Леший вернулся из Чехии рано утром, заглянул в спальню – Марина лежала на его половине постели, на его подушке, обнявшись с тем самым никому не нужным несуразным медведем. У Лёшки защемило сердце. Он долго стоял, глядя на нее – за окном все светлело и светлело, луч солнца скользил по стене… Алексей повернулся и пошел в мастерскую, и когда Марина совершенно случайно его там обнаружила, заглянув и сразу закрыв дверь, – он уже сделал карандашный эскиз картины, привидевшейся ему утром. Он еще не догадывался о том, что, сколько бы ни делал эскизов и вариантов, ни один из них не сможет сравниться с тем, что он увидел, потому что образ будет меняться вместе с ним – день за днем, год за годом. Он еще не знал, что будет писать эту картину всю жизнь.
Марина заметила, что Лёшка вернулся другим: она не чувствовала в нем прежней ярости – только растерянность и тоску. При детях и бабушке они разговаривали, как всегда, и только сами знали, что все это – маска, прикрытие, хорошая мина при плохой игре. Игра не ладилась. Раньше они мирились без труда – Леший легко вспыхивал, но быстро отходил и знал, что нужно сразу виниться, даже если не виноват, иначе Марину «заклинивало» надолго: она замыкалась и переставала с ним разговаривать, чего он никак не мог переносить. Но мириться он умел плохо – не знал, что сказать, как подойти, и топтался, вздыхая и сопя, а то просто лез целоваться. Но Марина всегда шла ему навстречу. А сейчас… Проходили дни, недели, а им так ни разу не удалось поговорить. Леший по-прежнему спал в мастерской, и когда они случайно оказывались наедине, Марина сразу уходила.
Он понимал, в чем дело: Марина не хотела оправдываться, не хотела делать первый шаг, чтобы он потом не обвинил ее, что она по-своему заморочила ему голову. Это был ультиматум: или ты мне веришь, или нет. Он верил – и не верил. Умом и сердцем понимал, что быть не могло ничего из того, что подсовывало ему услужливое воображение, развивая сюжет с рождественским поцелуем и заставляя думать, что жил в сплошной лжи. Но стоило ему вспомнить сцену в цветном полумраке под портретом Валерии, как он не верил уже ничему.
Как-то вечером Леший решил вдруг выпить чаю – работа не ладилась, и он понимал, что в таком состоянии мало на что способен. У него всегда опускались руки при размолвке с Мариной – однажды он ей даже сказал:
– Когда ты меня не любишь, у меня все из рук валится. Не получается ничего.
– Лёш, ты что! Я тебя всегда люблю.
– Всегда? И когда я?..
– И когда ты. С чего бы я так страдала? А ты? Меня через раз любишь, что ли?
– Да нет…
– Может, ты сам себя не любишь, когда у тебя ничего не получается, а?
Он только хмыкнул. Вот и сейчас – не получалось. Но тут уж он точно знал, что сам себя просто ненавидит. Пришел на кухню – она там: сидит с чашкой чаю, позвякивая ложечкой. Леший почувствовал – она немножко другая, помягче. Может, удастся поговорить? Достал свою кружку…
– Я заварила свежий.
…налил чаю покрепче, насыпал побольше сахару, как любил…
– Там есть лимон.
…отрезал тонкий ломтик лимона, уселся и открыл было рот, чтобы сказать что-то – сам не знал что, как вдруг Марина выпалила:
– Я беременна. – И взглянула ему прямо в глаза.
Леший увидел, как ее бледное лицо, начавшее было расцветать улыбкой, страшно изменилось – она совсем побелела и выскочила из кухни. Он даже увидел зависший в воздухе дымный сине-фиолетовый след ее глубокой обиды: Алексей так гневно удивился ее словам, совершенно забыв, когда они последний раз были вместе – ему в помрачении казалось, что прошли годы! Он опомнился в следующую же секунду, вспомнив и Рождество, и атласные брючки, но было поздно, поздно – Марина уже увидела его пульсирующую болью мысль: «Это не мой ребенок». Леший схватился за голову – так все испортить! И когда Марина сама – сама! – сделала первый шаг!
В полной ярости он со страшной силой ударил кулаком по столу и тут же взвыл от боли – попал по прихватке, поэтому костяшки не разбил, но рука мгновенно распухла и пальцы онемели. Ну что за идиот!
Он сунул руку под струю холодной воды, потом нагнулся и подставил голову – волосы намокли, и вода потекла за шиворот. Шмыгая носом, он пошел в спальню. Осторожно открыл дверь и заглянул – Марина лежала на постели лицом к стене. Леший вздохнул: он хорошо знал эту позу. Будет трудно. Он присел на край постели. Что сказать, он категорически не знал. Прости? Сколько можно! Он так устал быть виноватым! И вот, пожалуйста – опять виноват. Прервав его внутренние мучения, Марина вдруг спросила, не оборачиваясь:
– Что у тебя с рукой?
Леший чуть не взвыл опять, как давеча на кухне: «Что у меня с рукой – ты видишь! Посмотри лучше, что у меня с душой!» Марина повернулась и быстро села, взяв его за руку.
– Господи! О стену, что ли, саданул?
– По столу, – признался он.
– У тебя голова на плечах есть или нет?
– Похоже, что нет.
– Правая рука, рабочая! Ты же мог кость сломать! По-моему, там и так трещина. Надо будет рентген сделать.
Леший преисполнился надежды – так она переживала, так нежно, залечивая, ощупывала его руку.
– Ну вот. Вроде бы все. Пошевели пальцами.
Он послушно пошевелил – нормально.
– Потом сделай рентген. Вдруг я что-то не так починила.
– Да ладно. Спасибо.
Они помолчали, сидя рядом.
– Нет, я не знаю. – Сказала внезапно Марина, пока Алексей лихорадочно пытался придумать, как начать разговор. – Если так, то надо разводиться.
– Как… разводиться? Ты что такое говоришь? – Леший обомлел: вот тебе раз!
– Ну, если ты про меня так думаешь.
– Я так не думаю!
– Вот только не надо.
– Марин, это было секундное помрачение рассудка. Я забыл…
– Что ты забыл? Что ты мой муж?
– Нет! Я забыл, когда мы с тобой… последний раз! Мне казалось, это было черт знает когда, чуть не год назад, а прошло-то всего три недели, я все прекрасно помню, и… Оно как-то так само собой подумалось.
– Подумалось! Само!
– Марин, но ты же знаешь, это мое больное место.
– Если тебя кто-то когда-то обманул, при чем здесь я?
– Конечно, ни при чем! Но ты же знаешь, как я с ума схожу, когда ревную. А ты со мной и разговаривать не хочешь.
– Разговаривать? Это ты со мной не стал разговаривать. Даже слушать не захотел. Из машины меня выкинул, как собачонку какую.
– Марин, ну что ты говоришь, из какой машины, когда?
– Тогда! Забыл?
– Я не выкинул… Я… попросил…
– Попросил?! Умчался, только искры из-под колес! Не позвонил! Где он, что он! Четыре дня! Хоть бы матери позвонил или, не знаю… Юлечке! Если со мной не хотел говорить! Я чуть с ума не сошла, думала… не дай бог…
– Мариночка!
– Мариночка… Где ты был?
– Да нигде я не был. По Москве мотался, потом… напился в гостинице…
– Четыре дня пил?
– Вроде того…
На самом деле он опомнился почти сразу: ведь на самом-то деле и не видел ничего. Они просто стояли рядом в цветной полутьме, Марина – спиной к Лешему, Анатолий – лицом, и Лёшка даже не был уверен, что Анатолий ее обнимал! Но все остальное ему тут же нарисовало ревнивое воображение. Кровь ударила в голову, и он испугался, что не сдержится и ударит Марину, а тогда можно сразу прыгать под поезд метро! Почему под поезд метро, на котором Леший почти и не ездил, он не знал, но это первое, что пришло в голову. Пометавшись по Москве, Алексей остыл, но, вспомнив, как выгнал из машины Марину, окончательно расстроился. Он плохо помнил, что делал те четыре дня – он впал в депрессию и запил. Но в один из этих безумных дней, слегка протрезвев, он поехал к ребятам, к Сереге с Татьяной. Ребятам сказал, что случайно был рядом и решил зайти. Посидели, выпили. Он не рассказал им ничего, но Татьяна догадалась, что что-то не так. И он сам в конце концов не выдержал – спросил у Татьяны, пока она мыла посуду, а Серега убирал со стола:
– Тань, как ты считаешь… Марина… могла бы… мне изменить?
Татьяна повернулась и внимательно на него взглянула:
– Нет.
– Никогда?
– Никогда.
– Даже… в отместку?
– В отместку?
– Ну, например, за мою измену?
– Нет, она бы не стала. Что-то случилось?
– Да так… Ладно, спасибо тебе.
– Леший! Подожди-ка!
Татьяна подошла вплотную и посмотрела ему прямо в глаза:
– Она тебя любит, дурака.
– Что дурака – это точно.
Вот сейчас он так себя и чувствовал – дурак-дураком. Все, что он говорил, было не то, и Марина сердилась – только сейчас он осознал, как она переживала в те дни, и понять не мог, почему же не догадался позвонить! Обнять себя она не давала – да что обнять, дотронуться было нельзя, так она отгородилась от него.
– Марин, ну скажи, что мне сделать? На колени перед тобой встану.
Он и правда опустился перед ней на колени и попытался заглянуть в глаза:
– Прости меня! Ну, хочешь, ударь – только прости!
– Не провоцируй!
Похолодев, он увидел, как она с силой сжала кулаки и зажмурилась – Леший аж присел, но тугая струя горячего воздуха пролетела мимо, и за спиной что-то со звоном разбилось. Леший не оглянулся. Он схватил Марину в охапку – она зарыдала в голос, но позволила ему ее обнять. Правда, толку от такого объятия было мало – Леший просто ненавидел эти ее штучки: обнимаешь, но ничего не чувствуешь, ни тепла, ни запаха, ничего…
– Наприду-у… наприду-умывает в своей голове-е… а я виновата-а… из машины выкину-ул… даже не поз… не позвони-ил…
– Мариночка!
