Сильный человек — одинокий человек.Генрик Ибсен
На другой день после Ватерлоо маршал Ней встречает Жозефа Фуше, своего антипода, Макиавелли того времени, человека без эмоций, прямого, будто накрахмаленного, с непроницаемым гипсовым лицом, которое никогда не выдаёт никаких чувств. Ней дорого бы дал за возможность вычеркнуть из своей жизни эпизод в Лон-ле-Сонье, без которого его жизнь после Ватерлоо могла бы быть безоблачной. Ней признаётся Фуше, который до возвращения Людовика XVIII был ответственным за все государственные дела, что он не «человек ситуации», что с его характером он не может быть ни бесстыдным обманщиком, пользующимся политической конъюнктурой, — понял ли Фуше, что маршал намекал именно на него? — ни беспощадным мстителем, отвечающим силой на силу. Герцог Отрантский присоединяется к рассуждениям маршала. Как всегда, главным становится слово «жертва». Надо было слышать, с каким сокрушённым видом он его произносит. Фуше обрабатывает Нея: «Вы стали жертвой амбиций Наполеона, жертвой его обмана». Именно это и хотелось услышать маршалу. Император в своём поражении обвиняет Нея, Фуше это подтверждает, добавляя, что в бонапартистских кругах о Нее «рассказывают ужасы». Ловкий герцог иносказательно преподносит маршалу желаемое и продвигает свои пешки, подталкивая Нея к большому жужжащему улью, который представляет из себя Палата пэров в тот момент, когда Наполеон отказывается от престола в пользу своего сына. Голос Храбрейшего из храбрых предопределит решение в ходе дебатов по поводу Ватерлоо. План Фуше требует, чтобы большинство Палаты выступило против Наполеона, чтобы похоронить саму мысль о новой Французской кампании. Что бы ни говорил по этому поводу Анри Уссэ, ядовитая отповедь, с которой маршал готовится выступить, порождена стоном, хотя и идущим из глубины души, но всё же навеянным другим, а именно — Жозефом Фуше. Он намерен манипулировать Неем, как и Даву, и Карно — людьми, которые в военной стратегии разбираются лучше, чем в политике. В благодарность за оказанные услуги Фуше обеспечит паспорта Нею. Позже Ней обвинит его в предательстве, что тоже не исключено, если поверить «Мемуарам» де Семалле, который заявляет, что герцог Отрантский испытывал личную неприязнь к маршалу.
«Всё это неправда, чистые выдумки, вас обманывают и те, и другие». 22 июня 1815 года в Люксембургском дворце перед собравшимися пэрами Ней неожиданно прерывает Карно, который после прочтения акта отречения Наполеона вдруг поднялся на трибуну, чтобы представить оптимистический отчёт Даву относительно больших потерь противника, состояния французских ресурсов и наличия более 50 000 человек под командованием Сульта. «Вас обманывают во всём и повсюду. Неприятель одержал полную победу. Мне известно состояние дел, так как я командовал войсками при Императоре». Ней изображает из себя Геркулеса, ломающего толстые срубленные и сгнившие деревья. Он приговаривает уже павший режим, с которым нужно покончить, как того желает Фуше. Движения маршала затруднены и скованны, старые раны делают каждый жест болезненным. Взгляды присутствующих устремлены на его напряжённую фигуру, на резкую жестикуляцию, сопровождающую речь. Нея окружает полная тишина. Он театрально и мелодраматически описывает сражение при Ватерлоо, где отводит себе лучшую роль. По его мнению, разгром 18 июня не оставляет другого выбора, кроме немедленного подчинения и принятия условий победителей. «Я видел другие поражения. Я командовал арьергардом при отступлении из России, именно я сделал последний выстрел по русским; из всех, с кем я отступал, я один дошёл до Вильно. Сегодня наше поражение, слава Господу, не столь сокрушительно, но наши силы так же разрознены, как и тогда. Прусские войска наступают двумя большими экспедиционными корпусами. Их передовые части будут у ворот Парижа не позже, чем через семь или восемь дней». Закончив этими драматическими и, видимо, искренними словами, вырвавшимися из глубины души, Ней в изнеможении садится. Его грустный и гордый взгляд блуждает по залу. Удивлённая Палата задаётся вопросом о душевном здоровье маршала. В течение бесконечных минут пэры отрешённо и озадаченно смотрят Друг на друга. Среди них Лефевр, Массена, Монсей, Мортье. Ни один из этих славных воинов не берётся выступить, чтобы сгладить траурное впечатление от услышанной пораженческой речи, смысл которой — увы! — точно соответствует истине, хотя тон выступления, без всякого сомнения, предосудителен. Эта похоронная речь резюмирует политическое поражение Франции, которая в плачевных для себя условиях должна начинать переговоры с суверенами стран коалиции — гордыми победителями Наполеона. Назавтра Друо с этой же трибуны постарается смягчить впечатление от сказанного, но всё же речь маршала Нея позволит многим говорить о его третьем предательстве.
— Своим выступлением я хотел принести пользу стране, — будет позже оправдываться он. — Неужели я не понимал, что, если Людовик XVIII вернётся, меня расстреляют?
Но сейчас со своей фальшивой скорбью князь Москворецкий считает себя неприкосновенным. Однако демонстративная горечь, сквозящая во всех высказываниях Нея, ни в коей мере не способствует восстановлению его испорченной репутации. Все партии стремятся смешать с грязью обескровленного маршала. «Его немыслимое заявление принесло больше вреда, чем проигранное сражение, — говорят в армии. — После его речи многие молодые люди дезертировали, дух Национальной гвардии подорван». А со стороны роялистов доносятся угрожающие реплики другого свойства, но не менее кровожадные: «Разве идущее сверху требование публичного отчёта о своем поведении в день сражения не является само по себе серьёзным наказанием для маршала? Несчастный маршал, Вы будете себе самым безжалостным судьёй, потому что Ваши признания явно обвиняют Вас, Ваша же совесть и вынесет Вам суровый приговор».
23 июня Палата пэров отказывается заслушать ответ Нея на речь Друо, который со слезами на глазах отдал должное нечеловеческим усилиям армии. Маршал Ней полностью теряет уважение людей. Здравый смысл должен бы продиктовать ему совершенно определённую линию поведения: держаться в тени, сделать так, чтобы о нем побыстрее забыли. Макдональд позволяет себе заявить, что спасение зависит от того, с какой быстротой Франция — а не Ней — вернёт Людовика XVIII. Фуше понимает, что следует учитывать мнение народа, мнение армии, взгляды Палат, но не мнение Нея. Герцог Отрантский назначает Массену, а не Нея командующим национальной гвардией. Поскольку маршала лишают возможности публично выступать, он берётся за перо. Фуше получает письмо Нея, в котором тот пытается очистить себя от наветов личных друзей Императора, обвиняющих его в ошибках при Ватерлоо. Фуше немедленно публикует письмо, потому что подобная антинаполеоновская литература, да ещё за столь известной подписью, должна отвратить некоторых неисправимых сторонников Императора от их идола. И действительно: «В данном послании не обойдён упрёками генералитет Наполеона. Письмо даёт истинную картину этой кошмарной битвы» Для Фуше, подготавливающего возвращение короля, письмо Нея — настоящая находка. Военный авторитет Наполеона рушится окончательно, и Ней играет в этом далеко не последнюю роль. Приличия требовали от маршала не участвовать в подобных демаршах, но что значит честь, когда речь идёт о возможности спастись во время бури? Ней убеждает себя, что, по крайней мере, его собственные интересы совпадают с интересами страны.
30 июня, когда союзники стоят уже у ворот Парижа, Нею предоставляется последний случай выступить в пользу капитуляции без сопротивления, как говорится, «не вынимая шпаги из ножен». Архиканцлер Камбасерес пригласил его, а также нескольких членов Палаты пэров собраться, чтобы во время дружеской встречи спокойно обсудить создавшееся положение. Сульт, Мортье и Груши также высказываются за капитуляцию. Особенно старается Сульт, он стремится показать себя перед роялистами, расположение которых он надеется завоевать ещё раз. По общему мнению, армии Веллингтона и Блюхера могут одним решительным ударом завладеть столицей. Но маршал Лефевр, генералы Газан, де Лаборд и Дежан выступают за сопротивление. К моменту появления морского министра Декрэ дискуссия обостряется. Министр предлагает присутствующим пройти в зал заседаний. Встреча закончилась безрезультатно.
