Питт ехал в кебе, громыхавшем по утренней улице. Было самое начало девятого, а вчера он засиделся допоздна, выслушивая рассказ Шарлотты о том, как она провела день. О своем пребывании у Веспасии жена особо не распространялась и лишь мимоходом коснулась завтрака в гостях, однако не забыла передать мнение леди Камминг-Гульд, гласившее, что мужчины убивают не ради идей, а из-за страстей.

Мимо прокатила повозка пивовара, в которую были запряжены великолепные кони с плюмажами на головах и с украшенной медью упряжью. Воздух наполняли стук конских копыт и крики уличных разносчиков. Залаял пес, кто-то окликнул кебмена… Повозка дернулась вперед, а потом резко остановилась. Щелкнул кнут, и они вновь покатили вперед, уже резвее.

Томас вполне мог представить себе леди Камминг-Гульд, говорящую эти слова. Черты ее, как и прежде в молодости, прекрасного лица появились перед его умственным взором. Должно быть, она была в чем-то цвета слоновой кости, серебристо-сером или сиреневом, и с жемчугами, которые обычно носила днем.

Веспасия права. Люди убивают людей, когда желают чего-то в такой степени, что желание это лишает их разума и чувства меры. На какое-то время собственная потребность затмевает все остальное, даже чувство самосохранения. Иногда причиной этого бывает продуманная заранее жадность. Иногда мгновение страха, пусть даже перед реальной опасностью.

Мщение же редко становится причиной убийства. Месть можно осуществить многими другими путями. Кровавые драмы, рожденные слепой, бесчувственной яростью, встречались в карьере Питта не столь уж часто.

Однако, как сказала Веспасия, страсть в подобных преступлениях присутствовала всегда – пусть и в виде холодной и ненасытной жадности.

Собственно, именно по этой причине, несмотря на все свидетельства, суперинтендант не мог поверить в то, что Рэмси Парментер мог преднамеренно убить Юнити. Необходимо было узнать, кто именно являлся отцом ее ребенка. Страх разоблачения мог стать вполне понятным мотивом. Была ли она способна шантажировать отца или даже предать и погубить всю его карьеру?

А почему бы и нет? Ведь ее собственная карьера была погублена. Добиться чего-либо она не могла, разве что некоторой справедливости…

Шарлотта передала мужу содержание полного эмоций, но хаотичного рассказа Трифены о прошлом мисс Беллвуд, о присутствии в нем болезненной трагедии, о любви, куда большей, чем простое романтическое увлечение, о мечте и надежде… Очевидно, вся эта история оставила глубокий след на личности погибшей.

Она была сложным человеком. В общем итоге выходило, что Томасу нужно глубже понять ее. Если отцом ребенка являлся Рэмси, почему Беллвуд вступила в подобные отношения именно с ним? Что именно в сухом и педантичном характере этого человека могло настолько привлечь ее?

Или ее искушала не личность Рэмси, а его положение? Не стало ли для Юнити разоблачение его слабости разновидностью отмщения за все те страдания, которые она претерпела от мужского ханжества? Питт на мгновение попытался поставить себя на ее место – незаурядный интеллект, честолюбивый, рвущийся к работе… претерпевающий нападки и отрицание со стороны предрассудков, со всех сторон окруженный вежливой и слепой снисходительностью. Некую долю подобного ему пришлось пережить самому – по причине происхождения и несчастий своего отца. Он знал, что такое несправедливость – горькая и фатальная – в отцовской судьбе. Полицейский помнил, как лежал в одиночестве в небольшой комнатке под стропилами, сжигаемый яростью и горем, после ареста отца за кражу, которой тот не совершал. Маленький Том с матерью могли бы умереть от голода, если бы не доброта сэра Артура Десмонда. Именно учитель, которого тот содержал для своего сына, научил Питта правильно говорить, заложив тем самым начало его карьеры.

Однако Томасу была знакома и дискриминация, несмотря на то, что знакомство с многими искусствами позволило ему преодолеть бо́льшую часть попыток притеснить его. Но Юнити Беллвуд не могла этого сделать, поскольку всегда оставалась женщиной. Если в глубине ее души присутствовал неистребимый гнев, Питт вполне мог понять его.

Имеющиеся свидетельства, в принципе, позволяли ему арестовать Рэмси Парментера, тем более с учетом его вчерашней выходки. Однако любой достойный своего призвания адвокат отказался бы от рассмотрения этого дела, даже если бы оно и попало в суд. A в том случае, если дело уже было однажды рассмотрено, даже если впоследствии полиция раздобудет неоспоримые доказательства вины Рэмси, закон запрещает второй раз выдвинуть против него обвинение. Итак, доказать его вину необходимо или сейчас, или уже никогда.

Питту нужно было глубже понять Доминика и Юнити Беллвуд. Какие-то моменты их прошлого могли позволить ему получить полное объяснение или же целиком изменить собственное понимание дела. Этого он никак не мог пропустить. Известная ему цепь событий была неполной. Они не образовывали разумной последовательности. По меньшей мере он должен знать, кто являлся отцом ребенка Юнити. Томас внутренне скривился, представив себе, насколько глубоко будет задета Шарлотта, если им окажется Кордэ. Впрочем, низкая и подлая часть его существа будет в таком случае довольна. Суперинтенданту было стыдно за себя.

Он подъехал к Брансвик-гарденс, заплатил кебмену и не обратил никакого внимания на мальчишку-газетчика. выкрикивавшего последние новости, касающиеся жаркой дискуссии о том, что обнаружится на Северном полюсе: суша, лед или вода. Устройство для окончательного, раз и навсегда разрешения этого вопроса создали два француза, месье Безансон и месье Эрми: оно представляло собою надуваемый горячим воздухом шар, размер которого позволял ему нести пять человек, провизию, нескольких собак, чтобы везти сани, и даже небольшую лодку – все это могло долететь до полюса со всеми удобствами. Смерть Юнити Беллвуд поблекла, по сравнению с этим великим событием. С призрачной улыбкой на губах Питт подошел к входной двери. Ему открыл дворецкий Эмсли – с чрезвычайно несчастным видом.

– Доброе утро, сэр, – без всякого удивления проговорил он. Выражение его лица предполагало, что именно Томас являлся воплощением его наихудших страхов.

– Доброе утро, Эмсли, – ответил суперинтендант, проходя сперва в вестибюль, а потом в тот великолепный зал, в котором Юнити встретила свою смерть. – Будьте любезны, могу ли я переговорить с миссис Парментер?

Домоправитель, должно быть, заранее решил, что ему делать в случае появления полицейского.

– Я сообщу миссис Парментер о вашем прибытии, сэр, – серьезным тоном ответил он. – Но, конечно, не смогу прямо сейчас сказать, примет ли она вас.

Питт остался ожидать в утренней гостиной, оформленной в средневосточном стиле, лишь краем сознания воспринимая ее красоты. Минут через десять Вита открыла дверь и вошла, аккуратно притворив ее за собой. Тревоги сделали эту женщину хрупкой и больной. Вокруг ее правого глаза лиловел колоссальный синяк, а порез на щеке еще покрывали алые капельки крови. Никакая пудра с румянами не могла бы скрыть эти «украшения» даже в том случае, если бы она их использовала.

Томас попытался не смотреть на нанесенный ее красоте ущерб, однако столь потрясающее пятно на очаровательном во всем прочем лице не могло укрыться от взгляда.

– Доброе утро, миссис Парментер, – поприветствовал ее посетитель. Ему не было нужды изображать сожаление или удивление: чувства эти были глубоко упрятаны в недрах его существа. – Простите, что я вынужден беспокоить вас по подобному поводу, однако я не вправе оставить случившееся без объяснений.

Рука ее инстинктивно дернулась в сторону щеки. Должно быть, порез оказался чрезвычайно болезненным.

– Боюсь, что вы напрасно потратили свое время, суперинтендант, – ответила хозяйка дома очень спокойным тоном. Впрочем, он едва различал ее слова, настолько негромким и сиплым сделался ее голос. – Для вас здесь нет никакой работы, и мне нечего сказать вам. Конечно, я понимаю, что миссис Питт рассказала вам о том, что видела здесь вчера вечером. Она просто не могла поступить иначе. – Вита попыталась улыбнуться, однако улыбка ее вышла жалкой и похожей на прелюдию к слезам, рожденной скорее обороной, чем вежливостью. – Однако вчерашнее событие является нашим с мужем личным делом и останется таковым.

Она резко умолкла и посмотрела на него, словно бы не зная, что говорить дальше.

Томас не был удивлен. Напротив, скорее удивился бы, если б миссис Парментер непринужденно пересказала ему всю сцену между нею и Рэмси. Она обладала слишком большим чувством внутреннего достоинства, чтобы рассказывать всем о своих бедах… особенно теперь. Полицейский подумал, что ей, возможно, приходилось и прежде сталкиваться с проявлениями насилия. Иногда женщины воспринимали его как неотъемлемую часть собственного зависимого и подчиненного состояния. Плохое поведение жены давало мужу право побить ее. Закон соглашался с этим и не предоставлял женщине никакой защиты. Томас еще помнил те времена, когда закон запрещал жене убегать из дома, чтобы избежать того, что уготовил для нее любящий супруг, за исключением смерти или увечья.

– Миссис Парментер, я понимаю, что не имею права заставить вас говорить, – ответил он невозмутимым тоном. – И я уважаю ваше желание оградить собственную семью и выполнить то, что вы считаете своим долгом. Однако вспышка насилия в этом доме несколько дней назад уже закончилась смертью. Ваша ссора больше не является исключительно личным делом, которое можно оставить без внимания и забыть. Вы были у врача?

Рука женщины снова потянулась к щеке, не коснувшись, впрочем, воспаленной кожи:

– Нет. Едва ли это необходимо. Что он может сделать? Все и так со временем заживет. Обойдусь холодными примочками и ромашкой от головной боли. Или лавандовым маслом. Существенного вреда я здесь не вижу.

– Для вашей щеки или для вашего брака? – уточнил Томас.