– А теперь ребеночек ему не нужен… а я так хотела… еще девочку…
– И я хочу девочку! Чтобы на тебя была похожа, такая же славненькая.
– Ты так меня обидел! Так обидел! Я… за всю жизнь… ни разу! Ни разу не солгала тебе! А ты!
– Маленький мой, ну не плачь!
– Ма-аленький! Вспомни-ил… Сто лет меня так не называ-ал…
Она, наконец, сама обняла его – Леший почувствовал, как ее слезы льются ему за воротник рубашки, вздохнул с облегчением и прижал покрепче, гладя по голове и целуя в макушку:
– Волосики обстригла…
Увидев ее по приезде из Чехии, он ахнул – Марина состригла все разноцветные пряди, оставив седой ежик. Заметив его реакцию, Марина отвернулась – говорить он ничего не стал, избави боже! И только сейчас не выдержал – уж больно было непривычно.
– Не нравится тебе?
– Нравится-нравится. Очень красиво. У тебя идеальная форма головы, ты вполне можешь себе это позволить, очень даже стильно. И теперь это модно – в Европах полно таких лысых девушек…
– Лысых? Я не лысая! Я коротко стриженная! И вообще! Чего это ты тут разлегся! Иди вон… в мастерскую!
Несмотря на то, что внутри у него все просто разрывалось от страдания, Леший чуть было не рассмеялся – Марина сердито его выпроваживала, но обнимала очень даже крепко: и захоти он уйти, не удалось бы.
– Гоню-ут мине, прогоняю-ут! – грустно сказал он голосом кота Матроскина. – Непра-авильный я какой-то! Все больше ощущаю, как будто мине хтой-то подмени-ил…
Леший почувствовал, что плечи Марины слегка затряслись – она тихо хихикала, уткнувшись ему в грудь. Он добавил театрального пафоса:
– Эх, пойду, не оглянусь, уйду искать по свету, где одинокому есть сердцу уголок… Карету мне, карету!
И для убедительности громко шмыгнул носом. Марина захохотала и ударила его кулачком в плечо:
– Нет, ты просто невозможен! Ладно, пойду умоюсь, пожалуй…
– Марин, я останусь?
Она не ответила, но он остался. Разобрал постель – господи, уже второй час ночи! Посмотрел, что там такое разбилось – покачал головой: массивная каменная пепельница, в которую Марина складывала кольца. Ничего себе! Поразмыслив, решил на всякий случай надеть пижаму – пусть Марина не думает, что он на что-то такое надеется. Хотя конечно – конечно! – надеялся. И очень даже надеялся. Пижам у него было полно, хотя Леший их не любил и почти никогда не надевал. Но как-то так получилось, что собралась целая коллекция – одна другой смешней и нелепей. Он выбрал полосатую – под арестантскую робу и даже с номером на груди. К ней прилагалась круглая шапочка, тоже полосатая, но где эта шапочка, он решительно не знал. Ладно, и так хорошо! И он торжественно улегся.
Марина вошла, покосилась на пижаму – он видел, как дрогнуло в улыбке лицо. Потом подошла к шкафу, стоя спиной, скинула на пол халат и предстала во всей красе – да еще и потянулась, подняв руки вверх. Леший выразительно вздохнул. Достала из шкафа и накинула на себя шелковую ночную сорочку темно-вишневого цвета с черным кружевом – новую, Леший такую не помнил: вырез сзади был глубокий, разрез сбоку – до пояса, а когда Марина повернулась лицом, он просто ахнул: так соблазнительно выглядела грудь в черных кружевах.
– Какая заманчивая штучка!
– Да что ты?
Она легла рядом с ним, но поодаль. Леший покосился – Марина улыбалась. Спросил:
– Слушай, а в каком это кино было, не помнишь? Она выходит в длинном черном платье – все закрыто: шея, руки, ноги, потом поворачивается спиной, а там такой вырез, что попка видна? – спросил Леший.
– «Высокий блондин в черном ботинке».
– Точно! А потом сцена эротическая…
– Безумно смешная!
Леший взял ее за руку и придвинулся поближе:
– А я тебе подарок в Праге купил…
– Правда, что ли?
– Правда!
– И где он?
– Вот. – Леший достал из-под подушки прозрачный пакетик, который так и носил все время с собой, выжидая подходящий момент. – Ничего такого специального… просто браслетик…
– Бранзулетка!
Он умилился: «И где она только берет эти смешные словечки! Бранзулетка!»
– Какой красивый!
– Нравится тебе?
– Очень! Он какой-то старинный?
– Ну да, я на барахолке купил.
– Но это же не золото, нет?
– Там какая-то проба есть, мелко очень. Мне кажется – серебро позолоченное.
– И с грана-атиками! И с жемчу-ужинками! Спасибо!
Марина вертела рукой, рассматривая браслет, который Леший надел ей. Марина «запела», растягивая гласные, и он расслабился: похоже, дело шло на лад.
– На-адо же, брасле-етик купил! Так ты что, скуча-ал, что ли?
– Очень!
– Может быть, ты меня даже и лю-убишь?
– Конечно же, люблю, ну что ты!
– Так, может быть, ты меня даже и хо-очешь?
– А ты не чувствуешь? – Он прижался потесней.
– Ого!
– Ну, прости ты меня, дурака ревнивого!
– Что с тобой делать…
– Мир?
– Мир. Только у меня есть один вопрос…
– Какой еще вопрос? – Сердце у него екнуло.
– Ты можешь ответить мне совершенно честно и откровенно?
– Могу… наверное. Что за вопрос-то?
– Понимаешь, это очень серьезно…
– Марин, ну уже спроси, а то у меня инфаркт будет!
– Какие мы нежные! Вопрос такой: тебе что, на самом деле нравится моя стрижка?
– Ах ты, заноза! – Он крепко обнял смеющуюся Марину, наваливаясь сверху. – Не нравится. Ужасная прическа. Кошмарная. Ты же знаешь, я люблю длинные волосы. А ты… даже не можешь… косу для меня… отрастить…
– Я… парик куплю… хочешь? Ах… Да сними ты уже эту чертову пижаму! Ой, как же я соскучилась…
Леший понимал, что должен постараться – и постарался на славу. Чувствуя себя выжатым, как какой-нибудь несчастный лимон, он подумал: «Нет, еще одна ссора – и не выжить!»
– Боже ж ты мой… Что ж это такое…
– А что такое? – спросил он, с трудом восстанавливая дыхание.
– Как ты умеешь всегда…
– Что умею?
– Что-что! С ума свести бедную девушку.
Она пристроилась, чтобы видеть его лицо – Леший улыбался.
– Ой, а доволен-то как!
– Марин, я счастлив! – сказал он очень серьезно. – Давай больше не будем, а? А то это просто невозможно.
– Зато какое примирение.
– Да необязательно же ссориться для этого.
– Не обязательно? А я думала – обязательно… ай!
– Вот какая же ты…
– Заноза?
– Заноза в сердце…
– И этот человек, – сказала Марина, нежно проводя кончиками пальцев по его лицу. – И этот человек, который довел меня до полного умопомрачения, еще хочет, чтобы я думала о ком-то другом!
– Я хочу? – поразился Леший.
– А кто? Я, что ли? Я не хочу. Мне больше никто не нужен, у меня муж есть любимый – зачем мне кто-то еще…
У Лешего словно что-то щелкнуло в мозгу, и вдруг все встало на свои места – он даже потряс головой, проверяя.
– А-а! – сказала Марина. – Опомнился, наконец!
– Марин, это какой-то морок был, ей-богу.
– Вот-вот.
– Ты знаешь, а ведь ты, похоже, права – я подсознательно хотел, чтобы ты… оказалась виноватой. Чтобы мы…
– Сравнялись?
– Ну да. Я так устал от чувства вины.
– Лёшенька, милый, но разве я тебе за все это время хоть раз напомнила? Упрекнула?
– Ни разу. Наверное, я сам себя так и не смог простить. Я не понимаю, как ты могла.
– Это было больно.
– Ну вот!
– Что – ну вот? Было и прошло. Давай… давай мы начнем все заново, прямо сейчас? Хватит в прошлое оглядываться, а то мы настоящее портим.
– Ладно, давай попробуем. Я буду стараться. Только…
– Что?
– Ты можешь мне объяснить, что это было? С Анатолием?
– Лёш, я сама плохо понимаю.
– Он говорил – это была Валерия.
– Он говорил? Ты что… Ты с ним встречался?!
– Мы в аэропорту случайно встретились, они в Испанию улетали. Он сам подошел.
– Не подрались?
– Народу много вокруг было, а то, может, и подрались бы.
– И что Анатолий?
– Представляешь, он жизнью дочерей поклялся, что между вами ничего не было!
– И ты! После такой клятвы ты мог сомневаться? И что, так мне и не веришь до сих пор, что ничего у нас тогда не было? И вообще никогда не было?
– Я верю. Но ревность сильнее меня. Ты же сама ревнивая, должна понимать, что тут уже ничего головой не соображаешь. Кровь вскипает, и все.
– Кровь у него вскипает…
– Марин, я тебе честно скажу, я никогда не верил, что ты можешь изменить… как это сказать… для удовольствия, что ли! А если б ты разлюбила – ты бы сказала, правда ведь?
– Ну да.
– Я боялся, что ты можешь это сделать из сострадания к нему. Чтобы утешить. Или… прости, но я, правда, так думал – в отместку мне. Ты же сказала тогда, помнишь? А у меня это в голове засело. И потом, я же видел, как ты ему нравишься. Он бы не постеснялся, что ты замужем.
Марина молчала. Леший вдруг страшно разволновался:
– Марин? Ну, ты что молчишь-то? Не пугай меня.
– Да что ж ты у меня такой пугливый. Ну ладно, не хотела я тебе об этом говорить…
– О чем? – У Лешего все внутри помертвело.
– Да там и говорить-то не о чем…
– Марин, не мучай ты меня!
– Прости, прости! Лёшечка, и рассказывать нечего на самом деле. У нас с ним – если что и было – одни только разговоры. Да, я его жалела. Очень. Потому что я невольно эту ситуацию к нам прикладывала, все думала: что с тобой будет, если – не дай бог…
– Марин, я даже слушать этого не хочу!
