Марина не сильно изумилась – в отличие от мужа она давно знала, что Рита в Москве. После отъезда Стеллы с Ритой в Америку они виделись всего пару раз. Вернее, Леший пару раз, а Марина однажды, когда Стелла приезжала повидаться с матерью. Рите было тогда десять лет, и она изменилась довольно сильно – примерно как Марина и ожидала. Потом Леший виделся с Ритой, когда ездил в Штаты. Ей уже исполнилось пятнадцать, и Леший на Маринины расспросы только махнул рукой – не трави мне душу!

И вот где-то полгода назад Стелла с Ритой приехали вступать в наследство, оставленное Жанной Трофимовной, матерью Стеллы, хоронить которую пришлось Марине с Алексеем – тогда Стелла приехать не соизволила. Наследство было хорошее – огромная квартира в старом доме на Комсомольском проспекте. Стелла через какое-то время уехала, а Рита уперлась и осталась. Обо всем этом Марина узнала только в мае: позвонила соседка Жанны Трофимовны, тетя Люба, которая присматривала по просьбе Марины и за Жанной, пока та была жива, и за квартирой: «Ой, Мариночка, приезжайте, Христа ради! Что творится, не передать!» Марина была уже на пятом месяце, чувствовала себя неважно, но поехала, ничего не сказав Лёшке: сначала надо было разобраться.

Марина позвонила – дверь открыл парень с синими дредами. На ногах он стоял нетвердо. Марина отстранила его и вошла. Мебели в квартире почти не осталось – в свое время Жанна Трофимовна пропила все что могла и квартиру-то сохранила просто чудом. Грязь была вокруг неимоверная: пустые бутылки, окурки, засохшая блевотина в углу, использованные шприцы… В одной комнате на разломанном диване спали молодые люди непонятного пола и возраста, в другой тискалась какая-то парочка, на кухне тоже кто-то был, еле видимый в сигаретном дыму. Орала и грохотала музыка. Риту Марина нашла в ванной: совершенно пьяная, та сидела на стиральной машине с бутылкой пива в руке, а в сухой ванне лежал голый парень в наушниках и курил. Марина сняла с него наушники:

– Встал, быстро! Пошел отсюда!

Парень вылез из ванны и, прикрываясь полотенцем, ушел.

– А ты сиди здесь! – отобрала у Риты пиво и пошла по квартире, сгоняя весь народ в большую комнату и по дороге вырубив музыку.

– Тихо! – Все мгновенно замолчали. – Вы, там! Быстро встали! Стоять и слушать меня!

Они таращились на Марину с ужасом, а она с трудом превозмогала тошноту:

– Значит, так. Сейчас вы все уйдете отсюда навсегда. Вы забудете и этот адрес, и телефон, и кто такая Рита тоже забудете. На счет «три». Раз, два…

Марина устроила Риту в специальную клинику – слава богу, она хоть не кололась! – и наняла мастеров привести квартиру в порядок. Позвонила Стелле, но та только порыдала в трубку: «Я ничего не могу с ней поделать!» Из клиники Рита вышла в середине июня и три месяца не объявлялась – тетя Люба сообщала, что в квартире тихо, Рита компаний не водит и сама ведет себя прилично. Вроде бы. Марине было не до нее – поздняя двойная беременность давалась тяжело. Лешке она не стала ничего рассказывать, и вот – пожалуйста! Явилась – не запылилась. Рита встала им навстречу и тут же зарыдала, по-детски распустив губы:

– Па-апочка-а… Прости-и меня… Я беременна-а… Папочка, помоги мне!

Леший так и сел:

– Это что ж такое?! Все бабы как сговорились! И эта туда же! Тебе еще восемнадцати нет! О чем ты думала?! Мать знает? Кто он?! Отец ребенка?

Марина сразу поняла, чем это известие грозит ее семье, и ушла в спальню, не в силах слушать дальнейшие разборки отца с дочерью. Она увидела, что Рита уже знает, что не родная Алексею, но не собирается в этом признаваться. Увидела Марина и другое: Рита понятия не имеет, кто отец ребенка! Какая-то компания, очередная пьянка. Марину опять затошнило. Леший наорался и смирился – а что было делать? К матери Рита категорически отказывалась ехать. А то, что девчонка одна не справится, было понятно всем. Лёшка пришел к Марине:

– Прости меня, это я виноват! Мой крест, а тебе приходится…

– Ну конечно! Лёш, только ты сейчас сам ею занимайся, я не могу.

И Леший занялся, очень решительно: Марина слегла на сохранение, Риту он тоже устроил в клинику – отдохнуть, подлечиться, а сам занялся ремонтом квартиры – опять надо было все менять. Ему же пришлось объяснять все детям: Муся с Ванькой были слишком маленькие, когда приезжала Рита, и совсем ее не помнили, так что новоявленная сестра явилась для них большим сюрпризом и потрясением: оба сразу ее невзлюбили. Степик отнесся к Рите сочувственно – почти ровесники, они быстро нашли общий язык. Впрочем, Степик, которого теперь чаще называли Стивеном, мог найти общий язык с кем угодно, настолько был обаятелен. Ему одному Марина рассказала всю правду о Рите, зная, что тот не проболтается.

Когда Марина вернулась домой с близнецами, она не сразу разобралась, что где: Леший освободил мастерскую и разделил ее раздвижной перегородкой, превратив таким образом в спальню, совмещенную с детской – с Совятником. Круглолицых, глазастых и щекастых малышей он сам и прозвал Совятами, это прижилось, и прошло несколько лет, пока повзрослевшие близнецы обрели каждый свое собственное имя: Сонечка и Санечка.

Картины развесили по всему дому, оставшиеся Лёшка переправил в галерею: писать маслом он собирался в мастерской при галерее, а дома оставил только графику. Заодно окончательно разделили перегородкой комнаты Муси и Ваньки, превратив их в отдельные, и сделали звукоизоляцию у Стивена, чтобы он мог спокойно играть на фортепьяно, никого не тревожа: уже давно было ясно, что Степику прямая дорога в консерваторию. Ксения Викентьевна обитала вместе с бабушкой – за Ларисой Львовной нужен был постоянный присмотр, и Скороговорка совсем переселилась к Злотниковым, отдав свою квартиру племяннице. Она даже отказалась от платы: «Я у вас и так живу на всем готовом!» Так что Марина все время что-нибудь ей дарила: дорогой кофе, конфеты или шали, которые Ксения очень любила.

В бывшей спальне Марины и Лешего обосновалась Рита. Она плохо переносила беременность, капризничала, лисой вилась вокруг отца, заставляя ревновать Мусю, и грубила Ксении Викентьевне, которая скоро отказалась иметь с ней дело, так что Марине пришлось объяснять Рите: «Скороговорка не прислуга, а член семьи». Муся ревновала Риту и к Стивену, который был ровен и приветлив с обеими, никому не отдавая предпочтения. Марина постоянно успокаивала то Ксению, то Мусю, то разбиралась с Ритой, которая оказалась страшной неряхой. В общем, атмосфера в доме постоянно напоминала предгрозовую, и, если бы не Стивен, которому шел уже пятнадцатый год, Марина бы не справилась, так она уставала: все-таки возраст давал себя знать. Степик взял на себя старших детей, хорошо умел отвлечь Риту, а порой ему даже удавалось слегка вправлять ей мозги. В конце февраля появился на свет третий «Совенок», которого Рита назвала в честь отца – Алексеем, но все сразу стали звать его Лёсиком.

– Какой он совенок! – говорил растроганный Лёшка. – Настоящий цыпленок!

И правда, маленький белесый мальчик был похож на цыпленка, а хохолок на макушке торчал гребешком. Молока у Риты не было, и Марина стала кормить еще и Лёсика – ей казалось, что целый год она только и делала, что спала, ела и держала у груди какого-нибудь младенца! В отличие от боевых Совят, напоминавших Ваньку в младенчестве, но все-таки не таких «оглашенных», как говаривала бабушка, Лёсик рос тихим и покладистым: никогда не плакал, покорно шел ко всем на руки и любил играть, обожая строить невероятные башни из кубиков.

Рита постоянно бросала сына на Марину, и той порой казалось, что Рита сына боится. Ну ладно, когда он был младенцем – Лёшка, вон, тоже боялся и подойти к Мусе! Но даже когда Лёсик немного подрос, Рита все равно как-то сторонилась его, а мальчик был таким милым и забавным! И ведь самой Рите явно не хватало тепла и любви – она страшно огорчалась, что бабушка Лариса ее не узнает и каждый раз спрашивает: «Кто ты, деточка?» Рита наткнулась на старого плюшевого медведя, которого Леший когда-то купил Марине, забрала его себе и даже спала, обнявшись с ним, а Марина недоумевала: «Зачем тебе игрушечный медведь, когда есть сын?»

С Мариной Рита держалась подобострастно, но на откровенность не шла. Она прекрасно поняла, что Марина не склонна жаловаться на нее отцу, и пользовалась этим. Очень хорошенькая, длинноногая, тоненькая, всегда стильно подстриженная и модно одетая, она обожала украшения и косметику, одна из всей семьи читала глянцевые журналы и смотрела бесконечные ток-шоу и сериалы. Рита ничего не делала по дому, просиживая все ночи у компьютера, а потом отсыпалась до полудня. У нее была масса друзей в Сети, она вела какие-то блоги, висела в аське и постоянно бегала на разные тусовки, причем красилась так, что Муся с Ванькой прозвали ее енотом: смотри, смотри – енот побежал!