1 июля все высшие офицеры, находившиеся в Париже, собраны временным правительством на военный совет. Среди них — Массена, Мортье, Удино, Макдональд, Сульт, Груши, Гувион Сен-Сир, иными словами, приглашены все, кроме… Нея. Он даже не получил никакого назначения ни в обороне Парижа, ни при отходе армии за Луару. Ней — пария! «Обвинённый в предательстве, — заявляет Коленкур, — он не будет в безопасности среди своих солдат». Это настойчивое напоминание, что ему следует… поскорее уехать, но маршал не спешит, полагая, что опасность пройдёт и что он с семьёй может оставаться в Париже. Эгле на коленях умоляет его немедленно бежать, мол, спасение ещё возможно, но Ней возмущается: «Кажется, мадам, вы спешите избавиться от меня!» Тонкие манёвры Фуше для того, чтобы капитуляция Парижа прошла под его контролем, судьба Наполеона, возвращение Людовика XVIII — всего этого маршал Ней не замечает. Он ещё надеется, что его услуги понадобятся временному правительству, поэтому, когда 29 июня маршал обращается с письмом к герцогу Отрантскому, он всё ещё говорит о своем изгнании в сослагательном наклонении: «Особое положение, в котором я нахожусь в силу политических обстоятельств уже пятнадцать месяцев, без сомнения, заставит меня в случае возвращения Людовика XVIII с иностранными армиями расстаться с семьёй и уехать за границу. С сердцем, переполненным печалью, я уеду на землю свободы в Америку, чтобы там дождаться часа, когда моя страна сможет иметь правительство по своему выбору. Что может быть ужасней моей судьбы?! После двадцати трёх изнурительных и часто победоносных кампаний я вынужден сделать такой жестокий выбор. Я полагал, что, присоединяясь к Наполеону в момент его высадки с острова Эльба, действую в интересах Франции. По крайней мере, я чувствовал удовлетворение от того, что не позволил начаться гражданской войне в моей стране. Но при этом я заблуждался относительно Наполеона, человека, не достойного управлять Францией, человека, падение которого повлечёт многочисленные жертвы, неизбежные при проводимой им дьявольской политике. Я принадлежу к числу его жертв, не столько виновных, сколько несчастных». Эти вызывающие жалость рыдания свидетельствуют — если подобные свидетельства ещё кому-то понадобятся — о его уме, о политической беспардонности, о мелочной приверженности к определённому социальному положению, которое рушится на глазах, вызывая отчаяние маршала. Нужно ли напоминать, что всего три месяца назад он говорил о Наполеоне, «человеке, не достойном управлять Францией», что «это единственный суверен, который может обеспечить счастье нашего любимого отечества»?
Начиная с 5 июля при встречах с Веллингтоном Фуше упорно старается защитить маршала Нея, настаивая, что в интересах Людовика XVIII всё простить. Герцог Отрантский защищает, конечно, в первую очередь собственные демарши, предпринятые в тот момент. Как только обстоятельства того потребуют, он тотчас же бросит князя Москворецкого. Во время беседы с Веллингтоном, на которой присутствуют Моле и Талейран, он говорит о бегстве с острова Эльба как о мальчишеской выходке и в принципе соглашается с возвращением Бурбонов, но только при условии провозглашения всеобщей амнистии. «Вопрос об амнистии решён, — утверждает Талейран. — Исключение составляют лишь виновные в содействии возвращению Наполеона. Их круг должны будут определить Палаты. Их число крайне невелико и доказательства добываются с трудом». Вся проблема сводится теперь к следующему: согласится ли Фуше, в прошлом — один из организаторов убийства царственной особы, став министром Людовика XVIII, прибегнуть к репрессиям, которые уже вырисовываются на горизонте второй Реставрации? Ответ — да. Если бы понадобились его объяснения, то он сказал бы, что, в соответствии с его политическими убеждениями, стоит совершить неизбежное малое зло, если это позволит избежать гораздо большего зла. По этому поводу Моле считает уместным заявить Талейрану: «Всем ясно, что события 20 марта не предполагают существования большого числа виновных, но общественное мнение следует поддерживать “горячим”. Если вы хотите наказать показательно, то здесь малейшие избыточные строгости покажутся нарочитыми. Нужно сократить до минимума число преступников, при этом они должны быть осуждены заочно и благодарите небо, если сможете арестовать хотя бы одного». Остаётся надеяться, что первый из обвиняемых, Ней, не станет способствовать собственному аресту.
6 июля, когда сапоги прусских солдат грохочут на улицах Парижа, а англичане разбивают лагерь в Булонском лесу, маршал наконец прощается с семьёй. Увы, он опоздал: как только стало известно о скором прибытии Людовика XVIII, многие депутаты, приветствовавшие Наполеона II, посчитали благоразумным укрыться в провинции. Через два дня король будет спать на кровати Наполеона в Тюильри. У Нея есть паспорта, выданные Фуше, а друзья снабдили его рекомендательными письмами, адресованными купцам в Новом Орлеане. Маршал рассчитывает сначала перебраться в Швейцарию, — Даву удовлетворил просьбу маршала об отпуске неопределённой продолжительности для поправки здоровья на водах в Лёше, что расположен в кантоне Вале, — но, прибыв 19 июля в Лион, он узнает, что австрийцы закрыли границу и что многие беглецы были арестованы. Тогда Ней направляется в Роан, где при проверке документов его узнает генерал Легран де Мерсе: «Убегающий переодетый маршал с переодетым же адъютантом. У маршала паспорт негоцианта, направляющегося в Швейцарию. Его приметы известны и разосланы во всех направлениях с приказом арестовать». Обменявшись с путешественником понимающим взглядом, Мерсе разрешает ему продолжить путь. Это заслуживающее внимания свидетельство, несмотря на то что не является абсолютно убедительным, показывает, что Фуше одной рукой отбирал, то, что дал другой. Он лично помог Нею уехать, но не он ли тут же выдал его, оповещая о содержании фальшивых документов? Вероятно, герцог Отрантский пустил ищеек по следу маршала, когда посчитал, что тот уже находится в безопасности. Почему Ней не уехал раньше? Он не пугается даже, когда узнает о списке изгоняемых, который обсуждается всем Парижем. «Нужно бежать, — говорят ему, — подождите вдалеке, пока всё уляжется». Будучи уверенным, что громкая военная слава спасёт его, князь Москворецкий находит убежище на небольшом термальном курорте Сент-Альбан, где его можно увидеть спокойно прогуливающимся в своем длинном рединготе орехового цвета с книгой в руке.
16 июля Император поднимается на борт «Беллерофона», который доставит его на скалистый остров на другом конце света. «Вот так, под прикрытием белого флага, — подводит итог “Монитёр” — Бонапарт заканчивает авантюру, задуманную им самим и реализованную при помощи…» Далее следует список преданных проклятью имён. Во главе списка — Лабедуайер, Ней, Бассано. Маршал взят на мушку. Если королевское правительство под влиянием Фуше решает, что те, кто примкнул к узурпатору 20 марта, после того как Людовик XVIII покинул Париж, не подлежат преследованию, то совсем иначе обстоит дело с теми, кто уже до этой даты помогал организовать побег с Эльбы. Так подтверждается фраза Талейрана: «Предательство — это вопрос даты». Директива от 24 июля, переданная в военные советы, содержит список из девятнадцати фамилий военачальников, предательство которых — как в случае Нея — позволило Наполеону возвратиться в Тюильри без единого выстрела. Остававшаяся в Париже Эгле Ней пугается, слыша проклятия роялистов в адрес супруга. Она переписывается с Жомини, старинным протеже маршала, перешедшим в 1813 году на сторону царя Александра, с которым Ней успел подружиться. «Уверяю Вас, что я по меньшей мере в течение получаса упорно защищал маршала с риском впасть в немилость, — пишет Жомини 24 июля мадам Ней. — Я сказал Его Величеству, что располагаю всей корреспонденцией маршала, из которой следует, насколько он был далёк от заговора. Более того, он полагал, что его преданность Франции поможет стране избежать гражданской войны. Я умолял Его Величество о снисхождении, с тем чтобы двадцать лет честной и славной службы не были принесены в жертву одной ошибке».
26 июля по настоянию Эгле, которая держит его в курсе происходящего, маршал Ней соглашается покинуть окрестности Роана, где не находит себе места, и, приняв приглашение одного родственника, отправляется в замок Бессонье, расположенный на границе департаментов Ло и Канталь, среди нетронутой природы. Со своим пристрастием к респектабельности Ней сохраняет нелепый оптимизм и с негодованием отбрасывает мысль о том, что ему следует прятаться, как какому-нибудь преступнику. Сама мысль об этом ранит его душу. Уже через несколько дней в округе распространяются слухи о пребывании знаменитости. Этому не приходится удивляться после ознакомления с письмом, обнаруженным в бумагах его нотариуса. Оказывается, каждый день маршал, не скрывая лица, украсив грудь всеми своими наградами, прогуливался возле замка. Он даже ездил верхом в соседние деревни, где подолгу беседовал с крестьянами, встреченными в полях.
Таким образом, замок Бессонье недолго служил тайным убежищем, это устраивало князя Москворецкого, который торопил судьбу со всеми её неблагоприятными поворотами. Арест прошёл без осложнений, как нечто ясное и само собой разумеющееся. Сколько людей из тех, кто ещё вчера угодничал перед Императором, сегодня, забыв о совести, кричит: «Да здравствует король!» Этот вопрос возвращает Нея к реальности. Он сохраняет спокойствие и достоинство, прекрасно сознавая последствия событий в Лон-ле-Сонье, но он верит в силу своего славного имени. В эпоху событий, текущих со скоростью горного потока, вера эта представляется абсурдной.
