревший, он угрюмо ел борщ у нее на кухне, шмыгая разбитым носом, а Веркин новый мужик нервно курил на лоджии. Верка – действительно светленькая и мелкая – нисколько Анатолия не боялась. Характер у нее был легкий, но сильный. Они долго разговаривали, сидя рядышком, и в конце концов Анатолий таки уткнулся носом в ее мягкий живот: Верка была на пятом месяце. Она погладила его по голове и сказала:

– Вот видишь, как нескладно все получилось. Уж ты прости меня. А у тебя все наладится, правда. Поезжай домой.

– Да ладно, – сказал он и пошел к двери.

Уйдя в ночь, он обнаружил, что у него нет ни копейки денег. Возвращаться к Верке и просить взаймы? Ну, нет! Он как-то вышел к железной дороге и зайцем доехал до Павелецкого вокзала, откуда пешком пошел по Садовому кольцу к Комсомольской площади – обратный билет у него был. Дошел он только до Крымского моста, где и застрял.

Тоска, навалившаяся на него при виде реки, в черной воде которой отражались яркие гирлянды разноцветных фонариков, украшавшие мост к ноябрьским праздникам, была невыносима. «Зачем так мучиться?» – подумал он, уныло глядя на плещущую внизу воду с радужными бензиновыми разводами. Кончить разом – и все. Он и раньше думал об этом, но никак не мог выбрать подходящего способа: вешаться было противно, резать вены или бросаться под поезд – как-то не по-мужски, стреляться – не из чего, а вот прыгнуть в реку – в этом, пожалуй, было что-то лихое и даже геройское. Он представил, как заорет и полетит, раскинув руки – может, попробовать? А что? Кому-нибудь он нужен? Да никому! Никто и не заметит, никто и не вспомнит, что жил на свете Толя Свешников.

Фонарики на мосту придавали всему происходящему какой-то карнавальный оттенок, и его все время разбирал несколько истерический смех. Почему-то было очень важно узнать, где точно середина моста. Он уже два раза прошел туда и обратно, считая шаги – один раз сбился. Получилось 890. Значит, середина – 445. Он шел и считал: «Триста семьдесят пять… триста девяносто восемь… четыреста… четыреста двадцать один…» Несколько раз что-то прогудело сзади, потом еще раз и еще. Он остановился на четыреста тридцать седьмом шаге и оглянулся. Медленно ехавшая за ним машина притормозила, дверца открылась – и оттуда хлынул, как показалось обомлевшему Толе, поток яркого солнечного света.

– Ну ты что, не слышишь? Я тебе сигналю-сигналю. Садись быстрее, холодно.

У женщины был низкий теплый голос, и Анатолию сразу сделалось так радостно внутри, как в детстве, после молока с медом. Он послушно сел, посмотрел на сидящую за рулем женщину и зажмурился от ее неправдоподобной красоты. Незнакомка улыбнулась, качнулись длинные серьги – мотор взревел, и они поехали вперед. С тех пор они так и ехали по жизни «в одной машине»…

– А теперь вот самому придется пешком топать.

– Ты справишься, я уверена.

– Справлюсь, конечно. Валерия из меня человека сделала, да нет, какого человека – танк. Я так думал. Но когда… ты… Господи, как же мне хотелось, чтобы она хоть разок так на меня посмотрела, как ты на своего Лёшку. Я до сих пор помню, как ты к нему шла – на выставке, что ли, забыл – всю толпу как ножом разрезала. Как мечтал, чтобы она приревновала, чтобы кричала подо мной от страсти – по-настоящему, не играя. Как угодно могла меня завести, но сама была как лед…

Марина не выдержала – подошла и обняла Анатолия, ощутив, как вздрогнули его плечи. Ничего сексуального не было в этом сильном объятии – только жалость, сострадание и нежность. Но в то же самое время, когда пальцы Марины гладили его мягкие короткие волосы, так не похожие на жесткую Лёшкину шевелюру, другая Марина, не чувствуя ничего даже близко похожего на возбуждение или желание, с холодным любопытством естествоиспытателя думала: «А каково это – переспать с ним?» И та, первая, понимала, что вполне способна дать ему это женское утешение. Легко, без особых переживаний, и даже, вполне вероятно, испытать удовольствие, вон он какой: большой, сильный… опытный. А Лёшка ничего и не узнал бы. Может быть, тогда, наконец, растаяла бы ее собственная обида, все еще живущая в глубине души, как свернувшаяся черная змейка?

Анатолий поднял голову, и несколько секунд они смотрели друг на друга – Марина только сейчас разглядела, что глаза у него серо-зеленые в легкую крапинку, как крыжовник.

– Не надо, – сказал он. – Спасибо тебе, но не надо. Пусть все будет, как есть. Так лучше.

Встал, крепко прижал ее, поцеловав в макушку, и отпустил.

– Спасибо. Не оставляй нас, – сказал напоследок.

– Да куда же я денусь…

Он задержал ее руку в своих жестких ладонях:

– Только будь осторожна! Ты слишком добрая, нельзя такой быть, сожрут. Наш брат доброты не понимает.

– Ваш брат – мужчина?

– Да. Мы только в одну сторону мыслим!

– Это точно.

– Так что – побереги себя, хорошо?

– Хорошо.

Он вышел, Марина тут же села – ноги не держали. Что же это такое? В голове у нее был полный сумбур: она же сейчас только что готова была… Да на все была готова! Физической измены не случилось, но эти несколько секунд, когда они с Анатолием смотрели друг другу в глаза, сблизили так, что спи хоть десять лет в одной постели, ближе не станешь. И что это – измена? Или нет?

В дверь заглянул Леший:

– Может, домой уже пойдем? Что ты тут сидишь?

Господи, если сейчас еще и с Лёшкой объясняться! Но он не сказал ни слова, хотя посмотрел мрачно. Не разговаривали и дома, только ночью, видя, что она повернулась спиной, Лёшка спросил:

– Марин, что происходит, а?

– Ничего.

– Я не слепой! – Он повысил голос.

– Я устала. Завтра поговорим.

Леший встал и ушел, а Марина, наконец, заплакала – от горя, изнеможения и бессилия: «Господи, эти мужчины! Ничего я в этой жизни не понимаю, ничего! Да и себя плохо понимаю – вот что это сегодня было, что? Как я устала, кто бы знал…»

Надо было идти мириться.

Леший разбирал в мастерской рисунки, когда Марина тихо вошла и, скользнув под его рукой, обняла и прижалась:

– Что ты тут делаешь? – спросила она, разглядывая картинки.

– Да вот, разбираю. Я хочу все эскизы им отдать. Ты посмотри – что мы себе оставим?

– Это ты правильно придумал.

Марина перебирала рисунки – везде Валерия: смеется, хмурится, улыбается. В рост и оплечно, в профиль и анфас. Вот одни только руки с браслетами, скрещенные ноги с высоким подъемом, изгиб длинной шеи с узлом волос – в ухе качается серьга…

– Как мне хотелось ее обнаженной написать! Такое совершенное тело…

– Не решился?

– Ну да, постеснялся.

– Она бы позволила.