– Рита, ну зачем ты так красишься! Ты сама по себе очень красивая! – пыталась урезонить ее Марина, а отец, раз увидев в боевой раскраске, завел Риту в ванную и умыл с мылом – та пищала и отбивалась: мыло попало в глаза. Рита никак не могла понять, почему отец, такой знаменитый, никогда не ходит ни на какие светские мероприятия, не дает интервью в журналы и не маячит в телевизоре! Да и Марина, по ее мнению, могла бы с большей выгодой пользоваться своими способностями, на которые сейчас был большой спрос: экстрасенсы и ясновидящие не сходили с телеэкрана. Сама Рита, как выяснилось, мечтала о славе: то пробовалась в манекенщицы, благо рост позволял, то в фотомодели. Она упорно лезла в камеру на разных гламурных тусовках, а один раз даже дала интервью, назвавшись дочерью художника Злотникова, и наговорила такого, что отец чуть было не выгнал ее из дому и запретил вообще открывать рот перед журналистами.

Изящные брови, точеный носик, слегка раскосые зеленые глаза – в ее внешности было что-то кошачье, а чуть припухлая верхняя губка придавала Рите капризный вид. Но в профиль становилось заметно, что подбородок слишком скошен назад, а носик выдается вперед, отчего в ней появлялось что-то хищное: уже не лукавая кошечка, а алчная крыска. Марине все время было не до нее, хотя и видела: есть над чем поработать. Взбалмошная, неорганизованная, самолюбивая, с кучей всевозможных комплексов, одинокая и несчастная Рита никак не могла найти общего языка ни с кем из семьи, кроме Степика. Отца она все больше раздражала: «Господи, вылитая мать!» – и в те редкие моменты, когда он бывал с ней ласков, Рита расцветала и потом еще несколько дней бегала с высоко поднятой головой, а Муся ревновала.

Живописью Рита совсем не интересовалась, даже отцовской. Читала она каких-то современных авторов, Марине совершенно неизвестных, часто по-английски и по-испански: проведенные в Штатах годы не прошли даром. Рита очень глубоко чувствовала музыку, хотя сама не играла и не пела – просиживала часами около Стивена, пока он занимался на фортепьяно, покорно выслушивая по сто раз одно и то же. Однажды она даже упала в обморок во время джазовой импровизации на фортепьяно и гитаре, которую устроили Стивен с Лешим – побелела и грохнулась на пол, на чем вся импровизация и закончилась.

А потом вдруг оказалось, что Рита – писательница! Она написала нечто, назвав это романом, хотя по объему тянуло на маленькую повесть, и не удержалась – показала Марине. Марина удивилась – она не ожидала от Риты ничего путного. Вещь была написана хорошо, хотя и слегка безграмотно: у девочки явно был талант, но не хватало элементарного образования. Но, несмотря на Ритин талант, повесть оставляла неприятное впечатление: это была история ее собственной жизни, фантасмагорически преображенная – Марина вспомнила Ритины детские сказки. Всех можно было узнать: и Лешего, и Марину, и Стеллу, и бабушку Жанну, но словно в кривом зеркале, а история Стеллы и Алексея была изложена таким образом, что Марина выходила главной злодейкой, разбившей семью. Весь текст был густо насыщен откровенной эротикой и ненормативной лексикой, а главная героиня, от лица которой шло повествование и в которой без труда узнавалась сама Рита, переходила из одной постели в другую так же легко, словно пересаживалась с автобуса на троллейбус. «Боже, неужели это все правда?!» – ужаснулась Марина.

– Ты папе показывала?

– Нет! – Рита смотрела на Марину с вызовом.

– И не показывай. Ему не понравится. Рита, зачем столько непристойностей и цинизма? Тебе двадцати еще нет, неужели ты так видишь мир, не понимаю!

Рита покраснела. Марина рассматривала девочку, как будто видела впервые – да и на самом деле у нее просто не было времени, чтобы приглядеться к Рите, а зря, как оказалось.

– Или ты что? Думаешь, этот эпатаж поможет тебе прославиться?

Марина всмотрелась внимательнее: ну конечно, так и есть!

– Значит, ты хочешь въехать в большую литературу не на белом коне, а на грязной свинье?

Рита надулась, но задумалась, и кое-что поправила в тексте, приведя его в более приличный вид. Алексей все равно пришел в ярость:

– Что за дерьмо у тебя в голове? О чем ты думаешь? У тебя ребенок, а ты такой… ерундой… занимаешься! – Леший употребил совсем другое слово, покрепче: Рита все чаще доводила отца до того, что он начинал материться. К счастью, весь текст он не прочел – хватило пары страниц, а то, пожалуй, и на самом деле выгнал бы ее из дома, узнав Ритину интерпретацию событий. Хотя версия была, конечно, Стеллина. Кроме того, Рита не нашла ничего лучшего, как назваться – в качестве автора – Маргаритой Злотниковой, тоже не без умысла, как поняла Марина.

– Как ты посмела поставить мою фамилию на этой порнографии. Только такого позора мне не хватало на старости лет. И думать не смей, иначе сам тебя к мамочке отвезу, пикнуть не успеешь.

Так что писательнице пришлось переменить имя автора на свое собственное: Рита Клэм – биологический папочка, сокративший свою фамилию «Климченко» на американский лад, ее таки признал и удочерил. Но как Рита ни приставала к Марине, чтобы та помогла ей с изданием, Марина отказалась напрочь: «Папа не одобрил, и я не стану в этом участвовать». Марина пыталась уговорить мужа, чтобы он рассказал Рите правду о разводе, но Леший сразу начинал яриться: «Ты что хочешь, чтобы я ей объяснил, какая ее мать шлюха?!» С тех пор Рита держалась с видом непонятого и обиженного гения, выставляя свои творения в Сети, где у нее нашлось множество поклонников, что и неудивительно.

А Муся, как оказалось, ревновала не только Риту. Марина долго ничего не замечала, пока вдруг не обнаружила случайно дочку, заливающуюся слезами: они только что купали Совят, и все вроде бы было нормально.

– Муся! Что такое? Что случилось? – Марина присела к ней на кровать, но Муся зарыдала еще пуще и зарылась лицом в подушку. – Да что ж такое-то? Мусенька?

– Ты меня совсем не любишь! – сказала девочка, и Марина растерялась:

– Как же не люблю, Мусенька? Что ты, детка?

– Да-а, – Муся подняла залитое слезами лицо, – ты никогда, никогда мне такие нежности не говоришь. А Совятам говоришь. Сюсюкаешься с ними. Целуешь! А нас с Ванькой только воспитываешь.

– Доченька, но они же совсем маленькие. И с вами я нежничала, когда вы маленькими были!

А сама вдруг задумалась: а правда ли это?! Марина чувствовала, что на самом деле как-то «рассиропилась» с Совятами, а со старшими детьми и времени не было особенно сюсюкать… Марина обняла Мусю и поцеловала:

– Девочка моя маленькая! Ну, как же я тебя не люблю, что ты! Понимаешь, когда ты родилась, я совсем еще ничего не умела! Это вы с Ванечкой меня научили, как мамой быть.

– Как это?

– Очень просто! Я училась вас понимать, заботиться, я очень старалась, правда. И всегда вас любила. Даже когда воспитывала. Как я могу вас не любить, когда вы оба мои кровиночки! И так на папу похожи! Ванька вон – вылитый отец! И у моей девочки папины глаза, любимые!

Муся прижалась к ней потесней:

– Мамочка! От тебя молоком пахнет…

– Я же кормлю, вот и пахнет. И тебя кормила, когда ты маленькая была, и Ваню. Ты такой крошечной родилась – папа даже боялся тебя на руки брать.

– Почему боялся?

– А вдруг что-нибудь повредит нечаянно у такой крошки. Котенок! Помнишь, как он тебя называл?

Муся заулыбалась:

– Помню! – но потом сникла. – Мама, а эта Рита… Она что, всегда будет с нами жить?

– Не нравится она тебе, да?

– Не-а! Она противная!

Марина вздохнула:

– Да, не очень приятная, правда. Давай мы попробуем ее пожалеть, а? У нее не очень легкая жизнь была. Ты-то под папиным крылом росла, вся в любви, а Рите такого не досталось. Папа Риту очень любил, но… Ему пришлось от них уйти. Да и мама Ритина… Она совсем на меня не похожа. Вот Рита и выросла, как бабушка говорит, сорняком придорожным.

– Мам, а почему так получилось? Что папа от них ушел? Из-за тебя? Он в тебя влюбился, да?

– Не совсем так. Это очень сложно все, постарше будешь, я расскажу.

– Я и сейчас пойму.

– Мусенька, это папина история, надо у него спросить.

– Он не расскажет! Мам, а как вы с папой поняли, что…

– Что любим друг друга?

– Ну да!

– Не знаю. Посмотрели друг другу в глаза и поняли.

– Я тоже так хочу. Чтобы взглянуть в глаза – и на всю жизнь.

– Только смотри внимательней, а то вдруг обознаешься.

– Мам, а вот Степик! Он тоже нам не родной, а… такой родной, правда?

– Степика ты любишь, да?

Муся покраснела.

