Наконец настал день переезда в новый дом. Так как Палач был все еще не пойман и тайна не разгадана, Питт был не в состоянии уделить переезду больше одного-двух часов. Разумеется, он нанял грузчиков, чтобы упаковать и перевезти мебель, а Шарлотта потратила весь день накануне, заворачивая в старые газеты бокалы, чашки и блюдца и тщательно укладывая их в коробки. Вся одежда была уже сложена, как и белье. Ковры свернули и увязали еще утром, и сейчас все уже было в пути из старого дома в Блумсбери в новый, наконец полностью отремонтированный и отделанный заново. Там заменили плитку на каминах, экраны теперь были целые, решетки тщательно починили и, где надо было, заменили отдельные прутья; газовые рожки приведены в рабочее состояние, а краски и обои были безукоризненны.

Теперь, когда новый дом стал реальностью, дети полностью осознали, что значит переезд. Перед ними открывался новый, волнующий мир, полный неизвестности и, может быть, даже приключений. Только встав, Дэниел уже прыгал от радости и восхищения, сам не зная почему, и задавал бесчисленные вопросы. Его энтузиазм нисколько не угасал от того обстоятельства, что никто из присутствующих на большинство этих вопросов не отвечал.

Джемайма была поспокойнее. Будучи на два года старше, она скорее брата поняла, что новое неизменно означает утрату старого, и чувствовала грусть и неуверенность, которые приносит с собой всякая перемена. Девочка то вся искрилась восторгом и любознательностью, то надолго замолкала, оглядывая знакомые стены, и ей становилось печально оттого, что они теперь голые и нет занавесок на окнах, а на стенах – картин, и совсем не видно мебели. Когда свернули ковры, ей показалось, что даже полы двинулись за ними, и несколько минут она проливала слезы, а Грейси выговаривала ей и утешала, и наставляла, как быть полезной, но Джемайма была не в состоянии чем-либо заняться.

Как бы то ни было, в половине десятого Грейси и дети уехали с Томасом в экипаже, едва втиснувшись в узкую кабину. Шарлотте поместиться было уже некуда, тем более что, приехав первыми, Питт и Грейси должны были открыть дом и принять вещи, когда их привезут. С другой стороны, Шарлотте было просто необходимо самой трижды убедиться в том, что все упаковано, ничто не оставлено, не забыто и все уложено так, как нужно, а дверь как следует заперта – в последний раз.

Когда все было уже готово и она дала возчикам новый адрес и повторила его еще на всякий случай, Шарлотта взяла две свои лучшие диванные подушки, расшитые шелками, которые были слишком хороши, чтобы доверить их мужчинам, и слишком велики, чтобы уложить в коробки. Шарлотта завернула их в старую простыню, закрыла входную дверь и, немного помедлив на ступеньках, оглянулась вокруг. Затем, взяв себя в руки, пошла по дорожке к воротам. Ей некогда было думать о счастье, которое она здесь пережила, или сожалеть о чем-то. Воспоминания нельзя оставить позади. Они часть твоего существа, их ты носишь в сердце.

Шарлотта подошла к воротам, открыла их, потом заперла и направилась по мостовой к остановке омнибуса, неся в руке узел с двумя подушками. Узел выглядел так, словно она несет белье для стирки, и Шарлотта была рада, что навстречу ей не попались знакомые.

Омнибус подошел через пять минут, и она благодарно поднялась по ступенькам, таща за собой узел.

– Извините, мисс, но с узлами сюда нельзя, – резко сказал кондуктор. На его круглом лице было написано полнейшее презрение. Он стоял прямо перед ней, выставив вперед подбородок, его медные пуговицы на форме сияли тоже очень повелительно и властно.

Шарлотта воззрилась на него в большом удивлении.

– Придется выйти, – приказал он. – Здесь не останется места для пассажиров, которые платят за проезд, если я буду пускать каждую прачку из Блумсбери, что тащатся сюда с…

– Но это не белье, – сказала негодующе Шарлотта, – это подушки.

– Мне все равно, что это такое, – ответил со смешком кондуктор, – пусть даже ночные рубашки королевы. Нельзя их сюда тащить. А теперь будь добра и слезь, чтобы мы могли ехать своей дорогой.

– Но я перевожу вещи в другой дом, – в отчаянии ответила Шарлотта. – Мой муж и дети уехали раньше, и я должна поспеть вместе с ними.

– Может быть, оно и так, но на моем омнибусе ты не поедешь. Во всяком случае, с этим узлом белья… Ты что, думаешь, это тебе повозка для вещей? – Он указал пальцем на мостовую. – И убирайся, прежде чем я не позвал полицейского и тебя не потащили в участок за причинение беспокойства.

Кто-то из пассажиров из глубины омнибуса подошел к выходу. Это был старый джентльмен с седыми усами и черной тростью.

– Да позвольте вы ехать этой бедняге, – сказал он кондуктору. – Я уверен, что места хватит, если она положит узел на колени.

– А вы садитесь, сэр, и не вмешивайтесь в то, что вас не касается, – скомандовал кондуктор. – Это мое дело.

– Но… – начал было опять джентльмен.

– Да садись ты, старая перечница! – крикнула какая-то женщина из омнибуса. – Не вмешивайся! Он знает, что делает. Боже ты мой, нельзя же, чтобы в омнибусах возили грязное белье! Что дальше-то будет?

– Но она же сказала, что это не белье.

Однако кондуктор грубо прервал джентльмена:

– Идите и садитесь на место, сэр, а то я вас тоже высажу! И мы, между прочим, ездим по расписанию, чтобы вы знали! – Он повернулся к Шарлотте. – А теперь, мисс, ты сама сойдешь или мне позвать ребят-полицейских, чтобы они тебя привлекли за нарушение спокойствия?

Шарлотта от ярости не могла вымолвить ни слова. Она с трудом перевела дыхание и сошла на тротуар. И только тогда подумала, что надо поблагодарить старого джентльмена, который пытался ей помочь, но было уже поздно, тем более что кучер рванул с места так неожиданно, что бедный джентльмен потерял равновесие, упал на кондуктора и с трудом выпрямился.

– Да где же ты была? – спросил Питт, глядя на нее во все глаза, когда она наконец приехала, таща свои подушки, вспотевшая, растрепанная, с горящими щеками и пылая от гнева.

– Пришлось нанять кэб, – ответила она, кипя от негодования. – Этот сосунок, этот свиненок, возомнивший себя должностным лицом, не пустил меня в омнибус!

– Что? – удивился Питт. – О чем ты говоришь? А у нас уже все привезли и половину распаковали.

– Этот наглый, высокомерный, глупый болван не пустил меня в омнибус с подушками, – гневно продолжала она.

– Почему же? – Томас нахмурился. Он видел, что жена так и кипит, но никак не мог взять в толк, в чем дело. – Что ты хочешь сказать? Разве это был не обычный омнибус?

– Да, конечно, это был обычный омнибус для всех желающих! – закричала она. – Но этот самонадеянный, напыщенный осленок решил, что у меня узел с бельем, и не позволил мне сесть. Он даже пригрозил вызвать полицию и отправить меня за решетку за нарушение спокойствия!

Рот Питта дрогнул, его глаза весело блеснули, но, помолчав немного, потому что распаленное гневом лицо Шарлотты не позволяло ему воспринять все случившееся как забавное происшествие, он выразил подобающее сочувствие.

– Извини. Дай-ка мне подушки, – и протянул руку.

Она сунула их ему.

– А где теперь рабочие? Не вижу их.

– Они пошли за угол в закусочную, чтобы позавтракать. Через полчаса вернутся и распакуют остальное. Грейси на кухне. – Томас оглядел гостиную, в которую они вошли. – Да, здесь действительно очень хорошо. Ты все сделала просто замечательно.

– Не пытайся меня успокоить, – сердито сказала Шарлотта. Но ей очень хотелось улыбнуться, и она фыркнула и тоже огляделась. Муж был прав: все выглядело прекрасно. – А где наши дети?

– В саду. Когда я видел их, Дэниел уже был на яблоне, а Джемайма нашла ежа и беседовала с ним.

– Хорошо, – она не могла удержать улыбки. – Как ты думаешь, им здесь нравится?