– Для моей щеки, – ответила Вита, посмотрев ему прямо в глаза. – И благодарю вас за заботу о моем браке, как человека доброго и хорошо воспитанного. Однако, рассматривая вас уже в качестве полисмена, жалоб я к вам не имею, и посему вчерашнее событие не касается области вашей профессиональной деятельности. – Полным усталости движением она опустилась в одно из кресел и посмотрела на собеседника. – Обыкновенный домашний скандал, каковые тысячами еждневно случаются в Англии. Имело место непонимание. Я уверена, что это не повторится опять. После смерти Юнити все мы находимся под колоссальным напряжением.

Затаив дыхание, хозяйка подождала, чтобы гость опустился в кресло напротив нее.

– И оно, естественно, прежде всего сказалось на моем муже, – продолжила она негромким и уверенным голосом. – Он с нею непосредственно работал и…

Вита умолкла. Конец предложения канул в простирающейся между ней и ее собеседником пропасти, полной страшной неизвестности. Как и Питт, она прекрасно понимала следствия, которые влекло за собой насилие, учиненное вчера над ней Рэмси. Одного взгляда на нее хватало, чтобы оценить степень нанесенных ей травм. Муж не просто ударил ее. От обыкновенного удара остался бы след, отпечатки пальцев, но не обезобразивший ее громадный синяк и порез. Должно быть, он ударил ее стиснутым кулаком, в котором еще и было зажато что-то тяжелое. Природа пореза была очевидна: ее оставило его кольцо с печаткой. Оспаривать это было бесполезно. Что бы избитая женщина ни сказала, Томас видел рану и мог прийти только к одному заключению.

– Понимаю, миссис Парментер, – произнес он с напряженной улыбкой, подразумевая не причину ее молчания, но скрывавшуюся за ним трагедию. – А теперь мне хотелось бы переговорить с преподобным Парментером, если это возможно.

Тон его вопроса не подразумевал отказа, представляя собой любезно сформулированное требование.

Но Вита не поняла его.

– Прошу вас не делать этого! – решительно проговорила она, вскакивая и делая шаг в сторону полицейского. Тот также встал.

– Я не перенесу, если он подумает, что я обратилась к вам! – настойчиво продолжала хозяйка дома. – Я ведь этого не делала! Я запретила членам всей моей семьи упоминать об этом случае, и он может не знать о том, что с нами находилась миссис Питт.

Она резко затрясла головой.

– Я точно не говорила ему об этом. Прошу вас, суперинтендант! Это наше с ним дело, и без моей жалобы вы не имеете права в него вмешиваться. – Голос ее окреп, а глаза округлились и потемнели. – Предположим, я сказала вам, что поскользнулась и упала, когда входила в дверь… налетела глазом на ручку кресла. Забавный такой случай. Свидетелей не было, и никто не сумеет опровергнуть мои слова. Если миссис Питт подумала что-то другое, я буду отрицать ее слова. Она неправильно меня поняла… я была в истерике и наговорила того, чего не было. Вот! Вам здесь нечего делать. – Она победоносно, даже с чуть заметной улыбкой посмотрела на Томаса. – Никакого показания из этого факта вы составить не сможете, поскольку никто ничего не видел. Если я буду все отрицать, значит, ничего не случилось.

– Миссис Парментер, я хочу побеседовать с вашим мужем об академической карьере мисс Беллвуд, – аккуратно объяснил ей полицейский. – И о том, что ему известно о ее личной жизни. Как вы только что сказали, вчерашнее событие не имеет общественного значения и касается лишь вас двоих.

– Ох… Ох, ну ладно. – Вита явно была застигнута врасплох и чуточку смущена. – Конечно же. Простите. Я все решила за вас. Пожалуйста, простите меня!

– Наверное, мне следовало объяснить, – искренне проговорил Томас. – Это моя вина…

Собеседница бросила в его сторону ослепительную улыбку, а затем скривилась от боли в раненой щеке. Но даже синяк и опухшая скула не могли затмить свет ее глаз.

– Прошу вас подняться наверх, – пригласила она. – Рэмси находится в своем кабинете. Полагаю, что он сможет рассказать вам о ней достаточно, так как много разузнавал, прежде чем взять ее на работу.

Проводив гостя к подножию лестницы, она повернулась и очень негромко произнесла:

– Понимаете ли, мистер Питт, на мой взгляд, было бы лучше, если бы он этого не делал. Я не сомневаюсь в том, что она была блестящим, одаренным ученым. Однако ее личная жизнь… – Вита пожала плечами. – Я хотела сказать, была сомнительного свойства. Однако, боюсь, что в ней очень немного вопросов не нашли своего ответа… причем не в ее пользу. Тем не менее Рэмси может рассказать вам подробности. Сама я не могу этого сделать. Но я бы сказала, что муж проявил больше терпимости, чем следовало бы. И как следствие, на его голову свалилась эта трагедия.

Миссис Парментер вновь сделала шаг вверх по лестнице, проведя рукой по блестящему черному поручню. При всей той тяжести, что придавила этот дом, она шла с прямой спиной, высоко держа голову и чуть-чуть, чрезвычайно изящно покачиваясь. Даже новое несчастье не могло лишить эту женщину отваги и твердости характера.

Рэмси поприветствовал Питта, с кротким удивлением на лице поднявшись из-за стола, заваленного бумагами. Его жена вышла, закрыв за собой дверь, и Томас опустился в предложенное ему кресло.

– Чем я могу помочь вам, суперинтендант? – спросил пожилой священник, наморщив лоб и блеснув встревоженными глазами. Он смотрел на посетителя так, будто не совсем четко видел его.

Питтом овладело удивительное ощущение нереальности происходящего. Похоже было, что Парментер просто забыл о полученной его женой травме. Ему даже в голову не приходило, что полицейский мог посетить его именно в связи с этим, или даже то, что он заметил это. Неужели Рэмси настолько привык к мысли о том, что женщину можно ударить? Или, быть может, имея особое понятие о семейной дисциплине, он не чувствует смущения перед заметившим это чужим человеком?

Томас с трудом заставил себя вспомнить о причине, которую выдвинул в качестве оправдания своего прихода – впрочем, эта причина действительно являлась его вторичной целью.

– Мне нужно побольше узнать о прошлом мисс Беллвуд – до того как она появилась в Брансвик-гарденс, – ответил он. – Миссис Парментер сообщила мне, что вы сделали обычные в таких случаях запросы, касающиеся как ее профессиональных способностей, так и характера. Мне хотелось бы услышать, что вы мне можете сказать о последнем.

– O… в самом деле? – Хозяин дома явно удивился; казалось, его занимало что-то еще. – Вы и в самом деле считаете, что сведения о ее личности могут помочь вам? Ну что ж, вполне возможно. Да, я, естественно, затребовал кое-какие сведения и расспросил своих знакомых. В конце концов, не следует проявлять легкомыслия, нанимая сотрудника на важную работу, тем более когда ты рассчитываешь тесно общаться с ним. Так что же вы хотите узнать? – Он не стал предлагать каких-то объяснений – словно бы вообще не представляя, что именно нужно Питту.

– Какое положение она занимала непосредственно перед тем, как перебралась сюда? – начал суперинтендант расспросы.

– O… она помогала доктору Марвею в его библиотеке, – прямо ответил Рэмси. – Он специализируется на переводе древних источников и располагает многими из оригиналов – естественно на латыни и греческом. Она занималась классификацией и организацией их хранения.

– И он не имел к ней претензий?

Разговор получался просто необычайный. Преподобный Парментер рассказывал о женщине, с которой крутил роман, а потом убил, и держался при этом рассеянно – словно беседа с суперинтендантом не имела для него никакой важности, словно все внимание его поглощало нечто иное, и при этом он все же не хотел показаться нелюбезным и бесполезным, и потому был готов отвечать на все вопросы.

– O, напротив, он ее хвалил! Говорил, что она невероятно одарена, – искренне проговорил Рэмси. Не для того ли он сказал это, чтобы оправдать свой выбор? Старый священник, безусловно, не испытывал к ней личной симпатии. Или он сейчас стремится отвести от себя подозрения?

– A до этого? – продолжил расспрашивать его Питт.

– До этого, если не ошибаюсь, она преподавала латынь дочерям преподобного Дейвентри, – нахмурился Рэмси. – Он говорил о Юнити, что не ожидал увидеть таких успехов. Ну а еще раньше она переводила древнееврейские тексты для профессора Олбрайта. Глубже я не копал, поскольку не ощущал такой необходимости.

Суперинтендант улыбнулся, однако ответной реакции на лице его собеседника не последовало.

– Ну а что вы можете сказать мне о ее поведении, о нравственных нормах? – перешел Томас к самой деликатной теме.

Парментер отвернулся. Этот вопрос явным образом смущал его. В его ровном голосе звучало беспокойство, как если бы он винил себя самого:

– Были некоторые замечания о ее манерах… Политические воззрения этой особы отличались крайним экстремизмом и красотой не блистали, однако я не стал обращать на это внимания. Не мне судить о том, о чем мне не положено. С моей точки зрения, Церковь не должна иметь политического характера… по крайней мере, в плане дискриминации кого-либо. Но, увы, в последнее время мне пришлось пожалеть о своем ре шении.

Пальцы его, неудобным образом лежавшие на крышке стола, были плотно переплетены друг с другом.

– Похоже, что, желая проявить терпимость, я не сумел защитить свою веру, – продолжил он, разглядывая ладони, но явно не видя их. – Я… мне не приходилось еще встречать никого подобного мисс Беллвуд, никого, настроенного столь агрессивно в своем желании изменить установившиеся порядки, настолько полного гнева против того, что кажется несправедливым. Конечно, она была неуравновешенна в своих воззрениях. Без сомнения, они восходили к каким-то ее личным неприятным переживаниям. Быть может, она добивалась места, к которому не была пригодна, и отказ озлобил ее. Или, возможно, дело было в какой-нибудь любовной интриге. Она не делилась со мной своими воспоминаниями, a я, естественно, не спрашивал.

Рэмси снова посмотрел на Питта. В глазах его залегла тень, а лицо казалось напряженным, как будто в душе этого человека властвовало почти не поддававшееся контролю чувство.

– А какие отношения складывались у нее с остальными домашними? – задал суперинтендант новый вопрос. Выдерживать непринужденную интонацию не имело смысла. Оба знали, почему он об этом спрашивает и какие следствия проистекут из ответа, сколь бы аккуратно Рэмси его ни сформулировал.

Старый священник пристально смотрел на него, взвешивая все, что может сказать, и просчитывая, какие умолчания вправе допустить. Все это читалось на его лице.