– Да, пожалуй. – Он вспомнил, какой Валерия предстала перед ним в краткий миг откровенности.

– А ты никогда не хотел ее – как женщину?

– Да что ты! Даже в мыслях не было. Я на нее смотрел, как на античную статую за бронированным стеклом, только так, ты что!

«Античная, но гетера», – подумала Марина.

Лёшка заглянул ей в лицо, заметил, что плакала, поцеловал в висок:

– Марин, ты ведь… не уйдешь от меня? К нему?

– Даже не надейся!

Она шмыгнула носом, и Лёшка невольно улыбнулся.

– Дай мне что-нибудь, салфетка есть?

Он подал ей коробку с салфетками.

– Нет, если я тебе надоела, то, конечно…

– Ну что ты такое говоришь!

– А ты? Опять напридумывал невесть что?

– Но я же видел – на поминках.

– И что ты видел? Мы только разговаривали.

– Не только.

– Ну хорошо-хорошо. Обняла его, поцеловала. Лёш, у человека горе – мне его жалко. Я его как родственника, как брата утешала, можешь ты это понять? Я точно так же… не знаю… Сережку Кондратьева поцеловала бы!

– Сережку?..

– Т-то…

Она вдруг запнулась на звуке «т», чуть было не сказав «Толя» вместо «Лёша», но вовремя прикусила язык: «Этого еще не хватало, совсем с ума сошла!»

– Ты пойми, наконец, ничего такого между нами не было и быть не могло! Это все просто по-человечески, по-дружески, понимаешь?

– Ну да, ты-то, может, и по-дружески. А он… Ты же не знаешь ничего. Он же гулял от Валерии. Чуть не у нее на глазах… Наташу помнишь? Няню? Ну вот!

– Что – вот?

– С ней тоже.

– Ты откуда это знаешь?

– Откуда! Все оттуда! От Киры, откуда еще. Наслушался, пока…

– А если я тебе скажу – Валерия все знала? И сама ему разрешила?

– Да ладно?

– Она не могла… Помнишь, как ты про нее говорил – Снежная королева? Вот такой она и была.

– Да ты что? Фригидная? Такая женщина, ты подумай. Ну, тогда понятно.

– А он… Он любил ее. На самом деле.

– И все равно. Он привык, что ему все можно. Ему наплевать, что ты замужем.

– Лёш, ну ты можешь понять – он не в себе. Ему тоскливо, одиноко. Привык, что я все время там. Он же смотрит – и не меня видит, а Валерию. Ты пойми, что он чувствует.

– Знаю я, что он чувствует…

Марина, так устав от этих бесконечных объяснений, жестко ответила:

– Конечно, тебе ли не знать! Ты у нас специалист в этом вопросе!

И Леший, чертыхнувшись про себя, стал покаянно ее целовать:

– Марин, ну прости. Я дурак ревнивый. Просто я так боюсь тебя потерять…

«Что-то ты раньше не боялся, когда Киру обнимал», – подумала Марина, почувствовав, как всколыхнулась старая обида. А вслух только и сказала:

– Пойдем спать, поздно.

Но знала – уснуть не придется. Она ясно чувствовала в нем страстное мужское желание утвердиться, «застолбить территорию», доказать и себе, и ей: ты – моя женщина. Что ж, самое время. Первый раз в жизни она не то чтобы не хотела близости с Лёшкой, но как-то… страшилась, что ли? Сама не понимала. Так измучилась, так напряжен был каждый нерв, что любое прикосновение Лешего ощущалось как ожог, а внутри все дрожало и гудело – так гудят провода высоковольтной линии. И кого ударит током – ее или Лёшку? Ударило – ее. Сначала она попыталась было отвертеться, жалобно простонав:

– Лёш, я так устала…

– А ты расслабься Я сам все сделаю…

И она покорилась, зная, что иначе будет еще полночи разговоров и все равно этим кончится. Но Леший был так терпелив, ласков и нежен, что Марина скоро прикусила губу и задышала прерывисто – никогда еще наслаждение не было таким глубоким, острым и болезненным. И оба они сорвались в пропасть, и Марина совершенно потеряла себя – ее не было, не было! Осталась одна мучительная судорога сладкой боли и беззвучный крик, который все длился и длился.

Марина не в силах была пошевелить и мизинцем. Ей казалось, все ее существо рассыпалось на множество живых пазлов, составлявших прежде единое целое, объединявшее тело, душу и рассудок, и эти, похожие на мелкую морскую живность, комочки слабо шевелились, теряя связь друг с другом. Но в ту же секунду, когда волна горячего ужаса готова была смыть ее без остатка, что-то – чему не было названия, но присутствие чего она всегда в себе ощущала – что-то выключило ее сознание, и она мгновенно заснула тяжелым каменным сном.

Когда Марина не проснулась даже к вечеру следующего дня, Лёшка забеспокоился. Он долго пытался осторожно ее разбудить, наконец, открыв совершенно бессмысленные глаза, она пробормотала:

– Ну что ты пристал… Мне надо спать…

И опять заснула, повернувшись на другой бок. Так продолжалось и на следующий день, и на третий: она спала и спала, вставая ненадолго – Леший с тревогой следил, как она, пошатываясь, бредет к ванной. Он просто не знал что делать – Марина никогда не болела. Да и они все – тоже. Даже Лариса Львовна, которой было уже почти семьдесят, ни на что не жаловалась – кроме склероза. Марина, казалось, ничего особенного и не делала – даже мелкие детские болячки не залечивала, говорила, что дети должны знать, что такое боль. Лёшка уже забыл, как болел отец – он ушел мгновенно, от остановки сердца, – поэтому и представить себе не мог, каких душевных и физических сил стоило Марине пребывание около умирающей Валерии.

Пока он метался, к ним в гости зашла Юлечка, жена Аркаши, и, увидев, что делается, тут же позвонила Анатолию, который прислал врача и цветы. Огромный букет роз – Лёшка, скрепя сердце, поставил его в спальне. Марина вдруг проснулась, принюхалась – и ее осунувшееся лицо с синими тенями под глазами расцвело. Она взглянула на Лёшку – и тут же погасла, а он, чувствуя себя последней сволочью, подтвердил:

– Это Анатолий прислал.

– Я их не хочу. Выброси! – И отвернулась.

Выбросить такую красоту рука не поднялась – и он отдал всю охапку роз Юлечке, ругая себя, что сам не додумался принести Марине цветов. А потом осознал: «Я даже не знаю, какие она любит!» Врача Марина встретила более благосклонно и позволила, чтобы он ее осмотрел. Врач не нашел ничего серьезного – только нервное истощение, – выписал лекарства и уколы, велел отдыхать и есть фрукты «и побольше положительных эмоций, побольше!» Положительные эмоции! Уколы и лекарства действовали потихоньку – Марина начала вставать, что-то ела, даже играла с детьми. Они долго обнимались, шушукались и баловались в ее постели, пока Леший не разгонял компанию: «Дайте маме отдохнуть!» Приходил Степик, который побаивался Лешего, и читал ей вслух своего любимого «Гарри Поттера». Однажды он принес Марине рисунок – нарисовал ее в шляпе и плаще Минервы Макгонагалл, а когда она обняла и поцеловала его, прошептал на ухо:

– Я знаю, кто ты.