Ответ был написан у Томаса на лице, незачем было и спрашивать.

– А ты уже видел зеленую комнату наверху? Это будет наша спальня. Подожди, я сейчас тебе покажу.

Питт хотел было сказать, что у него совсем нет времени, но передумал.

От комнаты веяло спокойствием, сюда совсем не доносились уличный шум и суета. Ветер шелестел листвой, свет ложился яркими пятнами на стены. И никаких посторонних звуков. Томас почувствовал, что улыбается, и взглянул на Шарлотту. Лицо ее было полно ожидания.

– Да, – ответил он совершенно искренне. – Никогда еще за всю мою жизнь я не видел комнаты лучше этой.

День выборов выдался ветреным, со внезапно налетевшими ливнями и ярким солнцем вперемежку. Сразу после завтрака Джек ушел, и Эмили тоже не могла оставаться дома; она была вся как на иголках, хотя и знала, что мало чем может быть полезна Джеку и что сейчас ему недостаточно даже ее моральной поддержки.

Найджел Эттли тоже рано приехал. Он уверенно улыбался, болтал с друзьями и соратниками, но если бы кто пригляделся к нему повнимательнее, то заметил бы, что он уже не так самонадеян и заносчив, как прежде, и время от времени во взгляде его проскальзывает тревога.

Немногие мужчины, в то время удостоенные права голосовать, входили в помещение избирательного участка и опускали бюллетени. Потом выходили, не глядя по сторонам, и спешили прочь.

Медленно прошло утро. Эмили сновала вместе с Джеком то туда, то сюда и старалась придумать, что бы сказать ему такое подбодряющее, но не слишком, чтобы не дарить ему ложную надежду. И все же, наблюдая за посетителями участка, прислушиваясь к обрывкам разговоров, она, вопреки самой себе, не могла иногда не ощущать всплеска этой надежды.

В такой игре можно было или все выиграть, или все потерять. Завтра утром Джек или станет членом парламента – перед ним откроются большие возможности, на него будет возложена огромная ответственность, ему придется очень много работать, и он получит шанс прославиться, – или же окажется в стане побежденных, без положения, без службы, без профессии. А в парламенте будет сидеть Эттли, улыбающийся, самоуверенный победитель. И ей придется утешать Джека, вновь помогать поверить в себя и снова на что-то надеяться, а самой отдаться какому-то другому важному делу.

В начале третьего Эмили была уже вымотана до бесчувствия, а еще надо было пережить долгий день и вечер. К пяти она начала уже верить, что Джек действительно может выиграть. Она почувствовала необычайный подъем, но затем опять впала в отчаяние.

К тому времени, как участок закрылся, Эмили была в полном изнеможении; волосы выбились из прически, платье утратило свежий вид, и еще никогда в жизни она так не стирала ног. Они с Джеком ехали домой в двухместной коляске. Ехали молча, тесно прижавшись друг к другу. Они не знали, о чем говорить теперь, когда битва окончена и остается ждать, не зная, что они обретут – победу или поражение.

Дома, поздно вечером, они поужинали, но были слишком напряжены, чтобы есть с аппетитом. Эмили потом не могла сказать, что ела; припомнила только, что на тарелке вроде розовел лосось, но в каком он был виде – отварной или копченый, – этого она сказать не смогла бы. Эмили все время поглядывала на часы, стоявшие на камине, и думала, когда наконец они кончат отсчитывать оставшиеся часы и все станет известно.

– Ты думаешь?.. – начала было она как раз в ту минуту, когда Джек тоже открыл рот.

– Извини, – ответил он поспешно. – А ты что хотела сказать?

– Ничего. Так, неважно. А ты?

– Ничего особенного, просто это может продлиться долго. И тебе незачем…

Эмили бросила на него ледяной взгляд.

– Ладно, все в порядке, – сказал Джек извиняющимся тоном. – Но я просто подумал…

– Ну и не говори. Это же просто смешно! Я, конечно, собираюсь ждать, пока не подсчитают все бюллетени и мы не узнаем…

Он встал из-за стола. Было четверть десятого.

– Хорошо, но давай тогда ждать в гостиной, где можно устроиться поудобнее.

Эмили согласно улыбнулась и пошла за ним в холл. Почти сразу, как они вышли из столовой, из арки под лестницей возник младший лакей Гарри, взлохмаченный и раскрасневшийся.

– Они все еще считают, сэр, – сказал он, запыхавшись. – Я только что из участка, но, наверное, они уже почти все подсчитали, и обе горки бумажек почти равные. Вы можете выиграть, сэр! Мистер Дженкинс говорит, что это будете вы!

– Спасибо, Гарри, – очень ровно ответил Джек. – Но я думаю, что Дженкинс говорит так больше из симпатии ко мне, нежели точно знает, как оно все на самом деле.

– Ой, нет, сэр, – ответил Гарри с необыкновенной уверенностью. – Все слуги тоже говорят, что вы будете первым. И что мистер Эттли не такой умный, как воображает. Кухарка говорит, что на этот раз он оплошал. И еще он неженатый, и миссис Эджес говорит, что богатые леди с дочерями очень бы хотели его заполучить в зятья и очень за ним гоняются в обществе, но поэтому ему нет такой веры, как женатому и семейному человеку, как… – Щеки у него покраснели от возбуждения и долгой речи, и он выпятил грудь.

– Спасибо, – серьезно сказал Джек. – Надеюсь, ты не очень будешь разочарован, если я проиграю?

– О нет, сэр, – сказал жизнерадостно Гарри. – Но вы выиграете!

С этими словами повернулся и вышел в дверь, обитую зеленым сукном, в помещение для слуг.

– О господи! – вздохнул Джек и снова направился к гостиной. – Они так огорчатся.

– Мы все огорчимся, – согласилась Эмили, проходя в открытую для нее дверь. – Но вряд ли стоит за что-то бороться, если тебе безразлично, выиграешь или проиграешь.

Он затворил дверь, и они сели рядом и пытались придумать, о чем бы еще поговорить, а минуты шли, и часовая стрелка на позолоченном циферблате подползла к десяти, а потом к одиннадцати.

Время наступило позднее, и уже должен быть известен результат. Они почти не пытались разговаривать, лишь время от времени обменивались отрывистыми, случайными фразами.

Наконец в двадцать минут двенадцатого распахнулась дверь гостиной, и на пороге возник Дженкинс с горящим лицом и, запинаясь и захлебываясь от несвойственного ему наплыва чувств, произнес:

– С-сэр мистер Рэдли! Опять пересчитывают, сэр! И уже почти кончили. Экипаж готов, и Джеймс от-отвезет вас в участок. Мэм…

Джек вскочил и двинулся вперед, даже не подумав помочь Эмили встать, но та тоже уже вскочила. От волнения ноги у нее ослабли, но она следовала за ним почти по пятам.

– Спасибо, – ответил Джек с гораздо меньшим спокойствием, чем хотелось бы. – Да, спасибо. Мы едем. – Он протянул руку Эмили и поспешил к выходу, даже не побеспокоившись надеть пальто.

Они ехали молча, наклонившись вперед, словно могли что-то увидеть впереди, но ничего не видели, кроме проблеска уличных фонарей и мелькающих огоньков на каретах, поспешающих вперед, в эту самую неспокойную в городе ночь.

С бьющимися сердцами они вышли из кареты и поднялись в помещение избирательного участка, где все еще считали бюллетени. По крайней мере половина присутствующих сразу замолкла, в их сторону повернулись лица, затем послышались приглушенные голоса. Только считавшие остались в прежнем положении. Головы их низко склонились, пальцы бегали по пачкам листков, пересчитывая их, а перед ними все росли и росли два столбика бюллетеней.

– Это уже в третий раз! – прошипел какой-то низенький человек в страшном волнении.

Эмили так крепко схватила Джека за руку, что он сморгнул, но она не ослабляла пожатия.

В дальнем конце зала стоял, нахмурившись, Найджел Эттли. Лицо у него было бледное и тоже напряженное. Он все еще думал, что победит, но не ожидал, что это будет такая трудная победа. Его сторонники стояли небольшими тесными группками, чувствуя беспокойство, и время от времени посматривали на столы и бюллетени.