Ранним утром 3 августа он готов, как ночь перед восходом солнца готова к тому, что через мгновение она будет побеждена светом дня. Два жандармских офицера во главе отряда из двенадцати человек появляются во дворе замка. Кузина супруги маршала мадам де Бессонье спешит предупредить Нея и умоляет его бежать через подземный ход. Он не желает ничего слышать. Из окна своей комнаты на третьем этаже он обращается к приехавшим:
— Кого вы ищете?
— Маршала Нея.
— Поднимайтесь сюда, я вам покажу его.
Офицеры подчиняются, Ней открывает дверь и без всякого смущения, указывая пальцем на свой знаменитый профиль, уточняет:
— Маршал Ней — это я!
Арест Нея молва связывает с очень дорогой турецкой саблей, свадебным подарком, сделанным Бонапартом в 1802 году. Якобы, эта сабля, забытая маршалом в одном из салонов замка, привлекла внимание посетителей, которые тотчас подумали о Нее или Мюрате — во всей Европе только они владели подобным оружием.
Именно так местные власти заподозрили, что Ней находится в замке. История с саблей, верно служившей маршалу на поле боя и предавшей его в конце, слишком романтична, чтобы быть правдивой. Ней был арестован мелкими усердными исполнителями, которые без труда узнали о его пребывании в замке, принадлежавшем, как им было известно, его родственникам. К тому же один роялист написал префекту Канталя Локару, что некто, маршал Ней, по его мнению, бродит по департаменту. По мнению самого Нея, во время бегства его слуга по неосторожности проговорился, что сопровождает знатного человека. По дороге в Париж наш несчастный герой высказал своим охранникам, что он думает о Фуше, который, по его мнению, приложил руку к аресту.
Ней знакомится с постановлением об аресте, предъявленным жандармскими офицерами. Постановление выписано Локаром.
— Господин префект просто мошенник, — возмущается маршал, — такие люди, как я, не подлежат аресту.
Он спрашивает имена офицеров, записывает их и бросает:
Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.
После этого Ней позволяет доставить себя в Орийак, замечая по дороге:
Вам, значит, поручено арестовывать самых верных защитников Франции!
При въезде в Орийак жители сбегаются, чтобы посмотреть на арестованного героя отступления из России.
Что им нужно? — интересуется маршал. — Вы только посмотрите на этот сброд!
Перед зданием мэрии, где в ожидании дальнейших инструкций из Парижа он должен оставаться под стражей, национальная гвардия салютует ему. Маршал командует «Вольно!»
— Арестанту почести не полагаются.
Три свидетеля Деказ, Рейзе и Мармон утверждают, что с самого начала Людовик XVIII считал дело Нея опасным по своим возможным последствиям: «Несчастный! Дав арестовать себя, он создал больше трудностей, чем при переходе на сторону Бонапарта». Герцогу Рагузскому ясновидящий суверен доверительно говорит: «Все было сделано, чтобы облегчить его побег. Но его безрассудство погубит его».
Окружение короля, более роялистское, чем король, обрадовано арестом и с энтузиазмом восхваляет грядущее возмездие. Подозреваемого в опасной умеренности, даже в желании вступиться за «заблудших овечек», которых ультрароялисты считают главными виновниками 20 марта, Людовика XVIII просят сохранять твёрдость, особенно в отношении Нея, который в период Ста Дней гордо заявлял, что его переход был преднамеренным, и который последовательно предавал всех.
Его эффектный арест связывают с именем Эли Деказа, префекта парижской полиции, достаточно умного, амбициозного тридцатипятилетнего уроженца Бордо, выказывающего романтическую преданность Бурбонам. В «Замогильных записках» Шатобриан пишет, что, арестовав маршала, Деказ пошёл дальше, чем того желал король, который сам говорил автору «Мучеников» о своем неприятии трудных и деликатных ситуаций. Моле утверждает, что Деказ имел обязательства перед графом д’Артуа, выполнив которые, надеялся вытеснить Фуше, захватив его министерский портфель. Имея такую мотивацию, он послал своих людей в горы Канталя с заданием арестовать Нея. Ультрароялисты упрекают Фуше, противопоставляя ему служебное рвение Деказа, его успех, в то время как он, герцог Отрантский, способствовал побегу виновных. И действительно, Деказ сменит Фуше во главе полиции, но позже постарается отказаться от своей инициативы в аресте Нея, приписывая её ультрароялистам, которые якобы самовольно решились покуситься на свободу «героя стольких битв».
После ареста маршала суд над ним неизбежен. 14 августа Гуви-он Сен-Сир, старый товарищ Нея ещё по Рейнской армии, а теперь военный министр, обращается к своему коллеге, министру полиции, с просьбой передать ему князя Москворецкого как подлежащего военному суду. Военный министр берётся организовать препровождение маршала в Париж под надёжной охраной и с соблюдением почестей, соответствующих его рангу. Отъезд в столицу состоялся 16 августа. Королевский комиссар майор Мейронне отправился в путь раньше, чтобы обеспечить смену лошадей в дороге, в то время как маршал ехал в другой карете в сопровождении лейтенанта жандармерии и двух офицеров королевской гвардии. Один из них, Жансийон, относился к Нею с симпатией. Маршал даёт слово чести, что не будет пытаться сбежать, и это не лишняя предосторожность, так как на пути их следования расквартирована часть Луарской армии, включая драгунский корпус Экзельмана, стоявший в Риоме. Новость об аресте быстро распространилась в войсках. Генерал Экзельман вбил себе в голову, что должен дождаться пленника и отбить его. Ней отказался от этого предложения и заявил охранявшим его офицерам: «Видите пропасть? Так вот, если карета свалится туда и вы все при этом погибнете, а в живых останусь только я, я один вернусь в Париж».
При отъезде из Орийака все, находившиеся в карете вместе с маршалом, были бледны, напряжены и держались настороженно. Наручники маршалу не надевали, но ему не позволили взять с собой слугу, что явно Нею не понравилось. Он курит сигару и хранит упрямое молчание. Заметив рукоятку пистолета, выглядывавшую из кармана одного из охранников, маршал нарушает тишину вопросом: — Всё-таки вы опасаетесь, что сбегу?
Непринуждённо он предлагает сигары сопровождающим. Чтобы разрядить атмосферу, Ней предаётся воспоминаниям о проказах молодости, проделках молодого солдата, чем вызывает улыбки присутствующих. Маршал и себе позволяет улыбнуться, но подчёркнуто сдержанно, будто оставляет настоящий смех для только ему известной действительно смешной истории. Потом, сгорая от желания оправдать своё решение о переходе на сторону Наполеона в Лон-ле-Сонье, маршал затрагивает серьёзные темы.
— Бывают обстоятельства и причины, связанные с государственными интересами, которые часто заставляют человека действовать вопреки собственным взглядам.
В глазах маршала мольба, но собеседники удерживаются от вопросов. Ней взволнованно продолжает, будто каждой фразой стремится убедить хотя бы самого себя. Его рассуждения переходят в настоящую исповедь, в ходе которой он меняет свою позицию, когда чувствует, что ему не удаётся убедить слушателей. После Ватерлоо, где ему довелось увидеть столько волнующих и страшных картин, преследующие его каждый день воспоминания о Лон-ле-Сонье кажутся просто удивительными. Маршал уверяет, что перешёл на сторону Бонапарта, которого уже давно презирал, только во избежание большого пожара, который угрожал стране. Он упрекает себя только в том, что «слишком легко поддался на предложения другой стороны, на заверения агентов, слишком поверил письмам генерала Бертрана». Ней запутался в своём бесконечном и бесплодном монологе, в котором упрямо возвращается к Наполеону. Конечно, Бонапарт был гениален, но три последних года «он совершал глупости, желая исправить которые, делал ещё большие глупости». Возвращаясь к Ватерлоо, чтобы показать просчёты и военные ошибки своего бывшего командира, Ней утверждает, что когда в конце сражения Флао прибыл для исправления так называемых ошибок маршала, то он, Ней, прямо заявил ему: «Передайте Императору, что он меня поставил в такое положение, которое не оставляет мне возможности думать о чем-либо, даже о нём». Жалуясь, на общее непонимание и презрение, Ней бросает внимательные взгляды на аудиторию, которая хранит ледяное молчание. Тогда он зачехляет свое обвинительное оружие и, как все присутствующие, осознает, что дебаты здесь ни к чему.
Чтобы размяться, время от времени маршал, сопровождаемый лейтенантом Жансийоном, идёт пешком рядом с каретой по горным дорогам департамента Пюи-де-Дом. С этим спутником Ней с удовольствием болтает и шутит. К жандармскому лейтенанту Фремо маршал, напротив, питает отвращение:
— Он жандарм до мозга костей, — замечает маршал, — если бы я решил отбиваться в замке Бессонье, то с помощью старого слуги мог бы сделать шесть выстрелов и, возможно, уйти. Представляю физиономию господина Фремо!
Ней непрерывно ищет повод, чтобы в чем-то упрекнуть несчастного Фремо, которому только и остаётся, что изображать безразличие. Во время одной из остановок на постоялом дворе маршал бросает возмущённый взгляд на молодого офицера, который, не постучав и не спросив разрешения, заходит только для того, чтобы посмотреть на знаменитого арестанта.
— Если бы я имел кавалерийский полк под рукой, я бы с удовольствием посмотрел, как он переносит удары саблей плашмя.
