Кэролайн ликовала. Все конечно! С Джошуа сняты все подозрения, и навсегда. Он ни в чем не виноват, и это доказано. Все волнения позади, все малейшие, подспудные страхи рассеяны. Облегчение было потрясающее. Ей хотелось громко смеяться, плакать, скакать и кричать во все горло.

Она посмотрела на Шарлотту – и увидела тень в глазах дочери, заметила, что ее разрывают сомнения.

– Что такое? – спросила Кэролайн, ничего не понимая. – Что еще? Ты мне о чем-то не рассказала? О чем?

– А что ты собираешься теперь делать? – спросила Шарлотта. Они стояли рядом в гостиной дома на Кейтер-стрит. Было раннее утро, и огонь в камине только разгорался.

– Я собираюсь сразу же обо всем сообщить Джошуа, – ответила удивленная Кэролайн. – И, естественно, Тамар.

– Я не имела в виду, что ты станешь делать прямо сейчас…

– Тогда о чем ты?

– Я… имею в виду Джошуа. Больше незачем о нем беспокоиться… – Шарлотта остановилась, не зная, как продолжать.

– Понятия не имею, – тихо ответила Кэролайн, – это решать ему. Я же буду жить сегодняшним днем, а что будет завтра – узнаю завтра. И Шарлотта, дорогая…

– Да?

– Это все, что я могу ответить вам на этот вопрос – и тебе, и бабушке.

– О!

– А теперь я велю заложить экипаж и поеду, чтобы рассказать обо всем Джошуа и Тамар. Если хочешь, поедем со мной.

– Да-да, конечно. Я сама расскажу Тамар. Мне это будет приятно.

– Ну разумеется. Ты просто обязана ей рассказать!

Было еще слишком рано искать кого-нибудь в театре, поэтому Шарлотта и Кэролайн отправились в Пимлико, где жили актеры. Им открыла удивленная Миранда Пассмор, но по выражению лиц обеих дам она сразу поняла, что у них хорошие новости. Миранда распахнула дверь, впустила их, взяв Кэролайн за руку, и громко позвала отца.

– Мисс Маколи у себя? – спросила Шарлотта, охваченная радостью момента, несмотря на свои особые мысли относительно Кэролайн и Джошуа.

– Да, конечно, дома. Она так рано никогда не выходит… Хотите сама ей обо всем рассказать? Вы должны, обязательно. Все в порядке, да? Вы закончили дело? – Миранда обернулась к ним. – Я даже ни о чем вас не спрашиваю, но вижу, что вы справились прекрасно. Он был невиновен, да? – Ее слова сыпались как горох. – И вы теперь можете это доказать, правда?

Шарлотта почувствовала, что невольно улыбается.

– Да. И, самое главное, вчера ночью арестовали человека, который был действительно виноват.

– О, как замечательно! – Миранда закрутилась волчком на месте от непритворной радости, а потом накинулась на Шарлотту с объятиями. – Это чудесно! Вы просто замечательная умница, вы блестяще справились с задачей. Вам бы понравился Аарон. Он немного напоминал вас – импульсивный, постоянно обуреваем идеями… Идите и обо всем расскажите Джошуа. – Последние слова относились непосредственно к Кэролайн. – Он должен быть у себя в комнате – наверное, еще завтракает. Поднимайтесь наверх.

Шарлотта оставила мать у двери Джошуа. Ей не хотелось слышать, как та радостно и возбужденно заговорит с ним, как он с облегчением улыбнется и вспомнит о мертвом друге, как ощутит чувство победы – и печаль от того, что она так ужасно, так трагически непоправимо опоздала.

Шарлотта поднялась вслед за Мирандой к двери Тамар и постучала. Мисс Маколи почти сразу открыла и сначала посмотрела на сияющее лицо Миранды, потом на Шарлотту.

– Дело кончено, – тихо сказала последняя. – Прошлой ночью арестовали Проспера Харримора, и он даже не пытался отрицать свою вину. И все теперь узнают, что Аарон был невиновен.

Тамар стояла не шелохнувшись, неотрывно глядя на Шарлотту пытливым взглядом, обшаривая ее лицо, желая совершенно убедиться в том, что ошибки нет. И когда она уверилась, из глаз ее брызнули слезы, покатились по щекам. Она подняла было руки – и снова их уронила.

Шарлотта, забыв о сдержанности, сама крепко обняла ее, и у нее тоже защипало в носу. Она совершенно забыла о Кэролайн. Если сейчас ее обнимает Джошуа и они вместе смеются, или плачут, или крепко прильнули друг к другу, это все не имеет ни малейшего значения – во всяком случае, сейчас.

Однако Томас совсем не чувствовал себя счастливым победителем. Тайна убийства на Фэрриерс-лейн была раскрыта, справедливость, исполненная горечи, восстановлена, но это не могло воскресить Аарона Годмена. Ничто не могло отменить его страдание, его смерть. То, что сделал Питт, было слабым утешением для живых. Но любое исправление несправедливости, как бы ни было оно мало и запоздало, стоит того, чтобы за него бороться, даже если это выявляет вину другого человека и губит чью-то репутацию.

Но до этого Томас ожидал, что одновременно разрешатся и загадки смерти Сэмюэла Стаффорда и полицейского Патерсона. Этого не случилось. Питт верил Харримору. А если бы и не поверил, то потребовался всего час, чтобы убедиться в его невиновности. Было точно известно, где он был и чем занимался в обоих случаях. Так что по-прежнему стоял вопрос: кто убил Стаффорда? И почему? И возможно ли, что убил некто, бывший до сих пор вне подозрения? Никто из присутствовавших в театре, по мнению Томаса, не имел для этого ни малейшего повода. Если Стаффорд действительно думал снова рассмотреть дело об убийстве на Фэрриерс-лейн, то все бывшие подозреваемые должны были желать, чтобы он оставался в живых. Никто из них не виноват. Теперь это несомненно.

Инспектор перенесся мыслью к Джунипер Стаффорд и Адольфусу Прайсу. Оба они так явно опасались, что виноват другой… И тогда что же остается? Кто убил?.. Выходит, никто из тех, кого Томас подозревал раньше. Значит, делать нечего, надо снова пройти по тому же кругу – проследить все действия Стаффорда в последний день, в очередной раз поговорить со всеми, кто видел его в тот день, перепроверить все свидетельства – вдруг он сможет вытянуть из них какую-то новую ниточку.

Томас отправился в полицейский участок – надо было сказать Драммонду, что нет никаких оснований подозревать Харримора в смерти Стаффорда или Патерсона. День был суровый, холодный; слабое бледное солнце иногда просвечивало сквозь плывущие облака дыма из бесчисленных труб, камни тротуара стали скользкими от ледяной корки. В морозном воздухе на улицах остывал свежий лошадиный навоз.

Питт не надеялся узнать ничего нового от тех, кто имел отношение к делу об убийстве на Фэрриерс-лейн. В конце концов, смерть Стаффорда, очевидно, никак не связана с тем делом, тут имеет место какое-то совпадение. О’Нилу сейчас выпал тяжкий жребий утешать жену и ее бабушку, а такую трагедию вынести по силам не каждому мужчине, и Питт решил не тревожить его, разве что возникнет крайняя необходимость. Не было у него также и желания видеться с Джошуа Филдингом или Тамар. Они, наверное, сейчас празднуют окончание кошмарной пятилетней борьбы. Ничто не вернет им мертвого брата и друга, но, по крайней мере, его имя спасено от позора и поношения. И хотя Питт никак не был повинен в этом позоре – совсем напротив, он способствовал очищению его памяти, – все же инспектор чувствовал себя в чем-то виноватым. Ведь он тоже представлял закон в их глазах, сам принадлежа к полиции, которая так бездумно и злобно опорочила честь Годмена и его родных.

Глубоко задумавшись, Томас шел по тротуару, едва не натыкаясь на прохожих. Стук колес и копыт, крики кучеров, зеленщиков, мусорщиков сливались в единое море звуков, но он не обращал на них никакого внимания. Скоро продавцы утренних газет возвестят всему Лондону новость об аресте Харримора. Питт думал о том, какой фурор это произведет в городе. Не стоит ли ему самому пойти к Ламберту и заранее оповестить его? Но как об этом сказать? Просто сообщить? Но это прозвучит как похвальба и упрек Ламберту за его трагическую ошибку. А выразить при этом соболезнование или сочувствие будет непростительной снисходительностью. И Ламберт решит, что он, Томас, пришел насладиться своей правотой… Нет. Пусть узнает о присшедшем из газет и будет переживать свое поражение в одиночку. В данном случае одиночество – лучшее лекарство.