– Ничего, ничего. Разве его можно не любить. Когда я Степика первый раз увидела, ему годика два, наверно, было. Такой милый! Я почему-то сразу к нему привязалась…

Марина даже заплакала, вспомнив, а Муся кинулась ее целовать. Действительно, Марина все время вспоминала маленького черного мальчика, такого одинокого в огромном роскошном доме Свешниковых. Каждый раз, бывая у Валерии, она старалась повидаться со Стёпиком, и он тянулся к ней. «Он дитя моего сердца, – думала Марина, – мой первенец!» И ей самой было странно, что совершенно чужой ребенок занял такую часть ее души: хотя Марина искренне говорила Мусе, что всех детей любит одинаково, это было не совсем так. Одинаково сильно – да! Но каждый из ее детей затрагивал особые стороны души, и материнская любовь к Мусе, Ване, Стивену, Совятам и Лесику словно имела свой неуловимый оттенок, для Марины вполне очевидный.

Муся от рождения была папиной дочкой – Леший ее обожал, и Марине было странно, что просто купающаяся в отцовской любви Муся страдает, как оказалось, от недостаточного материнского внимания. Ванька всегда был бабушкиным внуком – вылитый Лёшка, умилялась та, весь в отца. Совята оказались так крепко замкнуты друг на друга, что гораздо меньше зависели от Марины. Зато Стивен был весь настроен на Марину и понимал ее лучше остальных детей, а иной раз даже лучше Лешего.

Рита… Ее Марина не воспринимала, как собственного ребенка, и ничего не могла с этим поделать, как ни винила себя. Рита была целиком Лёшкина, а когда жила у Злотниковых перед Америкой, Марина сознательно старалась отстраняться, чтобы девочка не привязалась к ней слишком сильно – все равно придется расставаться, как ей тогда казалось, навсегда. Сейчас же у нее просто не было на Риту ни сил, ни времени, да и Лёшка очень болезненно воспринимал все Маринины попытки как-то помочь ему с дочерью: «Это мой крест!»

И только маленький Алёша, Лёсик… Это была Маринина боль. Он вызывал у нее очень сильные чувства – сильнее даже, чем в свое время Стёпик. Может, потому что она кормила его своим молоком. А может потому, что он был необычным ребенком, и это отмечали все: маленький не по возрасту, очень серьезный, он так смотрел на всех своими удивительными светлыми глазами, что становилось не по себе, как будто этот младенец знает что-то такое, что недоступно взрослым…

После разговора с Мусей Марина долго переживала, что недодала старшим детям любви и нежности, и даже спросила у Лёшки:

– Как ты думаешь, я хорошая мать?

– Ну, если ты плохая, то не знаю, кто и хороший.

– А я не слишком сдержанная?

– Что не квохчешь над ними? И правильно. Марин, не выдумывай! Они растут в любви, это главное. Мне Толя знаешь, что сказал? Вы, говорит, просто за столом сидите и разговариваете, а между вами любовь течет, как теплое молоко!

Марина все-таки – на всякий случай! – слегка «повысила градус» в отношениях со старшими детьми. Правда, это скоро превратилось в своеобразную игру – стоило Мусе чуть закапризничать, как Марина говорила, улыбаясь: «Кто моя любимая маленькая девочка?» – и Муся, краснея, смеялась: «Ну, ма-ама!» А Ванька только удивлялся и спрашивал у сестры: «Мусь, чего это с матерью?»

Но проблемы с Мусиной ревностью и Ритиными писательскими амбициями ни в какое сравнение не шли с тем, что происходило с Юлей – и происходило уже очень давно, совершенно неожиданно разрешившись весьма трагическим способом.

Марина возвращалась с прогулки – вместе со всем колхозом. Дело это было не простое: Ксения Викентьевна, Марина, трое малышей, две коляски: одна большая и другая – двойная прогулочная. Она снизу вызвала Ваньку, но тот пришел вместе с Митей – вдвоем они живо затащили все в лифт. Раздевая Совят, Марина заметила отголоски какой-то детской ссоры: крики, язвительный Мусин смех, потом выскочил красный Митя и исчез за дверью, натягивая на ходу куртку. Марина нахмурилась: она давно замечала, что Муся доводит Митю, а тот относился к ней очень трепетно с самого младенчества.

– Муся! Что там у вас?

Вышла Муся, тоже розовая, но с самым невинным видом:

– Ничего.

Но Ванька, высунувшись в дверь, тут же заложил сестру:

– Мам, она все время Митьку дразнит! Нет бы треснул ее пару раз, а он…

Муся так и зашипела на брата – его-то она уже не рисковала дразнить.

– Так, понятно. Муся, возьми-ка Совят! Я сейчас, – и вышла за дверь. Она знала – Митя все еще стоит у лифта. Увидев Марину, он рванул было по лестнице, но она «остановила» его и усадила на широкий подоконник, присев рядышком. Митя шмыгал носом – точно, плакал. Господи, а длинный какой! Нескладный, рыжий! И уши торчат… Марина невольно представила свою Мусю: маленькая, уверенная в себе кокетка со сверкающими – отцовскими! – черными глазами и копной темных кудрей. Да-а, бедный Митя… Порывшись, она нашла платок и протянула ему:

– Возьми-ка. Послушай, Митя, я знаю, Муся тебе давно нравится. Не переживай ты так. Не надо слишком серьезно к ней относиться, а то она из тебя веревки вьет!

А сама внутренне усмехнулась: вот кто бы говорил!

– Разве я могу… не серьезно?

– Как бы тебе объяснить… Она еще маленькая, а ты уже большой парень, мужчина. Вон, усики пробиваются.

Митя покраснел еще больше.

– Ты к ней попробуй относиться… снисходительно. Как к котенку.

– Как это?

– Котенок. Маленькое существо, забавное, милое. Но может и оцарапать, и укусить. Ты же не станешь на него обижаться, правда? Котенок, что с него взять.

– Да, правда, на котенка смешно обижаться! Ладно, я попробую…

– А если ты перестанешь все время обижаться, ей неинтересно станет тебя изводить. Это я точно знаю. А хочешь, я с ней поговорю?

– Нет! Я сам. Да все равно не поможет ничего, – Митя печально вздохнул. – Разве я могу ей нравиться? Я такой… некрасивый. Вон, Ванька – прямо супермен! И никаких прыщей у него нет…

– Ванька! Да он же спортом отродясь занимается! А тебе кто мешает? Ванька покажет тебе, гантели какие-нибудь купишь. Это все дело наживное. И потом – это я тебе как женщина скажу! – в мужчине красота не главное.

– А что? – Митя осторожно на нее посмотрел.

– Много чего! Надежность, верность. Сила, уверенность в себе. Увлеченность своим делом, талант. Юмор, в конце концов! Я, когда Лёшу первый раз увидела, даже не поняла: красивый – не красивый… Мой мужчина, и все. Понимаешь? А ты просто еще растешь. И прыщи твои пройдут. Я их и не вижу, где они?

Марина втихаря уже чуть «поправила», как она это называла, Митю, добавив уверенности в себе и чуть полечив кожу.

– Не можешь ты быть некрасивым: вон у тебя мама какая прелестная, да и папа вполне симпатичный мужчина, а ты на папу очень похож, так что… Митя!

Марина тут же поняла, что зря сравнила Митю с папой – он так расстроился, что слезы просто брызнули из глаз, и он закрыл лицо руками:

– Я не хочу! Не хочу быть… на него похожим! Не хочу…

Из двери выглянула встревоженная Муся и направилась было к ним, но Марина сделала ей страшные глаза, и Муся исчезла. Марина осторожно «посмотрела» – что ж там такое у Мити по поводу папы? Боже мой… Она обняла мальчика за плечо:

– Расскажи мне, что случилось? – Ей хотелось, чтобы Митя выговорился, да и подробностей она не «видела». Запинаясь и вздыхая, он рассказал:

– У папы другая женщина. Уже давно. И другой ребенок, почти ровесник Илюшке. Мама знала и расстраивалась. Очень сильно. А теперь, после того, как папа сводил их с Илюшкой в гости к той тетеньке и сказал, что летом возьмет их всех с собой в Грецию… Эту тетеньку с ребенком возьмет и Митю с Ильей… Мама совсем стала плохая.

– Зачем же он вас к ней водил, к этой женщине? – изумилась Марина.

– Не знаю! Сказал, мы должны подружиться… с братом. Его Андрюшей зовут. Он тоже рыжий. Как я. Мы не хотим с ними ехать! Илюша… он еще не понимает! А я не хочу.

Митя смотрел на Марину заплаканными глазами удивительного медового цвета и шмыгал носом:

– Тетя Марина, я боюсь. Мама такая странная последнее время. Помогите ей, пожалуйста. Я знаю, вы можете.

– Конечно, я помогу, ну что ты. Не бойся, все будет хорошо. Знаешь что? Я прямо сейчас и схожу к маме. Илюша где, дома? Ты забери его к нам, ладно? Давай, приходи с Илюшей, я тебя дождусь и пойду.