Приступ ярости исчезает так же неожиданно, как и появился. Маршал с аппетитом обедает и требует трубку, так как сигары кончились. Один из охранников потерял пару пистолетов. Узнав об этом, Ней тут же дарит ему свои, которые находились в его багаже, привязанном позади кареты. В дружеском разговоре маршал затрагивает самые разные темы, от сельских начинаний в Кудро до своего восхищения царём Александром. По его мнению, российский царский двор «самый блестящий и самый утончённый из всех дворов северной Европы». Что касается пруссаков, то он клеймит их за систематическое лихоимство и мародёрство: «Эти ничтожества были настолько бесцеремонны, что выпрягли лошадей из кареты моей жены».
По прибытии в Невер 17 августа Ней замечает волнение Жансийона, который только что узнал последние новости из парижских газет. Маршал мучает его вопросами, умоляя рассказать обо всём, что он прочитал и что касается непосредственно его, Нея.
— Говорите смело, даже если речь идёт о моей жизни. Я сотни раз рисковал собой и так мало дорожу жизнью, что и гроша не дал бы, чтобы сохранить её. Только одно меня волнует — моё имя, которое я должен оставить Истории и моим детям незапятнанным.
Поколебавшись, Жансийон рассказывает, что прочитал о Лабедуайере, виновном, как и Ней, в том, что перешёл на сторону Наполеона, хотя давал присягу королю.
— И что же, — допытывается маршал — как обстоят его дела? Какой суд его судил или будет судить?
— Его судили, и, к несчастью, он признан виновным и приговорён к смерти!
— К смерти! — глухо повторяет Ней — Лабедуайер приговорён к смерти!
Больше получаса, ошеломлённый и взволнованный, он молчит, не в силах вымолвить ни слова. Очевидно, он плохо представлял себе ситуацию. Лабедуайер — первая крупная жертва правительственной чистки, кто будет вторым?
Далее путь проходил без происшествий, если не считать появление пяти сотен морских артиллеристов между Бором и Мориаком. Впрочем, артиллеристы не собирались вызволять маршала, они просто хотели взглянуть на краснолицего героя. Трудности встретились в Шарите-сюр-Луар, где Нея узнали служившие ранее под его началом вюртембергские офицеры. К тому моменту толпа в Авиньоне уже расправилась с маршалом Брюном. Уготовлена ли Нею такая же судьба? Вюртембержцы по-немецки оскорбляли Нея. Не теряя иронического спокойствия, он отвечал на том же языке, что распаляло их ещё сильнее. Враждебно настроенная толпа разрастается, на карету сыплются камни.
— Дайте мне оружие, — обращается пленник к охранникам, — я вам с удовольствием помогу.
Подобные сцены повторяются на каждой новой остановке. Между Фонтенбло и Вильжюиф пришлось призвать к порядку казачий пикет, который хотел отстранить эскорт и своими силами доставить в Париж героя отступления из России.
Маршал Ней восходит на Голгофу.
При въезде в Париж он ещё питает иллюзии относительно собственной судьбы, думая, что ему разрешат остановиться в его особняке и оставаться под домашним арестом. С Жансийоном, который ускакал вперёд, чтобы узнать, куда следует доставить арестованного, маршал передаёт записку жене. Лейтенант не решается лишить Эгле возможности увидеться с мужем. Их короткая встреча состоится в здании почты в Вильжюиф. Взволнованным супругам не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Княгиня Москворецкая обещает охране говорить только о семье и личных делах. Ней узнает печальную новость о смерти господина Огийе от апоплексического удара, когда тому сообщили об аресте зятя. На глаза маршала наворачиваются слезы. Оправдывая свою слабость, он объясняет охранникам: «Я плачу не по себе: судьба жены и четырёх моих детей — вот причина слёз».
По прибытии в Париж 19 августа — день казни Лабедуайера — Нея запирают в Консьержери, «прихожей смерти», как её называли в период Террора. На другой день дверь камеры, в которой маршал содержался втайне, раскрывается и появляется Деказ. Префект полиции проведёт два допроса, в ходе которых Ней сначала будет ставить под сомнение полномочия этого чиновника, но затем подробно и довольно искренне ответит на все вопросы, касавшиеся событий в Лон-ле-Сонье, в частности, относительно злосчастного обращения, начинавшегося словами: «Дело Бурбонов проиграно навсегда». Деказ намерен найти доказательства умышленного предательства, но маршал возражает против утверждения, что он не был предан Людовику XVIII до 14 марта. Как же объяснить столь резкую перемену взглядов? «Можно сказать, — отвечает Ней, — что это было как прорыв плотины! Под влиянием всех заявлений агентов Бонапарта. Казалось, всё потеряно… События увлекли меня… В ночь с 13-е на 14-е я получил письма от Бертрана вместе с текстом обращений». Ней соглашается, что потерял голову. «Мне самому стыдно», — заявляет он, но при этом настаивает, что не имел намерения предавать, поэтому его нельзя обвинять в предательстве. Маршал приводит смягчающие обстоятельства. По его мнению, никакая военная операция не могла остановить продвижение беглеца, покинувшего Эльбу, а особая ситуация, сложившаяся в марте, разброд и шатание в солдатской среде связывали ему руки.
Железная клетка? Ней старается уйти от прямого ответа. Он, мол, хотел сказать королю, что, если бы Наполеон был схвачен, он заслуживал бы быть помещённым в железную клетку. «Я сказал также, что Бонапарт виноват в том, что сбежал с острова. Впрочем, всё это я повторил при встрече самому Бонапарту, тот в ответ рассмеялся».
Декларация, обнародованная в Лон-ле-Сонье, ставшая публичным объявлением о его предательстве? Ней отрицает свое авторство, он лишь прочёл её. Текст декларации был прислан Наполеоном, её доставили специальный агент и гвардейский офицер. Утром 14 марта, прежде чем прочесть заявление перед войсками, он ознакомил с содержанием документа генералов Бурмона и Лекурба. «Бурмон ответил мне, что нужно присоединиться к Бонапарту, что Бурбоны совершили слишком много глупостей и мы должны покинуть их». К концу второго допроса Ней сообщил, что он отказывается от того, что говорил о Бурмоне. «Не желаю быть доносчиком, хочу лишь доказать королю, что у меня не было намерения предавать его. То, что произошло, — большая беда. Я мог уехать в Соединённые Штаты, но остался, чтобы спасти честь моих детей».
«Не желаю быть доносчиком». Каков апломб! Ней не лоялен по отношению к Сульту, которого ненавидит. Внимательно изучая показания Нея, легко увидеть ядовитые инсинуации, не делающие ему чести, несмотря на то, что политические взгляды Сульта, бывшего в момент событий военным министром, изменились под влиянием обстоятельств и собственных интересов. Если кто-то и может осуждать Сульта, то уж не князь Москворецкий. Но подобные мысли не останавливают его, и наш маршал, демонстрируя, как бывало уже не раз, свои далеко не товарищеские качества, коварно выкладывает обвинения против ненавистного коллеги: «Как могло случиться, что адъютант Сульта вместо того, чтобы сконцентрировать войска, их рассредоточивает?» Стараясь косвенно уменьшить значение собственных ошибок, Ней приводит высказывания Императора относительно действий, облегчивших его возвращение: «Он спросил меня, зачем Сульт поделил военные округа пополам? В каждый он направил по два генерал-лейтенанта, причём оба имели право непосредственной связи с министром. Это распоряжение всем показалось странным». Очевидно, что в глазах Нея — хотя он и не говорит об этом прямо — маршал Сульт воспользовался своими полномочиями, чтобы ускорить падение Людовика XVIII. Обвиняемый обвиняет… Наполеон на острове Святой Елены, читая газеты с заявлениями Нея, заметит, что «Ней изо всех сил старается скомпрометировать Сульта».
10 ноября 1815 года в большом зале суда присяжных парижского Дворца Правосудия нет свободных мест. Публика в основном военная. Среди мундиров, заполнивших партер, присутствуют Меттерних и принц Август Прусский, но они теряются в массе офицеров, ещё вчера представлявших армию неприятеля. Семь судей со звонкими именами притягивают внимание присутствующих: маршалы Журдан, Массена, Ожеро, Мортье, генералы Газан, Клапаред и Виллат. Только маршал Монсей в смелом письме, адресованном Людовику XVIII, отказался от участия в процессе, за что был разжалован и приговорён к трем месяцам тюрьмы.