– Лёш, но это – жизнь. И все умирают, рано или поздно…
– Прекрати, я тебя умоляю!
– Горе ты мое! Хорошо, я буду жить вечно – что мне еще остается. Анатолий мне никогда особенно не нравился – ни как человек, ни как мужчина, но когда мы с ним стали ближе… Ну, Лёш! Просто как два человека, и все! Понимаешь, у него друзей вообще нет, ему даже поговорить не с кем было, кроме Валерии…
– Прям я его пожалел!
– Конечно, он сам в этом виноват, наверное. А со мной он говорить мог. Я к нему относилась, как к брату – почему-то как к младшему брату, хотя он даже старше, чем ты.
– Смотрел он на тебя всегда очень не по-братски.
– Я видела. И не только смотрел.
– Как?
– Ну, была у него попытка, спьяну. Я его осадила, очень жестко. Он понял.
– Знал бы – убил!
Марина вздохнула.
– Лёш, я тебе говорю – он все понял. То, что он сестрой меня назвал – так он и чувствует это, поверь, я же вижу. Не станешь же ты ревновать меня к брату?
– И это все, что было?
– С его стороны – да. За себя я тоже могу отчитаться, тем более что ты практически все и видел: обняла пару раз и поцеловала, утешая в горе. И все. Лёша, я его никогда не хотела! Но чтобы уж до конца честной быть – скажу: была одна секунда, когда я думала: а не переспать ли с ним? Ты правильно сказал – тебе в отместку. Чтобы ты на себе почувствовал. Но это мысль была, а не желание – ты понимаешь разницу?
– И что ж не переспала?
– А я представила, что потом будет: скрыть я не смогу, ты на стенку полезешь, тебе будет больно, а мне – вдвойне. И как жить тогда? Вообще-то все так и вышло, как я думала – только на пустом месте.
Леший молчал.
– Лёш, я не знаю, как тебя еще убеждать. Ты сам определись, веришь мне или нет.
– Ну, а тогда-то что было? У елки?
– Ах да! Это еще труднее объяснить…
– Ты дух Валерии, что ли, вызвала?
– Она сама пришла. Или Анатолий ее призвал, не знаю – он так тосковал, чудовищно просто. Знаешь, как ломка у наркоманов, так и у него было. И Валерия попросила его поцеловать – проститься. Я была как проводник, медиум, понимаешь? Я сама ничего вообще не чувствовала, да он меня и не касался даже, просто стоял очень близко. Ты знаешь, как я могу не допускать до себя.
– Да-а…
– Я понимаю, в это поверить невозможно! Я и сама бы не верила, но это уже второй раз.
– Второй? С Валерией?
– Нет, первый раз с Дымариком. Я на кладбище ездила – проститься с ним, на похороны-то не осмелилась прийти. Это давно было, мы с тобой всего год, что ли, прожили. Правда, я не уверена, что сама его вызвала – там жена была и сын…
– Ничего себе…
– Я тебе тогда не стала рассказывать. А сейчас все думала, как бы тебе это показать, но так и не придумала. Я, правда, не знаю, как это происходит! Оба раза я сама ничего не делала.
– Так что же это, Марин? Выходит – смерти нет?!
– Лёш, я не знаю! Что я могу знать?! Я такая же, как все, просто умею некоторые вещи, которые другие не могут, только и всего. Ты знаешь, я что подумала? Может, съездим к ней?
– К Валерии?
– Да. У меня такое чувство, что она это специально сделала. Мне кажется… ты только не сердись! Она старалась свести меня с Анатолием – чтобы ее место в семье заняла. Видишь же, без нее все разваливается.
– Да ты что!
– Я с Валерией много общалась в последнее время и лучше ее узнала – она открывалась мне пару раз. Ты во многом был прав про нее, а я еще тебе не верила. Помнишь, ты увидел – любви нет ни капли? Так и есть. Она говорила: «Нет у меня того, чем любят. Все выжжено». И как женщина холодная была, и просто как человек. Снежная королева. А я ей была нужна – и тут ты прав! – как источник любви, которую она сама никому дать не могла. И то, что я чувствовала от нее – моя же любовь и была, отраженная. Вместо любви у нее было такое, знаешь, звериное чувство собственности – на детей, на Анатолия.
– И на тебя!
– Да, наверное. Ему она разрешала погулять – как пса на длинном поводке выводила. И то только потому, что ей это не нужно было – секс. У него поэтому и ломка такая сейчас – поводок порвался. И ты знаешь, Валерия все это про себя поняла, только когда со мной встретилась. Она говорила: «Прожила жизнь, а не знала, что калека». Тоже ты угадал! И она пыталась, искренне пыталась как-то… исправиться, что ли. Но не получалось. Знаешь, вот как человек, который делает добро только потому, что знает: так надо. Так принято, так прилично. А главное, не будешь делать добро – тебе самому будет плохо. А если б знал, что ничего ему самому не будет плохого – да он наплевал бы на всех!
– А есть, которые не могут не делать. И будут делать добро, даже если им самим от этого будет плохо! Знаю одну такую.
– Лёш, перестань. Нашел тоже… идеал. Забыл, как я Киру чуть не убила? Мне до сих пор во сне снится…
– А, кстати, я забыл тебе рассказать. Я же там и Киру встретил, в аэропорту. Представляешь, она волосы в красный цвет выкрасила.
– Рыжий?
– Красный! Как знамя! И я…
– И что ты? Возбудился?
– Марин, ну я не знаю просто! Вот что ты такое говоришь, ей-богу!
– Обиделся! Прости, прости! Ну, и что Кира?
– Да я хотел картину написать…
– Киру? И напиши. Ты у меня, что ли, разрешения спрашиваешь?
– Вдруг тебе это не понравится, кто тебя знает.
– Да ладно! Что за картина?
– Я хотел ее в виде клоунессы написать! Ты знаешь, я ведь очень давно ничего сам для себя не пишу, все заказы, одну только начал, да и то не очень получается, а тут вдруг прямо увидел, как это должно быть…
– Лёш, да пиши ты, что хочешь. Господи, совсем я тебя затыркала…
Был один из тех ярких солнечных морозных дней, что так редко выдаются в Москве, когда Марина повезла Лешего к Валерии на Троекуровское кладбище. Будний день, пустынно, поблескивают на солнце сугробы на надгробиях, рядами стоят заиндевевшие памятники и яркими пятнами выделяются свежие венки. У Валерии – только низкая ограда да фотография, завернутая в полиэтилен. Марина нагнулась было смахнуть снег – Лёшка отстранил: «Дай, я». Смахнул снег, положил цветы. Постояли – Валерия, улыбаясь, смотрела на них с фотографии. Потом Марина сказала:
– Ну что, ты довольна? Видишь, что получилось? Ты думала, что лучше делаешь? Кому только? Мы сами решим, как нам всем лучше, понимаешь? От тебя уже ничто не зависит. Отпусти нас, пожалуйста! Меня отпусти, Алексея, Анатолия, девочек. И прости. Я люблю Лёшу, и он меня любит. Я тебя простила. И ты нас прости!
Марина оглянулась на побледневшего Лёшку:
– Присядь! Вон скамеечка.
Он сел, не чувствуя под собой ног. Воздух наэлектризовался, волосы у него на теле стали дыбом, и Леший услышал знакомый хрипловатый смех, звучавший где-то внутри его самого. Он вдруг ощутил, что та гиря вины, которую он все это время волочил за собой, исчезла. Он вдохнул морозный воздух и засмеялся: «Как же легко на душе!»
– Спасибо! – сказала Марина. – Спасибо! Я всегда буду тебя любить.
И Леший повторил вслед за ней:
– Спасибо! Любить – не обещаю, но что помнить буду – это точно.
В такси они держались за руки и чувствовали себя школьниками, отпущенными на каникулы раньше срока, а Лёшка всю дорогу улыбался – ничего не мог с собой поделать! И словно не машина их везла – на крыльях летели. Войдя домой, он не выдержал – снимая с Марины шубку, обнял ее сзади, поцеловал несколько раз в шею, около уха, отогнув воротник-стойку, а Марина, резко повернувшись, притянула Лешего рукой за шею, и они так впились друг в друга, целуясь с какой-то даже яростью, что на какое-то время ослепли и оглохли. Лёшка с силой прижал ее к входной двери, и только услышав совсем близко звонкий голос Ваньки, кричавшего бабушке: «А я не хочу! Не хочу!» – они замерли, тяжело дыша и бессмысленно глядя друг другу в глаза.
Марина приложила палец к губам и за руку потащила его в спальню. Они лихорадочно раздевались, путаясь в застежках и пытаясь помогать друг другу – посыпались градом пуговицы от Лёшкиной рубашки, а он, рыча от нетерпения, стаскивал с Марины через голову свитер. Проваливаясь в бездну, Марина нащупала рукой подушку и вцепилась в нее зубами, чтобы крик не услышали дети. Потом они бессильно лежали на берегу, выброшенные волной, – и стало слышно, как бабушка ворчит, проходя мимо по коридору:
– Совсем с ума посходили, белым днем запираются! Ночи им мало!
Посмотрев друг на друга, они захохотали – и никак не могли остановиться. Алексей смотрел, как Марина ходит, обнаженная, по комнате, собирая разбросанные вещи, и был так счастлив, как никогда. Марина остановилась перед зеркалом и стала скептически себя разглядывать, ероша рукой ежик серебряных волос на голове. Леший засмеялся и, подойдя, обнял ее:
– Что, жалеешь?
– И не говори! И что это я… Теперь когда еще вырастут!
– Марин, да не переживай! Это я такой эстет, что мне длинные волосы подавай, а на самом деле – черт тебя знает, тебе и правда идет!
– И что, у меня идеальная форма головы?
– Конечно, я же художник, я вижу. У тебя идеальная голова, у тебя идеальная грудь…
– Ну что ты делаешь… перестань…
– И попка тоже идеальная!
– Ай!
– И я хочу, чтобы ты мне позировала…
– Прямо сейчас?!
– А ты можешь?
– Ну, начинается…
– Пожалуйста!