– Мисс Беллвуд была очень сложной особой, – проговорил он неторопливо, наблюдая за реакцией Питта. – Временами она бывала очаровательна, смешила почти всех нас своими остроумными репликами, подчас бывавшими даже жестокими. Душа ее основывалась на… на гневе. – Рэмси поджал губы и принялся крутить лежавший перед ним на столе перочинный нож. – Конечно, она была упряма. – Он печально, едва заметно улыбнулся. – И высказывалась, не считаясь ни с чем. Она ссорилась с моим сыном по поводу его религиозных воззрений, ссорилась со мною… и с мистером Кордэ. Боюсь, что такая склонность коренилась в ее природе. Не знаю, что еще здесь можно добавить.

Он посмотрел на Томаса с неким отчаянием в глазах.

А тот припомнил слова Веспасии. Ему хотелось бы поподробнее узнать о содержании этих ссор, однако собеседник не желал делиться с ним этой информацией.

– Случалось ли этим ссорам принимать личный характер, преподобный Парментер, или они всегда касались религиозных мнений и воззрений? – спросил суперинтендант.

Он не рассчитывал услышать полезный для себя ответ, однако ему было интересно посмотреть, как именно поведет себя Рэмси. Им обоим было известно, что столкнул эту женщину вниз один из находившихся в доме мужчин.

– Ах… – Рука священника стиснула нож. Он нервным, почти дерганым движением начал барабанить им по промокательной бумаге. – Хуже всех вел себя Мэлори. Он очень серьезно воспринимает свое призвание, и боюсь, что ему так и не удалось выработать в себе какое-то чувство юмора. Доминик, мистер Кордэ, старше его и несколько более приучен к общению с… женщинами. Он не поддавался на ее провокации… настолько легко.

Парментер посмотрел на Питта с нескрываемым расстройством:

– Суперинтендант, вы предлагаете мне делать утверждения, которые могут послужить основой для обвинения моего сына или подчиненного мне священника, человека, которого я учил много лет и который теперь находится в качестве гостя в моем доме. Я не способен этого сделать. Я просто ничего не знаю. Я… я – ученый. И не уделяю особого внимания личным взаимоотношениям. Моя жена… – начал было он, но тут же передумал и оборвал фразу. Это было видно по выражению на его лице. – Моя жена подтвердит это вам. Я – теолог.

– Разве ваша профессия не связана с пониманием людей? – поинтересовался Томас.

– Нет. Нет, вовсе нет. Даже напротив… это понимание Бога.

– Но какая в нем польза, если вы не умеете понимать также и людей?

Рэмси смутился:

– Прошу прощения?

Посмотрев на преподобного, полицейский заметил смятение на его лице – не мимолетную неспособность понять слова собседника, а более глубокий мрак разъедающего сомнения в том, что он способен понять даже себя самого. Этого человека мучила пустота неопределенности, страх перед растраченным временем и желанием, перед годами, проведенными на ложной дороге.

И все это нашло свой фокус в Юнити Беллвуд, в ее остром языке и проницательном уме, в ее вопросах, в ее насмешках… И в одном ужасном мгновении ярости перед собственной беспомощностью, вылившемся во вспышку насилия? Что может быть страшнее, чем когда уничтожают саму твою веру в себя? Стало ли его преступление попыткой защиты своей внутренней сути?

Но чем большее представление Питт получал о Рэмси Парментере, тем меньше допускал он возможность того, что этот человек был любовником Юнити. А знает ли он, кто им был? Мэлори или Доминик? Его сын или его протеже?

– Мисс Беллвуд была на третьем месяце беременности, – сообщил Томас.

Священник застыл. Ничто в комнате не шевелилось, не издавало ни звука. Лишь за окном лаяла собака, да чуть шелестел ветер в ветвях находившегося вблизи дерева.

– Очень жаль, – проговорил наконец преподобный. – Чрезвычайно прискорбная подробность.

Подобного ответа Питт совершенно не ожидал. На лице Рэмси читались недоумение и печаль – и только. Никакого смятения и вины.

– Так вы сказали – на третьем месяце? – переспросил Парментер. Теперь, когда он осознал последствия этого факта, на лице его появился страх, и оно еще сильнее побелело. – То есть… вы хотите сказать…

– Это наиболее вероятно, – подтвердил его опасения суперинтендант.

Рэмси склонил голову.

– O боже, – произнес он очень негромко.

Казалось, ему трудно было вздохнуть. Его явно терзала боль, и Питту захотелось чем-то помочь ему – хотя бы физически, если не эмоционально. Однако он был столь же беспомощен, как если бы их обоих разделяла толстая стеклянная стена. Чем дольше Томас знал этого мужчину, тем меньше понимал его – и тем меньше мог без сомнений поверить в его вину в смерти Юнити. Единственным объяснением его виновности могло стать некое безумие, раздвоение личности, позволявшее отделить поступок и вызвавших его людей, от того человека, каким Рэмси был сейчас.

Парментер посмотрел на полицейского:

– То есть вы предполагаете, что это сделал один из находившихся в доме мужчин… а именно, или мой сын, или Доминик Кордэ?

– Это чрезвычайно вероятно, – кивнул Томас, решив не называть самого Рэмси.

– Понимаю. – Преподобный аккуратно сложил руки и посмотрел на собеседника полными горя глазами. – Что ж, я ничем больше не могу помочь вам, суперинтендант. Оба варианта немыслимы для меня, и, на мой взгляд, лучше будет, если я не стану говорить вам ничего такого, что сможет повлиять на ваше суждение. Мне не хотелось бы непредумышленно оговорить ни того, ни другого. Простите. Я понимаю, что это вам не поможет, однако нахожусь в состоянии слишком… слишком большого смятения, чтобы четко думать и действовать. Такого… я не ожидал.

– Быть может, вы сумеете сказать мне, где жил Доминик Кордэ, когда вы познакомились с ним?

– Назвать его адрес? Да. Возможно. Хотя я не представляю, чем это может помочь вам. Прошло уже столько лет…

– Понимаю. Тем не менее мне бы хотелось получить его.

– Отлично. – Священник выдвинул один из ящиков стола и извлек из него лист бумаги. Переписав с него адрес на другой листок, он подвинул его по полированной поверхности стола к Питту.

Суперинтендант поблагодарил его и отбыл восвояси.

Он не стал заезжать в участок за Телманом, занятым дорасследованием финальных подробностей предыдущего дела. Обстоятельства смерти Юнити пока оставались настолько скудными, что Томас не мог подыскать в них никакой работы для своего помощника. Оставаясь исключительно нематериальными, они зависели только от чувств и мнений. Фактическая сторона дела ограничивалась лишь тем, что мисс Беллвуд находилась на третьем месяце беременности и что отцом ребенка, вероятно, являлся один из троих находившихся в доме Парментера мужчин, причем карьера любого из них оказалась бы окончательно и бесповоротно погубленной в том случае, если бы об этом стало известно. Окружающие несколько раз слышали, как девушка ссорилась с Рэмси, причем в последний раз непосредственно перед тем, как упала с лестницы и погибла. Сам Парментер отрицал, что выходил из своего кабинета. Его жена, миссис Парментер, их дочь, Трифена, горничная и камердинер слышали обращенный к нему крик Юнити в предшествующий ее падению момент.

К числу прочих мелких фактов, важных для дела или нет, относилось то, что Мэлори Парментер находился в зимнем саду один и отрицал, что видел погибшую, однако пятно на ее обуви свидетельствовало об обратном, ибо могло быть получено только в саду, причем именно тогда, когда он находился там. На подоле ее платья пятен не было, однако она могла приподнять его, чтобы не запачкать. Чем же вызвано отрицание Мэлори – виной или просто страхом?

В сумме все тянуло на подозрение, однако не настолько серьезное, чтобы Томас рискнул предстать с ним перед судом. И ему приходилось продолжать расследование, не представляя, что именно он ищет и даже существует ли это искомое неизвестное.

Остановив экипаж, суперинтендант назвал кебмену полученный от Рэмси адрес.

– Прямо дотуда, папаша? – удивился тот.

Питт собрался с мыслями:

– Нет… нет, лучше довезите меня до вокзала. Сяду на поезд.

– Вот и ладушки, – с облегчением проговорил возница. – Садитеся.

Питт сошел с поезда на станции Чизлхерст и под ясным ветреным дневным небом направился к перекрестку возле крикетной площадки. Там он осведомился о том, где находится ближайшая пивная, и его направили по правой дороге, где он, пройдя пять сотен ярдов, увидел по левую руку пожарную часть и церковь Святого Николая, а по правую – паб «Голова тигра».

Там суперинтендант превосходно позавтракал свежим хлебом, крошащимся ланкаширским сыром, маринованным ревенем и бокалом сидра. Дальнейшие расспросы позволили ему найти путь в Айсхауз-вуд, к дому, до сих пор занятому группой эксцентричных и несчастных людей, которых он, очевидно, и разыскивал.

Поблагодарив хозяина заведения, Томас направился дальше. На поиски нужного места он потратил не больше двадцати минут. Нужный ему дом располагался среди пока еще голых деревьев и мог бы показаться прекрасным. Цветущий терновник покрывали белые облачка лепестков, по земле были рассыпаны звездочки ветреницы, однако сам дом имел вид запущенный, говоривший о годах нищеты и пренебрежения.

Каким образом элегантный и умудренный Доминик Кордэ попал сюда? И что заставило Рэмси Парментера оказаться на его пути?

Пройдя по заросшей лужайке, Питт постучал в дверь, над которой нависали еще не набравшие бутонов ветви жимолости.

На стук его вышел молодой человек в плохо сидевших на нем брюках и жилете, расставшемся с несколькими пуговицами. Длинные волосы нависали на его вполне доброжелательное лицо.

– Вы пришли чинить насос? – спросил он, с надеждой посмотрев на полицейского.

Тот припомнил свой приобретенный в молодости на ферме опыт:

– Нет, но я могу попытаться, если у вас неприятности.

– В самом деле? Это чертовски благородно с вашей стороны!

Парень пошире открыл дверь и повел гостя неопрятными и холодными коридорами на кухню, где на деревянной скамье и в большой фаянсовой раковине стояли стопки грязных тарелок. Не обратив никакого внимания на беспорядок, молодой человек указал на чугунный, явно заклинившийся насос, очевидным образом абсолютно не представляя, что с ним можно сделать.