«Бедная Юлечка!» – думала Марина. Когда Аркаша женился на ней, она только-только поступила в институт. Родители Юли были простыми людьми – папа шофер, мама медсестра, так что их дочка просто трепетала от окружившей ее роскоши и смотрела на Аркашу как на бога. Маленькая, трогательная, какая-то вся кругленькая и уютная, она оказалась очень хозяйственной – такая хлопотливая курочка. Но замкнута, застенчива и молчалива была почище Марины и никогда ничего личного не обсуждала, хотя Марина относилась к ней с дружеской нежностью, как к младшей сестренке. После рождения Илюши у нее словно что-то разладилось: сразу ушло молоко, мальчик все время плакал, а сама Юля бледнела и худела. Теперь, зная, что ребенок «той женщины» почти ровесник Илюше, Марина была уверена: именно этим и были вызваны все Юлины беды – она узнала про соперницу! Марина зашла домой, где Муся засуетилась вокруг нее с видом напроказившего котенка.

– Что, вертихвостка? Стыдно тебе?

– Это что, Митя из-за меня плакал?!

– Еще не хватало! Из-за такой мелкой занозы, как ты, плакать! Муся, я тебя прошу: умерь свой пыл! У Мити сейчас очень тяжелое время – дома неприятности. Так что вы с Ванькой должны его поддержать. Он сейчас придет с Илюшей, будь поласковей.

– А что случилось? Мам?

– Потом. И не лезьте к нему с расспросами! Ты поняла?

– Поняла…

Перед дверью в Юлину квартиру Марина помедлила и прислушалась. Там было тихо и мрачно. Она позвонила. Подождала. Потом позвонила еще раз, настойчивей. Да что же она не открывает-то?! Надо было ключи взять у Мити.

– Юля! Открой, это я Марина!

И Марина забарабанила рукой в дверь, одновременно нажимая на звонок…

Примерно в это же самое время Анатолий стоял, прислонившись к машине, и смотрел вверх, где ветер гнал легкие серые облака, открывая временами полоски бледно-голубого, выцветшего за лето сентябрьского неба. «Воздух-то какой, – думал он, – хоть ложкой ешь!» Зазвонил мобильник – взглянув на экран, Толя удивился:

– Марина! Привет! Что-то случилось? Аркаша? Нет, он в Женеве… Ну да, я тоже! Только я тут отъехал… недалеко. А в чем дело?

Он долго слушал, хмурясь:

– Нет, я не знал. Вот сукин сын! Да говорю же – не знал. Так. Бог ты мой! Я понял. Хорошо. Я согласен. Так. Я привезу его. Ладно. Пока!

Выругался, ударив кулаком по черному глянцевому боку машины, и закричал в полный голос:

– Лёшка-а! Злотников!

Леший вышел из кустов, застегивая джинсы:

– Чего ты орешь-то? Я здесь.

– Твоя звонила! – и предъявил Лешему мобильник, как доказательство.

– Моя? Какого хрена она тебе звонила?! – Он достал собственный, посмотрел – ни сообщений, ничего.

– Она думает, я в Женеве.

– А-а! Вот теперь мне все понятно! Все логично: она думает, ты в Женеве, поэтому и звонит! А про меня думает, что я в Питере, поэтому и не звонит! Просто и ясно!

Вокруг была явно не Женева, да и на Питер мало похоже – джип стоял на ухабистой грунтовой дороге посреди дремучего соснового бора.

– Или случилось что?!

– У вас – ничего! – Анатолий вдруг рассердился. – Давай-давай, поехали! До ночи, что ли, тут куковать! По дороге расскажу. Трындит, трындит! Зачем, почему!

Машина, взревев, умчалась. Настала такая глубокая тишина, что стал слышен легкий шелест опадающих на землю сосновых игл. Из кустов вышел лось, постоял, посмотрел сначала налево, потом направо – и плавным размашистым шагом перешел дорогу, ухватив по пути ветку с куста орешника…

Аркаша несколько удивился, когда в аэропорту его встретил сам Анатолий, но не рискнул ничего спросить: хозяин – барин! Он думал, что тот повезет его в офис или к себе, но скоро догадался, что едут они на Плющиху. Выходя из машины, он хотел было захватить портфель, но Анатолий не дал: «Виктор разберется с вещами, пойдем». Ключ почему-то никак не хотел открывать дверь, и Анатолий сказал:

– А ты попробуй позвонить.

Аркаша позвонил. Дверь открыла Марина и, кивнув, отступила. Анатолий слегка подтолкнул его в спину: «Проходи!» – и Аркаша прошел в комнату, заметив краем глаза какие-то чемоданы и коробки в прихожей. Он все еще ничего не понимал.

– Здравствуйте, Алексей Михайлович! – растерянно сказал он, увидев сидящего на диване Лешего.

– Привет, – мрачно откликнулся тот и отвернулся.

Марина с Анатолием тоже уселись на диван, и теперь Аркаша стоял перед ними, как подсудимый перед трибуналом.

– А что случилось? Где Юля, мальчики?

– Мальчики у нас, – ответила Марина. – С ними все в полном порядке.

– А… Юля? Где она?

У Аркаши вдруг подкосились ноги, и он сел на стул, как будто нарочно для него приготовленный – посреди комнаты, напротив «трибунала».

– А Юля в больнице, – сказала Марина, внимательно глядя на Аркашу.

– В больнице? Что с ней? Она… что? Что она сделала?!

И тут же увидел картинку: Юля лежит в ванне, запрокинув голову и свесив через бортик мраморно-белую руку с перерезанной веной. Кровь медленно капает на пол, где уже довольно большая лужа, рядом валяется зловещего вида острый нож. Пена в ванне розовая, а вода – красная…

Все молчали.

Аркаша вдруг затрясся крупной дрожью – даже колени подскакивали – и закричал:

– А-а! Юля!

– Юля в больнице, – повторила Марина, уже мягче. – Ей сделали операцию. Теперь еще курс химиотерапии, и все будет хорошо.

– Химию… химию… Какую химию?!

– У нее была раковая опухоль. Ты же знал. Юля тебе рассказывала.

– Так значит – нет? Она – нет?! Да? Господи…

Он заплакал, закрыв лицо руками. Мужчины старались на него не смотреть.

– Мы все знаем, если ты не понял, – помолчав, вступил Анатолий. – Про твою вторую семью. И поступим мы так…

Анатолий говорил довольно долго. Аркаша молча слушал – облегчение от известия, что Юля жива, было таким сильным, что остальное его уже не волновало: он соглашался на все.

– Твои вещи я собрала, – вступила Марина. – Если хочешь, посмотри: вдруг я что пропустила. Виктор их сейчас переносит в машину. Юля не хочет тебя больше видеть. Никогда в жизни. Если тебе нужно будет повидаться с детьми – обращайся ко мне. Ты понял?

Аркаша кивнул.

– Это все. Виктор тебя отвезет куда надо. А сюда – забудь дорогу.

Аркаша побрел к двери, где его ждал Виктор с последней коробкой в руках, а Анатолий добавил ему в спину:

– Завтра с утра жду тебя в офисе. Доложишь о делах. А я пока подумаю, не пора ли мне… менять заместителя.

Аркаша вздрогнул: это была угроза. Виктор сочувственно покосился на него. После их ухода все долго молчали. Бледная Марина сидела с закрытыми глазами, и Леший сунулся было к ней, но Анатолий покачал ему головой: не надо, мол!

– Мальчики, не суетитесь, – сказала Марина, не открывая глаз. – Со мной все в порядке.

Анатолий выразительно поднял брови, потом произнес преувеличенно бодрым тоном:

– Ну, я пошел, пожалуй. Фроська там с ума уже сходит. Пока! Марин, спасибо тебе. Видишь, я недосмотрел. Виноват.

– Иди уже! Фросе привет…

Три дня назад, когда Юля, наконец, открыла дверь, Марина ужаснулась: «Боже мой!» Юля молча повернулась и ушла в глубь квартиры. «Когда мы виделись последний раз? – расстроилась Марина, – Почему я все упустила, почему я раньше не заметила!» Марина никогда не лезла без спросу ни в чужую душу, ни в чужую жизнь, но тут впервые засомневалась: может, и надо было? Ведь есть же люди, которые никогда не попросят о помощи, как бы плохо им не было! Проявлять свои способности Марина могла только среди самых близких, не рискуя нарываться на неприятности, особенно в последнее время, когда отовсюду так и лезли, мороча головы людям, экстрасенсы, колдуны и ведуньи разных мастей, в большинстве своем шарлатаны. Отрешенная – словно сомнамбула! – худая и совершенно серая Юля включила электрический чайник и достала чашки:

– Ты что будешь? Чай, кофе?

– Юлечка!

– Значит, чай. Черный, зеленый?

– Юля, пожалуйста, нам надо поговорить.

– Ты же без сахара пьешь? У меня есть конфеты, сейчас.

Марина силой заставила Юлю сесть и посмотрела ей в глаза – там была черная тоска.

– Юля, послушай меня! Я все знаю про Аркашу, мне Митя рассказал! И я вижу, что ты больна, что у тебя…

– Я знаю. У меня рак.

– Ты была у врача? Что он сказал?

– Надо оперировать.

– Когда операция? Ты не волнуйся, я за ребятами присмотрю!

– Операции не будет.

– Юля, но почему? Я же вижу – это операбельно! Маленькая опухоль, компактная, ее легко удалить! Я вижу это! Ты знаешь, что я могу! Удалят, и ты будешь жить еще сто лет! Химиотерапию, может быть, придется – но я помогу тебе! Юля!