– Скажи: пожалуйста, с бантиком!
– С двумя бантиками!
– Стоять, что ли, надо?
– Ага! А ты можешь… в балетной позе стоять?
– На пуантах?
– Ну, хоть на цыпочках! Мне надо позу найти. Руки я уже вижу, а вот ноги… Надо поискать. Ты можешь вот так ногу согнуть?
– Так?
– О-о!
– Да ну тебя! Подожди… Так это что? Это я тебе для портрета Киры должна позировать? Нет, это я просто не знаю, что такое!
– Марин, да это не портрет Киры, это будет картина. Там от Киры только красные волосы, и все. Она и похожа не будет. Честное пионерское!
– Нет, ты подумай, а! Где это видано, чтобы жена позировала для портрета любовницы. Рассказать кому…
– Ну, Марин! Ты же моя самая лучшая любовница! Ты же моя самая лучшая натурщица! Тебе же равных нет!
– Ишь, замурлыкал! Ну ладно, так и быть. Тиран!
– Угу. Я такой. Ты забыла? Ты моя любимая игрушка, а я – кто?
– Ты мой повелитель…
Валерия и правда их отпустила. Они так и разговаривали, глядя в глаза своим отражениям в зеркале – смеющиеся, голые, свободные, влюбленные. Марина, улыбаясь, смотрела, как призрачный Лёшка в зеркале гладит, лаская, грудь призрачной Марины – оба вспоминали то первое зеркало, перед которым они так же стояли десять лет назад, и Марина мучительно стеснялась наготы, а потом Леший увидел в нем картину – своего первого «Ангела», потом они с огромным трудом перевозили зеркало на новую квартиру, и в конце концов Леший разбил его, запустив в ярости будильником после ссоры с Мариной.
– Ты совсем не изменилась за эти годы, – сказал Леший, и они поцеловались, а их отражения в зеленоватой глубине зеркала все медлили, любуясь обнявшейся парой, и только через пару секунд обнялись сами – надо же было соответствовать оригиналам.
Картину Алексей написал очень быстро – он еще в аэропорту увидел ее почти целиком, только немного помучился с позой. Марина ахнула, когда увидела:
– Ничего себе!
Это была девочка-подросток с ярко-синими глазами и огненно-красными клоунскими волосами, торчащими в разные стороны – худенькая, перламутрово-бледная. Она стояла в позе, гротескно повторяющей балетную позицию: левая нога на мыске, правая согнута в колене, а руки кольцом сложены перед грудью – миг вращения в фуэте, остановленный кистью художника. Кроме белоснежно-искрящейся балетной пачки и тяжелых расшнурованных ботинок, какие любят носить подростки, на ней больше не было ничего из одежды, только полосатые вязаные – недовязанные, с висящими концами ниток! – митенки на руках, такие же гетры на ногах и шарфик, захлестнутый вокруг тонкой детской шеи.
Неустойчивая поза, взметнувшиеся волосы, развевающиеся шнурки и цветные нитки, летящий шарф, пульсирующий размытыми цветами фон – все создавало иллюзию движения, цветного вихря, повторяющего в разных оттенках и сочетаниях красный, синий, перламутрово-белый и оливково-коричневый, – ботинки и полоски на вязаных вещах. Нежность юного тела с вызывающе обнаженной маленькой грудью, грубость тяжелой обуви с металлическими заклепками, шерстяная мягкость вязанья, дерзкий синий взгляд и детский беззащитный рот – все вместе вызывало такой мощный взрыв эмоций, что хотелось прикрыть глаза, но даже под закрытыми веками продолжала крутиться в фуэте яркая, слабая и жестокая девочка…
– Как ты ее! – сказала Марина. – Потрясающе!
– Здорово вышло, правда? – Леший был доволен: все получилось, как он хотел.
– Да-а… Ты знаешь, что ты написал?
– Что?
– Это символ взросления. Подросток, тинейджер – и не ребенок, и не взрослый. Бунт, одиночество, жажда любви, вызов. Да, это Кира.
– Марин!
– Да не Кира, не портрет! Кира, как идея.
– Ну, ты у меня философ! Прямо искусствовед.
– Не ругайся! И как ты это придумал, с нитками! Только подчеркивают незавершенность…
– Правда?
– А вот грудь ее ты никак позабыть не можешь!
Грудь была действительно – Киры. Да и все тело, перламутрово-розовое – Марина хорошо помнила смытую Лешим картину.
– Хочешь, я ее одену? – тихо спросил Алексей. – Я думал, как лучше – мне показалось, так.
– Оденешь? – с сомнением сказала Марина. – Во что?
– Сначала я хотел такой цирковой лифчик – знаешь, в блестках? Но это сразу как-то снижает впечатление…
– Да, дешевка.
– Потом думал – балетный лиф, белый. Тоже не то. Еще была идея – короткую куртку кожаную, под ботинки. И распахнуть! Чтобы тоже всякие ремни с заклепками развевались…
– Косуху? Нет, ты знаешь, так, как есть, – лучше всего. Ты не обижайся на меня! Картина – прекрасная. Я горжусь, что ты такой художник. А ее грудь я уж как-нибудь переживу!
– Все равно твоя – лучше!
– Не подлизывайся!
С этой вещью Леший, всегда тяжело выпускавший из рук свои картины, расстался на удивление легко – через пару дней отвез в галерею, и ее тут же кто-то купил, несмотря на рекордную цену.
Пока Лёшка писал картину про тинейджера, дома подрастал собственный – Степик. Марина даже с некоторым ужасом смотрела, как стремительно он вытягивается, мгновенно вырастая из курток, джинсов и кроссовок. Он все время хотел есть – иногда даже сам, ужасно стесняясь, просил бутерброд, хотя Скороговорка кормила их вволю: дети растут, им надо много энергии! Степик вообще был очень деликатен – Марина понимала: он чувствует себя чужим, пригретым из жалости, и старалась изо всех сил, чтобы он прижился. Степик никогда ни на что не претендовал, а если Марина ему что-нибудь давала, всегда спрашивал: а детям? Он трогательно присматривал за «детьми», ухаживал за бабушкой, Ксения Викентьевна не могла на него нарадоваться, а сама Марина никогда не забывала, как он – совсем еще крошечный – подал ей руку, когда она спускалась по лестнице в доме Валерии:
– Держись, а то упадешь!
Умный, тонко чувствующий, очень красивый мальчик – Марина действительно его любила и даже подумывала, что бы такое предпринять и узаконить свое нечаянное опекунство. К тому же оказалось, что у Степика абсолютный слух и он легко подбирает любые мелодии на пианино, купленном для Муси, – ее следующее увлечение после скрипки. С Лёшкой у него были сложные отношения – Степик как-то старался не приближаться к нему без необходимости, хотя Леший внешне вроде бы не делал никакого различия между ним и остальными детьми. Марина даже спросила:
– Лёш, а ты что, Степика не очень любишь? Он тебя раздражает? Ты же был не против?
– Да нет, я нормально к нему отношусь, жалею. Но мне с ним, знаешь, как-то… неловко, что ли.
– Потому что он не твой? Или потому, что он черный?
– Марин, ну ты что в самом-то деле? Я кто, по-твоему, расист? Наоборот, он мне нравится, я даже написать хотел – он живописный, яркий! А что не мой… Не знаю. Может быть. Мне кажется, это все-таки от него идет. Он так смотрит иной раз – прямо Валерию вспоминаю, ей-богу! Кажется – насквозь видит. И не одобряет.
Марина связалась с юристом Анатолия и выяснила, что Степик – только под опекой, поэтому вполне можно оформить усыновление. Она боялась, что Лёшка будет против, но тот обрадовался:
– Это ты хорошо придумала. Тогда он совсем нашим будет. Эти-то против не будут?
– «Эти»… Где они? И надо еще самого Степика спросить, захочет ли он…
Степику было уже четырнадцать, и Марина задумалась: наверное, надо как-то поговорить о том, что с ним происходит? Самый критический возраст! Но как поговорить? Она сама была воспитана пуритански и все тяготы взросления переживала самостоятельно, черпая информацию из книжек и от подруг – говорить с мамой на такие темы было невозможно. Только общаясь с Лешим, она раскрепостилась и могла свободно обсуждать все на свете. Но это – с Лёшкой! А как говорить с взрослеющим мальчиком? Марина не слишком хорошо представляла, что там происходит с мальчиками – Ванька был еще маленький, она думала, что успеет подготовиться. И вот вам! Для начала она все-таки пристала к Лёшке, но он так напугался, что Марина поняла – безнадежно:
– Ты что, с ума сошла? Как я буду с ребенком о сексе говорить, ты что?
– Да не о сексе! Он же взрослеет, у него наверняка какие-то вопросы есть.
– Ой, слушай, мы же как-то выросли. Никто с нами не говорил на такие темы!
– И что хорошего? Я вон – дикая была, как не знаю кто.
– Марин, ну как я с ним стану разговаривать? Да я бы со стыда сгорел, если б отец…
– Отец! А мать? Это что, мне с ним говорить, да? А я даже не мать.
– Пусть кто-нибудь другой.
– Кто? Вот ты скажи мне – кто? Бабушка? Ксения?
– Ну, у него же есть…
– Кто у него есть? У него, кроме нас с тобой, никого нет. Что, Анатолию он нужен? Девчонкам? Аркаше с Юлечкой?
– Марин, ну прости ты меня. Я не смогу, ей-богу.
– Со мной ты можешь всякую похабень обсуждать.
– Какую еще похабень, что ты выдумываешь? И потом – ты взрослая.
– Никакого от тебя толку. Ладно, тогда ты мне, что ли, расскажи…
– Что рассказать?
– Как это там у вас происходит, взросление всякое…
– Слушай, – взмолился Леший, – но сейчас же книжек всяких полно, Интернет, что ты ко мне-то пристала!
– А что такое? Ты же любишь всякие разборы полетов? Или ты что – смущаешься? Ой-ой, он смутился, смотрите.
– Маринка, отстань! Побью сейчас!
– Прям я тебя забоялась. Что ж мне делать-то с вами…
В один из дождливых апрельских дней Марина никак не могла дождаться Лешего – он, как нарочно, застрял в пробке, приехал злой и голодный да еще ударил машину, паркуясь.