Сторонники Джека тоже сплотились. Раньше они, если говорить честно, не надеялись на победу, однако теперь эта надежда на глазах становилась все более осуществимой. Жребий брошен, и они вот-вот узнают приговор.

Эмили оглянулась и удивилась, как много здесь народу, и, переводя взгляд с одной группы на другую, вдруг увидела, как блестят в свете лампы серебристо-седые локоны в высокой прическе на гордо поднятой голове.

– Тетя Веспасия, – выдохнула Эмили удивленно и радостно. – Смотри, Джек! – Она вцепилась ему в рукав. – Здесь наша тетушка Веспасия!

Он удивленно обернулся и расплылся в широкой, восхищенной улыбке. Протолкавшись сквозь толпу, подошел к ней.

– Леди Веспасия! Как это замечательно, что вы приехали!

Она обернулась и окинула его спокойным, чуть-чуть насмешливым взглядом, но щеки у нее порозовели от возбуждения.

– Конечно, приехала! – воскликнула она наконец. – Неужели ты думал, что я пропущу такое событие?

– Но… уже поздно, – произнес он конфузливо, – и я могу… не выиграть.

– Конечно, можешь, – согласилась она. – Но в любом случае ты устроил ему настоящую, боевую схватку. Он долго будет помнить и эту борьбу, и победу. – И леди Камминг-Гульд немного вздернула подбородок, а в глазах ее сверкнул воинственный огонек.

Джек хотел было еще что-то сказать, когда вдруг в зале воцарилась абсолютная тишина, и все повернулись к поднявшемуся с места должностному лицу. Затем последовала душераздирающая пауза, пока он зачитывал преамбулу к заявлению, наслаждаясь драматизмом момента и своей властью над присутствующими. А затем объявил, что большинством в двенадцать голосов членом парламента, в соответствии с Конституцией, избран Джон Генри Огастес Рэдли.

Эмили даже взвизгнула от огромного облегчения.

Джек набрал воздуха в легкие и сделал глубокий выдох.

Найджел Эттли стоял, поджав губы, не веря своим ушам.

– Поздравляю, дорогой мой, – Веспасия повернулась к Джеку и очень нежно поцеловала его в щеку. – Ты отлично со всем справишься.

Джек покраснел от счастья, но был слишком взволнован, чтобы что-либо ответить.

На следующий вечер состоялся праздничный прием по случаю избрания Джека в парламент. Все делалось в спешке. Эмили на этот раз устроила суаре без обычной тщательной подготовки. Она не смела надеяться, что такой прием вообще состоится. Конечно, были приглашены все, кто участвовал и помогал в избирательной кампании, и те, кто предлагал какую-либо помощь, и приглашены с женами. Конечно, присутствовали родственники Джека, но они были каплей в море родственников со стороны Эмили – у Джека их почти не имелось. Шарлотта и Томас пришли сразу же. Кэролайн прислала очаровательную поздравительную записку, но не содержащую ни слова о том, будет ли она присутствовать.

Прием начался рано, и гости приезжали, еще не совсем придя в себя от пережитого возбуждения. Голоса звучали громче, раскрасневшиеся лица сияли, и все говорили разом, полные идей и надежд на перемены.

– Но ведь всего-навсего появился еще один член парламента, – говорил Джек, стараясь держаться скромно и сдержанно, рассуждая относительно дальнейших перспектив. – С моим избранием правительство не переменится.

– Ну конечно, не переменится, – согласилась Эмили, стоя к нему очень близко и не в силах стереть с лица широкую улыбку. – Но это лишь начало. Это поворот винта. И Эттли в бешенстве.

– Да, конечно, он взбешен, – весело согласилась полная женщина с огромными кружевными оборками на плечах и широкими рукавами, задевающими всех проходящих, держа в руке бокал шампанского. – Берти говорит, что, несмотря на предупреждения газет, Эттли был страшно удивлен, что проиграл. Он действительно думал, что выйдет победителем.

Берти, который слушал вполуха, теперь повернулся с серьезным видом на своем добродушном лице.

– Действительно, старина, он сильно растерялся, – и откусил кусочек птифура. – Но он очень опасный враг, и я бы на твоем месте был с ним поосторожнее.

На какое-то мгновение их разговор был заглушен звуками светской болтовни, звоном бокалов, шуршаньем тканей и шарканьем.

– Нет уж, действительно, дорогой мой, – ответила его жена, как только шум немного стих, – каждый, кто начинает избирательную борьбу, должен принимать во внимание возможность поражения. Все, начиная соревнование, знают, что могут и проиграть.

– Но Эттли не верил в подобную возможность. – Берти наклонился к собеседникам и стал еще серьезнее. – И дело не только в том, что он потерял место в парламенте. Он считает, что уронил свое достоинство. И, как я слышал, он потерял гораздо больше, чем мы предполагаем.

Его жена не поняла.

– А что может быть больше? О чем ты говоришь? Пожалуйста, выражайся понятнее, дорогой. Ты говоришь как-то странно.

Но Берти не обратил на ее слова никакого внимания, а только все так же пристально смотрел на Джека.

– Есть кое-что очень важное во всем этом, что мне непонятно. Однако тут работают мощные силы, если ты понимаешь, о чем я говорю. – Шампанское попусту пузырилось в бокале, Берти этого не замечал. – Ты же знаешь, время от времени до тебя доносятся какие-то перешептывания, намеки, в неких местах и в определенное время… Есть люди… – Он заколебался, взглянув на Эмили, потом снова на Джека. – Есть люди, стоящие за спинами других…

Джек промолчал.

– Мощные силы? – переспросила Эмили и сразу же об этом пожалела. Ей, как женщине, не полагалось знать о таких вещах, тем более хоть вполовину понимать, что он имеет в виду.

– Чепуха! – быстро ответила жена Берти. – Эттли проиграл потому, что люди предпочли Джека, вот и всё. Вот уж действительно ты делаешь тайну из ничего.

– Те, кто голосовал, явно предпочитают Джека, – терпеливо пояснил Берти и отпил из бокала. – Но не они набросали Эттли черных шаров и лишили его доступа в клуб, – и он многозначительно взглянул на Джека поверх жениной головы. – Осторожней, старина, вот и всё. Происходит на самом деле гораздо больше, чем видится на первый взгляд. И те, кто обладают настоящей властью, могут оказаться совсем другими людьми, чем тебе сейчас кажется.

Джек кивнул, стараясь сделать серьезное лицо, но улыбка непроизвольно растягивала рот.

– Ну, а теперь выпей еще шампанского; ты его заслуживаешь не меньше, чем все остальные.

Когда всем было сказано доброе слово, выражена благодарность и приняты все поздравления, Эмили пробралась сквозь толпу гостей к Шарлотте.

– Ну, как ты? – спросила она тихо. – Я даже не успела еще спросить, как прошел переезд. Новый дом удобный? Что он прекрасен, мне уже известно. – Она с восхищением оглядела новое темно-зеленое платье Шарлотты, которое своей прекрасной отделкой из перьев выгодно подчеркивало плечи и очень шло сестре. – Ты уже все разложила и расставила по местам?

Но прежде чем Шарлотта успела ответить, Эмили спросила с изменившимся выражением лица:

– А что известно о Палаче? Это верно, что Томас кого-то арестовал и потом был вынужден отпустить? Или это ерунда?

– Нет, это верно, – ответила Шарлотта так же тихо и, подойдя поближе, повернулась спиной к разгоряченным гостям, стоявшим рядом. – После убийства дворецкого он арестовал Карвела, но один из сыщиков узнал, что тот никак не может быть связан с убийством кондуктора омнибуса. По времени не выходит. Так что Томас должен был его отпустить.

Эмили удивилась.

– Но почему же он решил, что это Карвел? Я хочу сказать, почему он решил, что знает на этот раз достаточно, чтобы его арестовать? А дворецкий был настоящей свиньей! – Она произнесла это с несвойственной ей злостью. – У него могло быть много врагов. И если бы мне самой пришлось иметь с ним дело, я обязательно бы почувствовала искушение его убить.

– Не преувеличивай, – хмыкнула Шарлотта. – Хотя он действительно держал себя очень заносчиво, и у него всегда был такой насмешливый вид.