Ней восседает на скамье обвиняемых, деформирующей, по мнению судейских, облик человека. Политические процессы превращают обвиняемого в трибуна, который, старясь приукрасить себя, борется с Историей. Перед нами другой человек. Серьёзное вдумчивое лицо заменило образ Храбрейшего из храбрых, выкованный в огне сражений; это смягчённая копия маршала. На нем простой мундир без шитья и позументов, только эполеты, соответствующие его званию, и большая звезда ордена Почётного легиона на груди. Траурная повязка на левом рукаве напоминает о недавней кончине тестя. Главный защитник Нея Беррье-отец без предисловий переходит к сути дела. Слабым заискивающим голосом он обращается к суду: «С почтением и восхищением смотрю я на это благородное собрание государственных мужей, вновь одетых в военный пурпур. Их имена, столь значимые для отечества, уже сегодня принадлежат будущему». Очевидно, что военный суд — назовём его «семейным судом», как предлагала защита, — представляет собой простую формальность. С одной стороны судьи уже слышат глухой шёпот Истории, которая потребует у них отчёта, если они приговорят Нея, с другой стороны раздаются крики ультрароялистов, которым нужен благородный труп. Искупительная жертва, находящаяся вне армии, не входит в планы этих высших офицеров, усыпанных наградами. Остаётся лазейка, предоставленная самим обвиняемым, которая освободит маршалов от братоубийства. Уже несколько недель с уст этих самых заслуженных военачальников не сходит заявление о некомпетентности судей-солдат. Они пришли к такому заключению после секретного обсуждения, которое заняло четверть часа. Ней воспрянул духом и сослался на свое звание пэра, дающее ему право предстать перед Верхней палатой. Вопреки распространённому мнению это вовсе не Беррье выражал недоверие военным судьям, он не настаивал на том, чтобы маршал не признал компетентность военного совета. Как раз наоборот: адвокат полагал, что идея суда военного совета была предложена Людовиком XVIII, чтобы спасти Нея. К сожалению, последний оставался при своем мнении:
— Видите ли, — повторял он с презрением, — эти ребята прихлопнули бы меня, как зайца.
Недоверие к суду военных породили замечания многих причастных, среди них родственники и безымянные советники, которые разделяли точку зрения автора неподписанного письма, отправленного 8 сентября в Консьержери: «Поскольку военные суды не имеют полномочий толковать законы или изменять их, следует опасаться, что мнение могущественных участников суда не вызовет никакого уважения и что всё это может привести к непоправимой ошибке. Мне кажется, что лучшим средством добиться смягчения решений было бы ходатайство о переносе процесса, с тем чтобы подать прошение в Палаты, которые должны быть созваны в ближайшее время». Захваченные процессом Нея, взволнованные положением, в котором он оказался, французы направляют письменные обращения со всех концов страны: из Нанси, Лиона, Дижона. Люди выражают свое сочувствие, дают советы адвокатам.
Переполненный гордостью, Ней желает предстать пред достойным противником, а не перед трибуналом, в котором заседают его товарищи по оружию. Палата, составленная из роялистов, — кто бы в этом сомневался? — воспользуется представившейся возможностью выразить свою преданность Людовику XVIII. Желание маршала равносильно самоубийству, поскольку известно, что среди пэров он может найти только врагов. Отмечая такую линию поведения, мы можем предположить, что маршал надеялся оправдаться в том, что касается политических обвинений, не пытаясь отказываться от военных ошибок. Отсюда его желание предстать не перед военным трибуналом, а перед королевскими пэрами. Б принципе, можно было представить, что высокий суд, составленный из политиков, мог бы вспомнить, ради милосердия, что с начала Революции политика не раз освобождала своих деятелей от прежних клятв.
Желал ли военный суд его спасти и — главное — располагал ли он средствами сделать это? На эти вопросы мы даём отрицательные ответы. Для Нея суд военных в любом случае мог иметь только фатальный исход. Его предательство не вызывало сомнений, было очевидно, что он изменил присяге. Вина Нея была велика. Другие маршалы слишком хорошо понимали это, к тому же им самим нужно было обелить себя в глазах реставрированной монархии. Разве Мортье не согласился участвовать в Бельгийской кампании? Известно также жёсткое выступление Ожеро против белого знамени 22 марта в Кане. А Массена, изменивший Бурбонам 20 марта, а Журдан, заседавший вместе с Неем в Палате пэров в период Ста дней? Мортье заранее попросил у адвоката Дюпена образец для составления отвода. Если бы честный и благородный Мортье, герцог Тревизский, который, в отличие от Массены, никогда не имел конфликтов с Неем, полагал, что можно избежать смертного приговора, он не стал бы столь спешно готовить самоотвод.
Когда через полгода маршал Ожеро лежал в агонии на смертном одре, близкие смогли разобрать его слова: «Как глупо мы поступили! Нам следовало настаивать на нашей компетентности и самим судить его, несмотря на все возражения его и его адвокатов. По крайней мере, он был бы жив!»
Ней рискует жизнью, подобная игра всегда пьянила его, но он заблуждается, когда полагает, что всё может перемениться, как он заявил об этом Лавалетту, бывшему начальнику почт при Наполеоне. Лавалетт также был арестован и сидел в Консьержери:
— Я уверен в своем положении, друзья заботятся обо мне, а правительство идёт к краху. Иностранцы становятся на нашу сторону, негодование общества доходит и до них.
Окружение супруги маршала разделяет этот оптимизм, в частности, Гортензия, её подруга и в хорошие, и в трудные времена, с удовлетворением узнает, что Людовик XVIII удостоил Эгле беседы в Тюильри:
— Король, обладающий правом помилования, принимает только тех, просьбу которых намерен удовлетворить. Бурбоны не хотят видеть жертвой того, кого называют славой Франции. Это было бы политической ошибкой.
Маршал Макдональд советует Эгле Ней полагаться только на «доброту и милосердие короля». Он сожалеет, что вместо попыток добиться помилования от Людовика XVIII, она прислушивалась к советам адвокатов и к их толкованию законов.
Пелену, скрывавшую от Нея реальную картину, снимает герцог Ришелье, заменивший Талейрана на посту председателя Совета министров. Будучи сторонником разумных решений, этот умный министр, один из самых блестящих в правительстве Людовика XVIII, вынужден осуждать маршала чтобы повлиять на политическую конъюнктуру. Передача дела маршала Нея в Палату пэров вызвала живую реакцию при дворе и в кругах роялистов: «Можно подумать, что речь идёт об открытии широкого заговора и подготовке новой революции». Что станет с Бурбонами, недавно укрепившими своё положение, если они не найдут судей для Нея, главного виновника среди сообщников 20 марта? Дело маршала послужит пробным камнем, который позволит и партиям внутри страны, и иностранным державам судить о силе и прочности королевской власти.
11 ноября, то есть на следующий день после принятия решения о некомпетентности военного суда, раздражённый и встревоженный Ришелье поднимается на трибуну Палаты пэров. В руках у него королевский ордонанс, предписывающий пэрам без промедления приступить к суду над Неем, обвиняемым в государственной измене и в покушении на безопасность государства. По свидетельству присутствующих, чтобы убедить аудиторию, председатель Совета министров с интонациями безумца читает этот указ, направленный против славного военачальника. Речь Ришелье насыщена сухими казёнными формулировками, отшлифованными фразами, призванными поразить воображение. Очевидно, что он заходит слишком далеко, но Ришелье руководствуется позицией правительства. Он как бы облачается в мерзкие одежды Фукье-Тенвиля, имитируя тон государственного обвинителя. «Не имеет смысла действовать методами судей, которые, обвиняя, перечисляют все нарушения законов». Пэры вынесут решение, как если бы речь шла о каком-то одном преступлении. Возбуждённый оратор бросает фразу, которая придаст историческую значимость процессу Нея: «Господа, мы выполняем эту миссию не только от имени короля, но также от имени уже давно возмущённой, а теперь и ошеломлённой Франции, и даже от имени всей Европы. Мы заклинаем и требуем, чтобы суд над маршалом Неем свершился». На наш взгляд, эта речь была серьёзной ошибкой и имела тяжёлые последствия для Бурбонов. Главный обвиняемый превращается в жертву. Безусловно виновный перед королём, Храбрейший из храбрых становится жертвой, раздавленной сапогом победителей Наполеона. Прибегнув к риторике одной из сторон, создавая обстановку возмущения, Ришелье опасно отдалился от своей, позиции кабинетного мудреца. Нет сомнений, что не Европа должна решать судьбу Нея и уж, конечно, не Блюхер, который требует принесения маршала в жертву, рассчитывая при этом, что казнь Нея приведёт к раздору между королевским правительством и старой армией Императора. Нам известно из рассказа герцога де Брольи, что речь Ришелье не была составлена им самим. Это произведение блестящего адвоката Ленэ, исполнявшего в тот момент должность председателя Палаты депутатов. Министры упрекнут герцога, что он скрыл от них мысль о мести, пронизывающую обращение к пэрам, утаил обороты, несовместимые с принятой манерой юридических речей. Ришелье объяснил, что он едва успел прочитать текст, который получил уже по прибытии на заседание. «Я полагал, что обязан энергично обрушиться на маршала Нея, — вскоре напишет он царю Александру, — во-первых, с позиций права и правосудия, которое должно следовать своим путём, а также для того, чтобы удовлетворить сторонников наказания, которого он заслуживает. Но признаюсь Вашему Величеству, что имел положительные намерения, полагая, что на этом мы и остановимся, что так мы подтолкнём короля к общей амнистии, охватывающей все преступления прошлого». Сам факт, что Ришелье, проживший долгое время в эмиграции, обращается к российскому императору, которому служил во времена Империи, даёт повод противникам Реставрации заявить о грубом вмешательстве союзников во внутренние дела Франции. Адвокат Нея Беррье пользуется ситуацией и заявляет, что маршал «пал жертвой эмигрантов и иностранных кругов», что маршал обречён на наказание, которое столь же прискорбно, сколь и неотвратимо. Пэры, оставаясь убеждёнными роялистами, всё же возмущаются речью председателя Совета. «Разве так, — вопрошают они, — следует разговаривать с судьями? Или правительство принимает нас за палачей?» Многие говорят о своем намерении покинуть столицу или «заболеть». Таким образом, министры вынуждены смягчить тон, соглашаясь, что следует соблюдать процедуру обычного процесса, как это имеет место в ходе рассмотрения уголовных дел во французских судах. В аристократических же салонах, напротив, обращение герцога Ришелье всячески превозносится. Аристократы остервенело повторяют, что если процесс Нея не будет доведён до конца, то Франция заплатит за это больше, чем двумя тысячами жизней. Демарш правительства, выраженный в речи Ришелье, встречен с искренним облегчением. Самые ярые роялисты видят в речи герцога лишь некоторое неравенство подхода, обусловленное обстоятельствами, которые следует учитывать, а не проявление деспотизма. «Возможно, когда вы получите это письмо, — пишет Шарль де Ремюза своей матери — обвиняемый будет казнён. Видимо, его обезглавят. Всё это величественно и страшно».