– Вы живете здесь в одиночестве? – начал Питт разговор, приступая к изучению насоса.

– Нет, – непринужденно проговорил парень, садясь сбоку на стол и с интересом присматриваясь к его действиям. – Здесь всегда находится пять или шесть человек. Бывает по-разному. Люди приходят и уходят, понимаете?

– А как давно здесь этот насос?

– Много лет. Дольше, чем я.

Суперинтендант посмотрел вверх и улыбнулся:

– А это сколько будет?

– O, лет семь-восемь, точно не помню. Неужели нам потребуется новый? Боже, надеюсь, что нет! Мы не сможем позволить себе такую покупку.

Судя по окружающему разгрому, Питт вполне мог в это поверить.

– Насос изрядно проржавел, – заметил он. – Да и чистили его, на мой взгляд, давно… Наждак у вас есть?

– Что?

– Наждак, – повторил Томас. – Мелкий серо-черный порошок для полировки металла. Может быть, есть наждачная ткань или бумага?

– А… возможно, найдется у Питера. И если найдется, то здесь, на буфете. – Местный житель послушно посмотрел вверх, забрался на стул и победоносно спустился вниз уже с куском наждачной ткани в руках.

Взяв ее, суперинтендант принялся тереть ржавые детали.

– Я ищу друга. Родственника, если честно, – заметил он по ходу дела. – Он был здесь года четыре назад. Его зовут Доминик Кордэ. Вы помните его?

– Конечно, – без колебаний ответил молодой человек. – Он попал сюда в еще том состоянии. Никогда не видел человека, более разочаровавшегося в себе и в мире… за исключением Монти, так ведь он-то и утопился, бедняга…

Он вдруг улыбнулся:

– Но за Доминика не беспокойтесь. Ушел он отсюда совсем другим. Сюда приехал за Монти какой-то священник, и они с Кордэ превосходно поладили. Не сразу, конечно. Так всегда происходит. Священник этот, он черта креститься уговорит, но Доминику тогда ничего другого и не было нужно.

Сняв сюртук и закатав рукава, Питт взялся за насос.

– Ну, славное дело с вашей стороны! – с восхищением проговорил его собеседник.

– А как Доминик дошел до такого состояния? – поинтересовался суперинтендант, стараясь говорить по возможности непринужденно.

Молодой человек пожал плечами:

– Не знаю. Скорее всего, из-за женщины. Но только не из-за денег, я это знаю, и не из-за выпивки или проигрыша, потому что с этими занятиями сразу не порвешь, a он, находясь здесь, не обнаруживал к ним склонности. Нет, я совершенно уверен в том, что причиной была женщина. Он жил в Мейда-Вейл с другими людьми, там были и мужчины, и женщины. Он особо не рассказывал об этом.

– А вы не знаете, где именно он жил, а?

– Холл-роуд, как мне кажется. А вот номера не знаю. Простите.

– Не важно. Думаю, что сам найду этот дом.

– А он кто вам? Брат? Кузен?

– Свояк. Не передадите ли мне вон ту тряпку?

– Так вы его запустите? Это будет чудесно!

– Наверное. А пока подержите…

Домой Питт явился уже достаточно поздно и ничего не рассказал Шарлотте о своей поездке в Чизлхерст. На следующий день, шестой после смерти Юнити, он взял с собой инспектора Телмана и отправился разыскивать тот дом в Мейда-Вейл, где Доминик жил до знакомства с Рэмси Парментером и обретением своего духовного призвания.

– Не понимаю, что вы намереваетесь здесь узнать, – кислым тоном проговорил его помощник. – Какая для нас разница, где он жил пять лет назад и с кем водил знакомство?

– Сам не знаю, – огрызнулся суперинтендант, продолжая путь к железнодорожной станции. Их ожидала прямая поездка до станции Сент-Джонс-вуд, a потом короткая прогулка до Холл-роуд. – Но один из них троих – убийца, и Доминик тоже может им быть.

– Это сделал преподобный, – ответил Телман, с трудом поспевая за начальником. Томас был на три дюйма выше, и ноги его были заметно длинней. – Вы просто не хотите признать этого, из-за всех неприятностей, которые после этого начнутся. Кстати, насколько я помню, Кордэ является вашим родственником. Или вы уже решили, что как раз родственник-то и убил мисс Беллвуд, так? – Он бросил на Питта косой взгляд. На его лице с квадратной челюстью читались озабоченность и некоторое разочарование.

Суперинтендант вздрогнул, вдруг осознав, сколь значительная часть его души не будет возражать, если убийцей действительно окажется Доминик.

– Нет, нет еще! – отрезал он. – Или вы предлагаете мне не утруждать себя расследованием в его отношении просто потому, что он мне родня… по браку?

– Так чего ради вы это делаете? – проворчал его спутник с явным недоверием в голосе. – Из чувства долга?

Пройдя по платформе, они вошли в вагон. Инспектор захлопнул за ними дверь.

– А вам не приходило в голову, что я с тем же успехом хочу доказать его невиновность? – спросил Питт, когда они сели лицом друг к другу в пустом купе.

– Нет. – Телман посмотрел на него. – У вас нет сестры, так? Кем же он вам приходится? Он брат миссис Питт?

– Муж ее старшей сестры, которой уже нет в живых. Ее убили десять лет назад.

– А он там ни при чем?

– Конечно нет! Однако вел себя тогда совершенно не восхитительным образом.

– И вы не верите в то, что он перевоспитался? Сделался церковником и все такое…

В голосе Телмана сквозила двусмысленная нотка. Он не испытывал уверенности в том, какого именно мнения следовало придерживаться о Церкви. Отчасти инспектор разделял то мнение, что она является частью истеблишмента. И если он посещал храм, то предпочитал священников-нонконформистов. Однако религия оставалась для него священной – любая христианская конфессия… возможно любая религия вообще. Инспектор мог не одобрять некоторую часть ее внешнего блеска и оспаривать ее авторитет, однако уважение к ней составляло в его глазах часть человеческого достоинства.

– Не знаю, – ответил Питт, поглядев в окно на облачко дыма, поплывшее назад мимо окна, как только поезд тронулся с места.

Нужный дом на Холл-роуд они нашли, когда было уже за полдень. Его по-прежнему занимала группа художников и писателей. Из какого количества людей она состояла, сказать было трудно… Вместе со взрослыми там жили и несколько детей. Все они были одеты на богемный манер, совмещая в своем костюме различные стили – в том числе даже восточный, неожиданный в этом тихом и очень английском пригороде.

Главенство в этой компании приняла на себя высокая женщина, назвавшаяся просто Морган и ответившая на вопросы Питта:

– Да, Доминик Кордэ некоторое время жил здесь, однако это было несколько лет назад. Увы, не имею представления о том, где он сейчас находится. Мы ничего не слышали о нем, после того как он уехал отсюда.

По лицу ее, наделенному широко посаженными глазами и полными губами, скользнула легкая тень. Густую копну ее распущенных светлых волос украшала похожая на корону зеленая лента.

– Меня интересует прошлое, а не настоящее, – пояснил суперинтендант. Заметив, что Телман исчез в недрах коридора, он предположил, что тот, как и было заранее обговорено, отправился переговорить с другими обитателями.

– Почему бы это? – Женщина посмотрела ему в глаза. Когда Томас вошел, она работала над стоявшей на большом мольберте картиной. Это был автопортрет: лицо ее на холсте выглядывало из листвы, а тело наполовину скрывалось за ней. Картина показалась Питту загадочной и в известной мере даже прекрасной.

– Потому что недавние события сделали необходимым, чтобы я узнал, что происходило с несколькими людьми, дабы в преступлении не обвинили неповинного человека, – дал он уклончивый и не до конца правдивый ответ.

– И вы хотите обвинить в этом преступлении Доминика? – предположила его новая знакомая. – Но я не стану помогать вам. Мы не рассказываем чужим друг о друге. Наш образ жизни и наши трагедии вас не касаются, суперинтендант. Здесь не было совершено никаких преступлений. Ошибки, возможно, и были, однако это наше дело – исправлять их или нет.

– A что, если я пришел за тем, чтобы оправдать Доминика? – парировал Томас.

Морган внимательно посмотрела на него. Она была хороша какой-то дикарской красотой, и хотя ей было далеко за сорок, нечто в ней еще сохраняло память неизжитого юношеского бунтарства. В чертах ее лица не было мира. Интересно, в каких отношениях эта дама состояла с Домиником? Они отличались друг от друга во всем, в чем только возможно, и тем не менее за последние несколько лет Кордэ полностью переменился. Быть может, в то время, когда он находился здесь, они с ней каким-то образом дополняли друг друга… Тогда он не знал покоя и полноты, и она могла помогать ему в нужде.

– О каком преступлении идет речь? – спросила художница, остановив на полицейском ровный и почти немигающий взгляд своих блестящих глаз.

Питту даже пришлось напомнить себе, что допрос ведет он, а не она. Запустив руки в карманы, суперинтендант постарался расслабиться. При своей лохматой шевелюре, съехавшем набок галстуке и полных всякой всячины карманах, он не казался настолько чужим в этом доме, как Телман.

– Однако Кордэ жил здесь какое-то время? – повторил Томас свой вопрос.

– Да. У меня нет причин отрицать это. Однако мы не делали ничего такого, что может заинтересовать полицию. – Его собеседница поджала губы. – Мы ведем здесь самую обыкновенную жизнь. Единственное, что в нас есть необычного, – так это то, что мы живем в этом доме всемером и с детьми, и все в какой-то мере являемся художниками. Мы ткем, рисуем, ваяем и пишем.

– И Доминик тоже занимался каким-то из ис кусств? – уточнил Томас с недоверием. Он и представить не мог, чтобы его родственник мог обладать каким-то талантом.

– Нет, – не сразу ответила Морган, словно бы на какой-то момент допустив такую возможность, но потом отклонив ее. – Но вы так и не сказали мне о том, какое преступление расследуете и почему я должна отвечать на ваши вопросы.

В коридоре прозвучали чьи-то шаги. Они замедлились, а потом продолжились снова.

– Не сказал, – согласился суперинтендант и снова вернулся к своей теме: – Здесь произошло нечто такое, что причинило Доминику страшную боль, по сути дела привело его в отчаяние. Что с ним случилось?