– Он рассчитал девушку-горничную только за то, что она пела, – запротестовала Эмили с искренним гневом. – Это жестоко. Он пользовался своим положением и властью, чтобы унижать других людей, что непростительно. Он был хам. Я не желала бы, чтобы ему отрубили голову, но, раз так случилось, не могу сказать, что хоть сколько-нибудь об этом сожалею.

Подошел Питт, неся тарелку с разными вкусностями для Шарлотты, и, наверное, услышал последнее замечание, которое его слегка позабавило.

– А вот тебя я еще как раз ни в чем не подозревал, – сказал он, но затем серьезно прибавил: – Поздравляю, Эмили. Я очень рад за вас обоих. Надеюсь, это начало блестящей карьеры.

В комнате раздался взрыв смеха, и кто-то что-то весело выкрикнул.

– О, так и будет, – ответила Эмили убежденно и столь же решительно. – Но кого же ты подозреваешь? – спросила она напористо. – Ты не думаешь, что, в конечном счете, кондуктор омнибуса не имеет никакого отношения ко всем остальным?

– И его убил кто-то другой? – удивился Питт. – Но почему?

Эмили пожала плечами.

– Не знаю.

Шарлотта взяла тарелку.

– А может, он был таким же противным и нахальным, как тот, который не пустил меня позавчера в омнибус, – сказала она мстительно, что было довольно неожиданно. – И если кто-нибудь ему тоже отрубит голову, я не слишком огорчусь.

Эмили с любопытством взглянула на сестру, ровно ничего не понимая.

– О чем ты это толкуешь?

– О! – Шарлотта сделала гримасу, не зная, рассказать обо всем Эмили или не надо, и решила, что вскользь коснется происшествия, но это было нелегко. – Этот зловредный маленький… – Она никак не могла подыскать подходящего слова. Она все еще кипела от злости при воспоминании об унизительном происшествии.

Эмили ждала, а Томас поглядел на жену со внезапно ожившим интересом, словно вся эта история приобрела в его глазах новый смысл.

– …червяк, – процедила Шарлотта, – не пустил меня в омнибус потому, что у меня в руках был узел с двумя диванными подушечками, завернутыми в простыню, а он подумал, что это грязное белье.

Эмили захихикала.

– Извини, – сказала она весело, – но, честное слово… – Она фыркнула, стараясь подавить смешок, в то время как воображение живо рисовало ей всю эту сцену.

Но Шарлотта уже не могла сдержаться.

– Он был такой самонадеянный и надутый, – сказала она, все еще полная гнева. – И я многое дала бы за то, чтобы ему прищемили нос. – Она прямо-таки затряслась от негодования. – И он так гадко вел себя с мужчиной, который встал с места и подошел к нам, чтобы мне помочь… Можешь себе представить всю эту сцену? – Она взглянула на мужа и увидела, что он глубоко погрузился в какие-то свои мысли. – Ты меня не слушаешь, да? Ты считаешь, что это смешно с моей стороны, так злиться?

Подошел лакей с подносом, предложил им пирожки, и каждый взял по одному.

– Нет, – медленно ответил Питт, – думаю, что большинство отреагировали бы так же. И ты – не исключение…

– Но я же ничего не сделала, – возразила Шарлотта, – хотела бы, но ничего не могла придумать.

– Точно, – согласился он, – ты пришла домой, кипя от возмущения, но ничего не сделала.

Эмили удивленно взглянула на него.

– Кондуктор омнибуса, – сказала раздумчиво Шарлотта, начиная что-то понимать. – О нет, это же нелепо! Никто не отрубает… – Она запнулась.

Полная дама пронеслась мимо них, широкими рукавами едва не сметя на ходу печенье. Кто-то засмеялся.

– Может быть, и нет, – нахмурился Питт. – Нет, это глупо… Но я должен рассматривать все варианты… Нет, здесь должен быть какой-то более серьезный повод. Что-нибудь очень личное… – Он повернулся к Эмили. – Но у тебя сегодня праздник. Давайте же говорить о тебе и твоей победе. Когда Джек займет место в парламенте? Он уже решил, о чем скажет в своей первой вступительной речи? Надеюсь, он будет говорить недолго, особенно если речь пойдет о полиции.

Эмили посерьезнела, но сразу же рассмеялась, и разговор перешел на политические темы и о будущем, о надеждах и устремлениях Джека.

Прошло больше часа, пока Шарлотта снова не осталась с Томасом наедине. Несколько минут она опять развивала свои предположения насчет Палача. Несмотря на большую и искреннюю радость, связанную с победой Джека и Эмили, Шарлотта начинала понимать, насколько трудным становится положение Питта и какими серьезными последствиями может сейчас обернуться для него его недавнее продвижение по службе.

– А что ты собираешься делать теперь? – тихо спросила она, так чтобы худощавая женщина в клетчатой юбке и с громким голосом, стоявшая около, не смогла бы ее услышать. И так как муж пребывал в рассеянности, продолжала: – Если не Карвел, то кто?

– Не знаю. Возможно, Барт Митчелл. У него действительно были все основания убить Уинтропа и, возможно, Арледжа, если он превратно истолковал его внимание к Мине. Но я никак не могу понять: почему ему надо было убивать кондуктора или Скарборо? Разве только они что-то знали… Митчелл, очевидно, склонный к насилию человек. Его африканский опыт, свободная игра жизнью и смертью… – Он замолчал, оставив мысль недосказанной.

– Но ты в это сам не очень веришь, да?

– Мне эта точка зрения не кажется достаточно убедительной, – ответил Питт. Он кивнул знакомому и продолжал: – Правда, мы еще не знаем, что у него было в прошлом или дату его возвращения из Африки. Возможно, он даже не подозревал до самого последнего времени, чтона самом деле собой представляет Уинтроп. Очевидно, Мина отчаянно стыдится того, как с ней поступал муж, и делает все, чтобы скрыть это. И почему-то думает, что это отчасти и ее вина. – Томас нахмурился, голос стал тише, но более резок и даже сердит. – Я и прежде встречал женщин, которых били. И все они брали вину на себя. Вспоминаю, как несколько лет назад, когда я был констеблем, меня часто вызывали из-за нанесенных побоев, и я видел, как женщины, все в крови, избитые до полусмерти, уверяли, что это они виноваты, а не мужчины. Но это были женщины, которые утратили все надежды, всякую веру в лучшее, последние остатки достоинства. Обычно виной всему было пьянство…

Шарлотта долго смотрела на него, и перед ней во всей своей страшной правде открывались картины ужасного мира, о существовании которого она почти не догадывалась. Шарлотта припомнила, как Мина была подавлена стыдом, как принижена – и как она на глазах расцвела после смерти Уинтропа. Да, все ясно; лишь удивительно, почему так долго не наступала трагическая развязка.

– Но это все-таки не объясняет, почему он также убил и Арледжа, – продолжал размышлять Питт. – Разве только из-за того, что Мина знала, кто убил Уинтропа, и каким-то образом проговорилась Арледжу… конечно, ненамеренно.

– Да, в том, что ты говоришь, есть смысл, – быстро ответила Шарлотта. – Это похоже на правду. Но тогда почему же все-таки убили кондуктора и дворецкого? Может, дворецкий попытался шантажировать Карвела, полагая, что это он убил Арледжа, и Карвел убил дворецкого, опасаясь доноса и потому, что не мог доказать свою невиновность?

Питт невесело улыбнулся.

– Чересчур уж притянуто за уши. Но я велел Бейли поточнее разузнать, был ли Карвел на концерте. Мне нужно доказательство покрепче, что-нибудь совершенно неопровержимое.

– А в этом ты сомневаешься?

– Не знаю. – Вид у него был усталый и растерянный. – Часть меня верит в его вину. По всей вероятности, мозг.

Группа возбужденных гостей неподалеку подняла бокалы. Женщина в персиковом кружевном платье так воодушевилась, что голос у нее стал пронзительным.

– А сердце – нет? – спросила тихо Шарлотта, глядя на него.

Томас улыбнулся.

– Немножко нелепо думать сердцем. Я предпочел бы слово «инстинкт», который представляет собой связку прежних, далеких воспоминаний под покровом какого-то одного, поверхностного, и вот эти-то глубинные воспоминания и ответственны за мысли, которые мы сами не можем объяснить.