– Я не хочу операцию. Я не хочу жить еще сто лет. Я вообще не хочу больше жить, разве ты не видишь? Ну да, ты все видишь. Ты как Валерия.

– Но Юлечка! А дети?

– Дети? Им папа уже новую маму подготовил. Только я сказала, что больна, сразу знакомиться повел. Он меня уже похоронил, понимаешь?

Марина не выдержала: всей своей силой она ринулась вытаскивать Юлю из этого страшного омута – Юля вздрогнула, а потом мягко повалилась на бок, но Марина успела подхватить и уложила ее на диванчик. Когда Юля очнулась, она выглядела получше: смертный ужас ушел из ее глаз, и она посмотрела на Марину вполне осмысленно – посмотрела и заплакала:

– Ты знаешь, ведь я, когда диагноз узнала, обрадовалась! Подумала: вот и хорошо, все само решится. Руки на себя наложить – это плохо для детей. А так – естественным порядком…

– Юлечка, расскажи мне все. Тебе легче станет. Почему он не стал разводиться?

– Он сказал, здесь его семья. Но ее – ту женщину – он тоже не может оставить без помощи. И я подумала, что… Я подумала: «С кем не бывает – согрешил, но раскаялся, осознал…» Ребенок-то не виноват, правда? Пусть помогает, конечно. Как я стелилась перед ним, ты не представляешь! Как в постели старалась! Думала – оценит, поймет. Останется со мной. А потом оказалось: он на два дома живет. Везде успевает. Плохо ли: и тут облизывают, и там. И во мне сломалось что-то. Я сказала ему: «Не могу так жить. Не могу, не хочу! Выбирай сам, а я держать не стану. Разведемся». А он: «Развода не хочу, у нас семья, а не нравится – уходи: дети со мной останутся!» Марин, куда?! Куда мне уходить? У меня ничего нет – ни дома, ни работы, ни денег! А без детей я вообще жизни не представляю! Судиться с ним? С ним?! Со Свешниковыми судиться?! Да проще сразу в землю закопаться. Сиди, сказал, и не рыпайся, никто тебе не поможет…

– Вот сволочь! – с чувством произнесла Марина. – Какая сволочь!

– А ведь я любила его. Как я его любила! Знаешь, говорят: ноги мыть и воду пить? Вот это – про меня. Дура! Я на втором курсе была, он – на пятом. И все. А я школу-то с золотой медалью окончила, в потоке лучшая была, и мне сразу красный диплом прочили! И вот они, мои дипломы да медали: рак и разбитая жизнь! Никто и ничто… Марин?

Марину вдруг так замутило от ненависти к Аркаше и от жалости к Юле, что с грохотом разбилась стеклянная кружка с сухими цветами, стоявшая на полке, а Марина вскочила и помчалась в ванную, где ее вырвало. Испуганная Юля прибежала следом:

– Ты что? Это ты… из-за меня? Так переживаешь?

Они обнялись и поплакали немножко о тяжкой женской доле и о том, какие все мужики сволочи.

– Марина, прости меня. Я думала, ты как Валерия. Раз с ней дружишь. А ты – живая, настоящая.

Потом вернулись на кухню, где давно остыл чайник, и Юля включила его снова, а Марина быстро замела осколки.

– Ты знаешь, я есть хочу, – сказала вдруг Юля и полезла в холодильник, откусывая что-то прямо из упаковки. – Будешь? Ветчина какая-то, вкусно…

– А выпить у тебя есть? Давай напьемся! Лёшки нету, в Питер уехал, ругать некому.

– Давай.

Юля притащила бутылку какого-то красного вина – хорошее, из Франции! Они выпили. Марина сидела, пригорюнившись, и смотрела, как Юля жадно ест все подряд, хватая то сыр, то маринованный огурец прямо из банки:

– Ты знаешь, не помню даже, когда в последний раз ела…

– Юль, да ты бы чего-нибудь горячего съела! Суп есть у тебя?

– Суп! Точно! Будешь?

Марина засмеялась:

– Ешь, горе мое! А я пока тебе расскажу наш план.

– У нас что, есть план?

– А как же! Значит, так. Пойдем по порядку. Я договорюсь с больницей, у нас врачи знакомые. Сейчас и договорюсь. Направление у тебя есть? Завтра же и ляжешь. Дети будут у нас.

– Марин, ну где – у вас? Вы и так на головах друг у друга!

– Ничего, разберемся. Я подумаю, как лучше сделать. Теперь Аркаша. Где он?

– Они в Женеве с Анатолием, через три дня приезжают.

– Ага. Тогда тем более тебе завтра надо обязательно лечь в больницу. Ты мне доверяешь?

– Да.

– Юль, ты только скажи, чего ты хочешь? Чтобы он вернулся к тебе и все было по-старому? Или чтобы совсем ушел из твоей жизни?

– А ты что, можешь?! Чтобы вернулся?

– Могу. Ты подумай, не торопись.

Юля долго молчала, опустив голову, потом решительно произнесла:

– Нет. Я не хочу его. Больше – не хочу. Пусть уходит.

– Хорошо. Это проще. Будет так: развод, дети и квартира остаются тебе, он платит содержание тебе и детям. Из твоей жизни он исчезает навсегда. Если захочет видеться с детьми – только через меня. Так?

– Господи, если бы я могла просто уйти! Без квартиры, без его денег!

– Он не обеднеет, Юля. Он виноват, должен расплатиться. Хоть так. А потом видно будет. Ты же совсем молодая! Встанешь на ноги, найдешь себе работу, мы поможем, все будет хорошо, ну что ты, сестричка!

Юля неуверенно улыбнулась.

– Ну что, я действую?

– Ладно…

И Марина решительно начала действовать. А теперь сидела без сил на диване в Юлиной квартире, и ей было так тяжело на душе, как никогда в жизни. Ну, почти никогда. Проводив Анатолия, Лёшка вернулся в комнату – Марина опустила голову, но, даже не видя ее лица, он понял: дело плохо.

– Лёш, ты иди домой. Я побуду тут немного. Мне надо… прийти в себя.

Он сделал шаг вперед.

– Лёша, пожалуйста! Не надо, – Марина говорила с усилием, напряженно. – Иди.

– Марин…

– Прошу тебя! Я… не могу. Я увидела его… и меня захлестнуло. А так нельзя. С ненавистью. Нельзя. Мне теперь плохо. Это ужасно, что я сделала.

– Марин, ну что ты такого сделала-то? Картинка, конечно, получилась впечатляющая…

– Картинка?

Марина, наконец, подняла голову, и Леший даже зажмурился на секунду, такое у нее было лицо.

– Это вы с Толей картинку видели, но вы-то знали, в чем дело. А он – поверил. Пусть на пару минут, но поверил. Ты знаешь, что он пережил? Ты представь, что бы ты чувствовал, если б такое увидел! А Аркаша все-таки любит ее. По-своему. Как вы говорите.

Леший открыл было рот – спросить: «Кто это – вы?» Но догадался сам: вы – мужчины. Они молчали, мрачно глядя друг на друга. И оба знали, о чем думает другой.

– Лёш, у меня внутри… одна ненависть. Я себя ненавижу. Всех ненавижу.

– И… меня?

Она не ответила. Леший повернулся и пошел к выходу, но у самой двери остановился и долго стоял, не в силах уйти. Он уныло смотрел на обитую коричневой кожей входную дверь, зачем-то потрогал пальцем золотые гвоздики обивки, а потом несколько раз ударил кулаком по двери: «Какого черта?! Нет, какого черта! Чтоб он провалился, этот Аркаша с его бабами!» И вернулся назад. Марина лежала на диване в любимой позе – даже не дотрагиваясь, Лёшка чувствовал, какая она ледяная. В воздухе что-то искрило и потрескивало – кожу у Лешего закололо. Он сел рядом, стащил через голову джемпер, усадил Марину на колени, укрыл ей ноги джемпером и обнял, согревая. Она сидела, как неживая, потом пошевелилась и обняла его за спину. Еще помолчав, Марина с трудом выговорила:

– Почему ты… не ушел?

– Я же нужен тебе.

– Да. Прости меня.

– Все хорошо. Я понимаю.

Они опять долго молчали, потом Марина сказала почти нормальным голосом:

– Ты знаешь, мы тут как-то с Мусей о любви разговаривали…

– Не рано ли?

– Рано? Как бы поздно не было. Но мы не об этом, о другой любви. Когда ж это было? Я кормила еще. В общем, она меня к Совятам приревновала, представляешь?

– Муська?

– Да. И я объясняла ей про любовь. Что на всех хватит, потому что с каждым новым ребенком рождается и новая любовь. Она слушала-слушала, задумалась, а потом и говорит: «Все равно ты больше всех папу любишь! У тебя даже голос меняется, когда ты с ним говоришь!» Представляешь? А я и не замечала – про голос. А ты?

– И я не замечал. Привык, за столько-то лет.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, правда?

– Знаю. И ты мне напоминаешь. Время от времени. Вот сейчас – это третий раз.

– Как… третий раз? За всю жизнь?

– Ну да. Я считаю. Первый раз – в деревне, когда мы Мусю сделали. Второй – в Костроме. Ну, когда… Ты помнишь. А третий – сейчас.

– Не может быть! – Марина так расстроилась, что Леший даже рассмеялся:

– Ну что ты. Я шучу. Я же слышу, как ты мысленно говоришь! Каждый раз слышу, правда. И когда вот так делаешь, – он поцеловал Марине руку, – ты тоже говоришь. Пусть без слов.