– Да, сегодня не твой день. Что ты хочешь: сразу есть или в душ пойдешь?
– Пожалуй, в душ.
– Ты что будешь?
– Я буду все. Что там?
– Борщ…
– Во! Борщ хочу! И сметаны побольше!
– Ты не обедал, что ли?
– Какой – обедал! – завопил Лёшка. – Одним кофе поили! Ведро этого кофе выпил.
– Вот ты себе давление и нагнал! Иди, я пока разогрею.
Пришел он на кухню разморенный, в «барском» халате – бархатном, со шнурами, подаренном Мариной на Новый год. Сел, вытянув ноги, – вот оно, счастье!
– Нет, ты знаешь, скоро по Москве вообще невозможно будет ездить. Кошмар какой-то… Господи, чего они так орут-то?
Из детской донесся взрыв детских голосов.
– Да у них там звездные войны какие-то. Аркаша мальчишкам светящиеся мечи купил – ну и все.
– Разогнать, что ли? Времени-то сколько. Бабушке отдохнуть не дают и самим спать пора.
– Да сейчас Юлечка придет, заберет Митю, они успокоятся…
Марина поставила перед ним глубокую тарелку.
– О, борщик!
«Борщик» он смолотил в две секунды и опомнился только, доедая мясной рулет:
– Что это я ем, такое вкусное?
– Это такой рулет.
Марина, подперев голову руками, сидела напротив и смотрела, как Лёшка работает ложкой – вилку он отложил: не ухватисто!
– Добавки дать?
– Добавки… А сладкого ничего нет? И я бы чаю выпил.
– Хочешь сырников?
– Вот, самое оно!
– Коньячку тебе в чай налить?
– Обязательно…
Наконец он наелся и растянулся на кухонном диванчике.
– Марин, да брось ты все это! Иди ко мне, я соскучился! Дай хоть потискаю немножко.
– Потискаю. Меня нельзя тискать, мной можно только любоваться.
Марина села на диванчик, потом прилегла к нему на грудь, и Леший тут же запустил руку в вырез ее домашнего платья.
– Какая ты… сдобная! Ты так всегда хорошеешь, когда беременная.
– Кстати, о птичках! У меня для вас новость, папочка!
– Хорошая?
– Очень! Я сегодня была у врача, мне делали УЗИ…
– Ну? Девочка?
– Не-а.
– Мальчик!
– Не-а.
– Господи, а кто?
– Неведома зверушка.
– Марин, ты меня с ума сведешь, ей-богу!
– Лешечка, у нас будет двойня!
– Двойня! Вот это да! Близняшки! Они будут совсем одинаковые, как Валерины девчонки, да?
– Не знаю, но мне почему-то кажется, что не совсем. Мне почему-то кажется, что это будут мальчик и девочка. Я все не понимала, почему никак не вижу, кто там! Раньше-то я с самого начала знала. Теперь понятно.
– Значит, они… как это… не из одной клетки?
– Из двух разных.
– Вот это да! Ну, я каков!
– А ты-то тут при чем?
– Как – при чем? Сразу двоих… одним выстрелом!
– Ой, глу-упый…
– И что, они совсем будут не похожи?
– Почему, будут – как брат с сестрой.
– Ага, то-то Ванька с Мусей похожи! Небо и земля. Надо же – двойня!
– И не говори! Я сначала так обрадовалась, а потом даже забоялась…
– Забоялась?
Марина тут же пожалела о сказанном, но было поздно – Леший так судорожно ее обнял, что кости захрустели. Она знала: у него панический приступ, похожий на те, что мучили ее после омута. Леший всегда любил из-за нее поволноваться, но когда понял, что она сильна и может за себя постоять, успокоился – до тех пор, пока не узнал о болезни Валерии. Для него это было потрясением: если уж такая, как Валерия, не смогла себя сберечь! И все началось опять. Как он наорал на Марину – прилюдно, посреди улицы: Леший ждал ее у машины, а она перебегала по «зебре», и какой-то лихач – как показалось Лёшке – едва ее не сбил. Марине пришлось минут двадцать приводить его в чувство – у Алексея так тряслись руки, что он не мог вести машину.
– Милый, прости! Ну что ты, в самом деле! Он был за километр от меня!
– За километр! – Леший поднял на нее страдальческий взгляд и жалобно сказал: – Я умоляю! Побереги ты себя, ради бога! Я же не переживу.
Вот и теперь: ему пришла в голову мысль, что она боится тяжелых родов, и он испугался. Марина знала, Лёшка не умеет из этого выходить, и помогала изо всех сил: утешала, отвлекала, бормотала какие-то глупости, показывала мысленно смешные картинки, вытаскивала из души острые иглы страха, разгоняла морок паники.
– Лёшечка, перестань. Ну, возьми себя в руки, милый. Я совсем не это имела в виду. Я забоялась всяких житейских трудностей, а не этого. С этим я справлюсь. Ну? Все будет хорошо, я сильная, здоровая, в крайнем случае, сделают кесарево…
– Это что, живот разрежут?
– Они осторожненько, деликатненько…
– И шрам останется?
– Лёш, да не обязательно кесарево, я и сама прекрасно рожу. Только я тебя не пущу, хватит мне Ваньки!
– Да уж, опозорился по полной…
Она гладила его по голове, разминала напряженные мышцы шеи – судорога постепенно уходила, он дышал глубже – а сама она думала: «Как бы так устроить, чтобы родить без него?» С Мусей хорошо получилось – она родилась на неделю раньше срока, Леший опоздал и получил уже готовую девочку. Он ужасно обиделся, что Марина ему не позвонила – в роддом ее отвозила Валерия.
– Лёш, да ты бы все равно не успел доехать, и зачем было тебя волновать?
Но он обижался и настоял, чтобы Ваньку рожали вместе, хотя Марина знала, чем все кончится. Так и вышло: он завалился в обморок, и Марине пришлось еще и на него тратить силы. И что бы такое сейчас придумать?
– Ну, что ты? Перестань. Все будет хорошо. Вот любитель пострадать! Я давно подозревала, что ты мазохист. Давай попробуем с наручниками, а? Чувствую, тебе понравится…
– Какие еще наручники, выдумала тоже…
Марина жалела Лёшку – она помнила, каково было ей самой в таких случаях, но в то же самое время она испытывала чувство какого-то… упоения? Гордости? Только в эти минуты Алексей раскрывался до самого дна души, и она могла ощутить всю силу его огромной любви, которую он обычно стеснялся показывать, пряча глубокие чувства за шутками и актерством. Сейчас, когда страх ушел, осталась одна любовь, и Марина не могла наглядеться на него.
– Господи, какое у тебя сейчас лицо! Ну почему, почему ты так стесняешься показать свои чувства? Как это прекрасно…
Леший улыбнулся смущенной улыбкой, а Марина – хотя и так видела, слышала, знала все, что с ним происходит, попросила:
– Скажи это, пожалуйста! Словами – скажи!
И он сказал:
– Я люблю тебя.
Марина видела, что он уже уходит – канал закрывался, и пока Леший еще мог видеть ее, сказала – и словами повторила:
– Я счастлива с тобой!
– Даже несмотря на то, что было?
– Несмотря ни на что.
– Спасибо.
Они сидели, обнявшись – после такой душевной встряски навалилась страшная усталость.
– Странно, правда? – спросил Леший. – Сколько лет прошло, а у нас с тобой сейчас все, как в начале.
– Правда. Наверно, второе дыхание открылось.
– Ну да, трудно только первые десять лет. Марин, я тебя попросить хотел – ты не посидишь со мной в мастерской?
– Позировать? Опять?
– Нет, просто посидеть. Понимаешь, у меня там не получается. Я понял: мне нужно, чтобы ты была рядом – просто посидела. Говорила со мной, смотрела…
– Ты что, прямо сейчас хочешь?!
– Ну да…
– Лёша, да ты что! Поздно уже, ты весь замученный, еле жив, да и я устала. Ты завтра дома?
– Дома.
– Вот! И давай хоть с самого утра! А то ты всю ночь спать не будешь, знаю я тебя.
– Наверное, ты права…
Квартира становилась тесновата – дети подрастали, и Марина все чаще думала, что каждому нужна отдельная комната: сколько может Муся жить вместе с бабушкой? И Степику лучше бы одному. А появятся двойняшки? Марина все обдумала и в один прекрасный вечер начала потихоньку обрабатывать Лёшку. Он сначала взвился:
– Опять ремонт? Марин, я не могу, у меня работы полно, ты меня угробить хочешь!
– Лёшечка, никакого ремонта. Я все продумала. Вот смотри: мы ставим перегородку в большой детской, и все. Даже не перегородку! Мы разгородим шкафами. Я уже присмотрела – высокие шкафы с антресолями, как раз до потолка, два шкафа будут лицом в одну сторону, два – в другую, очень удобно, и места меньше займут. И ломать ничего не надо – там будет одна дверь на две комнаты.
– Как это? А, понял! И что мы этим выгадаем?
– У всех будет по комнате! Бабушка останется в своей, Степик – в маленькой детской, а Ваньку с Мусей – в эти смежные.
– А почему не Ваньку со Степкой? Все-таки – оба мальчики?
– Я думала. Понимаешь, Ванька Степика очень достает, а Мусю побаивается. А Степику мы бы туда пианино поставили, все равно Муся не играет.
– А новых куда?
– Новых! К нам в спальню, куда. Не знаю только, как ты выживешь. Но ты всегда можешь в мастерскую сбежать. Ой, я как подумаю: вдруг оба будут, как Ванька – мне прямо дурно делается!
– Да, нам тогда не жить. Слушай, а может… может, мне мастерскую снять? Или даже купить что-нибудь – на окраине недорого можно найти. Комната освободится.
– Ага, а в области – еще дешевле! Нет уж! Дома работай! А то мы тебя неделями видеть не будем, помню, как это было.
– Тоже верно.
– Еще красавиц каких-нибудь водить туда начнешь.
– Каких красавиц? Да я! Да никогда! Да я всегда! Без лести предан!
– Каких-каких! Натурщиц! Нет, мы рисковать не будем.