– И кто же?

– Ты такая же волшебница. Ты меня научишь?

– Ладно. Только подрасти еще немножко, хорошо?

Больше Марина никого не хотела видеть, даже Юлечку, а когда позвонил Анатолий, не стала брать трубку. Про цветы Лёшка решил спросить у детей. Рассудительная Муся взглянула на него с укором, распахнув свои вишневые глаза:

– Ну, папа же! Сирень!

– Сирень?

– Мама любит сирень. Мы же всегда ездим любоваться.

– Куда это вы ездите?

– В зоопарк! – закричал радостно Ванька. Он и в зоопарке-то был всего один раз, а на вопрос взрослых, кто из зверей ему понравился больше всего, ответил: «Красная пожарная машина!»

– Ванька, какой ты глупый. Не в зоопарк, а в ботанический сад. И в церковь.

– В церковь? – переспросил Алексей.

– Там много сирени, и прудик есть, и утки, и монашки, я сама видела. Ну, папа, ты же там рисовал! – сказала Муся.

– А, монастырь! – Лёшка вспомнил: и правда, ездили весной как-то в Новодевичий, он там писал…

Сирень! Где ж ее взять зимой? Он влез в Интернет и все-таки нашел частную оранжерею, где ему за бешеные деньги продали маленькое деревце цветущей белой сирени в кадке. Он поставил деревце рядом с постелью, и Марина, открыв через некоторое время глаза, удивилась – он следил за ней, сидя рядом. Поморгав, она зажмурилась и взглянула снова – он засмеялся сквозь близко подступившие слезы.

– Сире-ень… Откуда?

– Да прямо из весны. Для тебя.

Марина села и с нежностью провела рукой по веточкам с пышными гроздьями: «Сирень!»

– А что у меня еще есть, смотри-ка! – Алексей протянул ей стеклянную миску, полную черешни, которую он тоже нашел с огромным трудом, но уж очень хотелось удивить Марину.

Марина ахнула и жадно схватила сразу горсть ягод.

– А косточки куда?

Держа в одной руке миску с черешней, а в другую собирая растущую горстку косточек, Алексей сидел и смотрел, как она ест, закрывая глаза от удовольствия. И вдруг, обняв за шею, Марина притянула Алексея к себе и поцеловала, ловко втолкнув языком ему в рот круглую ягоду. Леший, не в силах оторваться, целовал и целовал ее смеющиеся губы, на которых долго оставался вкус черешни.

– Может, ты еще чего хочешь? Может, бульону выпьешь? Есть свежий бульон, а?

– После черешни-то? Нет, потом. Спасибо тебе, милый. Я скоро встану, ты не думай. Ты иди сейчас, ладно?

Он вышел, оставив ей черешню, и в ванной, смывая с рук ягодный сок, вдруг так зарыдал – от страха за нее, от надежды и любви – что Ванька, ездивший по коридорам на старом трехколесном велосипеде, из которого давно вырос, спросил из-за двери:

– Папа, ты что там рычишь?

– Это не я, это Серый волк. – Вытерев слезы, Алексей открыл дверь и шутливо зарычал на Ваньку, а тот, радостно визжа, понесся на велосипеде по коридору.

Когда Леший снова заглянул к Марине – принес с кухни плошку для косточек – она сидела в своей любимой позе медитации, протянув ладони к цветам. И ночью, первый раз за эти дни, легла, как прежде – пристроившись ему под руку, щекой к сердцу.

– Ты не бойся, все скоро пройдет…

– Не бойся! Хорошенькое дело – неделю спала! Просто Спящая царевна какая-то.

– Так ведь проснулась. Ничего, теперь я собой займусь. Сколько мне еще уколов осталось?

– Три, по-моему.

– Давай устроим праздник? Дня через четыре?

– Давай. Какие будут пожелания?

– Шампанского! Торт с клубникой и сливками! И жареную курицу!

– Так курица и сейчас есть – хочешь?

– Хочу!

Была уже поздняя ночь. Они сидели с Мариной на кухне, и Алексей с умилением смотрел, как Марина сосредоточенно ест холодную жареную куриную ногу. А потом и сам не выдержал – подцепил себе тоже.

Утром он принес ей кофе в постель – и сам себе удивился: почему раньше все эти мелочи, которые, как оказалось, имели для Марины большое значение, так его раздражали. И с этого дня он с удовольствием покупал ей то цветок, то какую-нибудь забавную ерунду или утром, пока Марина спала, оставлял на подушке рисунок – она каждый раз так по-детски радовалась, что Алексей чувствовал себя просто волшебником, творцом чужого счастья. Это было приятно. Однажды он купил неизвестно зачем большого плюшевого медведя: Ванька играл только машинками, а Муся мягких игрушек никогда не любила, ее в основном занимали куклы. Но медведь так печально сидел в витрине киоска, что Лёшка решил его усыновить. Принес домой – Ванька презрительно сказал:

– Это девочковая игрушка.

А Муся, потискав немножко, отдала обратно – я уже большая. Но Марина обрадовалась смешному медведю с унылой мордой: «Я всю жизнь о таком мечтала!»

– Да врешь ты все, – засомневался Алексей, но у Марины так светились глаза, что он подумал: «А может, правда?»

На следующее Рождество Анатолий решил позвать всех к себе. Для Марины это был первый «выход в свет» после болезни, и она засуетилась: все наряды стали велики, пришлось пройтись по магазинам. Ей вдруг надоела седина – она покрасилась, проведя в парикмахерской чуть ли не пять часов, и Леший, увидев ее разноцветную голову, поразился результату:

– Вот это да! Как тебе идет! Сколько же там оттенков? Как это называется – мелирование?

На праздник они опоздали, потому что Лёша увидел, как Марина вертится перед зеркалом, одетая только в черный ажурный лифчик и в черные же невероятно узкие атласные брючки, сидящие на ней как вторая кожа, и тут же захотел попробовать, каков этот атлас на ощупь. В результате сборы затянулись еще минут на сорок, причем в этих брючках Алексей просто отказался выпускать Марину из дому:

– Вот еще, будут там на тебя пялиться.

– Да кому там пялиться-то, Лёш?

– Ты знаешь кому.

– Ну, и что я надену?

Марина, стоя в одних трусиках, уныло рассматривала висящие в шкафу наряды – Лёшка видел ее отражение в двух зеркалах сразу.

– Душенька, – произнес он задумчиво, и Марина обернулась:

– Что ты говоришь?

– «Душенька» Федора Толстого, Психея перед зеркалами! Надо тебя так написать, пожалуй.

– Ты прямо сейчас начнешь? Написать… Стара я, Душенек с меня писать.

– Ничего не стара. Иди-ка сюда.

Марина присела к нему на постель, а Лёшка положил ей руку на грудь:

– Видишь? Идеальная женская грудь как раз ложится в мужскую ладонь…

– Все-то ты врешь. А зачем тогда силикон вставляют?

– Дуры потому что.

– А давай я себе вставлю, будет у меня, как у Памелы Андерсон… ай!