– Ну почему я такая! Тебе со мной рядом не холодно, нет?

– Мне с тобой – горячо! Марин, да тебе и говорить не надо, понимаешь? Ты сама – любовь.

Он поцеловал ее в губы, раз, другой – очень нежно, потом все более нетерпеливо.

– Лёш, ну что ты делаешь. Ты же знаешь, я не могу устоять никогда… Мы же не дома!

– Ну и хорошо, что не дома! Марин, грех такой шанс упускать! Когда мы еще… на свободе?! Я хоть полюбуюсь тобой вволю, а то дома все впопыхах да впотьмах!

– Ой, чем там любоваться-то?! Я толстая, как не знаю кто!

– И ничего не толстая! Ты такая складненькая, мягонькая! Ну, давай!

– Замурлыкал. Пойдем тогда на кровать, что ли. Там все чистое, я сама перестилала. Нет, неловко как-то…

– Да что неловко-то. Юлька и не узнает. Она тебе вообще обязана, что ты ее от этого мудака избавила.

– Не знаю… Может, зря мы к ним влезли?

– Ничего не зря. Если б не ты, Юлька бы себя до смерти уморила, а дети сиротами остались.

Они раздевались, стоя по обеим сторонам широкой Юлькиной кровати, – Леший успел первым:

– Сколько на тебе понадето-то! Ну, иди уже!

– Может, мне в душ сбегать, а?

– Обойдешься!

– Нет, правда, я быстренько…

– Иди сюда.

И Марина, засмеявшись, полезла к нему под одеяло…

– Давай тут останемся? Пусть они все, как хотят, – сказала Марина через полчаса, зевая.

– То-то. А ты еще не хотела. Не засни тут, смотри.

– Как это – не хотела? Очень даже…

– Ну, давай попросим у Юльки политического убежища!

– Политического! Сексуального, ты хочешь сказать?

Они оба не могли даже вспомнить, когда последний раз вот так беззаботно валились в постели и просто разговаривали.

– Митя-то! В Мусю влюблен, представляешь? И так серьезно, прямо по-взрослому. Страдает.

– А наша что, вертихвостка?

– Что? Дразнит его. Я уж с ней говорила, да она сейчас и сама с ним помягче стала, понимает, как ему тяжело.

– Да, бедные ребятишки…

– А Мусе очень Стивен нравится.

Лёшка хмыкнул:

– И что?

– А ничего. Ты же знаешь Стёпика – сплошная политкорректность! Он с ней очень хорош, правда! Настоящий старший брат. Как-то… ласково-насмешлив. Держит на расстоянии. Я думаю, не получится ничего. Он их с Ванькой как детей воспринимает, как брата с сестрой.

– А Ванька? Тоже в кого-нибудь влюблен?

– Да что ты! Он теленок теленком! Девчонки за ним бегают, а Ванька еще, как они сейчас говорят, не врубается.

Ванька статью и ростом пошел в отца и в свои одиннадцать с небольшим уже догонял Марину. Светлые волосы, материнские «озерные» глаза с длиннющими ресницами и румянец на щеках – красавец! Лёшка любил писать его полуобнаженным: у парня сложение прямо-таки античное. А Марина только головой качала, с ужасом думая, чего же им ждать, когда Ванька, наконец, «врубится».

– Слушай! – вспомнила она. – У Стивена же день рождения скоро, восемнадцать стукнет! Что ему дарить, ума не приложу. Может, со Свешниковыми объединиться?

– Ага, с ними объединишься! Анатолий уже приготовил подарок. Он Стёпке квартиру дарит. Так что мы можем присоединиться – как раз на лоджию и хватит.

– Да ты что! Надо же… Слушай, это Толя себя все виноватым чувствует перед Стивеном, не иначе.

– Я сначала думал, может Стёпке пианино купить? В новую-то квартиру? Но хороший инструмент столько стоит – не хуже квартиры. И я подумал – Марин, а если я ему свою машину отдам? Она почти новая…

– Она ж тебе так нравилась!

– А я другую хочу купить. Внедорожник, – Леший покосился с тревогой на Марину.

– Зачем тебе внедорожник?

– Марин… Я тут это… Ты только не сердись! Я дом купил.

– Что ты сделал? – Марина даже села в постели, с изумлением уставившись на Лёшку.

– Дом купил! Марин, ты не думай, совсем дешево, за копейки! Это отец Арсений меня навел, у него в приходе. Марин, ты знаешь, что за дом?! Настоящий терем! Помнишь, я рассказывал про Макеевых? У них дом-то тогда сгорел в Полунино? А еще один в Дьякове был, резной. Русалка у нас оттуда – кусок наличника. Где она, кстати? И этот дом – такой же! Я как увидел…

Глаза у него горели, и Марина подумала, что давно уже Леший ничем так не увлекался, просто как ребенок! С ума сойти. Она упала обратно на подушку, а Лёшка тут же навис сверху, заглядывая ей в лицо:

– Марин?

– И где он, этот дом? Туда доехать-то как-нибудь можно?

– Можно! Дороги, конечно, плохие, но Анатолий…

– Анатолий! Ты и его втравил!

– Марин, да я бы без него и не решился! Ты что! Там столько денег надо вкладывать! Дороги, электричество, вода! И дом запущенный. Но я же сам могу, с домом-то! У меня прямо руки зачесались!

– Да уж вижу. Там что, и не живет никто?

– Почему, живут. Старики, конечно. Три или четыре дома жилых, а в этом сельсовет, что ли, был…

Потрясенная Марина только качала головой, а Лёшка вдруг засмеялся:

– Анатолий загорелся, ты не представляешь! Он там все скупил, что можно и нельзя! Себе хочет новый дом ставить, скважину артезианскую, и вообще, такие планы у него, жуть! Собрался строить социализм в одной отдельно взятой деревне. Костромской дом он продает – все равно, говорит, не бывает там никто.

– Да-а. И все за моей спиной!

– Марин, мы хотели вам с Фросей сюрприз сделать! Привез бы тебя прямо туда, как королеву! А тут как-то к слову пришлось.

– Сюрприз удался.

– Ты не сердишься? Марин, ты знаешь, устал я что-то. Работа, работа… Интересно, конечно. Но устал. Я же своего почти совсем не пишу, все заказы да контракты. Хотел немного обороты сбавить – не помрем же мы с голоду?

– Не помрем. Лёш, ты давно мог обороты сбавить. Ты же знаешь, деньги у нас есть.

– Это твои. От Валерии.

– Это – наши. Ты что, так ее и не простил?

– Марин, ты же знаешь, как я не люблю… одалживаться.

– Лёш, это Валерия перед тобой в долгу была. Если бы не ты, не твои картины, она…

Леший только рукой махнул.

– Значит, ты туда уже ездил не раз? Как место-то называется?

– Забываю все время… Как его? Простое что-то…

– Екимово, – сказала Марина.

– Вот! Точно, Екимово! Там красиво – лес сосновый, река. Не как Кенжа, помельче. Марин, я давно ничего так не хотел, как этот дом.

– Лёш, да я разве против, ты что! Просто неожиданно.

Пока одевались и перестилали постель, Марина все хмыкала: надо же! Уже на выходе Лёшка вдруг вспомнил:

– Ой, слушай, совсем забыл! Что рассказать-то хотел! Про Милу. Мы с Толей тут виделись… насчет деревни, Стёпки, то-се…

– Коньячку шлепнули!

– Ну, немножко, ладно тебе!

– И что там Мила?

– Представляешь? В монашки подалась! Толя с Фросей поедут на… как это называется? На постриг! Будет она сестра Людовика, вон как.

Марина даже остановилась:

– Да что ты!

– Станет теперь их грехи замаливать.

– Лёш, вот кто бы говорил.

– Ну ладно, ладно…

Девочки – да какие девочки, им уже под тридцать! – давно жили сами по себе. Мила, закончив Сорбонну, так и осталась во Франции, потом перебралась в Италию и неожиданно приняла католичество, удивив всю семью. И вот теперь!

– А как Кира?

– Не знаю, – быстро ответил Леший. – Ты идешь или что? Не спрашивал я! Про Милу Толя сам рассказал.

Кира вообще была «отрезанным ломтем». Появлялась она очень редко, но Марина была уверена: Кира в курсе всех событий. О том, что происходит с самой Кирой, не знал никто. Марина всегда чувствовала заранее ее появление, хотя еще ни разу не столкнулась лицом к лицу: словно в спокойное течение реки с прозрачными чистыми водами вдруг вливалась черная горькая струя… «А ведь я могла бы помочь девочке!» – страдала Марина. Но Кира никакой помощи не хотела. Так же, как и Рита.

После того, как Марина прочла ее «роман» и не сделала никаких замечаний ни по сюжету, ни по персонажам: «Ты так это видишь? Что ж, вольному воля!» – Рита еще отдалилась, всячески демонстрируя свою «отверженность» и «непонятость». Когда она, громко стуча каблучками и высоко задрав подбородок, проходила мимо кухни на выход, Ванька язвил: «Гордая и неприступная дочь знойных славян почапала, смотри!» Марина страдала, но ничего не могла поделать ни с Ритой, ни с собой – ее страшно обидела Ритина повесть! Она прекрасно понимала, что этого Рита и добивалась, показывая ей свое сочинение, своеобразный крик души одинокого ребенка: «Смотрите, какая я плохая, как я вас всех ненавижу! Пожалуйста, скажите мне, что я хорошая и на самом деле всех вас люблю!». Не получалось, никак.