– Очень логично, – согласилась она. – Но в результате то же самое. Ты не веришь, что это сделал он, хотя не можешь быть уверен. Эмили говорит, что Скарборо был законченной свиньей. Он выгнал бедную горничную только за то, что она пела. Девушка была просто вне себя от горя. И самое непростительное тут – он ведь не мог не знать, что означает для нее потерять место. Ведь она не может получить другое без хорошей характеристики. Она же умерла бы от голода. – Шарлотта говорила все более взволнованно, ее голос становился все тоньше и выше: ей и девушку было жалко, и она была очень возмущена поведением Скарборо.

Питт коснулся ее руки.

– Но ты же говорила, что Эмили собирается предложить ей место горничной или что-то в этом роде?

– Да, но не в этом дело. – Шарлотта была слишком возбуждена, чтобы утихомириться. – Ведь Скарборо не мог знать о ее решении. А что, если бы Эмили случайно там не оказалась? Ведь она бы могла и не предложить!.. Нет, этот человек был просто настоящей свиньей.

Питт нахмурился, лицо его избороздило раздумье.

– Он сделал это публично?

Шарлотта отошла подальше от группы громко смеявшихся и болтавших гостей.

– Нет, не то чтобы публично, – ответила она, – а все же это было в самом углу комнаты, как раз недалеко от того места, где сидел Виктор Гаррик со своей виолончелью и ждал, когда его попросят играть.

– О! Да, ты права, – согласился он. – Этот человек был злым и несправедливым. Мне кажется, он вполне мог быть способен и на шантаж.

Их разговор был прерван Эмили, которая подошла к ним в шуршащем, цвета зеленого яблока, шелковом платье, расшитом крупным жемчугом.

– А мама все еще не приехала, – сказала она, волнуясь. – Как ты думаешь, может быть, она вообще не собирается приезжать? Но это было бы очень нехорошо с ее стороны. Наверное, она сейчас ни о ком, кроме себя, не думает. Я была просто уверена, что она посетит нас хотя бы сегодня, по случаю победы Джека.

– Ну, время еще есть, – ответил Питт, натянуто улыбаясь и без особой уверенности.

Эмили пристально на него посмотрела и ничего не ответила.

Питт извинился и отошел поговорить с Лэндоном Харлвудом, который поддержал Джека в избирательной борьбе и теперь пришел на праздничный прием, чтобы засвидетельствовать свое уважение. Вид у него был довольный и спокойный; он переходил от одной группы гостей к другой, жизнерадостный, брызжущий верой в будущее. В свете канделябров его волосы отливали медным блеском.

– Он так нам помог, – заметила Эмили, глядя, как Лэндон с явным удовольствием приветствует Питта. – Приятный человек. Я еще никогда не видела его таким веселым после смерти его жены, бедняжки… Ты знаешь, она долго болела. Я, правда, никогда не верила, что миссис Харлвуд настолько уж больна. Она принадлежала к людям, которые только и говорят, что о своих болезнях. Но оказалось, что я ошибалась: она действительно умерла от туберкулеза, и теперь я чувствую себя ужасно виноватой перед ней.

– Но так и должно быть, – согласилась Шарлотта.

Эмили колюче на нее взглянула.

– А от тебя вовсе не требуется во всем со мной соглашаться. И независимо от того, жива она или нет, миссис Харлвуд была очень требовательной и трудной женщиной.

– Но я думаю, он любил ее, и до болезни она, возможно, и не была такой, – заметила Шарлотта.

– Ты придираешься ко мне, – шутя упрекнула ее Эмили, но потом спросила серьезно: – Ты о Томасе беспокоишься? Но нельзя же ожидать от него, чтобы он разгадывал все загадки. Есть на свете такие тайны, которые никому не раскрыть.

– Ну, разумеется, – Шарлотта тоже посерьезнела, – но они там, в полиции, иначе к этому относятся. И в данном случае я ничем не могу помочь. – Черты ее лица стали жесткими. – Даже не знаю, с чего начать. Я все пытаюсь додуматься, кто же это может быть, если не Карвел.

– И я тоже, – поддакнула Эмили, понизив голос. – И еще я все стараюсь понять, в чем причина убийства. И говорить, что это просто сумасшествие, делу не поможет.

Дальнейшую дискуссию, или, точнее сказать, разговор, прервал какой-то шум у двери. Люди расступились, чтобы дать пройти старой особе в черном, тяжело опирающейся на палку.

– Бабушка! – удивленно воскликнула Эмили и сразу же стала всматриваться, нет ли кого за спиной старой леди, но там был только ливрейный лакей с плащом в руках.

Обе женщины подошли ближе, чтобы поздороваться со старой леди, которая казалась просто необъятной в старомодном платье с огромным рюшем и лифом, густо расшитым тесьмой из гематита. В ушах у нее были тоже гематитовые черные серьги. И лишь любопытство немного смягчало раздраженное выражение лица.

– Как чудесно увидеться с вами, бабушка! – воскликнула Эмили так восторженно, насколько хватало силы притвориться. – Я так рада, что вы смогли приехать.

– Конечно, я приехала, – мгновенно откликнулась старая леди. – Должна же я знать, что вы сейчас делаете! Он – и член парламента! – Старая леди фыркнула. – Не могу понять, радоваться этому или нет. Я не совсем уверена, что порядочные люди могут иметь дело с правительством. – Она оглядела комнату и присутствующих, отметив про себя драгоценные украшения дам и то, как свет преломляется в хрустальных гранях бокалов, а также то, что лакеи в ливреях. – Все немного напоказ, не так ли? Выставлять себя таким образом – не совсем по-джентльменски.

– Но кто должен нами управлять? – требовательно спросила Эмили, и на щеках у нее вспыхнули два красных пятна. – Может быть, люди, которые джентльменами не являются?

– Ну, это совсем другой вопрос, – отрезала старая леди, пренебрегая логикой. – И надо сказать, истинные джентльмены, которые становятся членами правительства по праву рождения, в выборах не нуждаются. Они обладают наследственными местами в Палате лордов, как им и подобает. И совершенно другое дело, когда приходится, стоя на ящике на уличном перекрестке, упрашивать прохожих голосовать за тебя, что достаточно вульгарно, если тебя интересует мое мнение.

Эмили открыла было рот, но ничего не сказала.

– Вы, бабушка, немного старомодны, – быстро ответила Шарлотта. – Мистер Дизраэли победил на выборах, и королева очень одобряла его деятельность.

– И мистер Гладстон был избран таким же образом, но она мистера Гладстона не одобряла, – опять отрезала с явным удовольствием старая леди.

– Но это доказывает только то, что выборы тут ни при чем, – возразила Шарлотта, – а мистер Дизраэли был очень умный человек.

– И вульгарный, – сверкнула глазами на Шарлотту старая леди. – Он носил ужасные жилеты и слишком много и слишком быстро говорил. Никакой утонченности. Я однажды, как вы знаете, встретилась с ним. Но нет, вы, кажется, об этом не знаете?

– Нет.

– Ну, он был такой, как я сказала. Никогда не мог придержать язык. И думал, что он любезен.

– А он не был таким?

– Ну… возможно, что и был. Но какое это имеет значение?

Шарлотта взглянула на Эмили, и они оставили эту тему.

– А где мама? – спросила Шарлотта и чуть не прикусила язык.

Брови бабушки взметнулись вверх.

– Господи боже, девочка, откуда мне знать? Где-нибудь развлекается, без сомнения. Она просто сошла с ума. – Бабушка оглянулась: вокруг водоворот красок, болтовня, женщины в более легких и гладких, чем прежде, юбках. Широкие плечи платьев украшены воланами, бантами, перьями, прически с тщательно уложенными локонами, украшения из бриллиантов и жемчуга, плюмажи, шпильки с драгоценными камнями, тиары и цветы. – Кто все эти люди, скажи, бога ради? – резко осведомилась она у Эмили. – Я никого здесь не знаю. Представь меня. Я сама скажу кому. – Нахмурилась. – А где, между прочим, твой муж? Почему он не рядом с тобой? Я всегда говорила, что ничего хорошего не получится из брака, если мужу нужны только деньги жены, – и окинула Эмили очень критическим взглядом. – Но, конечно, ты и не была настоящей наследницей. Иначе все сложилось бы по-другому. Тогда бы отец нашел тебе кого-нибудь из хорошей старой семьи. Никто даже не слышал о каком-то Джеке Рэдли!

