Железная дорога ныряла под свод подозрительного леса: из его глубин поднималась молочно-белая струйка пара. Казалось, белоснежное копье пронзало серые доспехи зимнего неба. Откуда-то тревожно тянуло навозом. Однако размышлять над всем этим большевику было недосуг, люди собрались.
— Товарищи! Уже тринадцать лет, как в нашей стране установлена власть рабочих…
Свист.
— …и крестьян.
Свист.
— А как говорил наш Вождь Владимир Ильич Ленин, социализм есть советская власть плюс парификация всей страны, — большевик встревожено оглянулся, но на этот раз свист ему не мешал.
— Потому мы, власть, идущая путем прогресса, — Дорнштейн снова помолчал, — и заботящаяся о благе, как уже было сказано, рабочих и крестьян…
Свист.
— …приступаем к форсированной модернизации населенного пункта Обломовка. Раньше вас гнобили и угнетали помещики, — партиец запнулся и продолжил, — но теперь все изменится. К лучшему.
Свист.
— Падут, — Дорнштейн посмотрел написанное на руке химическим карандашом слово, — заскорузлые, да, заскорузлые устои и обычаи, и настанет новое, прогрессивное, изобильное…
Свист.
— … советское общество свободы…
Свист.
— …равенства…
Свист.
— …и братства…
Свист.
— Знаете, что произошло в сопредельных Гореловке, Нееловке а также Неурожайке? И знаете, кто это сделал?
Послышался неразборчивый шум: «Враги! Интервенты!», «Господь Бог наш Иисус Христос», а старорежимный староста надрывался: «Не мы это, честное слово, помилуйте, гражданин товарищ!».
— Это сделала Партия! — и прибавил гораздо тише: — А никакой не бог, которого, как известно, нет в природе.
Свист стремительно нарастал. В раздражении Дорнштейн пнул ногой вечно не вовремя свистящую трубу бронепоезда, и она со скрежещущим стоном рухнула в снег, взорвавшийся звоном ледяного стекла. Так как большевик в то же время опирался на трубу рукой, он последовал за ней.
— Грамотные есть? — спросил он, отвернувшись от толпы и залезая опять на крышу бронепоезда.
— Есть-с. Многие. Библия в каждом доме лежит… («Лежать-то она, конечно, лежит» — глухо пробормотал какой-то жилистый мужик с носом-картошкой) Да все-таки насчет, если позволите, Бога: кто же все это вокруг сотворил-с? — ехидно сказал доктор, единственный просвещенный человек в округе; его лысина не порозовела на морозе, а оставалась вызывающе белой. Религиозность позволяла ему бестрепетно списывать профессиональные неудачи на волю Божью.
Дорнштейн поднимал над бронепоездом красный стяг.
— Я же сказал — Партия! Российская Коммунистическая Партия большевиков!
Зимнее солнце, флаг и голова посланца губцентра оказались на одной прямой; солнце просвечивало сквозь знамя.
Озаренное красным холодным светом, лицо большевика казалось окружено нимбом демонического святого.
* * *
Белый пар продолжал нагло подниматься из глубин леса, надменно игнорируя происходящее в деревне.
Черные покосившиеся избы, старая дранка крыш, угрюмые изможденные лица — революционер не знал, всегда ли была такой Обломовка или только недавно стала. Его интересовало только настоящее и будущее.
— Староста, — прошипел он, посверкивая золотым зубом.
— Аверьян, — представился мрачный, но сохранивший остатки патриархальной величественности старик со спутанными волосами.
— Ты всем заправляешь? — мрачно спросил Дорнштейн.
— Я, — неуверенно сказал Аверьян, сглотнув. Дорншейн прибыл на бронепоезде, никого еще из приезжих обломовцы пока не видели; тем не менее, большевик и в одиночку внушал старосте неподдельный ужас. Скажут, старорежимник, и все — под суд.
— Контрреволюция есть? — задал Дорнштейн следующий вопрос
Лицо Аверьяна в секунду приобрело выражение благодушной тупости. Он якобы непонимающе уставился на Дорнштейна.
— Сейчас я сам все узнаю, — скучным голосом сказал большевик. — Ра-азгружай!
Он точно отработанным движением пнул бронепоезд, двери вагонов стали одна за другой открываться, а потом поезд словно вытошнило потоком пугающего вида механизмов и конструкций.