Собеседница его колебалась. Нерешительность читалась в ее глазах.

Полицейский ждал.

– Одна из нас умерла, – проговорила наконец художница. – Мы все были в таком расстройстве… Она была молода, и мы очень ее любили.

– И Доминик?

Женщина опять немного помолчала, прежде чем ответить. Питт понимал, что она взвешивает, что именно можно ему сказать и какую часть истины можно скрыть, не намекнув ему на другие, более тайные предметы.

– Да, – проговорила она, по-прежнему не отводя от Томаса взгляда своих необычайных, голубых и ослепительно-ярких глаз.

Не то чтобы он не поверил ей, однако у него не возникло сомнений в том, что ответ ее укрывает нечто недоговоренное и очень важное.

– Как она умерла? – Суперинтенданту было понятно, что он не сможет определить, сказала Морган ему правду или нет, однако он мог также расспросить ее соседей и отправить запрос в местный полицейский участок. Запись о таком событии не может не сохраниться. – И как ее звали?

Неудовольствие читалось на лице художницы, в посадке ее плеч и в длинной линии спины.

– Зачем вам это знать? – скривилась она. – Какое отношение этот факт может иметь к вашему нынешнему расследованию? Эта грустная молодая девушка никому не причинила зла. Пусть почиет с миром!

Питт уловил в ее голосе нотку трагедии и настороженности. Если она не скажет, придется выяснять это самостоятельно. Особого труда это не составит, однако придется потратить время.

– Произошла еще одна трагедия, мисс Морган, – проговорил он серьезным тоном. – Умерла еще одна молодая женщина.

На лице его собеседницы проступило потрясение, как если бы он ударил ее. Казалось, что она едва верит собственным ушам.

– Еще одна… Как? – Художница уставилась на него. – Что… что случилось? Я не допускаю и мысли, что это мог быть…

На самом деле она вполне допускала эту мысль, что запросто читалось на ее лице.

– Полагаю, вам следует рассказать мне о том, что здесь произошло, – настаивал Томас.

– Я уже сказала вам. – Женщина стиснула кулаки. – Эта девушка умерла.

– По какой причине? – надавил он на нее еще сильнее. – Либо вы все расскажете мне, мисс Морган, либо я проведу надлежащие расспросы и выясню это в местном полицейском участке, у врача, в церкви…

– От передозировки опия, – недовольным тоном проговорила художница. – Она принимала его для сна, но однажды вечером выпила слишком много.

– А сколько ей было лет?

– Двадцать. – Собеседница позволила ему осознать этот факт – и, еще только делая это, поняла, что проиграла.

– Почему? – спросил суперинтендант неторопливо. – Прошу вас, не заставляйте меня вытягивать из вас всю историю, мисс Морган. Я так или иначе получу ответ. Процесс может занять больше времени, но это ничего не изменит.

Художница отвернулась, вглядываясь в яркие краски своей картины, в изображенные на ней цветы и листья. Когда она заговорила, голос ее зазвучал негромко и напряженно:

– Мы привыкли верить в то, что для того, чтобы любовь была подлинной, пребывала в своей высшей и благороднейшей форме, она должна быть свободной, не стесненной никакими границами или связями, любыми… любыми препятствиями, противоречащими ее воле и искренности. Я по-прежнему верю в это.

Питт ждал. Просившиеся на его губы конструктивные аргументы были здесь неуместны.

– Мы пытались воплощать в жизнь этот принцип, – продолжила женщина, чуть склонив голову, так что свет заиграл на ее волосах цвета едва начинающей созревать пшеницы. – Но не все среди нас были достаточно сильными. Любовь подобна бабочке. Если сжать руку, она погибнет!

Морган стиснула кулак. У нее были удивительно сильные руки, с широкими пальцами, испачканными зеленой краской. Затем она разжала ладонь:

– Если ты кого-то любишь, будь готов отпустить его!

Она с вызовом посмотрела на Питта, ожидая его возражений.

– Ну а вы оставите собственного ребенка, если он надоест вам или помешает интересным занятиям? – поинтересовался тот.

– Нет, конечно нет! – резко воскликнула она. – Это совершенно другое дело!

– Я так не считаю, – возразил полицейский вполне серьезно. – Если человек пришел и ушел по своему желанию – это про удовольствие. А любовь – это когда ты подчас делаешь нечто трудное для себя, расходуешь свое время и чувства ради кого-то другого, и если это прибавляет ему счастья, то ты прибавляешь его и себе.

– Звучит как-то помпезно, – заявила художница. – Надо полагать, вы женаты.

– Вы не одобряете брак?

– Я считаю его излишним.

– Спасибо за снисхождение.

Морган вдруг рассмеялась. Смех осветил ее лицо, сгладил его острые углы и сделал ее еще более прекрасной. Но затем он мгновенно исчез, оставив ее печальной и настороженной, как и прежде.

– Ну, некоторым брак безусловно необходим, – неохотно согласилась она. – Той же самой Дженни. Ей не хватило сил отпустить Доминика, когда пришло время.

– Она наложила на себя руки… – догадался суперинтендант.

Женщина вновь отвернулась:

– Быть может. Но кто знает…

– Доминик в этом не сомневался, вот почему он обвинял себя и в отчаянии бежал отсюда. – Питт не сомневался в том, что слова его как минимум близки к истине. – Он не мог жениться на ней?

– Он не мог жениться сразу на них обеих! – проворчала мисс Морган презрительным тоном, бросив на него гневный взгляд. – Дженни не смогла примириться с необходимостью делить его. Она была…

Женщина смолкла и отвернулась.

– …беременна, – договорил за нее Томас. – И очень ранима. Она больше нуждалась во внимании к себе, чем явившаяся по прихоти и ушедшая столь же эгоистично.

Он вспомнил Шарлотту – с острой и всеобъемлющей лаской.

– Она начала понимать, что любовь есть обязательство, – добавил полицейский невозмутимым тоном. – Что надо давать обещания и сдерживать их, быть там, где ты нужна, удобно это тебе или нет. Она стала взрослой… в отличие от всех вас. Вы были заняты игрой. Бедная Дженни…

– Это нечестно! – воскликнула художница раздраженным тоном. – Вас при этом не было! И вы ничего не знаете о том, что случилось!

– Мне стало известно, что Дженни нет в живых, как вы только что это сказали, и я знаю, что Доминик глубоко прочувствовал тяжесть своей вины, потому что мне известно, куда он пошел от вас.

– И куда же именно? – потребовала у него ответа Морган. – С ним сейчас все в порядке?

– А вам не все равно? – приподнял брови Питт.

Рука женщины дернулась назад, как если бы ей хотелось отвесить ему пощечину, однако она не посмела этого сделать. «Не ты ли та, другая?» – подумалось ему. Впрочем, наверное, все-таки это была не она.

– А Юнити Беллвуд здесь бывала? – спросил суперинтендант вместо этого.

На лице его собеседницы отразилось полное недоумение:

– Никогда не слыхала этого имени. Не та ли это девушка, которая погибла на сей раз?

Невзирая на все старания, в голосе ее слышалась нотка печали, а возможно, и вины.

– Да. Только она не кончала с собой. Ее убили. И она также была беременна, – рассказал Томас.

Художница потупилась:

– Жаль. Я поставила бы все что угодно, на то, что он впредь не допустит ничего подобного.

– Возможно, он и ни при чем. Пока не знаю. И спасибо за откровенность.

– У меня не было выбора, – отозвалась женщина недовольным тоном.

Полицейский улыбнулся, шутливо и победоносно.

Домой он явился поздно. Инспектор Телман смог добавить лишь немногое к составленному им представлению о компании, собравшейся на Холл-роуд. В этом доме поселилась горстка людей, искавших некую разновидность свободы, которая, по их мнению, должна была принести им счастье. Однако свобода эта, наоборот, наделила их смятением и трагедией.

Они изменили по крайней мере часть своих обычаев, но не пожелали признать ошибку или отречься от вздорной мечты. О Дженни вспоминали нечасто. Телман узнал о ней от одного из детей, не особо молчаливого десятилетнего парнишки, слишком заинтересовавшегося мрачными историями лондонского Уайтчепела, в обмен на кое-какую фактическую информацию о собственном, на его взгляд, нудном окружении.

– Развратники, – с осуждением проговорил инспектор. – Причем безо всякой причины. Вот если б они были бедными или невежественными…

Он с великим сочувствием относился к старым, больным или бедным, хотя редко кому открывал свои чувства. Однако от тех, кого этот человек ставил выше себя, или тех, кто считал себя таковым, он ожидал высокой нравственности, и если ее не обнаруживалось, относился к таким людям с презрением.

– Никакого почтения, – добавил он. – Никакой благопристойности.

Сидя в поезде на обратном пути, Питт всю дорогу размышлял над тем, что скажет Шарлотте. Она обязательно спросит его, где он был. Все, что имело какое-то отношение к Доминику, воспринималось ею с особым вниманием. А поступок Кордэ по отношению к Дженни никакого оправдания, по сути дела, не имел. То, что, по мнению их компании, она могла бы жить, деля его с другой женщиной, оправданием служить не могло. Доминик был в два раза старше нее, и уже был женат на Саре и превосходно знал, что подобная свобода ни к чему хорошему не ведет. Он был здесь таким же недалеким и увлекающимся, как и в те времена, когда жил на Кейтер-стрит, ловя удовольствия там, где они предоставлялись, и не пытаясь предусмотреть их последствия.

Могут ли люди действительно преобразиться? Конечно, это возможно. Однако насколько вероятна такая возможность?

Томаса снедало холодное уныние, потому что частью своей души он хотел думать, что в этом деле снова замешан Доминик… тот самый Доминик Кордэ, каким он знал его прежде. Причем Кордэ был куда более вероятным кандидатом в убийцы, чем Рэмси Парментер… сухой, аскетичный, измученный интеллектуал Рэмси, полный сомнений и аргументов, добивающийся бессмертия при помощи головоломных теологических построений и толкований.

В пути Телман держался неразговорчиво. Он познакомился с возмутившим его мирком и нуждался в одиночестве, чтобы обдумать это.

Едва за Питтом закрылась входная дверь его дома, Шарлотта приступила к расспросам.