– Но теперь они услышат, миссис Эллисон, – и Джек оказался непосредственно в поле ее зрения. Он был сегодня необычайно красив и улыбался, словно в восторге от того, что видит ее.

Бабушка все-таки достаточно смутилась, чтобы покраснеть и пробормотать нечто нечленораздельное. Но затем напустилась на Шарлотту.

– Могла бы сказать, что он рядом, дурочка, – прошипела она яростно.

– Но я не знала, что вы собираетесь сказать какую-нибудь гадость. Иначе, конечно, предупредила бы, – прошептала Шарлотта.

– Что? Что ты там бормочешь, девушка? Ничего не слышу. Ради бога, говори внятно. Ваша мать истратила достаточно денег, чтобы учить вас правильной речи и хорошим манерам с самого детства. Лучше бы она поберегла деньги. – И с этими словами она улыбнулась Джеку. – Поздравляю, молодой человек. Я слышала, что вы как будто что-то выиграли.

– Спасибо, – он поклонился и предложил ей руку. – Могу я представить вас некоторым интересным людям? Им, несомненно, будет приятно с вами познакомиться.

– Можете, – милостиво согласилась она, вздернула голову и, не оглянувшись на внучек, перекинула через руку трен и отплыла прочь, оставив Эмили и Шарлотту в одиночестве.

– Если бы кто-нибудь лишил ее головы, я бы это поняла, – сказала шепотом Эмили.

– Я тоже, наверное, не донесла бы на него, – прибавила Шарлотта и медленно повернулась к Эмили как раз вовремя, чтобы усмотреть ту же мысль в ее взгляде.

– Ты действительно думаешь… – начала было Эмили. – Нет, – ответила она на свой же собственный вопрос, хотя не очень убежденно. – Ты считаешь, что есть некто, знающий убийцу? И что кто-то хочет его защитить?..

– Не знаю, – тихо ответила Шарлотта. – Я считаю, что если этот некто любит… ну, например, мужа или отца? – В ее сознании возникли смутные очертания какой-то отвратительной и страшной мысли. – Но как можно жить, зная, что любимый тобой человек способен на подобное? В таком случае это была бы и твоя вина, не только преступника; ведь это все равно как если бы в преступлении участвовала часть твоего собственного существа. Нельзя чувствовать себя обособленной, словно действия любимого человека никак тебя не затрагивают. Если любимые тобой способны на такое, если они впали в безумие, у тебя обязательно появится ощущение, что ты тоже сошла с ума.

– Нет, так не должно быть! – возразила Эмили. – Нельзя обвинять…

– Может быть, это и несправедливо, – продолжала Шарлотта, перебив ее, – но именно такое чувство обычно и возникает. Разве тебе не было стыдно, когда приятельницы начинали обсуждать поведение мамы, видя ее в обществе Джошуа?

– Да, но это… – Эмили осеклась, на ее щеки хлынул румянец. – Да, конечно, и рядом с этим все меркнет. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Появляется такое чувство, словно ты содействовала тому, что произошло, и даже самим поведением способствовала ужасному, отвратительному делу. Можно до конца дней своих потом сопротивляться этому страшному пониманию, бесспорным фактам. – Лицо ее сморщилось от жалости. – Но как все это ужасно…

– Думаю, что это вполне могла быть Мина, – тихо ответила Шарлотта. – Она могла бы защитить брата, особенно если это он убил Уинтропа.

– Понятия не имею, кто бы еще мог это сделать? – думала вслух Эмили. – У мистера Карвела нет жены, а относительно кондуктора, его убийства и обстоятельств его жизни ничего не известно.

– А как ты думаешь, миссис Арледж могла знать хоть что-нибудь? – нерешительно спросила Шарлотта, наполовину презирая себя за то, что может высказать такое нелестное предположение насчет Далси. Питт явно ею восхищался – и имел на то все основания. И некрасиво затрагивать в данном случае ее имя.

– Насчет чего? – спросила Эмили. – Сомневаюсь, что у нее есть хоть малейшее представление о том, кто убил Арледжа, иначе она бы сказала Томасу, чтобы раз навсегда все выяснить и больше не иметь дела с полицией. И тогда бы она снова могла вести спокойно свою тайную жизнь.

Шарлотта вытаращила глаза.

– Что ты имеешь в виду? Какая тайная жизнь? Ты так говоришь, словно у нее есть что скрывать.

– О, Шарлотта, иногда ты просто слепа, – сказала Эмили, терпеливо улыбаясь. – У Далси есть поклонник, а может быть, он и не только поклонник. Неужели ты ничего не заметила?

Шарлотта была ошеломлена.

– Нет! И кто же он? Ты уверена? Откуда ты знаешь?

– Я не знаю, кто он, но знаю, что он есть. Это очевидно. – Эмили слегка покачала головой. – Ты когда-нибудь как следует ее видела… я хочу сказать, ты когда-нибудь пыталась взглянуть на нее внимательно?

– На что?

– О господи боже, Шарлотта! – в изнеможении простонала Эмили. – Ты заметила, как она одевается? Все эти изящные мелочи, прелестная траурная брошь, кружева и то, как прекрасно сидит на ней ее черное платье, и как оно выгодно подчеркивает талию, и какие у него модные рукава с буфами… И у нее чудесные духи. И ходит она так, словно знает, что ей смотрят вслед. И даже когда она молчит, есть что-то, – она пожала плечами, – какая-то особая сдержанность в ней, как будто она что-то знает, что-то такое особенное, тайное и очень приятное. Вот уж действительно, Шарлотта, если ты, видя женщину, не можешь распознать, что она влюблена, значит, ты совсем никчемный сыщик. И, кроме того, ничего не понимающая женщина.

– Но я думала, это… – запротестовала Шарлотта.

– Что?

– Ну, не знаю, мужество такое, что ли…

Эмили улыбнулась и кивнула знакомому, который участвовал в избирательной кампании Джека, а затем увлеченно продолжила:

– Не сомневаюсь, что она обладает мужеством и умением держаться, но это все не дает человеку чувства внутреннего удовлетворения, это не повод для беспричинных улыбок и постоянного заглядывания в зеркало и желания всегда выглядеть наилучшим образом – так, на всякий случай, а вдруг с ним встретишься.

Шарлотта опять пристально посмотрела на сестру.

– И как это ты успела столько заметить? Но я видела ее только на заупокойной службе.

– Не нужно часто встречаться, чтобы такое замечать. О чем ты только думала, что ничего не заметила?

Шарлотта покраснела, вспомнив, что тогда чувствовала.

– Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, – ответила она, меняя тему разговора.

– Ну конечно, не имеет, – ответила Эмили и запнулась. – О чем это ты? Что не имеет значения?

– Ну, конечно – кто этот человек! – Шарлотта прерывисто вздохнула. – Эмили, ты думаешь – я хочу сказать…

– Да, – мгновенно ответила Эмили, не обращая внимания на пожилого человека, который очень хотел привлечь ее внимание к своей особе.

Тот оставил свои попытки и отошел.

– Мы должны узнать это, – продолжала Эмили. – Не знаю как, но мы должны узнать, кто этот человек.

– Как ты думаешь, им может быть Барт Митчелл? Наверное, это как раз то звено, которого недостает Томасу.

– Завтра утром начинаем, – пообещала Эмили. – Я подумаю, с чего начать, и ты тоже можешь поразмыслить.

Тут их прервали. Правда, все важное уже было сказано и дальнейший обмен мнениями был бы бесполезен. Появились Кэролайн и Джошуа, одетые очень торжественно. Вид у обоих был возбужденный и радостный.

– О, слава богу, – сказала с огромным облегчением Эмили. – Я уж стала думать, что она вообще не придет, – и пошла поздороваться с матерью, а Шарлотта следовала по пятам.

– Поздравляю, моя дорогая, – сказала взволнованно Кэролайн, целуя Эмили в щеку. – Я просто в восторге. Уверена, что Джек будет замечательным парламентарием, у него такое широкое поле деятельности… А где он?