Патерсон, бедняга, будет избавлен от позора. Ему уже не придется терпеть общественное осуждение, хотя чего оно стоит по сравнению с ощущением собственной вины?

А что почувствуют все судейские? Например, Телониус Квейд, который все время, пока шел процесс, сомневался в его справедливости, так сомневался, что даже размышлял о возможности объявить судопроизводство в данном случае не соответствующим нормам строгой законности; но в конечном счете его вера в английскую юридическую систему возобладала. В какой мере он почувствует свою ответственность за несправедливый приговор?

А члены Апелляционного суда? Что заставило, например, судью Бутройда искать утешения в одиночестве и алкоголе? Подозрение, что они слишком спешили, что их эмоции мешали трезвому решению? Или так получилось бы в любом случае? Может быть, Бутройд что-то узнал, распознал какую-то фальшь, что-то сомнительное в самом ведении следствия, но не имел мужества заявить об этом? Да, надо быть смелым человеком, чтобы – при тех настроениях, в тех обстоятельствах – заявить перед лицом суда и общества, что они вынесли приговор невиновному и что дело отнюдь не закончено. Но нельзя просто закрыть досье и положить его на полку, объявив, что все это, конечно, трагично, однако приговор справедлив и теперь можно обо всем позабыть; что суд с честью вышел из трудного положения. Тщетной была попытка все позабыть, и никому тот процесс не принес чести.

Первой, с кем встретился Питт, была Джунипер Стаффорд. Она все еще носила траур, но на этот раз платье ее было простым и неинтересным. Оно по-прежнему было сшито из дорогой ткани и имело хороший покрой, но его можно было назвать не более чем модным; оно не носило никакого отпечатка индивидуальности и уже не шелестело заманчиво и таинственно при малейшем движении, а запах духов был только запахом свежести и опрятности. Она выглядела удрученной горем вдовой, и, глядя на ее лицо, Томас ясно понял, как тяжело она переживает утрату, пожалуй, даже поражение. Однако она облачилась в траур не по Сэмюэлу Стаффорду и, возможно, даже не по любви к Адольфусу Прайсу. Питт чувствовал, что дело в ней самой, что умерли ее мечты, ее вера в счастье, что самопознание принесло горькие плоды.

– Доброе утро, инспектор Питт, – сказала она равнодушно. – У вас появились новости? Горничная рассказала мне о сообщении в утренней газете, что вы как будто арестовали другого человека за убийство Кингсли Блейна? Полагаю, что он убил также и Сэмюэла, но газета по какой-то причине не упомянула об этом. Это странное упущение.

Джунипер стояла посреди утренней комнаты. Огонь в камине бросал отблеск на ее щеки, но не мог зажечь пламенем ее глаза или сообщить живость движениям.

– Это упущение было необходимо, миссис Стаффорд, – ответил Томас.

Миссис Стаффорд даже не поинтересовалась, как Харримор, которого она считала повинным в смерти Стаффорда, все это сделал. Наверное, она подумала, что ее муж угрожал Харримору обнародованием его тайны, но, в общем, теперь это как будто ее не слишком волновало.

– Проспер Харримор не убивал мистера Стаффорда, – сказал Питт.

Она слегка нахмурилась.

– Не понимаю… Странно. Если не он, то кто же? И зачем? – Внезапно в ее взгляде промелькнула искра юмора. – Вы же пришли не потому, что думаете на меня или мистера Прайса? Вы очень эффективно доказали, что мы оба невиновны, заставив нас обвинять друг друга в убийстве моего мужа. – Она слегка отвернулась. – Не хочу сказать, что вы добились своей цели в полной мере, – это означало бы чрезмерно превознести ваши достоинства. Но, окажись мы сильнее, будь наша любовь действительно настоящей, как мы думали, вам никогда не удалось бы преуспеть. – Она пригладила рукой юбку и сняла с нее едва заметную пушинку. – Зачем вы пришли ко мне?

Питту стало жалко миссис Стаффорд. Утрата иллюзий – одна из самых страшных горестей в жизни человеческой.

– Потому что обстоятельства снова заставляют меня вернуться к тому, с чего я начал, – честно ответил Томас. – Вся полученная мною информация теперь почти бесполезна. Получается, что смерть судьи никак не связана с убийством на Фэрриерс-лейн. А если такая связь и существует, я не знаю, в чем она заключается, не знаю до сих пор. Поэтому мне не остается ничего иного, кроме как опять вернуться к подробностям, касающимся материальной стороны дела, и вновь все тщательно рассмотреть, чтобы найти возможную ошибку или нечто, прежде неверно истолкованное.

– Как это все скучно, – безразлично произнесла Джунипер. – Я, конечно, могу повторить все, что говорила прежде, если вам это может пригодиться.

И, не ожидая ответа, она монотонно опять пересказала события последнего дня жизни своего мужа: как она встретилась с ним за завтраком, как потом пришла Тамар Маколи, как он взволновался и отправился повидаться с Джошуа Филдингом и Девлином О’Нилом. Она рассказала о том, как он вернулся, о его сосредоточенном молчании, что, в общем, не было для него обычным, и о том, как они вместе пообедали.

– И он был тогда совершенно здоров? – прервал Питт ее рассказ. – Он не был сонным или необычно рассеянным? И ел, не жалуясь на боль или какие-то неприятные ощущения?

– Нет, ел он с отличным аппетитом. И еду нам накладывали с одних и тех же блюд. У себя в доме он не мог быть отравлен, мистер Питт.

– Не мог, миссис Стаффорд, я тоже пришел к такому выводу. Кроме того, мы нашли следы опиума в его фляжке. Меня просто интересует, не мог ли он пить из нее до обеда, вот и все. Я сейчас проверяю каждую мелочь…

– Да, как я вижу, вы сейчас в совершенном замешательстве, – Джунипер едва заметно улыбнулась.

Томас не мог ее осуждать, хотя эта улыбка его уязвила. Это он пролил свет на тайну, которая так искалечила ее жизнь. Если бы не его вмешательство, Джунипер могла бы и дальше смотреть на свою незаконную страсть как на великую любовь всей своей жизни. И она должна была обладать большой щедростью души, чтобы не возненавидеть Томаса за то, что он развеял ее иллюзии.

– Мне можно поговорить с его камердинером, мэм?

– Конечно. Он все еще работает у меня, хотя скоро придется его уволить. Сама я не нуждаюсь в его услугах. – Миссис Стаффорд потянула за расшитый шелками шнур от звонка и попросила слугу прийти.

Однако камердинер не смог рассказать инспектору ничего полезного. Он не видел фляжку в тот вечер, и он также не думает, что судья пил из нее до обеда. Это было не в его обычаях – пользоваться фляжкой в собственном доме, когда он всегда мог велеть налить ему стаканчик из графина, достаточно было только позвонить. Никто из других слуг тоже ничего не мог добавить к словам камердинера или к тому, что они уже говорили. Питт мог чувствовать с их стороны невысказанное презрение: прошло столько дней после всех этих опросов, а ему опять приходится рыться в старых фактах, которые он уже знает, – и до сих пор он не нашел убийцу хозяина. Питт сам к себе питал отвращение за это, он пал духом и сердился на всех и вся.

Следующим, с кем он увиделся, был судья Ливси, но Питту пришлось дожидаться аудиенции до середины дня и встретиться с ним в его конторе в перерыве между заседаниями. Ливси как будто удивился новой встрече, но не выказал никакого беспокойства и недовольства.

– Добрый день, инспектор. Чем я теперь могу быть вам полезен? Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы доложить о новых несчастьях?

Он улыбнулся, но в лице его явно сквозила озабоченность; настроение у него было неважное, а вид – утомленный. Под глазами набухли красноватые мешки, носогубные складки стали резче и глубже, рот приобрел более жесткие очертания. Питт подумал, как тяжело судья должен был, наверное, воспринять известие об аресте Харримора. Отклонение апелляции Годмена ознаменовало пик его карьеры. Достоинство и уверенность, с которыми он завершил то дело, заработали ему почтение со стороны общества и, что было для него важнее и приятнее, уважение равных ему по положению коллег. А теперь оказывается, он совершил трагическую ошибку и исправить что-либо уже невозможно.

– Нет, – спокойно ответил Томас. – Нет, слава богу, ничего такого не случилось. Я снова пришел к вам относительно преступления, которое мне поручено расследовать. Я никак не продвинулся вперед в разрешении загадочного убийства мистера Стаффорда. Сейчас мне известно столько же, сколько и вначале.