– Ну ладно тебе! Ты – моя главная натурщица, ты…
– Так, все! Ты согласен? Тогда я действую, да?
– Значит, мы лишимся большой детской? А где они играть будут? А гостей где принимать?
– Найдут где играть. И каких это гостей ты у нас видел в последнее время?! На кухне примем, там прибраться – места полно! И у тебя если бардак разобрать – то же самое. Вполне можно фуршет устроить – помнишь же, собирались там сначала?
– Какой бардак? – всполошился Леший. – Где ты видела бардак? Это рабочий порядок.
– Будет повод – в ресторан пойдем. Ну, что?
– Ладно, давай. Только – Марин, как-нибудь без меня, ладно? Я денег дам, а вы уж нанимайте, кого надо. А вообще надо думать, конечно, как дальше жить.
– Ладно, я еще с детьми поговорю, что они скажут.
Ваньке было, в общем, все равно – он любил всякие перемены, а когда Марина сказала, что он получит двухэтажную кровать, на которой они спали со Степиком, в свое полное распоряжение, радостных визгов и воплей было столько, что из мастерской пришел Лёшка – посмотреть, что творится. А Муся Марину просто поразила: ей казалось, что девочка у них избалованная, эгоистичная, а первое, что сказала Муся – и ее огромные карие глаза налились слезами:
– А как же бабушка? Я же за ней присматриваю! Она же старенькая!
Но потом призналась шепотом, что ей хочется в отдельную комнату:
– Мама, бабушка так храпит. Но она не обидится?
Бабушка не обиделась, а вздохнула с облегчением.
Степика Марина оставила напоследок – это был трудный разговор. Она позвала его в спальню, чтобы поговорить спокойно: спальня и мастерская – в эти комнаты детям вход был решительно запрещен. Мастерскую Лёшка вообще стал запирать, после того, как маленький Ванька устроил там полный разгром – Марина до сих пор ежилась, вспоминая, как орал Леший. Под раздачу попали все – и было за что. Ванька ревел в голос, бабушка кричала на Лёшку, Марина металась, пытаясь успокоить всех сразу, и только Муся стояла молча, хотя губы у нее дрожали. Стояла-стояла, а потом подошла к отцу, которому доставала только чуть повыше колена, и с размаху саданула ему кулачком по этому самому колену! Лёшка взвыл – она попала по нервному центру – и, шипя от боли, запрыгал на одной ноге, а Муся, глядя на него снизу, сказала сердито:
– Папа, немедленно прекрати кричать на Ванечку. Он же маленький. Он не понимает!
Они все так и разинули рты – больше всех удивился сам Ванька, которого Муся, как и положено старшей сестре, немилосердно дразнила и донимала. Потом дружно захохотали, не сдержавшись – уж больно смешно это выглядело, а Муся заплакала, решив, что смеются над ней, и Лёшка долго утешал ее, нянчил и целовал. Ванька, тут же обо всем забывший, умчался крушить что-то в детской, а Марина с бабушкой долго еще смеялись на кухне, вспоминая эту замечательную сцену.
Запирать спальню они тоже сообразили не сразу, и только когда все тот же Ванька ворвался к ним в самый неподходящий момент, осознали: прощай, вольная жизнь! Ванька, слава богу, ничего не понял, но задавал вопросы, и бабушка долго ворчала на них, а Марина с Лёшкой только переглядывались да втихомолку посмеивались:
– Не думают о детях, нет, не думают, один секс у них в голове, ни стыда ни совести, уж не молоденькие, а туда же, мало вам, уже двоих настрогали, еще третьего чужого взяли, нет, все стараются, стараются…
Марина рассказала Степику про отдельную комнату – он молчал, опустив голову.
– Тебе не нравится эта идея? А как бы ты хотел?
Не поднимая головы, он спросил:
– А разве я все время буду у вас жить?
У Марины защемило сердце.
– Я как раз хотела с тобой об этом поговорить! Как ты посмотришь, если мы тебя усыновим?
– И я буду вашим сыном? Совсем вашим? Родным?
Увидев его глаза, Марина затосковала:
– Да, ты будешь нашим родным сыном. Только это не сразу устроится, очень много всяких бумажек надо оформить.
– И Алексей Михайлович тоже хочет меня усыновить?
– Да, очень! Он тебя любит. Степик? Тебе не нравится Алексей Михайлович?
– Он мне вообще-то нравится. Только я знаю, что он сделал.
– Что он сделал?
– Он тебе изменил. С Кирой.
Вот оно что…
– Откуда ты знаешь?
– Я слышал, как Кира Миле рассказывала. Я случайно слышал, я не подслушивал. И я никому не рассказывал, честное слово.
«Господи! – подумала Марина. – Как долго еще будет нам аукаться этот Лёшкин роман?»
– Я думаю, он тебя предал. И я не понимаю, как ты могла простить его.
– Я люблю его. Очень люблю. Я без него жить не могу. И он раскаялся. Да, он сделал мне очень больно. Но себе – тоже. Мы с ним – одно. Он меня тоже очень любит. Понимаешь?
– Если любишь, не предашь.
Марина вздохнула: «Черт тебя побери, Леший! И я еще тебя защищаю! Вот попробуй, поговори с ребенком о любви и предательстве! Это еще хуже, чем о сексе».
– Ты знаешь, мужчиной быть очень трудно. Женщиной тоже, но по-другому. Мужчины устроены иначе…
– Я знаю.
– И есть такие вещи, против которых мужчины не могут устоять, даже если честно пытаются. Это трудно, понимаешь? Повзрослеешь, поймешь. Так что ты думаешь про усыновление?
Степик молчал, потом взглянул Марине в глаза:
– Я очень этого хотел бы. Очень! Но как же папа Толя? Он будет переживать. Мне его жалко. Пусть я у вас живу, а он останется опекуном, так можно? Все равно недолго осталось, четыре года – и я совершеннолетний. Ты не обидишься?
– Не обижусь! Я поговорю с Анатолием, хочешь?
– Ладно…
В конце августа позвонила Мила – мы приезжаем, мы соскучились, и у нас сюрприз! А потом трубку взял Анатолий:
– Как ты там, сестренка?
– Все хорошо. Я двойню жду, ты знаешь? Скоро уже.
– Значит, все у вас нормально? Ну, и слава богу. В гости придете?
– Придем, конечно! А что за сюрприз у вас?
– Увидите.
Марина не знала, что и думать, а Лёшка разворчался:
– Куда мы пойдем, зачем! Ты вон вся, как дирижабль! Сидела бы дома…
– Ну, Лёшечка! Я сто лет никого не видала, соскучилась.
– Соскучилась она…
– Леший! Прекрати! Мы все сто раз обсуждали, и вообще, пора тебе с ним помириться.
Анатолий прислал за ними машину – огромный лимузин, и Леший смягчился: наконец выпью как человек! Съехались все почти одновременно, толпились при входе, обнимаясь и разглядывая друг друга: Марина с Лёшкой и детьми, Юлечка с Илюшей и Митей, Мила, а Аркаша пришел позже всех. Киры видно не было, и Анатолий не показывался, а Мила держалась с видом заговорщицы. Наконец, когда все прошли в гостиную с портретом Валерии – каждый, входя, косился на картину, появился и Анатолий:
– Боже, какая ты огромная!
– И я рада тебя видеть!
Они поцеловались, Анатолий протянул Лешему руку, тот, помедлив, пожал. Марина подошла к портрету и вздохнула: Валерия… Вдруг Лёшка за ее спиной ахнул, но, когда Марина хотела обернуться, не дал ей это сделать.
– Да что ты держишь меня, пусти!
– Подожди минутку, сейчас… Ну, Анатолий! Хоть бы предупредил…
– Да что там?
– Марин, ты только не волнуйся, но она – просто копия Валерии!
– Кто – она-то?
Марина повернулась и остолбенела: рядом со счастливо улыбающимся Анатолием стояла… Валерия! Молодая, в элегантном платье, волосы уложены в греческий узел… Марина даже оглянулась на портрет, и ей показалось, что та Валерия удивленно приподняла бровь.
– Вот, прошу любить и жаловать – моя жена, Франсуаза!
– Франсуаза!
Все обомлели, только Мила смеялась, глядя на их лица.
– Пойду-ка я сяду, пожалуй…
– Ты как, ничего?
– Все нормально, просто я удивилась. Когда же он успел жениться-то? С ума сойти!
Марина видела, что Лёшка повеселел – еще бы, соперник женился, да еще по любви! То, что Анатолий влюблен, было просто написано на его сияющем лице – он даже помолодел.
– Где же он ее откопал? – удивился Леший. – Слушай, а неужели у меня такая же идиотская физиономия, когда я…
– Еще хуже! – радостно сказала Марина.
– Ну, как вам наш сюрприз? – Мила прибежала за впечатлениями.
– Хорош сюрприз! Вон, Маринка чуть не родила!
– Да ладно тебе! Не слушай его. Откуда вы взяли-то эту Франсис?
– Франсуазу! Это я их познакомила! Папа так изумился!
– Я думаю!
– Она куратор в Лувре, мы случайно в музее встретились, и я прямо обомлела, как увидела! Правда, на маму похожа?
– Да, очень…
– Она милая, вот увидишь! Ладно, я пойду к Юлечке.
– А где Кира-то? – не выдержав, спросила Марина, но Мила только махнула рукой: – А, не спрашивайте!
Подошел Анатолий, и Марина еще издали начала улыбаться – настолько он был не похож на себя прежнего.
– Ну, как тебе моя-то?
– Толь, я так рада за тебя, просто слов нет! Только…
– Похожа на Валерию, да?
– А тебя это не смущает?
– Ты знаешь, когда я первый раз ее увидел – просто чуть не умер. Милка подстроила, представляешь? Чуть до инфаркта отца не довела! Но потом отдышался, присмотрелся – ты знаешь, она совсем другая! Я теперь и не вижу сходства. Это внешнее все.
– Да, ты прав, – сказала Марина, присматриваясь к Франсуазе. – Она другая.
– Ты взгляни по-своему на нее, а? Пожалуйста!
– А что, не доверяешь?