– Вон там, разговаривает с сэром Арнольдом Мэйбери, – ответила Эмили. Она взглянула на привлекательное и оживленное лицо Джошуа, на его нос с горбинкой и смущенную улыбку. – Я рада, что вы тоже пришли. Джек будет очень рад.

– Ну разумеется, он тоже пришел, – ответила Кэролайн, слегка и немного странно усмехаясь. А затем повернулась к Джошуа, и ее лицо вспыхнуло радостным, горделивым румянцем.

На этот раз странность поведения матери подметила Шарлотта, а Эмили ничего такого не замечала.

– Мама, – медленно спросила Шарлотта, – что ты хочешь этим сказать?

Эмили, нахмурившись, взглянула на сестру – какие глупые вопросы она задает – и уже хотела сделать нетерпеливое замечание по этому поводу, как вдруг тоже поняла, что чего-то недослышала в ответе Кэролайн, чего-то гораздо более важного, чем сами слова. Она выжидательно взглянула сначала на Джошуа, потом на Кэролайн.

Кэролайн сделала глубокий вдох и опустила взгляд.

– Мы с Джошуа только что поженились, – ответила она очень тихо, почти шепотом.

Эмили точно гром поразил.

Шарлотта открыла было рот, чтобы сказать что-нибудь доброе, поздравить, но голос ей перехватил спазм, и на глаза почему-то навернулись слезы.

Джошуа обнял Кэролайн. Он все еще улыбался, но в глазах его отражались сознание собственной силы и некое предупреждение.

Подошел Джек с бабушкой, которая в свободной руке держала бокал шампанского. Он сразу понял, что стал свидетелем в высшей степени эмоциональной сцены, и повернулся к Джошуа.

– Поздравляю, – спокойно сказал тот, дотрагиваясь до руки Джека. – Это великолепная победа, предвещающая удачу нам всем. Я желаю вам долгой и успешной карьеры, – он улыбнулся, – и не только ради вас самого, но и для всех нас.

– Спасибо, – Джек высвободил руку, чтобы взять шампанское у проходящего лакея, и поднял бокал. – За будущее.

Бабушка тоже поднесла свой бокал ко рту.

– За будущее всех присутствующих, – прибавила Эмили, взглянув на Джека. – В частности – мамы и Джошуа. Мы должны их тоже поздравить и пожелать им всяческого благополучия.

Джек удивленно раскрыл глаза.

– Они только что поженились, – закончила Эмили.

Бабушка, как раз сделавшая глоток, подавилась, и половина вина пролилась на платье. Черные глаза яростно сверкнули, лицо вспыхнуло от гнева и оскорбленного чувства. Однако когда у тебя капает с подбородка, не очень легко соблюдать достоинство. Эмили достала платок Джека у него из кармашка и стала вытирать платье, отчего стало только хуже. Для бабушки оставался только один путь к отступлению, и она в обмороке упала на пол, почти уронив вместе с собой Джека. После чего незамедлительно стала центром общего внимания.

Уже никто не смотрел на Джошуа и Кэролайн, даже на нового члена парламента. Со всех сторон к ним устремились гости.

– О господи! Бедная дама! – сказал какой-то старик в ужасе оттого, что бабушка безжизненно лежит на полу. – Мы должны оказать ей помощь. Кто-нибудь! Нужна соль!

– Ей нехорошо? – спросил тревожно кто-то. – Может быть, послать за доктором?

– Уверена, что в этом нет необходимости, – убежденно заявила Эмили. – Я сейчас покурю перышком у нее под носом, и она воспрянет, – и огляделась в поисках лакея, чтобы он доставил сей необходимый предмет.

– Бедняжка! – сказала какая-то женщина, глядя сочувственно на лежащую бабушку. – Чтобы вот так заболеть, в обществе, так далеко от дома…

– Но она не больна, – возразила Эмили.

– Она пьяна, – прибавила Шарлотта с внезапным, непростительным злорадством.

Она была в бешенстве от крайнего эгоизма старухи, которая лишила Кэролайн возможности насладиться сознанием обретенного счастья и принимать поздравления в этот чрезвычайно торжественный момент своей жизни. Она кинула яростный взгляд на старую леди и с большим удовлетворением услышала, как та скрипнула зубами от злости.

– О! – Симпатия сочувствующей дамы сразу исчезла, и она отступила на пару шагов с лицом, искаженным брезгливостью.

– Надо бы вынести ее из комнаты. – Шарлотта повернулась к Джеку. – Лакей тебе поможет. Посади ее где-нибудь, чтобы она пришла в себя, а потом пусть кто-нибудь отвезет ее домой.

– Не я, – твердо сказала Кэролайн. – Да и как бы то ни было, сама я домой не собираюсь. Сегодня у меня первая брачная ночь.

– Ну, конечно, не ты, – немедленно согласилась Шарлотта и повернулась к Эмили.

– О нет! – отступила испуганно та.

Вернулся лакей с тлеющим перышком и вручил его Эмили. Та поблагодарила, взяв перо, и с чувством облегчения поднесла его к носу бабушки. Та вздохнула, сильно раскашлялась, но упрямо оставалась лежать на полу, закрыв глаза.

Джек и лакей нагнулись, чтобы поднять ее вялое тело. Но сделано это было крайне неловко. Бабушка была низенькой и очень полной и повисла у них на руках мертвым грузом. Чтобы поставить ее на ноги и чтобы юбки ее при этом остались в порядке, им пришлось напрягаться изо всех сил. Они медленно двинулись сквозь толпу к выходу. Но даже в таком состоянии, проходя мимо Шарлотты, старая дама ухитрилась довольно сильно стукнуть внучку по локтю.

– Она не останется со мной под одной крышей, – очень четко выговаривая слова, сказала Кэролайн. – Она поклялась никогда не жить со мной вместе, если я обесчещу себя и стану посмешищем в глазах общества. – Она взглянула на Эмили. – Извини, дорогая, но мне кажется, что это тебе придется поселить ее у себя. У Шарлотты нет места.

– Даже если бы места и хватило, – ответила Шарлотта. – Если она не желала жить под одной крышей с актером, то, разумеется, не станет жить с полицейским. И слава богу!

– Да, вижу, что победа на выборах – медаль о двух сторонах, – мрачно ответила Эмили. – Полагаю, что Эшворд-хауз достаточно велик для того, чтобы она в нем заблудилась – во всяком случае, бродила по нему бо́льшую часть времени… О, мама, я желаю тебя всяческого счастья, но как ты могла так поступить со мной?

Сэмми Гейтс очень любил рано вставать. Первые часы наступающего дня всегда такие ясные, так полны обещания и, как правило, одиночества. Не то чтобы он не любил людей, нет, но его собственное общество всегда доставляло ему радость, и это было то время дня, когда он позволял мыслям бродить, где им вздумается, по любым путям воображаемого мира, а это являлось для него любимым видом развлечения. Прошлым вечером он был в мюзик-холле. Выступала Мари Ллойд, одета она была сногсшибательно и пела необыкновенные песенки. Он даже сейчас улыбался при воспоминании об этом. Сэмми с развальцей, не спеша двигался по тихой улице, где жил в двухкомнатной квартирке с женой, детьми и тестем, потом вышел на перекресток большой дороги, где уже деловито бежали повозки и тачки грузчиков, направляющиеся к рынку или подвозившие припасы к дверям больших домов, расположенных рядом с парком. Он проходил этим путем каждое утро, и многие окликали его или махали рукой, приветствуя. Он кивал или махал в ответ, но мыслями был еще в мюзик-холле.

Он шел быстро, потому что надо вовремя успеть дойти до ворот парка и убедиться, что там все в порядке, нигде не намусорено и нет ничего такого, что могло бы оскорбить взгляд. А потом он приступит к исполнению ежедневных служебных обязанностей – подметать, полоть, подвязывать… Всем этим он не так уж любил заниматься, но, с другой стороны, эти обязанности не были и особенно изнурительны. А главное, так хорошо быть сейчас на солнце рано утром и наслаждаться полнейшим одиночеством…

Он с улыбкой пересек Парк-лейн и вошел в ворота. День был яркий, но роса еще лежала тяжелым, сверкающим покровом на траве, и листва на кустах была влажной. Какой-то неряха бросил бутылку прямо на дорожку. Ну зачем такое делать? Ведь она могла разбиться на множество осколков. И кто знает, может, кто-нибудь поранился бы. Особенно ребенок…

Сэмми подошел к бутылке и нагнулся, чтобы ее поднять. А нагнувшись, увидел ступню, торчащую из травы под кустом, а затем и всю ногу, и подметку на другой ноге, согнутой в колене.