– И я понимаю, как это вас угнетает, – заметил Ливси почти без всякого выражения. – Не понимаю, каким образом я могу быть вам полезен. Я тоже не знаю больше того, что знал с самого начала.

– Нет, сэр, я и не надеялся, что вы узнали что-то новое. Однако, возможно, я что-то упустил в прошлый раз.

– Разумеется. – Ливси тяжело опустился в кресло около горящего камина, который был зажжен задолго до того, как он вернулся из суда, и указал Питту на стул напротив; но это было не столько приглашение садиться, сколько невысказанная просьба не стоять над душой. – Пожалуйста, спрашивайте, что вам надобно. Постараюсь быть полезным. – Голос у него был усталый, и любезность обращения давалась ему нелегко.

– Спасибо, сэр.

Питт сел с неприятным осадком в сердце. Он больше не спрашивал о визите Стаффорда к Ливси и не искал доказательств того, что содержимое фляжки еще не было отравлено, когда Стаффорд ушел от него. Они истощили эту тему раньше. Томас опять начал выяснять подробности происходившего с момента их встречи в театре.

– Сначала, как вы сказали, вы заметили его в фойе?

– Правильно, но тогда я с ним не разговаривал. Было достаточно много народу и довольно шумно; смею полагать, и вы отметили это.

– Да, верно. – Питт живо припомнил возбуждение и ожидание, разговоры на повышенных тонах в фойе, постоянный шорох движения. Да, действительно, разговаривать в таком шуме было трудно. – А куда вы направились из фойе?

Ливси подумал.

– Я стал подниматься по лестнице в свою ложу, однако увидел на галерее знакомого и хотел было остановиться, чтобы поздороваться, но в эту минуту к нему подошла женщина, которая всегда казалась мне очень скучной и неинтересной особой, поэтому я отказался от этой мысли и повернул обратно; сойдя вниз, подождал пять минут, пока они уйдут, а потом сразу поднялся к себе в ложу и сидел один, ожидая, когда начнется спектакль. – Он слегка повел плечами. – Разумеется, я видел и других знакомых, занимавших свои места в соседних ложах, но не разговаривал с ними. Иначе можно привлечь к себе внимание, если говорить громко. – И с любопытством вгляделся в лицо Питта. – Неужели это для вас действительно так важно, инспектор?

– Ну, может быть, и не очень важно, но кто знает… Тем более что я не представляю, к кому еще обратиться за нужной информацией.

– Очень жаль, если вам придется оставить это дело неразрешенным, – ответил Ливси, скривив губы в странной, невеселой усмешке. – Полагаю, вам этого очень не хочется?

– Ну, до этого еще далеко.

Ливси не позволил себе недоверие, он лишь с недоумением приподнял брови.

– Разумеется, я расскажу вам все, что смогу припомнить о том вечере, если это, как вы полагаете, может пригодиться вам в ходе расследования. Однако вы же сами были не очень далеко от него, всего за одну-две ложи, и, несомненно, видели все то же самое, что и я.

– Я имею в виду не то, что случилось в ложе, – быстро ответил Питт и по выражению лица Ливси понял, что промахнулся. – Извините, я неверно выразился, – добавил он, прежде чем судья успел его поправить. – Я не вижу во всем происшедшем никакой связи, а если вы ее заметили, то прошу вас поделиться со мной своими соображениями.

Ливси пожал плечами. На этот раз лицо приняло более насмешливое выражение – то была сдержанная, очень тонкая, но очень явственная насмешка.

– Ну конечно. Я, безусловно, не весь вечер наблюдал за ложей Стаффорда и следил за тем, что в ней происходит. Так, бросал взгляд время от времени. Сэмюэл сидел ближе к двери, немного позади миссис Стаффорд. У меня сложилось впечатление, что он пришел на спектакль скорее ради нее. Казалось, его больше интересуют собственные размышления, чем то, что происходит на сцене. И неудивительно. Я много раз вывозил жену в театр, и именно для ее удовольствия.

– Он не показался вам больным?

– Да нет, всего лишь задумчивым. По крайней мере, так мне показалось. Задним умом я теперь понимаю, что он, возможно, чувствовал себя не очень хорошо. – Ливси внимательно следил за Питтом, его голубые глаза по-прежнему были насмешливы. – Вы, очевидно, хотите допытаться, не видел ли я, как он пил из фляжки? Возможно, это действительно было, но поклясться я не могу. Мне кажется, он ничего не доставал из кармана, но ведь я не слишком пристально и постоянно следил за ним, время от времени обращая внимание и на сцену. Извините.

– Это неважно. Он, несомненно, пил из нее, – напрямик заявил Питт.

– Да, трагедия именно в том, что он к ней прикладывался, – нахмурился Ливси. – Скажите, Питт, что именно вы надеетесь выяснить? Если бы я знал, что у вас на уме, то сумел бы лучше ответить вам. Признаюсь, не понимаю, чем я могу вам помочь. Нам известно, что во фляжке был яд и что мистер Стаффорд умер от отравления. И вам было бы очень кстати, если бы кто-нибудь действительно видел, как он пьет из нее. Но это несомненно. Он из нее пил.

– Да, конечно, – сдался Томас, – согласен. Не знаю, зачем мне это… Я просто стараюсь найти какую-то мелочь, которая пролила бы на случившееся дополнительный свет.

– Ну, я больше ничего не могу прибавить к вашим наблюдениям. Я видел, как Сэмюэл постепенно погружается в состояние, которое я тогда принял за сон. Но в этом нет ничего необычного. Он, разумеется, не первый, кого в театре клонит в сон. – Усмешка снова скользнула по его лицу. – И только когда я заметил, что миссис Стаффорд взволнована, до меня дошло, что он заболел. И тогда, разумеется, я встал и прошел в их ложу, узнать, не могу ли чем-нибудь помочь. Все остальное вам известно.

– Не вполне. Был еще антракт. Вы выходили из своей ложи?

– Да. Я вышел, чтобы немного подкрепиться и размяться. Тело иногда немеет от неподвижности.

– А вы видели, как Стаффорд вышел из своей ложи?

– Нет, извините, не заметил.

– Вы пошли в курительную?

– Да, но очень ненадолго. Я вошел и немедленно вышел. По правде говоря, там была пара человек, с которыми я предпочел бы не встречаться. Они всегда беседуют на разные судебные темы, а я хотел в тот вечер насладиться отсутствием служебных разговоров.

– И вы не видели Стаффорда до самого возвращения к себе в ложу?

– Нет. Очень жаль, но это так. – Ливси встал, опираясь на ручки кресла. – И опасаюсь, что мне больше нечего сообщить, инспектор. Я не могу подсказать вам ничего полезного для дальнейшего расследования, кроме как поглубже копнуть семейную жизнь бедняги Стаффорда.

– Благодарю, что уделили мне столько времени. – Питт тоже поднялся. – Вы проявили большое терпение.

– Сожалею, что ничем не сумел помочь. – Ливси протянул руку и Питт пожал ее. Это была необычайная любезность со стороны судьи по отношению к полицейскому.

После ленча Томас направился в контору к Адольфусу Прайсу. Ему пришлось прождать почти полчаса, прежде чем тот освободился и смог его принять. Кабинет был все тот же – удобный, со вкусом обставленный и носящий отпечаток индивидуальности хозяина. Прайс был так же элегантен, как и прежде, но лицо его выглядело усталым, а движения – машинальными. Адвокат был слишком разочарован в себе: его мечты оказались пустым миражом, а чувства – бесчестными. И понимание этого уязвляло.

– Да, Питт? Чем могу быть полезен? – вежливо осведомился он. – Пожалуйста, садитесь. – И указал на кресло напротив. – У меня создалось отчетливое ощущение, что я рассказал вам совершенно все, что мне известно, но если у вас есть еще вопросы, то милости прошу. – Он холодно улыбнулся. – И поздравляю вас с раскрытием тайны Фэрриерс-лейн. Прекрасная работа, хотя вы покрыли всех нас позором. Бедный Годмен был невиновен, и этот факт мне будет нелегко пережить.

– Полагаю, другим тоже, – угрюмо ответил Питт. – Но вам лично не в чем себя упрекнуть, вы официально выступали общественным обвинителем. Вы были явным, неприкрытым врагом. Другие же выступали якобы в его защиту или считались беспристрастными.

– Вы слишком жестоко их осуждаете, Питт; все тогда считали его преступником. Доказательства вины были исчерпывающими.