К большому разочарованию «великосветских вязальщиц», процедура предусматривает новые сроки, необходимые для организации обсуждения. Эти аристократки вздыхают: «Зачем заставлять томиться в ожидании и его, и нас?» Ультрароялисты вздрагивают при мысли, что Ней может выскользнуть, но их беспокойство напрасно: теперь его уже ничто не спасёт. Адвокаты, тем не менее, делают всё, чтобы выиграть время. Они добиваются переноса начала процесса на 4 декабря, с тем чтобы суд мог заслушать новых свидетелей. «Мне кажется, — пишет Ришелье Деказу, — что запрошенная адвокатами маршала Нея отсрочка обусловлена лишь надеждой, что ему удастся сбежать». Если верить «Мемуарам» герцогини де Майе, которая описывает длительное время замалчиваемую попытку побега маршала Нея, такое предположение не лишено оснований. Во время проведения процесса однажды ночью префекту полиции Англесу пришла в голову идея произвести обход Консьержери. Незадолго до этого префект узнал, что некто посторонний смог проникнуть во Дворец правосудия, была даже обнаружена использованная для этого верёвка. Англес тут же заподозрил попытку побега, но тогда совершенно спокойного маршала застали зачтением. Все-таки опасаясь заговора, Англес во время своей ночной инспекции посещает двор Сент-Шапель. Вдруг он слышит металлический скрежет: это ключ, с трудом поворачиваемый в ржавом замке. Префект осторожно приближается. Всегда запертая дверь, ведущая в тёмный коридор Консьержери, открывается. В дверях показывается крадущаяся плотная мужская фигура, которая продвигается, вытянув перед собой руки. Это маршал Ней, уже готовый исчезнуть снаружи. Несмотря на удивление, Англес успевает затолкнуть беглеца назад в коридор. Префект занимает более выгодную позицию, так как уровень коридора ниже уровня двора. Ней, не понимающий, что с ним происходит, оказывается в коридоре, но его растерянность длится недолго. Если он выберется отсюда, он свободен. Англес слабее маршала, ему не удержать Нея. Сознавая непрочность своей позиции, Англес зовёт на помощь. Прибегают надсмотрщики и водворяют арестанта в камеру. Мгновений не хватило Нею, чтобы избежать трагического конца. Будут предприняты и другие попытки, но ни одна не удастся. Охрана усиливается, кроме того, Ней, уверенный, что может быть оправдан, не хочет избегать суда. Лавалетт окажется удачливее. После смертного приговора ему удастся невероятный побег с переодеванием, который ему организует супруга.
Эгле Ней каждый день приезжает в Консьержери. Она приносит мужу домашнюю еду, которую, как и вино, должна сама попробовать в присутствии охранников, чтобы доказать им, что пища не отравлена. Княгиня Москворецкая предпринимает всё возможное. Настойчиво она ищет поддержки у союзников, но всё напрасно! Англия продолжает повторять, что, пока не свершится правосудие, невозможно поверить в устойчивость королевского правительства. Защитники Нея хотели воспользоваться статьёй 12-й акта о капитуляции Парижа. В этой статье гарантировалась безопасность всем чиновникам, как военным, так и штатским, находившимся в Париже 3 июля 1815 года в момент заключения соглашения. Супруга маршала напоминает об этом в ходе личной аудиенции у герцога Веллингтона. В ответ на это последний холодно замечает, что отказывается вмешиваться, так как король не ратифицировал этот документ, который к тому же касался лишь вывода французской армии из столицы. Вина маршала слишком велика, а политическая ситуация близка к критической настолько, что данное средство защиты играет роль лишь незначительной юридической зацепки. К тому же — задаётся вопросом Веллингтон, — если Ней считал, что находится под защитой этой злополучной 12-й статьи, почему он сбежал из Парижа под чужим именем? В Лондоне лорд Холланд рьяно защищает маршала перед английским регентом. Всё бесполезно, как и последняя попытка родственницы Веллингтона леди Хатчинсон, подруги жены маршала. Леди на коленях умоляла победителя Ватерлоо пощадить Нея. Как сообщает своему правительству 23 ноября Поццо ди Борго, представитель русского царя в Париже, приговор был вынесен заранее: «Никто не сомневается в фатальном исходе процесса».
Отсрочка, полученная маршалом, лишь нагнетает его мрачное нетерпение, так как с каждый днём его надежды тают. Процесс возобновляется 4 декабря. Проходя в зал, Ней замечает особо внимательные взгляды королевских гренадеров, нёсших охрану Люксембургского дворца. «Они что, принимают меня за диковинную обезьяну?» — восклицает маршал. Толпа, заполнившая зал заседаний пэров с момента открытия дверей, нетерпеливо ждёт появления Мишеля Нея, князя Москворецкого, сына бочара из Саарлуи, маршала, забывшего свое обещание, данное Людовику XVIII, доставить пленённого Наполеона даже в клетке, если понадобится. До сих пор он оставался простым наблюдателем борьбы юристов, но теперь наконец он будет отвечать на вопросы судей и пояснять показания 37 свидетелей, собранных в тот день. Среди них маршал Даву, явившийся как свидетель защиты, и генерал Бурмон со стороны обвинения. Маршал усаживается в кресло как раз перед местами судей, по бокам — адвокаты Дюпен и Беррье. На вызов откликнулся 161 пэр. Маршал медленно оглядывает их ряды, напрасно ища хотя бы одно лицо, не отмеченное тревогой. Ней также вглядывается в присутствующих, пытаясь найти среди них наследного принца Вюртембергского, князя Меттернихаи посла Пруссии графа фон дер Гольца, уже присутствовавших 21 ноября в качестве наблюдателей от Европы. Им поручено следить заходом процесса, они наслаждаются спектаклем, который представляет собой суд над победителем при Эльхингене, ещё вчера державшимся ровней с королевскими особами, а сегодня — бесправным пленником новой власти. Есть что-то отталкивающее в его истории, наполненной переходами от преданности к предательству. Но вот что удивительно: обвиняемый выглядит спокойнее и увереннее, чем его судьи. Несмотря на следы страданий, его лицо выражает сдержанность и достоинство.
Он только бледнее обычного. В руке Нея рулон документов с аргументами защиты, как будто заменивший ему маршальский жезл. В зале установилась давящая атмосфера. Самый молодой из судей, герцог де Брольи, позже рассказывал, что многие пэры, напуганные мыслью о смертной казни, обещали бороться за спасение маршала, но потом в тишине, потупив взор, проголосовали за казнь. Раздираемые противоречивыми мотивами пэры стали объектом угроз, они получали анонимные письма с обещанием «двадцати тысяч ударов ножа, если приговорят Нея», а правительство в то же время призывает их приговорить маршала к расстрелу.
Существует неопубликованное письмо, которое мы считаем подлинным — письмо Марии-Луизы, уже нашедшей убежище в объятиях Нейпперга. Она составила его с целью спасти Нея, таков был последний её поступок как императрицы французов. Мария-Луиза, столь неблагодарная по отношению к Наполеону, равнодушная к зову сердца, 20 ноября берётся за перо и торжественно обращается из Вены к пэрам: «Ненависть и присутствие Бурбонов на французском троне совершенно невыносимы для французов, которые замечательно проявили себя, защищая свое прекрасное отечество. Неужели вы приговорите к смерти француза, который войдёт в историю, как человек, сотни раз рисковавший жизнью?» В порыве отчаянной храбрости, столь для неё нехарактерной, Мария-Луиза поднимает как знамя имена Наполеона и их сына, она проклинает Бурбонов, умоляя пэров спасти Нея. Это письмо — проявление достоинства, облагораживающее образ второй супруги Императора, которую принято относить к ненавистным персонажам истории.