– Да, – ответил он, снимая пальто и следуя за женой в гостиную. Хозяйка дома была настолько озабочена, что даже не прикоснулась к нему, позволив самостоятельно повесить пальто и шарф.

– Ну и как? – спросила она, поворачиваясь к супругу. – Что произошло? Что ты узнал?

– Я проделал долгое путешествие и хотел бы выпить чашку чая, – проговорил полицейский, задетый ее прытью. Прежняя симпатия жены к Доминику никуда не исчезла.

Шарлотта удивилась:

– Грейси уже поставила чайник. Сейчас принесет. Может, хочешь чем-нибудь перекусить? У меня есть свежий хлеб и холодная баранина.

– Нет. Спасибо тебе. – Томас поступал невежливо и понимал это. Но что сказать ей о ее зяте? Если он скажет неправду и Кордэ окажется виноватым, она будет сердиться из-за его нечестности. – Я нашел дом, в котором жил Доминик до того, как поселился в Айсхауз-вуд.

– Айсхауз-вуд? – переспросила молодая женщина. – Ты не рассказывал мне об Айсхауз-вуд. Где же находится это жуткое место, этот ледяной дом?

– В Чизлхерсте. И он отнюдь не хорош. Хотя мог бы показаться красивым, если бы не пребывал в таком пренебрежении.

Питт опустился в кресло возле огня и протянул к нему ноги; Шарлотта осталась стоять. Она посмотрела на мужа сверху вниз:

– Томас! Что случилось? О чем ты не хочешь рассказать мне?

Суперинтендант был слишком поглощен гневом и нерешительностью, чтобы улыбнуться этому образчику логики.

– Что тебе удалось узнать о Доминике? – Интонация миссис Питт сделалась резче, и за нею угадывался страх.

Полицейский повернулся лицом к жене. День заканчивался, и на лице ее также были заметны признаки усталости. Румянец на них несколько поблек, а из волос высунулись заколки. Она была слишком занята, чтобы привести себя в порядок к его возвращению. Тревога была явным образом написана на ее лице, в тонких морщинках около глаз, в тенях под ними, в напряженно сомкнутых губах…

Томас слишком любил ее, чтобы остаться неуязвимым. А потому, презирая себя, ответил:

– Он жил в большом доме в Мейда-Вейл вместе с несколькими другими людьми. Они исповедовали любовь без обязанностей… в стиле «живи как хочешь». Там он имел двух любовниц. Одной из них была девушка по имени Дженни, двадцати лет… – Он заметил, как супруга вздрогнула, но не стал останавливаться: – Он сделал ей ребенка. Оставшись в одиночестве, она испугалась. И не захотела делить его с другой. Сам он не сделал выбор между ними. Дженни приняла большую дозу опиума и умерла. Понимая свою вину, Доминик в отчаянии бежал оттуда… в Айсхауз-вуд… где его, на пороге самоубийства, и обнаружил Рэмси Парментер.

– Бедный Доминик, – негромко проговорила миссис Питт. – Должно быть, ему уже казалось, что в жизни ничего больше не осталось…

– Ну да, для Дженни и ее ребенка действительно ничего не осталось! – немедленно огрызнулся ее муж.

Его внезапно одолел гнев. Эта бесцельная, жуткая трагедия казалась ему непереносимой. A теперь тот же самый Доминик в священническом воротничке уверяет таких, как Алиса Кэдуоллер, пожилых леди, в том, что он является пастырем слабых и невинных душ! Не говоря уже о Вите Парментер, которая видит в нем силу и совесть дома. И одни только небеса знают, как относилась к нему Юнити Беллвуд. И вот теперь Шарлотта, лучше всех прочих знающая, каков он есть, которая видела, как он бьет ее собственную сестру, вместо того, чтобы отнестись к нему с презрением и пожалеть Дженни, говорит: «Бедный Доминик!»…

Миссис Питт побледнела как мел:

– Ты говоришь страшные слова, Томас!

Она дрожала.

Грейси открыла дверь, держа в руках поднос с чаем.

– Страшны не слова, а поступок. – Полицейский уже не мог остановиться. – Я не хотел тебе это говорить, ты сама напросилась.

– Но ты сказал их! – обвинительным тоном проговорила его супруга, уже не громко, но очень спокойно, с обидой и раздражением. – Ты хотел, чтобы я узнала о том, что Доминик совершил насколько мерзкий, не подлежащий забвению поступок.

Это было правдой. Томас хотел, чтобы она узнала это. Он хотел разбить то ложное, идеализированное представление, которое составилось у нее о Кордэ, чтобы увидела его таким, каким приходится видеть этого человека ему, Питту: настоящим, недалеким, эгоистичным, томимым виной… но надолго ли? Достаточно для того, чтобы перемениться… или же нет?

Грейси опустила поднос на стол. Она была похожа на испуганного ребенка. Другого дома, кроме этого, девушка не знала и потому терпеть не могла редко случавшихся в нем ссор.

Шарлотта повернулась к ней:

– Спасибо. Пожалуйста, разлей чай. Увы, мы получили довольно неприятные известия о моем зяте, мистере Кордэ. Надеюсь, эти новости не верны, однако как знать…

– Ох, – пискнула горничная. – Простите.

Хозяйка попыталась улыбнуться девушке:

– На самом деле мне не стоило так расстраиваться. Я довольно давно знаю его, и подобные вести не должны бы удивлять меня.

Она проследила за тем, как Грейси разливает чай, и после недолгой нерешительности подала чашку Томасу.

– Спасибо, – поблагодарил тот.

Поставив чашку рядом с Шарлоттой, служанка вышла.

– Ты, я думаю, считаешь, что он был отцом ребенка Юнити и убил ее, потому что она занялась шантажом, – без обиняков заявила миссис Питт.

– Знаешь что, ты не имеешь права так говорить, – возразил суперинтендант, ошеломленный этим несправедливым наветом. – Я не делал подобных выводов. У меня нет доказательств, указывающих на то, кто из них убил Юнити, как нет и надежды получить какие-либо практические свидетельства самого преступления. Все, что я могу сделать, – это побольше узнать о каждом из них и надеяться на то, что вскроется обстоятельство, которое докажет чью-то вину или оправдает одного из них. Чего ты от меня хочешь… чтобы я заранее оправдал Доминика?

Его жена отвернулась:

– Нет, конечно нет. Я сержусь не на то, что ты узнал все это, но из-за того, что тебе это приятно. Я хочу другого, хочу, чтобы ты чувствовал себя столь же несчастным, как и я сама.

Шарлотта распрямилась и стала спиной к нему напротив темного окна.

Понимая, что она имеет в виду, полицейский ощутил некоторую отстраненность; и все же мрачный и холодный голосок в его душе твердил, что будет доволен, если убийцей окажется Доминик.

Спал Томас очень скверно и проснулся поздно. Спустившись вниз, он застал в кухне Телмана, попивающего чай и занятого разговором с Грейси. Заметив вошедшего начальника, инспектор, чуть покраснев, вскочил.

– Ешь спокойно, – распорядился Томас. – Я не намерен выходить из дома без завтрака. А где миссис Питт?

– Наверху, сэр, – ответила служанка, не отводя от него глаз. – Перебирает простыни.

– Понятно. Спасибо. – Хозяин дома сел за кухонный стол.

Положив ему овсянки, Грейси поставила на огонь сковородку для копченой рыбы. Томас хотел сказать девушке что-нибудь утешительное, уверить ее, что эта размолвка не затянется надолго, однако так и не смог придумать ничего подходящего. Даже после того, как через полчаса оставил дом, так и не поднявшись наверх, чтобы переговорить с Шарлоттой.

Он отослал Телмана изучать все, что можно найти о прошлом Мэлори Парментера, о его переходе в католичество, a также о его личных привычках и знакомствах.

Сам же суперинтендант обратился к исследованию прошлого Юнити Беллвуд и провел безрадостную субботу, нарушая отдых людей, более тесно знакомых с нею. Получив ее предыдущий адрес от Рэмси Парментера, он направился к дому в Блумсбери, находившемуся менее чем в пятнадцати минутах от его собственного жилья. Томас шел быстро, широким шагом, не обращая внимания на соседей, погруженный в собственный гнев и несчастье.

В доме, куда он пришел, царил дух, не столь уж отличный от того, который присутствовал в Мейда-Вейл. Здесь также были развешаны на стенах картины, а в шкафах и на столах стопками стояли книги – все дышало преднамеренно подчеркнутой индивидуальностью. Его без любезностей встретил бородатый мужчина лет примерно пятидесяти, признавший, что, да, Юнити Беллвуд проживала здесь три или четыре месяца назад, после чего отправилась в какое-то неведомое ему место.

– Как долго она здесь жила? – спросил Питт. Он не собирался допустить, чтобы от него отделались как от досадного недоразумения, портящего тихое субботнее утро, когда люди отдыхают и не желают якшаться с незнакомцами.

– Два года, – ответил мужчина. – Она занимала комнаты наверху. Теперь их сдали милой молодой паре из Лестершира. Обратно сдать их ей невозможно, а других у меня нет.

Он бросил на полицейского задиристый взгляд. Отношение этого человека к Юнити было очевидно.

Томас прессовал его до тех пор, пока тот не взорвался, a потом отправился расспрашивать остальных жильцов дома, формируя в своих мыслях образ Юнити, не слишком много добавлявший к тому, что он уже знал. Несмотря на выдающиеся академические успехи, ее надменность и неистовый характер вызывали в людях двойственное отношение. Ею восхищались настолько бурно, что видели в ее смерти личную и общую утрату. Она демонстрировала великую отвагу в борьбе со всякого рода угнетением, ханжеством и фанатизмом, с узколобыми и несправедливыми законами и прочими налагаемыми на разум ограничениями, которые стремятся подавить чувства и ограничить подлинную свободу мысли и идей. Питт угадывал в этом образе отголоски стремления Морган к благородной и свободной любви.

Ненавидевшие ее завидовали и боялись. Да, были люди, которые боялись ее. Мисс Беллвуд разрушала то, что они знали. Она угрожала их душевному миру и будоражила их разум.

Из рассказов тех, кто восхищался ею, и тех, кто ее презирал, равным образом следовали постоянное стремление к манипуляции людьми, стремление к власти и желание пользоваться ею ради самой власти.