– Но почему же? – с вызовом спросил Томас, глядя ему в глаза.

Прайс заморгал.

– Не понимаю, что вы хотите сказать этим «но почему же»?

– Почему доказательства казались исчерпывающими? И что важнее – доказательства или уверенность в своей правоте? Я начинаю думать, что в данном случае на первом месте оказалась уверенность.

Прайс устало сел.

– Возможно, и так, но мы все тогда были в ужасе. Вы же знаете, что толпа становится жестоким животным, когда затрагивают ее глубинные верования и предрассудки и пробуждают подавляемые страхи. В таких случаях напрасно пытаться урезонить ее, объяснять, что вы способны сделать, а чего никак не можете, и пытаться объяснить, как вам трудно. Толпа хочет только результаты, и ей безразлично, каким образом вы их обеспечите; они не хотят знать ни подробностей, ни цены, которую придется заплатить за эти результаты. Но вы же полицейский, вы сами должны все это знать. Думаю, что и вас не оставят без осуждения и порицания из-за дела бедняги Стаффорда.

– Да, – печально согласился Питт, – хотя по этому поводу и не наблюдается широкого общественного возмущения. Это преступление не такое кричащее. В нем нет элемента абсурда и ужаса. Полагаю, что люди относятся к судье как к существу, отличному от них, и поэтому у них не возникает такого неотступного и личного страха. В нем не повинно какое-то безумное чудовище, прячущееся в ночи и распинающее прохожих. Хотя премьер-министр уже снизошел до того, чтобы раз или два упрекнуть нас за промедление…

Адвокат скрестил ноги, почувствовав себя свободнее. По глазам его было видно, что разговор даже слегка забавляет его.

– Но вы как будто недовольны, Питт? Не могу ли я чем-нибудь помочь? Но чем? Я действительно понятия не имею, кто и почему убил Стаффорда.

– Я тоже, – кисло ответил Питт, – и по новой изучаю все те же факты. Вы встречались с ним в тот вечер во время антракта?

Прайс, казалось, слегка удивился, словно ожидал более каверзного вопроса.

– Да. Он был в курительной комнате и разговаривал с разными людьми… не могу припомнить, с кем именно. Я и сам с ним поговорил, но очень коротко. О чем-то неважном – о погоде, о последнем неудачном матче в крикет… Я не видел, чтобы он пил из фляжки, если вы это надеетесь выяснить.

– А у него не было в руке стакана?

Глаза Праса широко открылись.

– Подождите, дайте подумать. Да, действительно, был. Странно, не правда ли? Зачем человеку стакан, если он пьет прямо из фляжки?

– Значит, стакан был для кого-то другого, – заметил раздумчиво Питт. – Сам-то он пил из фляжки, ведь в его теле был обнаружен яд, содержавшийся там. Это, пожалуй, единственный неопровержимый факт.

– Но тех, кто мог влить яд во фляжку, могло быть совсем немного, просто физически, – логично заметил Прайс. – И можно сократить их количество еще больше, правда? Но это должен быть человек, который мог иметь доступ к фляжке после того, как судья покинул Ливси, потому что он угощал виски и Ливси, и его приятеля – и оба находятся в отличном здравии. Однако яд был во фляжке, когда Стаффорд пил из нее позже – очевидно, в театре. Значит, кто-то добавил туда яд в антракте.

– А кто еще был в курительной?

– Да человек двести.

– Но не все же они разговаривали со Стаффордом. Вы не можете припомнить имена тех, кто подходил к нему достаточно близко, чтобы поговорить?

Прайс на минуту-две замолчал, сосредоточенно смотря на Питта.

– Помню, одним из них был достопочтенный Джеральд Томсон, – сказал он наконец. – У него громовой голос, стекло может треснуть, и когда он говорит, его невозможно остановить. Он подходил к Стаффорду довольно близко, стоял с ним лицом к лицу. И Моулсворт, чиновник из казначейства, тоже был там. Вы знакомы с ним? Нет, полагаю, не знакомы. Такой большой, лысый и с седой бородой.

– Это все, кого вы можете припомнить?

– Но там было так тесно, – возразил Прайс. – Все еле протискивались, пихались локтями, старались не расплескать свои бокалы и говорили одновременно. Вообще там было небольшое столпотворение, потому что в курительной присутствовал и мистер Оскар Уайльд и по крайней мере с десяток джентльменов хотели с ним поговорить. Не понимаю почему. Он стоял довольно близко к Стаффорду, – Прайс довольно ехидно улыбнулся, – вы всегда можете допросить и его тоже.

– А он мог что-либо заметить?

– Не знаю, – удивился Прайс. – Вряд ли. Он был слишком занят тем, что развлекал окружающих.

– Спасибо. – Томас встал. Прайс, по крайней мере, подсказал, по какому пути двигаться дальше. Кроме этого, не было никакого плана – нечего расследовать, некого расспрашивать.

– Не стоит, – ответил Прайс. – Полагаю, что мы снова вскоре увидимся. То, что я рассказал, вряд ли вам пригодится. Даже если кто и видел, как Стаффорд пил из фляжки, это вам ничего не даст – только если кто-то видел, как некто добавляет что-то во фляжку. Однако это практически невероятно.

Питт ничего на это не ответил и ушел.

На улице было очень холодно, с реки дул колючий ветер, пробиравший до костей. Томас быстро шел по тротуару, опустив голову, плотно закутав шею шарфом, подняв воротник, пока не достиг перекрестка, где мог нанять кеб до Боу-стрит. Прежде чем опросить тех джентльменов, которые были тогда в курительной, сначала надо узнать их адреса.

Было неприятно убедиться, что достопочтенный Джеральд Томсон в точности соответствует описанию Прайса. У него действительно был необыкновенно звучный голос и оглушительный смех, который Питт услышал еще до того, как увидел его обладателя.

Тот принял Питта в холле своего клуба на Пэлл-Мэлл, очевидно предпочитая, чтобы его не видели в обществе такого сомнительного субъекта где-нибудь в более респектабельном месте. Здесь же можно было притвориться, что он дает Питту какое-то поручение и что это вовсе не персональный визит.

– Хвала небу, что у вас хватило сообразительности прийти в партикулярном платье, – сухо заметил достопочтенный Томсон. – Итак, чем могу быть полезен? Только поскорее, будьте добры, любезный.

Питт проглотил резкий ответ, который обязательно сорвался бы у него с языка, не будь он на службе, и сказал без обиняков:

– Полагаю, вы присутствовали в курительной комнате в театре, сэр, в тот вечер, когда умер судья Стаффорд?

– Как и пара сотен других людей, – согласился Томсон.

– Да, это так. Вы видели судью, сэр?

– Да, однако я понятия не имею, кто подлил яд ему во фляжку. Если бы я знал, то давно уже сообщил бы, это мой моральный долг.

– Ну разумеется. Вы не помните, когда разговаривали с ним, в руке у него был стакан с виски?

Достопочтенный Джеральд Томсон скорчил физиономию, а затем вдруг вытаращил глаза.

– Да, как будто был, но, пока мы стояли вместе, он выпил его. Видел, как он поднял руку, чтобы дать знать официанту и получить второй.

– И вы видели, как официант подал ему второй?

– Нет, как я теперь думаю, он вообще не подошел. Знаете, в подобных местах ужасная теснотища. Если хоть что-то получишь, то можно считать, что тебе повезло. Поэтому он, наверное, и глотнул из фляжки, бедняга. Однако собственными глазами я этого не видел, так что ничем не могу помочь.

– Спасибо, сэр.

Питт задал еще несколько вопросов относительно других присутствующих, кто мог бы что-нибудь видеть, но ничего нового не узнал. Он поблагодарил достопочтенного мистера Томсона и ушел.

Ученый муж Моулсворт сообщил инспектору еще меньше полезного. Он, конечно, видел Стаффорда – как раз тогда, когда тот тщетно пытался привлечь внимание официанта. Нет, он не заметил, чтобы Стаффорд пил из собственной фляжки или был занят продолжительным разговором с кем-то. Мистер Моулсворт говорил быстро, отрывисто, деловито и, очевидно, очень спешил.

Мистер Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд вел себя совершенно иначе. Питту потребовалось довольно много времени, чтобы отыскать его, но в конечном счете он отловил Уайльда за его письменным столом. Писатель принял инспектора с явным интересом и подчеркнуто любезно, встав, чтобы приветствовать, и взмахом руки пригласив садиться. В кабинете было полно книг и рукописей.