– Я тебе сейчас сам вставлю. – Он, щекоча, повалил ее на кровать, а Марина стала брыкаться и отбиваться. Потом Леший вдруг так сильно ее обнял и уткнулся носом в плечо, что Марина запищала:

– Лёш, ты меня задушишь. Ты что, опять, что ли? Мы тогда вообще никуда не успеем! Ну, пусти…

Он не отпускал и как-то подозрительно вздыхал. Марина присмотрелась внимательней:

– Лёшечка! Да что ты, милый! Ты что?.. Ты так испугался, когда я заболела?

Он только молча кивнул. Марина уже заметила, как муж изменился: он опять стал нежен, ходил за ней хвостом и волновался, когда долго не видел. Но она и не предполагала, что все так плохо. И стала легонько целовать его, едва прикасаясь губами, а сама осторожно вытаскивала, как занозы из тела, колючки страха и осколки отчаянья, застрявшие у него в душе. В результате в дом Анатолия они приехали последними.

Пока дети под присмотром двух нянь веселились у елки, взрослые собрались в гостиной, где тоже стояла елка, но искусственная, серебряная, с синими шарами и мерцающими разноцветными огоньками. Грустное это было Рождество – без Валерии, хотя и свечи горели, и глинтвейн благоухал гвоздикой с мандаринами, и ледяная водка разливалась по стопочкам, и гусь с яблоками удался. Постепенно все разбрелись по гостиной, невольно притягиваясь взглядами к дальней стене, где в золоченой раме висел портрет Валерии. Марина, держа в ладонях керамическую кружечку с глинтвейном, смотрела на Анатолия – постарел. Но справляется, молодец. Они впервые виделись после ее болезни, только несколько раз говорили по телефону. Даже на годовщину Валерии Марина не поехала, помянули у себя дома – да Анатолий и не собирал никого специально, потому что Юлечка как раз родила «нового мальчика», как выразился Митя.

Поймав взгляд Марины, Анатолий подошел и, опустившись перед ней на корточки – Лёшка, сидевший рядом, напрягся, – сказал:

– Как я рад тебя видеть. Ты в порядке, я смотрю.

Леший демонстративно обнял ее, и Марина, глядя в глаза Анатолию, улыбнулась – а тот, покосившись на Лёшку, незаметно ей подмигнул.

– Я скажу это прямо сейчас, чтобы Алексей слышал. Ты столько для нас сделала – для Валерии, для семьи, для меня…

– Толя, перестань.

– Валерия дочерью тебя считала. Я-то в отцы никак не гожусь, так что будешь мне сестрой, если позволишь. Слышишь, Алексей?

И тот мрачно ответил:

– Слышу.

Анатолий поцеловал ей руку:

– Великолепно выглядишь, сестренка.

Потом легко поднялся и отошел, посмеиваясь, а Марина сказала Лёшке на ухо, слегка прикусив мочку:

– Перестань пыжиться, не то я тебя сейчас перед всеми поцелую.

Анатолий, позвенев вилкой о бокал, чтобы привлечь внимание семьи, сидевшей по разным углам гостиной, сказал:

– Давайте помянем Валерию. Светлая ей память.

Все выпили, не чокаясь.

– Теперь я хочу сказать вот что: я беру отпуск. Уезжаю в Европу, потом, может быть, в Штаты. Пока планирую на год, а там будет видно. Аркаша, мы с тобой потом обговорим все дела, ладно? – сказал Анатолий.

Аркаша молча кивнул.

– И я думаю, будет лучше, если девочки поедут со мной. Возьмете академку, а там видно будет.

– А если я не хочу? – Кира дерзко взглянула на отца, оттолкнув руку Милы. – Милка, отстань!

– Одну я тебя не оставлю.

– А что, за мной и присмотреть здесь некому?

– И кого ты предпочитаешь?

Марина зажмурилась, предчувствуя, что он сейчас скажет, и крепче взяла Лёшку за руку.

– Так кого? Аркашу? Или, может быть, Алексея?!

Кира вспыхнула и рванулась было к выходу, но жесткий голос отца остановил ее:

– Сядь! Значит, это решено.

Она села, опустив голову, и оттолкнула Милу, попытавшуюся ее обнять. Лёшка отвернулся – на щеках горели красные пятна, а Юлечка, которая ничего не знала, вытаращила на него глаза. Марина спросила, стараясь переключить внимание:

– Толя, а что ты хочешь со Степиком делать? Может, пусть он у нас останется? Правда, Лёш?

Алексей кивнул.

– Аркаше с Юлечкой сейчас не до того, а у нас ему хорошо будет.

– Ладно. Нужно спросить у него, захочет ли он. Спасибо вам! Мама оставила галерею Миле, магазин – Кире. Там есть кому заниматься делами, а пока нас не будет, Аркаша присмотрит. Марин, тебе она оставила попечительство за домом ребенка, там счет специальный есть, потом обговоришь все с юристом. Ну вот, вроде бы и все…

Они притихли, подавленные его деловым напором, одна Марина, усмехнувшись, покачала головой:

– Толь, ну ты прямо планерку провел среди нас.

– Да, что-то я увлекся, верно…

– А ты больше ничего не хочешь сказать? – И показала ему глазами на Киру.

Анатолий поморщился, но все-таки произнес, вздохнув:

– Кира, ты прости меня, дочка. Не сдержался.

Кира только ниже опустила голову, а потом потихоньку вышла. За ней и все разбрелись кто куда: Лёшка с Милой пошли к детям, Аркаша повез Юлечку с «новым мальчиком» домой, а Марина подошла к Анатолию – он с тоской смотрел на портрет Валерии.

– Как мне ее не хватает, Марина. Такая боль, ты не представляешь. Когда-то картинку видел: огромная статуя разрушается по кускам – вот так я себя ощущаю.

– Горе…

В комнате было тихо, слышались только визги и крики детей у елки: Лёшка развлекал мелкоту. Марина видела, что в душе у Анатолия тьма и отчаянье, и поразилась: как он держится? Где силы берет?

– Снег идет, посмотри. – Марина погасила верхний свет, чтобы стал лучше виден медленно падающий большими хлопьями рождественский снег. Мерцали огоньки на серебряной елке, в цветном полумраке Валерия на портрете казалась совсем живой, и Марина вдруг на самом деле ощутила ее присутствие. Валерия чего-то от нее хотела, нежно, но требовательно просила, и, когда Марина поняла о чем, все в ней восстало:

– Ты меня используешь.

– А кого еще просить?

– Я не буду этого делать.

– Для него это последняя возможность.

– Обо мне ты подумала?

– Пожалуйста.

– Я не стану.

– Прошу тебя, прошу тебя, прошу тебя…

– Хорошо.

И, повернувшись к Анатолию, сказала:

– Она здесь.

– Что ты такое говоришь!

– Закрой глаза.

– Я не понимаю…

– Закрой глаза, дурачок! – нежно прозвучал у него в голове знакомый до боли, низкий, с чуть заметной хрипотцой голос Валерии, и Анатолий почувствовал, как мурашки побежали по коже. Это была она, он узнал! Ее запах, ее тело, ее губы, ее страсть – та страсть, которой ему за всю жизнь досталась крупица. Марина же не ощущала вообще ничего – она и тела-то своего не чуяла! – кроме растущей тревоги. Не надо было поддаваться Валерии, не надо! Конечно, для Анатолия это редкая возможность…

– Так говоришь, как брат и сестра, да? Какая страстная братская любовь, однако!