Марина частенько размышляла об этом, сидя в потемках – у нее вдруг почему-то появилось «время для себя»: хотя и детей теперь было гораздо больше, и Лариса Львовна уже совсем не помогала, сама превратившись в большого ребенка. То ли Марина научилась, наконец, справляться с хозяйством, то ли прибавилось помощи от подросших старших детей, но ей все чаще выпадали свободные минуты, а то и часы, особенно вечером, когда можно было посумерничать и помечтать. Видя внутренним зрением всех членов своей большой семьи, она разглядывала их, пытаясь представить, кого какое ожидает будущее.

Марину тревожил Лёсик, такой своеобычный – кто же его отец, интересно? Совята, совсем одинаковые раньше, становились все больше и больше непохожими друг на друга: Сонечка пошла в бабушку Ларису – такая же уверенная, хозяйственная, громкоголосая, с копной непослушных черных волос. Лёшка тоже был сильно похож на мать, но почему-то в Сонечке проступала именно бабушка. В кого задался Санька, было совершенно непонятно.

– Если б не знать, что они с Соней близнецы, так и решила бы, что он в заезжего молодца! – сказала как-то Юля, задумчиво разглядывая Сашеньку, который приставал к девочке в красном пальтишке, пытаясь отобрать у нее вовсе не нужное ему ведерко. Марина с Юлей сидели в сквере на скамейке, наблюдая за Илюшей, который качался на качелях, и Совятами – вместе с другими детьми они копошились на детской площадке. Лёсика Марина держала на руках. Юля уже слегка оправилась после химиотерапии, но ее все время бросало то в жар, то в холод, поэтому гулять она предпочитала вместе с Мариной, которая «регулировала» ее состояние.

– Вот ты только эту идею Лёшке не развивай – про заезжего молодца! А то он тут же что-нибудь эдакое вообразит, а я потом оправдывайся! Счастье еще, что Санька никак на Анатолия не похож, а то б мне не жить…

– А что, мог быть похож?! Марин, да к нему ж подойти страшно! И как Фрося с ним спит!

– Юль, я тебя умоляю, он нормальный мужик.

– Марин, у тебя было что-то, да? С Анатолием?

– Отстань, ничего не было! Ну, нравилась я ему и что?

– Как это я все пропустила?

– И правда, в кого же Саня-то удался? А как ты думаешь, твой Митя – он больше в тебя или в Аркашу? А то я Аркадия совсем не знаю.

– Нет, что ты! Митя – мой! Вот Илюша… Ты это из-за Муси интересуешься, да? Ох, изводит она Митьку!

– И не говори. Юль, а ты не знаешь, у него вообще как с девочками дела обстоят?

– Какие девочки, Марин! У него одна Муся в голове.

– Ну да, я так и думала. Ох, уж эта Муся!

С возрастом стало ясно, что не только глазами и цветом волос, но и темпераментом Муся пошла в отца. Ванькина кипучая энергия потихоньку иссякла, найдя применение в занятиях спортом, а Муся, наоборот, постепенно закипала и выходила из берегов. Начиная лет с тринадцати, с девчонкой не стало никакого сладу, и Марина только дивилась: неужели это та самая Муся, которая казалась просто образцом совершенства в детские годы? Особенно это стало заметно, когда Стивен от них переехал – он очень хорошо умел с ней управляться. Нет, упрямой до невозможности Муся была всегда, но сейчас ее то и дело «зашкаливало» то в одну, то в другую сторону, так рьяно она доказывала всем вокруг: «Я взрослая! И буду поступать, как хочу». А что делать с «княгиней Марьей Алексевной» после школы, Марина просто не представляла! Сама «княгиня» нисколько не волновалась по этому поводу.

– Может, из нее актриса получится? – с сомнением спрашивала Марина у Лешего.

– Актриса! Погорелого театра она актриса! Замуж выдадим сразу, пусть муж и разбирается…

Замуж! С этим тоже были большие проблемы, только Лёшка об этом не знал. Марина давно видела: между Митей и Мусей опять не все ладно. Дочь вняла на какое-то время ее увещеваниям и стала вести себя с Митей поприличней. Митя сразу расцвел. Но продлилось это всего пару лет: что-то между ними произошло – какая-то ссора, после чего отношения обострились до предела. Марина, всегда болевшая за Митю, осторожно с ним поговорила: опять все то же самое – неуверенность в себе, которую Муся все время растравляла, может быть, и неосознанно. Марина знала: ее дочери нужна сильная рука. Надо было как-то пробудить в Мите силу и характер, чтобы не поддавался капризной и избалованной девчонке, у которой душа еще не созрела. Митя и сам жаждал перемен, потому что любил Мусю, не представлял своей жизни без нее, но выносить дальше ее выкрутасы не мог – тем более, когда она была так мила с ним какое-то время. Так мила, что Митя осмелился поцеловать ее, довольно неловко – Муся засмеялась:

– Ой, да ты и целоваться-то не умеешь!

Митя вспыхнул, обиделся и ушел. Ну и подумаешь, нежный какой! И все вернулось на круги своя: насмешки, издевки, кокетство. Мальчишки обрывали ей телефон, в школе из-за нее все время вспыхивали какие-то разборки – к счастью, Митя уже школу закончил и многого не знал.

Поссорились они в декабре, сразу после Митиного дня рождения, так что к Рождеству война между «Монтекки и Капулетти» уже шла вовсю. Традиционный праздник для детей устраивался у Свешниковых в Брюсовом переулке. Туда приглашались и друзья старших детей, поэтому молодежи было много, так что Мусе было где развернуться. Она кокетничала напропалую и танцевала со всеми, кроме Мити, который смотрел на это безобразие мрачным взглядом: Муся у него на глазах даже поцеловала кого-то из общих приятелей. После того, как Муся со Стивеном оторвались в рок-н-ролле – оба в детстве занимались танцами и это был их коронный номер, – Митя решил, что с него хватит и ушел. Но Стивен его догнал и увез куда-то, поймав на Тверской тачку. Муся не сразу заметила, что Митя ушел. Но ей сразу стало все неинтересно – и кокетничать, и танцевать, и вообще развлекаться. Митя ушел и пропал, не появившись даже на Мусином шестнадцатилетии.

– Он приболел, – сказала Юля. – Чихает вовсю.

Но Митя и не позвонил. Через день Муся под каким-то предлогом пришла к Богдановым – Юля после развода с Аркадием оставила девичью фамилию, а Митя поменял сам, получая паспорт. Он работал, сидя у своего навороченного компьютера и довольно равнодушно бросил: «А, привет!», заметив Мусю. Нос у него действительно был заложен. Муся потопталась и ушла. Недели через две она встретила Митю на улице, но он только кивнул, говоря по мобильнику, и не остановился – Муся растерянно посмотрела ему вслед. Проходили день за днем, неделя за неделей – Митя не появлялся у Злотниковых и не звонил. Муся заволновалась – вдруг оказалось, что без Мити ее жизнь не полна. Словно потерявшая котенка кошка, Муся бродила туда-сюда по квартире, гуляла вокруг Митиного дома, часто подходила к Митиному подъезду и смотрела на его окна, не решаясь войти. Она спросила у Ваньки, куда делся Митя, но тот, недовольно оторвавшись от какой-то стрелялки в компьютере, ядовито спросил:

– Нежели заметила? Как это Ваше Великолепие оторвалось от созерцания собственного совершенства и снизошло до нас, смертных? – иногда Ванька умел загнуть заковыристую фразу. Муся фыркнула и ушла. Она подъехала к маме, но та упорно делала вид, что ничего не понимает, как Муся не ластилась к ней, но в конце концов сказала довольно сурово:

– А может быть, он тебя разлюбил? Сколько можно терпеть твои куверты и уроберты?

«Куверты и уроберты» – это было очередное загадочное папино выражение. Папа был Мусиной последней надеждой, но он, как всегда, ничего не знал – на самом деле ничего не знал, в отличие от мамы. А когда разобрался, то Мусе же и влетело:

– Вот бросит тебя и правильно сделает! Такой парень: и умный, и симпатичный, и талантливый, и у матери на шее не сидит, и на тебя не надышится! А ты что? Вертихвостка! Ох, избаловали мы тебя! Драть надо было, да поздно теперь…

Муся надулась – все против нее! Она подсчитала: не видела Митю уже два с половиной месяца. Последняя надежда – мамин день рождения: Митя не сможет не прийти! Или сможет? Она так переживала, что несколько раз даже плакала по ночам – Марина слышала, но не подходила. Восьмого мая Муся наряжалась полдня, а потом выскакивала на каждый звонок в дверь. Увидев Митю, вручающего матери большой букет нежно-розовых тюльпанов, она так обрадовалась, что с трудом дождалась, пока Марина уйдет, и тут же понеслась к Мите по коридору, испугавшись, что он сейчас может развернуться и сбежать. Она так разогналась, что с размаху налетела на Митю и вцепилась в него намертво, обняв за спину. Митя пошатнулся и сказал:

– Ого! Это что ж за африканские страсти такие?