– Извините за вторжение, сэр, – искренне извинился Питт, – но я просто голову потерял, иначе не позволил бы себе такую навязчивость.

– Но именно тогда, когда мы теряем голову, у нас и проявляются мужество и воображение, свойственные отчаянию и невозможные в более заурядных обстоятельствах, и это заставляет нас действовать, – немедленно ответил Уайльд. – Но что заставляет вас испытывать столь сильные эмоции, мистер Питт? И что я могу сделать, кроме как выразить сочувствие, которое, что бы оно ни значило для вас, мне ничего не стоит?

– Я расследую убийство судьи Стаффорда.

– Бог мой! – Уайльд скорчил гримасу. – Какой отвратительный вкус, как это невежливо и нелюбезно – убивать человека в его театральной ложе… Ну как нам, бедным драматургам, соперничать с подобными сюжетами? Мистер Питт, я еще и критик, но даже самые мои горькие и ядовитые замечания не заходят так далеко. Я могу написать, что произведение бездарно, но лишь выскажу свои замечания и предоставлю зрителю самому сделать выбор, идти смотреть пьесу или нет. А убийство – это настоящий саботаж, и совершенно непростительный.

Питт знал, что услышит удивительные и необычные вещи; тем не менее взгляд Уайльда на убийство огорчил его и сбил с толку. Известный писатель, по-видимому, был к этому равнодушен, однако, вглядевшись в его длинное лицо с приспущенными веками и полногубым ртом, Томас не увидел в них признаков жестокости натуры; он проявлял скорее неведение, чем равнодушие.

– Кажется, вы были в курительной комнате во время первого антракта? – осведомился Питт.

– Определенно. Очень приятное место. Столько претензий, способов мышления и образов поведения; все хотят показаться теми, кем желают быть, а не теми, кем являются. Вы любите наблюдать за людьми, инспектор?

– Это входит в мои обязанности, – ответил Питт, слегка улыбнувшись.

– И в мои, – быстро согласился Уайльд. – Но, разумеется, по другим причинам. Что из моих наблюдений могло бы вас заинтересовать? Нет, я не видел, кто плеснул яд во фляжку этого несчастного. – Глаза его открылись шире. – Но, понимаете, я ведь читаю газеты, а не только критические статьи, хотя искусство гораздо интереснее, чем жизнь. В преступлении так редко наблюдается хоть малейший элемент чего-то смешного, вы не находите? Я имею в виду настоящее преступление. Ненавижу все обыкновенное и вульгарное. Если кто-то собирается сделать что-то безвкусное, ему надо делать это, по крайней мере, с блеском.

– Но вы видели судью?

– Да, видел, – подтвердил Уайльд, неотрывно глядя на Питта. Очевидно, тот казался ему человеком интересным и приятным; и, несмотря на то что писатель все время позировал, Питту он тоже понравился.

– Вы видели, как он пил из фляжки?

– Вы знаете, это смешно, но нет. Однако я видел, как он вручил фляжку мистеру Ричарду Гибсону. Я узнал судью в лицо, только разглядев фотографию в некрологе, но с Гибсоном встречался и прежде. Стаффорд вынул фляжку из кармана и подал Гибсону, который поблагодарил и сделал добрый глоток, а затем вернул. – Уайльд удивленно поднял брови и с любопытством взглянул на Питта. – Полагаю, это означает, что кто-то отравил содержимое фляжки после того эпизода? Не завидую вам. Не знал, что опиум может убить так быстро. Но уверяю, все было именно так, как я вам рассказал. – Он немного откинулся назад и сосредоточился на воспоминаниях. – Мысленно я вижу все очень ясно. Вот Стаффорд подает фляжку Гибсону, тот делает глоток и снова вручает ее владельцу. Сам Стаффорд из фляжки тогда не пил. Он в это время курил большую сигару. Тут прозвенел звонок ко второму акту; Стаффорд вынул сигару изо рта, вытряхнул уголек и сунул ее в карман пиджака. – Он нахмурился.

– Вы хотите сказать, что он положил ее в портсигар?

– Да нет, не хочу. Именно в карман. Отвратительная привычка. Очень неприятная. Но он не пил из фляжки, это я утверждаю определенно. И Гибсон по сей день жив и отменно здоров. Я видел его позавчера. Примечательное обстоятельство. Как бы вы это объяснили?

Питт задумался над тем же самым. В мозгу у него крутились обрывки мыслей.

– А вы вполне во всем этом уверены?

– Ну разумеется, – удивленно вскинул брови Уайльд. – Зачем бы мне это выдумывать? Интересно только то, что верно.

Томас встал. Уайльд глядел на него с живым интересом.

– А вы сейчас о чем-то подумали. Я вижу это по вашим глазам. О чем? А, я дал вам необходимый ключ к разгадке тайны! Вам теперь все открылось – вы поняли, что за человек убийца, и, что не так интересно, но, очевидно, важнее, вы теперь знаете его в лицо.

– Возможно, – невольно улыбнулся Питт. – Я определенно понимаю теперь, что послужило орудием убийства.

– Опиум во фляжке с виски.

– А может быть, и нет. Благодарю вас, мистер Уайльд. Вы очень, очень помогли мне. А сейчас, извините, мне надо приняться за одно в высшей степени неприятное дело.

– Мне теперь придется изучать газеты, чтобы узнать все подробности? – жалобно спросил Уайльд.

– Да, извините. Всего хорошего, сэр.

– Нет. Всего интересного, удручающего, неожиданного, иногда возбуждающего, – ответил Уайльд, – но не хорошего. Это слово такое рабское и расхожее. Неужели у вас совсем нет воображения, старина?

Томас снова улыбнулся с порога.

– Оно занято другими проблемами.

Уайльд очень любезно выпроводил его взмахом руки и снова занялся работой.

Питт взял кеб и сразу же поехал в дом Стаффорда, где попросил возможности увидеться с миссис Стаффорд.

– Я ожидала, что вы приедете снова, – заметила она колко, – но, признаюсь, не ожидала, что так скоро. Я понимаю, что вы находитесь в недоумении, но я уже сообщила вам все, что могла. Больше я, право, ничем не в состоянии помочь.

– Нет, можете, миссис Стаффорд, – торопливо ответил Томас. – Могу ли я снова поговорить с камердинером мистера Стаффорда? Мне нужно знать, что он сделал с его одеждой.

Ее лицо осунулось.

– Разумеется, вы можете увидеться с камердинером. Одежда моего мужа все еще находится в доме. У меня не хватило решимости расстаться с ней. Пока. Конечно, рано или поздно придется, но я еще не в состоянии с этим справиться. – Она позвонила, глядя на Питта. – Можно спросить, что вы надеетесь узнать таким образом?

– Я предпочел бы об этом умолчать, пока не буду в полной уверенности. Сначала я хотел бы переговорить с камердинером.

– Как вам угодно.

В тоне ее голоса и в лице не выражалось особенного интереса. Вся энергия жизни, что прежде била в ней ключом, теперь, казалось, совсем иссякла. Джунипер желала только одного: поскорее со всем покончить, и подробности теперь не имели значения. Когда вошел дворецкий, она попросила провести Питта в гардеробную хозяина, а камердинеру – ответить на все вопросы.

Камердинер вошел, несколько запыхавшись, и озадаченно уставился на Питта. Это был черноволосый, очень полный и некрасивый мужчина. Он не скрывал своего удивления, что снова понадобился полиции.

– Да, сэр, чем я могу вам служить?

– Мне нужен сюртук мистера Стаффорда, в котором тот был в день смерти. Где он сейчас?

Человек был явно неприятно удивлен.

– Но это был выходной сюртук мистера Стаффорда, сэр! Сшит всего несколько месяцев назад. Шерсть самого лучшего качества.

– Да, я не сомневаюсь, но где он сейчас?

– Он в нем похоронен, сэр. А как же иначе?

Питт выругался про себя от отчаяния.

Камердинер пристально на него воззрился. Он был слишком хорошо вымуштрован, чтобы позволить кому бы то ни было из джентльменов нарушить его выдержку. Конечно, если бы это был другой слуга, тогда совсем другое дело.

– А где его портсигар?

– В комоде, сэр, как и должно быть. Я, естественно, достал все, что было в карманах.

– А можно взглянуть на портсигар?

Камердинер удивился.

– Да, сэр. Конечно, можно. – Он говорил очень вежливо, но был совершенно уверен, что Питт крайне странный человек.

Камердинер подошел к комоду, открыл верхний ящик, вынул серебряный портсигар и вручил его Томасу. Дрожащими пальцами инспектор открыл его. Портсигар был пуст.