Анатолий тут же отошел от Марины. Голос у Лёшки был такой, что Марина не удивилась бы, увидев у него пистолет. Марина, не глядя, протянула в его сторону руку с открытой ладонью – остановила. Двое мужчин застыли рядом с ней как два волка, ощеривших клыки и готовых броситься друг на друга в любой момент.

– Толя, выйди, пожалуйста.

Анатолий ушел, обойдя по дуге красного от ярости Лешего.

– Это не то, что ты думаешь.

Леший засмеялся:

– Так и знал, что ты это скажешь.

От его смеха Марине стало совсем плохо:

– Дай мне объяснить, пожалуйста.

– Ты объясни-ишь.

– Тогда думай, что хочешь.

Она вышла – Лёшка шел за ней, – оделась и спустилась вниз. Они молча посидели в машине, потом он завел мотор и бросил ей сквозь зубы:

– Выйди вон.

– Что?

– Выйди. Вон. Из машины. Я сказал.

Марина вышла, и Леший отъехал, резко рванув с места. Ей показалось, что все вокруг так же резко удалялось от нее, как Лёшкина машина: дома, деревья, светофоры, люди, троллейбусы, белые хлопья снега – все со страшной скоростью неслось вдаль, а она стояла одна-одинешенька в центре этой разбегающейся вселенной и думала: это конец всему.

– С тобой все в порядке? Он не ударил тебя? Марина? – это был Анатолий.

– Все в порядке.

Все в порядке! Все просто в полном порядке! Лучше просто некуда – огромным усилием воли Марина справилась с подступавшей истерикой.

– Вызови мне машину.

– Ты возьмешь детей? Или пусть у нас побудут?

Детей! Господи, она забыла про детей! Они оба забыли…

– Пусть с няней домой едут, ладно? А я на такси.

– Ладно. А то оставайся.

– Что?

– Оставайся. Насовсем. Все равно уже…

– Что ты такое говоришь! Я люблю его – ты что, не понимаешь?

– Господи, зачем она умерла! – с горечью сказал Анатолий. – Как теперь жить?..

А Марина неожиданно подумала: «А не специально ли Валерия все это подстроила?»

Марина приехала домой – Лёшки не было. Он не вернулся и к утру. Тревога переполняла ее душу. «Сосуд скорби, – вспомнила вдруг она. – Это я – сосуд скорби и тревоги. Только бы ничего с ним не случилось, Господи, прошу тебя, пусть ничего не случится, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» Она гнала от себя мысль о том, что он уже два раза чуть было не разбился на машине. А вдруг?.. Нет, нет, нет, только не это, нет! И закрылась от всего на свете, лишь бы не увидеть ненароком, как… «Нет, не хочу, не хочу ничего знать, не хочу!»

Она старалась держаться так, словно ничего не случилось – ни дети, ни Лариса Львовна не подозревали о произошедшем. Только Степа все следил за ней внимательными, не по-детски серьезными глазами. Она зашла проститься на ночь, но Степик не спал, а читал. Марина взглянула: ну конечно, «Гарри Поттер», кто бы сомневался. Она присела к нему, поцеловала в лоб:

– Как ты, милый?

И залюбовалась: с возрастом кожа у него слегка посветлела, белки глаз и зубы по-прежнему сверкали белизной, а глаза были такие, что – просто смерть девчонкам! Красавец будет. Он так вытянулся за последнее время, возмужал! Вот и сейчас спросил, как взрослый мужчина:

– А ты как?

– Я хорошо. – Марина удивилась: никто из детей никогда не задавался таким вопросом, но Степик испытующе смотрел на нее – правда?

– С тобой… ничего не случится, нет?

Его прекрасные черные глаза налились слезами, и Марина, сама чуть не плача, прижала к груди его кудрявую голову:

– Ну что ты, малыш! Ты не бойся, я не умру.

– Никогда? – спросил он серьезно, и она так же серьезно ответила:

– Никогда.

Алексей приехал через три дня посреди ночи. Марина только посмотрела на него: «Жив!» – и молча ушла. Как объяснить упрямому ревнивцу то, что в принципе объяснить невозможно? Они так и не поговорили, спать Лёшка ушел в мастерскую, а через два дня, наполненных тягучим взаимным молчанием, улетел на две недели в Чехию – Марина совсем забыла, что у него там работа.

С той самой минуты, когда Леший увидел, как Марина целуется с Анатолием, в нем что-то сломалось: он вдруг на себе испытал то, что когда-то мучило Марину. Мир вывернулся наизнанку, и он не знал, чему верить. Все, что было раньше, казалось ему сплошной ложью – уж он-то знал, какой морок может навести такая русалка, как Марина. Когда первый приступ ярости прошел, он заметался: если то, что он думает, – правда, его собственная вина, которая приросла к нему, как вторая тень, оказалась бы не такой страшной. Но тогда – надо простить? А если Марина его не обманывала? Тогда – он опять виноват! Как жить-то?! Самым ужасным было то, что она не оправдывалась, не пыталась объясниться – она просто закрыла все двери и окна, и он бился, не находя и щелки, чтобы заглянуть внутрь.

В мрачном состоянии духа бродил он по аэропорту Шереметьево, когда, не веря своим глазам, увидел Милу: она разглядывала витрины в дьюти-фри. Обернулась – и Лёшка понял: да это Кира! Кира, увидев его, сняла с головы вязаную пеструю шапочку – огнем полыхнули ярко-красные волосы. Господи, вот это покрасилась…

– Поменяла имидж?

– Да. Начинаю новую жизнь. Летим вот в Испанию. А ты? Что такой мрачный?

– Да так.

Она подошла совсем близко – он невольно залюбовался: от ярких волос кожа стала розовой, а глаза нестерпимо синими. Вот так бы и написать. Клоунесса! В белой пачке, полосатых гольфах и башмаках с помпонами. Шарф у нее как раз и был полосатый, нужного цвета. Кира посмотрела на него очень серьезно, хотела было что-то сказать, но подошедший Анатолий не дал:

– Иди погуляй. Нам поговорить надо.

– Ладно. – И с любопытством оглянулась.

Стоя друг против друга среди сверкающих витрин и снующих пассажиров, они образовали зону отчужденности, столь мощное поле взаимной неприязни их окружало. Анатолий наконец сказал, мрачно взглянув Лёшке прямо в глаза:

– Я клянусь жизнью своих дочерей – между мной и Мариной ничего не было. Никогда. Она любит тебя! – И прибавил, не удержавшись: – За что только, не понимаю.

– Не твое дело, за что!

– Ну, конечно!

– А это что было? Я же видел.

– Видел ты! Это была не Марина.

– Не Марина? Что ты мне…

– Это была Валерия.

– Валерия? Как это может быть?

– Ты же их знаешь – ведьмы. Это была Валерия. Я ее обнимал, ее целовал. Последний раз…

– И я должен верить этому?