— Собира-ай! — тем же не терпящим возражений тоном приказал большевик.
Селяне в растерянности начали грохотать и лязгать металлическими частями. Никто не имел понятия, как все это собирать, и мужик с носом-картошкой решился:
— А к чему это приделывать? — спросил он с порой пробуждающимся у крестьян хамством, демонстрируя Дорнштейну конструкцию, посвистывающую от встроенного внутрь парового микродвигателя. Больше всего это напоминало ногу, стонущую (непонятно чем) и дергающуюся в конвульсиях.
— Эх, да какая разница! — махнул рукой большевик. — Главное — энергично!
— Оно же работать не будет, — глухо заметил доктор.
— Ммм… А ты как думаешь? — спросил большевик у картошки.
— Не, не будет, — сказал картошка.
— Вот и нашли контрреволюцию, — радостно объявил Дорнштейн. — Вы собирайте, голубчики, не отвлекайтесь.
— На чем же оно работает? — продолжал допрос доктор. Похоже, обвинения его не напугали. — На угле? Где нам его взять?
— Скоро подвезут, — в голосе Дорнштейна прорезались истерические нотки фанатизма, — А пока их будет питать Пламя Революции!
— Что это? — спросил доктор.
— Увидишь. Работай.
И доктор наклонился к металлическим огрызкам. Голос посланца обладал нечеловеческой властью, и когда он приказывал, все как-то механически торопились выполнить его распоряжения. Дорнштейн сновал то там, то тут, и дело рьяно двигалось — и вскоре около насыпи железной дороги возникло целое воинство скрюченных чудищ, порожденное безумной фантазией коллективного бессознательного крестьянских масс.
— Во-от, — удовлетворенно щуря наглые глазки, резюмировал большевик. — А теперь — смотрите!
Он дернул за рычажок одной из конструкций, и она энергично двинулась, только почему-то назад. Дорнштейн быстро вскочил на нее и поспешил переключить рычаги. Штуковина поползла вперед, пожирая снег перед собой.
— Вы там садитесь! Управлять поймете как, это легко! — крикнул он через левое плечо.
— Ты и вот ты, — обернувшись, товарищ ткнул пальцами в двух мужиков, косого и горбатого, которые показались ему поумнее остальных, — Садитесь за те две штуки. Это лесопилки. Напилите бревен, поймете, как. В лесочке, где поближе. И везите сюда.
Те обреченно кивнули, и Дорнштейн отвернулся. Словно слепой, он уверенно ехал вперед, проломив чей-то забор, хлев и крышу дома. На участке он снова задергал рычажками, обращая чье-то завшивевшее хозяйство в плодородное небытие. Хозяин с семьей и скотиной горестно и потрясенно взирали на вывороченные черные слои земли. Худая, ребра торчат, кобыла казалась совершенно потерянной.
На секунду наваждение заколебалось. Крестьяне начали понимать, что перед ними безумец, и остатки прежнего слепого подчинения уже с трудом удерживали их.
— Вы не переживайте, садитесь же на машины, садитесь! — завопил Дорнштейн, и его послушались. — Все идет как надо! Сейчас мы новый дом ему построим, лучше, больше и чище прежнего!
Раздался шум, лязг и свист оживающих паровых монстров. Хозяин дома, все еще подавленный, растерянно баюкал на руках обломок лапты для игры в чижик. Визг пара прорезал вопль Дорнштейна:
— Труд сделал из обезьяны человека, сделает и из крестьянина пролетария!
И голос большевика звучал в этом вое так же уместно, как хор в Восьмой Симфонии Бетховена.
* * *
Белый пар курился над лесом, словно некая фундаментальная константа бытия.
Он оставался, а вот Обломовка разрушалась, распадалась, уходила в никуда. В мерзлую землю, снег с которой обглодали машины, втыкались массивные бревна. Дело спорилось так быстро, словно чародейство воздвигало новое сооружение на месте разваленных изб.
— Это что ж будет, усадьба? — спросил доктора Осип, худой мужик с клочковатой бородой и математически чередующимися кривыми желтыми зубами: те зубы, которых не было в нижней челюсти, только и присутствовали в верхней.
— В стиле барокко, — мрачно ответил доктор.
— Ну? — крикнул Осипу Федор.