Очень глупо, но Питт был горько разочарован.

– Что вы отсюда вынимали? – спросил он глухо.

– Ничего, сэр, – человек был явно в смятении.

– Вы не брали отсюда дорогих сигар, чтобы выкурить самому? – настаивал Питт, хотя в другом случае неодобрительно отнесся бы к подобному методу дознания. – Даже окурка?

– Нет, сэр. В нем не было ничего. Клянусь богом, он был вот в таком виде, как сейчас. Пустой.

– Но судья выкурил в театре половину сигары и положил вторую половину в карман сюртука. Что с ней случилось?

– А, это! – На лице камердинера отразилось облегчение. – Я ее выбросил, сэр. Нельзя же хоронить несчастного человека с сигарой в кармане. Да и штука эта была в плохом виде.

– В плохом виде? Раскрошилась?

– Да, сэр.

– Значит, костюм все еще на мистере Стаффорде?

– Да, сэр. – Тревога камердинера относительно Питта все возрастала.

– Спасибо. Это всё.

Не ожидая ответа, Томас спустился по лестнице, попросил лакея поблагодарить миссис Стаффорд и ушел.

– Вы… хотите?.. – не веря своим ушам, спросил Драммонд, потемнев лицом.

– Я хочу эксгумировать тело Сэмюэла Стаффорда, – повторил Питт как можно спокойнее, но его голос слегка дрогнул. – Я должен на это пойти.

– Ради Господа Бога – зачем? Вы же знаете, отчего он умер! – Драммонд был в ужасе. Он перегнулся через стол и с отвращением уставился на Питта. – Чему это может послужить? Это вызовет всеобщее расстройство! У нас на руках и так достаточно общественного возбуждения и недовольства в связи с этим убийством. Не ухудшайте положения, Питт.

– Но это единственный оставшийся мне шанс разрешить загадку.

– Шанс? – в отчаянии спросил Драммонд. – Этого недостаточно для того, чтобы обратиться к правительству за разрешением опять выкопать тело. Объясните мне подробно и точно, что вы узнали.

Все еще стоя у его стола, словно провинившийся школьник, Питт объяснил.

– На сигаре? – удивился Драммонд. – Так же, как во фляжке? Но зачем? Ведь это нелепо!

– Не так уж нелепо, сэр, – объяснил терпеливо Питт. – Сигара могла тоже подействовать, если бы яда в виски оказалось недостаточно. Вот почему виски не подействовал на другого, кто также пил из нее.

– Но мы же нашли опиум именно во фляжке, вы не забыли? – заметил Драммонд с легким сарказмом; он был слишком обеспокоен, чтобы язвить. – И все это со слов Оскара Уайльда, и никого другого? Я знаю, вы в отчаянии, Питт, но, мне кажется, вы слишком закусили удила. То, что вы говорите, бессмысленно. Не думаю, что смогу достать вам разрешение на эксгумацию, даже если бы и захотел.

– Но если опиум был в сигаре, а не только во фляжке, это все меняет коренным образом, – отчаянно возражал Питт, – и тут может быть только один вывод…

– Нет, Питт, он был во фляжке. Его обнаружила там медицинская экспертиза. Это факт. И как бы то ни было, остаток сигары выбросили, вы же сами сказали.

– Да, но если остаток сигары несколько часов пролежал у него в кармане и раскрошился, как говорит камердинер, значит, там вполне можно обнаружить следы опиума.

Сомнение затуманило взгляд Драммонда.

– Это единственное объяснение загадки убийства, которым мы теперь располагаем, – сказал Томас. – Больше расследовать нечего. Вы способны закрыть дело нерешенным? Кто-то убил судью Стаффорда, а мы…

Драммонд глубоко вздохнул и тихо прибавил:

– И беднягу Патерсона. И я очень это переживаю. Не знаю, даст ли мне разрешение Министерство внутренних дел, однако я попытаюсь достать его. Но лучше бы нам не ошибиться в данном случае.

Питт поблагодарил шефа. Он не был достаточно уверен в своей правоте, чтобы убеждать в ней и Драммонда. Теперь им придется ждать результатов прошения, а до тех пор делать нечего. Но одно Томас понимал совершенно отчетливо. Разрешение загадки смерти Патерсона не связано с нахождением опиума в кармане сюртука судьи. Гибель сержанта все еще остается загадкой. Одно несомненно: Харримор его не убивал.

Не придя ни к какому определенному выводу на этот счет, Питт вышел на Боу-стрит и осмотрелся, нет ли поблизости свободного кеба. Остановив экипаж, он дал адрес патерсоновской квартиры в Бэтерси.

Кеб швыряло из стороны в сторону, и бока инспектора испытывали на себе все неудобства городской езды. Но вот они приехали на место. Томас вышел, расплатился и направился к двери. Ему открыла та же самая бледная, угрюмая женщина. Как только она узнала Питта, лицо ее еще больше омрачилось, и она хотела было захлопнуть дверь. Но он просунул ногу между косяком и дверью.

– Я хотел бы снова осмотреть комнаты сержанта Патерсона, если позволите.

– Комнаты эти не сержанта Патерсона, – ответила она холодно, – а мои, и я сдала их мистеру Гоббсу и не подумаю его беспокоить, пусть сюда хоть вся полиция заявится.

– Почему вы хотите помешать мне выяснить, кто убил мистера Патерсона? – спросил Томас почти сурово. – Для вас же будет очень неприятно, если я установлю круглосуточный полицейский надзор за домом и снова стану опрашивать всех ваших жильцов. Просто удивляюсь, что вы не понимаете, насколько будет лучше для вас позволить мне войти и осмотреть всего одну комнату.

– Ладно, – рыкнула она. – Чертовы полицейские! Что же с вами поделать? Подонки!

Питт сделал вид, что не обращает внимания на брань, поднялся по лестнице, подошел к двери комнат, которые теперь занимал мистер Гоббс, и громко постучал.

Несколько минут все было тихо, потом издали послышалось шарканье, и дверь отворилась на шесть дюймов. В щели появилось бледное лицо с седыми бакенбардами. Голубые глаза тревожно взглянули вверх, потому что человек был примерно на фут ниже Томаса.

– Мистер Гоббс? – осведомился Питт.

– Д-да… д-да, это я. Чем могу служить, сэр?

– Я инспектор Питт из полиции Ее Величества…

– О господи боже мой! – раззволновался Гоббс. – Уверяю вас, мне ничего не известно ни о каком преступлении, сэр, совершенно не известно. Я очень, конечно, сожалею, но ничем не могу вам помочь.

– Совсем напротив, мистер Гоббс. Вы можете впустить меня в занимаемое вами помещение, которое, как вы, несомненно, знаете, послужило сценой недавно разыгравшейся трагедии.

– Нет, сэр, вы ошибаетесь, – ответил, довольно сильно волнуясь, Гоббс, – вам надо постучать в соседнюю дверь.

– Нет, мистер Гоббс, это произошло здесь.

– Но вы ошибаетесь… и хозяйка меня заверила…

– Возможно. Но я был среди тех, кто обнаружил тело. И помню все очень ясно. – Ему жаль стало этого очень расстроившегося человека. – По всей вероятности, вам солгали, чтобы заставить снять эти комнаты. Но как бы то ни было, они очень приятны. Я не хотел вас расстроить.

– Но, сэр, убийство! Это же ужасно! – Гоббс стал переминаться с ноги на ногу.

– Можно войти?

– Ладно, входите. Полагаю, это ваш долг, а я законопослушный гражданин, сэр, и не имею права чинить вам препятствия.

– Почему же, имеете. Просто тогда я вернусь – но уже с ордером на обыск.

– Нет! Зачем же… Пожалуйста. – И он так распахнул дверь, что она стукнулась о стену.

В мозгу Питта ярко вспыхнуло воспоминание о первом визите сюда; он почувствовал, как защемило сердце, и опять явственно увидел бледного Ливси, сидящего на стуле, и тело молодого Патерсона, все еще висящее в спальне.

– Спасибо, мистер Гоббс. Если не возражаете, я загляну в спальню.

– Спальню! О, силы небесные! В спальню! – Гоббс поднес руку к лицу. – Господи помилуй, вы хотите сказать, что это произошло в спальне? Мне надо будет передвинуть кровать. Я больше не смогу там спать.

– Ну а почему бы и нет? Комната никак не изменилась с прошлой ночи, когда вы ничего об этом не знали, – ответил Питт с меньшим сочувствием, чем мог бы, если бы его не беспокоило множество других проблем.