– Как хочешь. Я поклялся жизнью дочерей – а нам сейчас лететь. Так что – следи за новостями. Кстати, о дочерях: ты не забыл, случайно, что изменил Марине с одной из них? Скажи спасибо, что Кирке тогда уже восемнадцать исполнилось! Только ради Марины…

А жизнь шла своим чередом, как будто ничего не случилось. Кончились каникулы, и Степик тут же получил пятерку по английскому и двойку по математике, а Митя, учившийся с Мусей в одной школе, подрался из-за нее с каким-то Никитой:

– А чего он Мусю за косу дергает!

– Глупый ты, – кокетливо сказала Муся. – Не понимаешь ничего: я ему нравлюсь.

И Марина в очередной раз задумалась: что ж из нее вырастет? Ванька разбил бабушкину лампу: «Я нечаянно, нечаянно!» А сама бабушка то и дело что-нибудь теряла, заставляя всех искать. Юлечка маялась с «новым мальчиком» Илюшей, который капризничал день и ночь, так что Марина ходила спасать Юлю, которая уже почти дошла до нервного срыва. Митя чувствовал себя заброшенным. Марина пригрела и Митю, хотя иной раз к вечеру у нее просто звенело в ушах, и она с трудом сдерживалась, чтобы не сорваться. Она не понимала, что делать дальше. Решить это должен был Алексей – от нее ничего не зависело. Либо он ей верит – либо нет. И все. Объясняться она не собиралась, хотя прекрасно понимала, какая буря у него в душе и что он мог придумать своей ревнивой головой. Но жить в неизвестности было невыносимо.

Медитируя, она пыталась заглядывать в будущее, которое видела только на два шага вперед: она удлиняла и удлиняла луч фонарика, рассеивающий тьму грядущего, пока однажды вдруг не увидела, что никакого будущего и нет. Конечно, есть – но не один путь, а множество! Те несколько шагов по прямой, что она ясно различала в тумане, приводили к развилке, а каждая дорожка, по которой можно было пойти вперед, тоже раздваивалась, и так до бесконечности! Вариантов было бесчисленное множество: проследив некоторые, она увидела себя рядом с Анатолием, а Лёшку вместе с… Милой!

Пойдя по другому пути, наткнулась на собственное беспросветное одиночество, а когда на двух других тропинках обнаружила две смерти, испугалась и прекратила это бессмысленное занятие. Этот разветвляющийся, как корни дерева, путь будущего был ее собственный, такой же – у Лёшки, у Анатолия, у всех живущих. И каждый, делая шаг вперед, творя свой выбор, словно бросал в воду камешек, от которого расходились круги по воде – они пересекались, сталкивались, дробились, поверхность грядущего покрывалась рябью, и возникали новые повороты, новые развилки и тропинки.

Будущего – нет.

Оно не стоит вдалеке, подобно замку сокровищ или ужасов, и ты не входишь в него, открывая дверь за дверью – ты сам выбираешь свой путь, строишь свой замок, собираешь свои сокровища – или растишь собственные кошмары.

И пока Марина испытывала Судьбу, заглядывая в будущее, Судьба готовила ей подарок. Однажды, проснувшись утром, она не смогла встать: словно большая мягкая ладонь прижала ее к постели. Что-то мягко толкнуло в сердце, закружилась голова, зазвенело в ушах, а тело стало огромным, как туча – и одновременно маленьким, как дождевая капля. Марина, похолодев, узнала это странное ощущение, это известие, уже дважды приходившее из глубины ее тела, из крошечной клеточки, раскрывающейся, как бутон цветка: это впервые объявлял о себе будущий ребенок. Беременна! Она стала лихорадочно считать числа – так и есть! Ну ты же хотела еще одну девочку… И что теперь делать? Она поехала в гости к Татьяне Кондратьевой, с которой привыкла советоваться обо всем. Оказалось, что Лёшка заезжал к ним, и Татьяна как раз собиралась звонить Марине – выяснять, в чем дело. Марина, вздохнув, рассказала ей все. Татьяна только покачала головой:

– Да-а, с огнем играешь, подруга. И не с одним – с двумя сразу.

– Тань, что ты говоришь?

– А что? Нравится он тебе, не понимаешь, что ли? Себе-то хоть не ври.

– Анатолий? – Марина вспыхнула, потом задумалась: – Ты знаешь, я поняла. Мне нравится, что я ему нравлюсь.

– Вот-вот, с этого и начинается!

– «Мне нравится, что вы больны не мной! – напела, улыбаясь, Марина. – Мне нравится, что я больна не вами, что никогда тяжелый шар земной не поплывет под нашими ногами…»

– Пой-пой, допоешься! Слушай, поговори с Лёшкой. Он, конечно, оручий, но вменяемый. Он поймет. Ну увлеклась, с кем не бывает.

– Тань, я даже и не увлеклась. Просто мне его жалко, Анатолия.

– А это еще страшней. Жалко. Сначала просто так жалко, а потом… и в постельке пожалеешь, не заметишь.

Марина покраснела.

– Или что? Уже пожалела?

– Тань, да ну тебя! Я Лёшку люблю.

– А одно другому не мешает.

– Ты знаешь, мне кажется, Анатолий – это параллель. Вариант судьбы.

– Это как?

– Ну смотри: все ведь достаточно случайно. Если бы ты не пришла работать в техникум, я бы с тобой не познакомилась и никогда бы не встретила Лёшку. И Дымарика, кстати, тоже. Анатолий легко мог разойтись по жизни с Валерией. И карта тогда легла бы совсем по-другому. Например, Валерия могла сразу зацепиться за Лёшку.

– Да она его на двадцать лет старше, ты что.

– А это не важно, он ей был совсем для другого нужен. Мы могли встретиться с Анатолием, и тогда сейчас я бы думала, что Лёшка – это параллель.

– Всегда ты что-нибудь выдумаешь. Параллели, меридианы. Есть у тебя твой полюс, и держись за него. Детей куча, а она туда же.

– Да я-то держусь…

Выйдя от Татьяны, Марина решила немного прогуляться и недалеко от метро, напротив небольшого рынка, наткнулась на сидящего прямо на земле бомжа. Подала ему денежку – она всегда всем подавала, кто бы ни просил, отошла, потом приостановилась и вернулась. Вгляделась и ахнула: это был Засыпочкин, совершенно безумный! Его прозрачные глаза рассеянно смотрели куда-то в пространство, ничего не видя. Худой, заросший, грязный, в руках он держал замызганную тетрадку на пружинке с привязанным к ней на веревочке карандашом. Марина постояла около него, не зная, что делать. Но тут приковыляла бомжиха с красным пропитым лицом и схватила несчастного Засыпочкина за рукав:

– Пойдем, пойдем! Приехали, пойдем!

Марина пошла за ними. На привокзальной площади в сторонке стоял фургон, около которого толпились бомжи, и несколько человек в медицинских халатах, перчатках и масках раздавали какую-то еду, одежду, а кто-то даже осматривал опухшую ногу у маленького старичка в вязаной шапочке.