Он выпустил бутылку из руки и двинулся к кустам, тяжело дыша. Скорее всего, кто-то слишком много выпил, но всегда существует и другая возможность. С тех самых пор, как нашли первый труп, он все время боялся, что это повторится, но все же надеялся на лучшее.

Сердце у него колотилось, во рту пересохло, но он решительно ухватил ноги за лодыжки и дернул к себе.

На мужчине были темные брюки, темно-синие, а может, черные; они намокли от росы, и цвет было определить трудно. Затем стало появляться тело, и Сэмми так ужаснулся, что выпустил ноги и отшатнулся. Это был полицейский! О том безошибочно свидетельствовали темный мундир и серебряные пуговицы.

– Боже ты мой! – простонал он. Это был не пьяный. Опять работа Палача! – О, боже мой! – прорыдал он. Может, не надо было его двигать? Может, его за это будут ругать?

Сэмми отступил еще на шаг и, запнувшись о бутылку, упал, больно ударившись о каменистую землю. На некоторое время ушиб лишил его возможности соображать.

Потом он снова взглянул на ужасающий объект. Да, это, несомненно, полицейский. Сэмми видел ряд блестящих пуговиц на мундире, застегнутом доверху.

Он подполз на четвереньках к телу и, не отдавая себе ясного отчета в действиях, опять потянул на себя. Тело медленно появлялось из кустарника: вот пояс, грудь, шея – и голова! Голова! Он был целый!!!

Сэмми упал навзничь, руки у него тряслись, спазм сжимал желудок. Какой же он глупец! Он должен был не давать волю воображению. Вот уж действительно! Палач! Разве полицейский не может напиться, как все остальные?

Он встал и наклонился над мужчиной, чтобы определить, насколько он пьян. Лицо у мужчины было ужасно бледное, ну совсем как мел, словно он и вправду помер.

– О, боже ты мой! – повторил он на этот раз тихо и жалобно и боязливо дотронулся тыльной стороной руки до щеки лежавшего. Холодная.

Сэмми опять почувствовал, как желудок сжимает спазм. Он расстегнул воротник и скользнул ладонью под мундир. А тело-то теплое! Значит, он живой! О да! Господи, сделай так, чтобы он был живой!

Несколько мгновений Сэмми внимательно вглядывался в лицо полицейского, но ресницы ни разу не затрепетали. Если бедняга и дышал, то дыхание было очень слабое.

Ну что ж, надо звать на помощь. Человеку сейчас нужен врач. Сэмми поднялся и поспешил прочь быстрым шагом, но, передумав, припустился бегом.

– Что? – Питт оторвал взгляд от стола и посмотрел на Телмана, который возвышался прямо перед ним с мрачным лицом и каким-то ехидным, торжествующим огоньком в глазах.

– Это Бейли, – повторил Телман. – Один из парковых смотрителей наткнулся на него сегодня утром, примерно в шесть часов. Его ударили по голове и оставили лежать под кустом. – Он пристально поглядел на шефа.

Томасу стало не по себе. Он чувствовал сразу и боль, и вину.

– Его тяжело ранили? – спросил он с трудом, губы у него пересохли.

– Трудно сказать. Он все еще без сознания. И все еще может быть.

– Но насколько он пострадал, какие у него раны? – Словно со стороны, Питт слышал свой голос, хриплый и немного испуганный.

– Вроде нет ничего, кроме ушиба головы.

– И никто не знает, как это могло случиться?

– Нет. Но здравый смысл подсказывает, что это был Палач. Бейли не был на дежурстве в парке или поблизости. Он все еще проверял заявление Карвела, что тот был на концерте, как вы и хотели. – Телман все так же смотрел на Питта, не отводя взгляд. – Сдается мне, он кое-что обнаружил.

Отвечать было нечего. Питт встал из-за стола.

– А где он?

– Его доставили в больницу Доброго Самаритянина на Манчестер-сквер. Примерно в полумиле от того места, где нашли. – Он вздохнул и помолчал. – Вы хотите, чтобы я снова арестовал Карвела?

– Нет, во всяком случае, пока не повидаю Бейли.

– Но он ничего не может рассказать.

Питт не потрудился ответить. Он не глядя обошел Телмана и вышел из кабинета, не взяв пальто и шляпу. Не прошло и пяти минут, как суперинтендант уже ехал в экипаже на Манчестер-сквер.

Питт чувствовал себя отвратительно. Больше не было оснований сомневаться, что это Карвел. Именно присутствие или отсутствие последнего на концерте и проверял Бейли. Но мысль эта его ранила. Ему нравился Карвел, он испытывал к нему инстинктивное уважение, сочувствовал его горю, верил в искренность его переживаний. Такое глубокое разочарование Томас испытывал и в отношении самого себя. У него было ужасное чувство поражения от того, что он так обманулся в Карвеле, а значит, он совсем не понимает людей. Это он виноват в том, что Бейли пострадал, и если тот умрет, то именно он, Томас Питт, будет виноват в его смерти.

Как он мог быть настолько глуп, так непредусмотрителен и наивен? Ведь даже сейчас, в экипаже, Томас не мог представить, что во всем виноват Карвел, и только очевидность делала его вину неопровержимой.

Экипаж остановился, и Питт сошел, велев кучеру подождать. Его провели в большую длинную палату, где лежал недвижимый, бледный, оцепеневший Бейли. Он был в грубой коленкоровой ночной рубашке, укрыт простыней и серым одеялом. Около койки стоял молодой врач, лицо у него было хмурое, губы поджаты.

– Как он? – спросил Питт в страхе услышать ответ.

Врач взглянул на него.

– А вы кто?

– Я суперинтендант Питт с Боу-стрит. Как его состояние?

– Трудно сказать, – врач покачал головой. – Ни разу не пошевелился с тех пор, как его привезли, но температура близка к нормальной. Дыхание тоже почти нормальное, и сердце бьется хорошо.

– Он поправится? – спросил Питт, не слишком надеясь на положительный ответ.

– Наверняка сказать не могу. Может быть.

– А когда он будет в состоянии разговаривать?

Врач опять покачал головой и наконец взглянул на Питта.

– Этого я не знаю, суперинтендант. Я даже не уверен, что он вообще заговорит. А если и так, то он может ничего не вспомнить. Его сознание может быть очень повреждено. Вы должны быть готовы к этому. И на вашем месте я не слишком бы ставил свое расследование в зависимость от его показаний.

– Понимаю. Пожалуйста, сделайте все возможное. Не беспокойтесь об оплате.

– Разумеется.

Питт ушел, чувствуя себя еще более несчастным, обескураженным и очень виноватым.

Приехав на Боу-стрит, он увидел у себя в кабинете Джайлса Фарнсуорта, бледного и злого.

– Вы опять позволили Карвелу нанести удар, – процедил он сквозь зубы. – На этот раз Палач едва не убил одного из ваших подчиненных. – Он отошел к камину и повернулся лицом к Питту. – Я давно опасался, что это дело вам не по силам, но Драммонд настаивал на своем. Ну что ж, он ошибся. Самое неправильное решение за всю его карьеру. Извините, Питт, но больше с вашей некомпетентностью я мириться не могу. – Он опять прошелся по комнате и снова повернулся к Томасу. – Вы уволены с занимаемой должности. Быстро заканчивайте необходимую работу с документами, а затем вы будете переведены на прежнюю должность. И лучше вам работать в другом участке. Когда у меня будет время, я найду где. Может быть, на окраине. – Не ожидая ответа, он направился к двери, но, коснувшись ручки двери, заколебался. – Я велел Телману снова арестовать Карвела. Теперь он, наверное, уже в участке. Подготовьте все свидетельства и улики, которые потребуются суду. А когда закончите, можете на несколько дней уйти в отпуск. Всего хорошего.

И помощник комиссара вышел, затворив за собой дверь и оставив Питта наедине с угрызениями совести и совсем несчастного.