– О, мой дорогой сэр, вы издеваетесь надо мной, – Гоббс, волнуясь, прошел за инспектором к спальне, – или же просто-напросто бесчувственны.

Но Томасу было не до мистера Гоббса. Он знал, что не очень-то любезен, но дело было превыше всего. Новые предположения мучительно пробивали себе путь в его голове. Питт осмотрел комнату. Она не изменилась с первого его посещения, если не считать, что, разумеется, здесь больше не было страшного трупа и люстра снова висела на своем месте. В остальном все выглядело так, словно здесь ни к чему не притрагивались.

– Что вы ищете? – потребовал Гоббс, стоя на пороге. – В чем дело? Что, вы думаете, могло здесь остаться?

Питт неподвижно стоял посередине комнаты; затем он начал медленно поворачиваться, глядя на кровать и окно.

– Я не уверен, – ответил он рассеянно, – не знаю, пока точно не увижу, как все было, и может…

Гоббс судорожно выдохнул и замолчал.

Томас повернулся к комоду. Тот стоял как будто не совсем на месте; однако Питт был совершенно уверен, что точно так же он стоял и в первый раз.

– Вы двигали комод? – Он оглянулся на Гоббса.

– Комод? – поразился Гоббс. – Нет, сэр. Определенно нет. Я вообще здесь ничего не трогал. Да и зачем?

Питт подошел к комоду. Картина на стене висела слишком близко к нему. Но картину тоже никто не перевешивал. Томас приподнял ее, чтобы убедиться в этом. На обоях не было никакого свежего отверстия. Он провел по обоям рукой, проверяя лишний раз.

– Что вы ищете, сэр? – снова спросил Гоббс, и голос его от страха звучал теперь выше и пронзительнее.

Томас нагнулся и тщательным образом осмотрел половицы. Наконец он увидел небольшое углубление примерно в шести дюймах от передней ножки комода. Неподалеку виднелось и второе углубление – тоже в шести дюймах, но от задней. Вот где обычно стоял комод! Он был передвинут. И когда Питт поднял скатерть и взглянул на полированную поверхность, то в глаза ему бросилась царапина, словно кто-то стоял на комоде в тяжелых сапогах и немного поскользнулся, потеряв опору. И ему стало не по себе.

– Вы уверены, что не передвигали комод? – Повернувшись, Томас вгляделся в глаза Гоббса.

– Я уже сказал вам, сэр, что не двигал, – яростно отвечал Гоббс. – Он стоит точно там, где стоял, когда я сюда вселился. Вы хотите, чтобы я присягнул? Извольте.

Питт поднялся.

– Нет, спасибо; думаю, это необязательно. Но если такая необходимость возникнет, я снова приду к вам и попрошу в этом поклясться.

– Зачем? Что это значит? – Гоббс побледнел от волнения и страха.

– Это значит, что полицейский Патерсон подвинул этот предмет обстановки, чтобы влезть на него и снять люстру, потом захлестнуть на крючке петлю и прыгнуть вниз.

– То есть так заставил его сделать убийца? – захлебнулся от волнения Гоббс.

– Нет, мистер Гоббс, – поправил его Питт. – Я хочу сказать, что Патерсон сам убил себя, когда понял, что он сделал с Аароном Годменом. Когда он понял, что позволил своему ужасу и страху ослепить себя, что пренебрег честью и справедливостью. Патерсон не только сделал ложный вывод: он пришел к нему бесчестными средствами. Он не слушал, что говорит продавщица цветов; он сам решил, что и как произошло, и заставил ее принять его версию. Он так был уверен в своей правоте, что оказал давление на судопроизводство и его конечный результат, – и ошибся.

– Перестаньте! – Гоббс сильно разволновался. – Я ничего не хочу слышать. Это все просто ужасно! Я знаю, о чем вы говорите, – об убийстве на Фэрриерс-лейн. Я помню, что тогда повесили Годмена. Но если то, что вы говорите, правда, тогда, значит, никому из нас не на что надеяться? Но этого не может быть! Годмена судили и признали виновным, все судьи были единогласны. Вы наверняка ошибаетесь… – В ярости и ужасе он стал ломать руки. – Они ведь еще не осудили Харримора и не осудят, вот увидите. Британская юстиция лучшая в мире. Я уверен в этом, сколько бы вы это ни отрицали.

– Мне ничего не известно о том, что она лучшая, – ровным тоном ответил Питт, – и это главное.

– Как вы можете такое говорить? – Гоббс был вне себя; он побледнел, только на щеках горели лихорадочным огнем два пятна. – Это чудовищно! Что же тогда главное на земле?

– Не имеет значения, судопроизводство какой страны справедливее, – объяснил Томас, стараясь сохранять терпение. – Главное, что в этом деле мы проявили несправедливость. Вам это, может быть, очень неприятно сознавать, и другим – тоже, но ведь этим ничего не изменишь. И выбор, стоящий перед нами, таков: или мы по-прежнему будем лгать и попытаемся скрыть от общества, что несправедливо осудили Годмена и проявили равнодушие к его смерти, либо обнародуем этот факт и сделаем все, что в наших силах, только бы не допустить повторения подобной трагедии. Вы бы что предпочли, мистер Гоббс?

– Я… я… э… – Тот смотрел на Питта с ужасом, словно тот на его глазах превращался в какое-то чудовище. Но у него не хватало ни мужества, ни убежденности в своей правоте, чтобы спорить. В глубине души он сознавал, что Питт прав.

Больше Томас не сказал ни слова. Он едва заметно прикоснулся к шляпе в знак благодарности и ушел.

– Я еще не получил разрешения на эксгумацию, – поспешно сказал Драммонд, как только инспектор вошел в его кабинет. – Я все еще пытаюсь…

Питт бросился в кресло около камина и выпалил:

– Патерсон покончил жизнь самоубийством.

– Но вы же говорили, что это физически невозможно! Да и зачем бы ему кончать самоубийством?

– А что бы вы сделали на его месте, если бы сфабриковали ложное доказательство, по которому повесили невинного человека? Вам это никогда не приходило в голову? – дерзко спросил Питт и глубже устроился в кресле. – Патерсон был неплохим человеком. Убийство на Фэрриерс-лейн ужаснуло его, и он позволил чувствам руководить своим поведением. Сержант был вне себя от ярости и в то же время испуган. Он должен был найти виновного, – не во имя справедливости и законности, но для собственного успокоения, потому что не мог спокойно жить, опасаясь, что закон окажется не в силах установить, кто преступник.

– И он не мог смириться со своей собственной слабостью, – тихо сказал Драммонд, глядя на Питта. – Думаю, некоторым из нас это знакомо. Мне страшно подумать, что такие преступления вообще возможны. Нам необходимо быть уверенными, что мы обязательно найдем преступника и докажем его вину. Мы хотим верить в свое собственное превосходство над ним, потому что альтернатива для нас ужасна. – Он засунул руки поглубже в карманы. – Бедняга Патерсон…

Томас промолчал. Душа его была омрачена жалостью. Он пытался представить, о чем Патерсон думал в последний день жизни, стоя в спальне, испытывая горечь одиночества и окончательного, непоправимого поражения. Он никогда не смог бы отделаться от сознания, что потерпел крах, но получал извращенное удовлетворение от того, что все больше и больше терзал себя сознанием страшной правды и того, что другого выхода из создавшегося положения нет. Да и одна только мысль о возможности такого выхода была для него тошной.

– Он собственноручно сорвал с себя нашивки, – сказал Питт. – Так он сам признал, что потерял право на самоуважение.

Драммонд долго молчал.

– Все же не понимаю, чем вы можете доказать свою правоту, – сказал он, наконец нарушая течение мыслей инспектора. – Вы же сказали, что для самоубийства не было возможности и поблизости не было ничего, на что можно было влезть и оттолкнуться. Как же это случилось?

– После самоубийства Патерсона кое-кто навел порядок в комнате, чтобы создать впечатление, будто совершено убийство.

– Но ради бога, зачем? И кто?

– Это, конечно, сделал Ливси, обнаруживший труп, прежде чем вызвал нас.

– Ливси? – недоверчиво переспросил Драммонд. – Почему? Какое ему было дело, будет ли Патерсон обвинен в самоубийстве? Ему, конечно, могло быть его жалко, но ведь он член Апелляционного суда и не стал бы извращать доказательства!

Питт встал.

– Этот поступок не имеет никакого отношения к жалости. Все произошло до того, как мы узнали о невиновности Годмена. Лучше скажите: когда вы надеетесь получить разрешение на эксгумацию?