Марина подошла поближе и покосилась на багровую ногу бомжа – ужас, ужас! Ее затошнило – она всегда плохо себя чувствовала на ранних сроках беременности. И сейчас поняла, что не сможет полечить, как собиралась: ее замутило от одного вида раны, хотя она совсем не была брезгливой. Марина обратилась к маленькой худенькой женщине с огромными лучистыми глазами, в которой признала главную:

– Простите, я хотела бы как-то помочь этим людям. Может, нужны деньги?

Женщина мельком взглянула на ее норковую шубу – Марине тут же стало стыдно.

– Спасибо, но вы лучше помогите прямо продуктами или медикаментами. Я дам вам список. Привозите к нам на Добрынинскую, хорошо? Одежда тоже нужна, зимняя. Носки, варежки, всякое такое.

Пока они разговаривали, Засыпочкин исчез и бомжиха с ним. Марина взяла машину и поехала по магазинам, заодно заглянула и в аптеку. Вечером она заставила мальчишек полазить по антресолям и вместе с Мусей отобрала целую кучу вещей, а носки и варежки закупила оптом Ксения Викентьевна у уличных продавцов рядом с метро. Набралось в результате четыре огромные сумки, так что пришлось брать с собой Степика и Ваньку, которые и дотащили всю поклажу до подвала, где обитала со своими волонтерами эта удивительная женщина – Анна Артемьевна Красильникова. Марина нашла в Интернете много интересного о деятельности ее благотворительной организации. За этими заботами она даже отвлеклась от мыслей о ссоре с Лёшкой, которая теперь казалась ей совершенно идиотской: с жиру бесимся, а люди вон пропадают на улице. Мальчишки поехали обратно домой, а Марина осталась: ей нужно было поговорить с Анной. Но долго не выдержала: подвал маленький, душный, пропитавшийся запахом ношеных вещей и немытых тел – одна из волонтерок делала перевязку пришедшему за помощью трясущемуся человеку в старой шинели с оборванной полой. Марине стало дурно, и ее, подхватив под локоток, осторожно вывел наверх бледный мужчина в сером свитере не по росту – глаза у него были растерянные и слегка испуганные. Анна вышла за ними следом. Марина присела на скамеечку у стены и глубоко вздохнула, Анна взяла ее за руку и стала считать удары пульса.

– Вы не волнуйтесь, со мной все в порядке. Просто я беременна. Мне всегда плохо на ранних сроках, ничего, пройдет. Сейчас подышу, и все.

Анна присела рядом:

– Давайте я такси вам вызову? Зря вы своих ребят отпустили. – И не удержалась: – Это ваши дети?

– Ваня мой, Стивен приемный. Такси – да, но попозже. Я хотела бы с тем человеком пообщаться, что меня вывел. Он память потерял, да?

– Как вы узнали?

– Я ему помогу. Только можно, чтобы он ко мне сюда вышел? А то там так душно, я не выдержу.

– Конечно! Может, чаю?

– Да, спасибо. Сладкого и с лимоном, если есть. А нет – и не надо.

Одна из волонтерок вынесла Марине кружечку с чаем, она медленно пила, а мужчина в сером свитере топтался рядом. Марина ему улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Можно я вас за руку возьму?

Она закрыла глаза, потом тяжело поднялась – голова все еще кружилась. Положила ладонь ему на лоб и медленно произнесла:

– Кириллов… Кириллов Андрей… Евгеньевич. Из Ижевска приехал. Где это – Ижевск?

– Это Удмуртия, Урал, – тут же ответил ей Кириллов, а Анна ахнула.

– Ну вот! Он постепенно все вспомнит, только присматривайте за ним, хорошо? – сказала Марина.

– У него не было микроинсульта? – спросила Анна.

– Да нет, не похоже. Это наведенное скорее всего. Цыгане, возможно.

Марина знала, о чем говорила, – к ней самой однажды пристала цыганка: «Дай, погадаю!» Марина торопилась и понадеялась, что та отстанет. Но цыганка все шла следом, и Марина хорошо чувствовала направленную на нее сильную злую волю: «Остановись, золотая, а то хуже будет!» Марина повернулась и взглянула цыганке прямо в глаза. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом цыганка отступила, а Марина пошла дальше. Цыганка догнала и придержала за рукав:

– Пхэн, кон ту? Ромны или гаджи?

– Я не цыганка.

– Прости, сестра! Не признала сразу. Не держи зла.

– Бог простит, – сказала Марина на ходу.

А вот этот Кириллов, похоже, остановился.

– Его, наверное, ограбили! – догадалась Анна. – Послушайте, а вы кто? Экстрасенс, гипнотизер?

– Я Марина Злотникова. А всех этих слов не люблю. Не знаю, кто я. Может, ведьма? Ой, простите, вы же верующая!

– Ну и что! Ведьма, ведунья – значит, ведает, знает много, старинное слово. А что вы еще можете?

– Лечить могу, но плохо. Так, поверхностно. Чтобы лечить, как раз много знать надо, а я темная по этой части. Раны, ожоги – это могу. Да и то не сейчас – не получится, чувствую себя неважно. Я теперь вам все время помогать буду, насколько смогу. Вы говорите, что необходимо, и мы привезем. А может, надо что-то пробить у этой своры чиновничьей? Тут легко помогу.

– У вас связи есть?

– Нет, я не знаю никого. Да мне и не надо. Вы позовите, когда надо подписать что-нибудь важное, резолюцию раздобыть. Если я с вами пойду, все получится. Хорошо?

– А ведь и правда – надо! Нам аренду не хотят продлевать. В четверг приемный день.

– Ну вот! Я заеду за вами.

В четверг Анна, увидев бледную Марину, которая стояла, прислонившись к машине, и глубоко дышала, покачала головой:

– И куда вы собрались в таком состоянии?

– Все под контролем. Поехали, ничего. Что мне теперь, дома лежать, что ли? Сейчас-то я, считайте, хорошая. А вот первую беременность с ужасом вспоминаю.

– Это с Ваней?

– Нет, с дочкой. С Ваней легче ходила, зато потом дал нам жизни!

Цветнов Валерий Аркадьевич – чиновник, от которого зависело продление аренды, с хмурым видом просматривал вчерашние «Аргументы и факты». Он любил на работе напустить на себя торжественно-мрачный вид, считая, что так прибавляет себе солидности: несмотря на уже немолодые годы, он был как-то по-юношески худощав и боялся, что его не принимают всерьез. Звякнул телефон, и секретарша промурлыкала ему в ухо:

– Валерий Аркадьевич, к вам Красильникова, помните – по поводу аренды?

Он помнил. Эта Красильникова сидела у него в печенках: ему самому было все равно, но сверху недвусмысленно дали понять, что не потерпят в своем округе «этот бомжатник». Поэтому Цветнов всячески тянул время и увиливал, как мог:

– Гони в шею, – сказал он секретарше. – Скажи: занят, совещание.

– Хорошо, Валерий Аркадьевич, сейчас они войдут. – И отключилась.

«Вот дура! Сказал же – гони в шею. Нет, уволю ее к чертовой матери…» – разъярился Цветнов.