В ходе дебатов ультрароялисты стремятся доказать, что маршал действовал преднамеренно. Обвинение со страстью и азартом искало свидетелей, но не смогло привести никаких доказательств того, что в марте 1815 года Ней покинул Париж, уже замыслив предательство короля. Префект департамента Мёз написал министру полиции, что Ней позволил себе грубые высказывания в адрес королевской семьи в присутствии служащих муниципалитета Лонгиона. Сначала Ней спросил, много ли сволочей в городе. Когда его попросили уточнить, кого он имеет в виду, он ответил: «Священников и благородных». Если бы всё подтвердилось, эти факты могли бы стать вескими доводами для обвинения. Но проверка показала, что эти высказывания имели место значительно позже предательства маршала, уже в мае, когда он по поручению Наполеона проводил инспекцию пограничных городов от Лилля до Ландау.
Прокуратура намерена главным образом привлечь внимание пэров к событиям в Лон-ле-Сонье, где Ней бросил к ногам Бонапарта своего короля и свою честь. В качестве оправдания маршал сошлётся на растерянность и стечение обстоятельств. Также обвинению нужно доказать, что это он перевербовал солдат, а не наоборот. Полиция тщательно разыскивала свидетелей, слышавших обращение в Лон-ле-Сонье, в котором Ней призывал стать на сторону Императора. Некто Борегар, командир жандармского эскадрона, утверждает, что солдаты, стоявшие в дальних рядах, сопровождали чтение обращения возгласами «Да здравствует король!» Они не слышали слова командующего и думали, что тот призывает их верно служить Людовику XVIII. Ней обругал их и заставил кричать: «Да здравствует Император!»
Безусловно, данное свидетельство на руку обвинению, но его ещё недостаточно. Идеально было бы доказать, что Бурмон действительно возражал против предательства своего начальника, но cделать это довольно трудно. Ведь известно, что офицер был вместе с маршалом в вечер предательства и даже сопровождал Нея на банкете, где обсуждали ошибки Бурбонов, которые «могли бы сделать Францию счастливой, если бы уважали армию». Из записки, обнаруженной среди документов, попавших в полицию, следует, что Бурмон не слишком возражал против намерения Нея предать дело короля, скорее наоборот: «Упрёки господина Нея, адресованные господину Бурмону, к сожалению, вполне обоснованны. Я располагаю доказательствами его соучастия. Я тщательно изучил их, и мне известно, что он сделал. Если надо, я заверю свои показания письменно». Эта линия обвинения будет оставлена, таким образом, исчезнут обвинения Бурмона, в соответствии с которыми Ней, задумывая своё театральное предательство ещё при отъезде из Парижа, всё решал сам.
Появлению Бурмона на процессе в качестве свидетеля придавали большое значение. Будут ли его показания соответствовать ожиданиям прокуратуры, которая рассчитывает на них для доказательства виновности Нея?
На этом этапе дебатов подтвердилось, что маршал обещал в присутствии короля доставить Наполеона в железной клетке.
— Не помню, чтобы я произнёс такие слова. Я сказал, что дело Наполеона настолько сумасбродно, что если он попадёт в плен, то заслуживает быть посаженным в железную клетку. И даже если я и сказал подобное, то это была глупость, но свидетельствующая, тем не менее, о том, что я был намерен служить королю.
Обвиняемый громко и отчётливо повторил, что текст его обращения в Лон-ле-Сонье был составлен не им, а кем-то из окружения Наполеона.
— Обращение датировано 13 марта и не подписано. Подпись фальшивая. Я никогда не подписываюсь «князь Москворецкий». Обращение было обнародовано до того, как я его увидел, я прочёл его лишь 14-го числа.
Наступает момент выступления главного свидетеля обвинения, призванного привести решающие факты. Речь идёт о Бурмоне, который должен скрестить шпаги с Неем. Бурмон, граф де Гене, бывший офицер эмигрантской армии, бывший руководитель шуанских формирований на западе страны, перешедший на сторону противника при Линьи, под пристальными взглядами пэров занимает свое место в зале заседаний. Тягостная тишина подчёркивает ощущение неловкости при виде этого двусмысленного персонажа, которому поручено доказать противоречивость показаний маршала, уличить его во лжи. Однако и в поведении самого Бурмона в период Ста дней есть немало тёмных пятен. Он настаивает, что в Лон-ле-Сонье высказал маршалу своё несогласие, когда тот намеревался перейти на другую сторону.
Но при этом Бурмон не примкнул к Людовику XVIII, позже он решился представиться Даву, наполеоновскому военному министру, с просьбой доверить ему какой-нибудь пост, который он и получил при поддержке Жерара и Нея. Он дезертировал накануне битвы при Ватерлоо, чтобы, по его утверждению, быть максимально полезным королю, так как мог выдать планы Императора противнику.
Речь Бурмона сильно отличается от манеры Нея. Он выражается скорее как политик, чем как солдат. В этом их главное противоречие. Бурмон предстаёт перед нами как беспринципный человек, пытающийся выдать себя за бескорыстного защитника трона и алтаря. Он яростно обвиняет бывшего начальника, чтобы обелить себя, снять с себя предъявленные ему обвинения.
Крайне возбуждённый Бурмон начинает своё выступление. Он касается событий в Лон-ле-Сонье, в ходе которых он якобы условился с Лекурбом (скончавшимся месяц назад, следовательно, не имеющим возможности опровергнуть его заявления) сделать всё от них зависящее, чтобы отговорить Нея от гибельного решения. Своё присутствие при оглашении обращения к войскам Бурмон объясняет лишь желанием увидеть реакцию солдат.
— Я обратился за разъяснениями и советом, — возражает Ней, — к людям, с которыми, как мне казалось, был связан давними доверительными отношениями. Я хотел услышать их мнение, полагая, что у них хватит воли и энергии сказать мне: «Вы не правы». Вместо этого они увлекли меня в пропасть.
Какая трогательная беспомощность! Тот самый маршал Империи, который никогда не позволял себе проявлять слабость, хватается за соломинку. Нам известно немного речей, так отражающих глубокую внутреннюю боль, как этот крик души, столь нетипичный для нашего персонажа. Сказанное производит большое впечатление на аудиторию и в какой-то степени обескураживает даже Бурмона. Поднятая правая рука Нея тяжело падает, демонстрируя его полную подавленность. Искренность тона усиливает эффект и позволяет увеличить убедительность формальных возражений, что всё больше смущает Бурмона. Последний упоминает о большом наполеоновском орле оказавшемся на груди Нея через полчаса после чтения обращения, что свидетельствует о предварительном замысле. Ведь если эту награду маршал привёз с собой, значит, он с самого начала собирался служить Императору, а не королю.
— Ваше утверждение, что я заранее готовился к предательству — не что иное, как клевета, генерал, — искренне возмущается Ней. И действительно, приведённое по этому поводу свидетельство его ювелира подтверждает, что в Лон-ле-Сонье он не имел возможности украсить себя знаком Большого орла. Попытка Бурмона провалилась. Вмешательство генерального прокурора и требования нескольких пэров освобождают его от необходимости продолжать проигранную дуэль.
Вечером после этого заседания, которое, как представляется маршалу, закончилось в его пользу, он видится со своими сыновьями и даже играет с младшим. Он с нетерпением ждёт Эгле. Маршалу разрешено свидание с женой и адвокатами без посторонних. Этой возможностью Ней обязан лично Людовику XVIII. «Я слишком хорошо помню о моём несчастном брате, поэтому не хочу лишать супругу маршала этого утешения», — доверительно говорил король. Эгле не может поверить в неотвратимый исход процесса и взывает к милосердию пэров, которых встречает в коридорах Люксембургского дворца или которых посещает, если того позволяет степень их знакомства. «Вы ведь хорошо знаете маршала, — с мольбой обращается она к господину д’Оссонвилю, — вам известно, что, несмотря на его храбрость и все его победы, по сути, он остаётся слабым человеком, ребёнком. Он не отдавал себе отчёта в том, что делал. Вы ведь понимаете это, не так ли?»
5 декабря, около 10 часов утра, Ней снова появляется в зале заседаний. Один из сопровождавших его охранников поскользнулся на мраморном полу коридора, чем вызвал нервный смех своего товарища. Эта вспышка веселья поразила маршала. Главным предметом обсуждения в тот день явилось важное юридическое положение, в дебатах принял участие маршал Даву в роли свидетеля защиты. Адвокаты Нея ожидают от победителя битвы при Ауэрштедте, официального лица, подписавшего вместе с союзниками конвенцию 3 июля, подтверждение того факта, что статья 12-я этого документа защищает маршала Нея. К сожалению защиты, генеральный прокурор отвергает эту возможность, запрещая любое упоминание 12-й статьи. Через много лет после процесса некоторые авторы строго осудят адвокатов Нея, полагая, что, «вместо того чтобы цепляться за частности и пытаться затормозить ход разбирательства, как будто речь шла о банальном гражданском иске, следовало строить защиту на героических заслугах обвиняемого». Действительно, в Палате было несколько пэров, служивших в свое время Империи, и даже среди самых яростных роялистов можно найти людей, далеко не бесчувственных к военной славе, но факт государственной измены был слишком очевиден. И здесь редингот, в котором Ней спасал отступающие из русского ада войска, ничего не мог изменить.