– Да я не знаю, получу ли его вообще… Куда вы?

– Домой, – ответил Питт от двери. – Сейчас мне уже нечего делать. Хочу пойти домой, к чему-то чистому, незапятнанному и невинному, прежде чем выкопаю Стаффорда. Пойду и расскажу детям на сон грядущий что-нибудь о добре и зле, какую-нибудь волшебную сказку, которая кончается счастливо.

Разрешение было дано позже вечером, но Мика Драммонд не стал беспокоить Питта до раннего утра. Утром, в семь часов, он заехал за инспектором, и они отправились в путь еще в темноте, под холодным моросящим дождем. На улицах было мокро, мостовые блестели в свете фонарей, шум колес мешался со стуком копыт и отпираемых дверей.

Говорить было не о чем. Они сидели рядом в глубине кеба, закутавшись в теплые пальто; путь их лежал на кладбище. Так же молча они вышли из экипажа и зашагали рядом по хлюпающей грязи к маленькой группке людей в грубой одежде, стоявших, опираясь на лопаты. В холодной земле в свете карманных фонариков виднелась глубокая яма. Питт почувствовал влажный запах. Были приготовлены двойные веревки.

– Привет, шеф, – сказал один из мужчин Драммонду. – Вы хотите, чтобы мы достали гроб?

– Да, пожалуйста.

Насквозь промерзший Томас стоял около ямы, холодный ветер дул ему в лицо. Подняли повыше большой фонарь, свет которого выхватил из темноты мокрые лопаты.

Люди медленно потянули за веревки. Показался гроб, заблестели медные ручки. Один из могильщиков сбросил лопатой раскисшую от дождя землю с крышки гроба. Люди с трудом вытащили его из ямы и поставили рядом с могилой. Один из рабочих поскользнулся в грязи, и в яму обрушился град мелкого гравия. Кто-то выругался, а потом перекрестился.

– Открывайте, – приказал Драммонд.

Один человек вынул из кармана стамеску, другой поднял фонарь еще выше. Через несколько минут все гвозди были вытащены, и можно было открыть крышку. Побледневший рабочий отвернулся. Другой задрожал и стал читать молитву.

– Спасибо. – И Питт выступил вперед. Это он просил об эксгумации. Это он должен взглянуть первым.

Тело разложилось не так сильно, как ожидал инспектор – очевидно, из-за зимнего холода, земля уже промерзла, – но все равно Томас не хотел бы еще раз взглянуть в серое лицо Стаффорда. С большим усилием он поднял тело и почувствовал огромное облегчение, когда один из могильщиков стал ему помогать. Очень осторожно Питт расстегнул сюртук, снял его сначала с одной руки, потом – с другой и затем стащил со спины. Тело снова аккуратно положили в гроб. Питт посмотрел на сюртук. Да, камердинер был прав, ткань очень дорогая. Томас очень бережно сунул пальцы в один карман, потом в другой, явственно ощутил противный, сладковатый запах и порадовался холодному, освежающему дождю, моросящему прямо в лицо. В первом кармане не было ничего, кроме чистого носового платка. «Как странно, что его положили», – с внезапной жалостью подумал Питт, словно мертвый мог им воспользоваться. Он глубоко вздохнул и занялся другим карманом. Пальцы нащупали слипшиеся крошки. Он вынул руку и понюхал. Слабо запахло табаком. Питт взглянул на Драммонда.

– Что-нибудь нашли?

– Кажется. Если здесь есть опиум, значит, мы нашли и ответ. Сейчас отвезу на экспертизу. – И повернулся к могильщикам: – Благодарю, вы можете закрыть гроб и снова опустить его.

– Так это все, шеф, вам был просто нужен пиджак?

– Да, спасибо, только пиджак.

– Господи боже!

Драммонд и Питт отвернулись. Томас аккуратно сложил сюртук – надо было нести его с большой осторожностью. На востоке, набрякшем мрачными облаками, серел рассвет. Они медленно пошли по сырой дорожке к кебу. Лошадь, испугавшись могильного запаха, забила копытом и зафыркала, ее дыхание вырывалось морозным белым облачком.

– Я поеду с вами, – сказал Драммонд, как только они уселись. – Хочу знать, что скажет врач судебной экспертизы.

Питт мрачно улыбнулся.

– Это опиум, – констатировал врач, исподлобья глядя на Питта, – опиумная паста.

– Она достаточно сильна, чтобы убить человека, если он возьмет в рот сигару, на которую эта паста нанесена? – спросил Питт.

– Да, такая концентрация смертельна. Не сразу, конечно, но примерно через тридцать минут наступает конец.

– Спасибо.

– Но ведь опиум был и в виски! – поспешно напомнил врач.

– Знаю, – согласился Томас, – но из фляжки, по словам свидетеля, пил в театре и другой человек, и ему это никак не повредило.

– Невозможно. Концентрация была такая, что убила бы слона!

– Питт? – повелительно осведомился Драммонд. Оба, он и врач, пристально глядели на полицейского.

– Опиум, убивший Стаффорда, был на сигаре. А во фляжку опиум был влит уже после его смерти, – объяснил Питт.

– После!.. – Драммонд побледнел. – Вы… вы сбиваете нас с толку! Ведь это означает…

– Совершенно верно, – ответил инспектор.

– Но почему? Ради бога, почему? – Шеф был ошеломлен.

– Одна из самых древних причин: желание сохранить свой образ в глазах общества незапятнанным, сохранить почет и положение, которые приобретались в течение многих лет. Если бы доказали, что он ошибся, это стало бы непосильным для него ударом. Это гордый человек.

– Но убийство! – запротестовал Драммонд.

– Смею сказать, все началось с совпадения позиций и мнений, с молчаливого союза всех пятерых. – Питт сунул руки в карманы и ссутулился. – И только очень не скоро они стали понимать, что существовала возможность оправдания подсудимого, которую они просмотрели, слишком торопясь принять решение, которого от них ждали. Его шумно требовало общество, на нем настаивало правительство. Куда бы они ни обращали взгляд, всюду наблюдали истерию, ощущали давление и всеобщий страх. Тогда эти пятеро сплотились, подбадривая друг друга. И каждый потом избрал свой путь забвения. Один ушел в отставку, другой черпал утешение в бутылке, третий завязывал связи с нужными людьми на случай, когда те могут понадобиться. Кто-то заглушал голос совести хорошей, добросовестной работой. Все – кроме Стаффорда. Его грызла совесть. И наконец он нашел в себе мужество снова обратиться к делу. Что стоило ему жизни…

Вид у Драммонда был усталый и удрученный, он молчал.

– И они убили Годмена, – тихо закончил Питт. – Полагаю, в то время они думали, что поступают справедливо, что этим служат закону и обществу. Но в конце концов допущенная ошибка погубила так или иначе их всех. А теперь извините, я должен исполнить свой служебный долг.

– Да-да, конечно… Питт!

– Да, сэр?

– Я не жалею, что ухожу из полиции, но я мог бы пожалеть, если бы не оставлял эту должность на вас.

Томас улыбнулся, поднял руку, словно в знак приветствия, и медленно ее опустил.

Он вошел в кабинет судьи Ливси без стука и увидел, что тот сидит за письменным столом.

– Доброе утро, Питт, – устало сказал Ливси. – Я не слышал, как вы постучали. – Затем он увидел лицо Питта и вдруг стал медленно бледнеть. – В чем дело? – Голос у него внезапно охрип, он с трудом говорил.

– Я только что эксгумировал тело Сэмюэла Стаффорда.

– Ради бога, зачем?

– Мне нужен был его выходной сюртук. Вернее, опиум на невыкуренной части сигары.

Последние капли крови покинули лицо Ливси. Его взгляд встретился с взглядом Томаса, и он понял, что это конец, – как бывает всегда, когда человек видит свою смерть.

– Он предал закон, – сказал Ливси очень тихо, так что Питт едва услышал его, хотя слова падали тяжело, как камни.

– Нет, – возразил инспектор со страстной убежденностью, – это вы его предали.

Ливси поднялся словно во сне.

– Позвольте мне покинуть кабинет достойно, без наручников.

– У меня не было намерения надевать на вас наручники.

– Спасибо.

– Мне не надо вашей благодарности. Мне ничего от вас не надо! Вы нищий, вы самого себя ограбили, лишив всего, чем стоит дорожить!

Ливси остановился и посмотрел на него мертвым взглядом. Он понял, что имеет в виду Питт, и ощутил безмерность отчаяния и безнадежности.