Вошла Красильникова, надоевшая ему хуже горькой редьки, с ней еще какая-то тетка. Цветнов делал вид, что изучает бумаги. Красильникова поздоровалась и села, а вторая дамочка все стояла, потом громко произнесла:

– Здравствуйте, дорогой Валерий Аркадьевич. Наконец мы с вами познакомились. Как я рада вас видеть.

Цветнов в изумлении поднял на нее глаза и завис: «Вовсе и не тетка, даже и не дамочка, а просто дива, звезда какая-то! Кто это? Кто-то известный наверняка! Марина сладко ему улыбнулась, и он нахмурился, чувствуя, что все мысли вдруг разбежались в разные стороны, как тараканы на коммунальной кухне от брошенной тапки. Валерий Аркадьевич в свое время пожил в коммуналках. Марина обошла стол и села на краешек, прямо на бумаги – Цветнов сунулся вытащить листочки, но отдернул пальцы, чуть было не дотронувшись до ее крепкого бедра, обтянутого эластичной тканью брюк. Марина подала ему руку, зазвеневшую браслетами – она всегда, «идя на дело», надевала браслеты Валерии, – она уже давно догадалась, что подарены они не зря. Валерий Аркадьевич посмотрел на браслеты и поцеловал бледное изящное запястье, чего за всю свою жизнь не делал ни разу.

– Ну, вот и хорошо. Я так и знала, что мы с вами поладим.

Когда Марина наклоняла голову, большие круглые серьги с затейливым ажуром бросали легкие золотые блики на ее кожу, а глаза, слегка подкрашенные, казались совсем уж колдовскими.

– Дорогой мой Валерий Аркадьевич! Я вижу, что вы замечательный человек: чуткий, добрый, внимательный. Конечно, вы не откажете нам, правда? Вы понимаете, как важно то, что делает Анна Артемьевна? Она спасает этих бедных людей. А ведь любой из нас может оказаться на их месте. Как говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

Цветнов слегка вздрогнул на слове «тюрьма» и заморгал. Он подписал все, что нужно, вышел проводить и даже подал дамам пальто.

– Прощайте, любезный Валерий Аркадьевич!

Марина легко щелкнула пальцами около его уха, а потом нахмурила брови в сторону секретарши – та закрыла рот, села и с деловым видом уставилась в монитор. Потом, слушая разнос сверху, бедный Цветнов никак не мог вспомнить, когда же он подписал продление на эту проклятую аренду, но сам думал: «И чего было не подписать? Доброе дело люди делают…»

Марина с Анной принялись хохотать, как только вышли на улицу.

– Ну, ты сильна! – Обе даже не заметили, как перешли на «ты». – Господи, какое у него лицо было!

– Давно я так не развлекалась! Это дело надо отметить. Пойдем кофейку выпьем? С тортиком.

И они еще немножко посидели в кафе, а потом Марина поехала домой, и чем ближе подъезжала, тем быстрее уходила радость и возвращалась привычная тоска: «Лёшка! Эх ты, Леший… Как теперь жить…»

Марина пыталась разыскать Засыпочкина, думая помочь ему, хотя плохо представляла, как именно. Несколько раз она ходила туда, где увидела его впервые, потом спросила у Анны, не помнит ли та, случайно, такого человека с тетрадкой?

– Глаза прозрачные? Совсем безумный, бедный! Давно не видела. А что?

– Я знала его…

Засыпочкин так и не нашелся, как будто примерещился или появился специально, чтобы привести Марину к Анне. Но Марина чувствовала – его больше нет – и некоторое время даже искала в новостях сообщения о несчастных случаях с бездомными, пока не наткнулась на страшное фото обгорелого человеческого тела: какие-то отморозки подожгли спящего бомжа. Марина прекратила поиски.

«Господи, и откуда они берутся, эти нелюди!» – думала она, вспоминая происшедшую с ней сто лет назад историю. Марина, тогда беременная Мусей, спустилась в метро, села, дожидаясь поезда, на лавочку, а на соседней лавке лежал и спал старик бомж, не очень и грязный. Народ его обходил, не тревожил. Кепка на пол упала – какая-то женщина подняла, положила ему под бок. Марина закрыла было глаза – как вдруг: крик, шум, грохот! Увидела: старик рядом с лавкой валяется, руками голову закрывает, денежки рассыпались, женщины кричат, а здоровый бугай бьет его ногой под ребра.

– Ты что, сволочь, делаешь! – кричат женщины.

– Да убивать таких надо, мразь эту, ползают тут, воняют, б..! – в сердцах бросил бугай и пошел.

Марина встала и направилась за ним, чувствуя, как застилает ей глаза уже не контролируемая ярость. Молодой, накачанный, сытый, гладкий, в дорогих джинсах…

– Стой. Эй, я тебе говорю.

– Это ты мне?

Взглянул на нее: так, мелочь какая-то!

– Ну? Что надо?

– Ты сейчас что сделал, а?

– Отстань!

– А то что? Ударишь меня? Беременную женщину ударишь?

– Не нарывайся, ты! Отвали, сказал! – А сам занервничал – вот пристала! Но никак не мог просто повернуться и уйти – держало что-то. Что за хрень? – Отвали, сука!

Ярость Марины выплеснулась через край, и парня отбросило к колонне – он почувствовал удар такой силы, что мозг словно взорвался. И стремительно подлетел прямо к лавке, возле которой сидел плачущий старик бомж, пытаясь собрать скрюченными от артритной боли пальцами мятые денежки, а они все падали и падали на пол, а сердобольные тетки поднимали и совали ему в карманы пиджака…

Бугай словно сверзился прямо в старика и, заорав внутри себя от ужаса, тут же ощутил, как ноют суставы, как болит треснувшее от удара ребро, кружится голова, трясутся руки, как сводит от голода живот и течет из носа. Почувствовал осколок, застрявший с сорок пятого, когда он, совсем молодой и необстрелянный, подорвался на случайной мине – товарищ успел оттолкнуть его, а сам погиб. А ему вот – осколок на память. За какие-то секунды увидел всю свою жизнь – простую, незатейливую, вот так страшно кончающуюся. А за что? За какие грехи-то, Господи?

Марина выдернула его обратно и, глядя прямо в глаза, сказала:

– Если ты, тварь такая, еще раз кого обидишь – я тебя из-под земли достану.

И отпустила.

Он больно стукнулся затылком и съехал спиной по колонне вниз, на пол. Марина повернулась и села в подошедший поезд. Всего-то минуты две прошло, а казалось час. «Господи, – подумала она. – Какая я дура! Хорошо, Лёшка не узнает, а то бы прибил». Она вышла на первой же станции в город – оказалась «Фрунзенская», и Марина сразу свернула в тот самый парк, где когда-то, в прежней жизни, назначал ей свидания Дымарик, и долго сидела там на скамейке, коря себя: «Зачем, зачем я так с ним, с этим придурком? Надо было совсем по-другому».

Парень же, так и оставшийся на платформе, трясся, сучил ногами, пытаясь встать, слюна текла из уголка рта, джинсы намокли, на полу расплывалась желтая лужа, а с другого конца платформы к нему медленно шел, лениво постукивая дубинкой по боку, мрачный милиционер…