Суперинтендант вел свое расследование до темноты. Спина его болела, и он чувствовал страшную усталость и голод, однако ему удалось обнаружить лишь немногое из того, о чем он не мог бы догадаться. Больше тянуть с возвращением домой было невозможно. Питт прошел по Говер-стрит, миновал перекресток Фрэнсис-стрит и Торрингтон-плейс… Ноги его уже ныли. Быть может, поэтому он шел все медленнее?

Легкая дымка окружала в сыром воздухе тонкий новый полумесяц, повисший над голыми ветвями деревьев. Возможно, заморозки еще не закончились… Что сказать Шарлотте? Сегодня утром она была настолько сердита, что даже отказалась сойти вниз, для того лишь, чтобы не говорить с ним.

Неужели она настолько симпатизирует Кордэ… даже теперь? Доминик был частью ее прошлого, которого Питт никогда с нею не разделит, ибо все это произошло до его знакомства с Шарлоттой. Кордэ был частью той жизни, для которой она была рождена, жизни, не испытывающей недостатка в деньгах и прекрасных платьях, не ношенных до нее тетей Веспасией или подаренных Эмили. Жизни, включавшей приемы и танцы, суаре, театр и собственный выезд вместо кеба в тех редких случаях, когда оставляешь дом. Жизни в модных кругах, не требовавшей пояснений и не заставлявшей скрывать тот факт, что твой муж собственным трудом зарабатывает на жизнь, а в твоем доме живет всего одна служанка и нет мужской прислуги. Жизни в мире досуга. Но и жизни в мире праздности, мире поиска мелких занятий, для того только, чтобы заполнить ими свой день и вечером ощутить недовольство собой. Даже Доминик устал от такой жизни и со страстью обратился к делу трудному и способному занять всю его жизнь. Именно это и восхищало в нем Шарлотту – не симпатичное лицо, не личное обаяние или общественное положение. У него не было общественного положения.

Она сказала: «Бедный Доминик». Но хотел ли он услышать от нее сказанное в той же манере: «Бедный Томас»?

Никогда! От этой мысли у полицейского заныло под ложечкой.

Обогнув угол, он свернул на Кеппель-стрит. До двери дома осталась сотня ярдов. Питт прибавил шагу, свернул к ступенькам своего крыльца и открыл входную дверь. Он будет вести себя так, как если бы ничего не произошло.

Свет горел. Но не было слышно ни звука. Шарлотта не могла быть вне дома. Или он ошибается?

Томас глотнул. Ему хотелось крикнуть. Он чувствовал, как его начинает одолевать панический страх. Но это же смешно! Конечно же, он был неправ в отношении Доминика, однако преступление это не было столь прискорбным, как…

До слуха его из кухни донесся женский смех, веселый и счастливый.

Хозяин дома прошел по коридору, тяжело топая по линолеуму, и настежь распахнул дверь.

Шарлотта стояла возле мучного ларя, а невдалеке, у раковины, находилась Грейси с полным пирожков подносом в руках. Пол был залит молоком. Томас окинул взглядом весь разгром, потом посмотрел на горничную и лишь после этого наконец перевел взгляд на жену.

– Не наступи в лужу! – предупредила та. – Поскользнешься. И не волнуйся, у нас еще есть. Мы разлили только полпинты. Вид, конечно, ужасный, но все не так плохо.

Грейси опустила поднос с пирожками и потянулась за тряпкой. Миссис Питт взяла швабру, выжала тряпку и начала протирать пол, поглядывая при этом на супруга и еще шире разгоняя лужу:

– Ты, наверное, устал. Поесть днем удалось?

– Нет, – признался полицейский. Неужели всё уже в порядке?

– А яичницу будешь? На омлет у меня молока хватит… наверное. Впрочем, пусть лучше будет омлет. Я могу добавить воды. Кроме того, должна тебе кое в чем покаяться…

Суперинтендант сел, стараясь держать брюки подальше от размахов швабры.

– В самом деле? – отозвался он, стараясь, чтобы его голос прозвучал непринужденно и беспечно.

Посмотрев на тряпку, Шарлотта поставила ее на прежнее место.

– Сегодня утром Дэниел проткнул ногой одну из простынь, – проговорила она. – Я пересмотрела все до одной. Вот-вот порвутся. Я купила четыре новых пары белья и наволочки к ним. Две пары для нас с тобой, и по паре для Дэна и Джемаймы.

Она посмотрела на него, ожидая приговора.

Облегчение накатило на Томаса приливной волной. Он обнаружил, что, не желая того, улыбается.

– Великолепно! – Ему было абсолютно все равно, сколько стоило белье. – Очень хорошо. Надеюсь, они льняные?

Шарлотта посмотрела на него с некоторой опаской:

– Да… боюсь, что да. Ирландское полотно. Удачная получилась покупка.

– Еще лучше. Да, пусть будет омлет. А пикули у нас еще остались?

– Да, конечно. – Женщина напряженно улыбнулась. – У меня они никогда не кончаются. Никогда не позволю себе такого, – добавила она негромко.

– Аминь.

Суперинтендант попытался говорить непринужденно, однако радость не позволила ему это сделать. Он хотел смеяться – просто потому, что принадлежавшее ему было настолько драгоценно. Счастье не в том, чтобы брать приятное тебе, как полагала Морган, а в том, чтобы бесконечно ценить то, что имеешь, в том, чтобы иметь возможность посмотреть на свое с благодарностью и счастьем.

– Пусть пикули никогда не кончаются, – повторил он.

Миссис Питт бросила на него взгляд из-под ресниц и улыбнулась.

В то воскресенье Джон Корнуоллис был вновь приглашен отобедать в доме Андерхилла. Ему даже в голову не пришло отклонить это предложение. Он прекрасно понимал, по какой причине епископ прислал ему приглашение. Оно было связано исключительно со смертью Юнити Беллвуд. Реджинальд хотел узнать, как продвигается расследование, – a также убедить Корнуоллиса в том, что скандала надо избежать любой ценой.

Помощник комиссара полиции не испытывал никакого желания портить репутацию Церкви даже среди людей невежественных или настолько неискренних, чтобы судить весть Евангелия по неспособности одного из слуг Слова исполнить один из основных законов страны, не говоря уже о более высоких законах Бога. Однако Джон не намеревался допустить того, чтобы ради сокрытия очевидного зла было совершено другое зло. Ему нечего было сказать епископу Андерхиллу. Он мог бы послать записку с вежливыми извинениями и все же хотел побывать на этом обеде, хотел снова увидеть жену епископа. Если он откажется, Айседора может подумать, будто бы он решил, что она разделяет расчетливость своего мужа и повинна в такой же трусости. Мысль о том, чтобы допустить подобное, не приходила ему в голову даже на мгновение. Полицейского преследовало полное стыда выражение глаз Айседоры, ее беспомощное желание отречься от слов мужа, не проявив при этом неверности к нему.

Корнуоллис одевался весьма тщательно: ему хотелось выглядеть наилучшим образом. Он уверял себя в том, что делает это, потому что епископ в известном смысле является его врагом, ибо сражается за чуждое ему дело. Когда ты ведешь корабль на бой, на всех мачтах полощутся на ветру флаги, трепещут вымпелы. И на черном сукне твоего сюртука не должно быть даже пылинки – как и на белом воротничке или на манишке. Запонки должны блестеть, сапоги – сверкать, и чтоб без единого пятнышка!

Джон явился точно в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Встретивший гостя лакей провел его в гостиную, где его уже ждала Айседора. Она была в платье густо-синего цвета, мягкого, словно ночь на море. Таким бывает после заката небо над Карибами. Женщина явным образом радовалась встрече и улыбалась:

– Простите меня, мистер Корнуоллис, епископа задержали, однако он скоро будет, самое большее через час.

Помощник комиссара обрадовался. Душа его немедленно воспарила. Ему пришлось постараться, чтобы радость не проявилась на его лице. Что можно сказать в такой ситуации? Искренне, не слишком смело, но все же вежливо? Надо же что-то сказать!

– Ну, это ничего не значит… – забормотал он и осекся. Что за глупость он говорит? С его точки зрения, будет лучше, если епископ совсем не придет! – Я… у меня нет для него никаких новостей. Пока что всего лишь не относящиеся к делу пустяки.

– Думаю, так и останется, – согласилась миссис Андерхилл, и тень легла на ее лицо. – Как по-вашему, они сумеют что-нибудь доказать?

– Не знаю. – Корнуоллис понимал, что ее беспокоит. По крайней мере, считал, что понимает. Темное облако навсегда ляжет на Парментера, вина его так и останется недоказанной, но и не опровергнутой. Он навсегда останется подозреваемым. А это худший приговор, чем прямое обвинение, потому что в нем останется и возмущение, ощущение того, что он обманул правосудие.

– Но если кто-то и сумеет найти разгадку этого дела, так только Питт, – добавил Джон.

– Вы придерживаетесь очень высокого мнения о нем, не так ли? – проговорила его собеседница с улыбкой, к которой примешивалась тревога.

– Да, вы правы. – В голосе ее гостя не слышалось колебаний.

– Надеюсь, что доказательства найдутся, хотя это случается далеко не всегда. – Миссис Андерхилл посмотрела в сторону застекленных створчатых дверей, за которыми прятался сад, и глубокие тени густели под перепутанными, еще голыми ветвями деревьев. – Не хотите ли пройтись?

– Да, – не колеблясь согласился помощник комиссара. Ему нравились вечерние сумерки в саду. – Да, охотно.

Хозяйка первой направилась к выходу, остановившись, чтобы позволить ему открыть перед ней дверь, а затем ступила в тихий ночной воздух, быстро остывавший после еще слабого дневного тепла. Впрочем, если ей и было холодно под тонким платьем, то Айседора не стала показывать это.

– Увы, особенно мне показать вам здесь нечего, – проговорила она, ступая по траве. – Разве что тонкое облачко крокусов под вязами. – Айседора указала в дальний конец лужайки, где можно было различить на голой земле бело-голубое с золотом пятно. – Должно быть, я обманом завлекла вас сюда. Однако вы можете ощутить запах нарциссов.

И действительно, в воздухе висело сладкое благоухание, сразу и сладостное, и резкое, как могут пахнуть только белые цветы.