Направившись к нему, Осип ответил:
— Говорит, будет постель из барака.
— Тьфу, — сказал Федор меланхолически.
Неожиданно гул машин стал стихать.
— А сейчас, — истерично завопил Дорнштейн, — Вы увидите Пламя Революции!
Свинячьи глазки вспыхнули безумием. Он спрыгнул со своего агрегата, рысью перебежал через завалы бревен к мужику с носом-картошкой, с силой фанатика сдернул его с конструкции и распахнул печь двигателя. Откуда-то из глубин механизма вырвался язык пламени, безупречно-алого, без доли царственно-фиолетового или мятежно-оранжевого. Язык этот с жадностью поглотил мужика, оставив в руках Дорнштейна только кусок одежды.
В ту же секунду свист возобновился с новой силой. Пламя Революции получило пищу.
— Так будет, пока мы не сведем всю контрреволюцию на нет, — мистическая власть звучала в голосе большевика.
Глаза его маслянисто поблескивали, словно у дорвавшегося насильника.
— Рвать пора отсюда, — сказала доктору подкравшаяся попадья, женщина пышная, румяная, зычная, но отлично умевшая оставаться незамеченной, когда надо. Когда ссылали ее мужа, например. На нее, похоже, чарующий голос Дорнштейна не производил никакого впечатления.
— Только вещи соберу, — сказал доктор, — и нагрянем кой-куда.
Он мотнул головой в сторону леса, и стало ясно, что как бы ни белела его лысина, а молочный пар, поднимавшейся над чащей, все равно белее.
* * *
— Значитъ, тамъ теперь рядъ бараковъ вместо избъ, — заключил его светлость. — За день. Сие значитъ, много механики. Если нам удастся это вернуть в счетъ потерь и продать… А связи у нас есть… Хватитъ и для угля до Франции, и на безбедное житье.
Робин Штольц был полон энтузиазма: бывшему помещику не терпелось покинуть «эту страну». Революция его здорово потрепала, костюм был помят и не чищен, однако все равно Робин выглядел куда изящнее, чем можно было ожидать от железнодорожного разбойника. Дело в том, что у его светлости был свой локомотив, с помощью которого он и брал на абордаж советские поезда. Он действовал в одиночку, ибо с дореволюционных времен сохранил главное для таких дел достояние — наглость. Кроме того, Штольц отличался договороспособностью, своевременно информировал местное начальство о повреждениях путей, благодаря чему даже получал оклад железнодорожника. Однако сбывать краденое приходилось посредникам, и рентабельность Штольц показывал невысокую. Но партия паровых машин могла одним махом довершить дело — это вам не зерно или уголь!
И Робин решился. С попадьей и доктором они раскочегарили локомотив и вышли на большую дорогу…
…Дорнштейн оцепенел только на секунду. Увидев надвигающиеся из леса облака пара, он подумал, что давно должен был догадаться о природе белого столба в чаще. А потом большевик отбросил никчемные сожаления и бросился к бронепоезду. Усевшись внутрь, он крикнул крестьянам:
— Не вздумайте предать, а то… И вы работайте, работайте! А то к весне с голоду опухнете!
— Мы и так опухнем, — пробормотал Осип, но расслышать его в шуме паровой стройки было невозможно.
Большевик на бронепоезде стремительно несся навстречу неведомому врагу. Ибо всякий, не оповестивший Партию о своем передвижении по ж/д путям — враг априори…
…Старик с печалью смотрел, как вода в его источнике приобретает кровавый оттенок. Наконец отшельник не выдержал и, поднявшись с пенька, двинулся вдоль русла ручья. Старообрядец, травник, даже чародей — чего только о нем не говорили. Простой русский человек — вот кем считал себя сам старик…
Его прадед проложил эту дорогу, и он не сойдет с нее. Робин Штольц на своем «Сверкающем рыцаре» летел на таран бронепоезда. Со скрежетом они столкнулись, полетели снопы искр, и бронепоезд понес локомотив обратно, прочь от деревни — в лес.
Словно орда краснопузых гоблинов набросилась на рыцаря в сверкающих доспехах.
И рыцарь этот отступал, пятился — и очень быстро, так что это даже напоминало бегство. Стало ясно, что прямое столкновение Штольц проиграл. Однако его опыт борьбы в Белом движении подсказывал, что еще не все потеряно. Остается еще возможность диверсионного акта. Для диверсии делегировали самого отчаянного и физически крепкого члена экипажа. Попадью.