По окончании заседания обвиняемый изливает душу гренадерам, которым поручено охранять его во время ужина. С волнением он вспоминает наполеоновские войны, славные эпизоды своих кампаний, далее неизбежно переходит к своему предательству. Его высказывания носят более личный характер, чем то, что он говорит суду по советам защитников:
— У знати нет причин быть против меня. В марте этого года я дал самый строгий приказ войскам ни в коем случае не обижать людей этого класса. Я француз, а мнение народа было на стороне Бонапарта. Мне не в чем себя упрекать, у меня нет угрызений совести, лишь сожаления. Если бы я не рассчитывал на условия капитуляции, я мог бы сбежать. Я спросил у Груши: «Что будем делать?» «Я остаюсь, — ответил он. — Париж — это бездна, где легко скрыться от полиции». Он оставался восемь или десять дней, а потом отправился в путь.
6 декабря — последний день судебных заседаний. В 9 часов утра супруга посещает маршала, который теперь не уверен, что выиграет процесс. Он разговаривает с женой, подперев голову руками и устремив взгляд в пространство. Он монотонно говорит о войне, о любви. Беседа окрашена чувством расставания. Мадам заметно потрясена, но держит себя в руках, пока остаётся хоть какая-то надежда.
Суд пэров окончательно отметает статью 12-ю документа, под которым они не хотят видеть ничего, кроме подписей Веллингтона и Блюхера. В таких условиях защита вынуждена настаивать на странном исключении, а именно: с момента подписания Парижского соглашения Ней больше не является французом. Ведь он родился в Саарлуи, который отошёл к Пруссии. После этого разыгрывается безобразная сцена — маршал заявляет, что он француз и умрёт французом.
— До этого момента моя защита казалась свободной. Теперь же, как я вижу, у неё связаны руки. Меня обвиняют вопреки заключённому договору, и мне не позволяют воспользоваться им.
Далее Ней добавляет уже по собственной инициативе:
— Я поступаю, как Моро, я обращаюсь к Европе и к потомкам.
Ему не следовало прибегать к столь неудачному сравнению с генералом, которого маршал не пытался защитить от преследований Бонапарта и который затем перешёл на сторону неприятеля. Ней использовал последние доводы. В 5 часов вечера Палата приступает к заключительным дебатам прямо в зале заседаний, откуда предварительно вывели обвиняемого, свидетелей и публику.
Измученный поединком, который теперь — он это прекрасно понимал — был совершенно бесполезен, Ней говорит охранникам:
— Собрание пэров похоже на Огненную палату. При Бонапарте не возводилось столько эшафотов.
Но действие ещё не завершилось, о чем мы узнаем из бумаг Раймонда де Сеза, который был одним из защитников Людовика XVI. Влияние Сеза на процессе Нея стало решающим. Не для того ли в Тюильри было произнесено имя Людовика XVI, чтобы Людовик XVIII не проявил свою слабость и неуверенность? Сез прилагает много усилий, чтобы добиться для князя Москворецкого смертного приговора без права апелляции. В возвращении узурпатора ему видится новый эпизод Великой революции, новые кровавые катастрофы. Но ужасная перспектива расстрела маршала удерживает некоторых пэров от поднятия руки. Сез привлекает их на свою сторону заявляя с уверенностью, призванной победить все сомнения:
— Вдумайтесь, господа, вы только что обвинили маршала Нея в государственной измене. Значит, он предал свою страну и государство, а вы рекомендуете обратиться к милости короля. Я бы сказал, что речь идёт о самом отвратительном и мерзком предателе, а вы настаиваете, что он достоин королевского и вашего снисхождения. Из-за предателя вы обращаетесь к доброте королевского сердца, которое, к сожалению, слишком чувствительно, вы пытаетесь воспользоваться его бесконечной добротой. Но нет! Смею заявить вам о своем глубоком убеждении, что милосердие суверена, к которому нам предлагают обратиться, в данном случае представляет огромную и даже смертельную опасность для нации. В столь важный момент я посчитал бы самого себя предателем моей страны, если бы поддался ничтожному состраданию и позволил бы себе разделить это мнение, на первый взгляд весьма гуманное, но по сути — жестокое и бесчеловечное.
Приговор выносится в половине двенадцатого ночи. Применяя правила военного суда, пэры Франции заслушают вердикт в отсутствии обвиняемого и защитников. Маршал Ней приговорён к смерти 139 голосами при 5 воздержавшихся. 17 человек голосовали за его депортацию. Совесть голосовавших чиста, сердца исполнены сожаления. «Смерть» — это слово в устах некоторых персонажей способствует созданию мифа о герое, позорно принесённом в жертву. За смертный приговор, что, конечно, не делает им чести, проголосовали маршалы Мармон, Серюрье, Келлерман, Периньон и Виктор, а также семнадцать бывших офицеров Революции и Империи, среди которых генералы Дюпон, Латур-Мобур, Лористон, Дессоль, которые служили под его командованием в Испании и генерал Мэг зон, завершавший с Неем вывод войск из России. Напротив, герцог Шуазёль заметил, что он сам, приговорённый когда-то к смерти, видевший смерть вблизи и сохранивший к ней отвращение, не может приговаривать другого. Что касается герцога Монморанси, то он заявил, что не будет голосовать за смерть, потому что маршал и он — соседи-землевладельцы, они часто вместе охотились, поэтому он не может решиться поддержать казнь своего соседа.
Твёрдость духа, с которой маршал сопротивлялся казни, не смогла проявиться публично при объявлении приговора. После ужина Ней спокойно заснул и проснулся в 3 часа утра, это было уже 7 декабря 1815 года. Дрожащим голосом служащий зачитал ему приговор. Как отмечено в рукописном журнале охранников, лицо Нея от злости налилось кровью.
— Подобные приёмы подошли бы царствованию Калигулы, — не раздумывая, комментирует маршал, — хватают человека, тот намерен защищаться, но ему затыкают глотку и отправляют на казнь!
Узнав, что казнь состоится в тот же день, в 9 часов, он теперь уже совершенно спокойно отвечает:
— Когда угодно, я готов.
Незадолго до 5 часов в Люксембургском дворце раздаётся крик, полный боли и отчаяния. Супруга маршала бросается в его объятия и теряет сознание. Её сопровождают дети и сестра, мадам Гамо. Ней ходит взад-вперед по камере и доверительно говорит Эгле:
— Я пожертвовал собой, чтобы избежать гражданской войны. Я, как Курций, бросился в пропасть.
Обняв и поцеловав детей, он спешит отослать их, опасаясь, что сцена станет ещё более драматичной, если приказ идти на казнь застанет их в объятиях отца. Супруга намерена ехать в Тюильри, чтобы попытаться ещё раз вымолить помилование у Людовика XVIII. Желая удалить и её, Ней просит Эгле поспешить с этой последней попыткой. При расставании супруги целуются, Ней прекрасно понимает, что это их последний поцелуй.
Перед нами снова Храбрейший из храбрых, который показывает Истории, что такое маршал Империи, который знает, как положено встретить смерть. Если военная жизнь и не сделала его умнее, то она выковала характер. Его лицо, до сих пор выражавшее неразумную решительность, теперь побледнело и отражает чувства смелого и отчаявшегося человека в решающий момент. Приняв последнее причастие, около 9 часов Ней твёрдым шагом идёт к месту казни, выбранному в нескольких сотнях метров от ограды Люксембургского дворца. Проходя мимо бюста Генриха IV, маршал вздыхает:
— Он был храбр и умел прощать.
В тот миг, когда Ней снова становится военным героем перед ружьями выстроившихся солдат, заплаканная Эгле Ней ожидает Людовика XVIII внизу у лестницы павильона Флоры. Король отказывается её принять. В половине десятого герцог Дюра, первый камергер, приближается к ней, чтобы сказать с сочувствием:
— Мадам, аудиенция, которую вы ожидаете, уже не имеет смысла. Несчастная женщина падает в обморок.
Тело маршала доставлено в маленькое тёмное помещение богадельни, расположенной вблизи Люксембургского дворца. Некто по имени Пеллетье, гренадер национальной гвардии, в одиночестве следовал за носилками, на которые были уложены останки. Два человека в белых фартуках, как у мясников, несли их. Пеллетье, который не спускал глаз с тела, проводил его до богадельни, где остался один на один с телом князя Москворецкого, которого он всегда уважал. Пеллетье откинул простыню и увидел грудь казнённого, пробитую пулями. «Благородная голова маршала из уважения не была затронута, выражение лица не изменилось, в нем виделась неизменное хладнокровие, отсутствие какого-либо намёка на страх. Это было значительное лицо воина и героя, столь знакомое всем, кто его знал. Одна пуля задела правую сторону нижней челюсти, но это никак не сказалось на выражении лица. Тело маршала вызывало трепет и уважение».
После смерти Ней снова стал первым солдатом Наполеона, который, не раздумывая, без колебаний бросается на вражеское каре.
Париж, апрель 1990 г. — март 1993 г.
* * *
Благодарность автора
Закончив эту работу хочу поблагодарить за ценные советы, поддержку и помощь Доминика Огарда, Сильвин Байи, Мари-Элен Буркен, Андре Кастело, Изабель Шантер, Сесиль д Юмьер, Люси Маро, Жан-Нере Ронфор.