– Доверяю! Просто… вдруг что увидишь, чего я не вижу.
– Да уж, ты в полном ослеплении! Ладно…
Марина вгляделась.
– Толь, все хорошо! Она светлая, искренняя, любит тебя, как ни странно…
– Ну, спасибо! Что ж, меня прямо и полюбить нельзя!
– Да не обижайся ты, я же шучу! Конечно, в тебя можно влюбиться, ну что ты! Только…
– Что?
– Она действительно – не Валерия. Ты ей нужен целиком и полностью.
– Марин, ну, что ты, в самом деле! Я теперь другой человек. Она мне тоже нужна. Очень. Ты знаешь, я оглядываюсь назад и думаю: «А жил ли я на самом деле?» Вот как сел тогда на мосту в машину Валерии, так и ехал все эти годы. А может, я – настоящий! – остался стоять на том мосту, понимаешь?
– Понимаю.
– Чужую жизнь прожил. Деньги эти, провались они! Деньги были, а счастья – не было.
– А теперь – есть счастье, да?
– Есть.
– Дай я тебя поцелую, что ли, а то заплачу сейчас…
– Нет, Марин, ты прости! А то она ревнивая.
– Ревнивая! – Марина засмеялась. – Так тебе и надо!
И Анатолий засмеялся. Смутился, но засмеялся. Он действительно был счастлив. Эту европейскую поездку он придумал от полного отчаянья, надеясь, что отвлечется, а дочерей взял просто потому, что совершенно не мог быть один, хотя сразу об этом и пожалел – особенно о том, что не оставил Киру в Москве. С Кирой Анатолий просто не знал что и делать, а Мила, к его удивлению, совсем его не боялась и очень хорошо понимала, только порой смотрела такими глазами, словно это она – мать, а он отбившийся от рук сын-подросток. Анатолия это забавляло и трогало, но разговоры с дочерью он выдерживал с трудом: Мила была так непосредственна и искренна, как будто ей не двадцать лет, а пять, да и он совсем не привык к откровенности. В один из вечеров Мила разыскала его на терраске отеля, где он в одиночестве потягивал коньяк, любуясь крышами Флоренции на фоне заката.
– Папа, ты опять пьешь?
Мила села рядом и схватила из тяжелой керамической тарелки большую желтую грушу. Она долго задумчиво рассматривала отца, впиваясь крепкими молодыми зубами в истекающий соком грушевый бок, потом произнесла:
– Знаешь что? Тебе нужна женщина.
Он чуть не подавился и вытаращился на дочь в полном изумлении:
– Да что ты такое говоришь?
– Тебе надо снова жениться. А то ты сопьешься. Правда, папа! Ты не думай, я все понимаю. Мама… она была… удивительная. Но она же не любила тебя?
– Откуда ты это взяла?!
– Папа! Она ведь и нас очень мало любила. Я не понимала, долго. А когда пришла Марина…
Анатолий вздохнул.
– Марина нас любила – меня, Степочку, даже Киру! А ведь мы ей – никто. Знаешь, мне раньше казалось, я влюблена в Алексея!
– Господи, и эта туда же, – пробормотал Анатолий, наливая себе еще коньяку. Мила покосилась, но ничего не сказала.
– А потом поняла: я в них обоих влюбилась, понимаешь? Они же были как… как инопланетяне среди нас!
– Это мы – инопланетяне.
– Ну да. И по сравнению с ними у нас в семье так холодно. Стужа просто. Ты подумай, ладно? Найди себе кого-нибудь, ты же еще такой молодой! Только кого-нибудь… теплого. Как Марина.
– Так, все! – решительно сказал Анатолий, который совершенно изнемог от этого разговора.
Ближе к утру он вдруг встал, вышел на балкончик, постоял, глядя на ночную улицу: что-то было не так, что-то изменилось в нем самом. Анатолий вдруг осознал, что он в Италии, во Флоренции – как будто второй раз проснулся. Он чувствовал себя легким, как воздушный шарик, готовый лететь по воле ветра, и ему на самом деле хотелось лететь: лететь, бежать, спешить навстречу – чему, кому? Навстречу самой жизни. Заснуть он не смог, оделся и вышел в город. Была несусветная рань. Он прошел пешком полгорода и к рассвету поднялся на Пьяццале Микельанджело, встал перед парапетом и взглянул на раскинувшийся по обоим берегам реки город, лежащий, как драгоценность, на синем бархате пологих Тосканских гор…
А через два месяца, в Париже, Мила привела ему Франсуазу. Анатолий сидел в уличном кафе и лениво смотрел на цветущую напротив сакуру – начало апреля, а у них все цветет, у этих лягушатников. Услышав радостный голос Милы и французское приветствие, он повернул голову и увидел… Валерию, молодую и прекрасную. Увидел и потерял сознание. Очнулся от того, что Мила трясла его за плечи. Француженка смотрела на Анатолия во все глаза и что-то встревоженно щебетала. Как он мог подумать, что она похожа на Валерию – эта, как же ее… Флоренс?! Ничуть не похожа! Просто… Просто это – его женщина. Вот и все. Глядя прямо в голубые глаза «Флоренс», он твердо сказал:
– Ты должна быть моей женой. Милка, переведи ей.
Потрясенная Мила что-то затарахтела по-французски, но та, похоже, и так все поняла, потому что страшно покраснела и спросила у Анатолия:
– Êtes-vous sûr?
– Да, уверен. Как тебя зовут?
– Вы не знаете, как меня зовут, и хотите жениться на мне? – перевела Мила ответ взволнованной француженки.
– Да.
Франсуаза смутилась еще больше и схватилась за соломинку в коктейле, но не выдержала и посмотрела на него исподлобья, нервно улыбнувшись.
– Пап, ну, ты даешь! Я надеялась, что ты… Но не с такой же скоростью!
– Где ты ее взяла?
– В Эрмитаже! Ой, в каком Эрмитаже – в Лувре! Она там…
– Скажи ей, что я не сумасшедший.
– Боюсь, не поверит…
Мила повернулась к Франсуазе, и они некоторое время быстро щебетали по-французски, поглядывая на Анатолия. Увидев, как Франсуаза ахнула и взглянула на него с состраданием, Анатолий сморщился:
– Мил, ты лишнего-то не говори!
Потом ему надоело, он встал, выпил залпом ее коктейль вместе с какими-то листочками, выплюнув захрустевший на зубах лед. Взял Франсуазу за руку и потащил за собой – она пискнула и еле успела схватить сумочку, а Мила что-то кричала им вслед и смеялась. Целый день они бродили по Парижу, взявшись за руки, говорили на дикой смеси трех языков, пили кофе, ели на ходу длинные французские бутерброды и мороженое, потом, окончательно устав, рухнули на первую попавшуюся скамейку, и Анатолий, наконец, поцеловал… господи, ну как же ее зовут-то?! Поцеловал и заглянул в глаза:
– Вот видишь, какая ерунда получается…
И Франсуаза повторила за ним, наморщив лоб:
– Ерюнда?
– Ага! – Он еще раз ее поцеловал, а потом вскочил и опять потащил за собой. Лихо свистнув, поймал такси на углу улицы и отвез в отель, где они двое суток не вылезали из постели. Проснувшись неизвестно когда – что это: утро, вечер, день, ночь, он так и не понял – Анатолий с удовольствием рассмотрел ее сонное личико, потом нежно позвал:
– Фрося! Фро-ося…
Она потянулась и открыла один глаз:
– Фросья? С’est moi?
– Это ты. Поедешь со мной в Россию? В Москву?
– Moscou?! – Она открыла второй глаз. – Oui!
У Анатолия пересохло в горле – он вдруг забыл все слова. Сказать то, что он хотел, по-русски – было очень страшно; как это будет по-французски, он не помнил; а потасканное английское «I love you» не отражало и десятой доли того, что он чувствовал. Он нервно улыбнулся, а потом вдруг произнес и сам страшно удивился – итальянского он и вовсе не знал, но это был именно итальянский:
– Ti amo! – и добавил, покраснев: – Сara mia! Mia bella…
Франсуаза ахнула и вся расцвела, а потом смешно сморщила нос и с трудом выговорила, сначала беззвучно пошевелив губами:
– Лью-блью те-бья! Так? Je t'aime!
И он ответил:
– Только так.
И вот теперь Анатолий смотрел на улыбающуюся Марину и сам себе поражался: как это все с ним случилось?! Да еще так быстро! И что теперь делать? Что ему делать с Фросей-Франсуазой, он хорошо представлял, но как быть с самим собой, совершенно новым и неизвестным, он не очень понимал. Марина все это видела и умилялась: бывший «бронированный сейф» вдруг оказался живым и трепетным существом! «Он как подросток в первой любви», – подумала Марина и погладила его по голове, а Толя поцеловал ей руку.
– Слушай, а ты не мог бы с Лёшкой помириться?
– Да мы вроде как не покусали друг друга.
– Ты понимаешь – совсем помириться! Я знаю, он тоже этого хочет, но ему первому начать трудно. Пожалуйста, для меня!
– Трудно ему! А кому легко? Ладно, – Анатолий поднялся. – Чего не сделаешь для любимой сестры, да еще такой беременной.
– Толь, а где Кира-то?
– Понятия не имею! Всю душу мне вынула эта девка!
Марина сидела, наблюдая за перемещениями гостей. Лёшка принес ей соку и каких-то кругленьких штучек: «На, ты любишь всякое такое!» – а сам ушел к детям, которые развлекались в большом зале, разбирая подарки. Франсуаза улыбалась ей издали и, наконец, села рядом. Они еще поулыбались друг другу, потом Франсуаза сказала, очень мило картавя:
– Мы можем говорить, да? Я понимаю хорошо, говорью плехо. Русски язык очьень трюдны!
– А как вы говорите с Толей?
– О! English! А ты есть… sœur? Сестра, да?
– Да, сестра. Не родная, но сестра.
– Ах, так трудно! Я совсем запута́ться… запутыва́ться… Так много дети, parenté…
– Ничего, постепенно разберешься!
– Я… absolument seul! Никого нет!
– Совсем одна?
– Есть maman, но она в Amérique! Она… se marier… замужем! Выйти там замужем! quatre…
– Что, мама четвертый раз вышла замуж?!