Со шпагой Штольца в одной руке и скалкой в другой попадья, распевая псалом двадцать шестой с ударом на «Господь защититель живота моего, кого устрашуся?», грациозно перебралась со «Сверкающего рыцаря» на локомотив бронепоезда. Велико было искушение попытаться вытурить оттуда большевика, но попадья отринула его: внутри могло подстерегать Пламя Революции. Локомотив взорвался какими-то свистелками, Дорнштейн из окна пытался поддеть ее кочергой, но Матрена Тимофеевна преодолела все трудности, орудуя скалкой как даго. И, крякнув от натуги, отцепила состав, наподдав ему напоследок богатырской ногой. Состав рухнул в кусты, мстительно пнув в ответ как сцепившиеся локомотивы, так и попадью.
Обратно она перебиралась бледная и дрожащая: дело в том, что двигались они теперь еще быстрее.
— Закон сохранения импульса, — шептал доктор, уставившись в одну точку.
Штольц едва держал себя в руках, отчаянно пытаясь затормозить. Его стошнило, костюм испачкался, но это помогло: теперь лицо его выражало только холодную сосредоточенность. Робин даже смог отреагировать на слова доктора:
— Оказывается, и при большевиках есть законы, которые что-то сохраня…
Неожданно лес слегка поредел.
— НЕТЪ! — вскрикнул бывший помещик.
Здесь железная дорога делала крутой изгиб, и они в него не вписались. Описав изящную дугу, «Сверкающий рыцарь» слетел с косогора аккурат на середину реки Чернавки, проломив тонкий слой льда. Речка эта казалась не такой уж широкой. Летом. Сейчас же почему-то не хотелось идти по упруго пружинящему льду. Дорнштейну повезло больше: бронепоезд скатился с косогора на мелководье, изрядно помялся, но большевик не получил ни царапины, и все так же гордо реяло на крыше остатков локомотива красное знамя. Партиец стал выбрасывать из окна какие-то трубочки; то, что было поездом, стало напоминать гигантский кипятильник.
* * *
Дорнштейн мрачно разглядывал сидящих с узелками на крыше «Рыцаря» помещика, доктора и попадью. Лед таял. Штольц глядел на Дорнштейна даже чуть мечтательно, бормоча что-то вроде: «Эх, не сгнило б мое ружье…». Лед таял. Попадья молчала. Лед таял. Доктор устало кивал головой, и лысина его призывно посверкивала на солнце, почти складываясь в сигнал SOS. И, словно в ответ на эту невысказанную молитву появился старик. Бело-черная косматая борода, аккуратный тулуп, посох: он появился с противоположного берега, со стороны ручья. Оттуда, где поднимается над источником молочно-белый пар.
— Помоги! — увидев его, закричал дрожащий Штольц.
— Христа ради, отец, погибаем — загундосила попадья.
— Бревнышко кинь, — посоветовал практичный доктор.
Старик звонко рассмеялся.
— Да идите так! — звучным басом сказал он.
На секунду доктору почудилось, что он сказал не «так», а что-то другое трехбуквенное…
Старик спокойно, тяжело опираясь на посох, пошел к ним, и казалось, лед просто застывает под его ногами и сама вода замирает.
Стояла тишина.
Старик подошел и протянул попадье руку. Та, трясясь, слезла. Робин и доктор спустились сами.
Штольц, доктор и баба осторожно двинулись по хрупкому льду.
— Что вы так боязливы? — подбадривал их старик. — Или у вас нет веры?
Лед быстро обращался в воду, Дорнштейн суетился со своим кипятильником, но все же не успевал. Отчаянным прыжком замыкавший отряд Робин перелетел на тот берег; Дорнштейн чертыхнулся.
Старик, попадья, доктор и бывший помещик медленно двинулись прочь, к далекой кромке голубого леса.
Сыпал снег.
Казалось, белый занавес задергивается за ними.
Отбросив пугающее чувство, что они вернутся, Дорнштейн гордо выпрямился. Коммунизм победил.
Кипятильник работал, и снег вокруг реки совершенно стаял.
У ног Дорнштейна расцветали пышные алые розы.