Муся подняла на него глаза – Митя был какой-то другой, она его не узнавала. И голос звучал по-иному, и медовые глаза смотрели не так, как раньше, а с легкой иронией. Она растерянно заморгала и вдруг почувствовала, что они с Митей как бы поменялись местами: чаши весов дрогнули, Мусина поплыла вверх, а Митина – вниз, перевесив.

– Я соскучилась…

– Соскучилась? Это хорошо.

Митя вдруг легко поднял ее, ухватив за бока, и посадил на тумбочку. Внимательно рассмотрел – Муся все моргала – и поцеловал. Поцеловал так по-взрослому, по-мужски требовательно и даже агрессивно, что Муся изумилась и пискнула, но тут же провалилась сквозь тонкий лед в темную глубину, обжегшую ее не то страшным жаром, не то ледяным холодом. Чувственный взрыв был такой силы, что она совсем потерялась и поплыла, а когда Митя оторвался от нее, так и потянулась за ним полуоткрытым ртом. Он засмеялся и еще раз поцеловал Мусю – совсем легко, чуть прикоснувшись губами, но Мусю опять ударило током.

– Пойдем! Уже за стол садятся, – сказал он и поставил ее на пол. У Муси подкосились ноги. Она пошла следом за Митей, села с ним рядом, что-то ела и пила, даже улыбалась и вроде бы разговаривала, но не понимала ничего! Вообще. Митя поглядывал на нее – Муся поднимала на него широко распахнутые глаза, полные недоумения, и он улыбался. Уходя, Митя еще раз ее поцеловал. Муся долго стояла, глядя на закрытую дверь, потом как-то оказалась у себя в комнате на диване – сидела и таращилась в пространство. Заглянул Ванька, что-то спросил, вгляделся в нее внимательнее и помахал перед носом у Муси ладонью. Потом привел маму.

– Му-ся! – строго сказала мама, и она вздрогнула, очнувшись. Утром Муся окончательно пришла в себя, а вечером позвонил Митя и позвал ее погулять. Взявшись за руки, они добрели до Новодевичьего и там, у дальнего пруда, три часа целовались. Потом еще целовались – на площадке у квартиры Злотниковых, но недолго: к ним вышла Марина и устроила страшный разнос:

– Так, Муся! Быстро – в душ и спать. Чтобы через пятнадцать минут спала!

И хотя было всего пол-одиннадцатого, Муся заснула, как миленькая, через пятнадцать минут. А с Митей Марина разговаривала целый час:

– О чем ты думаешь?! Я тебе для чего помогала – чтобы вы мне внука тут же сделали? Ты же знаешь, Муся без тормозов!

– Я виноват! Увлекся…

– Митя, я все понимаю, – голос у Марины чуть потеплел. – Ты столько об этом мечтал, но держи себя в руках! Все получилось. Она теперь вся твоя, ты же видишь. Поэтому – осторожней. Береги ее. Ей только шестнадцать исполнилось. Она же теперь из кожи будет лезть! И ты не сможешь устоять.

– Да я понимаю…

– Что мне делать, скажи? Мы собрались в деревню, а теперь и не знаю, могу ли вас оставить. Мусю, тебя, Ваньку? Отцу некогда, да он и не видит ничего. На Мусю надежда плохая. Могу я на тебя-то надеяться? Или нам всем остаться?

– Тетя Марина! Я все понял! Я постараюсь!

– Нет. Ты не постараешься, ты это сделаешь. Ты будешь держать себя в руках и сдерживать Мусю.

Митя вздохнул и опустил голову. После ухода Мити Марина долго еще сидела на кухне, рассеянно глядя в блестящий бок электрического чайника. Она точно не знала, что произошло с Митей, но догадывалась. Марина несколько раз работала с мальчиком, укрепляя его чувство уверенности, но первое же общение с Мусей сводило на нет все ее усилия – мощная энергия дочери сметала Маринины установки. Марина понимала, что мальчику нужно почувствовать себя мужчиной – но тут она уж никак помочь не могла. Очевидно, все-таки нашлась женщина, которая сумела ему помочь – результат был налицо: Митя даже выглядел иначе, словно сразу резко повзрослел. Марине не слишком нравилось, что пришлось прибегнуть к такому способу – вся ее женская натура возмущалась. И сейчас она впервые подумала: «Может быть, надо было работать с Мусей? Ее настраивать? Как-то пробиться к ее душе, гармонизировать этот хаос страстей?» Но подозревала, что рано – вряд ли бы удалось справиться с такой стихией. Да и что думать – все, поезд ушел! «Эх, доченька… Боюсь, пожалеешь ты, да поздно будет…»

Марина еще повздыхала, а потом пошла и достала старые альбомы – ей вдруг захотелось вспомнить юность. Вот она, шестнадцатилетняя Марина, ровесница Муси – тоненькая большеглазая девочка с длинной косой, наивная и мечтательная. Если бы ей тогда кто-нибудь рассказал, что ожидает ее в будущем, удивилась бы она? Испугалась? Чего она хотела, о чем мечтала? Уж точно не о том, что будет отлавливать по темным углам свою слишком горячую старшую дочку! Марина покачала головой: если бы каким-то чудом эти две девочки встретились – поняли бы они друг друга, смогли бы подружиться? Вряд ли…

– Что это ты тут делаешь?

– Господи, Леший! – Марина даже подскочила. – Как ты меня напугал! Вечно подкрадываешься!

– Да ничего я не подкрадывался! Я тебя потерял. Фотографии смотришь? Как мне вот эта нравится! Давно мечтаю увеличить и на стену повесить.

– Мне в укор?

– Почему это в укор, ты что?!

– Вон я какая на ней стройная, а сейчас…

– А что сейчас? Есть за что подержаться!

– Лёш, вот тебе только одно и надо! Пусти!

– Пойдем-ка, я там тебе подарок приготовил…

– Еще подарок?! Ты уж подарил!

Леший на каждый день рождения упорно дарил Марине драгоценности, хотя она не менее упорно убеждала его не делать этого: «Лёша, куда мне в них ходить?! Обед готовить в брильянтах?» В этот раз он подарил серьги, и Марина сейчас была в них – черные жемчужинки в обрамлении мелких камушков, а Леший то и дело норовил поцеловать ее в ухо.

– Это картина. Я не успел ко дню рождения, вчера только закончил. Давно писал, никак не давалось, и вот. Вроде бы получилось.

– А что за картина?

– Увидишь.

Картина стояла в мастерской на мольберте. В ней не было ничего похожего на прежние Лёшкины работы – ни ярких красок, ни экспрессии: тишина, покой и умиротворение. Черный фон, глухая зелень ткани, покрывающей лежанку, и две обнаженные фигуры в натуральную величину: женщина спит – лицом к зрителю, лежа на боку, левая рука – ладонью вверх, и пальцы чуть загнуты, как будто она только что выпустила птицу; мужчина сидит у нее в ногах и смотрит, любуясь. И все. Проще не придумаешь. Мужчину он писал с себя, женщину – с Марины, только сделал ей длинные темные волосы, потому что нужно было весь свет собрать на обнаженном жемчужном теле, которое мягко сияло, приковывая взгляд – она, казалось, дышала, а полусогнутые пальцы левой руки слегка шевелились во сне. Мужчина – более смуглый – таял в тени, лучше всего были видны глаза и сильные, с выступающими венами кисти рук, которыми он нежно сжимал ее правую руку, лежащую на бедре.

Алексей так замкнул композицию, что взгляд переходил по кругу: с женской фигуры на мужские руки, потом – к лицу мужчины и по направлению его взгляда возвращался обратно к прекрасному женскому телу, так что зритель не мог вырваться из этого заколдованного кружения. Каждый, приближаясь к картине, вступал в необычайно мощное поле, ощутимое даже физически. Тот, кто пережил когда-то нечто подобное, узнавал сразу это чувство, а ни разу не испытавший ощущал такое смятение в душе, что потом должен был возвращаться вновь и вновь, чтобы прикоснуться к величайшей из тайн, возникающих между мужчиной и женщиной – к тайне любви.

Когда Марина увидела картину, она побледнела. Долго молчала, потом спросила:

– Это можно… потрогать?

– Да, лак высох.

Марина подошла, легко провела пальцами по линии женского бедра, по руке мужчины к его плечу, погладила по щеке. Потом отошла и прислонилась спиной к Лёшке – вздохнула, не отводя глаз от картины:

– Как ты это сделал?!

– Для тебя писал.

Они довольно долго молчали, глядя на холст, потом Марина сказала:

– Это прекрасно. Но неправильно!

– Почему?!

– Потому что не про нас. Смотри: он любит, а она в это время спит и ничего не чувствует! Безответность какая-то. Нет взаимности, понимаешь? Хотя… может быть, именно от этого так сильно и действует. Мощная и безнадежная мужская любовь. Невозможность постигнуть женщину, овладеть ею до конца. Вот она – любимая и непостижимая, близкая и далекая… Лёшечка, ну что ты?!

– Ты же знаешь…

Марина взглянула мужу в лицо, потом взяла и поцеловала его руку – большую и сильную руку мастерового, с выступающими венами, – как целовала когда-то, давным-давно, когда они только начинали узнавать друг друга, только начинали распутывать тот клубок, из нитей которого сейчас соткалась такая совершенная и прекрасная картина.