– Да! А я… один раз… первый… pour la première fois de la vie! У меня был… avoir un flirt… два раз, но это все не то, vois-tu?
Франсуаза так волновалась, так старалась правильно говорить и так напрягалась, слушая русскую речь, что Марине стало ее жалко: бедная, ничего не понимает – куда попала, кто эти люди! Марина видела, какая она – словно журчащий лесной ручеек: вся переливается и дрожит внутри. И она… Она – своя. Да. Она полна сострадания, нежности, тепла. Повезло Анатолию. Наконец – повезло. И подняла глаза на портрет – прости, Валерия! Франсуаза кивнула на Маринин живот и спросила:
– Это… jumeaux? Twins? Это будет два?
– Да, двойняшки!
– Двой… нья… нет, не сказать! Совсем скоро, да?
– Да, в октябре!
– D'octobre! Ты бояться? Боится?
– Нет, не боюсь. У меня уже есть двое детей, я знаю, как это. А ты боишься?
– Я?!
– Какая у тебя неделя?
– Как ты… узнавать? А, Толья! Нет?!
– Нет, он не говорил. Я сама вижу.
– О! Ты как она, да? – Франсуаза показала на портрет. – Толья рассказать мне… рассказыва́ть. Я очень… ressembler à Valery? Да?
– Похожа, да… но…
Марина, близко разглядев Франсуазу, поняла, о чем говорил Анатолий: она была настолько другая по темпераменту, складу характера, по менталитету, что внешнее сходство переставало замечаться очень быстро. И глаза у Франсуазы были голубые, а светлые волосы – крашеные.
– А как ты думать… Ты же его знать, Толью? Как ты думать, он… меня выбрать… только потому… что я… как она, нет?
Глаза у нее стали наполняться слезами, и Марина улыбнулась: господи, сколько же ей лет? А Толе-то сколько? Пятьдесят? Пятьдесят пять?
– Я так не думаю. Я думаю – Толя тебя очень любит. Правда. Я это вижу. И ты на нее совсем не похожа. Внешне – да. Но внутри – ты другая. Понимаешь?
Марина старалась говорить короткими фразами, чтобы Франсуаза все поняла – та кивала на каждое ее слово.
– J'y suis! Внутри – это… âme? Soul?
– Душа, да. Другая душа.
Франсуаза показала на свою голову:
– Может быть, мне не надо быть… blonde? Я сама… иметь… cheveux châtains…
– Попробуй! А скажи, как девочки – приняли тебя? Мила? Кира?
– Да, Мила – да! Кира… Это… трудно. Il m’en coûte d’en parler…
– Понятно. Жаль. Франсуаза, могу я спросить, сколько тебе лет?
– À moi trente cinq ans! Thirty-five.
– Тридцать пять?
– А что? Ты думать, это мало для Толья? У нас с ним много… différence d'âge? Да?
– Я думаю, что для настоящей любви – как у вас с Толей – никакая разница в возрасте не помеха.
– J’y suis. Настоящий, да! Véritable льюбов. Merci, merci bien. Но где же он? Толья?
– Пойдем поищем…
Марина устала, и ей захотелось домой.
Пока они разговаривали с Франсуазой, их мужья тоже наводили мосты друг к другу. Анатолий сам подошел к Алексею – тот слегка напрягся, потом оба засмеялись.
– Я тебя еще не поздравил, – сказал Анатолий. – Волнуешься?
– Ужасно.
– Когда Валерия рожала, я напился. А ты вроде бы с Мариной был? Герой!
– Ну да, Ваньку вместе рожали. Герой – тот еще. Опозорился, сознание потерял.
– Не-ет, я так даже и не затевался. Слушай, а пойдем-ка выпьем, у меня такой коньяк есть! А как тебе моя?
– Красавица! Только уж больно похожа! Как ты это выносишь? Я бы не смог…
– Да она не так и похожа, это мы для вас выход устроили, а пострижется, свой цвет вернет – совсем будет другая! А с другой стороны… Ты знаешь, у меня такое чувство, что судьба мне второй шанс дает, понимаешь? Дубль второй! Ведь я так Валерию… А, ладно! Выпьем!
Они выпили и посмотрели друг на друга, усмехнувшись: ну что, мир?
– Ты прости меня, – сказал Лёшка, сам удивляясь, как легко эти слова сошли с языка. – За Киру прости. И за Марину.
– Да ладно, кто старое помянет! И ты меня прости – я ведь серьезно к ней подъезжал, к Марине-то! Да и кто бы удержался – такая женщина! Ты же меня поймешь, как мужик мужика?
– Ну да, – сказал Лёшка. – Как не понять. А ты меня поймешь, если я к твоей Франсуазе начну подъезжать? Как мужик – мужика?
– Только попробуй!
– А, не нравится!
Анатолий насупился, но потом, глядя на смеющегося Лешего, тоже засмеялся.
– Ладно! Забудем! – и налил еще.
– Хороший какой коньяк-то…
– А ты думал! Плохого не держим. А хочешь, закурим? У меня такие сигары есть! Ты таких небось и не курил никогда!
– Да я вообще никогда сигар не курил.
– Слушай, – Анатолий вдруг улыбнулся счастливой, совершенно мальчишеской улыбкой. – Моя-то! Тоже беременна, представляешь!
– Когда же вы успели?
– А, так все быстро завертелось! Пацана мне хочется, мальчишку! А то от этих девок с ума сойдешь! Милка еще туда-сюда, а Кира твоя…
– Да никакая она не моя! Что, всю жизнь будешь носом тыкать?!
– Ну ладно, прости! Я теперь понимаю – ты не особенно и виноват, она кого хочешь наизнанку вывернет. Что она вытворяла!
Тут Марина с Франсуазой наконец обнаружили своих мужей:
– А накурено-то! Фу! Лёш, и ты куришь? Ты же знаешь, меня тошнит от запаха табака!
– Все-все-все!
Анатолий побежал открывать окно, а Леший старательно замахал рукой, разгоняя дым.
– Ой, а напился-то!
– Марин, ну в кои-то веки! Мы с Толей…
– Вы с Толей! Вижу, какие вы с Толей…
– Ну, Мариночка, сестренка! Да не ругайся! Мы так хорошо посидели! Дай я тебя поцелую!
– Толья!
– Так, Франсуаза, забирай своего, а мы поехали домой!
– Пока!
– Пока, брат!
Марина только качала головой, глядя, как два бывших заклятых врага обнимаются и хлопают друг друга по спинам. Потом, с трудом собрав всех детей и все подарки, долго толпились в холле, одеваясь – Юля тоже собралась уходить, а Аркаша остался. «Что-то она мрачная – подумала Марина, – надо бы с ней поговорить». Ванька, как всегда, вопил, Лёшка сердился, Анатолий о чем-то разговаривал со Степиком, тот кивал, Франсуаза устало улыбалась, и Марина мимоходом сняла у нее начинающуюся головную боль…
– А вот и мы!
Дверь эффектно распахнулась, и все замолчали: на пороге стояла Кира, а у нее за спиной маячил какой-то растерянный мужчина, гораздо старше ее по виду. Марину замутило, когда она разглядела Киру, а от мгновенно протрезвевшего Лешего, стоящего рядом, пахнуло такой яростью, что она тут же взяла его за руку: Кира была одета, накрашена и подстрижена точно так же, как когда-то Марина – в тот памятный рождественский день, когда они страшно поссорились с Лешим. Разноцветные волосы, черные брючки, макияж…
– Знакомьтесь – это мой муж! Будущий! Да, козлик?
Козлик несколько побледнел – он явно не ожидал увидеть такую толпу народа, таращившегося на него в изумлении. Через мгновение все пришло в движение: Анатолий увел Франсуазу, Юля – детей, Марина посмотрела Кире в глаза, ничего там не увидела – хорошо закрывается! – и тоже пошла к выходу. А Леший попался: Кира подошла совсем близко – «козлик» растерянно топтался на пороге – и спросила:
– Рад меня видеть?
– Нет.
Кира засмеялась:
– Да ладно! Смотри, какая я хорошенькая! Может, вспомним молодость?
– Знаешь что! Пошла ты! Дай пройти!
– Ты смотри не плюй в колодец, Лёшенька. А то Марина тебе теперь не скоро даст. А я – вот она! Пригожусь.
– А, твою мать!
Он выскочил, как ошпаренный, и матерился всю дорогу до машины – бежал по лестнице, чтобы пар выпустить. Марина взглянула на него внимательно, но ничего не сказала.
– Смотрю, помирились вы с Толей? – спросила Марина у Лешего, когда отъехали.
– Да, он нормальный мужик, – и Леший засмеялся, не очень, правда, весело.
– Чего ты?
– Ты представляешь? Он ее Фросей называет!
– Кого, Франсуазу?
– Ага! Фрося!
Помолчали.
– Марин, что это с ней такое, а?
– С Кирой? А что там у вас было?
– Да ничего не было. Пыталась подъехать. Нет, какая сучка!
– Лёш, не ругайся.
– Да не могу я! Ты ее видела? Она же нарочно!
– Нарочно. Не знаю, что с ней. Она не дала мне увидеть. Хорошо умеет закрываться. Мне так обидно, она же… она же другая была, я видела! Я тогда в Костроме поправила ее немножко, она лучше стала, и потом мы почти подружились. Что такое…
– Марин, ты меня прости, но в этом есть даже что-то противоестественное, чтобы ты – с ней! – дружила.
– Но ты же сам тогда видел – она изменилась!
– Ну да, прощения просила. Что ж это, вранье было?
– Не знаю…
Дверь им открыла Ксения Викентьевна, вид у которой был слегка встревоженный. Она топталась рядом, пока Леший помогал Марине раздеться, и явно не знала, что делать.
– Что-то случилось?
– Вы меня простите, но у нас гостья!
– Кто еще?
– Пришла девушка, мне незнакомая, но… Она сказала, что дочь Алексея Михайловича! И Лариса Львовна подтвердила, что есть дочь! Но не признала, правда. Я не могла не впустить! Она плакала!
– Рита?! – изумился Леший. – Откуда она взялась?