– А мне нравится этот переход между днем и ночью, – проговорил Джон, обратив лицо к небу. – Все, что происходит между закатом и наступлением тьмы. В этот момент многое остается открытым для воображения. Вечером все выглядит иначе, чем под лучами дневного солнца. Сгущается красота, а с ней крепнет и ощущение того, насколько она мимолетна. Все становится бесконечно более прекрасным, и в этой красоте возникает сожаление, обостряющее чувства, обостряющее понимание времени и утраты…

Корнуоллис нес явную чушь. Утром, вспомнив эти слова, он будет умирать от стыда. Тем не менее именно это он и хотел сказать и потому не собирался умолкать:

– A на рассвете, после того как первый белый луч, блеснувший на востоке, чистый и холодный дневной свет прогонит с полей бледные туманы, а роса покроет все сущее, в тебе поселяется безрассудная надежда, которую нельзя объяснить – и нельзя почувствовать в любое другое время…

Корнуоллис резко умолк. Должно быть, теперь Айседора сочтет его полным тупицей. Не надо было выходить в этот сад! Лучше было бы остаться в доме и, обмениваясь вежливыми и пустыми словами, дожидаться того момента, когда явится епископ и снова начнет уговаривать его арестовать и объявить безумным Рэмси Парментера.

– А вы замечали, насколько лучше многие цветы начинают благоухать в сумерки? – спросила миссис Андерхилл, шедшая несколько впереди него и как будто бы не желавшая возвращаться в натопленную комнату, к свету и теплу. – Была бы моя воля, я предпочла бы жить с видом на воду, на озеро или на море, и каждый вечер наблюдать за тем, как гаснет над нею свет. Вода отдает его, а земля поглощает. – Она повернулась к своему спутнику – он заметил матовое свечение ее белой кожи – и негромко добавила: – Как, должно быть, чудесно встречать на море закаты и рассветы! Наверное, это выглядит так, словно вы плывете в океане света? Только прошу вас, не надо этого отрицать! Разве вы не ощущаете тогда себя наполовину в небе, не становитесь его частью?

Корнуоллис широко улыбнулся:

– Я не мог бы высказаться такими чудесными словами, но да, все именно так. Я смотрю на морских птиц и ощущаю, что становлюсь похожим на них, как будто паруса превращаются в мои крылья.

– Вы страшно тоскуете по морю? – Голос его собеседницы донесся до него из тьмы, откуда-то рядом.

– Да, – произнес Джон с улыбкой. – A когда я находился на море, то тосковал по запаху сырой земли, шелесту ветра в листве и краскам осени. Наверное, можно обладать всем, однако иметь все сразу, одновременно, не получается.

Айседора чуть усмехнулась:

– Для этого существуют воспоминания.

Теперь они шли рядом. Полицейский остро ощущал ее присутствие… ему хотелось прикоснуться к ней, предложить ей опереться на его руку, однако все это было бы слишком очевидно и нарушило бы деликатность мгновения. Облако на западной стороне неба заметно почернело. Корнуоллис едва видел хозяйку дома, однако она шла совсем близко, и этот факт он ощущал острее, чем соседство с любым другим человеком.

Вдруг на траву легли полосы света. Кто-то открыл французские окна в доме. В теплом свете, пролившемся из гостиной, обрисовался силуэт епископа:

– Айседора! Что, скажи на милость, вы там делаете? Темно же, как в угольной яме!

– Ты ошибаешься, – возразила женщина. – Сумерки только начали сгущаться.

Глаза ее привыкли к вечернему свету, и она не заметила изменений.

– Как в угольной яме! – повторил ее муж недовольным тоном. – Не понимаю, что заставило тебя выводить нашего гостя из дома в такой час. Там вообще не на что смотреть. Ты совершила бездумный поступок, моя дорогая.

Последние два слова отчего-то добавили оскорбления к грубости его тона. Они очевидным образом должны были всего лишь спрятать за собой раздражение. Корнуоллис постарался сдержаться, потому что имел дело с важной персоной, и к тому же находился в его собственном доме, а точнее, в саду.

– Вина здесь моя, – четко произнес он. – Аромат вечерних цветов доставляет мне огромное удовольствие. Я до сих пор так и не привык ощущать твердую землю под ногами.

– И где же вам удалось обрести таковую? – едко спросил Андерхилл.

Айседора подавила смешок. Джон услышал его, однако епископ находился слишком далеко, чтобы можно было быть уверенным, что он правильно понял этот звук.

– Вот видишь! – перешел Реджинальд в нападение, приняв ее смех за чихание. – Ты простудишься. Глупо, и даже эгоистично. Другим придется ухаживать за тобой и исполнять твои обязанности. Будьте добры, войдите в дом!

Корнуоллис был в ярости и радовался тому, что лицо его пока еще остается в тени.

– Я привык находить землю с расстояния в много миль, – бросил он едва ли не сквозь зубы. – Приношу свои извинения за то, что эксплуатировал доброту хозяйки дома, миссис Андерхилл, и попросил ее позволить мне пройти в сумерках по саду. Боюсь, что я вышел за допустимые рамки вашего гостеприимства и непреднамеренно вызвал излишнее раздражение. Возможно, мне следует откланяться, пока я не причинил дальнейшего ущерба.

Епископу пришлось проглотить свой гнев. Именно этого он совсем не хотел. Он даже еще не коснулся темы, интересовавшей его в тот вечер, не говоря уже о том, чтобы добиться взаимопонимания с гостем.

– Я даже слышать не хочу об этом! – поспешно возразил Андерхилл, выжимая из себя кривую улыбку. – Не надо говорить о каком-либо ущербе! Смею сказать, меня очень заботит здоровье моей жены. Впрочем, один-единственный чих ничего не значит, и замечать его было неосмотрительно с моей стороны. Я упустил из вида, насколько важным для моряка может быть сад. Обитая с ним рядом, забываешь, какая это приятная вещь. Я рад тому, что вы оценили его. Но прошу, прошу, входите в тепло!

Он отступил назад, и Айседора, а за нею и Джон вошли в дом, после чего хозяин закрыл за ними дверь. Реджинальд даже пошел на страшную жертву, предложив Корнуоллису ближайшее к камину место. При этом он и не подумал предложить его жене: настолько далеко его забота о ее здоровье не простиралась.

Рэмси Парментера Андерхилл помянул только за вторым блюдом, превосходнейшим рыбным пирогом:

– Как продвигаются дела у вашего человека, расследующего трагедию в Брансвик-гарденс? Сумел ли он вывести кого-нибудь из-под подозрений?

Хотел бы Корнуоллис ответить на этот вопрос с долей уверенности!

– К сожалению, нет, – признался он. – Ситуация такова, что в ней чрезвычайно трудно найти какие-либо доказательства. – Он откусил кусок пирога.

Лицо епископа потемнело:

– А можете ли вы авторитетно сказать, сумеет ли он завершить расследование до того, как репутации преподобного Парментера будет нанесен невосполнимый ущерб?

– Пока под подозрением остаются все члены семьи, – настороженно ответил Джон.

– Но вы говорили, что несчастная дочь Парментера уже готова свидетельствовать против него! – заметил епископ. – Она вот-вот допустит опасную оговорку, и весть распространится с быстротой огня. Так что подумайте о том ущербе, который могут нанести подобные слухи. Как мы сумеем остановить их, не имея доказательств? – Сила снедавшего Андерхилла страха ощущалась в его интонации. – От нас будут ждать потворства его поступку. Подумают, что мы покрываем его, что защищаем Парментера от последствий его преступления… Нет, капитан Корнуоллис, такой вариант совершенно неприемлем. Я не могу позволить себе подобную рискованную нерешительность. – Он распрямился. – Я говорю от лица Церкви. И пока получается, что мы не руководим событиями, а позволяем им диктовать нам, что делать.

Тон его заставил миссис Андерхилл скривиться. Она открыла было рот, однако любое сказанное ею слово могло только ухудшить ситуацию. Женщина посмотрела на гостя, потом на мужа, а потом снова на Корнуоллиса, который совершенно не хотел ссориться с епископом – с любым епископом, и уж во всяком случае, с тем, который был мужем Айседоры. Однако если он хотел сохранить свою честь, выбора у него не оставалось.

– Я не предприму никаких действий, пока не установлю истину, – ровным тоном проговорил Джон. – Если я выдвину обвинения против Рэмси Парментера и не смогу доказать их в суде, он останется на свободе, a подозрения падут на Мэлори Парментера или Доминика Кордэ, вне зависимости от того, виноваты они или нет. И если после этого я найду доказательства вины Рэмси, то не смогу уже ничего с этим поделать.

– Боже мой, я совершенно не хочу, чтобы вы обвинили его! – яростным тоном выпалил Реджинальд, уперев локти в стол. – Подумайте же головой, приятель! Это будет ужасно. Представьте себе, какой ущерб будет нанесен репутации Церкви. Вы обязаны отыскать нравственное, а не физическое доказательство его вины. Тогда у нас будет возможность переправить его в сумасшедший дом, где он никому не сможет нанести вреда, где о нем будут заботиться, тихо и благопристойно. При этом не пострадает его семья, и Кордэ без всякого скандала сумеет продолжить свою, вне сомнения, многообещающую карьеру в Церкви. Участь же Мэлори нас не касается. Он выбрал Римскую церковь.

Корнуоллис был возмущен. Он уже не мог сдерживаться.

– Я полицейский, а не врач, – отчеканил он ледяным тоном. – Я не имею никакого представления о том, безумен этот человек или нет. Мое дело – установить, совершил ли он данный поступок. A я не знаю, столкнул ли Рэмси Парментер Юнити Беллвуд с лестницы, тем самым вызвав ее смерть, или нет. И пока это не будет установлено, я не готов к любым заявлениям на эту тему. И вам придется смириться с этим, потому что альтернативы нет.

Он опустил нож и вилку в знак того, что готов прекратить трапезу.

Епископ в упор посмотрел на него и неторопливо проговорил:

– Не сомневаюсь, что когда вы получите время рассмотреть этот вопрос более полно, вкупе с последствиями того, что занимаемая вами позиция принесет Церкви, к которой вы, надеюсь, сохраняете некоторую лояльность, то пересмотрите свою позицию. – Он дал знак лакею, ожидавшему возле двери: – Питерс, уберите тарелки и подайте мясо.

Айседора зажмурила глаза и глубоко вздохнула. Руки ее тряслись. Она поставила бокал, чтобы не пролить вино.

Только ради нее Джон остался до конца трапезы.